Первообразная функция 4 - Прометей

И мы вернулись на мельницу… Заканчивая предыдущую часть, ловим себя на мысли, что исследование наше приобрело черты отличные от чисто научно-исследовательской аналитики, а больше направленные уже не на аналитическую, а на интуитивную часть сознания. Образы из Блейка – совокупление, пожирание, обгладывание собственных хвостов – это ведь очень точная характеристика как упомянутого перед тем фашистского «триумфа воли», так и вынесенного в заглавие «безумия» самого Блейка, инспирированного дуализма нахождением меж черным и белым пауком, то есть в положении жёсткого дуализма.
В этой связи – по поводу интуитивного мышления, связывающего воедино понятия, находящиеся на совершенно разных уровнях, в, казалось бы, вовсе не пересекающихся пространствах, – не могу не вспомнить замечательный пример из книги Идриса Шаха «Суфизм»: «Смерть Аттара, как и вся его жизнь, стала частью его учения. Последний его поступок был совершен специально для того, чтобы заставить человека подумать о себе. Когда орды Чингисхана завоевали Персию в 1220 г. и Аттар попал в плен, ему было уже 110 лет. Один из монголов сказал: «Не убивайте этого старика, я выкуплю его за 1000 серебряных монет». Аттар посоветовал своему хозяину повременить, т. к. другой человек, якобы, даст за него еще больше. Чуть позже кто-то предложил за него всего лишь охапку сена. Аттар сказал: «Отдай меня за это сено, потому что большего я и не стою». За это взбешенный монгол убил его».    
Описанная ситуация не поддаётся логическому осмыслению. Налицо выход за пределы рацио, за пределы обычной логики. Внешняя канва событий говорит лишь о внешней относительности, оболочке – это мир следствий, условность, переменчивость, зыбь на воде, не имеющая никакого значения для высшей умоНЕпостигаемой реальности. Ибо основа находится за пределами умопостигаемого – в мире причин – в Первопричине. Что тысяча серебряных монет, что охапка сена – не суть важно, не имеет никакого значения в свете высшего (внутреннего) смысла, который открывается в Едином, в Интеграле. Будучи гораздо больше внешней канвы, в глубину, к самому центру устремляется мудрость Аттара, в качестве путеводной нити оставляя на поверхности не готовый ответ, а лишь постановку вопроса: в чём смысл и в чём бессмысленность?
Также исследование наше, касаясь понятий той самой умоНЕпостигаемой реальности,  закономерностей, что называется, высшего синтеза, то и дело выходит за пределы обычной аналитической логики, всё больше обращаясь к необходимой в этом случае интуиции. Таким образом, волей-неволей мы оказываемся свидетелями процесса, который можно назвать либо РАЗВЕРТЫВАНИЕМ ИНТЕГРАЛА, либо ПОСТРОЕНИЕМ НЕБЕСНОГО ФУНДАМЕНТА. Для заключительной же фазы прохождения лабиринта, для того, чтобы с вновь открывшимся пониманием синтеза продолжить наш анализ, то бишь в новом качестве вернуться в исходное положение, –  необходимо осуществить не иначе как ВЫХОД ЧЕРЕЗ ВХОД. Чтобы концы сошлись с началами…

Читая Байрона
Анализируя развитие темы дьявола в европейской культуре, приходится признать, что образ этот так и не стал органичным целым. Что общего у гётевского Мефистофеля, козла шабаша и восставшего ангела? Говорят, что сатана, дьявол многолик? Но эта многоликость, ежели она принадлежит одной сущности, должна подходить под один общий принцип, а если под разные, тогда это и понятия разные. Можно их, конечно, так или иначе смешивать и варьировать, но в любом случае это будет не единое целое, а два или три в одном, а именно: первоначальная идея сатаны как противовеса-катализатора божественных замыслов; дьявол как 15 Аркан Таро, обозначающий регресс и распадение целого на части, то есть дифференциацию, выпадающую из-под интегрального купола; наконец, Люцифер, бывший ангел-светоносец, восставший из гордости и превратившийся в некое подобие бога Пана.
У Байрона на интересующую нас тему – драматическая поэма «Каин», где Люцифер таинственен, мрачен и мятежно-красив, один в один – лермонтовский Демон. На вопрос: Где ты живёшь? – отвечает:

                В пространстве. Где могу
Я обитать? Там, где твой Бог, иль боги.
Все в мире разделил я: вечность, время,
Жизнь, смерть, пространство, землю, небо
И то, что ни земля, ни небо, – мир,
Который населен и населится
От тех, что населяли иль населят
То и другое: вот мои владенья.

И ещё – на вопрос Каина: А мы с тобой – кто мы?

                Мы существа,
Дерзнувшие сознать свое бессмертье,
Взглянуть в лицо всесильному тирану,
Сказать ему, что зло не есть добро.
Он говорит, что создал нас с тобою –
Я этого не знаю и не верю,
Что это так, – но, если он нас создал,
Он нас не уничтожит: мы бессмертны!
Он должен был бессмертными создать нас,
Чтоб мучить нас: пусть мучит! Он велик,
Но он в своем величии несчастней,
Чем мы в борьбе. Зло не рождает благо,
А он родит одно лишь зло…
(в переводе И. Бунина)

И вновь видим всё то же. Смешение понятий земного и небесного, антропоморфизация принципов духовного космоса – это раз. Дуалистические качели, с наделением противоборствующей (условно «тёмной») стороны абсолютной и равнозначной (или почти равнозначной) сущностью  – два. И три – то, что называется байронизм. А байроническое начало, оно же – богоборческое – что значит? ПРОТИВ ТИРАНА, что мы видели уже у Блейка. То есть Люцифер – восставший против тирании, – и тут мы прямой дорогой приходим к другому образу. У того же Байрона: 

Титан! Ты знал, что значит бой
Отваги с мукой… ты силен,
Ты пытками не устрашен,
Но скован яростной судьбой.
Всесильный Рок – глухой тиран,
Вселенской злобой обуян,
Творя на радость небесам
То, что разрушить может сам,
Тебя от смерти отрешил,
Бессмертья даром наделил.
Ты принял горький дар, как честь,
И Громовержец от тебя
Добиться лишь угрозы смог;
Так был наказан гордый бог!
(из стихотворения «Прометей», в переводе В. Луговского)   

Ещё раз про козла…
Таким образом, образ Люцифера по сути сливается с образом Прометея. Но если для Байрона Прометей – однозначно положительный образ, заключающий в себе дух свободы и свет знаний в противовес косности и тирании догм – то есть в противовес царству Уризена! – то для времён нынешних, для тех, кто после крушения советского коммунизма и тотального торжества либерализма уверовал в спасительную миссию русского православия, образ Прометея обрёл прямо противоположное значение, слившись с традиционно-христианским пониманием богоборца Люцифера и при этом вобрав в себя все противоречия и ошибки дуалистического мировоззрения.
В поисках с одной стороны панацеи, а с другой – козла отпущения (!) происходят очень дикие смешения, как, например, в уже приводимой цитате нашего старого знакомца Ю. Воробьевского из его книги «Пятый ангел вострубил»: «Это, кстати, талмуд сформулировал горизонтальный, никак не связанный с Богом, морально-этический постулат кагала: «Один за всех и все за одного!» Масон Александр Дюма – подхватил лозунг. Адольф Кремье, основывая «Всемирный еврейский союз», взял его девизом. Это потом уже советские пионеры в горн протрубили, проскандировав бодрую кричалочку. Не понимали, что она – на самом деле – означает. И к чему надо быть «всегда готовым»… Просто отдали салют (изобретение опять же – масонское). Сверкнули красными звездочками на груди. С язычком пламени… Тоже «интелегио» – в честь главного поджигателя, демона Прометея… Ох, не надо бы со спичками баловаться! Мы, бывшие пионеры, это понимаем теперь уже, задним числом» (с. 42). – При всей внешней замысловатости данной тирады суть её предельно проста: в качестве козла отпущения – коллективного и индивидуального – выбираются Евреи, Масоны, Прометей, Сатана.

Откуда этот дух?
Но если Воробьевский отображает позицию интеллектуально-духовных низов, то Наталия Нарочницкая в книге «Россия и русские в мировой истории» (М.: Международные отношения, 2005) ту же самую концепцию пытается изложить высоким философским штилем. В главе «Россия и Европа: два пути искушения» читаем:
«Но проявление человеческой гордыни в религиозном осмыслении мира на Западе, закрепленное в filioque (и от Сына), все более заметно смещало акцент в восприятии Христа – Богочеловека от Сына Божия к земной Его ипостаси. Земная жизнь Христа стала важнее Его Воскресения «смертию смерть поправ». Рождается западноевропейский гуманизм: поначалу упоительно дерзостное воспевание человека и его созидательных возможностей представлялось развитием в человеке именно Божественного начала, ибо сам Господь наделил его разумом и творческим началом, создав его по своему образу и подобию. Однако гуманистический экстаз гордыни в толковании этой христианской истины вел неудержимо к извращению самого понятия «богоподобия» в идею «богоравности». Излюбленный образ Возрождения – человек-титан, Прометей, требующий у Бога отдать ему его (человека!) землю (Muss mir meine Erde doch lassen steh’n! – …землю же мою оставь мне! – мотив блестяще завершен у раннего бунтующего Гёте в «Прометее»). Теперь человек – властелин земли и провозглашает свое право вершить ее делами и обустраивать ее уже «по собственному образу и подобию». Философия и мировоззрение «прогресса» приходят на смену эсхатологии и представлению о жизни как испытании и возможности заслужить спасение для жизни вечной. Но где взять критерии вместо отвергнутых богоданных понятий абсолютного добра и зла, в нравственно сдерживающих рамках которых дарованы были безграничные возможности реализации Духа?» (с. 27).   
При всём уважении к позиции Наталии Алексеевны относительно смысла современного либерализма – для нас очевидно, что оный целиком и полностью соответствует 15 Аркану Таро, – мы вынуждены в корне не согласиться с её определением исходной причины. В приведённой цитате в качестве таковой подаётся некий «путь гордыни», через возвеличивание роли человека и подвластной ему науки приведший к нынешнему отпадению западного мира от религии и по сути от Бога. В отпадении науки от религии автор видит вину, в частности и прежде всего, деятелей Просвещения, то есть носителей прометеевского начала. То же касается и философии: «Идея всеединства – из области метафизики, и в христианском мире вдохновлена переживанием мистического триединства Святой Троицы – неслиянной и нераздельной. У Гегеля метафизика была поглощена диалектикой, что подменило всеединство панлогизмом. И проблема всеединства неслучайно после Ф. Шеллинга перешла в русскую философию: та в XIX веке все еще была религиозной» (с. 39).
Но что не устраивало просветителей или того же Гегеля? Отчего у них возник «прометеевский дух»? исключительно из гордыни и непонимания? чего непонимания? официальной церковной доктрины? а может, дело именно в ней, а не в них? А если вспомнить, что доминирующей в христианстве стала мысль не Дионисия, а Тертуллиана – с исключительно буквальным толкованием «Святого писания» и с установкой «Верую, ибо абсурдно!», то немудрено прийти к выводу, что возвеличивание и отпадение науки (и философии) в противовес не просто религии, а конкретно церковному христианству – это был процесс, инспирированный в первую очередь самими церковниками, линией Тертуллиана, вылившейся в примитивизацию и догматизацию христианского вероучения, с подавлением при этом всякого инакомыслия. Вместо того чтобы собирать, они отвергали, в результате остались ни с чем.   
Тогда получается, что пресловутый «прометеевский дух» возник из противления не Богу, а к представлению о Боге доминирующей церковной организации. И ответственность за развитие событий ложится, прежде всего, на того, кто присваивает право навязывать, подавлять, сжигать, казнить и отвергать. И всё это – от имени Бога! Вот это и есть ГОРДЫНЯ, против которой восстаёт пресловутый «прометеевский дух».

Читая Гёте
Интересно, каким боком Прометей – собственной персоной, а не только в виде духа – оказался в приведённом высказывании Нарочницкой. Попал он туда из стихотворения Гёте – причём как-то действительно боком, строчкой вырванной из контекста. Давайте же восстановим этот контекст. Начинается стихотворение с обращения:

Ты можешь, Зевс, громадой туч
Накрыть весь мир,
Ты можешь, как мальчишка,
Сбивающий репьи,
Крушить дубы и скалы,
Но ни земли моей
Ты не разрушишь,
Ни хижины, которую не ты построил,
Ни очага,
Чей животворный пламень
Тебе внушает зависть.

С одной стороны противостоящие друг другу образы Зевса и Прометея – это, конечно, условность, подразумевающая характерную для эпохи Просвещения антитезу Бог – Человек. На это и указывает Нарочницкая. Но возникает следующий вопрос: к кому это обращение, вернее, против кого? к Богу, против Бога! но какого? Если не Зевса, то… Иисуса Христа? вовсе нет! образ Спасителя как-то совершенно не вяжется с громовержцем. Тогда не иначе как против Бога-Отца, то бишь Иеговы, Яхве! Но если разуметь его как непостижимый Абсолют, заключающий в себе законы мироздания, получится нонсенс – можно ли грозить законам мироздания? восставать против них? можно, но это будет выглядеть жестом, действием безумца (отчего и немыслимо на Востоке). Следовательно, представление о Боге у молодого Гёте (равно как у миллионов прихожан различных христианских церквей) сводится к некому гневливому старцу, летающему по небесам и карающему за непослушание. Узнаёте? Ну конечно – это Уризен! Тот образ Бога, который только и смогла выработать в общественном сознании господствующая церковь, представление о котором так и не смогла положительно привить – ввиду крайней неубедительности – таким как Гёте. А напротив – только оттолкнула. 
Потому и следуют богоборческие сетования на то, что не помог, мол, скорбящим и страждущим, а раз не помог, то значит… и нет никакого Бога! И своё стихотворение 25-летний поэт заканчивает следующей строфой:

Быть может, ты хотел,
Чтоб я возненавидел жизнь,
Бежал в пустыню оттого лишь,
Что воплотил
Не все свои мечты?
Вот я – гляди! Я создаю людей,
Леплю их
По своему подобью,
Чтобы они, как я, умели
Страдать, и плакать,
И радоваться, наслаждаясь жизнью,
И презирать ничтожество твое,
Подобно мне!
(в переводе В. Левика)

О плохом-хорошем дуализме
Наконец, ещё один крайне запутанный в приведённых рассуждениях Наталии Нарочницкой момент. Насчёт, как она выразилась, богоданных понятий абсолютного добра и зла. Как видим, равно абсолютными называются как добро, так и зло, и мы в который раз выходим на всё тот же дуализм. И вот с этим самым дуализмом на протяжении нескольких страниц в сознании Наталии Алексеевны происходят удивительные метаморфозы. Вначале в рассуждении о Декартовом понимании добра и зла он представляется ей чем-то весьма ценным и необходимым – читаем: «Декарт – родоначальник рационализма – философии и мировоззрения, в котором уже другие, ничтоже сумняшеся, сбросили бремя «дуализма», не порывавшего с христианским мировоззрением Декарта, и утвердили примат знания над верой, «рацио» над духом» (с. 29). – То есть дуализм как противопоставление богоданных понятий абсолютного добра и зла признаётся присущим христианству. Но уже через несколько страниц находим негативный отзыв об учении, с которым, прежде всего, дуализм и связывается:
«Что касается манихейства, то его порождением стал и кальвинизм – основополагающее начало англосаксонского пуританизма с идеалом делового успеха как показателя богоизбранности и равночестностью производительного труда и ростовщичества, осужденного как в Ветхом, так и в Новом завете и рассматриваемого как грех до Реформации и французской революции» (с. 33). – Но тут явно напутано! Понятно, что дух протестантизма, кальвинизма, пуританства в поощрении предпринимательства стал главной движущей силой западного, в первую очередь, англосаксонского общества, приведя его в конце концов к нынешнему полному духовному вырождению. Это тот тезис, который нужно обосновать автору. Но при чем здесь манихейство? Какое отношение это дуалистическое учение о борьбе света и тьмы имеет к духу протестантизма?
В следующей главе («Закат Европы – восход «атлантизма») автор пытается  обосновать их взаимосвязь: «Кальвинизм занимает особое место в протестантизме, который был порожден хилиазмом, или «милленаризмом», лежащим в основании философии прогресса. Если лютеранство – апостасийное явление в самом христианстве, произвольная и избирательная рационализация полноты Христианского Откровения, то кальвинизм, наряду с подобным, имеет очевидные корни в альбигойских ересях, в манихействе, в глубине истории борьбы добра и зла. Манихейское дуалистическое видение мира, в котором не только добро, но и зло сущностно и самостоятельно, не воспринимает мир троически, как многоипостасное Творение во всеединстве» (с. 65). 
На наш взгляд, очевидно здесь лишь то, что манихейство к кальвинизму притянуто, что называется, за уши. И непонятно – для чего? Чтобы доказать, что западное – англосаксонское, протестантское, пуританское – христианство изначально дуалистично? Что его очевидные корни – в глубине истории борьбы добра и зла? Но ведь в этой же глубине очевидные корни всего христианства, о чём в предыдущей главе говорила сама Наталия Алексеевна, и даже сетовала на то, что, отбросив дуализм Декарта, последующие рационалисты вместе с тем отказались и от христианского мировоззрения! Поэтому давайте внесём ясность. 

Немного о религии Света
Во-первых, не стоит учение иранского пророка Мани (216 – 273 или 276) использовать лишь в качестве пугала. Да, это действительно ярко выраженное дуалистическое учение, признающее два равносильных противоборствующих начала – Добро и Зло, Свет и Тьму. Однако это не означает, что последователь Мани должен служить равно обоим началам (и Господу, и Дьяволу) или же может выбирать по своему усмотрению на какую сторону ему стать. Напротив, требования к своим последователям в манихействе очень жесткие – в отношении питания, половой жизни, физического труда, – только силам добра и света должен служить желающий спастись.
Согласно учению Мани, история мироздания делится на три эпохи. Первая – когда существовало абсолютное и идеальное равновесие между силами Света и Тьмы: легкое, чистое, светлое небо – вверху, и тяжёлая, тёмная, загрязнённая земля – внизу. Вторая, соответствующая настоящему времени, эпоха характеризуется смешением Света и Тьмы: одно проникло в другое, и между ними началась перманентная борьба, идущая с тех пор с переменным успехом. Борьба происходит в каждом человеке: светлый дух борется с тёмным телом. Но грядёт третья – завершающая – эпоха, когда Свет окончательно восторжествует над Тьмой, из людей же спасутся лишь те, кто следовал установкам манихейской религии.
Дуализм, как видим, действительно налицо, но два равнозначных абсолютных начала равнозначны лишь в смысле своей изначальности, а никак не в значении для человека. В этом как раз наблюдается их диаметральная противоположность: Свет для человека есть абсолютное благо, а Тьма – абсолютное зло. Потому и не следует делать из манихейства какой-то жуткий и непонятный жупел – ведь по сути своей это не что иное как религия Света! Религия синкретическая, то есть включающая в себя элементы из других религиозных доктрин – христианства (как гностического, так и ортодоксального), буддизма и зороастризма, сам же Мани был уверен в сущностном единстве всех истинных религий, полагая при этом, что единое откровение Света с течением времени искажается последователями.

О двойной неувязке
Во-вторых, как мы уже говорили, совершенно непонятно с какой стати Наталия Нарочницкая связала манихейство с кальвинизмом через отношение к предпринимательскому успеху и ростовщичеству? Кстати, насчёт запрета ростовщичества в Библии, здесь, что называется, бабушка надвое сказала (Втор. 23:19-20, 28:12; Мф. 25:26-27). Для Кальвина, как известно, Библия – единственный авторитет, и если бы в ней был однозначный запрет, то нелегко бы ему было это обосновать!
Манихейство же, считающее физический мир порождением тьмы и зла, по сути своей не может ратовать за материальное преуспевание. Не вяжется здесь одно с другим – кальвинизм с манихейством.
Но и с другой стороны видим такую же неувязку! Кальвинисты вовсе не отказываются от догмата Троицы! В 1541 году Кальвин подписал предложенное ему Лютером и Меланхтоном так называемое «Аугсбургское Исповедание», согласно которому: «Исповедуется единый Бог в трех лицах (Троица): «Бог Отец, создавший меня, Бог Сын, искупивший меня, Бог Дух святой, освятивший меня». «Веруем в одного Триединого Бога в одном Божественном Существе, постигнуть Которого нашим умом мы никогда не можем, и, пока не войдем в Царство Небесное, оно будет оставаться для нас тайной, в которую по Слову Божию должны верить»» (Сравнительное богословие. М.: издательство ФСЕХБ, 1993. – с. 115).    

О равнозначном полюсе
Но другое дело – и это, в-третьих, – дуализм в скрытом виде остался присущ не только кальвинизму, а христианству как таковому. В том же баптистском «Сравнительном богословии» читаем равно признаваемый лютеранами и кальвинистами пункт согласно «Аугсбургского Исповедания»: «Сатана признается как противник Бога и всего доброго, злой враг и диавол, т. е. клеветник (Откр. 12,10). Его занятие состоит в том, чтобы хулить Бога, препятствовать Его «благой и благодатной воле» и, насколько Бог хочет допустить, вредить телу и душе человека (Иоанн. 8,44; Иов. 2,6). Отсюда вывод – чтобы избавиться от сил диавола, «я поручаю себя моему Богу, противостою им в вере и радуюсь, что вся сила их в сравнении с Богом – бессилие» (1 Иоан. 4,4; Иак. 4,7).
Как видим, это общее для всех христианских конфессий положение. И вроде бы в нём нет дуализма. Дьявол со всеми своими кознями не более чем допускается Богом – даже у Мильтона в эпизоде, когда Сатана вырывается из Ада с целью проникнуть в новосозданный мир и совратить Адама и Еву, Бог-Отец вместе с Сыном всё это видит, но не препятствует. Дабы каждый совершил свой собственный выбор, основанный на свободной воле. Как сам падший ангел сделал выбор (и даже может, по мнению некоторых отцов церкви, сделать обратный выбор – об этом спорят!), так и каждая душа делает свой свободный выбор. И сатана-дьявол здесь не более как тот же самый испытатель на прочность из Книги Иова. Никак не равнозначный Богу.
Всё вроде бы так, но… Но то, какое внимание ей уделяется, делает эту фигуру гораздо более значимой. Как ЛИЧНОСТЬ, вмешивающаяся повсюду, вездесущая и могущественная, имеющая свои желания, стремления и замыслы – прямо противоположные божественным, – в сознании рядовых христиан и в учении самой церкви Дьявол занимает место Князя Тьмы, по сути – по сути! – ничем не отличное ни от Ангри-Манью (Аримана) ложного зороастризма, ни от Властителя Тьмы манихейства. Теоретическая надстройка о Божьем попущении и о свободной воле так и остаётся голой теорией, в реальности же видим другое. А именно: на внешнем плане – костры инквизиции, на внутреннем – признание того, что «если нет диавола, то нет христианства» (Иоанн Кронштадский), «если нет диавола, то нет и Бога» (Юрий Воробьевский) – а это уже не фигура попущения, а равнозначный полюс!


Прометей, сын Япета
Пример Наталии Нарочницкой говорит о весьма распространённом в жанре исторической публицистики явлении. Беда его в том, что вместо непредвзятого поиска истины, выбирается изначально заданная установка, и, отталкиваясь от неё, ориентируясь на неё, всё подгоняется под прежде заданную схему. В данном случае такой установкой является тезис: Россия – благо, Запад – зло – в противовес либералам, утверждающим обратное. На самом деле во зле и то, и другое, только в разных комбинациях его проявления.
Вторая установка: христианство православное и отчасти католическое – благо, а всё, что с ним не согласуется, – зло. Это ставится на уровень исходной причины, хотя на самом деле это уже вторая, третья и десятая причина. Вот это и есть главный порок данного явления – подмена первопричины на вторую и десятую, непонимание того, что бесспорна одна только Первопричина, все остальные причины содержат в себе противоречия, и чем дальше от Центра, тем их больше – они растут в геометрической прогрессии, в конце концов образуя целый клубок противоречий.
Поэтому, как говорится: кто без греха? один Бог без греха! И вот они – наши заметки на полях книги Наталии Нарочницкой: «на практике при христианстве как государственной религии на первый план выдвигаются отнюдь не христианские идеи»; «постепенное духовное обнищание христианского мира произошло по вине самого христианства, всё время шедшего не по тому пути: Тертуллиана, а не Дионисия; Иосифа Волоцкого, а не Нила Сорского»; «истинно христианские идеи никогда и нигде не торжествовали! всегда имела место подмена»…
Находится козел отпущения – в этом случае автор в силу своего образования не может, конечно, опускаться до уровня г. Воробьевского и всё скопом валить на Дьявола, поэтому появляется… Прометей: «Прометеевская гордыня привела его (гуманизм. – О. К.) к языческому антропоцентризму и в итоге – к вырождению» (с. 37). «Постепенно опустошая свою душу, он (западный человек. – О. К.) одновременно обожествлял свою земную природу, вдохновленный титаном Прометеем, бросающим вызов Богу» (с. 38). «…решительно подвергли осуждению дарвиновское учение о борьбе за существование как о факторе эволюции, философски исполненное прометеевским духом подавления и насилия» (с. 59). «Возрождение и Просвещение самим масштабом открывшихся возможностей, сил человеческого разума и чувств обязаны не прометеевской гордыне и дерзостному бунту, а тому грандиозному потенциалу, заложенному слезами и мечтами о построении Града Божия Бл. Августина и кровавым потом Франциска Ассизского» (сс. 60-61). «Прометеевское в Возрождении и Просвещении, вызов Богу, дерзновенность, умело направляемые ростовщиком, породили не Сида, не Сирано, не героев и злодеев, а пошлых персонажей Золя» (с. 61).   
Однако если целью иметь не построение схемы, а поиск истины, то по мере движения по этому пути горизонт расширяется, расширяется, расширяется… и в конце концов ты вынужден вслед за Сократом признать: я знаю, что я ничего не знаю. И задаёшься вопросом: как можно на столь поверхностном уровне смешивать мифологию античную с мёртвыми догматами христианской – внешней! – церкви? В лучшем случае получится то, что мы видели у Мильтона, в худшем – беснование Савонаролы или Торквемады.
В случае с Прометеем – что именно возмущает до глубины души? Профанация, отупление, измельчание – когда некая грандиозная идея сводится на чисто обывательский уровень сознания. Ведь это – совсем другая парадигма. И о том, насколько грандиозен этот миф, этот образ, можно судить по следующему его пересказу, взятому из цикла лекций Рудольфа Штайнера «Оккультные истины древних мифов и легенд», прочитанной в Берлине 7 октября 1904 года:
«Прометей – один из героев греческой мифологии. Он и его брат Эпиметей были сыновьями одного из титанов, Япета. А сами титаны были сыновьями более древних греческих богов, Урана и его супруги, Геи. В переводе на немецкий Уран означает «небо», Гея – «землю». Я специально обращаю внимание на то, что Уран у греков означает то же самое, что Варуна у индусов. Итак, Прометей и его брат, Эпиметей, были титанами, потомками Урана и Геи. Младший из титанов, Кронос – время, сверг своего отца Урана и захватил власть. Затем, в свою очередь, он был свергнут своим сыном, Зевсом, и изгнан со всеми титанами в тартар, бездну или нижний мир. Из титанов лишь Прометей и его брат Эпиметей примкнули к Зевсу. Они на стороне Зевса сражались с другими титанами.
Но теперь Зевс пожелал уничтожить также и человеческий род, который стал высокомерен. Тогда Прометей встал на защиту человеческого рода. Он хотел дать людям то, с помощью чего они могли бы помочь себе сами, не полагаясь больше на помощь Зевса. В легенде говорится, что Прометей научил людей пользоваться письмом и другими ремёслами, например, огнём. Этим он навлёк на себя гнев Зевса. Он был прикован к скале Кавказа и долгое время терпел ужасные мучения.
Затем боги во главе с Зевсом повелели Гефесту, богу-кузнецу, изготовить женскую скульптуру. Боги оживили её и наделили всеми свойствами, которые были внешними украшениями человеческого рода пятой коренной расы. И нарекли её Пандорой. Зевс повелел ей принести человечеству не приносящие добра дары, сначала – брату Прометея, Эпиметею. Хотя Прометей и предупреждал брата, но тот, тем не менее, позволил себя уговорить и принял от Пандоры злополучные дары богов. Все они низверглись на человечество, остался только один добрый дар: надежда. Другие дары принесли людям несчастья и страдания, а в «ящике Пандоры» осталась лишь надежда.
Итак, Прометей был прикован к скале Кавказа, а его печень постоянно клевал коршун. Он терпел. Но он знал нечто, что было залогом его спасения. Ему была известна тайна, которую не знал сам Зевс, но очень хотел узнать. Прометей не сказал её, хотя Зевс и посылал к нему вестника богов Гермеса.
Затем в легенде рассказывается о его удивительном освобождении. Рассказывается, что Прометея мог освободить лишь посвященный. И одним из таких посвященных был Геракл – Геракл, который совершил двенадцать подвигов. Совершение этих двенадцати подвигов было результатом инициации. Они символически выражали двенадцать ступеней инициации. Кроме того, как говорили, он был посвящен в элевсинские мистерии. Он мог спасти Прометея. Но должен был ещё кто-то пожертвовать собой, и пожертвовал собой ради Прометея кентавр Цирон (Хирон), который был наполовину животным, наполовину человеком. Он, хотя и был бессмертным, страдал от неизлечимой раны. И чтобы умереть, он пожертвовал собой. Он подвергся смерти. И Прометей благодаря этому был спасён. Эта внешняя сторона легенды о Прометее.
В этой легенде представлена вся история пятой коренной расы, в ней содержатся настоящие мистериальные истины. Эту легенду действительно рассказывали в Греции. Но её рассказывали и в мистериях, так что ученики мистерий имели перед собой судьбу Прометея. И в ней они видели прошлое и будущее всей пятой коренной расы».

Образ Твой Распятый
Слушая легенду о Прометее, мы погружаемся в причудливый мир древнегреческого мифа, заключающий то ли дивную сказку, то ли непостижимую высшую мудрость. И что же – исходя из открывшейся картины, правомочно ли трактовать образ Прометея как гордеца, дерзновенно бросающего вызов Небу? Не только ни в малейшей степени не правомочно – но такая трактовка выглядит откровенно банальной и пошлой (как те самые герои Золя, которые, по мнению Наталии Нарочницкой, порождены якобы «прометеевским духом»).   
Если исходить из чисто сюжетных коллизий данного мифа, то Прометей – сам бессмертный небожитель, Зевс же предстаёт здесь никак не в качестве непогрешимой мудрости и всесильного Бога-Отца, но захватившим небесный трон временщиком, чему, кстати, способствовал и Прометей! В различных изложениях миф о Прометее варьируется, в некоторых версиях Прометей выступает не просто как благодетель людей (у Гесиода), но даже как их непосредственный СОЗДАТЕЛЬ! Или – по крайней мере – один из участников сотворения человека. Согласно подложным стихам к «Теогонии» Гесиода, на которые ссылается Лукиан, Прометей вылепил людей из земли, а Афина наделила их дыханием, а у римлянина Проперция – из глины, смешав землю с водой. А вот как это описывается в «Метаморфозах» Овидия:

И родился человек. Из сути божественной создан
Был он вселенной творцом, зачинателем лучшего мира,
Иль молодая земля, разделенная с горним эфиром
Только что, семя еще сохранила родимого неба?
Отпрыск Япета, ее замешав речною водою,
Сделал подобье богов, которые всем управляют.
И между тем как, склонясь, остальные животные в землю
Смотрят, высокое дал он лицо человеку и прямо
В небо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи.
(Перевод С. Шервинского)

Таким образом, становится понятной и последняя строфа из стихотворения Гёте: «Я создаю людей, Леплю их По своему подобью…» – возвращающая антитезу «Бог – Человек» к своему античному источнику, согласно которому Прометей – это вовсе не человек!
Но и это далеко не всё, ибо… что главное в образе Прометея? ГОРДЫНЯ, как то вслед за В. Шубартом (автор книги «Европа и душа Востока») утверждает Н. Нарочницкая? Вовсе нет, этого там нет вообще! Возможно, главным является столь почитаемое у революционеров всех времён и народов БУНТАРСТВО? Но это присуще скорее литературным копиям Гёте и Байрона, чем гораздо более сложному и глубокому оригиналу! Тогда не иначе как свершаемые для рода человеческого благодеяния, великое ПОХИЩЕНИЕ ОГНЯ? Момент этот действительно находится в центре прометеевской истории, но не прометеевского образа! А для самого образа первостепенным является СТРАДАНИЕ!
Обратимся к шедевру Перси Биши Шелли (1792–1822) – его мистерии «Прометей освобожденный» (в переводе К. Чемена). Тема страдания начинается с начальных слов героя:

О самодержец на бесславном троне,
Могучий, но не всемогущий бог!
Затем, что я твоей постыдной власти
Не признаю и все еще распят
На недоступном для орлов утесе,
Где нет ни трав, ни пчел, ни жизни даже, –
На голой, мрачной каменной стене…
Как больно мне! И эта боль навечно!

О том же говорит, обращаясь к герою океанида Иона:

О, да минует чаша зла
Тебя, истерзанный страдалец…

Не остаётся безучастным даже Зевсов посланник Гермес:

Вернусь к себе, а предо мной стоит
Живым укором образ твой распятый,
И небеса напоминают ад.

Что же видим? Не иначе как явное сближение античного героя с образом распятого Христа. И это вовсе не произвольные фантазии молодого английского поэта-романтика, так как близость этих образов обсуждалась всегда, в том числе и у ранних отцов церкви, в частности Тертуллиана, в сочинении под названием «Апологетик» утверждавшего буквально следующее: «С самого начала Бог посылал в мир мужей, удостоившихся познать его по причине своей праведности и непорочности. Он одушевлял их духом своим для возвещения того, что существует Единый Бог, который все сотворил, создал человека из персти земли (вот истинный Прометей))».
Но если мы пойдём ещё дальше, то увидим предчувствие Христа за пять веков до его рождения – в трагедии Эсхила (ок. 525–456 гг. до н. э.) «Прикованный Прометей»:

Взгляните, вот я, бог в оковах, горький бог,
Зевса враг ненавистный, чума и напасть
Для богов, гнущих шею у Зевса в дому.
Все за то, что людей я сверх меры любил.

Поглядите, взгляните, в кандальных цепях
Я распят на скалистых разломах хребтов,
Над разрывами гор,
Здесь стою я на страже постыдной.

Едва он на престоле сел родительском,
Распределять меж божествами начал он
Уделы, власти, почести: одним – одни,
Другим – другие. Про людское горькое
Забыл лишь племя. Выкорчевать с корнем род
Людской замыслил, чтобы новый вырастить.
Никто не заступился за несчастнейших.
Один лишь я отважился! И смертных спас!
И в ад они не рухнули, раздавлены.
За это в болях содрогаюсь яростных, –
Их тошно видеть, а теперь – чудовищно!
Я к людям милосердным был, но сам зато
Не встретил милосердия.

Да, я избавил смертных от предвиденья.
В сердцах надежды поселил незрячие.
Еще не все! Я людям подарил огонь.
Огонь искусствам всяческим научит их.

Сознательно, сознательно, не отрекусь,
Все сделал, людям в помощь и на казнь себе.
(в переводе А. Пиотровского)

А в обращённых к герою словах Старшей Океаниды –

Для смертных был ты свыше сил помощником.
Так выручи в несчастье самого себя.

Ты на врача плохого стал похож. Пришла
Болезнь, и унываешь, и найти себе
Никак не можешь снадобья целебного.

Смысл примерно тот же, что и в известных евангельских словах, хотя и без их злобной иронии: «Проходящие же злословили Его, кивая головами своими и говоря: Разрушающий храм и в три дня Созидающий! спаси Себя Самого; если Ты Сын Божий, сойди с креста. Подобно и первосвященники с книжниками и старейшинами и фарисеями, насмехаясь, говорили: других спасал, а Себя Самого не может спасти; если Он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него…»
Итого, погрузившись в тему, заданную помянутым всуе «прометеевским духом», следуя исключительно зову истины, мы вышли на рубежи, по смыслу прямо противоположные изначальным установкам Наталии Нарочницкой. В образе Прометея находим не что иное как предчувствие Христа, с последующим в нём растворением, исчерпывающую формулировку чего в книге «Основы пневматологии» дал Владимир Шмаков: «Поскольку Он Сын Человеческий, Христос выявил до конца путь героя, раскрывающийся в космическом начале низшей воли. Как торжествующий Прометей, Он прошел через врата всех противоречий мира и тем победил его. Он воплотил в Себя всю скорбь и страдания бытия, принял на Себя все грехи мира и через полное сопряжение живой волей Аполлона и Диониса преодолел все виды дисгармонии, т. е. зла. Поскольку же Христос есть единородный Сын Божий, Он явил миру надмирное, Абсолютное, вечные законы Которого раскрываются в двойственности Аполлона и Диониса. Пропасть между Богом и человеком перестала существовать. Победно восходящий Герой и нисходящий Бог объединились в Его Бого-Человечестве как в конкретном всеобъемлющем Символе» (К.: «София», 1994. – с. 63). 

Восстание на Небесах…
Отталкиваясь от сближения двух образов – Люцифера и Прометея – как бы восставших против Бога небожителей, – и пройдясь в разных направлениях вслед за героем античного мифа, – в конце пути пришли к другому сближению – Прометея с Христом – уже без всякого «как бы» принесшего себя в жертву за людей! Получилось, что фигура Прометея связует в себе два диаметрально противоположных христианских образа – взаимодополняющих друг друга в дуалистической доктрине, но взаимоисключающих в одном целом! Но действительно ли взаимоисключающих? В этой связи по-новому интересным оказывается загадочное место из последней 22-й главы (стих 16) Откровения Иоанна Богослова, где говорится: «Я, Иисус, послал Ангела Моего засвидетельствовать вам сие в церквах. Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя». – Звезда утренняя, то бишь Денница, Люцифер!
Но нужно отдавать себе отчёт, что мы зашли в сферы, недоступные человеческому пониманию! Поэтому дальнейшее исследование предмета может состоять либо в принятии допустимого, либо в отвержении неприемлемого в силу его очевидной ошибочности. Речь идёт о том, что касается вопросов космогонии и так называемой «Битвы на Небе» различных древних мифологий или «Восстания ангелов» христианской традиции. Образ Прометея и здесь может служить ключевой фигурой – как титан, ставший на сторону Зевса в войне двух поколений богов, и как тот, кто знал тайну крушения власти Зевса (согласно альтернативной версии Шелли это крушение таки состоялось!).
Рудольф Штайнер в «Легенде о Прометее» говорит: «Прочитав об этой легенде в первой главе второго тома "Тайной доктрины" Е. П. Блаватской, вы убедитесь, насколько глубоко её содержание». Обратившись к указанному источнику, мы отыскали рассказ о сотворении человеческого рода группой существ высшего плана – в индийской традиции именуемых Питри-Дэвата, а в древнееврейской – Элохим. В частности, читаем: ««Человек не должен быть как один из нас», – говорят Боги-Создатели, которым было доверено сложить просто животную форму, только высшую. Создание подобия людей из их собственного божественного Естества эзотерически означает, что именно они стали Первой Расой и, таким образом, разделили ее участь и дальнейшую эволюцию. Они не хотели просто потому, что они не могли дать человеку ту сокровенную священную искру, которая горит и развивается в цветок человеческого разума и самосознания, ибо они не имели ее, чтобы дать. Это было предоставлено тому Классу Дэв, символом которых в Греции был Прометей; именно тем, которые не имели никакого касания к физическому телу, но всецело к чисто духовному человеку» (Блаватская Е. П. Тайная доктрина: синтез науки, религии и философии. Т. 2, кн. 1. Антропогенезис / Пер. с англ. Е. И. Рерих. – Мн.: Маст. лит., 1994. – сс. 118-119).
Из этого вырванного из контекста фрагмента можно понять, пожалуй, лишь одно: что события на Небе это вовсе не то, что события на земле, что соотношение небесного и земного – это соотношение абсолютного и относительного, общего и частного, интегрального и дифференциального. Из чего следует, что восстание ангелов – это начало процесса дифференциации, необходимого для проявления жизни, для Божественной манифестации. Начальный процесс – первая, вторая, третья стадии – когда дифференцированные части ещё тесно связаны в Едином – и потому составляющие их образы действительно сопряжены и перетекают друг в друга. Как то прослеживается, например, в мысли Эдуарда Шюре (в его книге «Божественная эволюция»):
«…событие, одно из наиболее серьезных в планетарной эволюции, в оккультной традиции получило название Битвы в Небе. Оно оставило легендарные следы во всех мифологиях. Вместе с Войной Титанов и Богов оно очень ярко проявилось в Гесиодовой Теогонии, с которой тесно связана история Прометея. В иудео-христианской традиции Битва в Небе называется Падением Люцифера. Это событие, предшествующее и провоцирующее создание Земли, не было случайным. Оно составляло часть божественного плана, но его завершение было предоставлено инициативе Сил. Эмпедокл говорил: «Мир родился от двух сил: Любви и Войны (Эрос и Полемос)». Эта глубокая идея находит подтверждение в эзотерической традиции иудео-христианства в борьбе Элохим между собой. Люцифер не является Сатаной, Гением зла, каким его сделала ортодоксальная и народная традиции. Люцифер является одним из Элохим и даже имя Носитель света гарантирует ему непоколебимое достоинство Архангела. Мы позже увидим, почему Люцифер, Гений Познания и Свободной Индивидуальности был так же необходим миру, как и Христос, Гений Любви и Самоотверженности, каким образом вся эволюция человечества является следствием их борьбы, каким образом, наконец, их совершенная и финальная гармония должна увенчаться возвратом человека к божественности» (М.: REFL-book, 1997. – cc. 43-44).   
Как видим, образы Прометея, Люцифера и Христа в высшем космическом плане действительно сопряжены и потому нет в принципе ничего удивительного в замеченных нами соответствиях. Однако уже и в приведённой мысли оккультиста Шюре наблюдается некая профанация, вызванная наложением на космический процесс упрощенческих представлений, связанных с христианскими стереотипами: был какой-то космический процесс – падение! О том, что это такое, можно получить представление из Каббалы, из той же «Тайной доктрины», из уникального труда Владимира Шмакова по реконструкции «Священной книги Тота». Но имя Люцифер каким образом там оказалось? Ведь оно, как мы видели, с неким падшим ангелом было связано совершенно произвольно – по воле переведшего Библию на латынь Св. Иеронима. А далее – по заданному образцу – падение с неба на землю, то бишь низведение небесных понятий на земной уровень; дуалистический миф о гордыне порождает крайне банальное мышление, которое кладется в основу религиозного мировоззрения!

…и на земле
Расхожим дуализмом, да ещё и доведённым до анекдотической крайности и полного непонимания сущностной разницы земного и небесного, насквозь пронизано идейное содержание знаменитого романа Анатоля Франса (1844–1924), который так и называется – «Восстание ангелов» (1913). Один из «падшего ангельского воинства», коим оказался – кто бы вы думали? – козлоногий Пан! – рассказывает историю Сатаны: «Я знал его. Это был прекраснейший из Серафимов, он блистал умом и отвагой, и его великое сердце вмещало в себе все добродетели, которые рождает гордость: прямодушие, мужество, стойкость в испытаниях, упорство в надежде. Во времена, предшествовавшие началу времен в полуночном небе, где сверкают семь магнитных звезд, он обитал во  дворце из алмазов и золота, оглашавшемся непрестанным шелестом крыльев и победоносными  гимнами. Ягве на своей горе завидовал Люциферу…» – Где-то мы уже читали это? Так и есть – у Мильтона в «Потерянном рае» – правда, с несколько иными акцентами, но по сути… А по сути всё тот же вопрос: РАЗВЕ ЕСТЬ ВО ВСЕХ ЭТИХ ОПИСАНИЯХ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ КОСМОГОНИЧЕСКОЕ? Как, например, в следующем описании войны – происходящей якобы на Небе! – то есть в каких-то иных пространствах:   
«Вскоре война стала неизбежной, он готовился к ней с неутомимой бдительностью, со всей изобретательностью расчетливого ума. Обратив Престолы и Господства в Халибов и Циклопов, он добыл из гор, окруживших его владения, железо, которое он предпочитал золоту, и в пещерах неба выковал оружие. Затем он собрал на пустынных равнинах севера мириады духов, вооружил их, обучил и подготовил. Несмотря на то, что все это делалось втайне, замысел его был столь грандиозен, что не мог в скором времени не стать известным противнику. Можно сказать, что другой давно ожидал и опасался этого, ибо он превратил свою обитель в крепость, а из своих ангелов создал ополчение и нарек себя богом воинств».
Надо же: из гор добыл железо, в пещерах неба выковал оружие… Допустим, что «небесные пещеры» могут иметь какое-то совершенно иное – неземное, нематериальное – значение. Но ведь весь строй авторской мысли, изображаемая им картинка свидетельствуют как раз об обратном – о совершенно земном и материальном представлении, о полном отсутствии даже намека на космогонию, на космогоническое мышление – налицо полнейшее приземление мысли. А в описании легендарного события – то же самое, что и у Мильтона с Вонделом – только наоборот. И потому не помешает повторить собственную формулировку: «Итого, концепция Мильтона – не иначе как типичный перевёртыш, то есть сооружение, не имеющее опоры и основания в Едином, а держащееся на относительном «честном слове». Но на слово это в любой момент можно посмотреть с другой стороны, что в дальнейшем не преминули сделать Уильям Блейк, лорд Байрон и Анатоль Франс». 
И ещё напрашивается очевидная параллель с Толкином – замки, пещеры, крепости – но у Толкина речь идет о вполне земных сражениях и поэтому его изображение органично и величественно, здесь же – якобы о заоблачных мирах, но авторской мысли катастрофически не хватает высших измерений: 
«Ночь прервала битву, и исход ее так и остался нерешенным. В то время как лагерь под  покровом тьмы в тишине, прерываемой лишь стонами раненых, располагался на отдых,  Люцифер готовился к следующему дню. До рассвета пробудили нас трубы. Наши воины  напали на неприятеля внезапно, в час молитвы, рассеяли его и устроили жестокую резню. Когда все были перебиты или обращены в бегство, архангел Михаил вместе с несколькими соратниками о четырех огненных крылах еще продолжал сопротивляться  натиску наших неисчислимых войск. Они отступали медленно, не переставая отражать грудью наши удары, и лицо Михаила хранило полное бесстрастие. Солнце совершило треть своего пути, когда мы начали взбираться на Гору господню. Это был тяжкий подъем, – пот струился по нашим лицам, жгучий свет слепил нам очи. Наши усталые крылья, отягощенные железными доспехами, не могли нас держать, но надежда  придавала нам другие крылья, которые несли нас. Прекрасный Серафим своей сияющей  рукой указывал нам путь все выше и выше».
Обливающиеся потом ангелы – воистину человеческая глупость безгранична! Но что было дальше? Как известно, головокружительное падение с Небес – но не в преисподнюю, а – согласно Франсу – в аккурат на землю. И вот: «Стремясь изъявить нам свою благодарность, народы Греции и Азии посвящали нам камни, деревья, тенистые рощи, приносили нам  жертвы, слагали  гимны. Мы были для них богами, и они называли нас Горусом, Изидой, Астартой, Зевсом, Палладой, Кибелой, Деметрой и Триптолемом. Сатане поклонялись они под именем Диониса, Эвана, Иакха и Ленея. Он являлся им, облеченный всей мощью и красотой, какие только доступны воображению  человека».
Итого Франс не придумал ничего лучше, как отождествить Сатану с Дионисом! А его сподвижника, от лица которого ведётся рассказ о восстании на Небесах, – с козлоногим и рогатым Паном: «Он насадил виноградную лозу и научил смертных давить гроздья, чтоб добывать из них вино. Лучезарный, благотворящий, он проходил по земле со своей многочисленной свитой, и я, чтоб сопровождать его, принял облик козлоногого; на лбу у меня торчали два маленьких рога, нос был приплюснут, а уши заострены. Два желвака, как у козы, свисали с моей шеи, сзади болтался козлиный хвост, а мохнатые ноги заканчивались черными раздвоенными копытами, которые мерно ударяли о землю».
Но наиболее ВПЕЧАТЛЯЮЩИМ выглядит описание Ягве (что является иной транскрипцией имени Иегова): «До той поры враг трудолюбивых демонов – Ягве – был известен в мире, который он будто бы создал, всего лишь нескольким жалким сирийским племенам, отличавшимся долгое время такой же жестокостью, как и он сам, и непрестанно переходившим из одного рабства в другое. Воспользовавшись римским миром, который повсюду обеспечивал свободу передвижения и торговли и благоприятствовал обмену товаров и идей, этот старый бог стал готовить дерзкий захват вселенной. Он, впрочем, был не единственным, кто отважился на эту попытку. Одновременно с ним целое множество богов, демиургов, демонов, как, например, Митра, Тамуз, старушка Изида, Евбул, мечтали овладеть умиротворенной землей. Из всех этих духов Ягве, казалось, менее всех других мог рассчитывать на победу. Его невежество, жестокость, чванливость, его любовь к азиатской роскоши, пренебрежение к законам и нелепая причуда оставаться незримым неизбежно должны были оскорблять эллинов и латинян, воспитанных Дионисом и Музами. Он сам чувствовал, что не в его силах завоевать сердца свободных людей, их светлый разум, и поэтому он пустился на хитрость».
Хитрость же состояла в том, что он, то есть Ягве придумал первородный грех и искупительную миссию Христа, и тем самым заморочил людям головы новой религией – христианством. Как видим, Сатана по Франсу является добрым богом в противовес злому Ягве – вот это и есть то, что мы озаглавили как перевёртыш или дуалистические качели. В конце своего романа писатель развертывает «величественный сон Сатаны», в котором он таки берёт реванш и со своим воинством штурмует и занимает священную Гору, при этом приспешники Ягве обращаются в бегство: «Серафимы собрали в сундуки драгоценности небесной короны. Михаил предложил руку царице небесной, и божественное семейство покинуло дворец через порфирные подземелья».
И далее Сатана, став верховным богом: «с высоты своего престола он проник взором в самую глубину бездны и увидел Иалдаваофа (таково, согласно роману, настоящее имя Ягве) в геенне, куда низвергнул его и где сам был долгое время заточен. Иалдаваоф и в вечной тьме сохранил свою гордость…» – Таким образом, они поменялись ролями, Сатана стал небесным тираном, а его противник гордым, добрым и разумным защитником людей. «И Сатана проснулся, весь в холодном поту», – и понял-де, что не нужно штурмовать небо, а каждому будь-то ангелу либо человеку нужно искоренять тирана Иалдаваофа внутри себя. Такой вот парадоксальный финал! 
Только вот парадокс этот ограничен обыденным сознанием, в котором напрочь отсутствует понимание того, что, противопоставляя земное и небесное, противопоставляешь относительное и абсолютное, частное и общее, дифференциальное и интегральное. Франс же, не понимая интегральной сути религии, уравнял совершенно разнородные понятия, свёл всё на плоскость, то есть сделал плоским. И потому в этом механическом перевёртывании нет вновь открывшихся измерений, как, например, в «Последнем искушении» Казандзакиса, в «Трёх версиях предательства Иуды» Борхеса или же «Золотом горшке» Гофмана – произведениях не менее противных внешне-ортодоксальному христианству, но в отличие от романа Франса содержащих в себе парадоксы не земные, но небесные. 
И потому, чтобы вновь поднять мысль с Земли на Небо и чтобы не утруждаться в опровержении детских, в смысле инфантильных, глупостей, предоставим слово современнику Франса – французскому оккультисту Станисласу де Гуайта (1861–1897), с тем, чтобы он разъяснил абсолютный смысл божественного имени. Итак…
«Те, кто занимается восточными религиями, знают об иероглифическом значении четырех букв божественной тетраграммы. Символ не только абсолютного Существа (которое человек не в силах определить), но также представления, которое человек о нем составляет, слово Йод-хеве, или Иегова, которое каббалисты читают по буквам: йод, хе, вав, хе, анализируется следующим образом:
Йод: Мужской дух; активный творящий принцип; Бог в себе, Добро. Соответствует знаку фаллоса, жезлу в таро и колонне Иахин в храме Соломона. (В алхимии – это Сера).
Хе: пассивная субстанция; женский производящий принцип; формирующая вселенская душа; живая Психея, потенциальность Зла. Изображается в виде ктеиса, чаши для возлияний в таро и колонны Воаз. (В алхимии – это Ртуть).
Вав, или Вау: плодотворный союз обоих принципов; божественное соитие; вечное становление. Представляется в виде лингама, кадуцея и меча в таро. (В алхимии – это Азот мудрецов).
Хе: плодородие Натуры в чувственном мире; последние реализации мысли, воплощенной в формах; сикль в таро. (В алхимии – это Соль). Эта последняя буква связывает с идеей Бога идею вселенной как конечного: поэтому тетраграмма Йеве (Йод-хеве), замечательная в других отношениях, обладает, в данном смысле, менее точным значением, чем тетраграмма Агла, четвертая буква которой, выражая абсолютный синтез Бытия, мощно утверждает единство в Боге».