Стелет ночь свой бархатный наряд

    «Тик-так, тик-так», – мерно стучат со стены часы-ходики с двумя позолоченными гирьками.
      Как же болит горло… Словно его натерли наждаком...
    И вновь поплыло куда-то в угол окутанное синевой окошко. И лес за стеклом размазался огоньками совиных глаз. Убийственная синева! Синева, пожирающая мозги! Вот и совиные глаза расплылись в чернильной чащобе окна, и адская жара попёрла в лицо из распахнутого поддувала… Жара вперемешку с каким-то запахом... Что-то знакомое...
А-а-а, это же свежеиспечённый хлеб!  Как же меня тошнит от него!
 
     Казалось, прошла целая вечность, а всего-то одна минута, ну, может, две. Вот и сосны за окном уже еле мерещатся в голубоватых сумерках, а на столе мерцает кем-то зажжённая керосиновая лампа.
        Как же всё перемешалось в голове! Казалось, могучее прошлое наехало широкой грудью на хилинькое настоящее, стараясь навсегда расплющить его своей громадой! Плющит громадными каменными жерновами, раскатывает по косточкам...
Ну и пусть плющит! Было бы о чем сожалеть!

     Тёплая печная стена вовсю старалась меня обогреть, но не могла. Страшный холод, идущий откуда-то изнутри, не давал покоя... Я невольно вобрала его в себя в ту грозовую ночь и теперь не могла от этого избавиться. Он вытягивал, пожирал моё собственное тепло, и злорадно окатывал с ног до головы ледяным ливнем. Тем самым, что так докучал в дупле.

      "Тик-так, тик-так"... – за подслеповатым оконцем незаметно сгустилась тьма.
Неужели опять задремала? Только при высокой температуре перестаёшь замечать привычное течение времени и, проснувшись, не понимаешь, вечер ещё или уже утро. Так было в детстве... Нет, моя простуда тут ни при чём, просто спине стало нестерпимо горячо от раскочегаренной печи!...
  Вот и видения полезли из всех щелей... А, может, и не видения... А, может, вся эта чертовщина сроднилась со мной, став частью меня?
    Вот через приоткрытую дверь избы вынырнул из сумерек двора лохматый карлик. Даже не вынырнул, а как-то неуловимо выткался из тьмы. Его неясный силуэт тревожной тенью проплыл перед глазами в метре от меня…
Бред какой-то!
    Бабкина кошка, что-то почуяв, бросилась под печку. А кургузый мужичонка неслышными шагами протопал за печь и появился уже у стола.
Странно, но мне не страшно...
Тусклый свет падал на его жутковатое лицо, высветляя из-под стоявших дыбом волос совершенно круглые рысьи глаза. Вот он зашевелил руками... Вот его тонкие паучьи пальцы поползли к винтику светильника, и тот на мгновение вспыхнул!

       И тут запрыгали тени по полу и стенам, замерцало огненное отражение в окне, вытягиваясь и сплетаясь под потолком в загадочную фигуру с повторяющимися углами. Метнулся мужичонка в сторону и бесшумно закрутился волчком… Его серая рубаха надулась колоколом… Волосы засеребрились...
   Глухой хлопок! И он исчез, оставив сверкающие в воздухе пылинки, которые беспорядочно заплясали в отсвете лампы…
   - Фу-у! - инстинктивно тру воспаленные глаза, пытаясь убедить себя, что все это не больше, чем бред.
 
    Через минуту у порога мелькнула тень, и в избу вошла та самая старуха. Она скинула с себя тужурку и оглянулась на меня:
   – Молока выпьешь?
   Горло болело, есть не хотелось, но я из вежливости приняла протянутую кружку и брезгливо глотнула что-то тёплое, омерзительное.
    – Можно, я кошке налью, она под печкой прячется. – осторожно спрашиваю хозяйку, не в силах сделать второй глоток.
  Старуха порылась в углу, вытащив оттуда пустую консервную банку, налила туда немного молока и снова задвинула под печь…
   – Добрая у тебя кошка, уже трёх мышей изловила. Стало быть, не зря её в избу пустила! – в первый раз за всё время её лицо заметно посветлело.

  Меня распирало любопытство спросить про мужичонку, но не было повода.
  Неожиданно она заговорила сама:
   – Да ты Шушика не бойся, не злобный он. Разве что почудить охоч. – и принялась со скрежетом ворочать кочергой догоравшие угли. 
       Подброшенные в печь свежие дрова уютно затрещали, старенькие часы ещё веселей замолотили маятником, а в залитом дождём окне продолжало метаться зловещее старухино отражение...

Я чуть было не задремала, но неожиданно хозяйка вновь подала голос:
   – Спать будешь на сундуке! – при этом она протянула мне глиняную чашку, дымящуюся паром. – На-ко вот, испей взвару... Да не кривись, не кривись, коли пластом слечь не хочешь! Дурного не предложу!

       Я с отвращением глотала эту горячую смесь с запахом хвои и полыни, а она хлопотала у сундука.
   Этот огромный деревянный ларец с плоской крышкой стоял у другой стороны печи и вполне мог служить кроватью. Старуха с лёгкостью подняла массивный верх и вытащила из его глубин лохматую баранью шкуру, которую по-хозяйски встряхнула и постелила на сундук вместо матраца. На шкуру она бросила старенькое покрывало и маленькую подушку с бахромой.
      Когда я поставила пустую чашку на стол, хозяйка кивнула мне:
   – Собирайся в баню! Попаришься перед сном – всяку хворь из себя изгонишь...

       Вечер был сырым и промозглым, звёзд на небе не было, да и луна еле пробивалась через рваную тучу. Дождь, ливший со вчерашнего вечера, почти прошел, и лицо приятно холодила лесная прохлада. Я спустилась с крыльца следом за старухой, и мы молча прошли мимо какого-то сарая с поленницей, мимо стога. Колючая трава цеплялась и хлестала по ногам.
   – Страш-ш-шно! – шелестели кусты, окружавшие делянку, а где-то в мокрых зарослях заунывно ухала сова.
 
    Тусклым огоньком маячило у леса подслеповатое банное оконце, напоминавшее мрачное отверстие в склеп. Раскидистые деревья чуть слышно царапали ветвями дощатую крышу, по которой уютно расстелался белый дым со стрелявшими из трубы искрами.
   Я сжимала под мышкой своё полотенце с завёрнутым в него бельём, и мне было абсолютно всё равно – мыться, так мыться, лишь бы снова не оказаться в том дупле!
   Старуха довела меня до покосившейся двери:
   – Пошарься в сенцах, там веники найдёшь. А я к козам... – и, шаркая галошами, исчезла в темноте...

       Разбухшая от дождя дверь медленно отворилась, неохотно впуская меня в сумрачный предбанник, где вверху на угловой полочке горел какой-то торчавший из закопчённого стакана фитилёк. Присмотревшись получше, я разглядела некрашеную скамейку и коврик на полу из цветных полосок ткани, а вся стена над скамьёй была увешана сухими вениками.
   Усевшись на лавку, я не спеша разулась и задвинула свои кроссовки подальше к стене, где стояли ещё чьи-то огромные галоши.

   – Надеюсь, этого Шушика здесь нет… – равнодушно думала я, снимая с себя одежду.
Моя рука сорвала со стены первый попавшийся веник, а плечо толкнуло внутреннюю дверь.
        Перешагнув через запотевший порожек, я оказалась в самой настоящей русской бане. Живой пар жадно накинулся на меня горячей массой, заползая в лёгкие и приятно согревая изнутри. Сквозь белую завесу под потолком пробивался слабый огонёк керосиновой лампы, точно такой же, как в избе. А в правом углу темнела низенькая печка с раскалёнными камнями и бачком горячей воды на них. Тут же, в углу, стояла деревянная бочка с холодной водой, а рядом на скамейке были приготовлены жестяной тазик и металлический ковш.
     Зачерпнув ковшом кипятка, я ошпарила таз и наполнила его горячей водой.
 Сидя на самом краешке тёплой скамьи, я как-то сразу почувствовала себя лучше: боль в висках прошла и уже не морозило.
   – Красота! – распаривала я в кипятке сморщенный веник. – Только как-то мрачновато. Темно.
     Старый светильник наверху еле мерцал, и все предметы казались неясными, расплывчатыми. Поэтому, взобравшись на лавку, я решила подкрутить винтик керосинки на большую мощность...

       Лампа тотчас же пробила горячий туман. Мутное облако заиграло жёлто-розовыми сполохами, и из него вдруг потянулись золотые лучи, образуя над моей головой то же переплетение со светящимися углами, что было в избушке. Темневшее сквозь пар маленькое банное оконце вдруг зашевелилось расплывающейся кляксой и поплыло в сторону. В глазах потемнело... Какая-то сила отбросила меня на пол и закрутила волчком на скользких половицах. Я едва успела почувствовать, как мой веник со свистом вырвался из рук и противно запел выгнутой пилой. В голове возникла давно забытая мелодия, и неведомое чувство подхватило меня, как лёгкую пушинку. Но самое главное, перед глазами появились то ли обманчивые видения, то ли ещё не вполне узнаваемые образы. Вот один из них замерещился разрозненными фрагментами, а затем начал складываться в тонкую непрерывную форму...
      Призрачная, только тронь и исчезнет фигура соткалась в горячем воздухе. Светлые, украшенные жемчужной сеточкой волосы, рассыпались по плечам. Невесомая материя шёлковых складок заколыхалась ветерком… На запястьях сверкнули рубиновые звёздочки... В рассеивающейся дымке примкнула она тенью к остальным, а мелодия такая необычная, таинственная... Так и тянется тоненькой ниточкой из дальних глубин подсознания:
   – Стелет ночь свой бархатный наря-ад… – медленно проясняется мерцающий синевой туман, открывая странные фрагменты ночного сада:
   – Нежно колокольчики звеня-ат… – зашевелилась под босыми ногами мягкая трава. Какие-то острокрылые ночные мотыльки, а может, лесные эльфы стайкой выпорхнули из-под ног и затрепетали у волос светящимися крылышками:
   – Стройными ряда-ми, тихими стопа-ми...
Я в их рядах! Волшебная музыка незримо влечёт и властвует, маленькие руки подхватывают и влекут за собой, где в таинственной ночной прохладе чувствую себя причастной ко всему, уверенно плывя среди таких же, как я, загадочных баядерок.
    Лунный луч непрерывно, словно живой, следует за нами, заставляя светиться наши невесомые одежды призрачным сиянием. Босые ноги в украшенных рубинами браслетах сами несут куда-то, едва касаясь земли, а из диких зарослей вокруг горят десятки восторженных глаз… Временами дорогу нам перебегает какой-то уродливый карлик в длинной рубахе и клоунском колпаке с бубенчиками. Он поднимает вверх на вытянутой руке тусклый светильник, из которого валит на траву жёлтый клубящийся дым.
     Мы медленно плывём над ночными травами, безошибочно соединяясь с мелодией в одну замысловатую фигуру. Каждое звено этой фигуры знает, когда ему надлежит выполнить то или иное движение. Лунный луч, как нить послушной марионетки не даёт сбиться с ритма, и всё это так привычно, словно когда-то, быть может, до своего рождения я уже целую вечность кружила в этой волшебной фата-моргане...

     Хочу вспомнить что-то ещё и закрываю глаза, но рассыпающиеся звуки замедляют своё неторопливое течение. Чуть слышным переливом прокатились по поляне затихающие колокольчики, и танец завершился головокружительным вращением, разбросавшим всех в стороны. Девушки-танцовщицы, словно осенняя листва, рассеялись среди какой-то совершенно таинственной публики. Затихла мелодия, исчезло и моё единение с ними, незримо щёлкнув невидимым выключателем. Меня разбудили, рассеяв былые грёзы! Бесцеремонно растолкали! Я вновь стала прежней, в одно мгновение утратив внутри себя всё то неуловимое очарование, которое вело вслед за мелодией...
(отрывок из романа)