Глава 14. Книга 1

Воля, которую с лёгкостью предрек Карл Миллер («…А главное, ты теперь свободный») запиналась обо все углы. Известием о своем удивительном открытии Адам поделился с друзьями; те, в свою очередь, сообщили по секрету жёнам, и слух о том, что Адам надумал жениться, обошёл всю колонию.
— Не рано ли? Ещё и положенного траура срок не минул – год только, как Анну-то схоронил!
— А Мария-то, дочь его, — ровесница этой смазливой Софии!
— У нас вдовы есть, мог бы и вдову в жёны взять. Да хоть бы и свою невестку — она постарше будет и, к тому же, одна с двумя детьми осталась…
Пересуды не прошли мимо ушей Адама, и он замкнулся — ни полслова о Софии. Кривотолки постепенно прекратились. Зато наперебой посыпались предложения – одно за другим. Вдов, как оказалось, в округе было много, а женихов, желающих взять в жёны Елизавету, — ещё больше. Уже дважды приходили сватать невестку, но обоим сватам Адам отказал.
— Не пахари они – ремесленники: все труды мои загубят…
— А вы на что, отец? Научите, — заступилась Лизхен за одного из женихов.
— Нет, Лизавета, я найду тебе подходящего мужа, перепишу на вас хозяйство, а сам уеду в «колонку» Биберштайн. Хочу начать жизнь с начала — здесь мне тяжко оставаться. Мария поедет со мной.

Подходящий жених нашёлся. Вдовец не вдовец, но пастор решил, что «можно». Каспар Шнейдер был не в силах встать с земли после бандитского нападения кайсаков. От верной смерти его спасли оставшиеся в живых мужики, пришедшие на следующий день. Жену и двух детей — восьмилетнего сына и десятилетнюю дочь — увели и, должно быть, продали, ибо все старания властей выкупить хотя бы нескольких колонистов Мариенфельда не увенчались успехом. Похищенных как ветром сдуло. Никто из кочевников ничего не желал и слышать — не то что отвечать. Одни говорили, что номады мстят за расправу в Нижней Монжу и потому молчат; другие утверждали, что после зверства кайсаков в Мариенфельде и чудовищного побоища в Нидермонжу они боятся теперь и тех и других.
Пустующие дома Мариенфельда заселили молодыми семьями из других колоний, а осиротевший двор Каспара Шнейдера ждал нового хозяина - Каспар съездил в саратовскую Контору опекунства и получил разрешение на то, чтобы переписать хозяйство на желающего (коль скоро такой найдётся) колониста. Самому же пострадавшему предоставили право выбора места поселения в любой колонии и пообещали выделить ссуду, ежели потребуется.
— Русские люди — сердечные, с пониманием отнеслись к моему горю, — закончил сидящий напротив Адама жених свой короткий рассказ.
— У Лизаветы двое детей: мой внук трёх лет и недавно родившаяся внучка.
— Как раз то, что мне и надо: двоих я потерял. Теперь, возможно, приобрету — от человека, который сам погиб в бою с этими варварами. Я буду любить их как своих.
Адам пригласил в комнату Лизу – та находилась на кухне и слышала весь разговор   – и сказал ей, что вот этому бауэру он может доверить своё хозяйство, и не только хозяйство, но и внука с внучкой.
Лиза посмотрела Каспару в глаза, помолчала и кивнула головой в знак согласия. Встав из-за стола, Каспар бережно обнял невесту и её маленькую дочь, которая, морщась, причмокивала, вытягивала губы и в поисках материнской груди вертела головкой.

На дворе стоял конец января, солнце поднялось выше, и с крыш домов и сараев уже свисали первые сосульки. Приближалась весна, а за ней — и посевная.
«Вот я, кажись, и свободен. Всех пристроил, всё распределил, пора подумать и о себе», — перебирал Адам в памяти всё сделанное в нынешнем году с момента их с Каспаром возвращения из Саратова. Чиновники Конторы опекунства и ему пошли навстречу –  разрешили переселиться в село Биберштайн, а также пообещали выделить ссуду на строительство нового дома, если имеющийся пустой ему не понравится. В погашение долга Адам отсчитал конторе за прошлый год 68 целковых; видать, такие исправные плательщики попадались не каждый день – в знак уважения Адаму было позволено отмежевать себе тридцать десятин новой земли без учёта приусадебного участка.
 – Станешь и на новом месте так же исправно возвращать долг, ещё землицы тебе нарежем. Не все ваши такие усердные, как ты, Адам Вагнер. Таковым дозволено отмежевание земель больше обычного.
«Но только вовсе стать свободным невозможно. Для этого надо вновь родиться и не помнить прошлого, — размышлял Адам, сгребая в кучу навоз во время вечерней уборки хлева. — А прошлое мне дорого, и забывать я ничего не желаю».
Утром Адам собирался отправиться в село Липовкутт: «Свалюсь ей как снег на голову, а там – будь что будет». Долгое молчание о намерении обвенчаться с Софией принесло плоды — никто в селе о том больше не вспоминал. Но находчивый Якоб, большой знаток человеческих сердец, за уловками и изворотами углядел в потайных уголках Адамовой души негаснущий огонёк. Якоб прокатился до Липовкутта, посетил своего земляка из Пфальца и на обратном пути зашёл к Готфриду Матиасу под предлогом покупки у него жеребца, которого тот решил продать этой весной.
Осматривая жеребца, Якоб, словно невзначай, рассказывал новости Нижней Монжу, упомянул о том, что небезызвестный тому Адам переписал хозяйство на новоявленного зятя и теперь, свободный, с одной только младшей дочерью собрался переселиться на север, в Биберштайн,. Говорил, что Канцелярия им очень довольна («крепкий, надёжный бауэр») и выделила целых сорок десятин новой пахотной земли. Дом там уже имеется, а если надо, то и ссуду выделят.
Вернувшись вечером, Якоб, не заходя домой, пошёл к Адаму и с сияющим видом брякнул с самого порога: «Он согласен, теперь дело за тобой! София пока ничего не знает».

Утром Адам надел новый овчинный тулуп, шапку, выбрал самые тёплые рукавицы, заложил сани и за два часа до полудня двинулся в путь. Погода стояла великолепная. На небе — ни облачка. Восходящее солнце, отражаясь от заснеженных полей, слепило глаза, особенно когда извилистая дорога, меняя направление, уходила на юго-восток.
«Такой радостный день, и жених я хоть куда, а в душе — тревога. Кто знает, что у них, молодых, в голове; мыслят они уже иначе. София свой родной Вехтерсбах, наверное, уже забыла. Её родина теперь здесь. Наши дети степи полюбили; а мне что есть они, что нет – сердце ровно бьется. Мне родные холмы и горы по ночам снятся. Надо бы сватов заслать, но Якоб и без моей просьбы всё выяснил. Мою Анну мы с отцом сватать ходили… А сейчас я в одном лице – и сват, и жених! Ну да была не была — где наша не пропадала!» — так, мысленно рисуя картины предстоящего сватовства и беседуя с самим собой, Адам въехал в Липовкутт и остановился у ворот дома Готфрида Матиаса.
Гостя сразу заметили и засуетились. Готфрид, накинув на плечи шубу, вышел за ворота дома, где Адам, сойдя с саней, уже ждал хозяина.
— Адам, рад тебя видеть! Жеребца-то своего я уж продал; да ведь ты, думаю, не за жеребцом приехал,— попробовал пошутить Готфрид, скрывая охватившее его волнение.
— Зачем я приехал, тебе, Готфрид, уже известно. Вот только не знаю, с чего начать — впервые у меня дело такое. Сватов засылать не захотел, за глупость посчитал. Хочу ещё раз твою дочь повидать и одним махом и с вами, родителями, и с Софией… — Адам умолк, подбирая подходящее слово.
— Дело сладить, — подсказал Готфрид.
— Да. Определиться… Но только так, чтобы Софии это по сердцу пришлось; она ведь совсем ещё юная…
— Я тебя понимаю, Адам, ох как понимаю! Ну да нам, в нашем-то положении, не до серенад под окнами и рулад соловьиных. Мы только-только жить начинаем. Это уж наши внуки будут делать всё по-людски, как положено… Пойдём в дом, там всё и обговорим.
В уютной горнице с белыми занавесками уже хозяйничала, расстилая скатерть, жена Готфрида, Христина. Хруст щепок, доносившийся из кухни, явно предвещал приготовление горячего напитка. Внимательно рассмотрев гостя, Христина сдержанно поздоровалась и вышла из комнаты со словами: «Вы здесь пока посидите, а я вскипячу воду — кофе будем пить».
Мужчины уселись за стол и повели беседу на обычные крестьянские темы. Восторженно вспомнили минувший урожайный год: кто сколько вырастил, заложил и продал. Обсудили новшества конторы в отношении «неспособных хлебопашцев», коим порекомендовали отрабатывать долги ремесленным трудом в больших городах или поступить в военную службу. Всё это время с кухни доносились шёпот и весёлый заливистый смех; не единожды он был прерван словами: «Тихо ты!» — и переходил в гортанно-носовые звуки, какие слышатся, если плотно прижать ко рту ладонь.
Откинув полог, в комнату вошёл сын Готфрида, за ним — его жена с ребёнком на руках. Поздоровавшись с гостем, домочадцы сели на свои места. «У нас сегодня смотрины», — предупредила Христина сына, приглашая в гостиную комнату.
А вот и виновница хлопот – София. Держа в руках деревянный поднос, она первым делом взглянула на Адама, кивнула ему головой, как давнему знакомому, и безо всякого смущения расставила на столе принесённые с кухни кружки. Христина разлила всем кофе и, усевшись рядом с мужем, сложила пальцы в замок. В комнате воцарилась тишина.
— Само собой разумеется, о причине моего приезда вы осведомлены, — нарушил тишину Адам. — От людей такое не утаишь. Ни отца, ни матери, ни брата у меня здесь нет. От помощи друзей отказался. В общем, решил я ныне в одном лице предстать и сватом, и женихом.
Адам взглянул на Софию и, обрадовавшись так неожиданно и удачно пришедшей ему на ум мысли насчёт свата и жениха, улыбнулся.
— Как сват, я расскажу о женихе следующее… — по-прежнему улыбаясь, он стал рассказывать о «суженом-ряженом» в третьем лице. О том, как жених переоформил свой дом на зятя и занял пустующий дом в Биберштайне (а теперь всё чаще колонисты называют свою колонию «Гларус» вместо «Биберштайн») и привёл его в подобающий вид. Несмотря на то, что контора разрешила ему отмежевать больше земли, чем положено, Адам на это не пошёл и взял лишь ту землю, которая была выделена первому колонисту — беглецу.
— Общине Гларус земли выделили много. Её хватит и на сыновей, и даже на внуков. Впрок занимать нет надобности, — уже как бы «от себя» добавлял Адам, обращаясь к сидящим за столом. — Возьмёшь больше — значит, будь добр, обработай, а не будешь обрабатывать — плати штраф. Да что вам объяснять, вы и сами это прекрасно знаете.
— Конечно, знаем, — подхватил Готфрид, — у нас сапожника Иоганнеса Липперта штрафами замучили. Он в Берлине у брата в кожевенной мастерской работал. Любую кожу выделает — коровью, овечью, даже свиную. Я, говорит, сюда не у сохи стоять ехал; а ему дали пятнадцать десятин пахотной земли — паши, как можешь!
— Они уезжают в Катариненштадт, — добавил сын Готфрида, — освободили его. Иоганнес здесь дом сдаст и на выделенный ему кредит в городе кожевенную мастерскую откроет.
Мужики опять увлеклись насущными вопросами, и только когда София умышленно громко кашлянула, Адам снял с себя «полномочия свата» и перешёл к роли жениха.
— Милая София, — Адам сунул руку в карман сюртука, достал что-то, завёрнутое в платочек, — в честь нашей помолвки… вот… выбрал для тебя… — И, бережно распахнув концы платочка, положил на стол супротив Софии купленное в Саратове маленькое колечко.
Невеста, рассматривая подарок, вертела его в руках и молчала. И вновь затянувшаяся было тишина была нарушена – на сей раз отцом:
— Коли ты кольцо на палец наденешь — стало быть, всё, дочь моя, ты отдана.
София продолжала молчать, а задумчивое выражение её лица даже напугало домочадцев — такой серьёзной они её никогда ещё не видели. София повторяла в памяти слова матери: «Не смотри, что он тебя намного старше; как мужик, он ещё молодой, здоровый и сильный. Ты сразу хозяйкой крестьянского двора станешь, не то что твоя сестра. Она у Шмидтов всегда прислуживать будет. Её Фриц до сих пор не знает, с какой стороны к сохе подойти. А Адам тебя любит — один раз на тебя посмотрел, и больше никого ему не надо!»
Недолго поколебавшись, София медленно надела на безымянный палец подаренное кольцо. Адам с облегчением вздохнул.
Вечером, несмотря на поздний час, Адам поехал домой.
— Нет-нет, ночевать я не останусь, нехорошая это примета, когда жених в доме невесты ночует, — так моя мать говорила. Небо ясное, ночь лунная, с дороги не собьюсь, не переживайте.
Свадьбу решили сыграть в Нижней Монжу в середине марта.
— У нас церковь выстроена, и пастор настоящий имеется, и коронный дом большой — есть где разгуляться, — убедил Адам Готфрида.
— Хорошо, но только за невестой в день свадьбы ты сам сюда приедешь!
Прощаясь, Адам обнял Софию, которая, как ему показалось, за эти несколько часов совсем переменилась. Смотреть и говорить она стала иначе — мягче и ласковей. «Эх! Скорей бы март, сыграем свадьбу — и в Гларус, и начнётся там моя новая жизнь!»

До марта нужно было переделать уйму дел. Сперва Адам вместе с зятем на двух телегах перевезли в Гларус самое необходимое, оставив в старом доме только его постель и кое-какие принадлежности. Потом принялись продавать коров, овец, кур и индюшек. Затем перегнали весь скот, имеющийся в хозяйстве Каспара Шнейдера, из Мариенфельда в Нидермонжу и только потом перевезли его скарб.

И вот наступил долгожданный март! Вечером в присутствии всех домочадцев жених и зять установили разукрашенную кибитку на телегу, в которой на следующий день хотели ехать за невестой.
Украшали повозку дочь Мария, невестка Елизавета и соседка Барбара.
— Мы с Георгом обвенчались в Саратове, сели в телегу и сюда приехали, а свадьбу в дороге сыграли, — вспоминала жена учителя.
— А я помню, я тоже на свадьбе была, мне тогда шесть лет было — отец на руках меня держал и пританцовывал.
— Я тоже помню. Мы с Кристофом тогда первый раз вместе танцевали, — со вздохом произнесла Лиза.
— Да… Всего-то десять лет прошло, а кажется, что было так давно. Многого мы за это время натерпелись. Теперь уже легче, и свадьбу можем настоящую сыграть. Пусть София порадуется, она ведь всего на год старше тебя, Мария. Подружкою твоей будет.
— Ага, подружка-мать… Смешно. И вообще, рано отец женится —год только прошёл…
— Так ведь для вас старается! Ваш отец — человек расчётливый. Лет через двадцать все общинные земли разойдутся – и делить будет больше нечего. Я слышала, как он Георгу говорил: «Нужно расселяться и детей побольше рожать». Он у вас крестьянин и цену земле знает. Да и Анна мне перед смертью наказала, чтоб мы не препятствовали, а наоборот, молодую жену ему подыскали, уж больно он детей любит. И сына непременно ему надо.
Заканчивая украшать кибитку, женщины закрепили внутри все оставшиеся цветы и, отойдя в сторону, любовались плодами своей изобретательности.
— И всё-таки чудак этот Готфрид Матиас! Зачем он заставляет жениха за невестой ехать, коли венчание — в нашей церкви?
— Мужик он с заковыркой. Это, говорят, его традиция — ещё раз дома перед венчанием на новобрачного посмотреть. Старших дочерей он так же замуж выдавал.
— Боится, видать, — вдруг наречённый раздумал… Позору-то сколько!

Жениха с нетерпением ждали, и когда разукрашенная кибитка подъехала к дому невесты, все собравшиеся в избе гости высыпали во двор.
— Ну как дорога?
— Как обычно — с утра морозом скована. А обратно по жиже поедем. Часа за два доберёмся. Ну, так где тут моя невеста? — с нетерпением воскликнул Адам и направился к дому.
— Э-э, не-не-не… Невесту ты только в церкви увидишь! — преградил путь ступившему на крыльцо жениху Готфрид. — У нас такой порядок. А у вас?
— А у нас — как удобнее. Как для невесты и жениха лучше.
— Это раньше так было, а теперь, после десяти лет, пора бы нам к дедовским обычаям вернуться, а то за работой совсем одичали… Огрубели и очерствели!
Слова «после десяти лет» Адам несколько раз слышал и у себя в Нидермонжу во время приборки казённого дома по случаю свадьбы. Приходили женщины, мужчины и предлагали Адаму дополнительные столы, стулья, скатерти и посуду, говоря при этом: «После десяти лет наконец-то можно и настоящее торжество себе позволить». Создавалось впечатление, что его свадьбу колонисты воспринимали не только как торжество по случаю венчания, но и в качестве венца их общего десятилетнего пребывания в этих местах, своего рода юбилея колонии. Сколько человек было приглашено, жених не знал. Все предсвадебные заботы взяли на себя брат Готфрида и друзья Адама.
— Ну и как мы поедем? Кто на чём?
— В твоей кибитке я с невестой поеду. Благо, она у тебя такая красивая получилась. Честь и хвала тебе, жених!
Адам с удивлением смотрел на отца невесты и не узнавал в нём прежнего Готфрида. Казалось, отец Софии настолько увлёкся традиционной ролью тестя — устроителя свадьбы, что совсем забыл о возрасте жениха. «Ведь мы ровесники, — думал жених. — Хотя шут с ним! Пусть командует!» — решил про себя Адам и, поддавшись общему настроению, тут же преобразился в юного неопытного жениха.
— Адам, сюда иди, сюда, — звал старший брат Софии, — нам ехать пора!
— Езжайте к церкви, и пусть жених нас у алтаря ждёт, — суетился распорядитель. — По дороге не оглядываться — плохая примета!

Площадь между коронным домом и церковью стала любимым местом сбора колонистов. По обе стороны от дороги староста Филипп Кромберг разбил две площадки и, прибегая лишь к помощи детей и стариков, построил на каждой из них по беседке. «Все без исключения должны работать на благо общины: и стар, и млад», — говорил он.
Позже тут посадили деревья, сколотили скамейки, а для детей установили качели. Чем старше становился староста, тем гуще делались нависавшие над глазами брови, придавая его лицу ещё большую суровость. Но ни дети, ни тем более взрослые его не страшились: «Это только вид у него такой, а на самом деле он человек добрый».
Приближаясь к площади, Адам с изумлением наблюдал происходящее — отовсюду к церкви стекались односельчане. Казалось, в этот прекрасный весенний день ни один из жителей Нижней Монжу не остался дома.
— Все хотят присутствовать при твоём венчании, Адам!
— Весна! Затишье пред началом посевной!
— Хорошую церковку выстроили — низкий поклон вашему старосте, знает, что народу надо! — переговаривались мужики в кибитке, отвечая на ликующие приветствия детей и взрослых сдержанными кивками.
Сошедшего на землю жениха тотчас подхватила дочь Мария и потащила к алтарю, приговаривая при этом:
— Незачем вам тут стоять, лучше здесь подождите невесту. — Оглядывая отца критическим взглядом, она принялась стряхивать с него несуществующие соринки. — Говорят, Софии пошили новое праздничное платье, и вам, батюшка, не мешало бы свой сюртук обновить…
— Что, видом неблаголепен?
— Хорош вид, хорош, настоящий жених!
Церковь постепенно заполнялась прихожанами, и вскоре все сидячие места были заняты. Теперь народ толпился вдоль стен, оставляя проход между длинными скамьями свободным. Вошедший через заднюю дверь пастор подошёл к алтарю и поманил жениха.
— Они подъехали…
Церемония венчания показалась Адаму подобием волшебного, но мимолётного сновидения. Повернувшись в сторону вошедших, жених потерял дар речи. Медленно и плавно выступавшая под руку с отцом к алтарю София словно парила над полом в своем длинном платье. Тёмно-красный с отливом в пурпур и белый цвета шли ей несказанно. Изящные контрастные вышивки придавали наряду дополнительное очарование. Такой же узор обрамлял длинные белые, свободно свисающие рукава, а ниспадающий на плечи лилейный покров из кружева шантильи крепился к голове узорчатым венком. Позже, рассказывая о происходящем, Адам уверял, что ясно помнит только то, как он вскинул глаза вверх и прошептал умиленно: «Господи, за какие неведомые мне добродетели ниспослал Ты мне такую красоту?!»

Свадьба прошла весело. На выходе из церкви селяне пожелали молодым плодородия и плодовитости, осыпая жениха и невесту горохом вперемешку с ячменём и орешками. София, повернувшись спиной к девушкам, бросила в их сторону букет цветов, подаренный женихом. Что тут началось…
Под смех и улюлюканье новобрачных заставили двуручной пилою пилить бревно, лежащее на козлах. Не дав Адаму опомниться, незаметно увели невесту и обещали вернуть лишь после того, как он споёт любимую песню. Во время застолья толстяк Якоб залез под стол, снял с невесты туфлю и, обходя гостей, просил помощи для выкупа оной женихом. Под скрипку Мельхиора Штрауха гости заставили молодых танцевать, а вслед за ними в пляс пустились все присутствующие и, громко хлопая в ладоши, поочерёдно менялись партнёрами. Жениха и невесту с танцевального пятачка не отпускали — им пришлось по очереди сплясать со всеми гостями.
— Ух, как я вспотел, — мокрый от пота, с раскрасневшимся от напряжения лицом не мог отдышаться Якоб, выскочивший на крыльцо передохнуть. — Вот уж свадьба так свадьба! Первый раз празднуем с таким размахом. Даже дома так не веселились, как здесь – на широкую ногу!
— Дом наш теперь здесь, и праздновать будем по-новому.
— Ну, по-новому или не по-новому - не мне судить; доколе средств хватит – вот это я понимаю.
— Да уж, постарался Готфрид Матиас для своей младшенькой!
Незадолго до полуночи, перед уходом молодых, гости по обычаю потребовали снять с невесты дорогой покров, разрезали его на части и раздарили лоскуты — благословление жениха и невесты незамужним девушкам и холостым парням.

На третий день после свадьбы, с восходом солнца, Адам, его молодая жена и дочь Мария тронулись в путь. Проезжая мимо дома Готлиба Прахта, они помахали рукой выглядывающему из окна соседу. У дома Якоба Вамбольта пришлось остановиться.
— Якоб, ты чего? Мы ж вчера вечером прощались…
— А у меня ещё одна мысль есть. Не хотел говорить при Августе. Ты ж знаешь, Адам, после этого побоища слишком знаменит стал я в округе… И кайсаки обо мне кре-еп-ко помнят. Думаю, и мне не мешало бы «колонку» поменять. Старший сын Августы жениться собрался. Я б на него своё хозяйство переписал — и к тебе в Гларус. Ты там поговори с другом-то, он ведь у тебя как-никак староста.
— Хорошо, Якоб, поговорю, обязательно поговорю… Цуг!
Телега тронулась, а Якоб остался стоять на краю дороги, провожая взглядом двойную упряжку.

Сёла Гларус и Шафгаузен лежали на самом севере выделенной под колонии территории, рядом с Волгой. Всё здесь: улицы, дома, хозяйственные постройки, заборы — удивительным образом напоминало село Нидермонжу, как, впрочем, и все остальные поселения. И только по опушкам леса да по изгибам близлежащих водоёмов и речушек да по форме оврагов можно было отличить одно село от другого. В центре колонии была отведена земля под строительство церкви, но к нему ещё не приступили. В одной версте от Гларуса располагалась Баратаевка (Беттингер) — туда, в казённый дом, селяне двух деревень ходили на воскресные службы. Колония Биберштайн заполнялась переселенцами постепенно, по мере готовности домов, и посему среди жителей мало было семей, знавших друг друга до переезда. Карла Миллера старостой никто не выбирал; его просто назначил один из комиссаров барона Борегарда, отличив тем самым за заслуги при вербовке.
— Оно и к лучшему, что нет у нас изначальных друзей, как у вас в Нижней Монжу, а то мне управлять было б тяжелее. А так – коли что скажу, так оно и делается, — сидя за столом, рассуждал Карл в день приезда семьи Адама. — А женщины у тебя молодцы: не успели приехать, а уже порядок и уют: и занавесочки, и скатерть, и половички…
— За этим у нас не постоит. Одно беспокоит — как я один с такими площадями управлюсь. Пятнадцать десятин пахотной земли, да пять — приусадебного участка… Мне последний год то зятья помогали, то друзья; а здесь, окроме тебя, Карлуша, у меня никого нет.
— Нанимать помощников придётся… или же выдавай дочь быстрей замуж и живи с зятем вместе, пока своих детей на ноги не подымешь. У меня и жених на примете есть — Иоганн, один из сыновей Себастьяна Нацаренуса. Не могу понять, как они все под одной крышей умещаются. Двое старших женаты, и дети имеются. Своих у него семеро было, когда дом получал. Кредит на постройку нового дома Канцелярия не даёт («Выплати долг за этот дом, потом получишь деньги на новый!») Вот он детей на заработки по всей округе и отправляет. За любую работу браться приучены – и тебе помогут. Расплатишься частью урожая… А знаешь, почему контора не предоставляет займы на строительство новых крестьянских дворов?
— Догадываюсь. Потому что строительство обойдётся в два раза дешевле, чем…
— Правильно, — прервал староста Адама. — Это уже все поняли. Один офицер в Канцелярии мне так и сказал: «А ты что, думаешь, вас сюда бесплатно привезли? Кто, по-твоему, за вашу доставку расплачиваться будет?» Здесь, Адам, много лгут, и все мы в эту ложь вляпались! В Баратаевке один колонист привёз с собой подходящий товар и удачно продал его в Саратове — за целых двести рублев! Опосля того, чтоб с кормовых его не сняли, внёс их в погашение кредита. Сейчас его семья четырьмя персонами больше. Просит заем на строительство дома для сына — ничегошеньки, нуль! Тогда он обозлился, да и говорит: «Засчитайте эти двести рублей в счёт погашения расходов на доставку и кормовых — мы уезжаем!» А ему в ответ: «Никаких перерасчётов! А возмущаться будешь — в кандалы закуём — и в Сибирь, на каторгу!» — Карл от возбуждения встал, подошёл к бочонку с водой, зачерпнул ковшиком воду, отпил и продолжил:
— Слава Богу, выплату ссуды растянули на следующие десять лет; а впрочем, куда им деваться — не выгонять же нас из домов! Но и в следующие десять лет её никто не погасит. По предварительному расчёту, при нонешних-то условиях каждое крестьянское хозяйство сможет погашать займ по двенадцати рублев в год. Мы, Адам, должны запретить нашим бабам лет на десять рожать, чтоб они с нами на равных долг отрабатывали — вот тогда, возможно, выплатим! Я этому офицеру говорю: «Через двадцать лет мы начнём платить «налог с мужика», значит, чем больше за эти годы родится у нас детей, тем лучше короне». А он в ответ: «Ничего, поживёте в тесноте, у наших крепостных дома ещё меньше». — Увидев, как Адам, закрыв глаза, качает головой, Карл сменил тон и закончил на жизнеутверждающей ноте: — А впрочем, Адам, всё не так уж и плохо. Я поделился с тобой наболевшим по старой дружбе — высказаться захотелось.
— Правильно сделал!
— Мы должны тишком-ладком свои порядки в колониях установить — нам обещано самоуправление, и обещанное мы вырвем у них из горла во что бы то ни стало!
Друзья толковали до поздней ночи, обсудили всех и вся («всех и вся» было не так уж и много — всего-то сорок дворов). Карл рассказал о том, что ещё его волновало: он считал, что в ближайшем будущем число хозяйств не увеличится, а, напротив, может даже уменьшиться. И причиной тому станет не только жёсткое поведение Канцелярии в отношении дополнительных займов на строительство, но и нехватка ремесленников в округе, и суровые штрафы за необрабатываемые земли. Посему некоторые пахотные земли будут за ненадобностью возвращены общине, а часть ремесленников уйдёт в город.
— И нам довольно за каждой мелочью в Катариненштадт лошадей гонять. У нас здесь, на севере, пять деревень прижались друг к другу: Шафгаузен, Гларус, Беттингер, Базель и Цюрих. В самую пору заиметь своих мельников, кузнецов, портных, сапожников… Мельницу и кузницу строить будем на общинные деньги — ибо никто из селян браться за такое дело не желает, и так по уши в долгах… Вот токмо мнения о сем расходятся. Вот, скажем, касаемо мельницы: всем по очереди ею пользоваться – али мельника нанять, дабы он муку за вознаграждение молол, а? Как, по-твоему, лучше?
— Я думаю, лучше нанять мельника, ежели таковой имеется…
— Вот и я так рассуждаю, — обрадовался Карл. — Есть у нас мельник! На родине у тестя работал. Готов землю пахотную сдать и муку молоть всей округе. Так ведь не-ет, старик Нацаренус против. Скупердяй! Но мы уже решили — пусть молотит сам, а денежку за пользование мельницей общине отдаёт…

В первый же воскресный день Адам с женой и дочерью поехали в беттцингенскую церковь, где перед началом службы пастор представил их общине. Местные парни испытующе разглядывали двух молоденьких девушек. И даже то, что сам Адам сидел рядом с Софией, не помешало одному из них задать насмешливый вопрос, долетевший до ушей нового прихожанина: «А которая из них — его жена?»
«Нет, молодые красавчики, ваше время ещё не пришло, сейчас в почёте сильные, умелые, да и вам самим поработать придётся. Вот отстроим колонии, заживём вольготно, тогда и порезвитесь, — усмехнулся в ответ Адам. — А Софию в ближайшие десять лет я так займу делом –  она на вас и глаз не подымет».
Служба началась, и Адам по привычке углубился в рассуждения, бессознательно повторяя за пастором «аминь» в нужном месте. Не нарушая порядок, он подымался вместе со всеми на ноги, подхватывая хоровое пение. Слова Карла Миллера «здесь много лгут» и «мы вляпались» не шли у него из головы. «В сердцах сказал… У него, как у многих, дом переполнен — старшие сыновья с жёнами и детьми. Все под одной крышей. Значит, одна семья, одно хозяйство. Но двадцать десятин пахотной земли ему Канцелярия отвела!» — думал он. Вспоминая слова Карла: «Ещё лет десять отрабатывать будем», — удивился про себя: «А почему он младшего сына, ровесника Марии, мне в помощники не предложил? Гордость?.. Нам с Каспаром Шнейдером, пострадавшим от набега, Канцелярия на уступки пошла — всё, что мы пожелали, переоформила — не было бы счастья, да несчастье помогло… Нет, Карл, не согласен я с тобой — мы не вляпались».
Услышав краешком уха голос пастора, упомянувшего о заповедях, Адам мысленно перешёл к Библии и её заветам. «А почему десять? Ни больше ни меньше, а ровно десять? Столько, сколько пальцев на руках. А почему Создатель не попытался эти правила поведения внушить нам с той же неотвратимостью, как дал пальцы рук — так, чтоб мы никуда деться не могли? Хочешь, скажем, наврать — ан нет, не получается!.. Чтоб нас отсеивать во время Страшного Суда? Не прошёл сквозь сито испытаний — отправляйся в ад!»
Слово «отсеивать» вернуло Адама с небес на землю, к мешкам с отобранной для посева пшеницей, которые всё ещё стояли на полу в амбаре. «Доски надо б нам в общине самим пилить. Правильно Карл сердится: «За каждой мелочью в город лошадей гоняем!»
Адам ещё раз перебрал в памяти работы первоочерёдной важности, выстроив их по порядку исполнения: «Сегодня после службы поеду к Иоганнесу за навозом, покуда он не передумал… Бог простит, а время не ждёт».
Служба закончилась, и прихожане, благожелательно распрощавшись друг с другом, разъехались по домам.