Я, Елизавета Вторая и все, все, все...

                Английской королеве Елизавете II посвящается.

                НАМ ДОЛЖНО СМЕТЬ...

                «Небоскрёбы, небоскрёбы,
                а я маленький такой!..»
                Из популярной песни

                Молчалин: В мои лета не должно сметь               
                своё суждение иметь.
                Чацкий: Помилуйте, мы с вами не ребяты,      
                зачем же мнения другие только святы.
                А.С. Грибоедов.

«...Исследователи математически доказали теорию и расхожую шутку о том, что через пять человек («теория шести рукопожатий») каждый из нас знаком с английской королевой».
                Из Википедии

Идея этих записок родилась как анекдот...

Как-то, сидя у телевизора, я в очередной раз не удержался от уже порядком надоевшего моей жене замечания. Что-то вроде: «Я с ним работал...» или «Я его знал...».

И она, не выдержав, с плохо скрываемой иронией или даже сарказмом сказала:

– А почему бы тебе не написать книгу «Моя жизнь в большом бизнесе» или «Моя жизнь в искусстве»?

Правду сказать, я обиделся.

Конечно, это был прозрачный намёк на мою несостоятельность и наше довольно скромное существование.

Я даже встал с дивана и демонстративно удалился в спальню...

На следующий день мы помирились.

Но, как говорится, «осадок остался».

И вот, поразмыслив какое-то время, я сказал себе: а почему бы и нет?!

Если известные или успешные люди имеют право на собственные мемуары, почему бы «маленькому» человеку, который каким-то боком соприкоснулся с ними, не написать свои!
 
Да и жена моя поймёт, в конце концов, что лучше бы ей держать свои замечания при себе...

Короче, я решился. И теперь хочу рассказать о своих встречах с известными людьми, для которых эти встречи наверняка прошли, не оставив в их памяти никакого следа.

Но в том-то и дело (и в этом, должно быть, и состоит ответственность известных людей перед обычными): то, что для них проходит на периферии их внимания, для нас, простых людей, часто врезается в память на всю жизнь. И даже как-то влияет на неё.

Ну, а о том, что мнением даже «маленьких» людей о выше стоящих не стоит пренебрегать, говорит великая комедия Бомарше «Фигаро» и те события, которые произошли во Франции вскоре после её представления..

                * * *

Итак, родился я в Москве, но жили мы с мамой очень скромно на самой окраине города, в Измайлово, в маленькой комнатке в семейном общежитии.

В центр выбирались редко, только в Измайловском парк и на ВДНХ.
Мама работала бухгалтером и едва сводила концы с концами, а я большую часть времени проводил во дворе и в Измайловский лесу.

Танцы в «Красном уголке», ссоры женщин на общей кухне, драки мужиков на улице, карточные игры в лесу, кражи и даже убийства в доме, разборки между измайловскими, первомайскими и совхозными, игры в расшибалочку и в казаков-разбойников – вот, собственно, чем полна была жизнь многих мальчишек нашего двора.
 
Это был свой особый мир, никак не связанный с «большим».

Кстати, это моё «пацанское» воспитание не раз ставило меня впоследствии в довольно дурацкое, а иногда и опасное положение.

Окном в «большой мир» были для меня в эту пору, конечно, и телевидение, и радио.
По радио любимыми передачами были «Встреча с песней» с ведущим Виктором Татарским, «Театр у микрофона», радиостанция «Маяк», приучившая меня любить и классику, и песни народов СССР и мира.

А вот по телевидению  формирующими сознание передачами были «Кинопанорама» с А. Каплером, «В мире животных» с Н. Дроздовым, «Клуб кинопутешествий» с Ю. Сенкевичем, «Ираклий Андронников рассказывает», телевизионные музыкальные спектакли с Татьяной Шмыгой, «Цыганский барон» с Николаем Сличенко, «Свадьба с приданым»... Первые телесериалы  «Четыре танкиста и собака», «Вызываем огонь на себя», «Адъютант Его Превосходительства», фильмы «Чапаев», «Тихий Дон», «Оптимистическая трагедия», «Весна на Заречеой улице», «Высота», «Девчата», «Поднятая целина», «Семнадцать мгновений весны», «С лёгким паром», «Большая перемена»... Всего не перечислишь...

Именно эти фильмы, записанные на видеокассеты, я просил моих друзей и знакомых передавать мне во Францию в первую очередь.
Ну, и, конечно, передачи «КВН», «Кабачок 13 стульев», «Голубой огонёк»,  а позднее  – «Утренняя почта», «Фестиваль в Сен-Ремо»,  а из спортивных не забуду серию матчей по хоккею между сборными СССР и Канады, а также баскетбольный матч сборных СССР и США в 1972 году.
 
Реально, а не через телевизор, к «большому» миру я прикоснулся отчасти лишь тогда, когда, подражая друзьям, записался в радиотехнический кружок при Московском Дворце пионеров и школьников на Ленинских горах.

В отличие от друзей, увлечённых радио, ничего в этом кружке я не понимал, но, чтобы попасть туда, нужно было пересечь на метро (самом красивом в мире!) всю Москву с востока на запад.

А вид Дворца! Его просторные вестибюли и коридоры! Всё это не могло не поразить дворового мальчишку.

А как забыть парад на Красной площади! Когда нам, мальчишкам и девчонкам с московской окраины, победителям районного смотра строевой подготовки в рамках Всесоюзной игры «Зарница», было доверено пройти торжественным маршем по главной площади страны!

Разве мог кто-нибудь из нас подумать тогда, что мы станем свидетелями крушения того мира, который в те годы казался нам таким незыблемым и прекрасным!

* * *
Потом я записался в Юношескую республиканскую библиотеку на Преображенской площади.

Всегда с благодарностью вспоминаю Инну Яковлевну, работавшую там библиотекарем. До сих пор она является для меня примером истинно интеллигентного человека. Именно она приобщала меня к большой литературе, а через неё и к большому миру.

Очень ненавязчиво она поднимала меня от детективно-приключенческой литературы к серьёзным произведениям Ю. Трифонова, В. Астафьева, Ч. Айтматова, В. Белова, Ф. Абрамова, А. Солженицына...

Вот там-то, в библиотеке, и начались мои встречи с известными людьми не по телевизору, а наяву.

 –  Приходи в воскресенье, – сказала мне как-то Инна Яковлевна, – будет встреча с молодым и очень интересным модельером.

Я пришёл. Это был Вячеслав Зайцев.

Пройдёт «сто лет» (на самом деле лет двадцать с небольшим!), прежде чем я встречусь с ним в его парижской квартирке на авеню Клебер, чтобы взять у него интервью для «Парижского курьера».

Но и «сто лет» спустя он, как и в первый раз, покорит меня своей эрудицией, доброжелательным обаянием, увлечённостью своим делом, положительной энергией, деликатностью и открытостью в общении.

* * *

Кажется, в те же далёкие времена меня каким-то образом занесло на «Мосфильм», на съёмки фильма «За облаками небо».

Я должен был там играть в массовке, но что-то не получилось.

Зато совсем рядом от себя я видел известных актёров того времени: Геннадия Сайфулина и Игоря Ясуловича. Для меня это было первое проникновение в зазеркалье, в заэкранный мир.

А много-много лет спустя мне посчастливилось брать интервью у генерального директора киноконцерна «Мосфильм» Карена Шахназарова
в нормандском городке Онфлёр, где уже больше двадцати лет подряд проходит фестиваль Российского кино.

Карен Георгиевич понравился мне своей доброжелательностью и верой в российский кинематограф.

На фестивале он присутствовал в качестве продюсера фильма «Звезда», завоевавшего тогда главный приз.

А вот совсем недавно на церемонии закрытия кинофестиваля «Золотой орёл» Карен Шахназаров, получивший главный приз за лучший игровой фильм «Белый тигр», рассказал о той роли, которую сыграл в его жизни Стенли Крамер.

Когда Карен был ещё студентом и учился на режиссёрском факультете, его родители на Московском кинофестивале спросили известного режиссёра, что бы он хотел пожелать их сыну-студенту. Крамер написал на протянутой программке одно слово: «Терпение».

А тогда в Онфлёре, в 2002-ом году, председателем жюри фестиваля был известный французский актёр и режиссёр Робер Оссейн, игравший роль Жофрея де Пейрака в известных фильмах про Анжелику.

У него азербайджано-украинские корни, и поэтому он, хоть и родился во Франции, благодаря матери хорошо говорит по-русски. Он же был первым мужем Марины Влади.

Впервые я увидел Оссейна ещё до этого в Монте-Карло, где проводил экскурсию для туристов из России. Мы столкнулись с ним на крыше известного отеля по другую сторону Казино и Оперного театра (со стороны моря), где расположен замечательный по своей красоте сквер.

Я узнал его не сразу, однако признался туристам, что лицо этого человека мне странно знакомо.

– Кажется, это какой-то артист, – сказал я.

– Точно, – воскликнул один из моих туристов, – это же Робер Оссейн! Он армянин, как и я! Вы не могли бы попросить у него разрешения сфотографироваться с ним?

Я подошёл к Оссейну (он был не один) и, извинившись за беспокойство, спросил, не согласится ли он сфотографироваться с моими туристами.

Он в свою очередь полюбопытствовал, откуда мы.

Я ответил:

– Из России.

– Ну, конечно же! – воскликнул он по-русски. – Я очень люблю Россию! Подходите сюда! – обратился он к моим туристам.

Все обрадовались. Подошли к актёру. Сфотографировались. Потом мой армянин, не в силах сдержаться, всё-таки сказал Роберу:

– Я армянин! – видимо рассчитывая, что известный артист бросится к нему в объятия...

– Это хорошо, – ответил Робер Оссейн, – у меня шофёр тоже армянин... Замечательный человек!

После этих слов все заулыбались, мой армянин как-то стушевался, а Оссейн, поблагодарив нас за внимание к себе, удалился.

* * *

На третьем курсе филфака я женился.

Мой тесть был дипломатом, а другом родителей жены был известный писатель Чингиз Айтматов. К его приходу всегда тщательно готовились.
В доме устраивалась генеральная уборка, закупались вкусные вещи.

Он приходил один, без жены и сыновей. Наталья, моя жена намекала мне как-то, что у него был платонический или даже реальный роман с моей тёщей.

Тогда он уже был и Героем Соц. Труда, и лауреатом Ленинской премии, и депутатом Верховного совета...

Перед уходом всегда вызывал по телефону служебную машину.

Человеком он был большим, крепко сложенным и по-мужски красивым. Он как-то сразу заполнял собой всё пространство. Помню, жена моя, улучив момент, сказала ему, что вот, мол, и муж мой тоже пытается что-то писать.

Посмотрев на меня, он произнёс слова, которые я запомнил навсегда:
«Если можешь не писать, не пиши.»

Сколько раз потом я оправдывал свою лень этими словами!

Скажи он тогда иначе (ну, хотя бы, как Стэнли Крамер Карену Шахназарову), работай я поупорнее и поупрямее, как знать, может, и получился бы из меня какой-никакой писака... Не зря же я чувствую в себе этот зуд, эту тягу к перу и бумаге?!

Родители жены не раз ездили к нему на Иссык-Куль. Приглашал он нас к себе и в его московскую квартиру в знаменитом «доме на набережной».

Там-то я видел и его первую жену, и сыновей. Тоже очень крупных и породистых. Отец Чингиза был репрессирован. И когда его самого подчас очень жёстко критиковали партийные критики (особенно за «упаднический, оторванный от советской действительности» финал повести «Белый пароход»), его жена всегда была ему опорой и поддержкой.

Иногда, бывая у нас и желая прогуляться, Чингиз вызывал машину и просил водителя остановиться в квартале или в двух от нашего дома, и тогда мы шли его провожать.

* * *

Благодаря тёще я устроился на работу в очень престижную французскую спецшколу на Арбате имени В.Д. Поленова.

Там был удивительный, творческий и очень профессиональный, педколлектив. Учениками были, в основном, дети работников МИДа, ЦК, а также театральных и киношных деятелей.

Мне было крайне трудно. Днём работа, вечером институт (потом аспирантура), жена, ребёнок, подготовка к урокам, проверка тетрадей, работа в Ленинке, сложные отношения с тестем и тёщей, строительство дачи...

Именно по этим причинам, мне думается, моё преподавание, что называется, не всегда было на должном уровне, за что мне ещё и сегодня хотелось бы извиниться перед моими бывшими учениками.
 
В оправдание себе могу только сослаться на то, что искренне хотел соответствовать уровню школы, а уж получилось так, как получилось...

В школе я не раз видел Владимира Грамматикова, Ирину Муравьёву, Михаила Ульянова, Сергея Юрского, Эмиля Лотяну, Галину Беляеву...

В классе, где я был классным руководителем, учились Аня Тихонова (спокойная светловолосая девочка, «хорошистка»), Егор Михалков, теперь Кончаловский (хороший, но несколько закомплексованный мальчик, не всегда умеющий чётко сформулировать свою мысль и чем-то напоминавший мне подранка), Саша Стриженов (довольно раскованный и твёрдо уверенный в своём папе, вернее, в той фамилии, которая ему от папы досталась), Федя Переверзев (скромный сын актёра Ивана Переверзева, «троечник»)...

Во время замен мне случалось вести уроки и в классе, где учился Петя Толстой.

Своими шутками и приколами он страшно мешал мне. Но выгнать его из класса никогда не поднималась рука: с одной стороны, его шутки были действительно очень остроумными и, в общем-то, безобидными, а с другой, я тогда очень увлекался Л.Н. Толстым, а сходство, чисто внешнее, Петра с его великим предком казалось мне столь разительным, что в моём представлении выгнать Петьку из класса было равносильным тому, чтобы выгнать самого Льва Николаевича! Разве мог я уподобиться какому-то там Синоду!..

Когда много лет спустя я увидел его ведущим воскресной программы «Время» на Первом канале, я с грустью подумал о том, что делает с людьми жизнь...

Как хорошо для самого же Петра Сергеевича, что Константин Эрнст оказался не таким впечатлительным, как я в молодости, и перевёл его в другую программу.

Сейчас Пётр Толстой является ведущим сразу в нескольких ток-шоу всё на том же Первом канале, но и здесь ему, мне кажется, не хватает той его подростковой непосредственности, лёгкости, доброжелательности, очень тонкой и совсем не ангажированной иронии, которые делали его таким симпатичным и обезоруживающим в школе.

* * *

Тогда же мне от кого-то перепал пропуск в кремлёвскую или цековскую театральную кассу, благодаря чему мне удалось посмотреть многие интересные спектакли.

Но самым необычным было посещение спектакля «Юнона и Авось» в «Ленкоме».

В кремлёвской кассе мне продали только один билет. Позарез нужен был второй. Днём приехал к театру в надежде достать билетик в кассе брони. Через пару минут понял: бесперспективно.
На улице увидел подъехавшую к театру машину. Из неё вышел Николай Караченцов. До этого я его видел только в кино. Терять мне было нечего. Я подошёл к нему и объяснил ситуацию.

– Извини, друг, – сказал он мне просто и с пониманием, – даже близким не могу помочь. Последний спектакль сезона, ни одного свободного места!

Я уже собирался уходить, но здесь увидел идущего к административному входу Вячеслава Тихонова.
«Штирлиц нам поможет!» – вдруг подумал я с какой-то поразившей меня самого весёлой наглостью.

Я подошёл, поздоровался. Он спросил, с кем имеет честь. Я назвал себя и представился как классный руководитель его дочери Ани.

– Да-да, – сказал он мне своим мягким и таким узнаваемым голосом, – она мне говорила о Вас. – А что Вы хотели?

Я объяснил.

– Ну, что ж, подождите меня здесь, я пойду узнаю, что можно сделать.

Минут через двадцать он вышел из здания театра и подошёл ко мне:
 
– Слушайте, положение, действительно, очень сложное. У них нет места даже для меня, несмотря на все мои звания (народный артист, Герой Соц. Труда). Но, правда, они обещали для нас с Аней поставить два стула в проходе. Ну, а если поставят два, я думаю, поставят и третий. Так что приходите к началу спектакля и пойдём вместе!

Я пришёл. Вячеслав Васильевич оказался прав. В центральном проходе, прямо перед сценой, нам поставили три стула. Впереди сидела Аня, за ней Герой Соц. Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий народный артист Вячеслав Тихонов и за ним... я.

Мне вспомнилось, как ещё мальчишкой я смотрел фильмы с его участием...
Мог ли я тогда представить себе, что попаду в это зазеркалье и буду говорить с ним, буду, благодаря именно ему, смотреть с ним один спектакль! И какой спектакль!

Когда, спустя годы, – я уже жил в Париже, – великий артист умер и по русским телеканалам шли программы, ему посвящённые, я с теплотой вспоминал об этом случае, соглашаясь с теми, кто в первую очередь говорил о необыкновенных человеческих качествах этого великого актёра.

* * *

Как-то, ещё в 80-е годы, в кинотеатре «София» на Преображенской площади проходила встреча с Никитой Михалковым и Леонидом Филатовым.

Никита Сергеевич (которого я до этого очень уважал за его фильмы) неприятно поразил меня своим рассказом о том, как деревенские ребята не ценят красоты и гадят в том месте на излучине Москвы-реки, куда привыкли выезжать купаться и загорать люди высокой культуры, живущие в посёлке «Николина гора».

Дача моего тестя находилась в посёлке с похожим названием «Николино поле», где жили, в основном, работники МИДа. Поэтому место, о котором говорил Никита Сергеевич, мне было знакомо. Тесть нас иногда возил туда на своей «Волге» купаться.

Действительно, красивое место.

Но в словах Никиты Сергеевича сквозило такое презрение к необразованному «быдлу», что мне невольно хотелось за это самое «быдло» заступиться...

Много позднее я видел его несколько раз во Франции.

Первый раз – в начале 90-х в соборе Александра Невского на рю Дарю.
Он благостно ставил свечку к какой-то иконе. Помню, как меня поразили его осторожно-сдержанные мягкие движения, когда он пробирался через толпу молящихся к иконе и обратно. Во всех его движениях, усах было что-то такое... кошачье.

Потом, уже во второй половине 90-х, я как-то увидел его в парижском аэропорту. Он вышел одним из первых (видимо, летел первым классом), быстро и уверенно прошёл через холл, вышел на улицу и сел в поджидавший его красный мерседес.
«Почему красный?» – подумал я тогда.

А ещё через какое-то время (должно быть, в начале 2000-х) я видел его на Венсенском ипподроме, где в скачках принимала участие и его собственная лошадка. Он держался словно дореволюционный русский помещик, а на голове у него почему-то был картуз, сделанный под капитанскую фуражку. И что-то во всём его облике было такое барско-ноздрёвское. Артист, да и только!

Сейчас меня особенно умиляет его вид в передаче «Бесогон».
Никита Сергеевич сидит в своём рабочем кабинете, за большим столом.
На столе несколько телефонов. Такие обычно стоят на столах министров.
А прямо над ними – иконы. Видимо, чтобы никто не сомневался, с кем на самом деле у Никиты Сергеевича установлена прямая связь.

А вот Леонид Филатов на той встрече поразил приятно.
Я тогда впервые узнал, что он ещё и поэт.
Он читал свои стихи о Таганке в стиле Роберта Рождественского, Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского.

Когда позднее появилась его замечательная «Сказка про Федота-стрельца, удалого молодца», мы, молодые преподаватели английской спецшколы, что на «Щёлковской», куда я к тому времени уже перебрался, почти сразу же поставили её на нашем «капустнике».

* * *

В дачном посёлке «Николино поле» я частенько видел Николая Губенко и Жанну Болотову.

По вечерам они, чуть ли не единственные в посёлке, прогуливались по улицам под ручку, словно в какие-нибудь дореволюционные времена, раскланиваясь с прохожими. При этом он был похож на боцмана с военного революционного корабля, каким-то образом «прихватившего» благородную дамочку.

Мы с тестем в это время строили новую большую веранду, и, сидя верхом на верхней балке, я видел, как они каждый раз с интересом заглядывали в наш сад.

И вот однажды они постучали в калитку и вошли к нам на участок. Оказывается, им приглянулось какое-то деревце рядом с нашим домом (кажется, канадский клён), и они зашли узнать, не согласимся ли мы дать им отросток от него.

Конечно, тесть с тёщей любезно согласились.
Завязалась беседа, и я помню, как меня поразила Жанна Болотова.
Тогда я понял, что значит быть актёром не по профессии, а по жизни. Дело в том, что, о чём бы она ни говорила, что бы ни рассказывала, она прежде всего это показывала. Не специально, нет, это было как бы заложено в её натуре.

Сейчас, когда я смотрю на мою дочурку и вижу в ней эту же черту, я с интересом думаю, к чему всё это приведёт...

Уже в Париже мне пришлось побывать на концерте одного из самых выдающихся артистов нашего кинематографа – Армена Джигарханяна.

После концерта в честь актёра был устроен ужин в одном из армянских ресторанов Парижа на бульваре Сен-Жермен.

Каким же скучным и неинтересным показался мне замечательный актёр в жизни!

Но ведь не случайно кто-то сказал, что хороший актёр должен представлять собой глину, из которой можно вылепить любую фигуру, любой характер. Вот, видимо, в обычной обстановке Армен Борисович и был такой «глиной», которая могла «ожить» только в руках умелого режиссёра.

В том же посёлке «Николино поле» через дорогу от нас располагалась дача родителей Натальи Белохвостиковой.

Мы частенько ездили с ней на одном автобусе, который возил работников МИДа и членов их семей от Смоленской площади в посёлок и обратно.

Она к тому времени снялась уже и в фильме «У озера», и в «Маленьких трагедиях», и в «Красном и чёрном»... Но при этом была какой-то такой скромной и, я бы даже сказал, бесцветной, что ничего от неё, как о конкретном, самобытном человеке, в памяти не осталось...

А впрочем, должно быть, смешно и наивно требовать от человека, чтобы он как-то раскрывался перед тобой в автобусе. Тем более, от человека, воспитанного в дипломатической семье!

* * *

Ещё в России, в Коктебеле, я видел как-то мельком в Доме Волошина поэта Евгения Евтушенко.

Особенно запомнилась его яркая разноцветная рубашка, высокая худющая фигура и совсем молоденькая жена.

Там, в волошинском доме, поэт смотрелся (в моём понимании) гораздо гармоничнее с окружающей его обстановкой, нежели его соперник по популярности Андрей Вознесенский, которого я впервые увидел много лет спустя во французском замке банкира Александра Лебедева на презентации виртуального варианта «Русского музея» Владимира Гусева.

Поэт-денди, кумир прогрессивной (диссидентской и полудиссидентской) советской интеллигенции шестидесятых-семидесятых годов, друг Владимира Высоцкого, был уже в довольно преклонном возрасте и выглядел в чужом замке как-то потеряно и сиротливо.
Мне невольно вспомнились строки Вероники Долиной «Не пускайте поэта в Париж...»

Саму Веронику Аркадьевну я видел на её концерте в парижском студенческом городке.

Там же, в студенческом городке, я был и на концерте классика бардовской песни Александра Городницкого, автора известной песни «И жена французского посла».

На концерте Городницкого публики было много больше, но тексты Вероники Долиной мне показалась гораздо ближе к тому, что в моём понимании есть Поэзия. Да и атмосфера на её концерте была и более камерной, и более тёплой.

Слушая её песни, глядя на неё, я жалел только об одном: что так поздно познакомился и с ней, и с её творчеством.

А тогда, в далёкие восьмидесятые, я помню состоявшийся в Коктебеле удивительный литературно-музыкальный вечер, в котором принимали участие молодые артисты из Симферопольского театра и композитор Александр Журбин.

Садясь за рояль, он предупредил, что сам исполнит свои песни, вне зависимости от того, понравится это кому-нибудь или нет:

– Голос у меня не такой, как у Кобзона, но это мои песни: как хочу, так и пою!

Такая бесцеремонность в сочетании с, прямо сказать, не слишком-то кинематографической внешностью композитора меня немного покоробила, но, когда он запел, я прекрасно понял, что он имел в виду: за эти песни можно было всё простить.

С ностальгией вспоминаю, как потом, после окончания вечера, мы так душевно сидели с артистами театра на верхней веранде волшебного волошинского дома под звёздным южным небом!
Читали стихи, говорили за жизнь, за театр, за поэзию...
И пахло морем... И шум прибоя слышен был...

Кстати, о Кобзоне.
Видел как-то и его тоже в те далёкие времена на другом вечере, теперь уже в Москве.

Вечер был посвящён юбилею композитора Яна Френкеля.

– А сейчас одну песню Яна Френкеля, всем вам известную, исполнит Иосиф Кобзон, – объявила ведущая концерта.

Я не помню уже, что это была за песня, но после неё Иосиф исполнил ещё одну, потом ещё одну, потом ещё и ещё, всякий раз представляя их уже сам.

Когда он, наконец, решил уйти со сцены, зал был просто в изнеможении... Словно бы произошло коллективное изнасилование в обратном, ещё более извращённом, смысле: когда сотни людей изнасилованы одним.

На сцену устало поднялся композитор. Было видно, что и для него затянувшееся выступление Ёси было не меньшим сюрпризом:

– Кобзон исполнил, кажется, все мои песни, – сказал он грустно, словно подводя итог всему своему творчеству, – но, к счастью, оставил мне одну.

И спел «Русское поле».

Уже во Франции я как-то увидел Иосифа Давыдовича в аэропорту.

– Извините, – обратился я к нему на ходу, – нельзя ли у Вас взять интервью для газеты «Русская мысль»?

– Дайте спокойно пройти к микрофону! – ответил, не останавливаясь, с каким-то каменным выражением на лице известный певец. Было такое впечатление, что у него на голове не только парик, но и маска.

Я понял, что он имел в виду вовсе не микрофон, а самолёт, и решил к нему больше не приставать, хотя оговорочка показалась мне, что называется, «по Фрейду»!
Какая одержимость профессией!

В последние годы Иосиф Давыдович принимает участие во многих проектах, связанных с российской эстрадой и её историей. Делится своими воспоминаниями. Другие люди говорят о нём. Из всех этих передач, достаточно объективных, И.Д. Кобзон предстаёт человеком порядочным, отзывчивым на чужую беду и радость и очень душевным.

А тогда, в конце 80-х, в начале 90-х, в Москве изо всех окон и торговых точек звучали песни не Кобзона, а группы «Мираж» и «Ласкового мая».

Там же, ещё в Москве, я в первый и последний раз увидел «живьём» Патрисию Каас.

Это было в июне 90-го года. Сначала я увидел по телевизору её клип с песней «Мой парень».
Голос певицы, песня, сама Патрисия меня просто покорили.

Вот почему, узнав о её предстоящем концерте в Москве, я заранее купил с десяток билетов, полагая, что на концерт захотят пойти и многие мои друзья.
Однако никто из них энтузиазма не проявил. Я решил, что «попал на деньги», и в большом волнении отправился к «Олимпийскому» пораньше в надежде продать хотя бы пару своих лишних билетов.

Но, как только я вышел из метро и увидел людей с листочками в руках «куплю лишний билетик», я немного успокоился и, подойдя к ближайшему из них, протянул ему билет.

– Сколько? – спросил он меня.

– Там написано, – ответил я, твёрдо решив, что уступлю билетик не меньше, чем за половину стоимости.

Парень, кажется, не поверил собственным ушам. Трясущимися руками полез в карман за деньгами, но не успел он их достать, как возле нас уже оказались другие:

– Даю двойную цену! – быстро проговорил один.

– Три цены! – предложил другой...

Так я впервые познакомился с преимуществами свободного рынка, о которых до этого – пионер, комсомолец, член партии – даже не подозревал.

Концерт Патрисии был великолепен, как, впрочем, и сама певица.

Признаюсь честно, когда позднее я ехал работать во Францию, одним из самых заветных моих желаний было встретиться с Патрисией Каас.
И вот теперь, по иронии судьбы, я живу во Франции, а она чаще выступает с концертами в Москве, чем в Париже.

* * *

Вообще-то, всю мою жизнь я мог бы разделить на два периода: московский и парижский.

В Москве прошли мои детство и юность – самые счастливые в жизни каждого человека периоды. Как же не любить мне Москвы!

На Париж пришлись мои зрелые годы – те самые, когда больше видишь, лучше понимаешь, глубже чувствуешь, сильнее страдаешь...

Здесь я нашёл главную любовь моей жизни. Как же не ценить мне этого города!

Был, правда, ещё период, связанный с Лазурным побережьем, но даже и тогда я не бросал Париж совсем и на зимний сезон всегда возвращался в него.

* * *
Вспоминая о московском периоде, о том, что врезалось в память в ту пору, не могу не вспомнить о моём первом посещении «Таганки», куда я попал, купив лишний билетик на спектакль «Деревянные кони».

Билетик мне продали уже после начала спектакля, поэтому пройти на купленное место сразу было невозможно, и меня попросили подняться пока на балкон.
Но и там всё уже было забито.

С большим трудом я протиснулся к какому-то барьерчику, на котором уже кто-то сидел верхом. Я решил последовать примеру, но получилось у меня это из-за недостатка места так неуклюже, что, когда я, наконец, уселся на барьер, сцена оказалась у меня за спиной!

Пересесть было уже невозможно, и до самого перерыва мне так и пришлось сидеть верхом на моём «деревянном коне» спиной к сцене, повернувшись к ней каким-то сложным винтом.

Несмотря на это "маленькое" неудобство, спектакль произвёл на меня огромное впечатление как своей постановкой, так и замечательной игрой артистов.

В том спектакле играли, как помню, Иван Бортник, Алла Демидова, Зинаида Славина. Игра подобных актёров создаёт на всю жизнь некий эталон, по которому оцениваешь потом всех остальных.

А ещё в том московском периоде помню потрясающий балет с Екатериной Максимовой и Владимиром Васильевым в главных ролях.

Легкость, виртуозность, с которой они исполняли свои партии, просто поразили меня. Равно как и их счастливые светлые лица во время выходов на «бис!». Им пришлось это сделать как минимум раз десять!..
А с какой ловкостью ловил Васильев цветы, которые восторженные зрители бросали им на сцену через оркестровую яму! Казалось, что он взмывает в воздух без всякого усилия!

Много позднее, уже в Париже, я видел документальный фильм о творчестве Рудольфа Нуреева. Так летать по сцене мог, пожалуй, ещё только он.

В Гранд Опера я видел Нуреева в ту пору, когда, будучи тяжело больным, танцевать он уже не мог. Его выкатили на сцену в инвалидном кресле после окончания балета «Баядерка».

Запомнилась его светлая улыбка. Всегда вспоминаю её, когда подхожу с туристами к его могиле на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

Однажды рядом с его могилой увидел трёх человек явно не российской внешности. Спросил их, откуда они. Оказалось – из Италии.

Одной из них довелось видеть Рудольфа Нуреева на сцене.
Впечатление, произведённое на неё великим танцором, было таково, что когда вместе с друзьями она оказалась в Париже и узнала, что недалеко от города есть кладбище, где похоронен великий танцор, решила непременно посетить его могилу.
И друзей притащила с собой...

Вот, что значит видеть артиста хотя бы раз на сцене живьём, а не по телевизору!

Как я её понимаю!

А ещё я видел Елену Образцову и Владимира Атлантова в опере «Кармен».

Кажется, это было моё первое посещение «Большого театра».

Я был влюблён и оказался в Большом почти случайно, по «лишнему билетику», чтобы быть рядом с любимой, купившей себе билет ещё до знакомства со мной.

Незабываемое блаженство!

Меня, я помню, (конечно же, очень наивно) поразило тогда ещё и то, что оперная певица вышла на сцену босиком, что сразу же придало образу дополнительную достоверность.

А с какой энергией, как мощно играла и пела Елена Васильевна! Какая испанская страсть была в каждом её движении, в каждой ноте, пропетой ею! Не случайно её признали в своё время лучшей Кармен мира!

А совсем недавно пришло грустное сообщение о её смерти в самом начале 2015 года.


Встреча со Светланой Тома в конце 80-х была, честно признаться, настоящей авантюрой.

Я просто влюбился в неё после фильма Эмиля Лотяну «Табор уходит в небо».

И вот на каком-то концерте, где я был с моим американским приятелем Стивом, вместе с другими артистами выступала и она.

– Ты хотел бы её увидеть в другой обстановке? – задал я Стиву провокационный вопрос.

– А разве это возможно? – спросил Стив, которого в России интересовало всё: он был одним из координаторов программы российско-американского обмена школьниками.

– В России всё возможно! – ответил я многозначительно и пошёл за кулисы.

В ту пору в России американцев не боялись, а, напротив, как бы даже очень уважали и любили.
Песня группы «Наутилус Помпилиус» «Гудбай, Америка!» была чуть ли не гимном.

Поэтому, когда я сказал Светлане Тома, что с ней хочет познакомиться мой американский друг, которому очень нравится её творчество, она сразу же пригласила нас к себе домой.

Стив, которому я признался в уловке, чувствовал себя не в своей тарелке, но я успокоил его совесть, заверив, что для меня это вопрос жизни и смерти.

Светлана встретила нас очень любезно, гостеприимно, чем-то угощала и даже познакомила со своей дочерью.

Не знаю, почему, но при более близком знакомстве моя романтическая влюблённость как-то сама собой улетучилась, видимо, не выдержав проверки «прозой жизни».

Реальная Светлана Тома была совсем не похожа на экранную Раду. Оказалась более приземлённой, что ли...

Но я до сих пор благодарен ей за тот вечер, когда она так тепло, так запросто приняла нас, совершенно незнакомых ей людей, у себя дома.

Только много позднее я узнал, какие непростые отношения связывали её в ту пору с Емилем Лотяну.

Самого режиссёра я видел вместе с Галиной Беляевой прямо у себя в классе, когда они в начале 80-х пришли к нам на классный час в 12-ю спецшколу по просьбе одного из наших родителей – высокопоставленного сотрудника «Совэкспортфильма».

Галя Беляева была в ту пору такой юной и красивой!

Я понял тогда, как непросто приходится режиссёрам, в чьих фильмах снимаются такие красавицы!

Тогда же, в московский период моей жизни, мне каким-то образом удалось побывать на квартире или даже в доме Ильи Глазунова.
Запомнилась почему-то только какая-то его суетливость, множество картин и загромождённость  комнат. Странная смесь Плюшкина с Боровиковским.

Сейчас мне и самому в это не верится, но на каком-то концерте мне довелось слышать и видеть даже великого Ивана Семёновича Козловского!
Своего впечатления от этой встречи с великим тенором сейчас уже хорошо не помню, но сам факт, что я его видел, слышал «живьём», до сих пор греет душу!

Важным для моей внутренней жизни стало и посещение Булгаковского дома на Большой Садовой.
Весь тёмный подъезд был расписан различными надписями и рисунками. Было в этом что-то мистическое, как, впрочем, и в романе «Мастер и Маргарита».

А в Париже я однажды попал на спектакль по этому роману, поставленный французами, в котором эта мистическая сторона романа была представлена особенно хорошо. Что, впрочем, не удивительно: ведь они, французы, до сих пор верят в особую загадочность русской души!

Не случайно один мой знакомый француз вот уже трижды был неудачно женат на русских женщинах.

– Может, уже пора остановиться и выбрать себе француженку, итальянку, испанку или, наконец, вьетнамку? – спросил я его как-то.

– А как же загадочная русская душа? – ответил он мне вопросом на вопрос полушутя-полусерьёзно.

Вообще, я человек не очень-то верящий в мистику.
Вот только Париж подчас заставляет меня изменять моему скептицизму.

Здесь мистика на каждом шагу, всё не случайно, всё взаимосвязано, всё предопределено. По крайней мере, так кажется.

Разве случайно, например, Леди Ди погибла именно под Факелом Свободы, что установлен был на площади Альма ещё задолго до её смерти?!

Разве случайно на международной Парижской выставке 1937-го года советский павильон оказался прямо напротив павильона гитлеровской Германии?!

Разве случайно в свой первый приезд в Париж Михаил Боярский жил именно на улице Бак, той самой, на которой когда-то жил настоящий Д’Aртаньян?..

* * *

Перебравшись во Францию, я по иронии судьбы получил возможность видеть тех, кого в Москве, может быть, не увидел бы никогда.
Причиной тому, стали не только знакомства, которые я здесь приобрёл, но и тот факт, что здесь, во Франции, мне чудесным образом удалось стать одним из авторов, печатающихся в легендарной теперь уже газете «Русская мысль».
Представляясь журналистом этой газеты, я получил возможность беседовать с людьми, к которым, возможно, не смог бы приблизиться при других обстоятельствах.
Кроме того, я стал работать в области туризма, и это тоже сводило меня подчас с людьми известными и неизвестными, но зачастую очень интересными.
Так, благодаря этой работе, я познакомился с семьёй Владимира и Ирины Алексеевых, что считаю одной из самых больших удач своей жизни во Франции.
Дом Алексеевых стал одним из самых интересных центров творческой жизни русской диаспоры Парижа последних полутора десятков лет. Володя – бывший сотрудник и переводчик АПН – виртуозный поэт-импровизатор, эссеист, остроумный рассказчик, Ирина – очаровательная женщина (другой и не могло быть у Володи), неподражаемая исполнительница романсов, прекрасная хозяйка. Люди, всегда живущие интересами других, всегда в ком-то участвующие и кому-то помогающие. А какие музыкально-поэтические вечера устраиваются в их доме!
Вот уже несколько лет Володя является редактором и душой альманаха «Из Париж’ска». В марте этого года участники сборника отмечали сразу два знаменательных события: выход пятого номера альманаха и 85-летие Володи. Вот как замечательно написал об этом событии один из лучших русскоязычных поэтов современного Парижа Анатолий Вайнштейн:

Мы этой жизни лямку тянем,
Не ведая, что среди нас
Живет здесь инопланетянин,
Взаправду – мы его не раз

Встречали. И хотя по виду
Не скажешь, что он с НЛО
Иль с легендарной Атлантиды,
Но время, наконец, пришло

Поведать всё, туман рассеяв
И повергая всех в экстаз –
Вот он, Володя Алексеев,
Вот, кто пришелец среди нас,

Кто пять уж раз из звездной дали
К нам устремляет свой полет,
Чтоб вместе с ним и мы попали
В один бумажный переплет.

О, это дорогого стоит –
Собрать вот так нас в свой ковчег.
Нет, лучше он, чем гуманоид –
Он настоящий человек!

Таких не сыщешь ни в природе,
Ни у себя в стенном шкафу.
Так сколько же тебе, Володя,
Сегодня стукнуло? – тьфу, тьфу!

Да, ты немного нас постарше...
Но почему в дни наших встреч
Не глас мы слышим патриарший,
А только дружескую речь?

Ты ласков к нам всегда и чуток,
И шутки сыплешь заодно.
Но как ты сдюжил, кроме шуток,
В пять лет пять Альманахов? Но

Не пять, однако, книжек вижу я,
Не розничная им цена,
А подлинное Пятикнижие,
Где есть и наши имена.

Большой сподобились мы чести,
И потому, ни дать, ни взять,
Нам всем с тобой сегодня вместе
Всего лишь 85!

Так будем лет летящих шелест
Мы слушать вместе, как сейчас,
С тобой, наш дорогой Пришелец –
И еще много, много раз
Тебе мы скажем: в добрый час!

На вечерах, посвящённых выходу очередных номеров альманаха, мне посчастливилось встретиться со многими интересными авторами, среди которых хочу особенно выделить Марка Казарновского, чьи новеллы и рассказы являются настоящим украшением каждого издания.
Благодаря Алексеевым уже много лет знаком и с другим замечательным автором этого альманаха – Владимиром Алидисом, который, несмотря на свою очень большую профессиональную занятость, далёкую от литературы, вырастает, кажется, во всё более и более интересного и очень добротного писателя, настоящего художника слова.
Что же касается хлебосольства семьи Алексеевых, то о нём простыми словами не расскажешь. Как высказался один киногерой: «Это надо не говорить, это надо кушать!»
Долгое время «звездой» домашних вечеров у Алексеевых была Ирина Прохорова, невысокая, худенькая и очень энергичная, армянского типа красавица, которая, к тому же, прекрасно пела и танцевала, вернее, «оттанцовывала» на этих дружеских собраниях.
Именно благодаря её ассоциации «Звёзды России» в трудные девяностые годы во Франции побывали и Михаил Боярский, и Армен Джигарханян,
и многие другие. Ирина, обладая в придачу ко всем своим талантам ещё и прекрасным знанием поэзии и драматургии, стала замечательным переводчиком многих французских пьес, по которым сейчас в России поставлены очень успешные спектакли.

Благодаря журнализму и туризму я получил возможность познакомиться с Михаилом Задорновым, Валдисом Пельшем, Владимиром Гусевым, Максимом Леонидовым, Андреем Макаревичем, Михаилом Боярским, Стасом Садальским, Александром Абдуловым, Игорем Крутым, Димой Маликовым, а также с известными деятелями науки и медицины, руководителями производства... и ворами в законе.

Однако прежде чем стать журналистом и гидом, я чуть было не стал монахом.
Верующим человеком я был всегда. Но это была как бы наивная, не совсем осознанная вера: я молился лишь от случая к случаю. Иногда, ещё живя в России, заглядывал в церковь. Никогда никому не исповедовался. Не знал толком ни символа веры, ни одной молитвы, ни как свечку к иконе поставить, ни когда во время службы следует креститься.
В Париже мой интерес к вере и церкви пробудился настолько, что я даже какое-то время стал посещать занятия в Свято-Сергеевском богословском православном институте.
Особенно мне нравились лекции Бориса Алексеевича Бобринского, который даже подарил мне Библию с добрым напутствием в поисках веры...
Монахом я так и не стал, но зато провёл две замечательных недели в православном мужском монастыре под Мюнхеном.
Настоятелем монастыря был владыка Марк. Удивительный человек, блестяще образованный, истинно верующий, строгий, подтянутый, лёгкий телом и великий духом.
Помню, как однажды, исповедуя меня (я тому времени был уже разведён и вёл, мягко выражаясь, не совсем праведный образ жизни), он сказал мне: «Для верующего человека есть лишь два пути: либо семья, либо монастырь. И оба они крестных. И неизвестно, какой из них труднее.»
В Русской Зарубежной церкви он, помимо прочего, выполнял функции министра иностранных дел и был одним из авторов примиренческого процесса между своей церковью и Московским Патриархатом.
А во главе этого процесса стояли Московский патриарх Алексий II и Нью-Йоркский митрополит Лавр, который в своё время и посоветовал мне проверить себя в Мюнхенском монастыре.
С владыкой Лавром (в миру Василий Михайлович Шкурла) мы переписывались довольно долго, и вот однажды он написал мне, что будет проездом в Париже и мы можем увидеться.
Мы встретились с ним в аэропорту Шарль Де Голль, откуда он должен был переехать в Орли. Я спросил его, видел ли он уже Париж. Владыка признался, что никогда, поскольку всегда, переезжая из одного аэропорта в другой, не зная города, не решался заглянуть туда.
Я предложил ему посетить Париж, и, взяв такси, мы отправились на Монмартр. Там я попросил водителя машины подождать нас какое-то время и вместе с владыкой отправился на площадь Тертр – самое интересное и живописное место на Монмартре. Немного погуляв, мы зашли в кафе. Владыка выпил чашечку кофе с молоком, я – бокал пива. Погода была великолепная. Атмосфера Монмартра, как мне кажется, понравилась владыке.
И вдруг, посмотрев на часы, я понял, что нам надо не идти, а просто бежать к такси, чтобы не опоздать на самолёт.
Такси на месте не было: полиция заставила его куда-то отъехать...
Пока мы его нашли, прошло ещё какое-то драгоценное время...
Короче, когда мы ехали в такси, я был уверен, что на самолёт мы опоздаем. Чувствуя свою вину, я старался развлечь владыку, рассказывая ему различные байки о Париже. Но довольно скоро увидел, что стараюсь напрасно. Владыка был совершенно спокоен.
Мне показалось даже, что это не я его, а он меня старается как-то успокоить...
Тогда я понял, что значит быть истинно верующим человеком.
Это значит полностью полагаться на Волю Божию и никогда не суетиться...
На самолёт мы всё-таки успели. Владыка улетел, а у меня на память об этой встрече осталась замечательная фотография.
Сейчас, когда его уже нет, я думаю, что он успел не только на самолёт:
он успел завершить главное дело своей жизни – примирение двух православных церквей.

А потом я стал писать для газеты «Русская мысль».
Я пришёл туда, когда редактором газеты была Ирина Иловайская, которую я видел только пару раз, да и то мельком.
Зато частенько встречался с Ариной Гинзбург и её мужем Алексом Гинзбургом, известным диссидентом. Как-то пересёкся в редакции даже с историком Михаилом Геллером, статьи которого всегда словно бы проливали для меня свет на то, что происходило тогда в России.

Автором «Русской мысли» я стал довольно случайно.
В Париже меня вдруг пробило на поэзию, к тому же я остро нуждался хотя бы в небольших деньгах, и вот по чьему-то совету занёс свои стишки в редакцию «Русской мысли».
К моему удивлению, они были напечатаны и даже кому-то понравились.
В частности, очень симпатичному и милому человеку Александру Радашкевичу, который в то время работал секретарём у Великой княгини Леониды Георгиевны, чья дочь Мария Владимировна в настоящее время является главой Российского Императорского дома.
Александр предложил мне поработать секретарём у Зинаиды Алексеевны Шаховской, бывшего редактора «Русской мысли».
Несмотря на то, что Зинаида Алексеевна встретила меня очень доброжелательно и даже сразу же подарила мне свои книги с автографами, отношения между нами как-то не сложились.
Её раздражало моё равнодушие к её прошлому (меня тогда больше интересовали новости из России), моя медлительность и нерасторопность, а меня (молодого и глупого) смешило её раздражение. Зинаиде Алексеевне тогда уже было за восемьдесят. Она страдала астмой. Двигалась с трудом, но при этом в ней чувствовалась большая внутренняя энергия. Перед моим уходом она всегда просила меня закрыть оконные ставни, так как самой ей это было делать слишком трудно. И всякий раз, закрывая их, я не мог не подумать: «Кто знает, понадобится ли закрывать их завтра...»
И всякий раз молился: «Господи, если это произойдёт, то только не при мне: пронеси чашу сию мимо меня!»
Ни смерти, ни похорон З.А. я не видел. Знаю лишь, что она совсем немного не дожила до своего столетия.
Бывая на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, всегда кланяюсь её могилке.

Если вспомнить, что после Ирины Илловайской, Алекса и Арины Гинзбург редактором «Русской мысли» стала Ирина Кривова, которую я тоже частенько видел и в редакции, и на различных «тусовках», получается, что я лично знал трёх редакторов столь уважаемой газеты.
Ирина Кривова, на мой взгляд, была последним настоящим редактором «Русской мысли», при которой газета оставалась ещё живой, независимой и значимой.
С её уходом, наверняка, вынужденным, газета стала казённой и неинтересной.

Я никогда не думал, что буду сотрудничать с газетой ещё и как журналист. Произошло это довольно случайно.
Однажды по дороге в Тургеневскую библиотеку я увидел съёмочную группу, работавшую недалеко от улицы Муфтар.
Из любопытства я подошёл поближе. Оказалось, что это съёмочная группа из России. Снимался фильм Юрия Мамина «Окно в Париж».
Я видел его «Праздник Нептуна» и наобум спросил у режиссёра, не хочет ли он дать интервью для «Русской мысли». Он согласился. Дал адрес отеля, в котором остановился, и мы договорились о времени встречи на следующий день.
Вечером я позвонил своему приятелю Андрею Лебедеву, который частенько печатался в «Русской мысли». С восторгом поведал ему о встрече и предстоящем интервью, предложив сделать совместный материал. Реакция приятеля обескуражила:
– Слушай, мне совершенно некогда. Поговори с ним сам.
– Ты что, с ума сошёл?! Я никогда ни у кого не брал интервью, даже не знаю, как это делается: с чего начинать, какие вопросы задавать?!..
– Не паникуй, – успокоил меня приятель, – творческих людей не надо ни о чём спрашивать. Он сам тебе всё расскажет.
Так всё и произошло. Мы встретились с режиссёром в отеле «Novotel» рядом с тем местом, где когда-то находился центральный парижский рынок, названный Э.Золя «чревом Парижа». Номер, в котором остановился режиссёр, был на одном из верхних этажей, и из окна открывался замечательный вид на крыши Парижа.
Никаких вопросов мне задавать практически не пришлось. Юрий Борисович сам рассказал мне и о фильме, и о себе, и о съёмочной группе. Помню, с какой грустью он говорил о том, что в это время (92-й год) происходило в России. Пожаловался и на то, что в Париже за всё надо платить: ему нужно было сделать несколько кадров с парижских крыш, но без специального разрешения сделать это невозможно.
– Как тяжело здесь, на Западе. На всё нужно разрешение, за всё нужно платить! У нас, слава богу, совсем другая ситуация: не нужно никакого разрешения. Наоборот, все ещё будут тебе помогать!

Эти слова я вспоминаю всякий раз, когда с большим интересом смотрю по телевизору «Непутёвые заметки» Дмитрия Крылова, постоянным сопровождающим которого по Франции является один из моих давних знакомых.
Я c уважением и любовью отношусь к ДК, но не могу не посетовать на то, что либо спонсоры его фильмов стали скряжничать, либо он сам не всё, что ему отпускают на фильмы, использует по назначению. Уж больно много в его фильмах бесплатных общих планов, съёмок толпы, улицы...
А вот то, что действительно интересно, но за съёмки чего надо, видимо, платить, остаётся как-то за кадром.
Такое впечатление, что уважаемый мною Д.К. всё больше становится похож на папарацци в своём желании снять тех, чьё разрешение на это он, наверняка, не спрашивал. Он сам недавно признался, что на блошином рынке в Вене одна негритянка чуть не выколола ему за это зонтиком глаз. Это, впрочем, заметно и без его признаний по тому недовольному и раздражённому виду, с которым некоторые из «героев» отворачиваются от его подчас действительно назойливой и не прошенной ими камеры.
Говорю об этом со знанием дела, поскольку и сам прошёл через это искушение, когда увлекался фотографированием. Конец моим «подсматриваниям» за чужой жизнью положил один случай, свидетелем которого  я стал в метро: на эскалаторе, поднимавшемся вверх, ехала девушка в короткой юбочке, а прямо за ней стоял мерзкий тип, который сначала делал вид, что говорит по телефону, потом опустил руку с айфоном вниз и стал снимать то, что было у девушки под юбкой. И я тогда подумал, что снимая, фотографируя людей без их разрешения, я, по сути дела, занимаюсь тем же самым...
Вот почему даже многочисленных «ляпы» в вопросах исторических и фактических, которые ДК допускает в своих телерепортажах раздражают меня гораздо меньше... Они-то, по крайней мере, оправданы самим названием его  подчас действительно непутёвых заметок.
Правда, всё с лихвой «возмещается» роскошными отелями, в которых останавливается ДК вместе с супругой, и замечательными, не без иронии, комментариями, но и здесь, к сожалению, всё больше некоего самолюбования...
Впрочем, самолюбование – это профессиональная болезнь всех, кто слишком долго видит себя в «ящике».
И сейчас, и, особенно, в советские времена, принадлежность к масс-медиа, кино, театру, литературе ставило и ставит людей в привилегированное положение. С корочкой журналиста, режиссёра, писателя, артиста можно подчас то, о чём другие даже и помыслить не смеют.
Вот только всегда ли это заслужено?
Вспоминается книга А. Стефановича и Э. Тополя «Я хочу твою девушку».
При том, что я несколько раз встречался с Александром Стефановичем в Ницце и даже какое-то время работал с его съёмочной группой и не понаслышке знал о сексуальной озабоченности второго мужа Аллы Борисовны, книга потрясла меня цинизмом и эгоцентризмом автора. Ничуть не беспокоясь о достоинстве и самолюбии тех женщин, которые попались на его удочку, он пишет с таким самолюбованием и гордостью о своих сексуальных победах, что поневоле начинаешь вместо восхищения его победами, испытывать чисто человеческое сочувствие его «жертвам». При этом большинство своих сексуальных «побед» А. Стефанович одержал лишь благодаря своему положению – принадлежности к миру киноискусства, «корочке» творческого работника, на что и велись его «подружки».
Читать было удивительно неприятно. Всё время на память приходили строки из записных книжек Ильфа и Петрова, где одному из писаний современного им автора они дали своё название: «Моя половая жизнь в искусстве».
Там, на Лазурном берегу, половой гигант снимал какой-то фильм с участием Андрея Макаревича и Максима Леонидова.
Встреча с Макаревичем меня тогда огорчила: мой кумир потолстел, обрюзг и обрюзжал: вечно чем-то недоволен, за стол садился первым, выходил из-за стола последним...
Честно говоря, я очень рад тому, что теперь он уже больше не ведёт «Смак», похудел и снова поёт неплохие песни.
А вот Максим Леонидов тогда выглядел гораздо лучше. Молодой, стройный, весёлый, всегда умеющий разрядить возникшее на съёмочной площадке (или вне её) напряжение.
Впервые на Лазурный берег я приехал с художником-портретистом Георгием Шишкиным.
Познакомился с ним ещё в Париже благодаря Ирине Ивановне Туроверовой, о которой ещё расскажу. Вернее, даже не в Париже, а в Версале, где у Георгия в роскошном отеле «Трианон-палас» была персональная выставка.
Ирина Ивановна, по-матерински его опекавшая, попросила меня помочь ему с развеской картин. Так началась наша дружба.
Там, на его выставке, я впервые увидел и великую княгиню Леониду Георгиевну с дочерью и внуком. В общем-то, не особенно красивое лицо Леониды Георгиевны тем не менее просто излучало тепло и доброжелательность. Тем и запомнилось.
Там же, в Версале, на концерте в «Трианон-палас», я понял, что такое настоящий джаз: это даже не музыка, это особая атмосфера свободы, раскрепощённости, шика и простоты одновременно...
С той же благотворительной целью (помощь в развеске картин) отправился я с Георгием и на юг, где его новая персональная выставка должна была пройти в Каннах, в отеле «Мажестик» на бульваре Круазетт.
Маленький автобус для перевозки картин предоставила российская военная миссия в Париже. Вместе с нами поехала и дочь известного князя Дмитрия Михайловича Шаховского Наташа Шаховская – муза многих картин Георгия на русскую тему.
По дороге мы много смеялись, шутили, я даже из наигранной ревности к художнику написал собственный портрет молоденькой и очень симпатичной княжны.
Красота Лазурного побережья меня просто покорила!
Через два дня я должен был на той же машине вернуться в Париж.
А вернулся только через две недели, да и то с одной мыслью: снова оказаться там, на Лазурном берегу.
Приютил меня на эти две недели очень милый и великодушный настоятель собора Архангела Михаила, имени которого я сейчас уже и не вспомню. В этой церкви, между прочим, в 1921 году состоялось венчание Великого князя Андрея Владимировича с балериной Матильдой Кшесинской.
Возвращаться в Париж не хотелось не только мне, но и Георгию.
Благо, в это же самое время в Каннском порту оказалась российская бригантина «Авось», экипаж которой на какое-то время и предоставил художнику и его супруге «гуманитарное» убежище.
Легендарный капитан бригантины Валерий Гладков, поднявший её со дна Байкала, был в то время в отъезде. Зато на месте были его замечательные дети – Лера и Ваня, пожалевшие и приютившие художника, чьи картины выставлялись в одном из самых дорогих отелей Лазурного побережья.
Теперь, спустя двадцать лет, Георгий живёт в Монте-Карло, и принц Монако является одним из самых горячих поклонников его творчества.
Но, я уверен, что и сейчас художник с ностальгией вспоминает свою неприютную жизнь в тесном трюме бригантины...

Кстати, спустя несколько лет, в июне 1999 года, я увидел эту же бригантину теперь уже в Онфлёре, куда привез на экскурсию Валдиса Пельша с его первой женой и дочерью.
Всю дорогу из Парижа к Ла-Маншу Валдис, удравший из Москвы, где его достала оголтелая пушкинская юбилейщина, жаловался на боли в спине и время от времени по-детски вопрошал: «А где кааблики?»
Когда же увидел бригантину, тут же забыл про боли в спине и, испросив разрешения, полез на мачту, полный восторга.
Отношения с женой у него уже тогда были неважные, они часто спорили и шли на мировую, как мне казалось, в основном, чтобы не расстраивать очень симпатичную дочурку.
Однажды Валдис преподал мне своеобразный урок.
Мы должны были поехать в сафари-парк Туари. Но, как только мы выехали из Парижа, впереди по нашему направлению показалась огромная, на полнеба, грозовая туча. Я спросил Валдиса, не лучше ли повернуть, пока не поздно, обратно: под дождём в парке делать нечего.
Он посмотрел на тучу, потом на дочь и отрицательно покрутил головой:
– Едем вперёд, как наметили. В отличие от Вас, у нас выбора нет: мы обещали!
По дороге нас настиг ужасный ливень, но, когда мы приехали в Туари, дождь закончился, выглянуло солнце и погода была замечательной. Девочка была очень довольна, а я понял, что никогда нельзя отступать от заранее намеченного плана и данного тобой обещания!
Там же, в Туари, Валдис (заядлый рыбак) очень жалел, что не взял с собой удочку: когда мы шли по мостику над вольером для тигров, он поделился своим ноу-хау:
– Сейчас бы кусок мяса прицепить на удочку, то-то они у нас попрыгали бы!

Что же касается князя Монако, то не могу не вспомнить такой забавный случай. Как-то я сидел за столиком одного из кафе в Монте-Карло.
Туда же должны были подойти мои друзья, но что-то их задерживало. Соскучившись, я достал из кармана маленький складной ножичек-брелок,  раскрыл его и, положив ладонь на стол, стал тихонечко постукивать лезвием между пальцами.
Ножичек был столь маленьким, едва заметным, а забава моя казалась мне столь невинной, что я был невольно удивлён, когда заметил некоторую напряжённость здоровенных ребят, сидевших за соседним столиком. Я посмотрел на них более внимательно и только тогда узнал среди них будущего Альберта II. «Ага, понимаю!» – подумал я про себя и спрятал крохотный ножичек в карман от греха подальше.

Георгий Шишкин познакомил меня там, на юге, с Андре Верде, а потом в Париже – с Жаном Марэ.
Когда он мне сказал, что пишет портрет известнейшего актёра, я искренне удивился: «А разве он ещё жив?!»
И теперь, проходя с туристами по Монмартру мимо дома, где жил известный актёр, мимо его скульптуры «Человек, проходящий сквозь стену», по площади, которая носит его имя, с гордостью думаю о встрече с ним, вспоминаю его светло-голубые глаза, широкие плечи, седую шевелюру и по-французски галантные манеры.
Андре Верде – поэт, художник, скульптор и керамист, живший в Сен-Поль-де-Ванс, подписал мне пару своих книг и рисунков. Он хорошо знал Пикассо, Марка Шагала, Жана Кокто, Поля Элюара, Жака Превера... Разговаривая с Андре, я словно бы общался и с ними...
О Пикассо Андре сказал, что тот был очень скуп и в ресторанах никогда не расплачивался наличными. Только чеками, будучи уверен, что эти чеки никогда не будут предъявлены к оплате...

В один из моих наездов с юга в Париж мне повезло попасть на открытие художественной галереи Дины Верни.
Когда-то, в двадцатые годы двадцатого века, ещё совсем юной девушкой она приехала из Одессы (по другим сведениям, из Кишинёва) во Францию, где познакомилась с одним из самых известных скульпторов первой половины XX-го века – Аристидом Майолем.
Как только Майоль увидел её, он сразу же понял, что это та самая модель, которую он искал всю свою жизнь. Они подружились. Умирая, именно её он сделал своей основной наследницей. Кстати, именно Дина Верни добилась того, чтобы работы Майоля были выставлены в саду Тюильри и, таким образом, стали доступны для всех. Моделью для этих работ была когда-то она сама.
Я увидел её в то время, на открытии галереи, когда ей было уже глубоко за семьдесят и её внешность вряд ли бы привлекла внимание художника своей красотой. Но в то же время в ней было столько энергии, какого-то внутреннего огня, что, конечно, для вдумчивого, настоящего художника-портретиста она и сейчас могла бы стать замечательной моделью.
В годы Второй мировой Дина Верни принимала участие во французском Сопротивлении, а в шестидесятые-семидесятые годы помогла многим интересным художникам-авангардистам из СССР, где их творчество было практически под запретом, перебраться на Запад.
Она же выпустила диск с русскими «блатными» песнями в собственном исполнении ещё задолго до появления нашего «Радио шансон». С руководителями последнего мне как-то пришлось работать. Я им рассказал о своих планах по созданию Музея французской песни. Они рассказали о «Радио шансон» и попросили помощи в контактах с деятелями французской индустрии дисков. Пообещав мне, со своей стороны, какую-то помощь в создании моего музея. К сожалению, я не очень тогда понял, какая связь может быть между российским полублатным шансоном и настоящей французской песней... К тому же моя плотная занятость тогда в туризме помешала мне по-настоящему оценить это ценное предложение. В итоге «Радио-шансон» прекрасно обошлось и без меня, а я со своими планами создания музея всё там же, у разбитого корыта...

На Лазурном берегу я брал интервью у Игоря Крутого и Александра Абдулова.
В конце беседы с Игорем Крутым я спросил его, не хочет ли он попробовать себя в качестве композитора для западных, в частности французских, певцов. Ответ композитора был положительным.
Когда сейчас я смотрю на его совместную работу с Ларой Фабьян, невольно вспоминаю то давнишнее интервью на берегу Средиземного моря и наивно горжусь своей прозорливостью...
А вот разговор с Александром Абдуловым в Ницце как-то не задался.
Мы встретились с актёром утром в холле отеля, где он остановился, и, как я теперь думаю, он просто-напросто ещё не совсем проснулся. На вопросы отвечал как-то очень односложно и оживился только однажды, когда я задал ему вопрос о его увлечении рулеткой. А потом снова стух.
Но именно он открыл мне главную опасность игры в рулетку: «Это когда ты вдруг начинаешь чувствовать игру и точно знаешь, на какую цифру надо ставить фишку. Это очень тонкое, едва уловимое чувство. И это чувство ни с чем не сравнимо! Именно оно, подразнив какое-то время и вдруг незаметно уйдя, заставляет человека проигрываться до ручки...»
Тема казино там, в непосредственной близости от Монако, была практически неизбежна. Я и сам отдал дань этой страсти.

                * * *
В доме известного итальянского художника Миммо Ротелла я оказался по знакомству: уже в преклонном возрасте он женился на молодой девушке из России, от которой умудрился даже родить очень симпатичную, похожую на него девочку.
Окна его квартиры в Ницце выходили на порт. И вот прекрасным летним вечером, когда мы сидели в гостиной, любуясь замечательным видом, он вышел к нам, присел за стол и, поговорив о том - о сём, неожиданно рассказал нам, как нашёл свой путь в искусстве.
Это произошло в конце пятидесятых годов. Перед этим, в поисках собственного пути в искусстве, он пережил тяжелейший кризис, будучи уверен, что уже ничего нового создать невозможно. Однажды в состоянии отчаяния, близком к самоубийству, он вышел ночью на улицу Милана и вдруг увидел тумбу с оборванными афишами на ней. «Вот то, чего ещё не было в искусстве!» – осенило художника. Так он стал «обрывателем афиш». Сейчас его имя можно найти во всех художественных энциклопедиях. А мэр его родного городка даже специальным указом разрешил жителям города обрывать афиши на афишных тумбах.
Рассказ художника лишний раз убедил меня в том, что не бывает настоящего творчества без настоящих творческих мук.

Как-то там же, на юге Франции, пришлось мне работать с Владимиром Гусевым, директором Русского музея. При всей его обращённости к искусству, в нём сразу же чувствовалась крепкая хозяйственная жилка.
На прощание он подарил мне ежегодный, прекрасно изданный, «Отчёт музея за 2000-й год».
На развороте – план Питера с такими знакомыми названиями улиц и районов: Мойка, Фонтанка, Заячий остров, Летний сад...
Как-то сразу неудержимо потянуло в Питер, где я был всего два раза, да и то проездом.
Зато вот клиентов из Питера было не мало, и самых разных.
И в Ницце, и в Париже.

Запомнилось давнее общение с Михаилом Боярским в Париже.
Сначала был его концерт, а потом он попросил меня подвезти его к дому, в котором жил капитан мушкетёров Д’Артаньян.
По дороге рассказал мне, что сыграл практически всех французов в российских фильмах, что он единственный, кто сыграл поющего Д’Артаньяна, и что, когда он в первый раз приехал в Париж и даже не подозревал, что когда-нибудь сыграет Д’Артаньяна, то жил как раз на рю дю Бак, той самой, на которой жил настоящий Д’Артаньян. Только тогда М.Боярский об этом ещё не знал.
Для меня это было ещё одним подтверждением мистической стороны этого города, где ничего не бывает просто так!
Мемориальная доска висела довольно высоко, но Михаил Сергеевич с юношеской ловкостью взобрался на подоконник первого этажа и попросил меня сфотографировать его рядом с доской.
Что меня особенно радует на этой фотографии, так это то, что замечательный актёр и певец на ней, хоть и в шляпе, но ещё без своего нелепого зенитовского шарфика.
Я не против шарфика. Но где Артист и где шарфик? Шарфик так же компрометирует Артиста, как и Артист компрометирует шарфик.
Именно из уважения к «Зениту» я бы на месте артиста с этим шарфиком не светился: это делает смешными и Боярского, и клуб...
И напрасно убеждать меня, что никто не в праве указывать артисту, что ему носить у себя на шее и что не носить. Это должны делать его чувство профессионального достоинства, чувство ответственности перед миллионами зрителей, однажды поверивших ему. Уверенных, что личность артиста не может быть уложена в прокрустово ложе зенитовского фаната.

                * * *

На юге мне довольно долго пришлось работать с одной очень богатой семьёй из Питера. Вся моя работа заключалась в том, чтобы обедать и ужинать с ними в шикарнейших ресторанах в качестве переводчика. Обедали мы чаще всего в ресторане отеля Монте-Карло-Бич-Отель, рядом с которым располагался большой открытый бассейн.
Ресторан находился прямо на открытой террасе рядом с бассейном.
Пожалуй, это был самый хороший ресторан на всём Лазурном берегу, и такого морского окуня, как там, я больше не ел нигде.
Там же я впервые увидел Игоря Крутого.
Помню, как дама, с которой я работал, сказала тихо мужу:
– Там Крутой!
– А почему он крутой? – не удержался я от вопроса.
– Да нет! Это не то, что вы подумали. Это композитор Игорь Крутой.

В этом ресторане можно было увидеть многих звёзд российского и мирового шоу бизнеса.
Однажды за соседний столик уселась компания французов, среди которых была Фанни Ардан – последняя любовь Франсуа Трюффо.
Актриса сидела прямо за моей спиной. Мне казалось, что я, как в анекдоте про грузина и блондинку, чувствую её спинным мозгом. Мне тут же вспомнились сцены страстной любви из фильма « La Femme d’; c;t; » («Женщина рядом»), где она играла с Жераром Депардье.
Я чувствовал (рядом) не просто женщину – Фанни Ардан!

* * *
А ещё, помню, подвозил к тому же Монте-Карло-Бич-Отелю одного из питерских авторитетов и рассказывал ему о том, что недавно прямо рядом с отелем у бассейна был устроен ужин для владельцев «Роллс-Ройсов»:
– У бассейна выстроилось не менее двадцати дорогих машин, и тут же накрыли...
На этом слове я чуть отвлёкся, обгоняя на вираже идущую впереди машину...
– Накрыли всех, что ли? – спросил меня с нетерпением питерский авторитет.
– Да нет, столы накрыли прямо на краю бассейна, – ответил я, а про себя не мог мысленно не улыбнуться такой реакции «уважаемого человека» на слово «накрыли»...
Другой, на этот раз уже грузинский, вор в законе на мой вопрос, какое впечатление произвела на него французская тюрьма на юге Франции, сделал интересное сравнение:
– Нормально, слюшай, как отель три звезды.

А вот один из самых богатых людей России – глава «Сургутнефтегаза» Владимир Леонидович Богданов – поразил меня своей скромностью и даже деликатностью.
Помню, встретил его с семьёй в аэропорту Ниццы, отвёз в отель, а по дороге спросил, не хотят ли они побывать этим же вечером на концерте Хулио Иглесиаса в Монако.
Владимир Леонидович спросил у жены, что она думает, так как на концерт надо было выезжать практически сразу и, к тому же, заехать ещё в несколько отелей, чтобы собрать всех желающих. Она выразила желание. Пока собрали всех, кто захотел увидеть этот концерт, прошло не менее двух часов. А до этого у них ещё был долгий перелёт из Москвы в Ниццу. И за все эти два часа ни от Владимира Леонидовича, ни от его супруги я не услышал ни слова упрёка или раздражения...
Да и концертом семья Богдановых осталась довольна, хотя, по моему мнению, Хулио был в тот вечер не на высоте: и голос не тот, и внешне он выглядел каким-то потрёпанно-усталым...


* * *
Признаюсь (чего уж там!), что и любовь всей моей жизни, та, которую всегда искал и ждал, свалилась мне на голову именно там, на юге Франции...
Разве мог я подумать, встречая одну из туристок в аэропорту Ниццы, что она станет моей судьбой?..
Свадьбу мы сыграли в доме Володи Пирожкова, с которым я хорошо знаком был ещё по Парижу.
Его квартира в Ницце находилась прямо перед собором Святого Михаила – одного из самых красивых православных храмов Русского Зарубежья.
А в Париже я частенько бывал в его квартире на Трокадеро, из окон которой хорошо видна была Эйфелева башня, где в это время был установлен счётчик дней, остававшихся до 2000-го года.
Смена цифр ровно в полночь была хорошим поводом для выпивки и веселья.
Кстати, когда в последний перед новым тысячелетием день счётчик стал отсчитывать часы, потом минуты и, наконец, секунды, – за несколько секунд до нового тысячелетия он сломался!.. Как это по-французски!

Володька тогда работал дизайнером на автомобильной фирме «Ситроен». В Ницце он в том же качестве работал на фирме «Тойота».
Потом он уехал в Россию. Сейчас о нём сделано уже несколько телесюжетов. Он автор дизайна пассажирского самолёта «Сухой», кабины какого-то космического корабля, и, наконец, Олимпийского факела Зимней Олимпиады 2014-го года. Сейчас выступает с лекциями по техническому дизайну.

                * * *
На юге я познакомился с братьями Герра.
Рене Герра – крупнейший во Франции коллекционер и исследователь искусства Русского Зарубежья, пригласил меня однажды в дом своего брата Алена Герра, где я впервые увидел академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва, которого в тогдашней России называли национальной совестью русского народа.
На юг Франции он приехал в связи с тем, что в Италии, в Бордигейре, ему должны были вручить премию за его книгу «О садах».
В тот день Дмитрий Сергеевич был как-то по-особому грустен. Как мне объяснили, в связи с годовщиной гибели его дочери.
Разговор за столом был немногословен. Потом академик ушёл отдыхать, и интервью с ним не получилось. Но бывают такие люди, которые, и ничего особенно не говоря, тем не менее, оставляют глубокое впечатление одним своим присутствием. Д.С. был из таких. Во всём его облике была некая святость, духовность. Бесплотность и значительность одновременно...
Как у святых на наших иконах...

Что же касается самого Рене Герра, то я видел его несколько раз.
Был и в том доме, который он там же, на Лазурном берегу, предоставляет бесплатно художникам, приезжающим из России.
Скажу честно, не каждый русский обладает такой русской душой, таким русским характером, таким русским языком, как этот удивительный француз. Даже видом своим, своей бородой он похож на крепкого русского мужика...
Однако, перефразируя слова Ленина о Толстом, можно было бы сказать, что другого такого барина, дворянина (в лучшем значении этого слова), как этот с виду мужик, в российской зарубежной культуре нет.

* * *
Когда я только приехал во Францию, одна французская семья, жившая в маленькой деревушке недалеко от Вернона, почему-то упорно искала встречи со мной. В конце концов, мы встретились и подружились...
Семья эта много сделала для меня в самый трудный период моей жизни во Франции. А благодарить за это я должен не только её, но и... Феликса Феликсовича Юсупова!
Дело в том, что когда-то князь заказывал для себя мебель у отца моей новой знакомой-француженки: тот был замечательным столяром-краснодеревщиком.
По воспоминаниям француженки, когда князь заходил к ним в дом, всё сразу же оживало, становилось интересным, весёлым. А мою знакомую, тогда ещё совсем маленькую, он называл русской девочкой за её белокурые волосы. Для неё, в её детском восприятии, он был восхитительным воплощением всего русского...
И когда эта «русская девочка» подросла, ей захотелось, что называется, проверить свои детские впечатления хотя бы ещё на одном настоящем русском. Вот так мы и познакомились...
О Юсупове говорят и пишут много нехорошего. Может быть, и справедливо... А я вот ему благодарен и, когда подхожу с туристами к его могиле на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, думаю о нём не одноцветно и даже светло, вспоминая моих милых французов...

Там, на этом известном французском кладбище, ставшем своеобразным уголком России вдали от родины, при всей неоднозначности моего отношения к В.В. Путину, не могу не думать с благодарностью о том, что именно после его посещения этого памятника русской культуры за рубежом, российское правительство выписало внушительный чек местным властям на поддержание православной части кладбища в должном порядке, чем, по сути дела, спасло его от исчезновения.
И, «раз, уж, взялся за гуж», не могу не сказать хотя бы несколько слов о нашем президенте, хотя «знаком» с ним лишь через несколько рукопожатий.
Мне был очень симпатичен Борис Николаевич Ельцин.
К Владимиру Владимировичу у меня сразу же возникло какое-то тревожное недоверие. Должно быть, на генном уровне. Как-никак я всё-таки внук расстрелянного гэпэушниками человека.
И тем не менее не могу не отметить, что есть большая разница между Путиным ранним и Путиным зрелым. Этот человек, как мне кажется, не стоит на месте. Он верен своим идеалам, людям, друзьям и «не сдаёт» ни тех, ни других, ни третьих, что, может быть, подчас и не слишком хорошо для страны. Но, как государственный деятель, он развивается, зреет, работает, не сидит, сложа руки. Старается разобраться в тех или иных вопросах. Не почивает на лаврах.
Как-то мне пришлось работать с одним известным лидером российского молодёжного движения. Чуть ли не на вершину властной пирамиды он попал и в силу собственных амбиций, и по счастливой случайности, и по складу неглупого, в общем-то, ума. И вот он рассказал мне, как однажды один из ближайших советников Путина как-то сказал ему:
– Когда я раньше проходил с внешней стороны кремлёвской стены, я думал, что за ней живут небожители. А когда я оказался внутри, я понял, что они небожители...
Вот у нашего президента, мне кажется, этого чувства, этого представления не было ни до, ни после... И в этом его сила!

* * *
И всё-таки самым значимым для меня событием в ту пору была встреча и дружба с Ириной Ивановной Туроверовой.
Дочь генерала Попова и одной из фрейлин императрицы, она была замужем за Александром Туроверовым, братом известного поэта Николая Туроверова.
Хоть она и родилась в Константинополе и практически всю жизнь провела в Париже, в душе она всегда была русской, а настоящей её родиной была русская литература и, особенно, русская поэзия.
Она принимала участие во всех литературных вечерах и встречах русской эмиграции. Обладая замечательной памятью, читала наизусть стихи, как классиков русской литературы, так и современных ей авторов.
В её доме побывали и Андрей Вознесенский, и Александр Галич, и Георгий Иванов...
Она хорошо знала Ирину Одоевцеву, оставившую замечательные воспоминания о жизни русских эмигрантов в книге «На берегах Сены».
Об Ирине Ивановне хотел делать фильм Эльдар Рязанов, который, кстати, сидел прямо перед нами, когда мы были с ней в ЮНЕСКО на последнем концерте Булата Окуджавы.
К ней обращены добрые слова Никиты Михалкова в предисловии к книге стихов Николая Туроверова.
Именно Ирина Ивановна, вдова Александра Туроверова (кстати, тоже неплохо писавшего) открыла мне поэзию его брата Николая Туроверова, с которым у неё были очень непростые отношения...

Мой приятель Андрей Корляков оказался не таким беспечным, как я.
Встречаясь с интереснейшими людьми русской эмиграции, он стал собирать фотографии этих людей из их семейных альбомов и, в итоге, сделал замечательную книгу «Русская эмиграция в фотографиях».

Мне же нравилось просто разговаривать с Ириной Ивановной.
Дело в том, что, как писал Отар Чиладзе о Галактионе Табидзе: «Любой разговор, заведённый при нём, Не мог до пустой болтовни опуститься, Но внутренним всё озарялось огнём: Деревья, дома и случайные лица...» (перевод Натальи Соколовской).
Вот так же было и в разговоре с Ириной Ивановной: с чего бы мы ни начинали, разговор никогда не превращался в примитивное перебирание банально-повседневных слов и идей.
Помню, как после возвращения из России, куда она ездила по приглашению, Ирина Ивановна рассказала мне об удивительном чувстве, которое однажды испытала, стоя у окна гостиницы во время снегопада:
– Как будто не снежинки, а души русских людей летели мне навстречу и стучались в моё окно...
Когда мы на её старенькой машине ездили в Они, она сидела за рулём, что-то рассказывала, читала стихи и при этом смотрела мне в глаза, вместо того, чтобы смотреть на дорогу.
– Ирина Ивановна, – молил я её в отчаянии, – смотрите на дорогу! Вы же нас так угробите!
– Ах, Володя, какой вы скучный! Когда читаешь стихи, надо же видеть глаза!
А я вжимался в кресло и с ужасом эти самые глаза закрывал.

Нечто подобное я испытал на юге Франции, когда молодой князь Иван Шаховской решил однажды ночью прокатиться вместе со мной из Ниццы в Монте-Карло, поиграть в казино.
Садясь в машину, он, как бы мимоходом, спросил меня:
– Ты русский?
– Конечно! – ответил я беспечно.
– Значит, любишь быструю езду!– удовлетворённо констатировал он.
Мы летели по горному серпантину из Ниццы в Монако с такой бешеной скоростью, что я до сих пор не понимаю, как мы остались живы.
Когда мы остановились перед известным казино и вышли из машины, адреналина у меня в крови было больше, чем крови.
С тех пор, слыша вопрос «Ты русский?», я всегда немножечко напрягаюсь: нет ли за этим какого-нибудь подвоха.
Слушая как-то в интернет-записи выступление Ивана Дмитриевича на Всемирном Русском Народном Соборе в феврале 2012 года, я, с одной стороны, не мог не подивиться его «взрослению и умудрению», а, с другой, не признать даже в этом солидном докладчике того самого молодого бесшабашного русского князя, для которого опасная ночная гонка была, должно быть, исторической памятью об утраченной когда-то его предками Родине.

В конце 80-х - начале 90-х годов XX века в России была в большой моде тема эмиграции.
Я помню, как однажды Ирина Ивановна Туроверова сказала мне:
– Вы, Володя, странные люди. Сначала вы считали всех нас предателями. Сейчас, так же, без разбора, вы всех нас считаете героями. Поймите, что и здесь, в эмиграции, было много разных людей...
Были поэты, художники, офицеры, люди достойные и люди случайные: проходимцы, авантюристы, мошенники...
Были те, кто проклинал Россию и даже слышать о ней не хотел, а сейчас на всех углах кричит, что жить без неё не мог...
Учитесь отделять зёрна от плевел... Этому как раз и учит наша история...
Именно благодаря Ирине Ивановне я несколько раз слушал лекции Андрея Синявского о русской литературе в Большом дворце рядом с мостом Александра III.
Лекции были очень интересными, и сам Синявский был лектором от бога.
И как чудно было выходить с Ириной Ивановной Туроверовой в самом центре Парижа из Большого дворца с лекции о русской литературе и видеть перед собой самый красивый русско-парижский мост, о котором Николай Туроверов писал:

...И на густом закатном фоне
   В сияющую пустоту
   Крылатые стремятся кони
   На императорском мосту!

Вообще-то, с Ириной Ивановной мы познакомились в связи с тем, что она хотела найти преподавателя русского языка для своих внуков. Однако, пока мы с ней встретились, внуки уехали далеко от Парижа, и уроки пришлось отменить.

Зато я стал заниматься русским языком с замечательной девушкой – Клер Лё Мишель, которая училась в Институте восточных языков.
Однажды, когда мы, готовясь к экзаменам, должны были читать с ней «Севастопольские рассказы» Л. Толстого, она, войдя ко мне в комнату, с порога заявила, что сегодня мы Толстого читать не будем.
– Почему? – удивился я.
– Потому что я зашла сегодня в русский книжный магазин, увидела книгу Марины Цветаевой, открыла её... И сейчас ничего, кроме неё, читать не могу.
А ещё через какое-то время Клер стала театральным режиссёром, и свой первый спектакль «Нездешний вечер» она поставила по переписке Марины Цветаевой, Пастернака и Рильке. Такой верной и прочной оказалась эта любовь с первого взгляда, с первой строки молоденькой француженки к Марине Цветаевой.

По моей просьбе спектакль посмотрела и написала о нём рецензию в «Русской мысли» (честную и доброжелательную) красавица Екатерина Богопольская – замечательный, глубокий и эрудированный, театральный критик с хорошим, ясным и богатым, русским языком.
В благодарность за это (ну, и, конечно, из желания побыть с ней подольше наедине) я пригласил её в русский ресторан «Очи чёрные» на улице Муфтар.
Катя заказала котлеты. То ли по-киевски, то ли по-полтавски...
Когда принесли блюдо, она потыкала в котлету вилкой и сказала:
– Слушай, это совсем не то, что я заказала!
Я подозвал официанта, француза, и сказал ему об этом.
– Минуточку, – ответил он невозмутимо, – сейчас уточню у шеф-повара.
Потом, вернувшись, бодро доложил:
–  Всё в порядке! Шеф сказал, что это как раз то, что вы заказали.
– В таком случае я хочу поговорить с ним сама, – сказала Катя решительно и пошла прямиком на кухню.
Через пару минут она вернулась и на ходу бросила мне:
–  Пойдём отсюда!
–  А в чём дело?
– Да ни в чём: стоит на кухне чернокожий парень, держит в руках книгу на английском языке «Рецепты русской кухни» и ещё пытается мне что-то доказать!
Помню также, была у меня в ту пору замечательная группа удивительно симпатичных и очень бодрых дамочек преклонного возраста, которых и старушками-то называть было грешно. Такие они все были энергичные. Все они корнями своими были связаны с Россией, русский язык знали неплохо, но им не хватало разговорной практики.
Мы читали вместе рассказы русских и советских писателей, ходили в театры и на концерты, всё это живо обсуждали, и они даже по моей просьбе готовили небольшие доклады.
Занимались мы в шикарной огромной квартире (принадлежавшей одной из моих слушательниц), которая выходила окнами на набережную Сены прямо в центре города напротив Лувра.
Именно с ними я слушал как-то очень интересную лекцию Анатолия Смелянского о современной русской литературе и театре.
И литература, и театр переживали тогда, в начале 90-х годов, тяжелейший кризис, но критик был оптимистичен: «Именно из этого хаоса в скором времени родятся новая интереснейшая литература, новый театр, новый кинематограф».
Теперь я убеждаюсь, насколько он был прав.
Одна из моих дамочек по имени Зинаида («Зюка», как звали её подружки в молодости) была супругой известнейшего художника-карикатуриста и скульптора Тима (Людовика Мительберга), чей скульптурный памятник капитану Дрейфусу стоит в скверике на бульваре Распай рядом с отелем «Лютеция».
Сама она в детстве и юности жила в Лос-Анжелесе, где тогда, по её словам, было много эмигрантов из России. И она с юмором рассказывала нам, как все они, чтобы чуть-чуть подработать, бегали в «Холивуд» (именно так!) сниматься в массовках.


* * *
Однажды, когда я в очередной раз приехал с Лазурного берега в Париж, мне позвонили из журнала «Азюр Декуверт» и попросили взять интервью у историка моды Александра Васильева. Как мне объяснили, он сам выступил с этим предложением, то ли позвонив в редакцию, то ли написав туда.
Мы договорились о встрече.
Жил Васильев тогда где-то в 14-ом районе Парижа в большом многоквартирном доме. У дверей его квартиры мы оказались почти одновременно, причём оба с внешней стороны.
Александр, совершенно счастливый, тащил в руках останки какого-то старинного стула, назвав приобретение этой рухляди большой удачей для себя.
– В наше время только во Франции, пережившей в своё время кучу революций, можно найти на рынке такие интересные вещи, и при этом не очень дорогие! – радостно поделился он со мной.
Квартира, мебель, картины, обаятельные манеры Александра меня просто очаровали.
Бемолем, ложкой дёгтя, испортившей бочку мёда, стал его ответ на мой вопрос, что он думает о наших девушках, побеждающих на международных конкурсах красоты. Меня переполняло чувство гордости, и потому реакция Александра показалась, мягко выражаясь, неожиданной:
– Это ненастоящая красота. Их просто жалеют. Посмотрите, у них же у всех во взгляде читается мысль о голодной маме, оставшейся в глухой деревне, из которой они вылезли сами и куда ни за что не хотят вернуться...
И т.д. и т.п.
Я испытал приблизительно такое же чувство, что и во время московской встречи с Никитой Михалковым...
Стало как-то обидно за державу. Ведь, как поётся в песне Юрия Шевчука: «Хоть она уродина, но она нам родина...»!
Надеюсь, что с тех пор Александр Александрович изменил своё мнение о наших девушках. Не может же пройти бесследно участие в программе «Модный приговор»! Он, вот, и одеваться стал уже немножечко получше.
Я очень счастлив, что мне довелось побывать на концерте Юрия Шевчука в Париже, а потом ещё и беседовать с этим талантливым, честным, искренним человеком, настоящим патриотом.
Мы разговаривали в какой-то тесной комнатёнке рядом с концертным залом. То ли радиорубке, то ли гримёрной. В двери без конца влезали лица каких-то людей, потом исчезали, мы пили хороший коньяк, и было необыкновенно сердечно и душевно.
На вопрос, где он остановился, Юрий рассказал про отель, расположенный прямо перед Монмартрским кладбищем, где, между прочим, похоронены Далида, Вацлав Нежинский, Стендаль, Дюма-младший...
– Представляешь, открыл ночью окно, луна светит, кресты стоят, тишина... Как-то так сразу о вечном подумалось, а на душе так спокойно-спокойно...
Зато любое упоминание о попсе заставляло его душу просто клокотать от возмущения.

Такое же приятное впечатление осталось у меня и от встречи с Вячеславом Бутусовым, хотя разговаривать мы с ним почти не разговаривали...
Потом я, правда, видел его в одной из самых любимых моих телепередач «Пока все дома» и понял, что не ошибся.
Это очень глубокий, философски мыслящий, душевно красивый человек.

С Андреем Малаховым я общался по работе.
По заказу одного из агентств я провёл для него и его мамы (это было ещё до его женитьбы) индивидуальную обзорную экскурсию по Парижу. Андрей произвёл на меня очень приятное впечатление и своей интеллигентностью, и своим вниманием к маме, и своей доступностью, и полным отсутствием какого бы то ни было снобизма.
Когда я подъехал к отелю «Морис» на улице Риволи и зашёл в холл, он вышел туда же ровно к назначенному времени, извинился за то, что они с мамой ещё не готовы из-за неожиданно образовавшейся в ресторан очереди на завтрак и очень любезно пригласил меня позавтракать вместе с ними.
Он был в Париже 1-го мая, когда в городе складывается очень необычная праздничная атмосфера в связи с тем, что на каждом углу продаются ландыши. Какая-то девушка, приехавшая из России, узнав его на улице, попросила у него разрешения сфотографироваться с ним, и Андрей с улыбкой, не кривляясь, тут же согласился.

* * *
А вот встреча с Михаилом Задорновым оставила двойственное ощущение.
С одной стороны, видно было, что человек он, хоть и несколько суетный, но всё-таки неординарный; с другой, – он заметно проигрывал по человеческим качествам собственной молодой супруге, женщине и необыкновенно приятной, и воспитанной, и интересной. Умеющей и ребёнком (дочерью) заняться, и Михаила успокоить (он совершенно верно сказал о себе, что в жизни, как большинство юмористов, он скучный и даже занудный человек), и какие-то практические вопросы решить...
В тех парах, где, как говорят, за великим мужчиной стоит великая женщина, мне всегда особенно интересна женщина.
Вот только в моей семье, как я шутя говорю жене, великая женщина стоит, к сожалению, не за, а передо мной, мешая моему движению вперёд.
Когда Михаил Николаевич уезжал из Диснейленда, он не мог удержаться, чтобы не отпустить несколько едких замечаний по поводу «этой пластиковой мыльницы, где всё делается с одной целью: выколачивать из людей деньги».
И был очень рад отдать моим знакомым не до конца использованные им и его семьёй входные билеты в парк:
– Внесу, таким образом, свой вклад в подрыв американской системы обжуливания европейцев!

Такой же интересной показалась мне и жена Бориса Бурды – известного КВНщика, обладателя нескольких престижных сов игры «Что? Где? Когда?», а теперь ещё и писателя. Уйдя совершенно сознательно и самоотверженно как бы в тень своего удивительного мужа-эрудита, Ирина тем не менее несколько раз непроизвольно и как-то очень естественно вдруг проявляла такие знания и память, что я не мог не поразиться.
И лишний раз убеждался в справедливости известного утверждения, уже мною помянутого.
Борис же – мне посчастливилось поработать с ними совсем недавно – оказался не только большим умником, но и очень милым и достаточно открытым человеком. Он и книжку свою мне подарил, и сфотографировался со мной несколько раз, и даже согласился исполнить пару песен, аккомпанируя себе на гитаре, пока я снимал его на свой айфон. А потом ещё и перекинул мне на ключ свои любимые бардовские песни. Причём ещё и сам ходил в магазин за этим ключом! Респект ему и поклон!
И КВН, и передачу «Что? Где? Когда?» мы с женой смотрим регулярно.
И всякий раз, когда вручают приз какому-нибудь зрителю за интересный вопрос, я мстительно говорю жене:
– А ведь на его месте мог бы оказаться и я! – намекая на то, что когда-то попросил её (мол, мне самому не по уму) отправить на передачу электронной почтой мой вопрос. Жена тогда пообещала, но почему-то то ли забыла, то ли не смогла. Потом и я поостыл... Но осадок остался. Ведь я давно бы уже мог стать известен миллионам телезрителей!
Поначалу жена извинялась, потом с цинизмом человека, которому надоели одни и те же упрёки, спокойно отвечала:
– Напьёшься – будешь!
Но вопрос я всё-таки задал. Причём непосредственно лучшему игроку этой игры – Борису Бурде. Ему он показался весьма неплохим.
А вот, почему я, в конце концов, остыл и к этой игре, и к передаче «Умники и умницы», объясняется слишком формальным подходом ведущих к ответам участников этих конкурсов. Вместо того чтобы поощрять самостоятельность и оригинальность мышления, они требуют тупого и бескрылого начётничества.

* * *
Ещё раньше, в самом начале 90-х, я видел выступления в Париже Бориса Гребенщикова и Булата Окуджавы.
Сначала они выступали в Городском театре (бывшем театре Сары Бернар) на площади Шатле, а потом в Российском центре культуры на улице Буассьер.
Русских тогда в Париже было поболе, чем сейчас, поэтому народу и там, и там было много. Особенно занятно было видеть рядом Хвоста (Алексея Хвостенко) и Бориса Гребенщикова.
В России, вернее даже, в ещё уходящем СССР, песня из фильма С. Соловьёва «Асса» «Город золотой» воспринималась как песня самого БГ. Собственно, благодаря именно его исполнению она и стала необычайно известной. В Париже многие приписывали её Хвостенко, и он эти слухи не опровергал, хотя был всего лишь первым исполнителем этой песни на стихи Анри Волохонского и музыку Владимира Вавилова.
И вот наступил как бы момент истины.
Должно быть, именно по этой причине два певца, столь не похожие друг на друга внешне, как мне показалось, чувствовали себя одинаково неуютно.

Что же касается Булата Шалвовича Окуджавы, то на всю жизнь запомню его последний концерт, состоявшийся в Концертном зале ЮНЕСКО в июне 1995 года.
На сцене Булат Шалвович был не один: рядом с ним за роялем сидел его сын, чьи музыкальные импровизации прекрасно сопровождали авторское исполнение под гитару.
Певец был к тому времени уже серьёзно болен, быстро утомлялся и потому перемежал свои песни рассказами о всяких курьёзных случаях из своей жизни.
Мне особенно запомнился один, про его встречу с английской королевой. Булат увидел её на улице Лондона, когда она проезжала в машине мимо него и многих других людей, собравшихся её поприветствовать.
Но что его поразило особенно, это то, что из всей толпы, собравшейся на улице, королева почему-то выделила именно его и сделала именно ему какой-то знак.
Это так потрясло Булата, что он всё-таки написал королеве письмо с просьбой объяснить, чем он заслужил к себе такое внимание. На ответ надежды было мало. Но ответ всё-таки пришёл.
Там было сказано приблизительно следующее: «Да, действительно, из всех, приветствующих меня, именно Вы привлекли моё внимание, потому что Вы были единственным, не снявшим головной убор.
Именно на это Я и хотела Вам указать...»

С английской королевой Елизаветой II у меня, можно сказать, с самого начала пребывания во Франции свои собственные счёты.
Мне тогда, в начале 90-х, подарили первый в моей жизни автоматический фотоаппарат.
И я совершенно помешался на фотографии (детские комплексы!): фоткал всё подряд и уже мнил себя великим фотографом, работы которого будут печататься во всех ведущих журналах мира.
И вот прохожу как-то по мосту Александра III и вижу расставленные на нём специальные ограждения и полицейских рядом. Спрашиваю у них, в чём дело. «Скоро должна проехать английская королева», – отвечают они мне.
Тут я понимаю, что сейчас должен сделать снимок, который прославит меня на весь мир. (Желание всемирной славы с детства было моим самым естественным и привычным желанием.) Долго выбираю лучшее место, самый выгодный ракурс...
И вот показалась машина с королевой. Поравнялась со мной... Нажимаю на кнопку... Фотоаппарат не работает: закончилась плёнка!
Опускаю здесь все те выражения, которыми сам же себя тогда и наградил...
Прошло несколько лет. Английская королева снова приехала в Париж. Сделаться великим фотографом к тому времени я уже не мечтал. Фотоаппарат носил с собой скорее по инерции и ничего им практически уже не снимал.
И вот стою в магазине парфюмерии на улице Риволи, и вдруг всех покупателей из магазина словно ветром сдувает.
– Что случилось? – спрашиваю я продавщицу.
– Да вон, кажется, английская королева едет.
Я, не торопясь, выхожу на улицу. Машина с Елизаветой II медленно приближается по Риволи.
«Ну, ладно уж, – думаю я, всё ещё обижаясь на королеву за прошлый казус, – так и быть, сниму».
Достаю фотоаппарат, навожу, ловлю лицо королевы в глазок, щёлкаю, и машина проезжает дальше. Я удовлетворённо смотрю на фотоаппарат и тут только замечаю, что забыл снять крышку с объектива...
Больше я английскую королеву фотографировать не буду! Пусть хоть на коленях меня упрашивает!..
А ведь подумать только, что это та же самая королева, которая когда-то сделала замечание Булату Шалвовичу!..
А тогда, после концерта в ЮНЕСКО, уже не помню, почему, через какое-то время я снова проезжал мимо концертного зала.
Тёмная улица была пустынна, и я заметил на ней только двух прохожих, как-то одиноко бредущих по ночному Парижу. Я пригляделся и узнал Булата Шалвовича с супругой.
Это было так неожиданно, ведь я был уверен, что после такого концерта они должны были бы быть, как минимум, на каком-нибудь грандиозном банкете...
В руках у него была какая-то странная сумка, похожая на авоську.
И было в этих фигурах что-то такое сиротливое, беззащитное, что мне захотелось остановиться и спросить, не надо ли куда-нибудь их подвезти. Но... не остановился, посчитал это неудобным, вторжением в их личную жизнь: может быть, люди решили просто прогуляться...
И до сих пор жалею, что не сделал этого.

* * *
Одним из самых интересных событий в русско-французских отношениях в начале нового века и тысячелетия был фестиваль Российского кино, проходивший в Центре Пьера Кардена.
Имя известного кутюрье придавало фестивалю дополнительный вес, к тому же расположение Центра на Елисейских полях рядом с площадью Согласия было очень выигрышным.
Сам кутюрье был нередким гостем (вернее, хозяином) на многих мероприятиях этого фестиваля. Помню, как однажды даже видел его, прибирающим что-то в холле, где через какое-то время должен был состояться вернисаж художника Сергея Чепика.
А в другой раз он обедал за соседним с моим столиком в кафе «Минимс» на улице Руаяль, которое так же, как и известный ресторан «Максимс», принадлежит ему.
Особенно симпатичной была атмосфера на дневных сеансах, когда народу было немного и с известными актёрами и режиссёрами можно было пообщаться в спокойной обстановке.
Там я видел и Алексея Учителя, и Александра Миндадзе, и Константина Хабенского, и Сергея Говорухина, и Светлану Ходченкову, и Екатерину Стриженову с мужем, и Егора Кончаловского.
С моим бывшим учеником Егором Михалковым-Кончаловским мы столкнулись в фойе Центра совершенно случайно. Он трогательно бросился в мои объятия, что-то по-доброму спросил, что-то по-доброму сказал, и мне даже стало немножечко неудобно за те невысокие оценки, которые я ему когда-то ставил. Я ведь только совсем недавно из одного его интервью понял, какими непростыми были у него детство, да и вся последующая жизнь тоже...

Очень симпатичным показался мне тогда Константин Хабенский.
В разговоре за чашечкой кофе с Алексеем Учителем и Александром Миндадзе он был и оригинальнее, и доброжелательнее, и остроумнее своих собеседников, людей, кстати, тоже очень интересных...
И при этом немногословнее.

Светлана Ходченкова, исполнявшая главную роль в фильме Сергея Говорухина «Благословите женщину» (это был дебют ныне очень востребованной актрисы) мне так понравилась, что я прямо-таки заробел в её присутствии и потому на интервью с нею не решился.
Вот только на фотографию рядом с ней смелости хватило.

Со Станиславом Говорухиным говорить было трудно по другой причине.
Мы встретились с ним в холле отеля «Максимс» недалеко от Центра Пьера Кардена. Говорухин сидел с видом сенатора в глубоком кресле, закинув нога на ногу, попыхивая трубкой и не столько отвечая на вопросы, сколько о себе, любимом, говоря.
Особенно я расстроился, когда мэтр с важным видом и чувством собственной значительности стал говорить о том, что это именно ему российский кинематограф обязан льготными условиями в российском кинопрокате по сравнению с зарубежными картинами.
Дело в том, что, как я думаю до сих пор, именно подобная мера стала причиной «смерти» французского кинематографа. Засилья в нём того, что в советские времена называли мелкотемьем. Выведенное из честной конкурентной борьбы французское кино оказалось в руках чиновников и тех, кто имеет с ними связи. В результате зелёный свет получили именно те фильмы, которые снимались друзьями чиновников. И вот именно в подобную ситуацию, по моему мнению, ставился российский кинематограф благодаря чистосердечным стараниям Сергея Говорухина.
Как справедливо говорится, «благими намерениями вымощена дорога в ад»...
Недавнее выступление российского премьера Д. Медведева на заседании правительственной комиссии по кинематографии подтвердило те давние мои опасения.
В то же время не могу не отметить того, что российский кинематограф
в настоящее время, на мой взгляд, один из самых интересных.
Быть может, я субъективен, но такие фильмы, как «Остров», «Царь», «Свадьба», «Изображая жертву», «Космос как предчувствие», «Прогулка», «Турецкий гамбит», «Возвращение», «Бубен-барабан», «Какраки»», «72 метра», «Облако-рай», «Бедные родственники», «Похороните меня за плинтусом», «Кармен», «Мишка Япончик», «С лёгким паром-2», «Левиафан» и другие, – войдут в золотой фонд Российского кинематографа.
Вообще, кинематограф – один из самых моих любимых видов искусства.
Достоевский где-то написал, что красота спасёт мир.
Россию, мне кажется, спасёт именно кинематограф (точно не эстрада!).
Так же, как Францию спасёт песня. Точно не кинематограф!

* * *
В 1995 году во Франции широко отмечалось 100-летие кино, в связи с чем проходило много мероприятий, встреч, коллоквиумов.
Мне посчастливилось на некоторых из них побывать. Интересно, что почти в каждом выступлении обязательно звучало имя Андрея Тарковского. На одной из подобных встреч, где присутствовали и наши известные режиссёры Андрей Кончаловский и Сергей Смирнов, мне запомнилось выступление одного молодого американца.
Он рассказал, как, будучи ещё студентом, иногда прогуливал лекции, чтобы посмотреть фильмы Тарковского. Его приятель, которого он брал с собой за компанию, засыпал, как правило, уже на первых минутах фильма...
А вот для него самого фильмы Тарковского были настоящим откровением.
Как-то на могиле Тарковского в Сен-Жененвьев-де-Буа появился кем-то принесённый камертон. Не медные деньги, как это бывало раньше, а именно камертон. Чтобы было понятно, по каким людям, по каким произведениям надо настраивать и душу, и жизнь. А недавно там же появилась маленькая металлическая птичка с длинным хвостиком. Должно быть, трясогузка. По народной примете, именно она своим хвостиком разбивает лёд и предвещает весну.

Тогда же, в 1995-ом году, я взял интервью у Сергея Смирнова.
Он произвёл на меня впечатление очень интересного, эрудированного, глубокого и по-настоящему интеллигентного (хорошо воспитанного, с уважением относящегося к другим людям) человека.
К тому же он говорил так интересно, что хотелось продолжать беседу с ним до бесконечности.

А вот с Андроном Кончаловским побеседовать тогда не удалось, хоть я и писал в «Русской мысли» о его фильме «Ближний круг».
Сейчас я и сам бы не стал брать интервью у человека, который в газете «Аргументы и факты» как-то заявил, что в России, в силу необразованности населения, неизбежен выбор между демократией и порядком. Одно и другое одновременно, мол, невозможно, и он отдаёт предпочтение порядку.
Конечно, он вправе думать, как ему хочется, но ведь и у меня этого права не отнять. «Каждый пишет, как он слышит...» И демократия, на мой взгляд, ничуть не противоречит порядку, а, напротив, первая его и защищает. Если, конечно, под порядком подразумевается и справедливость тоже.
С Изабель Юппер, одной из самых талантливых и титулованных французских актрис, в 1995-ом году, меня любезно познакомил Игорь Минаев, снявший во Франции фильм «Наводнение» по повести Евгения Замятина.
Актриса сыграла в этом фильме главную роль. Причём, это именно она была инициатором съёмок фильма и сама нашла Игоря, так как видела на Каннском кинофестивале его фильм «Первый этаж», который ей очень понравился.
По словам Игоря, работать было очень непросто, поскольку и актриса (такого уровня!), и продюсеры (французы!) всё время мешали ему принимать самостоятельные решения.
С актрисой мы встретились сначала перед премьерой фильма, а потом, специально для интервью, в баре отеля «Лютеция», недалеко от которого находится её квартира.
В баре было довольно темно, какие-то жёлто-красные тона в оформлении интерьера. Внешность актрисы меня просто шокировала: лишённая грима, она оказалась на редкость бледной, конопатой и совершенно внешне непривлекательной. Я лишний раз поразился магии кино и театра.
Впрочем, держалась актриса очень просто и доверительно.
С большим уважением говорила о российском кинематографе, о том незабываемом впечатлении, которое произвёл на неё в юности фильм «Летят журавли», о том печальном запустении, которое она увидела тогда в прекрасных студиях «Мосфильма» (фильм Минаева снимался в 92-93 годах).
Когда в тот же вечер я признался своим французским друзьям, что брал интервью у Изабель Юппер, они мне не поверили: «У самой Изабель Юппер?! Ты шутишь!»

Ну, и, чтобы закончить эту тему «кино и вокруг», добавлю, что как-то пришлось мне поесть устриц в компании со Стасом Садальским.
С актёром меня познакомил один очень симпатичный грузин, открывший в Париже большой ресторан грузинской кухни.
По его просьбе я показал Стасу Париж, а потом актёр пригласил меня в ресторан «Веплер», который и сейчас считается лучшим в Париже по морепродуктам.
Это было как раз в то самое время, когда российско-грузинские отношения переживали наиболее острый кризис.
Стас, говоря об этом, очень горячился и утверждал, что в пику российским властям попросил даже грузинское гражданство.
Вообще, произвёл на меня впечатление человека хоть и симпатичного, но очень импульсивного, у которого эмоции превалируют надо всем остальным.

* * *
Во Франции, особенно после того как я стал лучше понимать французский язык, я сделался настоящим фанатом французской песни, оценить которую по-настоящему можно, лишь понимая её текст.
Дело в том, что во Франции с давних пор сложилась очень высокая культура песенных текстов. Многие из них достойны называться настоящей поэзией. Многим присуща особая афористичная лаконичность и даже парадоксальность, которая часто теряется в переводе...
При этом во французской песне буквально нет запретных, недоступных ей тем: возмущение отца, у которого по суду отнимают сына; трагедия человека, потерявшего работу; тоска бизнесмена, так и не ставшего артистом; мечта мелкого служащего уехать в тёплые страны; вынужденная экономия бедного семейства, отдыхающего на море... и т.д., и т.п. Ну, и, конечно, любовь.
Но только не пустая, не однодневка, не « l’amour toujours », а настоящая, несущая и счастье, и горе, и разлуку; любовь, ради которой можно забыть всё: друзей, родину, детей...
Настоящим Олимпом французской песни вот уже долгое время считается концертный зал на бульваре Капуцинок – «Олимпия».
На этом бульваре в 1895 году братья Люмьеры провели первый показ так называемой «живой фотографии», – то, что впоследствии назовут «синема», «синематограф».
Помню моё первое посещение «Олимпии» в самом начале 90-х, куда французские друзья пригласили меня на концерт Жильбера Беко.
Певцу было уже далеко за шестьдесят, репертуар его мне тогда не особенно-то понравился, показался слишком устарелым, но слушать равнодушно песню «Натали» в его исполнении было совершенно невозможно.
Наэлектризованный его энергией зал встал. Написанная ещё в 1964 году и посвящённая русской девушке с таким именем песня и тридцать лет спустя пользовалась огромным успехом.
Позднее, уже в Ницце, я познакомился с очень симпатичной француженкой, которую назвали Натали только благодаря этой песне. И таковых во Франции были сотни, если не тысячи.
Беко до сих пор является рекордсменом по количеству выступлений в «Олимпии». Собственно, благодаря его успеху «Олимпия» и стала тем мифическим местом, где мечтает выступить каждый певец.
Выступление в этом зале – это своеобразный знак качества для любого певца, любой музыкальной группы. Здесь выступали Эдит Пиаф, Шарль Азнавур, Джо Дассен, Мадонна, Битлы, Роллинг Стоунз...
Во многом своим успехом этот легендарный зал обязан его директору Бруно Кокатриксу, который руководил им четверть века (с 1954-го по 1979-й год) и имя которого зал носит и по сей день.
Какое-то время, после смерти мужа, залом руководила его супруга Полетт. Я брал у неё интервью в её квартире, что расположена практически в том же здании, что и сама «Олимпия». Из разговора с большим интересом для себя узнал, что у супруги Бруно Кокатрикса славянские корни. И что ещё задолго до возникновения «Олимпии» на этом месте был аттракцион «Русские горки» (аналог того, что у нас называют «Американскими горками»), закрытый позднее в целях пожарной безопасности... Тогда-то и пришла идея сделать там концертный зал.
А где-то в начале третьего тысячелетия Ален Делон сыграет главную роль в спектакле с таким же названием – «Русские горки» в театре «Мариньи», который принадлежит Роберу Оссейну.
Как всё странно перекликается между собой в этом мире!
Кстати, Алан Делон, хоть и получил швейцарское гражданство, довольно часто бывает в Париже. Недавно видел его в ресторане «Реле Осман» на бульваре Осман. Одновременно с ним там же оказался и наш известный актёр и режиссёр Фёдор Бондарчук, который во время своих наездов в Париж останавливается в том же доме.

Кто не знает знаменитой песни «Пароле, пароле» в исполнении Алена Делона и Далиды! Когда-то я так прикипел к творчеству этой великой певицы, что буквально дня не мог прожить без песен в её исполнении. Поэтому даже мимолётная встреча с её братом Орландо в ресторане «Фукет’с» (он сидел за соседним столиком) для меня тогда стала настоящим событием.
Думаю, каждый фанат того или иного артиста или певца меня легко поймёт. Ну, а сам ресторан, как известно, описан в замечательном романе Ремарка «Триумфальная арка».
В «Олимпии» я был ещё однажды – много лет спустя после первого своего посещения этого легендарного зала. Теперь уже один.
На этот раз это был концерт одного из самых известных французских певцов – Мишеля Сарду.
Многие его песни давно уже являются классикой французской эстрады.
А известен он стал благодаря всё тому же гениальному Тото Кутуньо, который сделал один из первых хитов и Джо Дассена «Бабье лето».
В случае с Мишелем Сарду это была песня «Напевая».
Возле «Олимпии», уже в новом тысячелетии, я как-то нос к носу столкнулся с тогда ещё только набиравшим популярность молодым певцом-композитором-поэтом Рафаэлем.
Спросив меня, откуда я, он признался, что и у него в роду есть российские корни. Как, впрочем, они были и у Джо Дассена, и у Сержа Гинзбурга, и у некоторых других французских певцов.
Не так давно (в 2012-ом году) в этом зале с успехом прошли концерты Патрисии Каас, исполнявшей песни Эдит Пиаф.
И снова, будучи в отъезде, я не сумел увидеть её на сцене. А может, это и к лучшему: мне было бы интереснее увидеть её исполняющей «свои» песни, написанные именно для неё.
К сожалению, ей в последние годы не очень-то везёт на такие песни, о чём она с большой грустью пишет и в своей автобиографической книге.

* * *
Однажды мне пришла в голову гениальная мысль: создать в Париже Музей, посвящённый французской песне.
Каких только музеев нет в Париже, а вот Музей французской песни создать в Париже ещё никто до меня не додумался.
Всё было бы хорошо, если бы у меня было достаточно средств, времени или если бы я сумел привлечь к этому делу нужных людей. К сожалению, я не имел ни средств, ни здравого смысла, чтобы воспользоваться теми предложениями, которые мне делались поначалу.
В итоге, всё взвалил на собственные плечи и, в конце концов, загнулся.
В то же время это был один из самых интересных периодов в моей жизни. Я собрал большую коллекцию книг, дисков, афиш, посвящённых французской песне, и даже открыл маленький музей в собственной квартире.
В моём музее даже были немногочисленные посетители. Но потом, под давлением жизненных обстоятельств, я вынужден был мой музей свернуть и отложить его открытие до лучших времён.
В тот период я встретился с одним из самых известных французских шоуменов, певцом, пародистом, ведущим очень популярного «Телекабаре» Патриком Себастьяном.
Он, кстати, очень оценил идею музея и даже обещал поговорить о ней с бывшим Министром культуры Жаком Лангом. Но то ли я не проявил должной настойчивости, то ли у него своих дел было по горло...
В общем, дальше этого обещания дело не пошло.
Когда-то Патрик вызвал большой резонанс во французских масс-медиа, явившись со своим приятелем, переодетым, как и он, в трансвестита, к Елисейскому дворцу и потребовав встречи с президентом Франсуа Миттераном. И самое интересное, что Миттеран их принял.
В разговоре со мной, вспоминая этот эпизод, Патрик с грустью сказал, что в наше время подобная шутка невозможна совершенно: мир стал слишком серьёзным и слишком зашоренным. Все телеканалы зависят от больших компаний, и именно они диктуют телеканалу, что можно и чего нельзя. Патрик, кстати, очень любит приглашать в своё «Телекабаре» артистов, как правило, цирковых, из России.

Большой интерес у меня всегда вызывают различные музыкальные конкурсы и проекты по французскому телевидению. Особенно, я помню, меня увлёк проект «Star Acad;mie» 2002-го года, в котором принимала участие девушка по имени Нолвенн.
Дело в том, что она долгое время оставалась в тени своих сокурсников и была даже номинирована на выход из проекта. Однако её необыкновенный голос и мощная поддержка телезрителей сделали её в конце концов победительницей этого конкурса.
Тогда же я написал о ней в «Русской мысли», а совсем недавно увидел её буквально в двух метрах от себя на открытии новогодней ёлки на площади Согласия. Какое счастье для фаната! Я и сейчас слежу за творчеством этой молодой певицы, которой пока, к сожалению, как и Патриссии Каас, несмотря на интересный голос, не очень-то везёт с хорошими песнями.
Как это важно для любого певца за годы своей карьеры найти хотя бы одну песню, которая станет хитом, а ещё лучше – войдёт в сокровищницу эстрадного искусства той или иной страны!

* * *
Ещё одной моей идеей фикс, помимо Музея французской песни, была идея создания журнала на русском языке для русскоязычных туристов, приезжающих во Францию из России, Германии, Израиля, Америки и т.д.
В конце концов, меня поддержал Владимир Дашевский – один из главных организаторов Недели российского кино в Центре Пьера Кардена. Мы сделали первый сигнальный номер журнала, но дальше дело не пошло за отсутствием спонсоров.
Тем не менее, я до сих пор храню добрые воспоминания от общения с Володей и его симпатичной супругой Ларисой.
В оформлении журнала нам помогал замечательный фотограф Валерий Савельев, до этого работавший в журнале «Азюр Декуверт».
Именно в это время в поисках спонсоров или рекламодателей для нашего нового журнала я оказался на «Салоне престижных вин» в 16-ом районе Парижа.
Возле одного из стендов я заметил человека, похожего, как мне показалось, на Д’Артаньяна. Я подошёл ближе и сказал ему об этом.
К моему удивлению, для него это не было неожиданностью. Оказывается, в Арманьяке, откуда он привёз свою продукцию, регулярно проводится конкурс на лучшего двойника Д’Aртаньяна. На одном из них он был признан победителем.
Я продегустировал его замечательный арманьяк и уже, было, собрался отойти, но здесь обратил внимание на табличку с именем производителя.
Его звали Клод Пастернак.
Я спросил его, известно ли ему, что в России в первой половине двадцатого века был замечательный поэт и писатель, лауреат Нобелевской премии Борис Пастернак.
– Да, – ответил он, – это мой родственник.
Надо ли говорить о моей реакции! Мы подружились, и я сделал о нём материал для одного из русскоязычных изданий Парижа.
Потом мы потеряли друг друга из виду, и вот однажды я услышал в теленовостях, что в Центре Пьера Кардена состоится концерт певицы Режины, которую в своё время называли наследницей Эдит Пиаф.
Самое интересное заключалось в том, что, оставив сцену в самом расцвете своих сил и сделавшись владелицей целой сети многочисленных дискотек высочайшего класса по всему миру, она, спустя много лет, продаёт свой бизнес и в возрасте 75 (!) лет возвращается на сцену.
Я решил пойти на этот концерт и в программке вдруг увидел знакомое имя. Среди авторов текстов песен, звучавших в концерте, было и имя Клода Пастернака.
«Неужели совпадение? Он не говорил мне, что пишет стихи», – подумал я и решил проверить. Нашёл телефон Клода, позвонил ему, и мы договорились о встрече.
Действительно, тексты для некоторых песен Режины были написаны им.
Для меня это было ещё одним (быть может, самым важным) подтверждением его родства с великим поэтом. Помню, что в качестве сувенира я подарил ему бутылку «Путинки», а он мне – замечательный «Арманьяк №1» своего производства.

* * *
Приходилось мне сталкиваться и с представителями французского истеблишмента: Жаком Лангом, Бертраном Деланоэ, Лионелем Жоспеном, Жаком Тубоном.

С мэром Парижа, теперь уже бывшим, Бертраном Деланоэ, у меня свои счёты: я не могу ему простить того, что он сделал с улицами города и парижскими водителями. Гомосексуалист, социалист, иначе говоря, волюнтарист, он решил пересадить автолюбителей с личного транспорта на общественный.
С этой целью сузил и изуродовал большинство улиц Парижа, изменив, таким образом, их исторический облик, увеличил количество пробок и, как следствие, загазованность города, нервозность водителей...
Именно из-за этого уходит в прошлое и былая галантность парижских водителей за рулём.
Как-то я встретил его воскресным утром на одной из парижских улиц в шестом районе Парижа. Я остановился на красный свет светофора, и именно в этот момент он переходил улицу прямо под носом моей машины.
Сколько раз я говорил себе, что в случае встречи с ним выскажу ему всё, что я о нём думаю! И вот он прямо передо мной. Без охраны, на пешеходном переходе...
Я мог бы с ним сделать всё, что мне заблагорассудится: напугать, газанув, не трогаясь с места; обругать, выскочив из машины; просто (!) побить...
Но, вот незадача, он же был один, без охраны!..
Вы видели когда-нибудь московского мэра без охраны? То-то и оно! Ну, насчёт «побить» я, конечно, для красного словца... Но и «пугать» или «обругать» человека, вышедшего, может быть, круассанов к завтраку купить, как-то неудобно было, не по-французски, не комильфо...
К тому же спокойно я с ним говорить не смог бы, а во Франции считается, что человек, который нервничает или повышает голос, заранее неправ.

Вот так же запросто гулял по улице вместе с другими парижанами в двух шагах от меня и бывший премьер-министр Франции Лионель Жоспен во время праздника музыки.
Его многие узнавали, подходили поздороваться, просто пожать руку.
В отличие от многих политиков во всём его облике, во всём его поведении было что-то подкупающее, искреннее.
Человек он симпатичный, но то, как он ушёл из политики, проиграв на президентских выборах Жаку Шираку, меня поразило. Это было безответственно по отношению и к идеям, которые он защищал, и к людям, которые пошли за ним...
Что же касается праздника музыки, то это действительно замечательный праздник, когда улицы многих городов Франции превращаются во множество музыкальных концертных площадок под открытым небом.
Он проводится каждый год в самую короткую ночь года с 21 на 22 июня, хотя, на мой взгляд, лучше было бы делать его всякий раз пусть и в июньскую ночь, но с субботы на воскресенье. Поскольку праздновать его посреди недели так же нелепо, как устраивать посреди рабочей недели «день без машин». Только дискредитировать хорошую идею!
Кстати, придумал праздник музыки Жак Ланг, бывший семь раз министром культуры при Франсуа Миттеране. Именно с ним хотел поговорить Патрик Себастьян о моей идее создания Музея французской песни.
Как-то я и сам встретил Жака Ланга у вокзала выходящим из машины.
Он никуда не торопился. Был без какой-либо охраны. Спокойно достал из машины пальто. Спокойно его надел. Ещё какое-то время постоял у машины, что-то ища в карманах.
Я был от него в двух шагах.
Мне так хотелось самому сказать ему о моей идее! И я этого не сделал.
Почему?
Я потом проанализировал, чем была вызвана моя нерешительность.
И понял, что не решился подойти с деловым вопросом к человеку, который явно был не на работе.
Прожив какое-то время во Франции, я «офранцузился» настолько, что для меня вмешаться в личную жизнь человека оказалось совершенно невозможно. Ведь на улице, не в кабинете, даже Жак Ланг уже не официальное лицо, а частный человек, личный покой которого способны нарушить разве что какие-нибудь папарацци.
Кстати, совсем недавно я снова столкнулся с ним буквально нос к носу на острове Святого Людовика в центре Парижа. Он был не один. Рядом с ним были две женщины: одна постарше, другая помоложе. Да и я был с туристами...

* * *
Большой популярностью вот уже много лет подряд пользуется во Франции конкурс «Мисс Франция», финал которого всегда транслируется по одному из ведущих телеканалов.
Долгое время главным организатором и директором этого проекта была Женевьева де Фонтенэ, которую ещё называли «Дамой в шляпе», поскольку она (как наш Михаил Боярский) никогда не показывалась на людях без шляпы.
Мне удалось как-то взять у неё интервью для газеты «Русская мысль». Вспоминаю о нашем разговоре с большим удовольствием, поскольку в жизни эта женщина оказалась очень интересным человеком, со своими убеждениями, взглядами на политику, критериями красоты и того, что должен представлять собой этот конкурс, его финалистки.
И до, и после нашей встречи она всегда искренне расстраивалась, когда финалистки или победительницы конкурса попадали в ловушку тех или иных фирм, предлагавших им большие деньги за участие в каком-нибудь рекламном ролике, не соответствующем высокому званию «Мисс Франция». Она всегда старалась предостеречь своих подопечных от тех «соблазнов», которые их ждут впереди и устоять перед которыми подчас очень трудно.
Зато так легко через год после победы на конкурсе пережить историю Золушки с точностью наоборот.
Своеобразной гордостью для неё стала Мисс Франс 2000 года Соня Роллан, родившаяся в Руанде. Это была первая представительница африканского континента, победившая в этом конкурсе.
После победы Соня создала благотворительную организацию, целью которой была помощь детям Руанды, потерявшим своих родителей.
Однако и эта красавица не устояла перед соблазном в образе молодого мошенника, о котором тогда говорила вся Франция, Кристофом Роканкуром.
Роканкур в ту пору оказался чуть ли не национальным героем.
Дело в том, что, скрываясь в своё время от французской полиции, он бежал в США, где, пользуясь наивностью и доверчивостью американцев, провернул несколько афер, позволивших ему разбогатеть и вести роскошный образ жизни. Потом он всё-таки попался, сел в тюрьму, но для французов всё, что им доказывает их превосходство над американцами (неважно, в какой области и какими средствами) необычайно интересно и дорого.
У Роканкура ещё в тюрьме стали брать интервью, он стал героем телерепортажей и журнальных статей. Вернувшись во Францию, он во время одной из телепередач познакомился с Соней, и у них даже родилась дочурка.
И вот однажды я был с туристами в городе Довиль и, пока они гуляли по городу, зашёл выпить чаю в известный отель «Нормандия».
В холле отеля моё внимание привлёк молодой человек, лицо которого показалось мне знакомым.
Пока я пил чай, я вспомнил, где его видел. Дело в том, что незадолго до этого я как раз прочитал автобиографическую книгу этого самого Роканкура.
Это был он.
«Вот интересно, – подумал я. – Что, если мне сделать с ним интервью для русской газеты? Русским ведь тоже очень интересно всё, что так или иначе «уедает» американцев...»
В холле его уже не было. Я вышел на улицу в некотором раздумье. Потом всё-таки позвонил в отель и попросил соединить меня с Роканкуром.
Через пару секунд, услышал его чуть-чуть хрипловатый голос. Спросил, не желает ли он дать интервью для русской газеты. Видимо, уже поднаторев в общении с журналистами, он стал меня подробно расспрашивать, что это за издание, где выходит, сколько подписчиков и т.д. и т.п.
Наконец, мы договорились, предварительно созвонившись, встретиться в Париже.
Однако через какое-то время мой журналистский пыл прошёл, зато всё больше мной стало овладевать чувство какого-то омерзения, нечистоплотности.
Мне стало казаться, что, если я возьму у него интервью, я и сам испачкаюсь в чём-то нехорошем. От интервью я решил отказаться.
А ещё через какое-то время Роканкур попался на новом мошенничестве, теперь уже во Франции, после чего для всех французских масс-медиа он стал персоной нон грата. С Соней Роллан они после этого расстались.

* * *
Одним из самых ярких впечатлений для меня навсегда останется финал Кубка Дэвиса в Париже в 2002 году. Трудно было поверить в победу нашей сборной, когда в финальном матче со сборной Франции судьба всего поединка зависела не от опытных Марата Сафина или Евгения Кафельникова, а от практически дебютанта нашей сборной – Михаила Южного.
Однако в зале у нашего дебютанта была мощная поддержка не только в лице бывшего президента России Бориса Ельцина, но и в лице очень сплочённой и мощной российской трибуны. Как мы болели!
И мы победили!
Помню, что в каком-то безумном восторге я выскочил на теннисный корт и краем глаза заметил, как практически одновременно со мной туда же вырывается прямо через бортик Борис Николаевич Ельцин.
Какие-то доли секунд на корте были только мы втроём: Южный, Ельцин и я. Мне тогда удалось сделать много интересных снимков, а друзья из России замучили звонками, мол, видели тебя по телевидению...
А после матча мы отмечали первую победу нашей сборной в Кубке Дэвиса в одном из местных ресторанчиков рядом с Александром Метревели и Анной Дмитриевой.

По правде сказать, гораздо больше, чем теннис, меня всегда увлекали соревнования по фигурному катанию. В этом виде спорта искусство и спорт, кажется, слились воедино. По французскому телевидению комментатором этих соревнований (как, впрочем, и теннисных) чаще всего бывает Нельсон Монфор.
Замечательный человек, влюблённый в фигурное катание и теннис ещё больше, чем я. Что меня всегда особенно подкупало в его интереснейших комментариях, – это неподдельное уважение и даже любовь к нашим российским спортсменам и к нашей стране.
Мы познакомились с ним на одном из матчей на Ролан Гарросе.
Потом встретились в его кабинете на телестудии 2/3 канала. Встреча с умным, любезным, хорошо воспитанным и интеллигентным человеком всегда оставляет приятное впечатление. Может быть, я не прав, но именно эти качества, по моему мнению, особенно характерны для большинства настоящих французов. Любого цвета кожи и любого вероисповедания.
Вот и известный актёр Пьер Ришар, приехавший на теннисный турнир на собственном мотоцикле, сразу и очень любезно согласился сфотографироваться в нашей с туристами компании.
И вот почему я был очень удивлён, когда однажды, при встрече с другим очень известным теле- и радиоведущим Фредериком Жерзалем, специалистом по историческим вопросам, на моё желание узнать, какое качество характера особенно присуще французам, он, вместо ожидаемых мной определений «галантность» или «остроумие», после довольно продолжительной паузы, сказал:
– Ворчливость! Мы, французы, любим ворчать по любому поводу. Дома и на работе. Всегда и везде.
Тогда я был несколько разочарован этим ответом, но, чем дольше живу во Франции, тем больше убеждаюсь в правоте Жерзаля.
Не случайно даже Наполеон называл свою старую гвардию, которую он всячески оберегал и лелеял, «ворчунами».
И у современных французов есть много поводов для ворчания.
От полного скатывания в мизантропию французов уберегает только искренняя вера в то, что несмотря ни на что они всё-таки живут в одной из лучших стран мира.
Вообще, мы, особенно в России, часто слишком идеализируем французскую действительность. Думаю, что даже бегство Жерара Депардье многими россиянами воспримется как забавный курьёз.
И они с удовольствием поменялись бы с ним местами и переехали жить во Францию.
На самом же деле Франция уже давно переживает довольно тяжёлый кризис, связанный и с особенностями национального характера, и с последствиями образования Европейского союза, и с переходом на евро, и с особенностями политической и социальной системы во Франции.
Я как-то говорил об этом с американским писателем и журналистом Тэдом Стэнджером, написавшим книгу «Ох, уж эти французы!», где очень много интересных наблюдений и выводов по поводу французов и их образа жизни.
В русском переводе эта книга даже получила, если не ошибаюсь, название «Франция – последняя советская страна».
Да и Владимир Познер, с которым я недавно столкнулся в магазине «Зилли», хоть и считает себя французом, перебираться на «историческую родину» почему-то не спешит...

Как-то во время многодневной экскурсии, я познакомился с очень приятной парой. Мужчина когда-то работал прокурором, потом вышел на пенсию. Затем, не сразу, выяснилось, что он уже давно пописывает стишки, но никому их, кроме жены, не читает. Я пристал к нему с просьбой почитать, и он сдался. Стихи мне очень понравились, и я посоветовал ему отправить их в журнал.
«Да кому они нужны!» – был его ироничный ответ. А спустя ровно год он неожиданно позвонил мне. Сказал, что последовал моему совету, его стихи напечатали, и у него, можно сказать, началась новая жизнь, а вот сейчас выходит сборник его стихов, и он хочет один из первых экземпляров подарить мне, без которого эта книга не появилась бы никогда. И попросил продиктовать ему мой почтовый адрес. Прекрасно изданную книгу он, действительно, мне вскоре прислал.
Я был очень рад за него, тем более, что он мне очень понравился и чисто по-человечески: весёлый, остроумный, всегда позитивно настроенный, компанейский. Вот почему, когда я узнал, что его дочь Юля Проскурякова вышла замуж за известного певца и композитора Игоря Николаева, я позвонил ему, чтобы поздравить, и сказал при этом, что Николаеву очень повезло с тестем.
Всё это время я был озабочен ещё и тем, как бы мне отблагодарить его за присланную мне книгу стихов.
И вот однажды я увидел рядом с одним из отелей возле Гранд Опера Игоря Николаева. Я выскочил из машины, подошёл к нему, извинился за беспокойство, представился и спросил, не согласится ли он передать от меня небольшой подарочек своему новому тестю.
Игорь Юрьевич отнёсся ко мне очень подозрительно. Спросил, откуда я знаю его и его тестя. А в конце передавать что-либо резко отказался.
Я, конечно, на него за это не в обиде: действительно, какой-то незнакомец в чужом городе пристаёт с какой-то дурацкой просьбой...
А может, я, вообще, какой-нибудь мошенник?!
И всё-таки, мне кажется, любой иностранец повёл бы себя в этой ситуации несколько иначе, хоть и с тем же, быть может, результатом.
Отказаться от чего-либо тоже можно по-разному.
Не случайно во французский язык, помимо русского «бистро» вошло и ещё одно наше словечко: «Нет!»
Это слово французы используют именно для резкого нелюбезного отказа. Дело в том, что во французском языке, во французской манере общения отказывать кому-либо в чём-либо не принято в резкой форме.
Отказ обязательно должен сопровождаться либо благодарностью (в ответ на предложение), либо сожалением (в ответ на просьбу).
Просто «нет» для французов звучит очень грубо.
Видимо, Игорю Николаеву этого никто не объяснил во время его путешествий за границу.
Впрочем, даже давно живущие или даже родившиеся здесь русские подчас не могут изжить эту присущую нам резкость и некоторую грубость по отношению к другим.
Вспоминаю свой давнишний визит в Русскую консерваторию имени Сергея Рахманинова. Я зашёл туда навестить мою знакомую, преподавательницу по классу фортепьяно. Неожиданно появился граф Пётр Петрович Шереметьев, который повёл себя почему-то совершенно не как граф, а как какой-нибудь простой вышибала в ночном клубе.
Даже не выяснив, что мне нужно, он почему-то в очень агрессивной манере стал меня просто вытеснять из консерватории, возмущённо выкрикивая, что посторонним здесь делать нечего.
Какая жалость по отношению к памяти его предков! Какой негативный образ для самой консерватории! Помню, во мне тогда прямо-таки закипело пролетарско-революционное возмущение дворянско-буржуазным высокомерием!
Сколько раз по тем или иным причинам мне приходилось оказываться во Франции или в других европейских странах в местах, где пребывать, собственно говоря, запрещалось либо по определению, либо согласно официально вывешенному предупреждению. Но никогда я не сталкивался с таким грубым поведением, как тогда в русской консерватории.
И вот, что забавно: моё отношение к этому человеку не изменят ни его многочисленные заслуги перед Отечеством, ни его уважаемые предки.
И не потому, что мы, маленькие люди, мелочно мстительны, а потому, что и у нас «своя гордость имеется»... Кроме того, есть такие вещи, которые искупить невозможно ничем! В частности, ущемление человеческого достоинства.
Жизнь во Франции, во французском обществе это достоинство воспитывает в каждом человеке не зависимо от его положения, цвета кожи или размеров кошелька. И здесь полностью изживается это молчалинское: «не должно сметь своё суждение иметь».
Вот, скажем, Его Светлейшее Высочество князь Борис Владимирович Голицын, живший в Медоне, на мой взгляд, гораздо больше соответствовал своему титулу князя, при том, что был прост в общении и не чурался лично стоять на кухне и готовить блины во время знаменитых «Медонских блинов», которые устраивались каждый год в этом парижском пригороде во время масленицы.
Весь русский Париж стремился попасть туда, поскольку после блинов с водочкой и икорочкой там всегда устраивался великолепный гала-концерт.
А может, всё дело в том, что один из них был князь – Б. В. Голицын, а другой – всего лишь граф – П. П. Шереметьев?
Пишу об этом не случайно. В книге воспоминаний о Гайто Газданове приводится один такой забавный и поучительный случай.
Однажды к нему в редакторский кабинет на радиостанции «Свобода» привели молодую женщину, которая должна была работать под его началом. Она, будучи по происхождению осетинкой, как и сам Гайто Газданов, и думая сделать ему приятное, поздоровалась с ним по-осетински. Это почему-то вызвало странную и неадекватную реакцию у Газданова: он вдруг расшумелся, что Вы, мол, находитесь в русскоязычной редакции... Что здесь надо говорить по-русски... Что его отец, осетин, полковник царской армии, всегда говорил с подчинёнными по-русски...
В общем, наехал по полной.
На что молодая женщина вдруг сказала:
– Да, я вижу, что Ваш отец был полковником... Потому что мой отец, генерал, всегда вставал, когда разговаривал с женщиной!
После чего Гайто Газданов сразу остыл, пришёл в себя и с улыбкой предложил своей новой сотруднице стул.
Кстати, там, в Медоне, где я прожил больше года, жила в своё время и Марина Цветаева. Ходила по тем же улицам. Дышала, можно сказать, тем же воздухом. Может быть, только менее загазованным...
Я вспоминаю о ней всегда, когда прихожу с туристами на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, которое справедливо называют некрополем русской славы за рубежом. Нет, конечно, могилы Марины Цветаевой там нет. Но могла бы быть, если бы она не вернулась на родину, где её ждала трагическая смерть.
Могилы её здесь нет, но голос её до сих пор звучит и здесь:

«Идёшь на меня похожий,
Глаза опуская вниз,
Я их опускала тоже,
Прохожий, остановись!»


                * * *
По характеру моей основной работы мне довольно часто приходилось встречать или провожать наших туристов в аэропортах Парижа или Ниццы. И вот здесь иногда случались совсем мимолётные встречи, которые, тем не менее, всё равно как-то откладывались в памяти.

Помню краткий, но очень доброжелательный разговор с Олегом Митяевым, в результате которого я даже разбогател на «50 митяев» (купюра, придуманная этим замечательным бардом).

Давняя встреча с Дмитрием Маликовым в аэропорту Ниццы запомнилась практичностью Дмитрия, которую я, ориентируясь на его сценический романтический образ, в нём даже не подозревал.

Катрин Денёв – «белая королева» – поразила каким-то простецким видом (в пальто и в «валенках»), напомнившим мне наших тёток, торгующих с лотка где-нибудь в провинциальном городке.
А вот Анастасия Волочкова – просто шокировала своим неприступным видом у входа в отель «Риц», когда к ней очень вежливо обратился один из её российских поклонников. При том что на экране телевизора она выглядит довольно простой, если не сказать простоватой. Впрочем, это не удивительно. Я частенько замечал, что наши «звёзды», оказавшись за границей, буквально расцветают, когда к ним обращаются иностранцы, и в испуге шарахаются от соотечественников. Комплексы, комплексы...

Известный политический деятель Франции Марин Ле Пен, напротив, оставила приятное впечатление своей любезностью и... красотой. Дело в том, что есть люди, видимо, не очень фотогеничные, и, чтобы составить себе истинное представление об их лице, их нужно видеть «в живую».
Я увидел её по дороге в Руан в большом павильоне, где были расположены рестораны, магазины, выставочные залы. Меня всегда подкупала та правда, которую Марин Ле Пен говорила в своих многочисленных интервью о нынешнем положении Франции, о тех трудностях, с которыми сталкиваются в своей повседневной жизни французские трудящиеся, о прогнившей политической системе и лживости и некомпетентности её нынешних руководителей. Вот почему, подойдя к ней, я спросил у неё разрешения сфотографироваться с ней, обосновывая своё желание большой любовью к Франции и признательностью ей за правду, которую она говорит в своих выступлениях. Услышав мой акцент, она спросила меня, откуда я. «Из России», – ответил я. «А я очень люблю Россию!» – сказала Марина с обворожительной улыбкой и попросила одного из сопровождающих её сфотографировать нас.

Помню, как увидев Дмитрия Дюжева в спектакле в одном из парижских пригородов, я почему-то сказал жене:
– Это же Телескоп из «Бригады»!»
– Да не Телескоп, а Космос! – поправила она меня со смехом.
Не забуду своей встречи с суперпопулярной в своё время группой «Spice girls» перед собором Парижской Богоматери. Я сидел в машине в ожидании туристов и видел, как к площади подкатил огромный лимузин, из которого вышли известные тогда всему миру девушки.
Вокруг них сразу же собрался народ. Через какое-то время и я решил подойти поближе, чтобы рассказать потом об этом событии своим туристам. «Да ведь они мне могут и не поверить», – подумал я, и в доказательство встречи попросил девушек расписаться на единственной книжке, оказавшейся у меня в машине, – справочнике по Парижу.
Девушки любезно расписались, а одна из них даже приложила развёрнутую книгу к своим губам.
– Какая жалость, – воскликнул я, – бумага удостоилась гораздо большего, чем я!
Девушки заулыбались, и все(!) приложились губами к моим щекам!
– Обещаю не умываться! – поблагодарил я их, обалдев от такого сюрприза.

В заключение не могу не вспомнить посещение Рима и моего «свидания» с папой римским Иоанном Павлом II.
Первое состоялось на площади перед Собором Святого Петра, где к 12 часам дня собираются тысячи паломников со всего мира в ожидании благословления, которое папа римский дает из окна своей резиденции.
Я был в этой толпе и видел папу издалека, как и большинство собравшихся там. Умаляет ли эта удалённость значение этого всё-таки живого свидания? Нисколько. Ибо, как сказано, по вере твоей воздастся тебе. Я, может быть, был далеко от папы, но зато рядом с теми, кто, как и я, пришёл сюда со своими надеждами, своей верой, своей любовью.
Удивительное чувство испытываешь на этой площади!
И всё-таки мне повезло, может быть, чуть больше, чем другим. Дело в том, что когда пару дней спустя, я проходил рядом с площадью, я увидел папу в окне машины, проезжающей мимо. Я даже заметил его благословление, обращённое, видимо, не мне одному, но показавшееся мне таким личным...

* * *
Ну, вот, кажется, никого не забыл. Теперь можно и успокоиться.
Пока писал эти записки, поменялся папа римский.
Умер и причислен к лику святых Иоанн Павел II.
Очень достойно покинул свой пост Бенедикт XVI, и на смену ему пришёл Франциск I, как представляется, тоже очень достойный «товарищ».
А пока я жил, не подозревая, что на самом деле «собираю материал» для этих записок, в моей стране сменилось восемь руководителей: Хрущёв, Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачёв, Ельцин, Путин I, Медведев, Путин II...
Сменилось несколько президентов и правительств во Франции, Англии, Америке...
Рухнул Европейский социалистический лагерь...
Разрушена Берлинская стена... Распался Советский Союз...
Возник Европейский Союз... Случилась арабская весна...
Отшумел Майдан... Крым снова стал русским... Вернулся в родную гавань Севастополь...
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...»
Да что там! Ушёл один век, и на смену ему пришёл другой!
Ушло целое тысячелетие, и на смену ему пришло другое!
И только английская королева по-прежнему на месте!
И я, наконец, понял, зачем нужны короли и королевы. Я понял, в чём англичане оказались мудрее французов. Они поняли, что в колесе втулка важна так же, как и обод. Без втулки оно теряет стержень, основу. Оно может укатиться куда угодно. Именно втулка делает его движения стабильными и верными одному, национальному, курсу! Короли, королевы, королевские дома – это втулка, стержень каждого из монархических государств.
   
Кстати, совсем недавно, встретив Стефана Берна и сфотографировавшись с ним, я «приблизился» к ней на расстояние всего лишь одного промежуточного рукопожатия: ведь именно она лично вручала известному французскому телеведущему престижную английскую награду – Орден Британской империи.
И если бы я не боялся обвинения в претенциозности, посвятил бы эти записки именно ей!



                * * *
Я рассказал здесь лишь о встречах с людьми широко известными.
А сколько было замечательных встреч с теми, кому не вручают наград, кого не показывают по телевизору, о ком не пишут в газетах, о ком, к сожалению, сейчас даже и не припомнишь...
Между тем, именно эти мало кому известные люди подчас бывают не менее талантливыми, интересными, глубокими, интеллигентными и по-человечески мудрыми, чем те, на кого их призывают равняться, кого они видят по телевизору или на обложках глянцевых журналов.
Это те люди, о которых поёт Игорь Растеряев. А его песни по телевизору или по радио не услышишь.
О встречах с этими «простыми» людьми расскажу во второй части моих записок.
К тому времени, даст бог, прибавятся и новые встречи!
Что-то, возможно, в этом мире изменится. Одно уйдёт в прошлое, другое появится ему взамен.
Главное, чтобы английская королева оставалась на своём месте!

2013-2015.
P. S.
Прошло пять лет. Во Франции сменился президент. Теперь это Эмануэль Макрон, который, кажется, разочаровал даже тех, кто голосовал за него.
Во Франции началась шестая по счёту революция – революция жёлтых жилетов (ленивых революционеров по аналогии с ленивыми королями).
Крым окончательно стал российским. На Украине В. Зеленский пришёл на смену П. Порошенко.
В Австралии полыхают гигантские пожары. Климат становится всё теплее. Ледники тают.
В. Путин отправил в отставку правительство А. Медведева и дал новые полномочия парламенту.
Младший сын Елизаветы 2-й заявил, что хочет жить независимо от королевской семьи.
На Донбассе по-прежнему стреляют.
Продолжается скандал по делу «отравления» Скрипалей и крушению малазийского «Боинга».
Умерли С. Говорухин, Н. Караченцов, Э. Рязанов, Жак Ширак, Джони Холлидей...
И только бравая Елизавета по-прежнему на посту!

Идея этих записок родилась как анекдот...

Как-то, сидя у телевизора, я в очередной раз не удержался от уже порядком надоевшего моей жене замечания. Что-то вроде: «Я с ним работал...» или «Я его знал...».

И она, не выдержав, с плохо скрываемой иронией или даже сарказмом сказала:

– А почему бы тебе не написать книгу «Моя жизнь в большом бизнесе» или «Моя жизнь в искусстве»?

Правду сказать, я обиделся.

Конечно, это был прозрачный намёк на мою несостоятельность и наше довольно скромное существование.

Я даже встал с дивана и демонстративно удалился в спальню...

На следующий день мы помирились.

Но, как говорится, «осадок остался».

И вот, поразмыслив какое-то время, я сказал себе: а почему бы и нет?!

Если известные или успешные люди имеют право на собственные мемуары, почему бы «маленькому» человеку, который каким-то боком соприкоснулся с ними, не написать свои!
 
Да и жена моя поймёт, в конце концов, что лучше бы ей держать свои замечания при себе...

Короче, я решился. И теперь хочу рассказать о своих встречах с известными людьми, для которых эти встречи наверняка прошли, не оставив в их памяти никакого следа.

Но в том-то и дело (и в этом, должно быть, и состоит ответственность известных людей перед обычными): то, что для них проходит на периферии их внимания, для нас, простых людей, часто врезается в память на всю жизнь. И даже как-то влияет на неё.

Ну, а о том, что мнением даже «маленьких» людей о выше стоящих не стоит пренебрегать, говорит великая комедия Бомарше «Фигаро» и те события, которые произошли во Франции вскоре после её представления..

                * * *

Итак, родился я в Москве, но жили мы с мамой очень скромно на самой окраине города, в Измайлово, в маленькой комнатке в семейном общежитии.

В центр выбирались редко, только в Измайловском парк и на ВДНХ.
Мама работала бухгалтером и едва сводила концы с концами, а я большую часть времени проводил во дворе и в Измайловский лесу.

Танцы в «Красном уголке», ссоры женщин на общей кухне, драки мужиков на улице, карточные игры в лесу, кражи и даже убийства в доме, разборки между измайловскими, первомайскими и совхозными, игры в расшибалочку и в казаков-разбойников – вот, собственно, чем полна была жизнь многих мальчишек нашего двора.
 
Это был свой особый мир, никак не связанный с «большим».

Кстати, это моё «пацанское» воспитание не раз ставило меня впоследствии в довольно дурацкое, а иногда и опасное положение.

Окном в «большой мир» были для меня в эту пору, конечно, и телевидение, и радио.
По радио любимыми передачами были «Встреча с песней» с ведущим Виктором Татарским, «Театр у микрофона», радиостанция «Маяк», приучившая меня любить и классику, и песни народов СССР и мира.

А вот по телевидению  формирующими сознание передачами были «Кинопанорама» с А. Каплером, «В мире животных» с Н. Дроздовым, «Клуб кинопутешествий» с Ю. Сенкевичем, «Ираклий Андронников рассказывает», телевизионные музыкальные спектакли с Татьяной Шмыгой, «Цыганский барон» с Николаем Сличенко, «Свадьба с приданым»... Первые телесериалы  «Четыре танкиста и собака», «Вызываем огонь на себя», «Адъютант Его Превосходительства», фильмы «Чапаев», «Тихий Дон», «Оптимистическая трагедия», «Весна на Заречеой улице», «Высота», «Девчата», «Поднятая целина», «Семнадцать мгновений весны», «С лёгким паром», «Большая перемена»... Всего не перечислишь...

Именно эти фильмы, записанные на видеокассеты, я просил моих друзей и знакомых передавать мне во Францию в первую очередь.
Ну, и, конечно, передачи «КВН», «Кабачок 13 стульев», «Голубой огонёк»,  а позднее  – «Утренняя почта», «Фестиваль в Сен-Ремо»,  а из спортивных не забуду серию матчей по хоккею между сборными СССР и Канады, а также баскетбольный матч сборных СССР и США в 1972 году.
 
Реально, а не через телевизор, к «большому» миру я прикоснулся отчасти лишь тогда, когда, подражая друзьям, записался в радиотехнический кружок при Московском Дворце пионеров и школьников на Ленинских горах.

В отличие от друзей, увлечённых радио, ничего в этом кружке я не понимал, но, чтобы попасть туда, нужно было пересечь на метро (самом красивом в мире!) всю Москву с востока на запад.

А вид Дворца! Его просторные вестибюли и коридоры! Всё это не могло не поразить дворового мальчишку.

А как забыть парад на Красной площади! Когда нам, мальчишкам и девчонкам с московской окраины, победителям районного смотра строевой подготовки в рамках Всесоюзной игры «Зарница», было доверено пройти торжественным маршем по главной площади страны!

Разве мог кто-нибудь из нас подумать тогда, что мы станем свидетелями крушения того мира, который в те годы казался нам таким незыблемым и прекрасным!

* * *
Потом я записался в Юношескую республиканскую библиотеку на Преображенской площади.

Всегда с благодарностью вспоминаю Инну Яковлевну, работавшую там библиотекарем. До сих пор она является для меня примером истинно интеллигентного человека. Именно она приобщала меня к большой литературе, а через неё и к большому миру.

Очень ненавязчиво она поднимала меня от детективно-приключенческой литературы к серьёзным произведениям Ю. Трифонова, В. Астафьева, Ч. Айтматова, В. Белова, Ф. Абрамова, А. Солженицына...

Вот там-то, в библиотеке, и начались мои встречи с известными людьми не по телевизору, а наяву.

 –  Приходи в воскресенье, – сказала мне как-то Инна Яковлевна, – будет встреча с молодым и очень интересным модельером.

Я пришёл. Это был Вячеслав Зайцев.

Пройдёт «сто лет» (на самом деле лет двадцать с небольшим!), прежде чем я встречусь с ним в его парижской квартирке на авеню Клебер, чтобы взять у него интервью для «Парижского курьера».

Но и «сто лет» спустя он, как и в первый раз, покорит меня своей эрудицией, доброжелательным обаянием, увлечённостью своим делом, положительной энергией, деликатностью и открытостью в общении.

* * *

Кажется, в те же далёкие времена меня каким-то образом занесло на «Мосфильм», на съёмки фильма «За облаками небо».

Я должен был там играть в массовке, но что-то не получилось.

Зато совсем рядом от себя я видел известных актёров того времени: Геннадия Сайфулина и Игоря Ясуловича. Для меня это было первое проникновение в зазеркалье, в заэкранный мир.

А много-много лет спустя мне посчастливилось брать интервью у генерального директора киноконцерна «Мосфильм» Карена Шахназарова
в нормандском городке Онфлёр, где уже больше двадцати лет подряд проходит фестиваль Российского кино.

Карен Георгиевич понравился мне своей доброжелательностью и верой в российский кинематограф.

На фестивале он присутствовал в качестве продюсера фильма «Звезда», завоевавшего тогда главный приз.

А вот совсем недавно на церемонии закрытия кинофестиваля «Золотой орёл» Карен Шахназаров, получивший главный приз за лучший игровой фильм «Белый тигр», рассказал о той роли, которую сыграл в его жизни Стенли Крамер.

Когда Карен был ещё студентом и учился на режиссёрском факультете, его родители на Московском кинофестивале спросили известного режиссёра, что бы он хотел пожелать их сыну-студенту. Крамер написал на протянутой программке одно слово: «Терпение».

А тогда в Онфлёре, в 2002-ом году, председателем жюри фестиваля был известный французский актёр и режиссёр Робер Оссейн, игравший роль Жофрея де Пейрака в известных фильмах про Анжелику.

У него азербайджано-украинские корни, и поэтому он, хоть и родился во Франции, благодаря матери хорошо говорит по-русски. Он же был первым мужем Марины Влади.

Впервые я увидел Оссейна ещё до этого в Монте-Карло, где проводил экскурсию для туристов из России. Мы столкнулись с ним на крыше известного отеля по другую сторону Казино и Оперного театра (со стороны моря), где расположен замечательный по своей красоте сквер.

Я узнал его не сразу, однако признался туристам, что лицо этого человека мне странно знакомо.

– Кажется, это какой-то артист, – сказал я.

– Точно, – воскликнул один из моих туристов, – это же Робер Оссейн! Он армянин, как и я! Вы не могли бы попросить у него разрешения сфотографироваться с ним?

Я подошёл к Оссейну (он был не один) и, извинившись за беспокойство, спросил, не согласится ли он сфотографироваться с моими туристами.

Он в свою очередь полюбопытствовал, откуда мы.

Я ответил:

– Из России.

– Ну, конечно же! – воскликнул он по-русски. – Я очень люблю Россию! Подходите сюда! – обратился он к моим туристам.

Все обрадовались. Подошли к актёру. Сфотографировались. Потом мой армянин, не в силах сдержаться, всё-таки сказал Роберу:

– Я армянин! – видимо рассчитывая, что известный артист бросится к нему в объятия...

– Это хорошо, – ответил Робер Оссейн, – у меня шофёр тоже армянин... Замечательный человек!

После этих слов все заулыбались, мой армянин как-то стушевался, а Оссейн, поблагодарив нас за внимание к себе, удалился.

* * *

На третьем курсе филфака я женился.

Мой тесть был дипломатом, а другом родителей жены был известный писатель Чингиз Айтматов. К его приходу всегда тщательно готовились.
В доме устраивалась генеральная уборка, закупались вкусные вещи.

Он приходил один, без жены и сыновей. Наталья, моя жена намекала мне как-то, что у него был платонический или даже реальный роман с моей тёщей.

Тогда он уже был и Героем Соц. Труда, и лауреатом Ленинской премии, и депутатом Верховного совета...

Перед уходом всегда вызывал по телефону служебную машину.

Человеком он был большим, крепко сложенным и по-мужски красивым. Он как-то сразу заполнял собой всё пространство. Помню, жена моя, улучив момент, сказала ему, что вот, мол, и муж мой тоже пытается что-то писать.

Посмотрев на меня, он произнёс слова, которые я запомнил навсегда:
«Если можешь не писать, не пиши.»

Сколько раз потом я оправдывал свою лень этими словами!

Скажи он тогда иначе (ну, хотя бы, как Стэнли Крамер Карену Шахназарову), работай я поупорнее и поупрямее, как знать, может, и получился бы из меня какой-никакой писака... Не зря же я чувствую в себе этот зуд, эту тягу к перу и бумаге?!

Родители жены не раз ездили к нему на Иссык-Куль. Приглашал он нас к себе и в его московскую квартиру в знаменитом «доме на набережной».

Там-то я видел и его первую жену, и сыновей. Тоже очень крупных и породистых. Отец Чингиза был репрессирован. И когда его самого подчас очень жёстко критиковали партийные критики (особенно за «упаднический, оторванный от советской действительности» финал повести «Белый пароход»), его жена всегда была ему опорой и поддержкой.

Иногда, бывая у нас и желая прогуляться, Чингиз вызывал машину и просил водителя остановиться в квартале или в двух от нашего дома, и тогда мы шли его провожать.

* * *

Благодаря тёще я устроился на работу в очень престижную французскую спецшколу на Арбате имени В.Д. Поленова.

Там был удивительный, творческий и очень профессиональный, педколлектив. Учениками были, в основном, дети работников МИДа, ЦК, а также театральных и киношных деятелей.

Мне было крайне трудно. Днём работа, вечером институт (потом аспирантура), жена, ребёнок, подготовка к урокам, проверка тетрадей, работа в Ленинке, сложные отношения с тестем и тёщей, строительство дачи...

Именно по этим причинам, мне думается, моё преподавание, что называется, не всегда было на должном уровне, за что мне ещё и сегодня хотелось бы извиниться перед моими бывшими учениками.
 
В оправдание себе могу только сослаться на то, что искренне хотел соответствовать уровню школы, а уж получилось так, как получилось...

В школе я не раз видел Владимира Грамматикова, Ирину Муравьёву, Михаила Ульянова, Сергея Юрского, Эмиля Лотяну, Галину Беляеву...

В классе, где я был классным руководителем, учились Аня Тихонова (спокойная светловолосая девочка, «хорошистка»), Егор Михалков, теперь Кончаловский (хороший, но несколько закомплексованный мальчик, не всегда умеющий чётко сформулировать свою мысль и чем-то напоминавший мне подранка), Саша Стриженов (довольно раскованный и твёрдо уверенный в своём папе, вернее, в той фамилии, которая ему от папы досталась), Федя Переверзев (скромный сын актёра Ивана Переверзева, «троечник»)...

Во время замен мне случалось вести уроки и в классе, где учился Петя Толстой.

Своими шутками и приколами он страшно мешал мне. Но выгнать его из класса никогда не поднималась рука: с одной стороны, его шутки были действительно очень остроумными и, в общем-то, безобидными, а с другой, я тогда очень увлекался Л.Н. Толстым, а сходство, чисто внешнее, Петра с его великим предком казалось мне столь разительным, что в моём представлении выгнать Петьку из класса было равносильным тому, чтобы выгнать самого Льва Николаевича! Разве мог я уподобиться какому-то там Синоду!..

Когда много лет спустя я увидел его ведущим воскресной программы «Время» на Первом канале, я с грустью подумал о том, что делает с людьми жизнь...

Как хорошо для самого же Петра Сергеевича, что Константин Эрнст оказался не таким впечатлительным, как я в молодости, и перевёл его в другую программу.

Сейчас Пётр Толстой является ведущим сразу в нескольких ток-шоу всё на том же Первом канале, но и здесь ему, мне кажется, не хватает той его подростковой непосредственности, лёгкости, доброжелательности, очень тонкой и совсем не ангажированной иронии, которые делали его таким симпатичным и обезоруживающим в школе.

* * *

Тогда же мне от кого-то перепал пропуск в кремлёвскую или цековскую театральную кассу, благодаря чему мне удалось посмотреть многие интересные спектакли.

Но самым необычным было посещение спектакля «Юнона и Авось» в «Ленкоме».

В кремлёвской кассе мне продали только один билет. Позарез нужен был второй. Днём приехал к театру в надежде достать билетик в кассе брони. Через пару минут понял: бесперспективно.
На улице увидел подъехавшую к театру машину. Из неё вышел Николай Караченцов. До этого я его видел только в кино. Терять мне было нечего. Я подошёл к нему и объяснил ситуацию.

– Извини, друг, – сказал он мне просто и с пониманием, – даже близким не могу помочь. Последний спектакль сезона, ни одного свободного места!

Я уже собирался уходить, но здесь увидел идущего к административному входу Вячеслава Тихонова.
«Штирлиц нам поможет!» – вдруг подумал я с какой-то поразившей меня самого весёлой наглостью.

Я подошёл, поздоровался. Он спросил, с кем имеет честь. Я назвал себя и представился как классный руководитель его дочери Ани.

– Да-да, – сказал он мне своим мягким и таким узнаваемым голосом, – она мне говорила о Вас. – А что Вы хотели?

Я объяснил.

– Ну, что ж, подождите меня здесь, я пойду узнаю, что можно сделать.

Минут через двадцать он вышел из здания театра и подошёл ко мне:
 
– Слушайте, положение, действительно, очень сложное. У них нет места даже для меня, несмотря на все мои звания (народный артист, Герой Соц. Труда). Но, правда, они обещали для нас с Аней поставить два стула в проходе. Ну, а если поставят два, я думаю, поставят и третий. Так что приходите к началу спектакля и пойдём вместе!

Я пришёл. Вячеслав Васильевич оказался прав. В центральном проходе, прямо перед сценой, нам поставили три стула. Впереди сидела Аня, за ней Герой Соц. Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий народный артист Вячеслав Тихонов и за ним... я.

Мне вспомнилось, как ещё мальчишкой я смотрел фильмы с его участием...
Мог ли я тогда представить себе, что попаду в это зазеркалье и буду говорить с ним, буду, благодаря именно ему, смотреть с ним один спектакль! И какой спектакль!

Когда, спустя годы, – я уже жил в Париже, – великий артист умер и по русским телеканалам шли программы, ему посвящённые, я с теплотой вспоминал об этом случае, соглашаясь с теми, кто в первую очередь говорил о необыкновенных человеческих качествах этого великого актёра.

* * *

Как-то, ещё в 80-е годы, в кинотеатре «София» на Преображенской площади проходила встреча с Никитой Михалковым и Леонидом Филатовым.

Никита Сергеевич (которого я до этого очень уважал за его фильмы) неприятно поразил меня своим рассказом о том, как деревенские ребята не ценят красоты и гадят в том месте на излучине Москвы-реки, куда привыкли выезжать купаться и загорать люди высокой культуры, живущие в посёлке «Николина гора».

Дача моего тестя находилась в посёлке с похожим названием «Николино поле», где жили, в основном, работники МИДа. Поэтому место, о котором говорил Никита Сергеевич, мне было знакомо. Тесть нас иногда возил туда на своей «Волге» купаться.

Действительно, красивое место.

Но в словах Никиты Сергеевича сквозило такое презрение к необразованному «быдлу», что мне невольно хотелось за это самое «быдло» заступиться...

Много позднее я видел его несколько раз во Франции.

Первый раз – в начале 90-х в соборе Александра Невского на рю Дарю.
Он благостно ставил свечку к какой-то иконе. Помню, как меня поразили его осторожно-сдержанные мягкие движения, когда он пробирался через толпу молящихся к иконе и обратно. Во всех его движениях, усах было что-то такое... кошачье.

Потом, уже во второй половине 90-х, я как-то увидел его в парижском аэропорту. Он вышел одним из первых (видимо, летел первым классом), быстро и уверенно прошёл через холл, вышел на улицу и сел в поджидавший его красный мерседес.
«Почему красный?» – подумал я тогда.

А ещё через какое-то время (должно быть, в начале 2000-х) я видел его на Венсенском ипподроме, где в скачках принимала участие и его собственная лошадка. Он держался словно дореволюционный русский помещик, а на голове у него почему-то был картуз, сделанный под капитанскую фуражку. И что-то во всём его облике было такое барско-ноздрёвское. Артист, да и только!

Сейчас меня особенно умиляет его вид в передаче «Бесогон».
Никита Сергеевич сидит в своём рабочем кабинете, за большим столом.
На столе несколько телефонов. Такие обычно стоят на столах министров.
А прямо над ними – иконы. Видимо, чтобы никто не сомневался, с кем на самом деле у Никиты Сергеевича установлена прямая связь.

А вот Леонид Филатов на той встрече поразил приятно.
Я тогда впервые узнал, что он ещё и поэт.
Он читал свои стихи о Таганке в стиле Роберта Рождественского, Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского.

Когда позднее появилась его замечательная «Сказка про Федота-стрельца, удалого молодца», мы, молодые преподаватели английской спецшколы, что на «Щёлковской», куда я к тому времени уже перебрался, почти сразу же поставили её на нашем «капустнике».

* * *

В дачном посёлке «Николино поле» я частенько видел Николая Губенко и Жанну Болотову.

По вечерам они, чуть ли не единственные в посёлке, прогуливались по улицам под ручку, словно в какие-нибудь дореволюционные времена, раскланиваясь с прохожими. При этом он был похож на боцмана с военного революционного корабля, каким-то образом «прихватившего» благородную дамочку.

Мы с тестем в это время строили новую большую веранду, и, сидя верхом на верхней балке, я видел, как они каждый раз с интересом заглядывали в наш сад.

И вот однажды они постучали в калитку и вошли к нам на участок. Оказывается, им приглянулось какое-то деревце рядом с нашим домом (кажется, канадский клён), и они зашли узнать, не согласимся ли мы дать им отросток от него.

Конечно, тесть с тёщей любезно согласились.
Завязалась беседа, и я помню, как меня поразила Жанна Болотова.
Тогда я понял, что значит быть актёром не по профессии, а по жизни. Дело в том, что, о чём бы она ни говорила, что бы ни рассказывала, она прежде всего это показывала. Не специально, нет, это было как бы заложено в её натуре.

Сейчас, когда я смотрю на мою дочурку и вижу в ней эту же черту, я с интересом думаю, к чему всё это приведёт...

Уже в Париже мне пришлось побывать на концерте одного из самых выдающихся артистов нашего кинематографа – Армена Джигарханяна.

После концерта в честь актёра был устроен ужин в одном из армянских ресторанов Парижа на бульваре Сен-Жермен.

Каким же скучным и неинтересным показался мне замечательный актёр в жизни!

Но ведь не случайно кто-то сказал, что хороший актёр должен представлять собой глину, из которой можно вылепить любую фигуру, любой характер. Вот, видимо, в обычной обстановке Армен Борисович и был такой «глиной», которая могла «ожить» только в руках умелого режиссёра.

В том же посёлке «Николино поле» через дорогу от нас располагалась дача родителей Натальи Белохвостиковой.

Мы частенько ездили с ней на одном автобусе, который возил работников МИДа и членов их семей от Смоленской площади в посёлок и обратно.

Она к тому времени снялась уже и в фильме «У озера», и в «Маленьких трагедиях», и в «Красном и чёрном»... Но при этом была какой-то такой скромной и, я бы даже сказал, бесцветной, что ничего от неё, как о конкретном, самобытном человеке, в памяти не осталось...

А впрочем, должно быть, смешно и наивно требовать от человека, чтобы он как-то раскрывался перед тобой в автобусе. Тем более, от человека, воспитанного в дипломатической семье!

* * *

Ещё в России, в Коктебеле, я видел как-то мельком в Доме Волошина поэта Евгения Евтушенко.

Особенно запомнилась его яркая разноцветная рубашка, высокая худющая фигура и совсем молоденькая жена.

Там, в волошинском доме, поэт смотрелся (в моём понимании) гораздо гармоничнее с окружающей его обстановкой, нежели его соперник по популярности Андрей Вознесенский, которого я впервые увидел много лет спустя во французском замке банкира Александра Лебедева на презентации виртуального варианта «Русского музея» Владимира Гусева.

Поэт-денди, кумир прогрессивной (диссидентской и полудиссидентской) советской интеллигенции шестидесятых-семидесятых годов, друг Владимира Высоцкого, был уже в довольно преклонном возрасте и выглядел в чужом замке как-то потеряно и сиротливо.
Мне невольно вспомнились строки Вероники Долиной «Не пускайте поэта в Париж...»

Саму Веронику Аркадьевну я видел на её концерте в парижском студенческом городке.

Там же, в студенческом городке, я был и на концерте классика бардовской песни Александра Городницкого, автора известной песни «И жена французского посла».

На концерте Городницкого публики было много больше, но тексты Вероники Долиной мне показалась гораздо ближе к тому, что в моём понимании есть Поэзия. Да и атмосфера на её концерте была и более камерной, и более тёплой.

Слушая её песни, глядя на неё, я жалел только об одном: что так поздно познакомился и с ней, и с её творчеством.

А тогда, в далёкие восьмидесятые, я помню состоявшийся в Коктебеле удивительный литературно-музыкальный вечер, в котором принимали участие молодые артисты из Симферопольского театра и композитор Александр Журбин.

Садясь за рояль, он предупредил, что сам исполнит свои песни, вне зависимости от того, понравится это кому-нибудь или нет:

– Голос у меня не такой, как у Кобзона, но это мои песни: как хочу, так и пою!

Такая бесцеремонность в сочетании с, прямо сказать, не слишком-то кинематографической внешностью композитора меня немного покоробила, но, когда он запел, я прекрасно понял, что он имел в виду: за эти песни можно было всё простить.

С ностальгией вспоминаю, как потом, после окончания вечера, мы так душевно сидели с артистами театра на верхней веранде волшебного волошинского дома под звёздным южным небом!
Читали стихи, говорили за жизнь, за театр, за поэзию...
И пахло морем... И шум прибоя слышен был...

Кстати, о Кобзоне.
Видел как-то и его тоже в те далёкие времена на другом вечере, теперь уже в Москве.

Вечер был посвящён юбилею композитора Яна Френкеля.

– А сейчас одну песню Яна Френкеля, всем вам известную, исполнит Иосиф Кобзон, – объявила ведущая концерта.

Я не помню уже, что это была за песня, но после неё Иосиф исполнил ещё одну, потом ещё одну, потом ещё и ещё, всякий раз представляя их уже сам.

Когда он, наконец, решил уйти со сцены, зал был просто в изнеможении... Словно бы произошло коллективное изнасилование в обратном, ещё более извращённом, смысле: когда сотни людей изнасилованы одним.

На сцену устало поднялся композитор. Было видно, что и для него затянувшееся выступление Ёси было не меньшим сюрпризом:

– Кобзон исполнил, кажется, все мои песни, – сказал он грустно, словно подводя итог всему своему творчеству, – но, к счастью, оставил мне одну.

И спел «Русское поле».

Уже во Франции я как-то увидел Иосифа Давыдовича в аэропорту.

– Извините, – обратился я к нему на ходу, – нельзя ли у Вас взять интервью для газеты «Русская мысль»?

– Дайте спокойно пройти к микрофону! – ответил, не останавливаясь, с каким-то каменным выражением на лице известный певец. Было такое впечатление, что у него на голове не только парик, но и маска.

Я понял, что он имел в виду вовсе не микрофон, а самолёт, и решил к нему больше не приставать, хотя оговорочка показалась мне, что называется, «по Фрейду»!
Какая одержимость профессией!

В последние годы Иосиф Давыдович принимает участие во многих проектах, связанных с российской эстрадой и её историей. Делится своими воспоминаниями. Другие люди говорят о нём. Из всех этих передач, достаточно объективных, И.Д. Кобзон предстаёт человеком порядочным, отзывчивым на чужую беду и радость и очень душевным.

А тогда, в конце 80-х, в начале 90-х, в Москве изо всех окон и торговых точек звучали песни не Кобзона, а группы «Мираж» и «Ласкового мая».

Там же, ещё в Москве, я в первый и последний раз увидел «живьём» Патрисию Каас.

Это было в июне 90-го года. Сначала я увидел по телевизору её клип с песней «Мой парень».
Голос певицы, песня, сама Патрисия меня просто покорили.

Вот почему, узнав о её предстоящем концерте в Москве, я заранее купил с десяток билетов, полагая, что на концерт захотят пойти и многие мои друзья.
Однако никто из них энтузиазма не проявил. Я решил, что «попал на деньги», и в большом волнении отправился к «Олимпийскому» пораньше в надежде продать хотя бы пару своих лишних билетов.

Но, как только я вышел из метро и увидел людей с листочками в руках «куплю лишний билетик», я немного успокоился и, подойдя к ближайшему из них, протянул ему билет.

– Сколько? – спросил он меня.

– Там написано, – ответил я, твёрдо решив, что уступлю билетик не меньше, чем за половину стоимости.

Парень, кажется, не поверил собственным ушам. Трясущимися руками полез в карман за деньгами, но не успел он их достать, как возле нас уже оказались другие:

– Даю двойную цену! – быстро проговорил один.

– Три цены! – предложил другой...

Так я впервые познакомился с преимуществами свободного рынка, о которых до этого – пионер, комсомолец, член партии – даже не подозревал.

Концерт Патрисии был великолепен, как, впрочем, и сама певица.

Признаюсь честно, когда позднее я ехал работать во Францию, одним из самых заветных моих желаний было встретиться с Патрисией Каас.
И вот теперь, по иронии судьбы, я живу во Франции, а она чаще выступает с концертами в Москве, чем в Париже.

* * *

Вообще-то, всю мою жизнь я мог бы разделить на два периода: московский и парижский.

В Москве прошли мои детство и юность – самые счастливые в жизни каждого человека периоды. Как же не любить мне Москвы!

На Париж пришлись мои зрелые годы – те самые, когда больше видишь, лучше понимаешь, глубже чувствуешь, сильнее страдаешь...

Здесь я нашёл главную любовь моей жизни. Как же не ценить мне этого города!

Был, правда, ещё период, связанный с Лазурным побережьем, но даже и тогда я не бросал Париж совсем и на зимний сезон всегда возвращался в него.

* * *
Вспоминая о московском периоде, о том, что врезалось в память в ту пору, не могу не вспомнить о моём первом посещении «Таганки», куда я попал, купив лишний билетик на спектакль «Деревянные кони».

Билетик мне продали уже после начала спектакля, поэтому пройти на купленное место сразу было невозможно, и меня попросили подняться пока на балкон.
Но и там всё уже было забито.

С большим трудом я протиснулся к какому-то барьерчику, на котором уже кто-то сидел верхом. Я решил последовать примеру, но получилось у меня это из-за недостатка места так неуклюже, что, когда я, наконец, уселся на барьер, сцена оказалась у меня за спиной!

Пересесть было уже невозможно, и до самого перерыва мне так и пришлось сидеть верхом на моём «деревянном коне» спиной к сцене, повернувшись к ней каким-то сложным винтом.

Несмотря на это "маленькое" неудобство, спектакль произвёл на меня огромное впечатление как своей постановкой, так и замечательной игрой артистов.

В том спектакле играли, как помню, Иван Бортник, Алла Демидова, Зинаида Славина. Игра подобных актёров создаёт на всю жизнь некий эталон, по которому оцениваешь потом всех остальных.

А ещё в том московском периоде помню потрясающий балет с Екатериной Максимовой и Владимиром Васильевым в главных ролях.

Легкость, виртуозность, с которой они исполняли свои партии, просто поразили меня. Равно как и их счастливые светлые лица во время выходов на «бис!». Им пришлось это сделать как минимум раз десять!..
А с какой ловкостью ловил Васильев цветы, которые восторженные зрители бросали им на сцену через оркестровую яму! Казалось, что он взмывает в воздух без всякого усилия!

Много позднее, уже в Париже, я видел документальный фильм о творчестве Рудольфа Нуреева. Так летать по сцене мог, пожалуй, ещё только он.

В Гранд Опера я видел Нуреева в ту пору, когда, будучи тяжело больным, танцевать он уже не мог. Его выкатили на сцену в инвалидном кресле после окончания балета «Баядерка».

Запомнилась его светлая улыбка. Всегда вспоминаю её, когда подхожу с туристами к его могиле на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

Однажды рядом с его могилой увидел трёх человек явно не российской внешности. Спросил их, откуда они. Оказалось – из Италии.

Одной из них довелось видеть Рудольфа Нуреева на сцене.
Впечатление, произведённое на неё великим танцором, было таково, что когда вместе с друзьями она оказалась в Париже и узнала, что недалеко от города есть кладбище, где похоронен великий танцор, решила непременно посетить его могилу.
И друзей притащила с собой...

Вот, что значит видеть артиста хотя бы раз на сцене живьём, а не по телевизору!

Как я её понимаю!

А ещё я видел Елену Образцову и Владимира Атлантова в опере «Кармен».

Кажется, это было моё первое посещение «Большого театра».

Я был влюблён и оказался в Большом почти случайно, по «лишнему билетику», чтобы быть рядом с любимой, купившей себе билет ещё до знакомства со мной.

Незабываемое блаженство!

Меня, я помню, (конечно же, очень наивно) поразило тогда ещё и то, что оперная певица вышла на сцену босиком, что сразу же придало образу дополнительную достоверность.

А с какой энергией, как мощно играла и пела Елена Васильевна! Какая испанская страсть была в каждом её движении, в каждой ноте, пропетой ею! Не случайно её признали в своё время лучшей Кармен мира!

А совсем недавно пришло грустное сообщение о её смерти в самом начале 2015 года.


Встреча со Светланой Тома в конце 80-х была, честно признаться, настоящей авантюрой.

Я просто влюбился в неё после фильма Эмиля Лотяну «Табор уходит в небо».

И вот на каком-то концерте, где я был с моим американским приятелем Стивом, вместе с другими артистами выступала и она.

– Ты хотел бы её увидеть в другой обстановке? – задал я Стиву провокационный вопрос.

– А разве это возможно? – спросил Стив, которого в России интересовало всё: он был одним из координаторов программы российско-американского обмена школьниками.

– В России всё возможно! – ответил я многозначительно и пошёл за кулисы.

В ту пору в России американцев не боялись, а, напротив, как бы даже очень уважали и любили.
Песня группы «Наутилус Помпилиус» «Гудбай, Америка!» была чуть ли не гимном.

Поэтому, когда я сказал Светлане Тома, что с ней хочет познакомиться мой американский друг, которому очень нравится её творчество, она сразу же пригласила нас к себе домой.

Стив, которому я признался в уловке, чувствовал себя не в своей тарелке, но я успокоил его совесть, заверив, что для меня это вопрос жизни и смерти.

Светлана встретила нас очень любезно, гостеприимно, чем-то угощала и даже познакомила со своей дочерью.

Не знаю, почему, но при более близком знакомстве моя романтическая влюблённость как-то сама собой улетучилась, видимо, не выдержав проверки «прозой жизни».

Реальная Светлана Тома была совсем не похожа на экранную Раду. Оказалась более приземлённой, что ли...

Но я до сих пор благодарен ей за тот вечер, когда она так тепло, так запросто приняла нас, совершенно незнакомых ей людей, у себя дома.

Только много позднее я узнал, какие непростые отношения связывали её в ту пору с Емилем Лотяну.

Самого режиссёра я видел вместе с Галиной Беляевой прямо у себя в классе, когда они в начале 80-х пришли к нам на классный час в 12-ю спецшколу по просьбе одного из наших родителей – высокопоставленного сотрудника «Совэкспортфильма».

Галя Беляева была в ту пору такой юной и красивой!

Я понял тогда, как непросто приходится режиссёрам, в чьих фильмах снимаются такие красавицы!

Тогда же, в московский период моей жизни, мне каким-то образом удалось побывать на квартире или даже в доме Ильи Глазунова.
Запомнилась почему-то только какая-то его суетливость, множество картин и загромождённость  комнат. Странная смесь Плюшкина с Боровиковским.

Сейчас мне и самому в это не верится, но на каком-то концерте мне довелось слышать и видеть даже великого Ивана Семёновича Козловского!
Своего впечатления от этой встречи с великим тенором сейчас уже хорошо не помню, но сам факт, что я его видел, слышал «живьём», до сих пор греет душу!

Важным для моей внутренней жизни стало и посещение Булгаковского дома на Большой Садовой.
Весь тёмный подъезд был расписан различными надписями и рисунками. Было в этом что-то мистическое, как, впрочем, и в романе «Мастер и Маргарита».

А в Париже я однажды попал на спектакль по этому роману, поставленный французами, в котором эта мистическая сторона романа была представлена особенно хорошо. Что, впрочем, не удивительно: ведь они, французы, до сих пор верят в особую загадочность русской души!

Не случайно один мой знакомый француз вот уже трижды был неудачно женат на русских женщинах.

– Может, уже пора остановиться и выбрать себе француженку, итальянку, испанку или, наконец, вьетнамку? – спросил я его как-то.

– А как же загадочная русская душа? – ответил он мне вопросом на вопрос полушутя-полусерьёзно.

Вообще, я человек не очень-то верящий в мистику.
Вот только Париж подчас заставляет меня изменять моему скептицизму.

Здесь мистика на каждом шагу, всё не случайно, всё взаимосвязано, всё предопределено. По крайней мере, так кажется.

Разве случайно, например, Леди Ди погибла именно под Факелом Свободы, что установлен был на площади Альма ещё задолго до её смерти?!

Разве случайно на международной Парижской выставке 1937-го года советский павильон оказался прямо напротив павильона гитлеровской Германии?!

Разве случайно в свой первый приезд в Париж Михаил Боярский жил именно на улице Бак, той самой, на которой когда-то жил настоящий Д’Aртаньян?..

* * *

Перебравшись во Францию, я по иронии судьбы получил возможность видеть тех, кого в Москве, может быть, не увидел бы никогда.
Причиной тому, стали не только знакомства, которые я здесь приобрёл, но и тот факт, что здесь, во Франции, мне чудесным образом удалось стать одним из авторов, печатающихся в легендарной теперь уже газете «Русская мысль».
Представляясь журналистом этой газеты, я получил возможность беседовать с людьми, к которым, возможно, не смог бы приблизиться при других обстоятельствах.
Кроме того, я стал работать в области туризма, и это тоже сводило меня подчас с людьми известными и неизвестными, но зачастую очень интересными.
Так, благодаря этой работе, я познакомился с семьёй Владимира и Ирины Алексеевых, что считаю одной из самых больших удач своей жизни во Франции.
Дом Алексеевых стал одним из самых интересных центров творческой жизни русской диаспоры Парижа последних полутора десятков лет. Володя – бывший сотрудник и переводчик АПН – виртуозный поэт-импровизатор, эссеист, остроумный рассказчик, Ирина – очаровательная женщина (другой и не могло быть у Володи), неподражаемая исполнительница романсов, прекрасная хозяйка. Люди, всегда живущие интересами других, всегда в ком-то участвующие и кому-то помогающие. А какие музыкально-поэтические вечера устраиваются в их доме!
Вот уже несколько лет Володя является редактором и душой альманаха «Из Париж’ска». В марте этого года участники сборника отмечали сразу два знаменательных события: выход пятого номера альманаха и 85-летие Володи. Вот как замечательно написал об этом событии один из лучших русскоязычных поэтов современного Парижа Анатолий Вайнштейн:

Мы этой жизни лямку тянем,
Не ведая, что среди нас
Живет здесь инопланетянин,
Взаправду – мы его не раз

Встречали. И хотя по виду
Не скажешь, что он с НЛО
Иль с легендарной Атлантиды,
Но время, наконец, пришло

Поведать всё, туман рассеяв
И повергая всех в экстаз –
Вот он, Володя Алексеев,
Вот, кто пришелец среди нас,

Кто пять уж раз из звездной дали
К нам устремляет свой полет,
Чтоб вместе с ним и мы попали
В один бумажный переплет.

О, это дорогого стоит –
Собрать вот так нас в свой ковчег.
Нет, лучше он, чем гуманоид –
Он настоящий человек!

Таких не сыщешь ни в природе,
Ни у себя в стенном шкафу.
Так сколько же тебе, Володя,
Сегодня стукнуло? – тьфу, тьфу!

Да, ты немного нас постарше...
Но почему в дни наших встреч
Не глас мы слышим патриарший,
А только дружескую речь?

Ты ласков к нам всегда и чуток,
И шутки сыплешь заодно.
Но как ты сдюжил, кроме шуток,
В пять лет пять Альманахов? Но

Не пять, однако, книжек вижу я,
Не розничная им цена,
А подлинное Пятикнижие,
Где есть и наши имена.

Большой сподобились мы чести,
И потому, ни дать, ни взять,
Нам всем с тобой сегодня вместе
Всего лишь 85!

Так будем лет летящих шелест
Мы слушать вместе, как сейчас,
С тобой, наш дорогой Пришелец –
И еще много, много раз
Тебе мы скажем: в добрый час!

На вечерах, посвящённых выходу очередных номеров альманаха, мне посчастливилось встретиться со многими интересными авторами, среди которых хочу особенно выделить Марка Казарновского, чьи новеллы и рассказы являются настоящим украшением каждого издания.
Благодаря Алексеевым уже много лет знаком и с другим замечательным автором этого альманаха – Владимиром Алидисом, который, несмотря на свою очень большую профессиональную занятость, далёкую от литературы, вырастает, кажется, во всё более и более интересного и очень добротного писателя, настоящего художника слова.
Что же касается хлебосольства семьи Алексеевых, то о нём простыми словами не расскажешь. Как высказался один киногерой: «Это надо не говорить, это надо кушать!»
Долгое время «звездой» домашних вечеров у Алексеевых была Ирина Прохорова, невысокая, худенькая и очень энергичная, армянского типа красавица, которая, к тому же, прекрасно пела и танцевала, вернее, «оттанцовывала» на этих дружеских собраниях.
Именно благодаря её ассоциации «Звёзды России» в трудные девяностые годы во Франции побывали и Михаил Боярский, и Армен Джигарханян,
и многие другие. Ирина, обладая в придачу ко всем своим талантам ещё и прекрасным знанием поэзии и драматургии, стала замечательным переводчиком многих французских пьес, по которым сейчас в России поставлены очень успешные спектакли.

Благодаря журнализму и туризму я получил возможность познакомиться с Михаилом Задорновым, Валдисом Пельшем, Владимиром Гусевым, Максимом Леонидовым, Андреем Макаревичем, Михаилом Боярским, Стасом Садальским, Александром Абдуловым, Игорем Крутым, Димой Маликовым, а также с известными деятелями науки и медицины, руководителями производства... и ворами в законе.

Однако прежде чем стать журналистом и гидом, я чуть было не стал монахом.
Верующим человеком я был всегда. Но это была как бы наивная, не совсем осознанная вера: я молился лишь от случая к случаю. Иногда, ещё живя в России, заглядывал в церковь. Никогда никому не исповедовался. Не знал толком ни символа веры, ни одной молитвы, ни как свечку к иконе поставить, ни когда во время службы следует креститься.
В Париже мой интерес к вере и церкви пробудился настолько, что я даже какое-то время стал посещать занятия в Свято-Сергеевском богословском православном институте.
Особенно мне нравились лекции Бориса Алексеевича Бобринского, который даже подарил мне Библию с добрым напутствием в поисках веры...
Монахом я так и не стал, но зато провёл две замечательных недели в православном мужском монастыре под Мюнхеном.
Настоятелем монастыря был владыка Марк. Удивительный человек, блестяще образованный, истинно верующий, строгий, подтянутый, лёгкий телом и великий духом.
Помню, как однажды, исповедуя меня (я тому времени был уже разведён и вёл, мягко выражаясь, не совсем праведный образ жизни), он сказал мне: «Для верующего человека есть лишь два пути: либо семья, либо монастырь. И оба они крестных. И неизвестно, какой из них труднее.»
В Русской Зарубежной церкви он, помимо прочего, выполнял функции министра иностранных дел и был одним из авторов примиренческого процесса между своей церковью и Московским Патриархатом.
А во главе этого процесса стояли Московский патриарх Алексий II и Нью-Йоркский митрополит Лавр, который в своё время и посоветовал мне проверить себя в Мюнхенском монастыре.
С владыкой Лавром (в миру Василий Михайлович Шкурла) мы переписывались довольно долго, и вот однажды он написал мне, что будет проездом в Париже и мы можем увидеться.
Мы встретились с ним в аэропорту Шарль Де Голль, откуда он должен был переехать в Орли. Я спросил его, видел ли он уже Париж. Владыка признался, что никогда, поскольку всегда, переезжая из одного аэропорта в другой, не зная города, не решался заглянуть туда.
Я предложил ему посетить Париж, и, взяв такси, мы отправились на Монмартр. Там я попросил водителя машины подождать нас какое-то время и вместе с владыкой отправился на площадь Тертр – самое интересное и живописное место на Монмартре. Немного погуляв, мы зашли в кафе. Владыка выпил чашечку кофе с молоком, я – бокал пива. Погода была великолепная. Атмосфера Монмартра, как мне кажется, понравилась владыке.
И вдруг, посмотрев на часы, я понял, что нам надо не идти, а просто бежать к такси, чтобы не опоздать на самолёт.
Такси на месте не было: полиция заставила его куда-то отъехать...
Пока мы его нашли, прошло ещё какое-то драгоценное время...
Короче, когда мы ехали в такси, я был уверен, что на самолёт мы опоздаем. Чувствуя свою вину, я старался развлечь владыку, рассказывая ему различные байки о Париже. Но довольно скоро увидел, что стараюсь напрасно. Владыка был совершенно спокоен.
Мне показалось даже, что это не я его, а он меня старается как-то успокоить...
Тогда я понял, что значит быть истинно верующим человеком.
Это значит полностью полагаться на Волю Божию и никогда не суетиться...
На самолёт мы всё-таки успели. Владыка улетел, а у меня на память об этой встрече осталась замечательная фотография.
Сейчас, когда его уже нет, я думаю, что он успел не только на самолёт:
он успел завершить главное дело своей жизни – примирение двух православных церквей.

А потом я стал писать для газеты «Русская мысль».
Я пришёл туда, когда редактором газеты была Ирина Иловайская, которую я видел только пару раз, да и то мельком.
Зато частенько встречался с Ариной Гинзбург и её мужем Алексом Гинзбургом, известным диссидентом. Как-то пересёкся в редакции даже с историком Михаилом Геллером, статьи которого всегда словно бы проливали для меня свет на то, что происходило тогда в России.

Автором «Русской мысли» я стал довольно случайно.
В Париже меня вдруг пробило на поэзию, к тому же я остро нуждался хотя бы в небольших деньгах, и вот по чьему-то совету занёс свои стишки в редакцию «Русской мысли».
К моему удивлению, они были напечатаны и даже кому-то понравились.
В частности, очень симпатичному и милому человеку Александру Радашкевичу, который в то время работал секретарём у Великой княгини Леониды Георгиевны, чья дочь Мария Владимировна в настоящее время является главой Российского Императорского дома.
Александр предложил мне поработать секретарём у Зинаиды Алексеевны Шаховской, бывшего редактора «Русской мысли».
Несмотря на то, что Зинаида Алексеевна встретила меня очень доброжелательно и даже сразу же подарила мне свои книги с автографами, отношения между нами как-то не сложились.
Её раздражало моё равнодушие к её прошлому (меня тогда больше интересовали новости из России), моя медлительность и нерасторопность, а меня (молодого и глупого) смешило её раздражение. Зинаиде Алексеевне тогда уже было за восемьдесят. Она страдала астмой. Двигалась с трудом, но при этом в ней чувствовалась большая внутренняя энергия. Перед моим уходом она всегда просила меня закрыть оконные ставни, так как самой ей это было делать слишком трудно. И всякий раз, закрывая их, я не мог не подумать: «Кто знает, понадобится ли закрывать их завтра...»
И всякий раз молился: «Господи, если это произойдёт, то только не при мне: пронеси чашу сию мимо меня!»
Ни смерти, ни похорон З.А. я не видел. Знаю лишь, что она совсем немного не дожила до своего столетия.
Бывая на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, всегда кланяюсь её могилке.

Если вспомнить, что после Ирины Илловайской, Алекса и Арины Гинзбург редактором «Русской мысли» стала Ирина Кривова, которую я тоже частенько видел и в редакции, и на различных «тусовках», получается, что я лично знал трёх редакторов столь уважаемой газеты.
Ирина Кривова, на мой взгляд, была последним настоящим редактором «Русской мысли», при которой газета оставалась ещё живой, независимой и значимой.
С её уходом, наверняка, вынужденным, газета стала казённой и неинтересной.

Я никогда не думал, что буду сотрудничать с газетой ещё и как журналист. Произошло это довольно случайно.
Однажды по дороге в Тургеневскую библиотеку я увидел съёмочную группу, работавшую недалеко от улицы Муфтар.
Из любопытства я подошёл поближе. Оказалось, что это съёмочная группа из России. Снимался фильм Юрия Мамина «Окно в Париж».
Я видел его «Праздник Нептуна» и наобум спросил у режиссёра, не хочет ли он дать интервью для «Русской мысли». Он согласился. Дал адрес отеля, в котором остановился, и мы договорились о времени встречи на следующий день.
Вечером я позвонил своему приятелю Андрею Лебедеву, который частенько печатался в «Русской мысли». С восторгом поведал ему о встрече и предстоящем интервью, предложив сделать совместный материал. Реакция приятеля обескуражила:
– Слушай, мне совершенно некогда. Поговори с ним сам.
– Ты что, с ума сошёл?! Я никогда ни у кого не брал интервью, даже не знаю, как это делается: с чего начинать, какие вопросы задавать?!..
– Не паникуй, – успокоил меня приятель, – творческих людей не надо ни о чём спрашивать. Он сам тебе всё расскажет.
Так всё и произошло. Мы встретились с режиссёром в отеле «Novotel» рядом с тем местом, где когда-то находился центральный парижский рынок, названный Э.Золя «чревом Парижа». Номер, в котором остановился режиссёр, был на одном из верхних этажей, и из окна открывался замечательный вид на крыши Парижа.
Никаких вопросов мне задавать практически не пришлось. Юрий Борисович сам рассказал мне и о фильме, и о себе, и о съёмочной группе. Помню, с какой грустью он говорил о том, что в это время (92-й год) происходило в России. Пожаловался и на то, что в Париже за всё надо платить: ему нужно было сделать несколько кадров с парижских крыш, но без специального разрешения сделать это невозможно.
– Как тяжело здесь, на Западе. На всё нужно разрешение, за всё нужно платить! У нас, слава богу, совсем другая ситуация: не нужно никакого разрешения. Наоборот, все ещё будут тебе помогать!

Эти слова я вспоминаю всякий раз, когда с большим интересом смотрю по телевизору «Непутёвые заметки» Дмитрия Крылова, постоянным сопровождающим которого по Франции является один из моих давних знакомых.
Я c уважением и любовью отношусь к ДК, но не могу не посетовать на то, что либо спонсоры его фильмов стали скряжничать, либо он сам не всё, что ему отпускают на фильмы, использует по назначению. Уж больно много в его фильмах бесплатных общих планов, съёмок толпы, улицы...
А вот то, что действительно интересно, но за съёмки чего надо, видимо, платить, остаётся как-то за кадром.
Такое впечатление, что уважаемый мною Д.К. всё больше становится похож на папарацци в своём желании снять тех, чьё разрешение на это он, наверняка, не спрашивал. Он сам недавно признался, что на блошином рынке в Вене одна негритянка чуть не выколола ему за это зонтиком глаз. Это, впрочем, заметно и без его признаний по тому недовольному и раздражённому виду, с которым некоторые из «героев» отворачиваются от его подчас действительно назойливой и не прошенной ими камеры.
Говорю об этом со знанием дела, поскольку и сам прошёл через это искушение, когда увлекался фотографированием. Конец моим «подсматриваниям» за чужой жизнью положил один случай, свидетелем которого  я стал в метро: на эскалаторе, поднимавшемся вверх, ехала девушка в короткой юбочке, а прямо за ней стоял мерзкий тип, который сначала делал вид, что говорит по телефону, потом опустил руку с айфоном вниз и стал снимать то, что было у девушки под юбкой. И я тогда подумал, что снимая, фотографируя людей без их разрешения, я, по сути дела, занимаюсь тем же самым...
Вот почему даже многочисленных «ляпы» в вопросах исторических и фактических, которые ДК допускает в своих телерепортажах раздражают меня гораздо меньше... Они-то, по крайней мере, оправданы самим названием его  подчас действительно непутёвых заметок.
Правда, всё с лихвой «возмещается» роскошными отелями, в которых останавливается ДК вместе с супругой, и замечательными, не без иронии, комментариями, но и здесь, к сожалению, всё больше некоего самолюбования...
Впрочем, самолюбование – это профессиональная болезнь всех, кто слишком долго видит себя в «ящике».
И сейчас, и, особенно, в советские времена, принадлежность к масс-медиа, кино, театру, литературе ставило и ставит людей в привилегированное положение. С корочкой журналиста, режиссёра, писателя, артиста можно подчас то, о чём другие даже и помыслить не смеют.
Вот только всегда ли это заслужено?
Вспоминается книга А. Стефановича и Э. Тополя «Я хочу твою девушку».
При том, что я несколько раз встречался с Александром Стефановичем в Ницце и даже какое-то время работал с его съёмочной группой и не понаслышке знал о сексуальной озабоченности второго мужа Аллы Борисовны, книга потрясла меня цинизмом и эгоцентризмом автора. Ничуть не беспокоясь о достоинстве и самолюбии тех женщин, которые попались на его удочку, он пишет с таким самолюбованием и гордостью о своих сексуальных победах, что поневоле начинаешь вместо восхищения его победами, испытывать чисто человеческое сочувствие его «жертвам». При этом большинство своих сексуальных «побед» А. Стефанович одержал лишь благодаря своему положению – принадлежности к миру киноискусства, «корочке» творческого работника, на что и велись его «подружки».
Читать было удивительно неприятно. Всё время на память приходили строки из записных книжек Ильфа и Петрова, где одному из писаний современного им автора они дали своё название: «Моя половая жизнь в искусстве».
Там, на Лазурном берегу, половой гигант снимал какой-то фильм с участием Андрея Макаревича и Максима Леонидова.
Встреча с Макаревичем меня тогда огорчила: мой кумир потолстел, обрюзг и обрюзжал: вечно чем-то недоволен, за стол садился первым, выходил из-за стола последним...
Честно говоря, я очень рад тому, что теперь он уже больше не ведёт «Смак», похудел и снова поёт неплохие песни.
А вот Максим Леонидов тогда выглядел гораздо лучше. Молодой, стройный, весёлый, всегда умеющий разрядить возникшее на съёмочной площадке (или вне её) напряжение.
Впервые на Лазурный берег я приехал с художником-портретистом Георгием Шишкиным.
Познакомился с ним ещё в Париже благодаря Ирине Ивановне Туроверовой, о которой ещё расскажу. Вернее, даже не в Париже, а в Версале, где у Георгия в роскошном отеле «Трианон-палас» была персональная выставка.
Ирина Ивановна, по-матерински его опекавшая, попросила меня помочь ему с развеской картин. Так началась наша дружба.
Там, на его выставке, я впервые увидел и великую княгиню Леониду Георгиевну с дочерью и внуком. В общем-то, не особенно красивое лицо Леониды Георгиевны тем не менее просто излучало тепло и доброжелательность. Тем и запомнилось.
Там же, в Версале, на концерте в «Трианон-палас», я понял, что такое настоящий джаз: это даже не музыка, это особая атмосфера свободы, раскрепощённости, шика и простоты одновременно...
С той же благотворительной целью (помощь в развеске картин) отправился я с Георгием и на юг, где его новая персональная выставка должна была пройти в Каннах, в отеле «Мажестик» на бульваре Круазетт.
Маленький автобус для перевозки картин предоставила российская военная миссия в Париже. Вместе с нами поехала и дочь известного князя Дмитрия Михайловича Шаховского Наташа Шаховская – муза многих картин Георгия на русскую тему.
По дороге мы много смеялись, шутили, я даже из наигранной ревности к художнику написал собственный портрет молоденькой и очень симпатичной княжны.
Красота Лазурного побережья меня просто покорила!
Через два дня я должен был на той же машине вернуться в Париж.
А вернулся только через две недели, да и то с одной мыслью: снова оказаться там, на Лазурном берегу.
Приютил меня на эти две недели очень милый и великодушный настоятель собора Архангела Михаила, имени которого я сейчас уже и не вспомню. В этой церкви, между прочим, в 1921 году состоялось венчание Великого князя Андрея Владимировича с балериной Матильдой Кшесинской.
Возвращаться в Париж не хотелось не только мне, но и Георгию.
Благо, в это же самое время в Каннском порту оказалась российская бригантина «Авось», экипаж которой на какое-то время и предоставил художнику и его супруге «гуманитарное» убежище.
Легендарный капитан бригантины Валерий Гладков, поднявший её со дна Байкала, был в то время в отъезде. Зато на месте были его замечательные дети – Лера и Ваня, пожалевшие и приютившие художника, чьи картины выставлялись в одном из самых дорогих отелей Лазурного побережья.
Теперь, спустя двадцать лет, Георгий живёт в Монте-Карло, и принц Монако является одним из самых горячих поклонников его творчества.
Но, я уверен, что и сейчас художник с ностальгией вспоминает свою неприютную жизнь в тесном трюме бригантины...

Кстати, спустя несколько лет, в июне 1999 года, я увидел эту же бригантину теперь уже в Онфлёре, куда привез на экскурсию Валдиса Пельша с его первой женой и дочерью.
Всю дорогу из Парижа к Ла-Маншу Валдис, удравший из Москвы, где его достала оголтелая пушкинская юбилейщина, жаловался на боли в спине и время от времени по-детски вопрошал: «А где кааблики?»
Когда же увидел бригантину, тут же забыл про боли в спине и, испросив разрешения, полез на мачту, полный восторга.
Отношения с женой у него уже тогда были неважные, они часто спорили и шли на мировую, как мне казалось, в основном, чтобы не расстраивать очень симпатичную дочурку.
Однажды Валдис преподал мне своеобразный урок.
Мы должны были поехать в сафари-парк Туари. Но, как только мы выехали из Парижа, впереди по нашему направлению показалась огромная, на полнеба, грозовая туча. Я спросил Валдиса, не лучше ли повернуть, пока не поздно, обратно: под дождём в парке делать нечего.
Он посмотрел на тучу, потом на дочь и отрицательно покрутил головой:
– Едем вперёд, как наметили. В отличие от Вас, у нас выбора нет: мы обещали!
По дороге нас настиг ужасный ливень, но, когда мы приехали в Туари, дождь закончился, выглянуло солнце и погода была замечательной. Девочка была очень довольна, а я понял, что никогда нельзя отступать от заранее намеченного плана и данного тобой обещания!
Там же, в Туари, Валдис (заядлый рыбак) очень жалел, что не взял с собой удочку: когда мы шли по мостику над вольером для тигров, он поделился своим ноу-хау:
– Сейчас бы кусок мяса прицепить на удочку, то-то они у нас попрыгали бы!

Что же касается князя Монако, то не могу не вспомнить такой забавный случай. Как-то я сидел за столиком одного из кафе в Монте-Карло.
Туда же должны были подойти мои друзья, но что-то их задерживало. Соскучившись, я достал из кармана маленький складной ножичек-брелок,  раскрыл его и, положив ладонь на стол, стал тихонечко постукивать лезвием между пальцами.
Ножичек был столь маленьким, едва заметным, а забава моя казалась мне столь невинной, что я был невольно удивлён, когда заметил некоторую напряжённость здоровенных ребят, сидевших за соседним столиком. Я посмотрел на них более внимательно и только тогда узнал среди них будущего Альберта II. «Ага, понимаю!» – подумал я про себя и спрятал крохотный ножичек в карман от греха подальше.

Георгий Шишкин познакомил меня там, на юге, с Андре Верде, а потом в Париже – с Жаном Марэ.
Когда он мне сказал, что пишет портрет известнейшего актёра, я искренне удивился: «А разве он ещё жив?!»
И теперь, проходя с туристами по Монмартру мимо дома, где жил известный актёр, мимо его скульптуры «Человек, проходящий сквозь стену», по площади, которая носит его имя, с гордостью думаю о встрече с ним, вспоминаю его светло-голубые глаза, широкие плечи, седую шевелюру и по-французски галантные манеры.
Андре Верде – поэт, художник, скульптор и керамист, живший в Сен-Поль-де-Ванс, подписал мне пару своих книг и рисунков. Он хорошо знал Пикассо, Марка Шагала, Жана Кокто, Поля Элюара, Жака Превера... Разговаривая с Андре, я словно бы общался и с ними...
О Пикассо Андре сказал, что тот был очень скуп и в ресторанах никогда не расплачивался наличными. Только чеками, будучи уверен, что эти чеки никогда не будут предъявлены к оплате...

В один из моих наездов с юга в Париж мне повезло попасть на открытие художественной галереи Дины Верни.
Когда-то, в двадцатые годы двадцатого века, ещё совсем юной девушкой она приехала из Одессы (по другим сведениям, из Кишинёва) во Францию, где познакомилась с одним из самых известных скульпторов первой половины XX-го века – Аристидом Майолем.
Как только Майоль увидел её, он сразу же понял, что это та самая модель, которую он искал всю свою жизнь. Они подружились. Умирая, именно её он сделал своей основной наследницей. Кстати, именно Дина Верни добилась того, чтобы работы Майоля были выставлены в саду Тюильри и, таким образом, стали доступны для всех. Моделью для этих работ была когда-то она сама.
Я увидел её в то время, на открытии галереи, когда ей было уже глубоко за семьдесят и её внешность вряд ли бы привлекла внимание художника своей красотой. Но в то же время в ней было столько энергии, какого-то внутреннего огня, что, конечно, для вдумчивого, настоящего художника-портретиста она и сейчас могла бы стать замечательной моделью.
В годы Второй мировой Дина Верни принимала участие во французском Сопротивлении, а в шестидесятые-семидесятые годы помогла многим интересным художникам-авангардистам из СССР, где их творчество было практически под запретом, перебраться на Запад.
Она же выпустила диск с русскими «блатными» песнями в собственном исполнении ещё задолго до появления нашего «Радио шансон». С руководителями последнего мне как-то пришлось работать. Я им рассказал о своих планах по созданию Музея французской песни. Они рассказали о «Радио шансон» и попросили помощи в контактах с деятелями французской индустрии дисков. Пообещав мне, со своей стороны, какую-то помощь в создании моего музея. К сожалению, я не очень тогда понял, какая связь может быть между российским полублатным шансоном и настоящей французской песней... К тому же моя плотная занятость тогда в туризме помешала мне по-настоящему оценить это ценное предложение. В итоге «Радио-шансон» прекрасно обошлось и без меня, а я со своими планами создания музея всё там же, у разбитого корыта...

На Лазурном берегу я брал интервью у Игоря Крутого и Александра Абдулова.
В конце беседы с Игорем Крутым я спросил его, не хочет ли он попробовать себя в качестве композитора для западных, в частности французских, певцов. Ответ композитора был положительным.
Когда сейчас я смотрю на его совместную работу с Ларой Фабьян, невольно вспоминаю то давнишнее интервью на берегу Средиземного моря и наивно горжусь своей прозорливостью...
А вот разговор с Александром Абдуловым в Ницце как-то не задался.
Мы встретились с актёром утром в холле отеля, где он остановился, и, как я теперь думаю, он просто-напросто ещё не совсем проснулся. На вопросы отвечал как-то очень односложно и оживился только однажды, когда я задал ему вопрос о его увлечении рулеткой. А потом снова стух.
Но именно он открыл мне главную опасность игры в рулетку: «Это когда ты вдруг начинаешь чувствовать игру и точно знаешь, на какую цифру надо ставить фишку. Это очень тонкое, едва уловимое чувство. И это чувство ни с чем не сравнимо! Именно оно, подразнив какое-то время и вдруг незаметно уйдя, заставляет человека проигрываться до ручки...»
Тема казино там, в непосредственной близости от Монако, была практически неизбежна. Я и сам отдал дань этой страсти.

                * * *
В доме известного итальянского художника Миммо Ротелла я оказался по знакомству: уже в преклонном возрасте он женился на молодой девушке из России, от которой умудрился даже родить очень симпатичную, похожую на него девочку.
Окна его квартиры в Ницце выходили на порт. И вот прекрасным летним вечером, когда мы сидели в гостиной, любуясь замечательным видом, он вышел к нам, присел за стол и, поговорив о том - о сём, неожиданно рассказал нам, как нашёл свой путь в искусстве.
Это произошло в конце пятидесятых годов. Перед этим, в поисках собственного пути в искусстве, он пережил тяжелейший кризис, будучи уверен, что уже ничего нового создать невозможно. Однажды в состоянии отчаяния, близком к самоубийству, он вышел ночью на улицу Милана и вдруг увидел тумбу с оборванными афишами на ней. «Вот то, чего ещё не было в искусстве!» – осенило художника. Так он стал «обрывателем афиш». Сейчас его имя можно найти во всех художественных энциклопедиях. А мэр его родного городка даже специальным указом разрешил жителям города обрывать афиши на афишных тумбах.
Рассказ художника лишний раз убедил меня в том, что не бывает настоящего творчества без настоящих творческих мук.

Как-то там же, на юге Франции, пришлось мне работать с Владимиром Гусевым, директором Русского музея. При всей его обращённости к искусству, в нём сразу же чувствовалась крепкая хозяйственная жилка.
На прощание он подарил мне ежегодный, прекрасно изданный, «Отчёт музея за 2000-й год».
На развороте – план Питера с такими знакомыми названиями улиц и районов: Мойка, Фонтанка, Заячий остров, Летний сад...
Как-то сразу неудержимо потянуло в Питер, где я был всего два раза, да и то проездом.
Зато вот клиентов из Питера было не мало, и самых разных.
И в Ницце, и в Париже.

Запомнилось давнее общение с Михаилом Боярским в Париже.
Сначала был его концерт, а потом он попросил меня подвезти его к дому, в котором жил капитан мушкетёров Д’Артаньян.
По дороге рассказал мне, что сыграл практически всех французов в российских фильмах, что он единственный, кто сыграл поющего Д’Артаньяна, и что, когда он в первый раз приехал в Париж и даже не подозревал, что когда-нибудь сыграет Д’Артаньяна, то жил как раз на рю дю Бак, той самой, на которой жил настоящий Д’Артаньян. Только тогда М.Боярский об этом ещё не знал.
Для меня это было ещё одним подтверждением мистической стороны этого города, где ничего не бывает просто так!
Мемориальная доска висела довольно высоко, но Михаил Сергеевич с юношеской ловкостью взобрался на подоконник первого этажа и попросил меня сфотографировать его рядом с доской.
Что меня особенно радует на этой фотографии, так это то, что замечательный актёр и певец на ней, хоть и в шляпе, но ещё без своего нелепого зенитовского шарфика.
Я не против шарфика. Но где Артист и где шарфик? Шарфик так же компрометирует Артиста, как и Артист компрометирует шарфик.
Именно из уважения к «Зениту» я бы на месте артиста с этим шарфиком не светился: это делает смешными и Боярского, и клуб...
И напрасно убеждать меня, что никто не в праве указывать артисту, что ему носить у себя на шее и что не носить. Это должны делать его чувство профессионального достоинства, чувство ответственности перед миллионами зрителей, однажды поверивших ему. Уверенных, что личность артиста не может быть уложена в прокрустово ложе зенитовского фаната.

                * * *

На юге мне довольно долго пришлось работать с одной очень богатой семьёй из Питера. Вся моя работа заключалась в том, чтобы обедать и ужинать с ними в шикарнейших ресторанах в качестве переводчика. Обедали мы чаще всего в ресторане отеля Монте-Карло-Бич-Отель, рядом с которым располагался большой открытый бассейн.
Ресторан находился прямо на открытой террасе рядом с бассейном.
Пожалуй, это был самый хороший ресторан на всём Лазурном берегу, и такого морского окуня, как там, я больше не ел нигде.
Там же я впервые увидел Игоря Крутого.
Помню, как дама, с которой я работал, сказала тихо мужу:
– Там Крутой!
– А почему он крутой? – не удержался я от вопроса.
– Да нет! Это не то, что вы подумали. Это композитор Игорь Крутой.

В этом ресторане можно было увидеть многих звёзд российского и мирового шоу бизнеса.
Однажды за соседний столик уселась компания французов, среди которых была Фанни Ардан – последняя любовь Франсуа Трюффо.
Актриса сидела прямо за моей спиной. Мне казалось, что я, как в анекдоте про грузина и блондинку, чувствую её спинным мозгом. Мне тут же вспомнились сцены страстной любви из фильма « La Femme d’; c;t; » («Женщина рядом»), где она играла с Жераром Депардье.
Я чувствовал (рядом) не просто женщину – Фанни Ардан!

* * *
А ещё, помню, подвозил к тому же Монте-Карло-Бич-Отелю одного из питерских авторитетов и рассказывал ему о том, что недавно прямо рядом с отелем у бассейна был устроен ужин для владельцев «Роллс-Ройсов»:
– У бассейна выстроилось не менее двадцати дорогих машин, и тут же накрыли...
На этом слове я чуть отвлёкся, обгоняя на вираже идущую впереди машину...
– Накрыли всех, что ли? – спросил меня с нетерпением питерский авторитет.
– Да нет, столы накрыли прямо на краю бассейна, – ответил я, а про себя не мог мысленно не улыбнуться такой реакции «уважаемого человека» на слово «накрыли»...
Другой, на этот раз уже грузинский, вор в законе на мой вопрос, какое впечатление произвела на него французская тюрьма на юге Франции, сделал интересное сравнение:
– Нормально, слюшай, как отель три звезды.

А вот один из самых богатых людей России – глава «Сургутнефтегаза» Владимир Леонидович Богданов – поразил меня своей скромностью и даже деликатностью.
Помню, встретил его с семьёй в аэропорту Ниццы, отвёз в отель, а по дороге спросил, не хотят ли они побывать этим же вечером на концерте Хулио Иглесиаса в Монако.
Владимир Леонидович спросил у жены, что она думает, так как на концерт надо было выезжать практически сразу и, к тому же, заехать ещё в несколько отелей, чтобы собрать всех желающих. Она выразила желание. Пока собрали всех, кто захотел увидеть этот концерт, прошло не менее двух часов. А до этого у них ещё был долгий перелёт из Москвы в Ниццу. И за все эти два часа ни от Владимира Леонидовича, ни от его супруги я не услышал ни слова упрёка или раздражения...
Да и концертом семья Богдановых осталась довольна, хотя, по моему мнению, Хулио был в тот вечер не на высоте: и голос не тот, и внешне он выглядел каким-то потрёпанно-усталым...


* * *
Признаюсь (чего уж там!), что и любовь всей моей жизни, та, которую всегда искал и ждал, свалилась мне на голову именно там, на юге Франции...
Разве мог я подумать, встречая одну из туристок в аэропорту Ниццы, что она станет моей судьбой?..
Свадьбу мы сыграли в доме Володи Пирожкова, с которым я хорошо знаком был ещё по Парижу.
Его квартира в Ницце находилась прямо перед собором Святого Михаила – одного из самых красивых православных храмов Русского Зарубежья.
А в Париже я частенько бывал в его квартире на Трокадеро, из окон которой хорошо видна была Эйфелева башня, где в это время был установлен счётчик дней, остававшихся до 2000-го года.
Смена цифр ровно в полночь была хорошим поводом для выпивки и веселья.
Кстати, когда в последний перед новым тысячелетием день счётчик стал отсчитывать часы, потом минуты и, наконец, секунды, – за несколько секунд до нового тысячелетия он сломался!.. Как это по-французски!

Володька тогда работал дизайнером на автомобильной фирме «Ситроен». В Ницце он в том же качестве работал на фирме «Тойота».
Потом он уехал в Россию. Сейчас о нём сделано уже несколько телесюжетов. Он автор дизайна пассажирского самолёта «Сухой», кабины какого-то космического корабля, и, наконец, Олимпийского факела Зимней Олимпиады 2014-го года. Сейчас выступает с лекциями по техническому дизайну.

                * * *
На юге я познакомился с братьями Герра.
Рене Герра – крупнейший во Франции коллекционер и исследователь искусства Русского Зарубежья, пригласил меня однажды в дом своего брата Алена Герра, где я впервые увидел академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва, которого в тогдашней России называли национальной совестью русского народа.
На юг Франции он приехал в связи с тем, что в Италии, в Бордигейре, ему должны были вручить премию за его книгу «О садах».
В тот день Дмитрий Сергеевич был как-то по-особому грустен. Как мне объяснили, в связи с годовщиной гибели его дочери.
Разговор за столом был немногословен. Потом академик ушёл отдыхать, и интервью с ним не получилось. Но бывают такие люди, которые, и ничего особенно не говоря, тем не менее, оставляют глубокое впечатление одним своим присутствием. Д.С. был из таких. Во всём его облике была некая святость, духовность. Бесплотность и значительность одновременно...
Как у святых на наших иконах...

Что же касается самого Рене Герра, то я видел его несколько раз.
Был и в том доме, который он там же, на Лазурном берегу, предоставляет бесплатно художникам, приезжающим из России.
Скажу честно, не каждый русский обладает такой русской душой, таким русским характером, таким русским языком, как этот удивительный француз. Даже видом своим, своей бородой он похож на крепкого русского мужика...
Однако, перефразируя слова Ленина о Толстом, можно было бы сказать, что другого такого барина, дворянина (в лучшем значении этого слова), как этот с виду мужик, в российской зарубежной культуре нет.

* * *
Когда я только приехал во Францию, одна французская семья, жившая в маленькой деревушке недалеко от Вернона, почему-то упорно искала встречи со мной. В конце концов, мы встретились и подружились...
Семья эта много сделала для меня в самый трудный период моей жизни во Франции. А благодарить за это я должен не только её, но и... Феликса Феликсовича Юсупова!
Дело в том, что когда-то князь заказывал для себя мебель у отца моей новой знакомой-француженки: тот был замечательным столяром-краснодеревщиком.
По воспоминаниям француженки, когда князь заходил к ним в дом, всё сразу же оживало, становилось интересным, весёлым. А мою знакомую, тогда ещё совсем маленькую, он называл русской девочкой за её белокурые волосы. Для неё, в её детском восприятии, он был восхитительным воплощением всего русского...
И когда эта «русская девочка» подросла, ей захотелось, что называется, проверить свои детские впечатления хотя бы ещё на одном настоящем русском. Вот так мы и познакомились...
О Юсупове говорят и пишут много нехорошего. Может быть, и справедливо... А я вот ему благодарен и, когда подхожу с туристами к его могиле на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, думаю о нём не одноцветно и даже светло, вспоминая моих милых французов...

Там, на этом известном французском кладбище, ставшем своеобразным уголком России вдали от родины, при всей неоднозначности моего отношения к В.В. Путину, не могу не думать с благодарностью о том, что именно после его посещения этого памятника русской культуры за рубежом, российское правительство выписало внушительный чек местным властям на поддержание православной части кладбища в должном порядке, чем, по сути дела, спасло его от исчезновения.
И, «раз, уж, взялся за гуж», не могу не сказать хотя бы несколько слов о нашем президенте, хотя «знаком» с ним лишь через несколько рукопожатий.
Мне был очень симпатичен Борис Николаевич Ельцин.
К Владимиру Владимировичу у меня сразу же возникло какое-то тревожное недоверие. Должно быть, на генном уровне. Как-никак я всё-таки внук расстрелянного гэпэушниками человека.
И тем не менее не могу не отметить, что есть большая разница между Путиным ранним и Путиным зрелым. Этот человек, как мне кажется, не стоит на месте. Он верен своим идеалам, людям, друзьям и «не сдаёт» ни тех, ни других, ни третьих, что, может быть, подчас и не слишком хорошо для страны. Но, как государственный деятель, он развивается, зреет, работает, не сидит, сложа руки. Старается разобраться в тех или иных вопросах. Не почивает на лаврах.
Как-то мне пришлось работать с одним известным лидером российского молодёжного движения. Чуть ли не на вершину властной пирамиды он попал и в силу собственных амбиций, и по счастливой случайности, и по складу неглупого, в общем-то, ума. И вот он рассказал мне, как однажды один из ближайших советников Путина как-то сказал ему:
– Когда я раньше проходил с внешней стороны кремлёвской стены, я думал, что за ней живут небожители. А когда я оказался внутри, я понял, что они небожители...
Вот у нашего президента, мне кажется, этого чувства, этого представления не было ни до, ни после... И в этом его сила!

* * *
И всё-таки самым значимым для меня событием в ту пору была встреча и дружба с Ириной Ивановной Туроверовой.
Дочь генерала Попова и одной из фрейлин императрицы, она была замужем за Александром Туроверовым, братом известного поэта Николая Туроверова.
Хоть она и родилась в Константинополе и практически всю жизнь провела в Париже, в душе она всегда была русской, а настоящей её родиной была русская литература и, особенно, русская поэзия.
Она принимала участие во всех литературных вечерах и встречах русской эмиграции. Обладая замечательной памятью, читала наизусть стихи, как классиков русской литературы, так и современных ей авторов.
В её доме побывали и Андрей Вознесенский, и Александр Галич, и Георгий Иванов...
Она хорошо знала Ирину Одоевцеву, оставившую замечательные воспоминания о жизни русских эмигрантов в книге «На берегах Сены».
Об Ирине Ивановне хотел делать фильм Эльдар Рязанов, который, кстати, сидел прямо перед нами, когда мы были с ней в ЮНЕСКО на последнем концерте Булата Окуджавы.
К ней обращены добрые слова Никиты Михалкова в предисловии к книге стихов Николая Туроверова.
Именно Ирина Ивановна, вдова Александра Туроверова (кстати, тоже неплохо писавшего) открыла мне поэзию его брата Николая Туроверова, с которым у неё были очень непростые отношения...

Мой приятель Андрей Корляков оказался не таким беспечным, как я.
Встречаясь с интереснейшими людьми русской эмиграции, он стал собирать фотографии этих людей из их семейных альбомов и, в итоге, сделал замечательную книгу «Русская эмиграция в фотографиях».

Мне же нравилось просто разговаривать с Ириной Ивановной.
Дело в том, что, как писал Отар Чиладзе о Галактионе Табидзе: «Любой разговор, заведённый при нём, Не мог до пустой болтовни опуститься, Но внутренним всё озарялось огнём: Деревья, дома и случайные лица...» (перевод Натальи Соколовской).
Вот так же было и в разговоре с Ириной Ивановной: с чего бы мы ни начинали, разговор никогда не превращался в примитивное перебирание банально-повседневных слов и идей.
Помню, как после возвращения из России, куда она ездила по приглашению, Ирина Ивановна рассказала мне об удивительном чувстве, которое однажды испытала, стоя у окна гостиницы во время снегопада:
– Как будто не снежинки, а души русских людей летели мне навстречу и стучались в моё окно...
Когда мы на её старенькой машине ездили в Они, она сидела за рулём, что-то рассказывала, читала стихи и при этом смотрела мне в глаза, вместо того, чтобы смотреть на дорогу.
– Ирина Ивановна, – молил я её в отчаянии, – смотрите на дорогу! Вы же нас так угробите!
– Ах, Володя, какой вы скучный! Когда читаешь стихи, надо же видеть глаза!
А я вжимался в кресло и с ужасом эти самые глаза закрывал.

Нечто подобное я испытал на юге Франции, когда молодой князь Иван Шаховской решил однажды ночью прокатиться вместе со мной из Ниццы в Монте-Карло, поиграть в казино.
Садясь в машину, он, как бы мимоходом, спросил меня:
– Ты русский?
– Конечно! – ответил я беспечно.
– Значит, любишь быструю езду!– удовлетворённо констатировал он.
Мы летели по горному серпантину из Ниццы в Монако с такой бешеной скоростью, что я до сих пор не понимаю, как мы остались живы.
Когда мы остановились перед известным казино и вышли из машины, адреналина у меня в крови было больше, чем крови.
С тех пор, слыша вопрос «Ты русский?», я всегда немножечко напрягаюсь: нет ли за этим какого-нибудь подвоха.
Слушая как-то в интернет-записи выступление Ивана Дмитриевича на Всемирном Русском Народном Соборе в феврале 2012 года, я, с одной стороны, не мог не подивиться его «взрослению и умудрению», а, с другой, не признать даже в этом солидном докладчике того самого молодого бесшабашного русского князя, для которого опасная ночная гонка была, должно быть, исторической памятью об утраченной когда-то его предками Родине.

В конце 80-х - начале 90-х годов XX века в России была в большой моде тема эмиграции.
Я помню, как однажды Ирина Ивановна Туроверова сказала мне:
– Вы, Володя, странные люди. Сначала вы считали всех нас предателями. Сейчас, так же, без разбора, вы всех нас считаете героями. Поймите, что и здесь, в эмиграции, было много разных людей...
Были поэты, художники, офицеры, люди достойные и люди случайные: проходимцы, авантюристы, мошенники...
Были те, кто проклинал Россию и даже слышать о ней не хотел, а сейчас на всех углах кричит, что жить без неё не мог...
Учитесь отделять зёрна от плевел... Этому как раз и учит наша история...
Именно благодаря Ирине Ивановне я несколько раз слушал лекции Андрея Синявского о русской литературе в Большом дворце рядом с мостом Александра III.
Лекции были очень интересными, и сам Синявский был лектором от бога.
И как чудно было выходить с Ириной Ивановной Туроверовой в самом центре Парижа из Большого дворца с лекции о русской литературе и видеть перед собой самый красивый русско-парижский мост, о котором Николай Туроверов писал:

...И на густом закатном фоне
   В сияющую пустоту
   Крылатые стремятся кони
   На императорском мосту!

Вообще-то, с Ириной Ивановной мы познакомились в связи с тем, что она хотела найти преподавателя русского языка для своих внуков. Однако, пока мы с ней встретились, внуки уехали далеко от Парижа, и уроки пришлось отменить.

Зато я стал заниматься русским языком с замечательной девушкой – Клер Лё Мишель, которая училась в Институте восточных языков.
Однажды, когда мы, готовясь к экзаменам, должны были читать с ней «Севастопольские рассказы» Л. Толстого, она, войдя ко мне в комнату, с порога заявила, что сегодня мы Толстого читать не будем.
– Почему? – удивился я.
– Потому что я зашла сегодня в русский книжный магазин, увидела книгу Марины Цветаевой, открыла её... И сейчас ничего, кроме неё, читать не могу.
А ещё через какое-то время Клер стала театральным режиссёром, и свой первый спектакль «Нездешний вечер» она поставила по переписке Марины Цветаевой, Пастернака и Рильке. Такой верной и прочной оказалась эта любовь с первого взгляда, с первой строки молоденькой француженки к Марине Цветаевой.

По моей просьбе спектакль посмотрела и написала о нём рецензию в «Русской мысли» (честную и доброжелательную) красавица Екатерина Богопольская – замечательный, глубокий и эрудированный, театральный критик с хорошим, ясным и богатым, русским языком.
В благодарность за это (ну, и, конечно, из желания побыть с ней подольше наедине) я пригласил её в русский ресторан «Очи чёрные» на улице Муфтар.
Катя заказала котлеты. То ли по-киевски, то ли по-полтавски...
Когда принесли блюдо, она потыкала в котлету вилкой и сказала:
– Слушай, это совсем не то, что я заказала!
Я подозвал официанта, француза, и сказал ему об этом.
– Минуточку, – ответил он невозмутимо, – сейчас уточню у шеф-повара.
Потом, вернувшись, бодро доложил:
–  Всё в порядке! Шеф сказал, что это как раз то, что вы заказали.
– В таком случае я хочу поговорить с ним сама, – сказала Катя решительно и пошла прямиком на кухню.
Через пару минут она вернулась и на ходу бросила мне:
–  Пойдём отсюда!
–  А в чём дело?
– Да ни в чём: стоит на кухне чернокожий парень, держит в руках книгу на английском языке «Рецепты русской кухни» и ещё пытается мне что-то доказать!
Помню также, была у меня в ту пору замечательная группа удивительно симпатичных и очень бодрых дамочек преклонного возраста, которых и старушками-то называть было грешно. Такие они все были энергичные. Все они корнями своими были связаны с Россией, русский язык знали неплохо, но им не хватало разговорной практики.
Мы читали вместе рассказы русских и советских писателей, ходили в театры и на концерты, всё это живо обсуждали, и они даже по моей просьбе готовили небольшие доклады.
Занимались мы в шикарной огромной квартире (принадлежавшей одной из моих слушательниц), которая выходила окнами на набережную Сены прямо в центре города напротив Лувра.
Именно с ними я слушал как-то очень интересную лекцию Анатолия Смелянского о современной русской литературе и театре.
И литература, и театр переживали тогда, в начале 90-х годов, тяжелейший кризис, но критик был оптимистичен: «Именно из этого хаоса в скором времени родятся новая интереснейшая литература, новый театр, новый кинематограф».
Теперь я убеждаюсь, насколько он был прав.
Одна из моих дамочек по имени Зинаида («Зюка», как звали её подружки в молодости) была супругой известнейшего художника-карикатуриста и скульптора Тима (Людовика Мительберга), чей скульптурный памятник капитану Дрейфусу стоит в скверике на бульваре Распай рядом с отелем «Лютеция».
Сама она в детстве и юности жила в Лос-Анжелесе, где тогда, по её словам, было много эмигрантов из России. И она с юмором рассказывала нам, как все они, чтобы чуть-чуть подработать, бегали в «Холивуд» (именно так!) сниматься в массовках.


* * *
Однажды, когда я в очередной раз приехал с Лазурного берега в Париж, мне позвонили из журнала «Азюр Декуверт» и попросили взять интервью у историка моды Александра Васильева. Как мне объяснили, он сам выступил с этим предложением, то ли позвонив в редакцию, то ли написав туда.
Мы договорились о встрече.
Жил Васильев тогда где-то в 14-ом районе Парижа в большом многоквартирном доме. У дверей его квартиры мы оказались почти одновременно, причём оба с внешней стороны.
Александр, совершенно счастливый, тащил в руках останки какого-то старинного стула, назвав приобретение этой рухляди большой удачей для себя.
– В наше время только во Франции, пережившей в своё время кучу революций, можно найти на рынке такие интересные вещи, и при этом не очень дорогие! – радостно поделился он со мной.
Квартира, мебель, картины, обаятельные манеры Александра меня просто очаровали.
Бемолем, ложкой дёгтя, испортившей бочку мёда, стал его ответ на мой вопрос, что он думает о наших девушках, побеждающих на международных конкурсах красоты. Меня переполняло чувство гордости, и потому реакция Александра показалась, мягко выражаясь, неожиданной:
– Это ненастоящая красота. Их просто жалеют. Посмотрите, у них же у всех во взгляде читается мысль о голодной маме, оставшейся в глухой деревне, из которой они вылезли сами и куда ни за что не хотят вернуться...
И т.д. и т.п.
Я испытал приблизительно такое же чувство, что и во время московской встречи с Никитой Михалковым...
Стало как-то обидно за державу. Ведь, как поётся в песне Юрия Шевчука: «Хоть она уродина, но она нам родина...»!
Надеюсь, что с тех пор Александр Александрович изменил своё мнение о наших девушках. Не может же пройти бесследно участие в программе «Модный приговор»! Он, вот, и одеваться стал уже немножечко получше.
Я очень счастлив, что мне довелось побывать на концерте Юрия Шевчука в Париже, а потом ещё и беседовать с этим талантливым, честным, искренним человеком, настоящим патриотом.
Мы разговаривали в какой-то тесной комнатёнке рядом с концертным залом. То ли радиорубке, то ли гримёрной. В двери без конца влезали лица каких-то людей, потом исчезали, мы пили хороший коньяк, и было необыкновенно сердечно и душевно.
На вопрос, где он остановился, Юрий рассказал про отель, расположенный прямо перед Монмартрским кладбищем, где, между прочим, похоронены Далида, Вацлав Нежинский, Стендаль, Дюма-младший...
– Представляешь, открыл ночью окно, луна светит, кресты стоят, тишина... Как-то так сразу о вечном подумалось, а на душе так спокойно-спокойно...
Зато любое упоминание о попсе заставляло его душу просто клокотать от возмущения.

Такое же приятное впечатление осталось у меня и от встречи с Вячеславом Бутусовым, хотя разговаривать мы с ним почти не разговаривали...
Потом я, правда, видел его в одной из самых любимых моих телепередач «Пока все дома» и понял, что не ошибся.
Это очень глубокий, философски мыслящий, душевно красивый человек.

С Андреем Малаховым я общался по работе.
По заказу одного из агентств я провёл для него и его мамы (это было ещё до его женитьбы) индивидуальную обзорную экскурсию по Парижу. Андрей произвёл на меня очень приятное впечатление и своей интеллигентностью, и своим вниманием к маме, и своей доступностью, и полным отсутствием какого бы то ни было снобизма.
Когда я подъехал к отелю «Морис» на улице Риволи и зашёл в холл, он вышел туда же ровно к назначенному времени, извинился за то, что они с мамой ещё не готовы из-за неожиданно образовавшейся в ресторан очереди на завтрак и очень любезно пригласил меня позавтракать вместе с ними.
Он был в Париже 1-го мая, когда в городе складывается очень необычная праздничная атмосфера в связи с тем, что на каждом углу продаются ландыши. Какая-то девушка, приехавшая из России, узнав его на улице, попросила у него разрешения сфотографироваться с ним, и Андрей с улыбкой, не кривляясь, тут же согласился.

* * *
А вот встреча с Михаилом Задорновым оставила двойственное ощущение.
С одной стороны, видно было, что человек он, хоть и несколько суетный, но всё-таки неординарный; с другой, – он заметно проигрывал по человеческим качествам собственной молодой супруге, женщине и необыкновенно приятной, и воспитанной, и интересной. Умеющей и ребёнком (дочерью) заняться, и Михаила успокоить (он совершенно верно сказал о себе, что в жизни, как большинство юмористов, он скучный и даже занудный человек), и какие-то практические вопросы решить...
В тех парах, где, как говорят, за великим мужчиной стоит великая женщина, мне всегда особенно интересна женщина.
Вот только в моей семье, как я шутя говорю жене, великая женщина стоит, к сожалению, не за, а передо мной, мешая моему движению вперёд.
Когда Михаил Николаевич уезжал из Диснейленда, он не мог удержаться, чтобы не отпустить несколько едких замечаний по поводу «этой пластиковой мыльницы, где всё делается с одной целью: выколачивать из людей деньги».
И был очень рад отдать моим знакомым не до конца использованные им и его семьёй входные билеты в парк:
– Внесу, таким образом, свой вклад в подрыв американской системы обжуливания европейцев!

Такой же интересной показалась мне и жена Бориса Бурды – известного КВНщика, обладателя нескольких престижных сов игры «Что? Где? Когда?», а теперь ещё и писателя. Уйдя совершенно сознательно и самоотверженно как бы в тень своего удивительного мужа-эрудита, Ирина тем не менее несколько раз непроизвольно и как-то очень естественно вдруг проявляла такие знания и память, что я не мог не поразиться.
И лишний раз убеждался в справедливости известного утверждения, уже мною помянутого.
Борис же – мне посчастливилось поработать с ними совсем недавно – оказался не только большим умником, но и очень милым и достаточно открытым человеком. Он и книжку свою мне подарил, и сфотографировался со мной несколько раз, и даже согласился исполнить пару песен, аккомпанируя себе на гитаре, пока я снимал его на свой айфон. А потом ещё и перекинул мне на ключ свои любимые бардовские песни. Причём ещё и сам ходил в магазин за этим ключом! Респект ему и поклон!
И КВН, и передачу «Что? Где? Когда?» мы с женой смотрим регулярно.
И всякий раз, когда вручают приз какому-нибудь зрителю за интересный вопрос, я мстительно говорю жене:
– А ведь на его месте мог бы оказаться и я! – намекая на то, что когда-то попросил её (мол, мне самому не по уму) отправить на передачу электронной почтой мой вопрос. Жена тогда пообещала, но почему-то то ли забыла, то ли не смогла. Потом и я поостыл... Но осадок остался. Ведь я давно бы уже мог стать известен миллионам телезрителей!
Поначалу жена извинялась, потом с цинизмом человека, которому надоели одни и те же упрёки, спокойно отвечала:
– Напьёшься – будешь!
Но вопрос я всё-таки задал. Причём непосредственно лучшему игроку этой игры – Борису Бурде. Ему он показался весьма неплохим.
А вот, почему я, в конце концов, остыл и к этой игре, и к передаче «Умники и умницы», объясняется слишком формальным подходом ведущих к ответам участников этих конкурсов. Вместо того чтобы поощрять самостоятельность и оригинальность мышления, они требуют тупого и бескрылого начётничества.

* * *
Ещё раньше, в самом начале 90-х, я видел выступления в Париже Бориса Гребенщикова и Булата Окуджавы.
Сначала они выступали в Городском театре (бывшем театре Сары Бернар) на площади Шатле, а потом в Российском центре культуры на улице Буассьер.
Русских тогда в Париже было поболе, чем сейчас, поэтому народу и там, и там было много. Особенно занятно было видеть рядом Хвоста (Алексея Хвостенко) и Бориса Гребенщикова.
В России, вернее даже, в ещё уходящем СССР, песня из фильма С. Соловьёва «Асса» «Город золотой» воспринималась как песня самого БГ. Собственно, благодаря именно его исполнению она и стала необычайно известной. В Париже многие приписывали её Хвостенко, и он эти слухи не опровергал, хотя был всего лишь первым исполнителем этой песни на стихи Анри Волохонского и музыку Владимира Вавилова.
И вот наступил как бы момент истины.
Должно быть, именно по этой причине два певца, столь не похожие друг на друга внешне, как мне показалось, чувствовали себя одинаково неуютно.

Что же касается Булата Шалвовича Окуджавы, то на всю жизнь запомню его последний концерт, состоявшийся в Концертном зале ЮНЕСКО в июне 1995 года.
На сцене Булат Шалвович был не один: рядом с ним за роялем сидел его сын, чьи музыкальные импровизации прекрасно сопровождали авторское исполнение под гитару.
Певец был к тому времени уже серьёзно болен, быстро утомлялся и потому перемежал свои песни рассказами о всяких курьёзных случаях из своей жизни.
Мне особенно запомнился один, про его встречу с английской королевой. Булат увидел её на улице Лондона, когда она проезжала в машине мимо него и многих других людей, собравшихся её поприветствовать.
Но что его поразило особенно, это то, что из всей толпы, собравшейся на улице, королева почему-то выделила именно его и сделала именно ему какой-то знак.
Это так потрясло Булата, что он всё-таки написал королеве письмо с просьбой объяснить, чем он заслужил к себе такое внимание. На ответ надежды было мало. Но ответ всё-таки пришёл.
Там было сказано приблизительно следующее: «Да, действительно, из всех, приветствующих меня, именно Вы привлекли моё внимание, потому что Вы были единственным, не снявшим головной убор.
Именно на это Я и хотела Вам указать...»

С английской королевой Елизаветой II у меня, можно сказать, с самого начала пребывания во Франции свои собственные счёты.
Мне тогда, в начале 90-х, подарили первый в моей жизни автоматический фотоаппарат.
И я совершенно помешался на фотографии (детские комплексы!): фоткал всё подряд и уже мнил себя великим фотографом, работы которого будут печататься во всех ведущих журналах мира.
И вот прохожу как-то по мосту Александра III и вижу расставленные на нём специальные ограждения и полицейских рядом. Спрашиваю у них, в чём дело. «Скоро должна проехать английская королева», – отвечают они мне.
Тут я понимаю, что сейчас должен сделать снимок, который прославит меня на весь мир. (Желание всемирной славы с детства было моим самым естественным и привычным желанием.) Долго выбираю лучшее место, самый выгодный ракурс...
И вот показалась машина с королевой. Поравнялась со мной... Нажимаю на кнопку... Фотоаппарат не работает: закончилась плёнка!
Опускаю здесь все те выражения, которыми сам же себя тогда и наградил...
Прошло несколько лет. Английская королева снова приехала в Париж. Сделаться великим фотографом к тому времени я уже не мечтал. Фотоаппарат носил с собой скорее по инерции и ничего им практически уже не снимал.
И вот стою в магазине парфюмерии на улице Риволи, и вдруг всех покупателей из магазина словно ветром сдувает.
– Что случилось? – спрашиваю я продавщицу.
– Да вон, кажется, английская королева едет.
Я, не торопясь, выхожу на улицу. Машина с Елизаветой II медленно приближается по Риволи.
«Ну, ладно уж, – думаю я, всё ещё обижаясь на королеву за прошлый казус, – так и быть, сниму».
Достаю фотоаппарат, навожу, ловлю лицо королевы в глазок, щёлкаю, и машина проезжает дальше. Я удовлетворённо смотрю на фотоаппарат и тут только замечаю, что забыл снять крышку с объектива...
Больше я английскую королеву фотографировать не буду! Пусть хоть на коленях меня упрашивает!..
А ведь подумать только, что это та же самая королева, которая когда-то сделала замечание Булату Шалвовичу!..
А тогда, после концерта в ЮНЕСКО, уже не помню, почему, через какое-то время я снова проезжал мимо концертного зала.
Тёмная улица была пустынна, и я заметил на ней только двух прохожих, как-то одиноко бредущих по ночному Парижу. Я пригляделся и узнал Булата Шалвовича с супругой.
Это было так неожиданно, ведь я был уверен, что после такого концерта они должны были бы быть, как минимум, на каком-нибудь грандиозном банкете...
В руках у него была какая-то странная сумка, похожая на авоську.
И было в этих фигурах что-то такое сиротливое, беззащитное, что мне захотелось остановиться и спросить, не надо ли куда-нибудь их подвезти. Но... не остановился, посчитал это неудобным, вторжением в их личную жизнь: может быть, люди решили просто прогуляться...
И до сих пор жалею, что не сделал этого.

* * *
Одним из самых интересных событий в русско-французских отношениях в начале нового века и тысячелетия был фестиваль Российского кино, проходивший в Центре Пьера Кардена.
Имя известного кутюрье придавало фестивалю дополнительный вес, к тому же расположение Центра на Елисейских полях рядом с площадью Согласия было очень выигрышным.
Сам кутюрье был нередким гостем (вернее, хозяином) на многих мероприятиях этого фестиваля. Помню, как однажды даже видел его, прибирающим что-то в холле, где через какое-то время должен был состояться вернисаж художника Сергея Чепика.
А в другой раз он обедал за соседним с моим столиком в кафе «Минимс» на улице Руаяль, которое так же, как и известный ресторан «Максимс», принадлежит ему.
Особенно симпатичной была атмосфера на дневных сеансах, когда народу было немного и с известными актёрами и режиссёрами можно было пообщаться в спокойной обстановке.
Там я видел и Алексея Учителя, и Александра Миндадзе, и Константина Хабенского, и Сергея Говорухина, и Светлану Ходченкову, и Екатерину Стриженову с мужем, и Егора Кончаловского.
С моим бывшим учеником Егором Михалковым-Кончаловским мы столкнулись в фойе Центра совершенно случайно. Он трогательно бросился в мои объятия, что-то по-доброму спросил, что-то по-доброму сказал, и мне даже стало немножечко неудобно за те невысокие оценки, которые я ему когда-то ставил. Я ведь только совсем недавно из одного его интервью понял, какими непростыми были у него детство, да и вся последующая жизнь тоже...

Очень симпатичным показался мне тогда Константин Хабенский.
В разговоре за чашечкой кофе с Алексеем Учителем и Александром Миндадзе он был и оригинальнее, и доброжелательнее, и остроумнее своих собеседников, людей, кстати, тоже очень интересных...
И при этом немногословнее.

Светлана Ходченкова, исполнявшая главную роль в фильме Сергея Говорухина «Благословите женщину» (это был дебют ныне очень востребованной актрисы) мне так понравилась, что я прямо-таки заробел в её присутствии и потому на интервью с нею не решился.
Вот только на фотографию рядом с ней смелости хватило.

Со Станиславом Говорухиным говорить было трудно по другой причине.
Мы встретились с ним в холле отеля «Максимс» недалеко от Центра Пьера Кардена. Говорухин сидел с видом сенатора в глубоком кресле, закинув нога на ногу, попыхивая трубкой и не столько отвечая на вопросы, сколько о себе, любимом, говоря.
Особенно я расстроился, когда мэтр с важным видом и чувством собственной значительности стал говорить о том, что это именно ему российский кинематограф обязан льготными условиями в российском кинопрокате по сравнению с зарубежными картинами.
Дело в том, что, как я думаю до сих пор, именно подобная мера стала причиной «смерти» французского кинематографа. Засилья в нём того, что в советские времена называли мелкотемьем. Выведенное из честной конкурентной борьбы французское кино оказалось в руках чиновников и тех, кто имеет с ними связи. В результате зелёный свет получили именно те фильмы, которые снимались друзьями чиновников. И вот именно в подобную ситуацию, по моему мнению, ставился российский кинематограф благодаря чистосердечным стараниям Сергея Говорухина.
Как справедливо говорится, «благими намерениями вымощена дорога в ад»...
Недавнее выступление российского премьера Д. Медведева на заседании правительственной комиссии по кинематографии подтвердило те давние мои опасения.
В то же время не могу не отметить того, что российский кинематограф
в настоящее время, на мой взгляд, один из самых интересных.
Быть может, я субъективен, но такие фильмы, как «Остров», «Царь», «Свадьба», «Изображая жертву», «Космос как предчувствие», «Прогулка», «Турецкий гамбит», «Возвращение», «Бубен-барабан», «Какраки»», «72 метра», «Облако-рай», «Бедные родственники», «Похороните меня за плинтусом», «Кармен», «Мишка Япончик», «С лёгким паром-2», «Левиафан» и другие, – войдут в золотой фонд Российского кинематографа.
Вообще, кинематограф – один из самых моих любимых видов искусства.
Достоевский где-то написал, что красота спасёт мир.
Россию, мне кажется, спасёт именно кинематограф (точно не эстрада!).
Так же, как Францию спасёт песня. Точно не кинематограф!

* * *
В 1995 году во Франции широко отмечалось 100-летие кино, в связи с чем проходило много мероприятий, встреч, коллоквиумов.
Мне посчастливилось на некоторых из них побывать. Интересно, что почти в каждом выступлении обязательно звучало имя Андрея Тарковского. На одной из подобных встреч, где присутствовали и наши известные режиссёры Андрей Кончаловский и Сергей Смирнов, мне запомнилось выступление одного молодого американца.
Он рассказал, как, будучи ещё студентом, иногда прогуливал лекции, чтобы посмотреть фильмы Тарковского. Его приятель, которого он брал с собой за компанию, засыпал, как правило, уже на первых минутах фильма...
А вот для него самого фильмы Тарковского были настоящим откровением.
Как-то на могиле Тарковского в Сен-Жененвьев-де-Буа появился кем-то принесённый камертон. Не медные деньги, как это бывало раньше, а именно камертон. Чтобы было понятно, по каким людям, по каким произведениям надо настраивать и душу, и жизнь. А недавно там же появилась маленькая металлическая птичка с длинным хвостиком. Должно быть, трясогузка. По народной примете, именно она своим хвостиком разбивает лёд и предвещает весну.

Тогда же, в 1995-ом году, я взял интервью у Сергея Смирнова.
Он произвёл на меня впечатление очень интересного, эрудированного, глубокого и по-настоящему интеллигентного (хорошо воспитанного, с уважением относящегося к другим людям) человека.
К тому же он говорил так интересно, что хотелось продолжать беседу с ним до бесконечности.

А вот с Андроном Кончаловским побеседовать тогда не удалось, хоть я и писал в «Русской мысли» о его фильме «Ближний круг».
Сейчас я и сам бы не стал брать интервью у человека, который в газете «Аргументы и факты» как-то заявил, что в России, в силу необразованности населения, неизбежен выбор между демократией и порядком. Одно и другое одновременно, мол, невозможно, и он отдаёт предпочтение порядку.
Конечно, он вправе думать, как ему хочется, но ведь и у меня этого права не отнять. «Каждый пишет, как он слышит...» И демократия, на мой взгляд, ничуть не противоречит порядку, а, напротив, первая его и защищает. Если, конечно, под порядком подразумевается и справедливость тоже.
С Изабель Юппер, одной из самых талантливых и титулованных французских актрис, в 1995-ом году, меня любезно познакомил Игорь Минаев, снявший во Франции фильм «Наводнение» по повести Евгения Замятина.
Актриса сыграла в этом фильме главную роль. Причём, это именно она была инициатором съёмок фильма и сама нашла Игоря, так как видела на Каннском кинофестивале его фильм «Первый этаж», который ей очень понравился.
По словам Игоря, работать было очень непросто, поскольку и актриса (такого уровня!), и продюсеры (французы!) всё время мешали ему принимать самостоятельные решения.
С актрисой мы встретились сначала перед премьерой фильма, а потом, специально для интервью, в баре отеля «Лютеция», недалеко от которого находится её квартира.
В баре было довольно темно, какие-то жёлто-красные тона в оформлении интерьера. Внешность актрисы меня просто шокировала: лишённая грима, она оказалась на редкость бледной, конопатой и совершенно внешне непривлекательной. Я лишний раз поразился магии кино и театра.
Впрочем, держалась актриса очень просто и доверительно.
С большим уважением говорила о российском кинематографе, о том незабываемом впечатлении, которое произвёл на неё в юности фильм «Летят журавли», о том печальном запустении, которое она увидела тогда в прекрасных студиях «Мосфильма» (фильм Минаева снимался в 92-93 годах).
Когда в тот же вечер я признался своим французским друзьям, что брал интервью у Изабель Юппер, они мне не поверили: «У самой Изабель Юппер?! Ты шутишь!»

Ну, и, чтобы закончить эту тему «кино и вокруг», добавлю, что как-то пришлось мне поесть устриц в компании со Стасом Садальским.
С актёром меня познакомил один очень симпатичный грузин, открывший в Париже большой ресторан грузинской кухни.
По его просьбе я показал Стасу Париж, а потом актёр пригласил меня в ресторан «Веплер», который и сейчас считается лучшим в Париже по морепродуктам.
Это было как раз в то самое время, когда российско-грузинские отношения переживали наиболее острый кризис.
Стас, говоря об этом, очень горячился и утверждал, что в пику российским властям попросил даже грузинское гражданство.
Вообще, произвёл на меня впечатление человека хоть и симпатичного, но очень импульсивного, у которого эмоции превалируют надо всем остальным.

* * *
Во Франции, особенно после того как я стал лучше понимать французский язык, я сделался настоящим фанатом французской песни, оценить которую по-настоящему можно, лишь понимая её текст.
Дело в том, что во Франции с давних пор сложилась очень высокая культура песенных текстов. Многие из них достойны называться настоящей поэзией. Многим присуща особая афористичная лаконичность и даже парадоксальность, которая часто теряется в переводе...
При этом во французской песне буквально нет запретных, недоступных ей тем: возмущение отца, у которого по суду отнимают сына; трагедия человека, потерявшего работу; тоска бизнесмена, так и не ставшего артистом; мечта мелкого служащего уехать в тёплые страны; вынужденная экономия бедного семейства, отдыхающего на море... и т.д., и т.п. Ну, и, конечно, любовь.
Но только не пустая, не однодневка, не « l’amour toujours », а настоящая, несущая и счастье, и горе, и разлуку; любовь, ради которой можно забыть всё: друзей, родину, детей...
Настоящим Олимпом французской песни вот уже долгое время считается концертный зал на бульваре Капуцинок – «Олимпия».
На этом бульваре в 1895 году братья Люмьеры провели первый показ так называемой «живой фотографии», – то, что впоследствии назовут «синема», «синематограф».
Помню моё первое посещение «Олимпии» в самом начале 90-х, куда французские друзья пригласили меня на концерт Жильбера Беко.
Певцу было уже далеко за шестьдесят, репертуар его мне тогда не особенно-то понравился, показался слишком устарелым, но слушать равнодушно песню «Натали» в его исполнении было совершенно невозможно.
Наэлектризованный его энергией зал встал. Написанная ещё в 1964 году и посвящённая русской девушке с таким именем песня и тридцать лет спустя пользовалась огромным успехом.
Позднее, уже в Ницце, я познакомился с очень симпатичной француженкой, которую назвали Натали только благодаря этой песне. И таковых во Франции были сотни, если не тысячи.
Беко до сих пор является рекордсменом по количеству выступлений в «Олимпии». Собственно, благодаря его успеху «Олимпия» и стала тем мифическим местом, где мечтает выступить каждый певец.
Выступление в этом зале – это своеобразный знак качества для любого певца, любой музыкальной группы. Здесь выступали Эдит Пиаф, Шарль Азнавур, Джо Дассен, Мадонна, Битлы, Роллинг Стоунз...
Во многом своим успехом этот легендарный зал обязан его директору Бруно Кокатриксу, который руководил им четверть века (с 1954-го по 1979-й год) и имя которого зал носит и по сей день.
Какое-то время, после смерти мужа, залом руководила его супруга Полетт. Я брал у неё интервью в её квартире, что расположена практически в том же здании, что и сама «Олимпия». Из разговора с большим интересом для себя узнал, что у супруги Бруно Кокатрикса славянские корни. И что ещё задолго до возникновения «Олимпии» на этом месте был аттракцион «Русские горки» (аналог того, что у нас называют «Американскими горками»), закрытый позднее в целях пожарной безопасности... Тогда-то и пришла идея сделать там концертный зал.
А где-то в начале третьего тысячелетия Ален Делон сыграет главную роль в спектакле с таким же названием – «Русские горки» в театре «Мариньи», который принадлежит Роберу Оссейну.
Как всё странно перекликается между собой в этом мире!
Кстати, Алан Делон, хоть и получил швейцарское гражданство, довольно часто бывает в Париже. Недавно видел его в ресторане «Реле Осман» на бульваре Осман. Одновременно с ним там же оказался и наш известный актёр и режиссёр Фёдор Бондарчук, который во время своих наездов в Париж останавливается в том же доме.

Кто не знает знаменитой песни «Пароле, пароле» в исполнении Алена Делона и Далиды! Когда-то я так прикипел к творчеству этой великой певицы, что буквально дня не мог прожить без песен в её исполнении. Поэтому даже мимолётная встреча с её братом Орландо в ресторане «Фукет’с» (он сидел за соседним столиком) для меня тогда стала настоящим событием.
Думаю, каждый фанат того или иного артиста или певца меня легко поймёт. Ну, а сам ресторан, как известно, описан в замечательном романе Ремарка «Триумфальная арка».
В «Олимпии» я был ещё однажды – много лет спустя после первого своего посещения этого легендарного зала. Теперь уже один.
На этот раз это был концерт одного из самых известных французских певцов – Мишеля Сарду.
Многие его песни давно уже являются классикой французской эстрады.
А известен он стал благодаря всё тому же гениальному Тото Кутуньо, который сделал один из первых хитов и Джо Дассена «Бабье лето».
В случае с Мишелем Сарду это была песня «Напевая».
Возле «Олимпии», уже в новом тысячелетии, я как-то нос к носу столкнулся с тогда ещё только набиравшим популярность молодым певцом-композитором-поэтом Рафаэлем.
Спросив меня, откуда я, он признался, что и у него в роду есть российские корни. Как, впрочем, они были и у Джо Дассена, и у Сержа Гинзбурга, и у некоторых других французских певцов.
Не так давно (в 2012-ом году) в этом зале с успехом прошли концерты Патрисии Каас, исполнявшей песни Эдит Пиаф.
И снова, будучи в отъезде, я не сумел увидеть её на сцене. А может, это и к лучшему: мне было бы интереснее увидеть её исполняющей «свои» песни, написанные именно для неё.
К сожалению, ей в последние годы не очень-то везёт на такие песни, о чём она с большой грустью пишет и в своей автобиографической книге.

* * *
Однажды мне пришла в голову гениальная мысль: создать в Париже Музей, посвящённый французской песне.
Каких только музеев нет в Париже, а вот Музей французской песни создать в Париже ещё никто до меня не додумался.
Всё было бы хорошо, если бы у меня было достаточно средств, времени или если бы я сумел привлечь к этому делу нужных людей. К сожалению, я не имел ни средств, ни здравого смысла, чтобы воспользоваться теми предложениями, которые мне делались поначалу.
В итоге, всё взвалил на собственные плечи и, в конце концов, загнулся.
В то же время это был один из самых интересных периодов в моей жизни. Я собрал большую коллекцию книг, дисков, афиш, посвящённых французской песне, и даже открыл маленький музей в собственной квартире.
В моём музее даже были немногочисленные посетители. Но потом, под давлением жизненных обстоятельств, я вынужден был мой музей свернуть и отложить его открытие до лучших времён.
В тот период я встретился с одним из самых известных французских шоуменов, певцом, пародистом, ведущим очень популярного «Телекабаре» Патриком Себастьяном.
Он, кстати, очень оценил идею музея и даже обещал поговорить о ней с бывшим Министром культуры Жаком Лангом. Но то ли я не проявил должной настойчивости, то ли у него своих дел было по горло...
В общем, дальше этого обещания дело не пошло.
Когда-то Патрик вызвал большой резонанс во французских масс-медиа, явившись со своим приятелем, переодетым, как и он, в трансвестита, к Елисейскому дворцу и потребовав встречи с президентом Франсуа Миттераном. И самое интересное, что Миттеран их принял.
В разговоре со мной, вспоминая этот эпизод, Патрик с грустью сказал, что в наше время подобная шутка невозможна совершенно: мир стал слишком серьёзным и слишком зашоренным. Все телеканалы зависят от больших компаний, и именно они диктуют телеканалу, что можно и чего нельзя. Патрик, кстати, очень любит приглашать в своё «Телекабаре» артистов, как правило, цирковых, из России.

Большой интерес у меня всегда вызывают различные музыкальные конкурсы и проекты по французскому телевидению. Особенно, я помню, меня увлёк проект «Star Acad;mie» 2002-го года, в котором принимала участие девушка по имени Нолвенн.
Дело в том, что она долгое время оставалась в тени своих сокурсников и была даже номинирована на выход из проекта. Однако её необыкновенный голос и мощная поддержка телезрителей сделали её в конце концов победительницей этого конкурса.
Тогда же я написал о ней в «Русской мысли», а совсем недавно увидел её буквально в двух метрах от себя на открытии новогодней ёлки на площади Согласия. Какое счастье для фаната! Я и сейчас слежу за творчеством этой молодой певицы, которой пока, к сожалению, как и Патриссии Каас, несмотря на интересный голос, не очень-то везёт с хорошими песнями.
Как это важно для любого певца за годы своей карьеры найти хотя бы одну песню, которая станет хитом, а ещё лучше – войдёт в сокровищницу эстрадного искусства той или иной страны!

* * *
Ещё одной моей идеей фикс, помимо Музея французской песни, была идея создания журнала на русском языке для русскоязычных туристов, приезжающих во Францию из России, Германии, Израиля, Америки и т.д.
В конце концов, меня поддержал Владимир Дашевский – один из главных организаторов Недели российского кино в Центре Пьера Кардена. Мы сделали первый сигнальный номер журнала, но дальше дело не пошло за отсутствием спонсоров.
Тем не менее, я до сих пор храню добрые воспоминания от общения с Володей и его симпатичной супругой Ларисой.
В оформлении журнала нам помогал замечательный фотограф Валерий Савельев, до этого работавший в журнале «Азюр Декуверт».
Именно в это время в поисках спонсоров или рекламодателей для нашего нового журнала я оказался на «Салоне престижных вин» в 16-ом районе Парижа.
Возле одного из стендов я заметил человека, похожего, как мне показалось, на Д’Артаньяна. Я подошёл ближе и сказал ему об этом.
К моему удивлению, для него это не было неожиданностью. Оказывается, в Арманьяке, откуда он привёз свою продукцию, регулярно проводится конкурс на лучшего двойника Д’Aртаньяна. На одном из них он был признан победителем.
Я продегустировал его замечательный арманьяк и уже, было, собрался отойти, но здесь обратил внимание на табличку с именем производителя.
Его звали Клод Пастернак.
Я спросил его, известно ли ему, что в России в первой половине двадцатого века был замечательный поэт и писатель, лауреат Нобелевской премии Борис Пастернак.
– Да, – ответил он, – это мой родственник.
Надо ли говорить о моей реакции! Мы подружились, и я сделал о нём материал для одного из русскоязычных изданий Парижа.
Потом мы потеряли друг друга из виду, и вот однажды я услышал в теленовостях, что в Центре Пьера Кардена состоится концерт певицы Режины, которую в своё время называли наследницей Эдит Пиаф.
Самое интересное заключалось в том, что, оставив сцену в самом расцвете своих сил и сделавшись владелицей целой сети многочисленных дискотек высочайшего класса по всему миру, она, спустя много лет, продаёт свой бизнес и в возрасте 75 (!) лет возвращается на сцену.
Я решил пойти на этот концерт и в программке вдруг увидел знакомое имя. Среди авторов текстов песен, звучавших в концерте, было и имя Клода Пастернака.
«Неужели совпадение? Он не говорил мне, что пишет стихи», – подумал я и решил проверить. Нашёл телефон Клода, позвонил ему, и мы договорились о встрече.
Действительно, тексты для некоторых песен Режины были написаны им.
Для меня это было ещё одним (быть может, самым важным) подтверждением его родства с великим поэтом. Помню, что в качестве сувенира я подарил ему бутылку «Путинки», а он мне – замечательный «Арманьяк №1» своего производства.

* * *
Приходилось мне сталкиваться и с представителями французского истеблишмента: Жаком Лангом, Бертраном Деланоэ, Лионелем Жоспеном, Жаком Тубоном.

С мэром Парижа, теперь уже бывшим, Бертраном Деланоэ, у меня свои счёты: я не могу ему простить того, что он сделал с улицами города и парижскими водителями. Гомосексуалист, социалист, иначе говоря, волюнтарист, он решил пересадить автолюбителей с личного транспорта на общественный.
С этой целью сузил и изуродовал большинство улиц Парижа, изменив, таким образом, их исторический облик, увеличил количество пробок и, как следствие, загазованность города, нервозность водителей...
Именно из-за этого уходит в прошлое и былая галантность парижских водителей за рулём.
Как-то я встретил его воскресным утром на одной из парижских улиц в шестом районе Парижа. Я остановился на красный свет светофора, и именно в этот момент он переходил улицу прямо под носом моей машины.
Сколько раз я говорил себе, что в случае встречи с ним выскажу ему всё, что я о нём думаю! И вот он прямо передо мной. Без охраны, на пешеходном переходе...
Я мог бы с ним сделать всё, что мне заблагорассудится: напугать, газанув, не трогаясь с места; обругать, выскочив из машины; просто (!) побить...
Но, вот незадача, он же был один, без охраны!..
Вы видели когда-нибудь московского мэра без охраны? То-то и оно! Ну, насчёт «побить» я, конечно, для красного словца... Но и «пугать» или «обругать» человека, вышедшего, может быть, круассанов к завтраку купить, как-то неудобно было, не по-французски, не комильфо...
К тому же спокойно я с ним говорить не смог бы, а во Франции считается, что человек, который нервничает или повышает голос, заранее неправ.

Вот так же запросто гулял по улице вместе с другими парижанами в двух шагах от меня и бывший премьер-министр Франции Лионель Жоспен во время праздника музыки.
Его многие узнавали, подходили поздороваться, просто пожать руку.
В отличие от многих политиков во всём его облике, во всём его поведении было что-то подкупающее, искреннее.
Человек он симпатичный, но то, как он ушёл из политики, проиграв на президентских выборах Жаку Шираку, меня поразило. Это было безответственно по отношению и к идеям, которые он защищал, и к людям, которые пошли за ним...
Что же касается праздника музыки, то это действительно замечательный праздник, когда улицы многих городов Франции превращаются во множество музыкальных концертных площадок под открытым небом.
Он проводится каждый год в самую короткую ночь года с 21 на 22 июня, хотя, на мой взгляд, лучше было бы делать его всякий раз пусть и в июньскую ночь, но с субботы на воскресенье. Поскольку праздновать его посреди недели так же нелепо, как устраивать посреди рабочей недели «день без машин». Только дискредитировать хорошую идею!
Кстати, придумал праздник музыки Жак Ланг, бывший семь раз министром культуры при Франсуа Миттеране. Именно с ним хотел поговорить Патрик Себастьян о моей идее создания Музея французской песни.
Как-то я и сам встретил Жака Ланга у вокзала выходящим из машины.
Он никуда не торопился. Был без какой-либо охраны. Спокойно достал из машины пальто. Спокойно его надел. Ещё какое-то время постоял у машины, что-то ища в карманах.
Я был от него в двух шагах.
Мне так хотелось самому сказать ему о моей идее! И я этого не сделал.
Почему?
Я потом проанализировал, чем была вызвана моя нерешительность.
И понял, что не решился подойти с деловым вопросом к человеку, который явно был не на работе.
Прожив какое-то время во Франции, я «офранцузился» настолько, что для меня вмешаться в личную жизнь человека оказалось совершенно невозможно. Ведь на улице, не в кабинете, даже Жак Ланг уже не официальное лицо, а частный человек, личный покой которого способны нарушить разве что какие-нибудь папарацци.
Кстати, совсем недавно я снова столкнулся с ним буквально нос к носу на острове Святого Людовика в центре Парижа. Он был не один. Рядом с ним были две женщины: одна постарше, другая помоложе. Да и я был с туристами...

* * *
Большой популярностью вот уже много лет подряд пользуется во Франции конкурс «Мисс Франция», финал которого всегда транслируется по одному из ведущих телеканалов.
Долгое время главным организатором и директором этого проекта была Женевьева де Фонтенэ, которую ещё называли «Дамой в шляпе», поскольку она (как наш Михаил Боярский) никогда не показывалась на людях без шляпы.
Мне удалось как-то взять у неё интервью для газеты «Русская мысль». Вспоминаю о нашем разговоре с большим удовольствием, поскольку в жизни эта женщина оказалась очень интересным человеком, со своими убеждениями, взглядами на политику, критериями красоты и того, что должен представлять собой этот конкурс, его финалистки.
И до, и после нашей встречи она всегда искренне расстраивалась, когда финалистки или победительницы конкурса попадали в ловушку тех или иных фирм, предлагавших им большие деньги за участие в каком-нибудь рекламном ролике, не соответствующем высокому званию «Мисс Франция». Она всегда старалась предостеречь своих подопечных от тех «соблазнов», которые их ждут впереди и устоять перед которыми подчас очень трудно.
Зато так легко через год после победы на конкурсе пережить историю Золушки с точностью наоборот.
Своеобразной гордостью для неё стала Мисс Франс 2000 года Соня Роллан, родившаяся в Руанде. Это была первая представительница африканского континента, победившая в этом конкурсе.
После победы Соня создала благотворительную организацию, целью которой была помощь детям Руанды, потерявшим своих родителей.
Однако и эта красавица не устояла перед соблазном в образе молодого мошенника, о котором тогда говорила вся Франция, Кристофом Роканкуром.
Роканкур в ту пору оказался чуть ли не национальным героем.
Дело в том, что, скрываясь в своё время от французской полиции, он бежал в США, где, пользуясь наивностью и доверчивостью американцев, провернул несколько афер, позволивших ему разбогатеть и вести роскошный образ жизни. Потом он всё-таки попался, сел в тюрьму, но для французов всё, что им доказывает их превосходство над американцами (неважно, в какой области и какими средствами) необычайно интересно и дорого.
У Роканкура ещё в тюрьме стали брать интервью, он стал героем телерепортажей и журнальных статей. Вернувшись во Францию, он во время одной из телепередач познакомился с Соней, и у них даже родилась дочурка.
И вот однажды я был с туристами в городе Довиль и, пока они гуляли по городу, зашёл выпить чаю в известный отель «Нормандия».
В холле отеля моё внимание привлёк молодой человек, лицо которого показалось мне знакомым.
Пока я пил чай, я вспомнил, где его видел. Дело в том, что незадолго до этого я как раз прочитал автобиографическую книгу этого самого Роканкура.
Это был он.
«Вот интересно, – подумал я. – Что, если мне сделать с ним интервью для русской газеты? Русским ведь тоже очень интересно всё, что так или иначе «уедает» американцев...»
В холле его уже не было. Я вышел на улицу в некотором раздумье. Потом всё-таки позвонил в отель и попросил соединить меня с Роканкуром.
Через пару секунд, услышал его чуть-чуть хрипловатый голос. Спросил, не желает ли он дать интервью для русской газеты. Видимо, уже поднаторев в общении с журналистами, он стал меня подробно расспрашивать, что это за издание, где выходит, сколько подписчиков и т.д. и т.п.
Наконец, мы договорились, предварительно созвонившись, встретиться в Париже.
Однако через какое-то время мой журналистский пыл прошёл, зато всё больше мной стало овладевать чувство какого-то омерзения, нечистоплотности.
Мне стало казаться, что, если я возьму у него интервью, я и сам испачкаюсь в чём-то нехорошем. От интервью я решил отказаться.
А ещё через какое-то время Роканкур попался на новом мошенничестве, теперь уже во Франции, после чего для всех французских масс-медиа он стал персоной нон грата. С Соней Роллан они после этого расстались.

* * *
Одним из самых ярких впечатлений для меня навсегда останется финал Кубка Дэвиса в Париже в 2002 году. Трудно было поверить в победу нашей сборной, когда в финальном матче со сборной Франции судьба всего поединка зависела не от опытных Марата Сафина или Евгения Кафельникова, а от практически дебютанта нашей сборной – Михаила Южного.
Однако в зале у нашего дебютанта была мощная поддержка не только в лице бывшего президента России Бориса Ельцина, но и в лице очень сплочённой и мощной российской трибуны. Как мы болели!
И мы победили!
Помню, что в каком-то безумном восторге я выскочил на теннисный корт и краем глаза заметил, как практически одновременно со мной туда же вырывается прямо через бортик Борис Николаевич Ельцин.
Какие-то доли секунд на корте были только мы втроём: Южный, Ельцин и я. Мне тогда удалось сделать много интересных снимков, а друзья из России замучили звонками, мол, видели тебя по телевидению...
А после матча мы отмечали первую победу нашей сборной в Кубке Дэвиса в одном из местных ресторанчиков рядом с Александром Метревели и Анной Дмитриевой.

По правде сказать, гораздо больше, чем теннис, меня всегда увлекали соревнования по фигурному катанию. В этом виде спорта искусство и спорт, кажется, слились воедино. По французскому телевидению комментатором этих соревнований (как, впрочем, и теннисных) чаще всего бывает Нельсон Монфор.
Замечательный человек, влюблённый в фигурное катание и теннис ещё больше, чем я. Что меня всегда особенно подкупало в его интереснейших комментариях, – это неподдельное уважение и даже любовь к нашим российским спортсменам и к нашей стране.
Мы познакомились с ним на одном из матчей на Ролан Гарросе.
Потом встретились в его кабинете на телестудии 2/3 канала. Встреча с умным, любезным, хорошо воспитанным и интеллигентным человеком всегда оставляет приятное впечатление. Может быть, я не прав, но именно эти качества, по моему мнению, особенно характерны для большинства настоящих французов. Любого цвета кожи и любого вероисповедания.
Вот и известный актёр Пьер Ришар, приехавший на теннисный турнир на собственном мотоцикле, сразу и очень любезно согласился сфотографироваться в нашей с туристами компании.
И вот почему я был очень удивлён, когда однажды, при встрече с другим очень известным теле- и радиоведущим Фредериком Жерзалем, специалистом по историческим вопросам, на моё желание узнать, какое качество характера особенно присуще французам, он, вместо ожидаемых мной определений «галантность» или «остроумие», после довольно продолжительной паузы, сказал:
– Ворчливость! Мы, французы, любим ворчать по любому поводу. Дома и на работе. Всегда и везде.
Тогда я был несколько разочарован этим ответом, но, чем дольше живу во Франции, тем больше убеждаюсь в правоте Жерзаля.
Не случайно даже Наполеон называл свою старую гвардию, которую он всячески оберегал и лелеял, «ворчунами».
И у современных французов есть много поводов для ворчания.
От полного скатывания в мизантропию французов уберегает только искренняя вера в то, что несмотря ни на что они всё-таки живут в одной из лучших стран мира.
Вообще, мы, особенно в России, часто слишком идеализируем французскую действительность. Думаю, что даже бегство Жерара Депардье многими россиянами воспримется как забавный курьёз.
И они с удовольствием поменялись бы с ним местами и переехали жить во Францию.
На самом же деле Франция уже давно переживает довольно тяжёлый кризис, связанный и с особенностями национального характера, и с последствиями образования Европейского союза, и с переходом на евро, и с особенностями политической и социальной системы во Франции.
Я как-то говорил об этом с американским писателем и журналистом Тэдом Стэнджером, написавшим книгу «Ох, уж эти французы!», где очень много интересных наблюдений и выводов по поводу французов и их образа жизни.
В русском переводе эта книга даже получила, если не ошибаюсь, название «Франция – последняя советская страна».
Да и Владимир Познер, с которым я недавно столкнулся в магазине «Зилли», хоть и считает себя французом, перебираться на «историческую родину» почему-то не спешит...

Как-то во время многодневной экскурсии, я познакомился с очень приятной парой. Мужчина когда-то работал прокурором, потом вышел на пенсию. Затем, не сразу, выяснилось, что он уже давно пописывает стишки, но никому их, кроме жены, не читает. Я пристал к нему с просьбой почитать, и он сдался. Стихи мне очень понравились, и я посоветовал ему отправить их в журнал.
«Да кому они нужны!» – был его ироничный ответ. А спустя ровно год он неожиданно позвонил мне. Сказал, что последовал моему совету, его стихи напечатали, и у него, можно сказать, началась новая жизнь, а вот сейчас выходит сборник его стихов, и он хочет один из первых экземпляров подарить мне, без которого эта книга не появилась бы никогда. И попросил продиктовать ему мой почтовый адрес. Прекрасно изданную книгу он, действительно, мне вскоре прислал.
Я был очень рад за него, тем более, что он мне очень понравился и чисто по-человечески: весёлый, остроумный, всегда позитивно настроенный, компанейский. Вот почему, когда я узнал, что его дочь Юля Проскурякова вышла замуж за известного певца и композитора Игоря Николаева, я позвонил ему, чтобы поздравить, и сказал при этом, что Николаеву очень повезло с тестем.
Всё это время я был озабочен ещё и тем, как бы мне отблагодарить его за присланную мне книгу стихов.
И вот однажды я увидел рядом с одним из отелей возле Гранд Опера Игоря Николаева. Я выскочил из машины, подошёл к нему, извинился за беспокойство, представился и спросил, не согласится ли он передать от меня небольшой подарочек своему новому тестю.
Игорь Юрьевич отнёсся ко мне очень подозрительно. Спросил, откуда я знаю его и его тестя. А в конце передавать что-либо резко отказался.
Я, конечно, на него за это не в обиде: действительно, какой-то незнакомец в чужом городе пристаёт с какой-то дурацкой просьбой...
А может, я, вообще, какой-нибудь мошенник?!
И всё-таки, мне кажется, любой иностранец повёл бы себя в этой ситуации несколько иначе, хоть и с тем же, быть может, результатом.
Отказаться от чего-либо тоже можно по-разному.
Не случайно во французский язык, помимо русского «бистро» вошло и ещё одно наше словечко: «Нет!»
Это слово французы используют именно для резкого нелюбезного отказа. Дело в том, что во французском языке, во французской манере общения отказывать кому-либо в чём-либо не принято в резкой форме.
Отказ обязательно должен сопровождаться либо благодарностью (в ответ на предложение), либо сожалением (в ответ на просьбу).
Просто «нет» для французов звучит очень грубо.
Видимо, Игорю Николаеву этого никто не объяснил во время его путешествий за границу.
Впрочем, даже давно живущие или даже родившиеся здесь русские подчас не могут изжить эту присущую нам резкость и некоторую грубость по отношению к другим.
Вспоминаю свой давнишний визит в Русскую консерваторию имени Сергея Рахманинова. Я зашёл туда навестить мою знакомую, преподавательницу по классу фортепьяно. Неожиданно появился граф Пётр Петрович Шереметьев, который повёл себя почему-то совершенно не как граф, а как какой-нибудь простой вышибала в ночном клубе.
Даже не выяснив, что мне нужно, он почему-то в очень агрессивной манере стал меня просто вытеснять из консерватории, возмущённо выкрикивая, что посторонним здесь делать нечего.
Какая жалость по отношению к памяти его предков! Какой негативный образ для самой консерватории! Помню, во мне тогда прямо-таки закипело пролетарско-революционное возмущение дворянско-буржуазным высокомерием!
Сколько раз по тем или иным причинам мне приходилось оказываться во Франции или в других европейских странах в местах, где пребывать, собственно говоря, запрещалось либо по определению, либо согласно официально вывешенному предупреждению. Но никогда я не сталкивался с таким грубым поведением, как тогда в русской консерватории.
И вот, что забавно: моё отношение к этому человеку не изменят ни его многочисленные заслуги перед Отечеством, ни его уважаемые предки.
И не потому, что мы, маленькие люди, мелочно мстительны, а потому, что и у нас «своя гордость имеется»... Кроме того, есть такие вещи, которые искупить невозможно ничем! В частности, ущемление человеческого достоинства.
Жизнь во Франции, во французском обществе это достоинство воспитывает в каждом человеке не зависимо от его положения, цвета кожи или размеров кошелька. И здесь полностью изживается это молчалинское: «не должно сметь своё суждение иметь».
Вот, скажем, Его Светлейшее Высочество князь Борис Владимирович Голицын, живший в Медоне, на мой взгляд, гораздо больше соответствовал своему титулу князя, при том, что был прост в общении и не чурался лично стоять на кухне и готовить блины во время знаменитых «Медонских блинов», которые устраивались каждый год в этом парижском пригороде во время масленицы.
Весь русский Париж стремился попасть туда, поскольку после блинов с водочкой и икорочкой там всегда устраивался великолепный гала-концерт.
А может, всё дело в том, что один из них был князь – Б. В. Голицын, а другой – всего лишь граф – П. П. Шереметьев?
Пишу об этом не случайно. В книге воспоминаний о Гайто Газданове приводится один такой забавный и поучительный случай.
Однажды к нему в редакторский кабинет на радиостанции «Свобода» привели молодую женщину, которая должна была работать под его началом. Она, будучи по происхождению осетинкой, как и сам Гайто Газданов, и думая сделать ему приятное, поздоровалась с ним по-осетински. Это почему-то вызвало странную и неадекватную реакцию у Газданова: он вдруг расшумелся, что Вы, мол, находитесь в русскоязычной редакции... Что здесь надо говорить по-русски... Что его отец, осетин, полковник царской армии, всегда говорил с подчинёнными по-русски...
В общем, наехал по полной.
На что молодая женщина вдруг сказала:
– Да, я вижу, что Ваш отец был полковником... Потому что мой отец, генерал, всегда вставал, когда разговаривал с женщиной!
После чего Гайто Газданов сразу остыл, пришёл в себя и с улыбкой предложил своей новой сотруднице стул.
Кстати, там, в Медоне, где я прожил больше года, жила в своё время и Марина Цветаева. Ходила по тем же улицам. Дышала, можно сказать, тем же воздухом. Может быть, только менее загазованным...
Я вспоминаю о ней всегда, когда прихожу с туристами на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа, которое справедливо называют некрополем русской славы за рубежом. Нет, конечно, могилы Марины Цветаевой там нет. Но могла бы быть, если бы она не вернулась на родину, где её ждала трагическая смерть.
Могилы её здесь нет, но голос её до сих пор звучит и здесь:

«Идёшь на меня похожий,
Глаза опуская вниз,
Я их опускала тоже,
Прохожий, остановись!»


                * * *
По характеру моей основной работы мне довольно часто приходилось встречать или провожать наших туристов в аэропортах Парижа или Ниццы. И вот здесь иногда случались совсем мимолётные встречи, которые, тем не менее, всё равно как-то откладывались в памяти.

Помню краткий, но очень доброжелательный разговор с Олегом Митяевым, в результате которого я даже разбогател на «50 митяев» (купюра, придуманная этим замечательным бардом).

Давняя встреча с Дмитрием Маликовым в аэропорту Ниццы запомнилась практичностью Дмитрия, которую я, ориентируясь на его сценический романтический образ, в нём даже не подозревал.

Катрин Денёв – «белая королева» – поразила каким-то простецким видом (в пальто и в «валенках»), напомнившим мне наших тёток, торгующих с лотка где-нибудь в провинциальном городке.
А вот Анастасия Волочкова – просто шокировала своим неприступным видом у входа в отель «Риц», когда к ней очень вежливо обратился один из её российских поклонников. При том что на экране телевизора она выглядит довольно простой, если не сказать простоватой. Впрочем, это не удивительно. Я частенько замечал, что наши «звёзды», оказавшись за границей, буквально расцветают, когда к ним обращаются иностранцы, и в испуге шарахаются от соотечественников. Комплексы, комплексы...

Известный политический деятель Франции Марин Ле Пен, напротив, оставила приятное впечатление своей любезностью и... красотой. Дело в том, что есть люди, видимо, не очень фотогеничные, и, чтобы составить себе истинное представление об их лице, их нужно видеть «в живую».
Я увидел её по дороге в Руан в большом павильоне, где были расположены рестораны, магазины, выставочные залы. Меня всегда подкупала та правда, которую Марин Ле Пен говорила в своих многочисленных интервью о нынешнем положении Франции, о тех трудностях, с которыми сталкиваются в своей повседневной жизни французские трудящиеся, о прогнившей политической системе и лживости и некомпетентности её нынешних руководителей. Вот почему, подойдя к ней, я спросил у неё разрешения сфотографироваться с ней, обосновывая своё желание большой любовью к Франции и признательностью ей за правду, которую она говорит в своих выступлениях. Услышав мой акцент, она спросила меня, откуда я. «Из России», – ответил я. «А я очень люблю Россию!» – сказала Марина с обворожительной улыбкой и попросила одного из сопровождающих её сфотографировать нас.

Помню, как увидев Дмитрия Дюжева в спектакле в одном из парижских пригородов, я почему-то сказал жене:
– Это же Телескоп из «Бригады»!»
– Да не Телескоп, а Космос! – поправила она меня со смехом.
Не забуду своей встречи с суперпопулярной в своё время группой «Spice girls» перед собором Парижской Богоматери. Я сидел в машине в ожидании туристов и видел, как к площади подкатил огромный лимузин, из которого вышли известные тогда всему миру девушки.
Вокруг них сразу же собрался народ. Через какое-то время и я решил подойти поближе, чтобы рассказать потом об этом событии своим туристам. «Да ведь они мне могут и не поверить», – подумал я, и в доказательство встречи попросил девушек расписаться на единственной книжке, оказавшейся у меня в машине, – справочнике по Парижу.
Девушки любезно расписались, а одна из них даже приложила развёрнутую книгу к своим губам.
– Какая жалость, – воскликнул я, – бумага удостоилась гораздо большего, чем я!
Девушки заулыбались, и все(!) приложились губами к моим щекам!
– Обещаю не умываться! – поблагодарил я их, обалдев от такого сюрприза.

В заключение не могу не вспомнить посещение Рима и моего «свидания» с папой римским Иоанном Павлом II.
Первое состоялось на площади перед Собором Святого Петра, где к 12 часам дня собираются тысячи паломников со всего мира в ожидании благословления, которое папа римский дает из окна своей резиденции.
Я был в этой толпе и видел папу издалека, как и большинство собравшихся там. Умаляет ли эта удалённость значение этого всё-таки живого свидания? Нисколько. Ибо, как сказано, по вере твоей воздастся тебе. Я, может быть, был далеко от папы, но зато рядом с теми, кто, как и я, пришёл сюда со своими надеждами, своей верой, своей любовью.
Удивительное чувство испытываешь на этой площади!
И всё-таки мне повезло, может быть, чуть больше, чем другим. Дело в том, что когда пару дней спустя, я проходил рядом с площадью, я увидел папу в окне машины, проезжающей мимо. Я даже заметил его благословление, обращённое, видимо, не мне одному, но показавшееся мне таким личным...

* * *
Ну, вот, кажется, никого не забыл. Теперь можно и успокоиться.
Пока писал эти записки, поменялся папа римский.
Умер и причислен к лику святых Иоанн Павел II.
Очень достойно покинул свой пост Бенедикт XVI, и на смену ему пришёл Франциск I, как представляется, тоже очень достойный «товарищ».
А пока я жил, не подозревая, что на самом деле «собираю материал» для этих записок, в моей стране сменилось восемь руководителей: Хрущёв, Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачёв, Ельцин, Путин I, Медведев, Путин II...
Сменилось несколько президентов и правительств во Франции, Англии, Америке...
Рухнул Европейский социалистический лагерь...
Разрушена Берлинская стена... Распался Советский Союз...
Возник Европейский Союз... Случилась арабская весна...
Отшумел Майдан... Крым снова стал русским... Вернулся в родную гавань Севастополь...
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...»
Да что там! Ушёл один век, и на смену ему пришёл другой!
Ушло целое тысячелетие, и на смену ему пришло другое!
И только английская королева по-прежнему на месте!
И я, наконец, понял, зачем нужны короли и королевы. Я понял, в чём англичане оказались мудрее французов. Они поняли, что в колесе втулка важна так же, как и обод. Без втулки оно теряет стержень, основу. Оно может укатиться куда угодно. Именно втулка делает его движения стабильными и верными одному, национальному, курсу! Короли, королевы, королевские дома – это втулка, стержень каждого из монархических государств.
   
Кстати, совсем недавно, встретив Стефана Берна и сфотографировавшись с ним, я «приблизился» к ней на расстояние всего лишь одного промежуточного рукопожатия: ведь именно она лично вручала известному французскому телеведущему престижную английскую награду – Орден Британской империи.
И если бы я не боялся обвинения в претенциозности, посвятил бы эти записки именно ей!



                * * *
Я рассказал здесь лишь о встречах с людьми широко известными.
А сколько было замечательных встреч с теми, кому не вручают наград, кого не показывают по телевизору, о ком не пишут в газетах, о ком, к сожалению, сейчас даже и не припомнишь...
Между тем, именно эти мало кому известные люди подчас бывают не менее талантливыми, интересными, глубокими, интеллигентными и по-человечески мудрыми, чем те, на кого их призывают равняться, кого они видят по телевизору или на обложках глянцевых журналов.
Это те люди, о которых поёт Игорь Растеряев. А его песни по телевизору или по радио не услышишь.
О встречах с этими «простыми» людьми расскажу во второй части моих записок.
К тому времени, даст бог, прибавятся и новые встречи!
Что-то, возможно, в этом мире изменится. Одно уйдёт в прошлое, другое появится ему взамен.
Главное, чтобы английская королева оставалась на своём месте!

2013-2015.

P. S.
Прошло пять лет.

Во Франции сменился президент. Теперь это Эммануэль Макрон, который, кажется, разочаровал даже тех, кто голосовал за него.
Во Франции началась шестая по счёту революция – революция жёлтых жилетов (ленивых революционеров по аналогии с ленивыми королями).
Крым окончательно стал российским. На Украине В. Зеленский пришёл на смену П. Порошенко.
В Австралии полыхают гигантские пожары. Климат становится всё теплее. Ледники тают.
В. Путин отправил в отставку правительство А. Медведева и дал новые полномочия парламенту.
Младший сын Елизаветы 2-й заявил, что хочет жить независимо от королевской семьи.
На Донбассе по-прежнему стреляют.
Продолжается скандал по делу «отравления» Скрипалей и крушению малазийского «Боинга».
Умерли С. Говорухин, Н. Караченцов, Э. Рязанов, Жак Ширак, Джонни Холлидей...
И только бравая Елизавета по-прежнему на посту!


2020 г.