Дежавю на диком востоке

  Посвящается Надежде Васильевне Гуровой.   

Для Ерёмы всё началось с того момента, когда гуран* вошёл в его угодья и заявил о себе  хриплым, громыхающим, очень похожим на собачий лай рёвом. Эхо, тяжело переваливаясь, раскатилось по невидимым в кромешной темноте сопкам, окружившим природный солонец.
  – Каков молодец! – подумал Ерёма.
  Такого голоса он никогда не слышал. Чтобы иметь такой голос надо очень долго прожить, победить очень многих врагов, уйти  от многих хищников, жаждущих его плоти и крови. Где и под какими звёздами он появился на свет? Сколько пересёк горных рек, и из каких таёжных озёр на утренней заре он пил холодную воду? Над какими хребтами и долинами раздавался его гордый, приглашающий на смертный бой соперников, рёв. 
  «А сейчас он здесь и я его добуду! – подумал Ёрёма, хотя сюда на этот солонец он пришёл не за такой добычей. Козьего мяса можно добыть и ближе к дому. Как говорится за огородом. Ему нужен изюбрь – пантач, убив его он, мог бы напиться солёной крови из отрубленных пантов.  К этому он был приучен с детства дедом его жены Алёны, Ефимом. С этого у него начинался летний сезон охоты». 
 
  Природный солонец представлял собой озеро солёной, истоптанной животными грязи. Шагов двести в длину и сто в ширину. Одним краем солонец упирался в крутую, заросшую лохматыми соснами, сопку, а другим выходил к речке Прибаутке, которая сейчас весело плескалась на перекате за спиной Ерёмы. Шум её был так привычен для уха Ерёмы, что тресни под копытами идущего в ночи к солонцу зверя самая тонкая ветка, то и этот треск был бы услышан им. Фонарь с бесшумным включателем был у него под рукой. Холодного света фонаря животные совершенно не боялись, принимая его, видимо, за свет одной из звёзд. При необходимости он левой рукой прижимал задний конец фонаря ко лбу над правым глазом, нажимал на бесшумную кнопку включения – свет вспыхивал, освещая прицел ружья и занятого делом, – вылизыванием соли, животного. Добыть здесь зверя не составляло особого труда. Это бдение на сидьбе, на высоте, мало походило на охоту – зверь сам шёл на ружьё. Не надо было, как зимой по снегу или осенью чёрнотропью вычислять его по следам и проходить многие километры, чтобы подойти к нему на выстрел. Да и находясь на сидьбе, с высоты, можно наблюдать такие сцены между обитателями тайги,  – если об этом рассказать, то, наверное, никто не  поверит. Прошлым летом, в такое же время – в начале июня ему самому  пришлось принять участие в одном таком театральном действии. Тогда, забравшись на сидьбу, что была построена на вершинах четырёх лиственниц, он пристроил винтовку, положив её на две параллельно привязанные палки, повесил рюкзак на сук одной из лиственниц, убрал с пола сухие веточки и листья, которые своим треском под ногами могли выдать его, и стал ждать.  Взглянул на часы – половина девятого. До июньского заката было ещё далеко. Он даже собрался достать книжку из рюкзака и  протянул руку, как вдруг увидел его. Хозяин тайги переходил речку Прибаутку. Медведь постоял в воде, повертел головой, нюхая воздух, и выбрался на этот берег. Медленно двигаясь, обнюхивая звериные тропы, которые выбегали к солонцу, он прошёл почти под самой сидьбой и остановился среди высоких, заросших толстым слоем мха, кочек. Ерёма мог бы запросто его завалить, но ему захотелось понаблюдать за ним. Медведь, будто размышляя о чём то, немного постоял и принялся пока за непонятную  для Ерёмы, работу. Он стал драть и стаскивать в кучу мох. Натаскав приличную горку мха вместе с травой и упавшими с деревьев сучьями, медведь неожиданно для Ерёмы, лёг на брюхо и вполз между кочками под эту кучу. Куча развалилась. Большие пласты мха сползли и покрыли собой видимые части шкуры медведя. Медведь исчез. Если бы Ерёма не видел этой картины, то наверняка при взгляде на это место подумал бы, что это просто бугорок, заросший мохом.
  «Ну, ты и лихой, дядя! – с восхищением подумал Ерёма.  – В конкуренты записался!» 
 
 
 Время шло. Июньское солнце стало клониться к закату, когда на тропе вдруг, как будто из воздуха появился сохатый. Он неторопливо, с остановками, стал приближаться к солонцу. Это животное считается среди охотников намного глупее изюбря, но инстинкта самосохранения в нём было все, же достаточно, заставляя соблюдать осторожность. Поблёскивая бурой шерстью, он продолжал движение, не зная, что у тропы его поджидает сам хозяин тайги. Неожиданно сохатый остановился, резко развернулся и большими прыжками бросился обратно по тропе и тут же встал. Он застыл как изваяние, и только уши двигались на горбоносой, под огромными лопастными рогами, голове. Эти игры животного  с опасностью  Ерёма хорошо знал и понимал – если у солонца затаился хищник в засаде, то он непременно бы инстинктивно среагировал на такое действие сохатого. Или вскочил бы и бросился в погоню, или просто создал какой – либо шум тем самым выдавая себя.
  «Не уснул ли мой конкурент? Или нервы очень уж крепкие! – усмехнулся Ерёма».
 

 Сохатый ещё постоял, чутко вслушиваясь в звенящую тишину и развернувшись, пошагал обратно к солонцу. Он уже  более уверенно передвигал свои длинные ноги и не ведал о беде, что случится с ним через мгновение. Медведь так резко и пружинисто вскочил, что клочья мха, сучья и прошлогодняя листва высоко взлетели в воздух. Ударом тяжёлой когтистой лапы сверху вниз по спине сохатого медведь проломил ему позвоночник. Животное всей своей громадной тушей рухнула на тропу. Было видно, что сохатый ещё жив, но обездвижен. Медведь обошёл добычу и встал над ней, как будто размышляя, что ему делать дальше.
  «Ты мне не оставил выбора. Не могу же я сидеть и ждать, когда ты закончишь все свои дела. А эти дела я знаю долгие. Так что извини, – мысленно сказал Ерёма медведю и нажал на спусковой крючок винтовки.
  В сухом жарком июньском воздухе выстрел прозвучал негромко. Как будто треснула нетолстая сухая ветка. Пуля попала туда, куда и целился Ерёма – в голову медведя. 
  «Да наворочал делов, – спускаясь с сидьбы, подумал Ерёма. – Пока я эти горы мяса довожу до кондиции, моя жёнушка не дождётся и придёт сюда».
 

 То, что его жена Алёна запросто может пройти по таёжным тропам это расстояние  в двадцать пять километров, и появиться здесь, было так же верно,  как и то, что солнце всходит на востоке. Спустившись, он подобрал сброшенные с сидьбы большие брезентовые мешки и топор. Всё это всегда находилось на сидьбе. Рюкзак и нож были при нём. Он подошёл к тушам животных и тут же с досадой подумал о том, что придётся разводить дымокур. Туча насекомых уже висела над тушами и их необходимо отогнать. Эти бойкие лесные мухи так быстро и ловко рассаживали яйца в мясе, что оно покрывалось белым налётом. Только с наступлением темноты их назойливое братство исчезало. Но до заката солнца было ещё достаточно времени. Стараясь не шуметь, Ерёма быстро насобирал сучьев, разжёг костёр и закидал его сырым мохом, который надрал медведь. Густой едкий дым потянулся к Прибаутке и, растелившись над ней, потянулся в низовье. Туда, где на берегу речки стояло зимовьё. Орудуя ножом и топором, Ерёма разделал сначала тушу медведя, а потом тушу сохатого. Мясо он укладывал в мешки и накрепко их  завязывал, зная, что насекомые могут проникнуть внутрь.


 Стоило дыму костра уйти в сторону, как они тут же появлялись. Всё это было настолько привычно для Ерёмы, что работа делалась сама собой. Когда упакованное в мешки мясо было уложено в сторонке, он принялся уничтожать следы только что свершившегося действа. Главное надо было уничтожить запах крови. Если этого не сделать, то он разнесется колебаниями воздуха вокруг солонца, отпугивая животных. Ерёма сходил к сидьбе и принёс лопату, выкопал глубокую яму, собрал все отходы и скидал в неё. Закопал яму и заложил её сверху свежим мхом. Ещё раз, внимательно осмотрев место происшествия, он убедился  в том, что всё в порядке. Солнце между тем укрылось за вершинами деревьев, и готово было закатиться за сопки. Ерёма быстро спустился по петляющей по берегу речки тропе к зимовью, где в стойле дремала лошадь Бела. Сделав пять ходок к солонцу, он перевёз мясо и уложил его под навесом.
 

 Крыша навеса была покрыта листами коры лиственниц и хорошо держала прохладу. Наполненная трелями ночных птиц темнота опустилась на тайгу. Для всего живого наступило время отдыха после изнуряющей дневной жары. Исчезло жужжание, постоянно желающих крови насекомых. Ерёма зажёг керосиновую лампу над большим столом и принялся за дело. Он стал отделять мясо от костей, резать его на длинные полосы, и, подсаливая, укладывать в берестяные бочки. Работа была кропотливой и   очень утомительной – полосы должны  быть нарезаны относительно одинаковые по весу, для того чтобы в коптильне мясо одинаково закоптилось. Но все, же в ночной прохладе работалось легко, хотя к утру стали побаливать спина и шея. А утро!? Вот оно!
 

 Сначала небо над далёкими сопками стало наливаться белым неземным светом, потом белый свет незаметно стал розовым. Клубы тумана, отделяясь от земли, поднимались вверх, принимая причудливые формы. Крупные капли росы заискрились, заиграли разноцветьем на траве и листьях деревьев. Разноголосый хор ночных птиц уступил место хору дневных. Ерёма даже отложил работу и вышел из-под навеса, чтобы полюбоваться этим чудом – рождением нового дня. Он, как это не раз с ним, бывало, попытался поймать своим сознанием тот момент, ту черту, когда ночь переходит в день. И как всегда не смог этого сделать.  Засолка была закончена. Ерёма составил бочонки на стол и ушёл в зимовьё, чтобы немного поспать. В течение бесконечного июньского дня он несколько раз вставал с широкой лежанки, чтобы перемешать мясо в бочках, уже давшее красный рассол. Развешивать мясо в коптильне, он решил по вечерней прохладе.  До этого надо натаскать древесного перегноя от упавших, когда, то деревьев. Работы хватало. 
 
 Лишь через сутки, вечером, он снял с крючка  длинный, похожий на ремень кусок кукуры* и, откусив, попробовал на вкус. Казалось, кукура,  впитав в себя все  соки тайги,  таяла во рту. Дыма он решил больше  не  добавлять. Пусть ночь повисит на воздухе. Рано утром он уберёт кукуру  в мешки, навьючит ими лошадь и спустится с нею вниз по течению Прибаутки туда, где осталась телега. До зимовья на ней невозможно проехать. Неторопливый бег его мыслей вдруг остановился. Лишь одна определённо и ярко вспыхнула в голове: «Она здесь!» Это он почувствовал всей своей кожей, всем своим  нутром, безошибочным инстинктом матёрого охотника. Только она могла так неслышно подойти к нему. Он резко обернулся и увидел перед собой свою жену Алёну.   


 Она стояла перед ним и тихонечко смеялась. Белые зубы блестели в сумеречном вечернем свете. Глаза светились радостью и счастьем. С небольшой кавалерийской винтовкой на плече, будто слетевшая  с небес, она стояла перед ним и, он понял, что весь мир ничто по сравнению с тем, что вспыхнуло в душе у него. Он обнял её, не давая снять винтовку с рюкзаком и, стал безудержно целовать. Вот оно его счастье – эта избушка, как будто прикорнувшая возле крутой сопки, эта ледяная речушка Прибаутка, впитавшая в себя весь холод вечной мерзлоты, это застеленная шкурами зверей лежанка и эта, успевшая загореть бронзовым загаром,  женщина рядом с ним. Утренний свет всё настойчивее стал проникать через окно, наполняя собой таёжное жилище. Мерцание ночника было почти невидимым, но погасить его Ерёма не решался, чтобы ненароком не разбудить спящую Алёну. Он, опёршись на локоть, стал разглядывать её красивое лицо. Она спала сном человека находящегося у себя дома. Ведь это обширное зимовьё было построено её дедом Ефимом.  Здесь она провела лучшие годы детства и, умершую мать её, ей заменила тайга. Ерёма прекрасно понимал, что знает тайгу не лучше её, а уж за её тонкой интуицией ему и вовсе не угнаться.
  – Сладенько как, Ерёмушка мой, – вдруг открыв глаза, произнесла Алёна и  одной рукой обняла его за шею.
  – Сейчас Сидор прилетит, – сказал Ерёма.
  – Что за Сидор? – вопросительно подняв брови, спросила Алёна.
  – Это дятел бандитского вида. Каждое утро меня будит. Прилетает и так сильно стучит в стекло, что боюсь, он или стекло разобьет  или  клюв сломает. Похоже, в когтях зверя побывал. Перья во все стороны торчат, некоторые вовсе переломаны.   
  Действительно раздался громкий стук в окно. Алёна приподнялась и увидела за окном дятла. Вцепившись, когтями в раму, он увлечённо стучал по стеклу чёрным клювом. Постучав, некоторое  время, он поворачивал голову и вслушивался. Потом начинал сначала.
  –  Да они так червяков выискивают. Там где пустота в дереве, там и сидит червяк. Вот он и прислушивается. Так что мы с тобой два червяка пара, – рассмеялась Алёна.
  Она встала с лежанки и как была нагая вышла наружу. Ерёма тоже поднялся и вышел следом. 
  – Пойду в Прибаутке искупаюсь, – сказала Алёна и, откинув длинные чёрные волосы за спину, пошла по тропинке, протоптанной среди старых берёз к берегу. 
  Она, не останавливаясь, вошла по плечи в воду и присела, окунувшись с головой. То, что студёная вода, выбегавшая где-то из подземного ледника, была Алёне нипочём, не удивляло Ерёму.  Он тоже, окунувшись несколько раз, не смог больше выдержать и вышел на берег.
  – Выгребайся,  Алёнка, – сказал он жене. – Пора сворачиваться и до дому. Пауты скоро нагрянут. Белу надо пихтовой мазью намазать, а то съедят.
Забайкальский жаркий день дышал в лицо.
               
II               

          Ерёма включил подсветку и посмотрел на стрелки часов. Была половина второго часа ночи. Не видно ни одной звёздочки. Ни треска, ни шороха. Тишина. Недоумение стало заполнять его. Такого не было никогда. Тайга как будто вымерла. Даже пения ночных птиц не было. Он уже стал думать о том, чтобы уйти на зимовьё, как загремел хриплый бас пришельца. Он как будто падал с небес и, ударяясь о землю, раскалывался на куски. Гуран находился на вершине сопки, в которую упирался солонец.
  «Подобрался поближе, но сегодня на соль он не выйдет, – размышлял Ерёма. – Да я ещё не решил окончательно брать мне его или не брать? Мне нужен изюбрь, мне нужны панты и два хороших  следа я видел на солонце. Два добротных пантача приходили и лизали соль. Конечно не вместе, а по очереди. Этот гуран хороший самец и его надо бы оставить на семя, но задержится ли он здесь?  Похоже на то, что проходной. Странно, что местные гураны молчат».
 
 
 Обычно они устраивали такую вечернею перекличку, что нескончаемое эхо разносилось по сопкам. Многих из них он узнавал по голосам и многие имели клички. Как будто подслушав его мысли, где то далеко пролаял гуран и затих.
  «Это Ёрш, – подумал Ерёма. – Но что-то очень жидок у него сегодня голос, а он самый сильный из местных. Ну что же раз Хрипатый рядом, то надо подождать. Вполне возможно он выйдет на соль и, осветив его фонарём, я рассмотрю, что это за диво к нам явилось».
 

 Ерёма нащупал, лежавший рядом на сиденье, фонарь. Он ещё не принял решения стрелять или  не стрелять, но на всякий случай приготовился. Жаль, что Алёна не с ним. С тех пор, как у них родилась дочка Дашка, они стали реже уходить в тайгу вдвоём. Эти охотничьи  угодья были угодьями старого охотника  Ефима Проши.
 
 
 Дед Алёны был известным охотником, потомком забайкальских казаков, когда-то обживших эти края. Отца Алёна не знала. Тогда Ефим Проша, недавно похоронивший свою жену Фросю, бабушку Алёны, и почти следом дочь, умершую при родах, остался один на один с крохотным свёртком на руках – своей внучкой. Поначалу поставить на ноги Алёну помогали сердобольные односельчане. Ефим жил одной тайгой. Правда иногда жители дальних деревень приглашали его срубить баньку или дом, что у него получалось профессионально. Очень уж радостно жилось в этих домах и легко дышалось в его баньках,  но и с этим у него была проблема. Когда неведомая сила начинала тянуть его в тайгу, он всё бросал и, нарушая все договора, уходил. И никакие просьбы, и уговоры не могли его остановить. Пока дед находился в тайге, Алёна кочевала из дома в дом. Вернувшись из тайги, он останавливал коня впряжённого в телегу, наполненную кукурой посередине улицы, негромко бросал, окружившим его соседям – берите, и уходил домой. Это была его плата за заботу о внучке. Соседи, зная, что у него дома «шаром покати», приносили всё, что могли. Несли хлеб, сахар, чай, соль и даже картофель, потому что он давно её не выращивал. Когда он отмывался в своей кособокой баньке, то дом его наполнялся мужиками. Начиналась страшенная попойка. Кто-то приходил, кто-то уходил, кого–то с криком уводили женщины. Кто-то валялся на грязном полу или во дворе. В самом зените этого разгула Ефим подымал, уложенную  на стол голову с давно не стрижеными волосами и негромко спрашивал хриплым голосом:
  – Где?
Мгновенно наступала тишина. Левый глаз у Ефима закрывался, а правым прищуренным, с синим блеском, словно смотрящим через прицел, глазом он обводил окружающих.
  – Вчера она, как я знаю,  у бабки Никишихи  была, – робко говорил кто-то.
  – Тьфу ты, – сплёвывал другой. –  Хрень городишь! Да ты тут третий день находишься, а говоришь «вчера»! 
  – Да у Ленки Наделяевой она, – встревал третий. 
С ним тоже не соглашались. Поднимался лёгкий шум, переходящий в гвалт. Никто никого не слушал и каждый говорил своё.
  – Ну, – произносил Ефим, и опять наступала тишина.
Все знали, как крут Ефим в гневе.
 – Да ладно тебе Ефим, – после долгого затишья произносил кто-нибудь. – В деревне она и с ней всё правильно. Если бы что не так мы бы знали.
  – Смотри мне, – негромко говорил Ефим и поднимал правую руку с загнутым указательным пальцем. Всем казалось, что этот палец он держит на спусковом крючке. 
  Ефим укладывал свои пудовые кулаки на стол, на них свою буйную хмельную голову и засыпал. Алёнке не исполнилось и пяти лет, когда Ефим стал усаживать её на телегу и увозить с собой в тайгу.
  – Да ты что делаешь, Ефим?! – не выдержали однажды женщины.  – Комарам ребёнка скормить хочешь?! Мы, наверное, в органы обратимся и, у тебя её заберут.
  – Ага, заберут, – утвердительно отвечал Ефим.
Он закрывал свой левый глаз, а правым смотрел на женщин. Женский ор стихал.
  – Она мне там помогает, – бурчал Ефим.
  – Да чем такой ребёнок может помочь?! – вопрошали женщины.
  – Я её за спину сажу, когда по ночам с фонарём жду медведя на медвежьей тропе. Когда она у меня за спиной, то у  меня назад хода нет. Только вперёд! – с трудом произнёс такую сложную для себя тираду Ефим.
  Не зная, что сказать, представляя эту картину, женщины испуганно таращили на Ефима глаза. Ефим, отвернувшись от стихийного собрания женщин, уходил своей медвежьей походкой.
  –  Мы у тебя её, однако, заберём! – кричали вслед женщины.
Ефим оборачивался, поднимал вверх свой загнутый  крючком  указательный палец правой руки и тихо бросал:
  – Ага, заберёте. Смотри мне, – и шагал дальше.
  – Вот гуранище!  С ребёнком на медведя ходит! Это надо же! – гневались женщины.
 

 Ефим с Алёной вывозили из тайги панты, мясо и шкуры животных, ягоды, чагу, сушёные лекарственные травы. Всё это сдавалось, приезжавшим в назначенное время заготовителям. На вырученные деньги Ефим набирал всякой всячины у тех же заготовителей. Но главными были патроны, мука, чай, сахар и всё необходимое для Алёны. Передохнув немного, они опять уезжали в тайгу. Так что для Алёны тайга действительно была сразу матерью и домом. В шесть лет она по осени подманивала рябчиков  манком и сбивала их с веток деревьев, с укороченным  прикладом и стволом, тозовки. Дед кропотливо учил её всему, а ученицей она была понятливой. Всё это она воспринимал как игру, тем более с ней рядом всегда была молоденькая лайка Пима. Поначалу Алена, конечно же, испытывала жалость ко всему  живому и даже плакала, когда сбитый ею раненый рябчик метался по жёлтой листве, но понятливая Пима аккуратно брала рябчика в пасть и уносила куда-то в кусты. Потом, когда дед Ефим приходил с охоты к зимовью, она приносила рябчика и уже успокоенного клала к его ногам. Дед понимающе смотрел на Алёну, гладил по волосам и говорил:
  – Не расстраивайся внучка. Всё это разрешено нам Богом в пищу.
  – А Бог это кто? – спросила однажды Алёна.
  – Бог это тот, кто создал нас и всё, что есть вокруг нас. Мы не можем его увидеть, если он сам этого не захочет, но он видит нас и знает о нас всё. Поэтому надо жить по правде. За не правду Бог наказывает.
 

 Дед Ефим был крещён и носил нательный крест. Постепенно, как и все деревенские дети, на глазах которых часто забивают скот и птицу, она стала воспринимать это как нечто некрасивое, но необходимое для жизни. Потом, с годами в ней вырастет и окрепнет азарт добытчицы. Как же хорошо сиделось на этой сидьбе Алёне с Ерёмой вдвоём. Они, молча, слушали концерты ночных птиц, смотрели в звёздное небо и всей душой ощущали всю громадность забайкальской тайги. Чтобы узнать, кому стрелять первым, они ещё у зимовья тянули жребий. Алёна азартно спорила, обвиняла Ерёму в мошенничестве и, в результате ей доставался первый выстрел. Ерёма любовался  раскрасневшимися в споре щеками, синими, сверкающими в гневе глазами, и не мог насмотреться.
  - Ладно! – соглашался он. – Тогда в следующий раз, в порядке очереди стреляю я.
  – Нет уж! Мы опять будем тянуть жребий. Ты хитрый какой, – отвечала Алёна.
  После её первого выстрела второй был не нужен. Алёне была так быстра в работе, что Ерёма не успевал уследить за её действиями. Разжечь костёр, разделать на полосы мясо, развести дым в коптильне и тут же напоить лошадь, сварить обед и поторопить Ерёму – всё это для Алёны было привычным делом. 
  От приятных воспоминаний его оторвал Хрипач. Его рёв раздавался уже под самой сопкой. Ерёма представил, как проорав, Хрипач крутит головой, вслушиваясь  чёрную ночь – не треснет ли под лапами хищника ветка, не зашелестят  кусты от бегущего на него волка. Гуран не понимал, что в тот самый момент, когда он орёт, хищник и продвигается к нему. Его спасает то, что он не стоит на месте, а быстро меняет своё местоположение. Нет с таким шумом, он на соль не выйдет. Сегодня он лишь заявляет о своём прибытии. Обычно животные стараются подойти к соли как можно тише. С частыми остановками, чтобы вслушаться в тишину ночи, которая всегда таит  в  себе грозную опасность.
  «Что же, будем ждать утра. В сумеречном свете раннего утра животные становятся более решительными». 

III
 
 Предрассветный сон всё же сморил его. Это был, конечно, не сон в полном его понимании, а зыбкое состояние полусна – полуяви, в котором он кожей ощущал всё, что происходит вокруг. В этом полусне возникали картины прошлого и в этих картинах ярким цветком жила Алёна. 
  Было лето. Июль месяц.
  – К нам дядя Ефим, зачем то идёт, – сказала мама Ерёмы Вера Степановна, посмотрев в окно.
  Ефим медведем ввалился в дверь и встал у порога. Долго молчал и потом медленно выговорил:
  – Слышал, Вера уезжать собираешься? Эта перестройка в Москве идёт, а нас в такой глухомани  цепляет. Нам чё в тайге перестраивать? Деревья местами менять. Все поразбежались. Дома кинули. Не понимают, что с тайгой всегда выжить можно. Три семьи осталось, три жилых дома. Ты уедешь – останется два, Кузьмы Прутого да мой дом.
  – Так для тайги мужики нужны, а у нас сам понимаешь, дядя Ефим,  – сказала Вера Степановна, гадая, к чему клонит Ефим.   
  – Да что же понимать-то, – вздохнул Ефим. – Жалко Мишку конечно, но жить надо. Ты ровесница моей дочери. Молодая ещё. Найдёшь себе подпору. Мишка, что ж…, не повезло парню. Очень уж стоящий мужик был. 
  – Искать я никого не собираюсь, а здесь нам с Ерёмой не выжить, хотя понимаю, что сейчас везде разруха. Не хотелось от Мишкиной могилы уезжать, но….. – Мать замолчала и концом платка вытерла слёзы.
  Михаил Савельевич Волошин, муж Веры Степановны и отец Ерёмы, погиб прошедшей весной на заготовках дров. В глубоком снегу не успел увернуться от  лесины, упавшей на него.
  – Так  я зачем сегодня пришёл то, – опять заговорил Ефим. – Алёне сегодня семь годов исполнилось.
  – Надо же! И, правда! А я забыла. Вот Господи! Памяти совсем нет. Что же с ней не пришёл? Угостила бы.
  –  Да мы голодом не страдаем. У меня другой вопрос. Ей в школу надо. В интернат, где они живут везти надо, а у меня душа разрывается. Как она там будет? Она кроме тайги ничего такого не видела, а там райцентр всё-таки. Народу тьма. Я сам-то к народу и шуму не привычен, а как же она дитё малое? 
  –  Так что же я то? Зачем? Не пойму я тебя, дядя Ефим! – действительно не понимая, что хочет сказать этот лесной человек, проговорила Вера Степановна. – Да и сядь ты, пожалуйста, дядя Ефим. Что стоишь столбом?
  –  Да я к тому, чтобы ты осталась, пока разруха идёт. Здесь потеряешь, а там не найдёшь.   А дело такое, что за Алёной присмотр в интернате  нужен, а ты, я знаю, на Байкал собралась к родственникам. Да кто сейчас кого где ждёт. Все в разбегах. Спасайся, кто может. Здесь я тебя пропитанием и дровами обеспечу. Силёнок ещё полно. Сено для коровы тоже накосим. Да Кузьма  Прутов хоть и трёпало тоже не выболел, да и Ерёма у тебя крупный парень. Так что коммуной выживем.
  – Да ты никак коммуну создать хочешь? – Рассмеялась Вера Степановна. 
  – Ну, коммуну не коммуну, жить будем общим делом. Только так спасёмся. На государство сейчас надёжи нет. Да это и не центральный вопрос. Центральный вопрос в том, что Ерёма на четвёртый год поедет в интернат этот. Вот я и хочу его попросить, чтобы он за Алёной там присмотрел. Он там освоился, да и душа у него  таёжная. Защитит если что. Знаю, он не слабый. 
  Ефим вытер тыльной стороной ладони вспотевший, от такого длинного разговора лоб, и полез в карман за сигаретами, но тут, же вынул руку обратно.
  – Кури, кури, дядя Ефим. Миша у нас курил и мы привычны. Даже можно сказать соскучились по табачному дыму, – Вера Степановна с тоской в  глазах  посмотрела, в затянутое синим небом, окно.
  – Ну что же, дядя Ефим, наверное, ты прав. Ещё один учебный год здесь проживём, а там видно будет, – сказала Вера Степановна. – Как ты думаешь, Ерёма? – обратилась она к сыну.
  – Мы все года здесь проживём, – радостно ответил Ерёма.
Очень уж ему не хотелось куда-то уезжать.
  Редко, улыбавшийся Ефим, улыбнулся и подмигнул Ерёме левым глазом.
  – Молодец, Ерёма! Чую слово сказано мужское. Хочу тебе предложение сделать. Когда учиться, так учиться, а как каникулы, так с нами в тайгу. Что ты на это скажешь, Ерёма? Попасть в напарники к Ефиму желали многие охотники.
От неожиданного предложения Ерёма растерялся и, не зная, что сказать молчал. 
  – Что онемел от радости? – понимая его состояние, рассмеялась мать.
  – Ну, вот и добро, подымаясь с табурета, – сказал Ефим.
  – Ведь я опять чуть не забыла! – воскликнула Вера Степановна!
Она встала, ушла в комнату и тут же вернулась.
  – Вот Алёне подарочек связала: рукавички, шапочку и шарфик. Пусть носит на здоровье.
  Ефим осторожно взял вещи в большие мозолистые ладони.
  – Спасибо, Вера, правильно мыслишь. Сани надо готовить летом, – он подмигнул Ерёме и вышел в дверь.
 

 Ерёма хорошо помнил, как они вчетвером ехали по таёжной дороге до маленькой железнодорожной станции «Пихтовая». За один переход пятьдесят километров они осилить бы не смогли и потому на полпути сделали привал. Ефим с Ерёмой разложили костёр «звезду». Со стороны, холодного ветра, хиуза, поставили теплооталкивающую стенку, и, поужинав, легли спать. Рано утром двинулись в путь. Заканчивался август и, тайга примеряла ушитый золотом наряд. На станции Ефим посадил Веру Степановну с детьми на поезд, а сам остался у знакомых дожидаться её. Когда в райцентре они пришли с вокзала к школе-интернату, Вера Степановна достала из кармана небольшой свёрточек, развязала его и подала Ерёме деньги.
  – Вот Дядя Ефим велел тебе дать. Кормят в интернате неважно, так ты после школы или по выходным дням води Алёну на рынок. Туда деревенские жители привозят молоко. Покупайте его и пейте. Там и пирожки горячие бывают. Так что ты за старшего. Не выпускай Алёну из виду. Деньги спрячь подальше. С воспитателями я договорюсь, чтобы с тобой отпускали. Скажу, что Алёна твоя двоюродная сестра. Так будет проще.  Даже могу дать расписку о моём согласии. Всё, пошли. 
Мать обняла детей за плечи, и они вошли на огороженную  деревянным забором территорию школы-интерната.
 

 Ерёма видел, как трудно давалась Алёне новая жизнь. Не привыкшая к такому ритму, к такому количеству людей, к шуму и гаму она замыкалась в себе, и как бы со стороны смотрела на всех. Но все, же через некоторое время она обзавелась подружками и стала бегать с ними по двору, играя в разные игры. Если случалось поссориться она, как и её дед закрывала свой левый глаз, а правым прищуренным, словно смотрящим через прицел глазом, смотрела на оппонентку и той, ничего не оставалось, как отступить.  Ерёма от души смеялся, когда видел эту картину. Жили они в длинном разделённом надвое бараке. С одной стороны жили девочки, с другой ребята. Когда Ерёма приходил за Алёной, чтобы пойти с ней на рынок, то обязательно находился кто-нибудь, чтобы спросить:
  – А этот мальчик кем тебе приходится?
  Алёна смотрела  радостными синими глазами на Ерёму и говорила:
  – Это Ерёмушка  мой!
  – Так он кто тебе? Брат или друг? – не отставали любопытные.
  – Да вы как не понимаете?! Я же вам говорю – это Ерёмушка мой.
Она закрывала левый глаз, а правым смотрела на окружающих. Ерёма брал Алёну за руку,  и они выходили в непонятную суетливую жизнь.
  Вера Степановна приезжала раз в два месяца и привозила с собой меха и по налаженным связям сбывала их. Деятельность госзаготовителей фактически прекратилась.  Потом меха и не только, стали принимать открывшие множество магазинчиков, китайцы. Они брали всё. Особенно ценились панты, струя кабарги, медвежьи шкуры и лапы. На вырученные деньги Вера Степановна одевала детей и оставляла им на пропитание. С Ефимом дети встречались только на каникулах, которые они проводили в тайге, в его зимовье. Жизнь в тайге с её суровыми законами всё больше притягивала к себе Ерёму. Ни один день не походил на другой. Дни пролетали так быстро, что не успеешь оглянуться, как уже пора обратно в школу.  Они с Алёной, как и все другие, жили ожиданием лета. «Лето! Ау! Где ты?!»

IV

 Как-то в новогодние каникулы Ефим увёз детей в своё зимовьё. Алёна уже училась в пятом классе. Сначала Ерёма помог деду Ефиму заготовить как можно больше дров для зимовья и небольшой баньки, стоявшей на берегу Прибаутки, привезти на лошади накошенное летом сено и уложить его в сенник, очистить и расширить прорубь. На всё про всё ушло два коротких зимних дня. Остальные дни они решили посвятить охоте.
  – Всё, завтра на загоны! – сказал Ефим. – Одежду просушить, дырки заштопать. Утром пораньше на лошади спустимся вниз по Прибаутке. Там хорошие падушки. Как раз для вас подъёмные.
Ерёма с Алёной  развешали на натянутые вдоль стен верёвки одежду, которая  была сделана руками Ефима. Лёгкая, удобная, собранная из меха лисицы, колонка и белки – она хорошо грела и давала полную свободу действиям. Особенно была хороша обувь. Ефим, почему-то называл её мокасинами.  Меховые сапожки с длинными, почти до колен голенищами, совсем не чувствовались на ногах.
  – В тайге важнее не красота одежды, а её удобство, – говорил Ефим. 
  Действительно с виду одежда казалась громоздкой и бесформенной, но когда Ерёма надевал её, то казался себе в ней ловким и сильным зверем. Готовым к любым действиям. Рано утром, когда они позавтракали, Ефим устроил им небольшой смотр. Он поставил Алёну с Ерёмой рядом и оглядел. Снял с плеча Алёны тозовку и, вынув затвор, посмотрел в ствол.
  – Чистый, – сказал он.
– А у тебя? -  тут же спросил он Ерёму.
  – Конечно чистый, – ответил Ерёма и поправил на плече отцовскую двустволку.
  – Ладно, верю, – сказал Ефим. – А где же ваши ножи? У Алёны вижу на месте, как и положено, а у тебя?
У Ерёмы большой охотничий нож был на ремне, но оказался за спиной.
  – Нож  всегда должен быть под рукой. Это последнее, что может защитить вас от зверя, – сказал тогда Ефим. 
  По предутренним сумеркам они спустились вниз по Прибаутке и широкой елани  выбрались на берег. Уже стало совсем светло, хотя солнце  ещё не выбралось из-за далёких сопок.
  – Напротив нас видите падушку?*** – спросил Ефим и показал рукой. – В ней много мелкого осинника и козы часто пасутся здесь.  Она начинается полого, а с середины доверху очень крутая.  Я её обойду и заберусь на самую вершину. Там я встану в районе вон той сопки, – Ефим посмотрел на часы. – Минут сорок мне хватит. Вы же через сорок минут пройдёте  елань, зайдёте в падушку и создадите шум. Кричите, стучите палками по деревьям, и когда дойдёте до крутого подъёма, то возвращайтесь назад, разведите костёр и ждите меня.
  – Всё нам пора, – взглянув на часы, сказал Ерёма. – Ты пойдёшь следом за мной. В сторону не отходи.
  – Что такое говоришь, Ерёмушка мой. Как будто я первый раз на загоне. Наоборот надо разойтись  пошире, чтобы козы не проскочили мимо нас, а пошли на дедушку, – ответила Алёна.
Ерёме ничего не оставалось, как согласиться.
  Если в интернате Алёна подчинялась ему, то здесь, в тайге она чувствовала себя полной хозяйкой. Они перешли елань и, отойдя друг от друга в стороны, вошли в густой подлесок, окаймлявший сопку по нижнему краю. Неожиданно для Ерёмы Алёна выстрелила из тозовки и тут же закричала звонким голосом:
  – О-о-о!!!
 

 Ерёма даже вздрогнул от неожиданности. С треском ломая сучья, он тоже стал кричать, стараясь создать больше шума. Густой подлесок они прошли в несколько шагов и когда вышли на более чистое место, то увидели, как по падушке  мечется стадо кабанов. Подсвинки и разновозрастные поросята, теряя матку из виду, метались от одного края падушки к  другому. Наконец стадо собралось в одну тёмную массу и бросилось вверх по крутому склону – туда, где находился Ефим. Но выстрелов не было слышно. У Ерёмы беспокойно забилось сердце. Он посмотрел в сторону Алёны, которая находилась неподалеку  от него, и понял, что она вся напряглась в ожидании выстрелов. И тут он увидел его. Прикрытый наполовину корнем выворотнем и небольшими кустами огромный кабан-секач стоял в тридцати шагах от него и, задрав страшное рыло, смотрел на него. Большие, загнутые назад клыки, вздыбленная между ушами шерсть и маленькие, налитые кровью  и злобой глаза, будто загипнотизировали Ерёму.
  «Я не успею сдёрнуть с плеча  ружьё, как он сомнёт меня, – искрой мелькнула в  голове мысль, а следом другая. – Если брошусь к Алёне, то наведу его на нее, – и он пошёл на кабана, на ходу сдёргивая с плеча ружьё. У него не было другого выхода».
  – Не надо, Ерёмушка мой! Не надо!! – раздался вдруг крик Алёны.
 

 От неожиданного крика Алёны, секач резко развернулся и бросился вверх по крутому склону догонять своих сородичей. Через мгновение раздался винтовочный выстрел, за ним второй. Уже было потерявшийся из вида, кабан появился вновь. Оставляя за собой алый кровавый след, кувыркаясь, ломая одиночные кусты на крутом склоне, он летел на них. Иногда он пытался встать, но тут, же падал и продолжал своё непредсказуемое движение. Ерёма подбежал к Алёне и обхватил её руками.
  – Надо встать за дерево, – торопливо сказал он ей. – Он нас сомнёт. 
  Но было уже поздно. Тяжёлая туша кабана подпрыгнула, ударившись о серый камень, что торчал из снега, и вылетела прямо на них. Ерёма только и успел, что поднять Алёну, как получил удар по ногам. То, что кабан сзади подсёк его ноги, и то, что они с Алёной не попали под его нешуточный вес, было большой удачей для них. Не выпуская Алёну, он повалился на спину.
  – Я всегда знала, что ты меня когда-нибудь спасёшь, Ерёмушка мой, – сказала, лежавшая на Ерёме  Алёна и неожиданно поцеловала его в губы. 
  – Ты что делаешь?! Ты же ещё пацанка, а уже…., – сердито сказал Ерёма.
  Он столкнул Алёну в снег, и,  поднимаясь, увидел, что кабан тоже встаёт на ноги. Возможно, у него были ещё силы, чтобы броситься на них, но выстрел Ерёмы заставил его завалиться среди кустов. 
  – Это пока я пацанка, но скоро я вырасту. Всего-то годков семь осталось. Вот тогда, когда ты станешь просить моей руки у моего дедушки, то наплачешься. Я тебе откажу, –она совсем не обращала внимания на происходящее вокруг.
  – Какой руки? – не вникая в сказанное Алёной, спросил Ерёма.
Держа ружьё наготове, он не сводил глаз с кабана.
  – А вот этой левой, которая от сердца, – ответила Алёна и, сняв с левой руки рукавичку, поднесла её к губам Ерёмы. – Целуй, и я тебя прощу. 
Ерёма машинально, чтобы отвязаться, коснулся губами её руки.
  – Можешь считать, что я тебя простила, Ерёмушка, мой, – сказала Алёна и рассмеялась.
  – Я Еремей, а значит Еремеюшка. И зачем ты только в школе учишься? 
  – Давай для всех умников ты будешь, Еремей с Еремеюшкой вместе, а для меня Ерёмушкой, – сказала Алёна и заговорщицки подмигнув, рассмеялась. – А вот и дедушка идёт, – кивнула она в сторону идущего к ним Ефима.
  – Ну, как вы тут? – спросил Ефим. – Перепугался я за вас. Смотрю, стадо в сборе бежит, а секача нет, хотя когда обходил падушку, следы его видел. Ну, думаю, отход своего семейства остался прикрывать. Нарвутся  мои ребятишки на него. Не стал по ним стрелять, чтобы секач не бросился в вашу сторону. А он всё равно к вам прибыл. Ну, да ладно. Надо сходить лошадь распрячь и привести её сюда. Верёвкой обвяжем «дядю» и вытащим его из кустов.
  – Я схожу, –  сказал Ерёма и пошёл, стараясь не обращать внимания на боль в правой ноге.
  «Надломил он мне что то, – подумал Ерёма. – Но ничего, обойдётся. Дядя Ефим лекарь известный. Вечером чем-нибудь помажет и всё пройдёт». 
 

 Ерёма давно обратил внимание на то, как меняется Ефим в тайге. В деревне при народе он всё больше молчал, а если говорил, то с таким трудом подбирал слова, что собеседник досадливо махнув рукой, отходил от него. В тайге его было не узнать. Долгими зимними вечерами, при свете керосиновой лампы, он рассказывал такие удивительные истории, так красочно описывал поведение диких животных в той или иной ситуации, что Алёна с Ерёмой слушали его с открытыми ртами, позабыв про всё.

V
 
         То, что у Ефима с его мамой более близкие отношения, чем отношения людей, попавших в непредсказуемую  обстановку и помогающих друг другу преодолевать каждодневные трудности, Ерёма  сообразил не сразу. Он долго не замечал, что мама, звавшая охотника дядей Ефимом, стала звать его просто Ефимом. Когда при очередном приезде мамы к ним райцентр, он всё же заметил это, то спросил:
  – Он, что тебе уже не дядя Ефим?
Он увидел, как заалели щёки мамы.
  – Да, Ерёма это так. Я давно хотела сказать тебе об этом, но никак не могла решиться. Ефим, он с виду медведь медведем, но душа у него добрая и он очень хороший человек. То, что он намного старше меня, значения не имеет. Он ещё очень здоровый и сильный, а женский век так короток, что его возраст мне не помеха.
  – А как же отец? – спросил Ерёма.
  – О чём ты говоришь, Ерёма? Разве смогу позабыть твоего отца? Он у меня всегда вот здесь, – ответила Вера Степановна сыну и положила руку на сердце. – А нам надо хранить память о нём и жить дальше.
– Ладно, мама я знаю, что ты у меня мудрая и знаешь, как жить правильно, – сказал Ерёма.
  – Ты у меня тоже не глупый. Прошу учись, старайся. Возможно, выберешься из тайги, из этой глухомани, – сказала Вера Степановна.
  – Нет, я из неё не выберусь. У меня нет никакого желания из неё выбираться, – ответил Ерёма.
  – Так можно на охотоведа пойти учиться. Он же сразу на работе и сразу на охоте, – сказала Вера Степановна и рассмеялась.
  – Это неплохая идея, – тоже рассмеялся Ерёма. – Мы  с Алёной подумаем.
  – Мы? – удивлённо подняла брови Вера Степановна. – И давно вы вместе думаете?
  –  С тех пор как живём вместе, – ответил Ерёма.
  – Как это живём вместе?! – ошарашенная тем, что услышала, Вера Степановна взволновано затеребила сумочку.
  – Ты не так меня поняла. Я имею в виду, в интернате живём вместе. На одной территории.
Ерёма обнял мать одной рукой за плечи и рассмеялся.
  – Как бы там не было ты старший, а она ещё дитё, хотя и влюблена в тебя с самых малых лет. Повторяю, ты старший тебе и ответ держать. У тебя ещё армия впереди. Да и потом надо на ногах устояться.
  – О чём ты говоришь, мама? Нечто мы не понимаем? – перебил маму Ерёма. – Я без неё в будущем себя не представляю, а в будущем нас ждёт тайга. Как моряк любит море не за рыбу, которую он в нём добывает, так и охотник любит тайгу не за добычу, а за нечто другое… Мы с Алёной так решили.
 

 Разговор этот произошёл в сентябре. Они с мамой сидели на скамеечке у аллеи небольшого парка райцентра и поджидали, ушедшую за напитком Алёну. И было Ерёме шестнадцать, Алёне тринадцать. Покрытые золотом кроны деревьев смыкались вверху над аллеей, образуя уходящий в перспективу золотой тоннель, и по этому тоннелю шла, приближаясь к ним она.
  – Господи! Какая же она красавица, наша Алёна, – выдохнула Вера Степановна. – Ещё девчонка, а походка, как у взрослой девушки. Как же тебе повезло, Еремей. Береги её, не обижай, пожалуйста.
  – Тётя Вера, – подавая бутылки с напитком Ерёме, с напряжением в голосе, сказала Алёна. – Я вот шла и думала, что если не скажу этого сейчас, то не скажу уже никогда, – Алёна замолчала, не решаясь продолжить далее.
  – Да что с тобой, Алёнушка? – заволновалась Вера Степановна. – Говори, пожалуйста, говори!
  – Знаете, я никогда не произносила это вслух, а думала об этом всегда. Я хочу называть вас мамой. Вы позволите мне это?
  Ерёма видел, как у этой стойкой девчонки  стали наполняться слезами глаза. Хотя сказанное Алёной было несколько неожиданным для Веры Степановны, вернее неожиданным, было время и место, где это было сказано, но Вера Степановна поняла состояние девушки.  Она вскочила и обняла Алёну.
  – Конечно, конечно, девочка моя! Я всегда мечтала о такой дочери как ты и давно считаю тебя своей дочерью. И большое тебе спасибо за то, что ты решилась сказать мне это. Я никак не могла, а ты…, а теперь…, – Вера Степановна стала путаться в словах и расплакалась вслед за Алёной.
  – Я тебе всё, всё расскажу про твою маму, – всхлипывая, сказала Вера Степановна. – Мы были подругами и тоже жили в этой школе интернате.
  – Потом, потом, мама, – Алёна впервые в жизни произнесла это слово. Произнесла с трудом, как будто боясь выпустить его из своих губ. Страшась, того, что оно слетит с губ и исчезнет навсегда.
  Досада и недовольство собой овладели Ерёмой. Он представил себе, что чувствовала Алёна, когда он много раз на дню произносил это слово – мама, а Алёна всегда была рядом и не могла сказать этого. Он подумал о том, что мог бы догадаться и помочь им сделать эти шаги навстречу друг другу.
  – Я пойду, схожу за пропитанием. Чего одну воду хлебать. Что-то есть захотелось, – сказал Ерёма, вставая со скамейки.
  Он так и не понял, услышали они его или нет, когда пошёл по золотому тоннелю к выходу из парка. Они остались стоять обнявшись. Когда он вернулся, то нашёл их сидящими на скамье. Они о чём-то весело болтали и смеялись.
  –  Я тут не недалеко беседку обнаружил. Там столик есть и скамейки. Пойдёмте в ней расположимся и перекусим, – сказал он.
  Они смели со стола и скамеек залетевшие в беседку жёлтые листья, расстелили на столе газеты и лишь, потом Ерёма поставил на него коробку с большим тортом.
  – Ну, ты хорош Ерёма, – улыбаясь, сказала Вера Степановна. – Он же очень дорогой. Наверное, все денежки потратил, что я вам оставила.
  – Ради такого случая ничего не жалко, – тоже улыбаясь, сказал Ерёма. – Сегодня у меня нашлась сестра.
  – Я тебе не сестра, я тебе невеста и больше так никогда не говори, Ерёмушка мой. В скором будущем буду твоей женой, а маму мужа невестка тоже вправе называть мамой. Так что не выкрутишься.
 

 Забайкальское чудо-осень царствовала в мире, одевшись в золотые одежды. Высокое синее небо дышало покоем и умиротворением. Они тогда долго сидели в беседке. Говорили о прошлом, настоящим и будущим. Больше о будущем  и в этом будущем Ерёма видел рядом с собой Алёну и навсегда покорившую его сердце и всё его существо тайгу. «Зачем мне хоромы с запахом тления? Зачем мне чертоги без птичьего пения».  Вера Степановна опять вернулась к разговору о продолжении учёбы после школы, но молодёжь отшучивалась и это её расстроило.
  – Что же вы так и будете в этой тайге бирюками жить? – спросила она.
  – Не всем же учёными быть и жить в городских апартаментах, – ответил Ерёма. –Учёным я могу не быть, но кормильцем быть обязан, – перефразировал  он известного поэта.
  – Ну, не знаю, не знаю, – произнесла Вера Степановна. – Хотя в тайге такие прелести есть, которые городской человек представить себе не сможет. Кстати я нашего районного охотоведа повстречала. Когда-то он часто бывал у нас в Озёрной. Говорит, что за годы перестройки всё охотничье  хозяйство развалилось.  Сейчас начинают восстанавливать почти с нуля. Но главное сказал, что будет добиваться, чтобы  «Озёрную» егерским пунктом сделать. Если получится, то будет штатное расписание, а это в нашу пользу.
  – Нам и  так неплохо жилось, – сказал Ерёма. 
  – Ничего ты не понимаешь, сынок. Это и снабжение будет и электролинию восстановят. Сколько без света живём. Телевизор не смотрим, газет не читаем, радио не слушаем. Дикари, одним словом.
  – Дикий восток, – поддержал  Ерёма. – Только у железной дороги жизнь теплится, а шаг в сторону и даль немереная.
  – Я вам, о чём говорю! – вернулась к прежнему  разговору  Вера Степановна, но увидела, как Ерёма с Алёной переглянулись, махнула рукой. – Да ну вас! С вами разговаривать….
  – Мамочка не обижайтесь, пожалуйста, – спохватившись, сказала Алёна.
Слово «мамочка» она произнесла с таким чувством, будто пробовала его на вкус.
 –Мы думаем, что у нас есть время чтобы, что-то решить.
  – Во-первых, доченька, на «вы» ко мне больше не обращайся, а то начнём друг другу «выкать». Тоже мне «интеллигенты в лаптях», – Вера Степановна рассмеялась и пересела поближе к Алёне, чтобы обнять её.
  – А во-вторых? – спросил Ерёма.
  – Во-вторых, нам пора на вокзал. Пора на дикий восток уезжать, – с улыбкой посмотрев на Ерёму, ответила Вера Степановна. – Кстати, я там, у дежурной по вокзалу сумку с кукурой оставила. Вам надолго хватит.
  –  Сама сказала, что тоже жила в этом интернате, и будто не знаешь, как у нас «надолго хватит». Не успеешь сумку открыть, – засмеялся Ерёма.
  – Знаю, пусть кушают на здоровье, а вам за добро Бог воздаст, – Вера Степановна встала со скамейки. – Всё ребятушки пора в путь-дорогу. Там на станции  Пихтовой  Ефим дожидается.

VI
  Этот, едва слышимый  шорох, проник в его чуткий сон и заставил Ерёму открыть глаза. Было уже совсем светло, но солнце ещё не появилось на горизонте. Ещё одна июньская ночь закончилась. Мелкие иголки лиственниц, что окружили солонец, сверкали бисером ночной росы. Над землёй поднимался  почти невидимый пар. Он, то появлялся, то исчезал, как будто земля делала вдохи и выдохи и потому казалась живым организмом. Весь таёжный мир затаился в  ожидании чуда – появления светила.  Ерёма осторожно выпрямился. Хрустни в такой тишине, в его теле какой-либо застоявшийся   сустав и все долгие часы ожидания окажутся пустой тратой времени. То, что шорох был, Ерёма ничуть не сомневался.  Он даже точно определил где. Это на тропе, что идёт по берегу солонца от крутой сопки к сидьбе. Эта тропа объединяла собой многие тропы, что выходили к солонцу. Ерёма осторожно повернул голову направо и увидел его. Хрипач стоял  на тропе в чаще молоденьких зелёненьких лиственниц, берёзок, кустов ольхи. Таких гуранов Ерёма никогда не видел. Хрипатый был великолепен. Мощное крутобокое тело, длинная шея, красивая голова, с короной ветвистых рогов, серая с белым шкура, делающая его не заметным, под которой,  при малейшем движении ходили мускулы. Нет! Такого он не видел, и не слышал, чтобы такой ещё был. Гуран стоял  в чаще леса  и не предполагал, что его хорошо видят и даже рассматривают. С пятнадцатиметровой высоты, на которой находилась сидьба, он был как на ладони. Ерёма решил пока не стрелять. Он знал, что за гураном может наблюдать ещё кто-нибудь и этот «кто-нибудь» может быть изюбрем, за пантами которого он пришёл. Это животное было настолько умно, что нарочно пропускало впереди себя других наиболее мелких, чтобы определить находится ли около солонца хищник. Если пропущенное изюбрем животное спокойно наедалось соли и уходило, то это говорило о том, что хищника в засаде нет, и уже тогда изюбрь спокойно выходил на солонец. Ерёма решил подождать. Гуран неторопливо продвигался к открытому месту. Немного постояв у края, откуда начинались высокие, заросшие толстым слоем мха кочки, он большими шагами решительно пошёл к спуску на соль. Он шёл прямо на сидьбу. Ерёма был уверен, что он у него в руках и стоит ему нажать на спусковой крючок винтовки, как Хрипач упадёт между высоких кочек. Хрипатый повёл себя не так как предполагал Ерёма. Дойдя до поворота на соль, он, не сворачивая, прошёл к двум кустам ольховника и с ходу завалился за ними. Ерёма знал, что там глубокая, заросшая толстым слоем мха, промоина. Хрипатый решил затаиться в ней, но для чего ему это было надо, Ерёма не понимал. Он взглянул на часы – половина шестого утра. Побаливала поясница и страшно хотелось спать.
  «Буду стрелять, решил он. Пора двигаться к зимовью. Сколько этого козла можно пасти?»
 

 Хрипатый хорошо спрятался от тех, кто находился на земле, но с сидьбы его голова и часть шеи хорошо видны через кусты ольховника. Этого Ерёме вполне хватало для безошибочного выстрела. Он стал через прорезь ловить мушку винтовки и вдруг понял, что мушки нет, как вдруг не стало и самой прорези. Через мгновение он почувствовал, что в руках у него нет оружия, хотя визуально оно присутствовало. Он видел, но не ощущал. Всё стало нереальным,  как во сне. 
  «Что за фокус? – сказал себе Ерёма и как будто проснулся, хотя твёрдо знал, что секунду назад он не спал. В руках у него вновь было оружие и прорезь, и мушка была на месте, но не стало видно головы гурана. – Что за игры ты со мной затеял?
– с возмущением подумал Ерёма. – Никуда ни денешься и не уйдёшь!  Наверное, положил голову на мох. Решил подремать. Ничего, я тебя заставлю проявиться». 
 

 Ерёма взял лежавшую рядом, на сиденье,  фляжку с водой и, размахнувшись, бросил её за ольховник, за то место, где затаился гуран. Фляжка глухо ударилась о заросшую мхом и мелким ерником кочку. Гуран мгновенно вскочил на  ноги, негромко испуганно гавкнул и, сделав три больших прыжка, встал, развернувшись головой к тому месту, куда упала фляжка. У Ерёмы опять всё поплыло перед глазами, но он успел выстрелить. Гуран исчез. Ерёма встал, снял с сучка рюкзак, положил в отдельный карман фонарь, по привычке проверил на месте ли нож, сбросил с сидьбы резиновый мешок и спустился по лестнице вниз. В разрыве чёрных туч вспыхнуло яркое утреннее солнце и тут же исчезло.
  «Такие тяжёлые, будто свинцом налитые тучи, а не грома ни молний нет, – подумал Ерёма».
 

 Он оставил рюкзак у сидьбы и с винтовкой в руке прошёл к тому месту, где упал гуран. Как бы не был он тяжёл, Ерёма решил волоком  протащить его до сидьбы и там разделать, чтобы не оставлять запах у солнца. К большому удивлению Ерёмы гурана на месте не оказалось. Обычно там, где пуля настигала жертву, оставались кровь и клочья шерсти, но ничего такого не было. Тем более не было самого животного. Ерёма стал делать  круги, всё более расширяя их, надеясь обнаружить Хрипача, но он исчез. Если бы даже Ерёма промахнулся, то пока гуран бежал до спасительной чащи, его невозможно было не увидеть. В недоумении Ерёма уселся на кочку и стал размышлять, пытаясь дать хоть какое-то объяснение произошедшему случаю.
  «Этот туман в глазах и не понятное состояние, внезапно возникшее, – Что это?   Возможно, я опять уснул на мгновение и стрелял во сне?»
  Ерёма поднёс ствол винтовки к ноздрям. Ядреный запах сгоревшего пороха ударил ему в нос. Он отрыл затвор – пустая гильза упала на подставленную ладонь.
  «То, что я стрелял – это факт, – подумал он.  – Опять же, если я стрелял во сне, то я стрелял по призраку. Но опять, же Хрипач всю ночь бродил у солонца и  орал своим хриплым басом, за что и получил свою кличку».
  Досада от того, что он, Еремей Михайлович Волошин, – матёрый  охотник, не может разгадать, объяснить нечто случившееся в тайге, занозой вошла в его сознание. 
  «Надо идти на зимовьё. Попить чая и выспаться, – подумал он».
  Ему снился тот самый  золотой тоннель, созданный сомкнувшимися куполами деревьев над аллеей парка райцентра. Они, с Алёной обнявшись,  шли  по нему, и он казался бесконечным.
  – Сейчас конец октября и все деревья стоят голыми, а здесь, почему-то листья совсем не опадают, – сказал Ерёма.
  – Они ждут, когда ты меня поцелуешь и скажешь главные слова. Хватит считать меня маленькой, Ерёмушка мой.  Мы сегодня впервые расстаёмся надолго. Вечером я провожу тебя на вокзал, и ты уедешь в армию, а я останусь тобой не целованная. Все считают нас женихом и невестой, а мы даже ни разу не поцеловались, – глаза Алёны наполнились слезами.
 

 Ерёма в ответ обнял её и стал целовать. Золотой листопад посыпался на них, заполняя собой небо и землю. Они стали тонуть в этом море из жёлтых листьев. Алёна рассмеялась и, взмахнув руками, поплыла по нему.
  – Догоняй! – крикнула она Ерёме и, он, тоже быстро взмахивая руками, стал догонять её, но тут раздался рёв Хрипача  и Ерёма проснулся.
 

 Он не смог понять приснился ему этот рёв или это было наяву, но на всякий случай спрыгнул с лежанки взял винтовку в руки и встал у двери. Если Хрипач вышел на увал, у подножия которого стояло зимовьё, то Ерёма может, тихо открыв дверь, выйти и сбить его.  Это бывало не раз, когда он сбивал коз прямо от зимовья. Особенно в зимнюю пору. Он долго стоял у двери, ожидая, что Хрипач вновь залает, но, не дождавшись, снял с гвоздя бинокль и тихо вышел наружу. Тщательно просмотрел весь увал, заросший мелким осинником. Хрипач мог затаиться в нём. Увал был пуст. 
  «Ладно, – подумал Ерёма, – встретимся на солонце. Соли ты так и не наелся, а без этого в эту пору тебе не очень комфортно. Так что до встречи. Что-то ты меня стал раздражать».
 

 Он как будто забыл, что пришёл сюда за пантами. Ерёма опять улёгся на лежанку. Сейчас, главное, дать телу хорошо отдохнуть перед  долгим  бдением на сидьбе. Сразу заснуть он не смог. Вспомнился только что увиденный сон. Тогда они действительно очень долго гуляли по парку. Вера Степановна с Ефимом Елизаровичем остались на вокзале, давая им побыть вдвоём. Алёна уже училась, но Ерёма, отпросил её из школы.
  – Я буду тебя ждать, ждать и ждать Ерёмушка мой, – говорила Алёна. – Ты вернёшься, мне будет семнадцать и, мы опять будем вместе.
  Они о многом говорили в тот день.
  – Я могу сейчас стать твоей женщиной, Ерёмушка мой….
  – Нет. Я очень уважаю дядю Ефима и дал ему слово, – перебил Алёну Ерёма. – Нам обеим придётся подождать.
  Он стал целовать её в губы, щёки и не было такого места на лице, куда бы он её не поцеловал. На вокзал они пришли за час до отхода поезда. Новобранцев построили на небольшой привокзальной площади. Посчитали, потом распустили для прощания с родственниками.
  – Ну вот,  Ерёма и пришла пора, – сказал Ефим. – Служи не тужи. Говорил с охотоведом. Сказал, что когда вернёшься, егерем будешь в «Озёрной», а Алёна лесничим. Направление вам даст на заочное обучение. Совместный пункт будет  «Лес – Охота». Так что жизнь налаживается.
  – А ты будешь ждать парня, – спросил Ефим, стоявшую рядом с Ерёмой внучку.
  – Ты, дедулечка шутишь?  Всю жизнь ждала, а уж два года…,
  – Возможно и меньше, – сказал Ефим.
Раздалась команда: 
  – Строиться!
  Ерёма обнял плачущую маму, Алёну, обнял деда Ефима и встал в строй. С этими воспоминаниями он опять заснул.
 
  VII
  Ерёма поднялся с лежанки, взглянул на часы – половина шестого вечера. К девяти надо быть на сидьбе.  Время ещё есть. Он сходил на Прибаутку и тщательно помылся. Потом достал из ледника несколько кустов замёршего, ранее сваренного козьего мяса и, запивая его густо заваренным чаем, съел. Почистил ствол винтовки, подправил на точиле нож, заменил во фляжке воду, проверил на месте ли фонарь и завёрнутая в целлофан коробка спичек. Он был готов. Но всё, же одно обстоятельство беспокоило его. Тучи на небе становились всё гуще и, если пойдёт дождь, то никакой охоты не будет. Придётся сидеть в зимовье и пережидать непогоду. Сегодня стемнеет гораздо раньше и поэтому на сидьбу придётся сесть тоже пораньше. Мысли о пришельце не выходили у него из головы. А эти головокружения? Ерёма никогда ничем не болел. Такое он испытал впервые.  Так в размышлениях прошло время. Он накинул рюкзак на плечи, взял винтовку в руку и пошагал по тропе, по берегу Прибаутки вверх по течению. Около девяти вечера он расположился на сидьбе. Он любил это время суток. Дневная духота спала. Лесные чащи наполнялись темнотой. На увалах зарождались тени. Животные, которые весь день прятались в густых зарослях ольховника, или наоборот лежали там, где тянул прохладный хиуз, выходят на более просматриваемые места. Начиналась  активная таёжная жизнь по своим правилам и законам. Все эти правила и законы Алёне с Ерёмой передал дед Ефим, но, то с чем столкнется сегодня Ерёма в глухую тёмную ночь, не вписывалось в правила не только таёжной жизни, но и жизни человеческой. На часах было одиннадцать вечера. Давно должна бы начаться перекличка гуранов, но глухое молчание царило в тайге. Даже кукушки, которые сходили с ума  в это время от любви, молчали.
  «Всё из-за погоды, – подумал Ерёма. – Меняется атмосферное давление, меняется и настроение животных».
 

 Ночь явилась внезапно. Вот только что было светло и, тут же, беспроглядная темнота обступила Ерёму. Он сделал несколько глотков из фляжки, положил рядом на сиденье фонарь, снял с предохранителя затвор винтовки и положил её на две параллельно закреплённые палки. Винтовка была настроена прицелом на соль, на то место, где обычно животные сворачивали на неё с тропы. Всё, чтобы Ерёма не делал, делал по привычке бесшумно. Оставалось только ждать. Если бы ушли тучи, то открылось бы полное звёзд небо, в которое можно смотреть бесконечно. Но Ерёму это не расстраивало. Он был на своём месте и знал своё дело. Ерёма не сразу обратил внимание на белый круг, в котором стала проявляться чёрная земля солонца. Круг всё ширился и ширился. Вот уже и сидьба и Ерёма  вошел в этот круг. Стала хорошо видна винтовка и всё, что находилось в сидьбе. Свет лился сверху с левой стороны. Ерёма поднял голову и увидел, что прямо на него под небольшим углом спускается НЛО. Как только Ерёма поднял голову, аппарат мгновенно завис на месте. Похоже, было на то, что поднятое, к нему лицо Ерёмы, с наполненными изумлением глазами, явилось полной неожиданностью для тех, кто находился в аппарате. Шесть лучей пульсировали, не меняя своего серосталистого цвета. Снизу Ерёме было видно крашеное чёрной взрыхлённой краской днище, а то, что находилось выше, было покрыто мраком ночи. Вдруг в подсознании Ерёмы возник голос.
  – Он нас видит! Он нас видит! 
 

 Голос был лишен, какой-либо тональности, но назвать его безжизненным  тоже было нельзя. НЛО, как спичкой чиркнув по чёрному небу, слетел вниз и завис над солонцом, как раз напротив Ерёмы и направленной на это место винтовки. Аппарат оказался ниже сидьбы. Край его, обращённый к Ерёме, приподнялся и он понял, что его разглядывают. У Ерёмы сработала реакция охотника  «стрелять!» Он уже прижал приклад к плечу и уже «тарелка», яркая сверкающая цель, была на мушке и, уже палец был готов нажать на спусковой крючок, как  послышался спокойный голос.
  – Не трогай, не надо.
 

 Голос был так убедителен, что Ерёма отшатнулся от оружия и откинулся на спинку сидения. НЛО, сорвавшись с места и выпустив два крыла причудливой серповидной формы, вращая ими шесть вертикальных лучей, полетел в направлении крутой сопки, где вдруг неожиданно погасил лучи. После яркого, но вдруг погасшего света, наступившая темнота стала ещё гуще.
 

 То, что в тайге появилось «нечто», которое  может ему приказывать, пусть даже в такой вежливо – нейтральной форме сначала изумило его, а потом даже покоробило.
  «Этого не может быть никогда, потому что не может быть, – сначала подумал он. – Но опять же – это было! В обратном меня никто не убедит. Всё складывается так, что,  похоже, охоты не будет. Надо возвращаться  домой, сделать перерыв. Что-то здесь не так».
 

Сборы были быстры и, вот он уже шагает, подсвечивая себе фонарём, по тропе, бегущей вдоль берега Прибаутки  вниз, где он оставил мотоцикл «планета».  Мотоцикл ему, как егерю  «подкинул» старый охотовед Корняжный Павел Семёнович.
  – Так-то тебе из-за удалённости УАЗ положен, но пока, что есть. Бензин будем поставлять. Смотри тут, чтобы браконьеры не шалили, – сказал тогда охотовед.
  – Разве можно тех, кто никуда не уехал, а остался здесь, называть браконьерами? Остались те, кто любит и бережёт тайгу, как маму родную. А то, что бумажек на руках нет, так в этих бумажках о душе ничего не сказано. Есть с бумагами, а так ведут себя по гадски, хоть  под мох их прячь, – сказал Ерёма.
  – Но-но! Ты это брось, Еремей Михайлович, – несколько озадачено сказал охотовед, – и так многих найти не могут. Ушли и не вернулись.
  «Если такие «птички» над тайгой летают, то всего можно ожидать, – вспоминая разговор с Корняжным, подумал Ерёма».
 

 Тропа вывела его из-под увала на широкую елань. Здесь речка Прибаутка сливалась с другой речкой Кабанихой. До этого места кроме ленков и хайрюзов доходили даже таймени. Когда он стал заводить мотоцикл, то с последнего увала, край которого выходил в елань, вдруг раздался рёв Хрипатого.
  – Ах ты, зараза! Проводил, значит! Без тебя дороги не знаю. Ну, ладно….
  В ворота своего дома  Ерёма въехал на три часа позже, чем рассчитывал. Два раза по дороге  ломался, и раз провалился в болотину. Пришлось вагами выкорчевывать мотоцикл из жидкой грязи. Ерёма закатил мотоцикл под навес.
  «Потом помою, – подумал он и прошёл к дому».
  Поставив винтовку в угол веранды, он сел на ступеньку крыльца и закурил.
  «Сходить надо на озеро и искупаться во всей этой грязной одежде, – подумал он».
  Озеро блестело за околицей, отражая светлое, уже свободное от туч небо.
  «Не успел уйти с зимовья, как погода наладилась, – с досадой подумал Ерёма. – Ну, ничего, в баньке попарюсь и обратно».
  К нему  подошла лайка Чага – дочь Пимы, и стала с укором смотреть ему в глаза. Он перестал брать собаку в лес, потому что у неё появилась новая обязанность – сопровождать Дашку купаться в озере. Сколько раз Дашка тонула, забравшись в глубину и всякий раз Чага, ухватившись зубами за Дашкины  густые волосы на голове, вытаскивала её на берег. Эти Дашкины забавы Чаге были вовсе не по душе и, ей страшно хотелось с хозяином в тайгу.
               
                ОНИ
  – Этот парень остался очень недовольным нашим  появлением над его территорией. Как это мы забыли включить систему маскировки? Теперь он уверен, что мы существуем и придумывает, что с нами сделать,  – Эйго прикрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. – Да и нашего Передатчика он чуть было не лишил жизни. Это животное провело нас от самого Тихого океана и чрез него мы узнали, что таится на глубине многих сотен метров и многое из того, что находится и живёт на поверхности. С ним мы рассчитываем дойти до Байкала.
  – Мы дойдём, – ответил Сайдо. – Правда,  нашему Передатчику  очень уж захотелось отдохнуть на территории этого парня. Ну что ж, пусть отдыхает. Мы наверняка сможем обеспечить его безопасность. Если дело дойдёт до устранения парня – будем устранять.
Сайдо пошевелился, удобнее располагаясь в кресле и, посмотрел вниз, на сидящего, на крыльце Ерёму и его собаку. Аппарат уже более получаса висел над двором Ерёмы.
  – В инструкции чётко сказано, ничего такого не делать!  У нас много других возможностей, чтобы не применять силового контакта, – сердито сказал Эйго. – Я уже стал подумывать, что, не заразились ли и мы этой земной болезнью – агрессией.   
  – Ладно, ладно, не сердись,  друг! – рассмеялся Сайдо. – Полетели назад на чёрную солёную землю. Там отдохнём, да и за Передатчиком присмотрим. Наелся  он своей любимой соли или нас ждёт? Привык к тому, что его охраняют. С кораблём на орбите надо связаться. Давно простой связи не было. Всё на автомате. Скоро отчалим от этой планеты. Пора домой.
  – Ты полетишь на чёрную землю, а я здесь останусь, – ответил Эйго. – Надо бы послушать, что расскажет этот парень своим сородичам.
  – Оставайся! Хотя какое для нас имеет значение то, что  он им скажет?  Абсолютно никакого. Но я знаю твоё безмерное любопытство и потому высажу тебя за этим озером….


 Сенная дверь позади Ерёмы открылась, и он услышал её  голос.
  – Здравствуй, Еремеюшка мой, – пропела Алёна и обняла его сзади за шею. 
  – Осторожней! Не видишь весь в грязи, как гадкий утёнок, –  отстраняясь, сказал Ерёма. 
 

 Алёна взяла  винтовку Ерёмы, повертела её в руках, передёрнула затвор и почти не целясь, выстрелила. Чурка, стоявшая на том берегу озера, на ней  иногда сидел и рыбачил их сосед Кузьма Путов, подпрыгнула и плюхнулась в воду.
  – Каков выстрел, Ерёма? – Рассмеялась  Алёна. – Ещё не теряю квалификацию. Триста пятьдесят метров, это не плохо, как ты думаешь?
  – Сейчас Кузьма придёт и задаст тебе «триста пятьдесят метров», – сказал Ерёма. – Он устал эти чурки из воды вылавливать. Ствол сама  будешь чистить.
  Входная дверь в сенцы открылась  и из неё вышла Дашка.
  – Вы чё тут расстрелялись!?  Поспать не дадут. Скоро вырасту и тоже стрелять под вашим носом буду, – протирая глаза, ворчливо сказала Дашка.
  – Доченька, уж полдень на дворе, а ты всё свои сны смотришь, – рассмеялась Алёна. – Беги на озеро искупайся, да чаёвничать будем. Видишь, наш папка голодный приехал и очень даже сердитый, а от чего он такой сердитый он нам за чаем и расскажет.
 Алёна хлопнула обнажённую Дашку по попке.
        – Беги.
 

 Дашка сбежала с крыльца и быстро оказалась за воротами. Лежавшая у крыльца Чага, встала и трусцой  побежала за ней. Дашка обернулась, остановилась и топнула ногой на Чагу
  – Не ходи за мной, Чага! – закричала она. – Мама пусть она за мной не ходит! Она мне плавать не даёт!
  – Может быть и вправду хватит ей пасти Дашку, – сказал Ерёма.
  – Чага сама поймёт, когда хватит, – ответила Алёна. – А ты скидывай с себя эту грязь и в баню. Она у меня готова. Только спичкой чиркнуть. Вчера тем более стирала в ней. Она тёплая.
Алёна быстро прошла через двор, к стоявшей в углу бане и скрылась за дверью. Через минуту дым клубами повалил из трубы, торчавшей над крышей.
 

 Когда Ерёма пришёл с армии, и они с Алёной поженились, то Вера Степановна ушла жить в дом к Ефиму, оставив свой дом молодым. В деревне их осталось всего пять человек. Их четверо и ещё Кузьма Путов, пробавляющийся малой охотой, собиранием ягод, рыбалкой и заготовкой дров для станции Пихта. Потом родилась Дашка.
  – Ну, вот теперь есть, кому душу радовать! – смеялся старый Ефим.
Очень правнучка оказалась похожей на него.
  – Как дед Ефим себя чувствует? – спросил  жену Ерёма, когда вернулся из бани. – Как его поясница?
  – Да вроде бы мама ему подладила. Глину тёплую всё прикладывала. Сейчас с палочкой похаживает, – ответила Алёна. – А ты меня не поцёловал, спинку потереть в баньку не пригласил, Еремеюшка мой. Али сохатушку ушастую в тайге нашёл себе в утешение? – Алёна рассмеялась и тут же, нахмурив чёрные брови, спросила. – Что случилось?! Говори немедленно, а то получишь коромыслом дорогой ты мой Еремей Михайлович.
  – Сначала приголубь, а потом вопросы задавай!  Какая бойкая у меня соседушка. Выкладывай ей и всё тут! – улыбаясь жёлтыми от постоянного курения зубами, сказал, войдя в калитку, Кузьма Путов.
  – А ты всегда тут как тут, Кузьма Петрович! – рассмеялась  Алёна.
  – А как же? Слышу, стреляют, а это значит, что моя чурка опять в озере плавает, – сказал Кузьма. – А вот и Ефим со Степановной на подходе, – увидев идущих к ним,  деда Ефима и Веру Степановну, продолжил Путов. – Как будто Ерёмы сто лет не было. Торопятся встретиться. За чуркой сама сплаваешь, – пригрозил Кузьма пальцем Алёне. – Сколько я их ещё вылавливать должен? 
  – Ничего, Кузьма Петрович, сплаваешь. Всё штаны прополаскаешь, а может быть ещё чего, – ответила Алёна и расхохоталась.
В просторной летней кухне  был  накрыт стол. Когда все расселись вокруг, Кузьма достал из полотняной сумки три бутылки водки и поставил на стол.
  – Всё больше нет, – развёл он руками.
  – Я тебе сейчас покажу «больше нет». А, ну спрячь сейчас же! – Вера Степановна хотела сложить бутылки назад в сумку, но Ефим поднял свой загнутый крючком палец и сказал:
–  Пусть, мать, стоят. Кому сколько надо тот столько и выпьет. Больше, чем надо никто не выпьет.
  – Ну, прямо святая, правда. Просто железная логика. Даже сказать нечего, – развела руками в ответ Вера Степановна.
  – Баба, ты не верь им. Они всё выпьют и Путов ещё принесёт. Он вчера с Пихты много привёз. Я видела, – влезла в разговор, пришедшая с озера Дашка.
  – Ах ты, проказница! Вот ты у меня получишь, – сделав грозное лицо, сказал дед Ефим.
– Не получу, не получу! Ты меня не догонишь. Я уже быстрее Чаги бегаю.
 

 Кузьма одним незаметным движением, разлил по стаканам водку. Выпили. Стали молча закусывать. Все ждали, что скажет Ерёма. То, что Ерёма так быстро вернулся с угодий, пустой и похоже обозлённый и, как будто на себя не похожий, у всех вызвало озабоченность, но вопросов не задавали. Надо будет, сам скажет. Спиртное взяло своё. Разговорились. За разговорами, да питиём не заметили, как наступил вечер. Уже совсем стемнело, когда от невидимой в темноте калитки раздался негромкий голос:
  – Можно к вам войти, хозяева любезные?
 

 Очень уж странен был этот голос. Вернее его фактически не было. Просто внутри каждого прозвучал этот вопрос и каждый онемел от неожиданности. Лежавшая под столом Чага испуганно взвизгнула, пулей вылетела из-под него и скрылась в темноте картофельного огорода. Тёмная фигура отделилась от калитки и подошла, к тем, кто сидел за столом.
  – Мир вам, люди добрые. Здоровья и благополучия, – сказал человек, входя в круг света от электрической лампочки, висевшей под потолком летней кухни.
  Одет он был так же, как и все таёжные люди в эту пору – на голове тонко вязаная шапочка, энцефалитка  изрядно поношенная, на ногах резиновые сапоги. Под энцефалиткой проглядывались висевшие на ремне ножны с ножом. Всё как обычно. Лицо тоже ничем не выделялось. «Помесь Азии с Европой». Правда, в глазах было нечто такое, что заставляло всех не смотреть в них.   
  – Ты, что к нам пешком с Пихтовой прибыл? – спросил Путов, удивлённо оглядывая гостя. – Ни техники не слышно, ни коня не видно.
  В этих краях принято сначала гостя накормить, потом разговоры заводить и поэтому Кузьму остановили.
  – Уймись, Кузьма! Дай гостю с дороги оклематься. Пусть подкрепится, – сказала Вера Степановна.
 
 
 Она быстро поставила перед гостем тарелку и наполнила всем, что было. Кузьма  наполнил стакан человека водкой, не забыв о себе и остальных. Выпили. Гость неторопливо ел, не поднимая взгляда от тарелки. От него исходило ощущение, что он чувствует себя совершенно одиноким и, вокруг него никого нет.
  – Как же ты к нам попал? – не выдержал Кузьма.
  – От Владивостока, от Тихого океана пешком иду, хочу дойти до Байкала. На этой пенсии с тоски умрёшь. Сидеть да в окно глядеть это не занятие. Вот решил проветриться на старости лет.
  – Что-то ты не очень на пенсионера похож, – сказал Кузьма. – Ну и как, получается?
           – Поначалу тяжко было, а теперь втянулся. Ноги сами просятся идти и идти, – ответил гость и посмотрел  на Кузьму.
  Было видно, как  у Кузьмы побелело и вытянулось лицо, но он все, же спросил: 
  – И ты такой крюк сделал в пятьдесят километров. Завернул к нам со станции Пихта. Зачем?
  – Мне сказали, что здесь люди хорошие живут. Вот я и решил познакомиться, – сказал незнакомец.
  – И как же тебя зовут? – спросил Кузьма.
  – Владимир Павлович я, но друзья прозвали по инициалам Ветром Принесённым, – ответил гость. – А вас зовут Кузьма Петрович Путов. Вам пятьдесят шесть лет. Живёте один, поскольку жена умерла от рака лёгких. Детей нет, – гость замолчал.
  – Добротную биографию тебе выдали в Пихте, -  сказал Кузьма.
Он вдруг встал и вышел наружу.
  – Давайте без биографий, – сказал, молчавший до этого Ерёма. – скажите, вы видели, когда-нибудь НЛО? – спросил он гостя.
  – Я лично его не видел, но, несомненно, этот объект существует, поскольку его видели миллионы людей, хотя официального подтверждения этому нет, – ответил Ветром Принесённый.
  – Скажите, а он, этот аппарат, земного происхождения или нет? – спросил Ерёма.
Гость посмотрел на Алёну, на Веру Степановну.  Мельком взглянул на опустившего белую седую голову, деда Ефима, на уснувшую на его коленях Дашку и молча, отрицательно покачал головой.
  – Значит, они проникают к нам неведомо  откуда и делаю, что хотят! –  воскликнул Ерёма.
 

 Алёна во все глаза смотрела на мужа. То, что весь день, молчавший и о чём- то своём думающий Ерёма, вдруг так  азартно заговорил о совершенно неведомом для неё НЛО, встревожило и насторожило её. Она женским чутьём почувствовала, что за этим  возбуждением Еремы, что-то кроется. 
  – Вы считаете, Еремей Михайлович, что человечество является абсолютным  хозяином этой планеты? – спросил Ветром Принесённый. – А вы не думаете о том, что оно также появляется на земле и также исчезает. Возьмём для примера одного индивидуума. Вот он появляется неизвестно откуда (не имеем в виду,  конечно, визуальное его появление) и, побыв на этой планете, исчезает неведомо куда. Всё это называется жизнью и смертью. Причём от него совершенно ничего не зависит. Как же можно человека считать хозяином этой планеты. Как сказал индуистский Бог Кришна – люди ведут себя на земле, как воры в чужом жилище. Делят и дерутся из-за вещей, которые им не принадлежат. Всё принадлежит Ему. И неважно кто это сказал, важно, что сказал, – упёршись взглядом в нательный крестик на груди Ефима, гость замолчал.
  – Тогда для чего мы всё же здесь появляемся? – спросил, вернувшийся на своё место, Кузьма.
  – Терпите, смотрите и слушайте и тогда многое откроется вам. Терпение – одна из дорог к Богу, –  сказал Ветром Принесённый.
  – Я видел НЛО. Я видел его, как вижу вас всех, даже слышал слова, обращённые ко мне, – Ерёма тряхнул головой обросшей крупными кольцами волос и оглядел всех.  – Я даже хотел  выстрелить по нему, но во мне прозвучал голос «не надо, не трогай» и я остановился. В этой «тарелке» находился не один инопланетянин. Они, как увидели меня, то где-то во мне возник  голос «он нас видит, он нас видит»!  Но сначала в наши угодья, Ефим Елизарович  пришёл гуран, которого я прозвал Хрипатым. Такого, я уверен, даже ты не видел. Он так громаден и так силён у него голос, что я не сразу понял, что за зверь такой явился. Он наделал возле солонца столько шума, так громко орал своим хриплым  басом, что я понял,  охоты не будет. Панты добыть мне не дадут. Да ещё погода испортилась, – Ерёма замолчал.
 

 Он потом задавал себе этот вопрос – почему он не сказал, что стрелял в этого гурана? Ответить на него он не смог. Дед Ефим, молча из-под белых бровей, смотрел на Ерёму и, непонятно было, слышит он его или нет?  Алёна взяла из рук деда уснувшую Дашу и отнесла её в дом на кроватку. Вера Степановна быстро убрала посуду и, оставив мужчин одних, ушла к себе домой.  В руках Кузьмы  вдруг появилась бутылка водки. Он поставил её на стол, достал из кармана стакан и быстро наполнил его.
  – Кушать мы больше не хотим, а выпить ещё можем, – сказал он. – На Ветром Принесённого он почему-то старался не смотреть, хотя и сам гость больше смотрел в стол,  лишь изредка взглядывая из под кустистых бровей на окружающих.
 

 Июньская ночь накрыла мир тишиной и покоем.  Белые мотыльки кружили вокруг лампочки, отбрасывая большие, похожие на птиц  тени. Кузьма подал стакан деду Ефиму, но дед, молча, отстранил его рукой.  Он уже давно стал знать меру. Ерёма отказался, а следом отказался и гость.
  – Ну, как хотите! – сказал Кузьма и вылил в себя налитое. – Я вот, что хочу сказать,  Ерёма!  Неправильно ты сделал, что не сбил этот неопознанный летающий объект. Такую выгоду упустил. Весь учёный мир пытается понять, как он летает, а у тебя в руках или вернее на мушке был готовый  экспонат и ты его прошляпил. Сбил бы его, притянул домой, а потом объявление на весь мир. Выставил бы на аукцион – кто больше?! Тут, паря, многими миллионами пахнет.
 

 Кузьма плеснул ещё водки себе в стакан и выпил.
  – Герой ты, Кузьма чужими руками подвиги совершать, – пробурчал дед Ефим и прикрыл веком левый глаз.
  – А как же те, кто в аппарате находится? Их что? Убить? – спросил Ветром Принесённый.
  – Лес рубят – щепки летят, – ответил Кузьма.
  – Вот такое агрессивное поведение землян и препятствует сближению инопланетного разума с человечеством. Землянам пора сложить оружие и все освободившиеся ресурсы направить на поиск и сближение с инопланетными товарищами. Иначе человечество медленно, но верно зайдёт в тупик, – Ветром Принесённый поднял глаза и посмотрел на Кузьму.
 У Кузьмы опять побелело лицо.
  – Никто никого убивать не будет! Всем пора в «люлю». Хватит пустоту молоть! – сказала, стоявшая у печи Алёна. – А вам, Владимир Павлович, я на сеновале постелила. Только не курите там.
  – Спасибо хозяюшка. Я тут в поле копну сена заприметил. В ней заночую. Люблю спать на воле. Ветром Принесённый оглядел всех своим странным взглядом, от которого присутствующим стало  не по себе, и продолжил. – Не надо никого убивать. За всё придётся ответ держать, – он сделал общий поклон и пошёл к калитке. 
 

 Немного погодя, в калитку вышел Кузьма Путов. Слышно было, как он шёл и толи пел, толи бормотал в темноте:
– Вот и день прошёл, вот  и ночь опять, надоела эта жизнь оголтелая, а может выйти в круг да с Судьбой сплясать, что-то больно уж она стала смелою. Сапоги свои ваксой тёртые буду лихо я в землю вколачивать. Пусть узнает Судьба, что упёртый я и перестанет мне жизнь укорачивать.
 

 Дед Ефим тоже встал, взял тросточку и двинулся к выходу.
  – Спокойной ночи тебе, дедулечка! Ерёмушка тебя проводит, – целуя деда Ефима, сказала Алёна и тут же шепнула Ерёме жарким шёпотом. – Возвращайся скорей, Ерёмушка мой!  У меня сердце сгорит от ожидания.

VIII
    – Куда ты, Ерёмушка мой? Ты же совеем, не спал. Денёк отдохни, а завтра утром пораньше поедешь, – сказала Алёна,  вставая вслед за Ерёмой с постели. – Никуда не денутся твои панты.
  – Они-то, как раз и усохнут, закостенеют. Время уходит. Высплюсь в телеге.  Да и в зимовье до вечера времени хватит. 
Ерёма запряг лошадь, скидал в телегу кое-какие пожитки, положил под войлок винтовку, открыл ворота и выехал со двора. Когда оглянулся, то увидел, что Алёна с винтовкой на плече, уже закрывает ворота. 
  – Пойду маме с дедушкой скажу, что с тобой еду. Пусть за Дашкой присмотрят. Чага куда-то подевалась, – сказала Алёна. – Слушай, а к нам вчера вечером никто не приходил? – спросила она Ерёму.
  – Кто к нам в такую глушь пешком придёт, – рассмеялся Ерёма. – Михайло Потапыч  разве что, да Кузьма Путов. Беги, скажи, да поедем! – радостно сказал он.


 То, что Алёна решила поехать с ним, обрадовало Ерёму. Он почувствовал, как его тело наполняется свежей силой и молодым задором.  Они ехали по таёжной дороге в вершину длинной пади, которая там разветвлялась  на две. Им надо будет свернуть направо. Обоим хотелось спать. Они почти совсем не спали в эту короткую ночь.  Солнце уже начало припекать и кровожадные пауты загудели в воздухе. Для лошади это было самым тягостным испытанием. Она стала мотать головой, биться в оглоблях, но от этих кровопитов  сложно было отбиться.
 

 Ерёма остановил лошадь, достал большую банку с пихтовым маслом и смазал у неё все доступные места для паутов. Потом снова двинулись в путь. В полдень они прибыли на место. Поставили лошадь в удобное прохладное стойло, а сами укрылись от жары в зимовье. Бессонная ночь и дорога в жару утомила их. Они почти мгновенно уснули. Первой проснулась Алёна. Она наносила воды в деревянную  бочку,  что стояла в стойле у лошади, насыпала в кормушку овса, разожгла костёр и приготовила обед, накрыла стол под навесом и лишь, потом подошла к окну зимовья. Одним пальцем она громко постучала по стеклу.
  – Что? А! Сидор прилетел? – Ерёма вскочил с лежанки и уставился в окно.
За окном он увидел смеющуюся Алёну и рассмеялся сам.
        – Что-то сегодня  Сидора нашего не было, – сказал  Ерёма, выйдя из зимовья.
  – Семейные заботы, наверное, начались, – ответила Алёна.
Ерёма сходил на Прибаутку и несколько раз окунулся в ледяную воду. Сон мигом слетел с него.
  – Послушай, – сказала Алёна  – ты вчера о каком-то  НЛО говорил и ещё о гуране, которого ты прозвал Хрипатым. Это, что? Правда?  Или это тебе всё приснилось в нашем зимовье. Тут такие сны снятся, что их с явью несложно перепутать.
  – Хотелось бы так думать, но в обратном меня никто не переубедит. Я только сейчас начинаю понимать, что меня как будто вежливо попросили уйти с угодий, и даже, скорее всего, просто выгнали. Такое чувство, что я не сам это решение принял, а исполнил чужую волю. Какого рожна, не добыв пантов, я уехал домой. Такого никогда не было, – Ерёма уставился в глаза Алёны.
  – Знаешь, мне как будто вспоминается, что к нам вчера вечером кто-то приходил и о чём-то  с нами говорил, – сказала Алёна. – А я  совсем не пила, да и мама тоже.
  – Ладно, хватит об этом! – с некоторым раздражением в голосе, сказал Ерёма. –Через пару часов пойдём и сядем на сидьбу. Если Хрипатый начнёт орать, то значит НЛО тоже здесь. Они чем-то связаны. Если они покажутся, то я их вежливых приказов слушать не буду. Буду стрелять, а там посмотрим, чей козырь старше. Собью, и поглядим, как он устроен.
  – Не надо шутить с такими делами, Ерёмушка мой. Лучше семь раз отмерить, а один раз отрезать, – сказала Алёна.
  – На этот счёт кто-то сказал, что пока семь раз меряешь, смотришь, уже отрезали, – рассмеялся Ерёма.
 

 После купания в Прибаутке каждая клеточка его организма играла и вдохновляла его на новые дела. Ему стало радостно и уверенность в том, что всё будет как надо, окрепла в нём.
  – Послушай, – сказал он Алёне. – Давай проверим, не скрипит ли наша лежанка, не рассохлась ли, а то…
  – Перед серьёзными делами не грешат! Так, что успокойся, Ерёмушка мой, – засмеялась Алёна. – Лучше по хозяйству покрутись, потом не будет времени.
 

 Так в делах и разговорах прошло время. На солонец они пришли, как и хотели в девять часов вечера. Стараясь не шуметь, расположились на сидьбе и стали ждать. Разговаривать было нельзя, но они умели общаться знаками, хотя в этом необходимости пока не было. Они просто смотрели на окружающую природу и чувствовали, что они единое целое с тайгой, с небом, с речкой Прибауткой, что им невозможно представить себя без всего этого. Это был их мир. 
  «Похоже на то, что сегодня будет хороший вечер, – подумал Ерёма, но тут же понял, что очень ошибается».
 

 Он дотронулся до сидящей рядом Алёны и кивком головы показал ей на восток. Там на самой черте горизонта показались чёрные тучи. Они медленно двигались на запад широким фронтом. Через пару часов будут здесь. 
  «Опять будет беспросветная тьма, – подумал Ерёма. – Лишь бы не было ветра и дождя, лишь бы было тихо. Тогда у них будет шанс добыть панты».
Он совсем забыл, что недавно говорил с Алёной об НЛО, о гуране  Хрипатом.
 

 Ночь действительно наступила беспросветная. Шёл уже первый час этой самой ночи, когда под самой сидьбой хрустнула ветка. Ерёма почувствовал, как  горячая ладонь легла на его руку. Алёна предупреждала его об этом звуке. В знак того, что он тоже слышал, Ерёма пожал её ладонь, которую она тут же убрала. Он посмотрел на неё. В темноте её лицо как будто светилось внутренним светом. Положение у них было незавидное. Стоило кому-либо из них пошевелиться, как это движение тут же отзовётся в стволах деревьев, на которых находилась сидьба и уйдёт вниз. Для чуткого уха дикого животного этого вполне хватит, чтобы понять, что он здесь не один.
 
 Они как будто закаменели, пытаясь представить себе того, кто находился под ними. Это мог быть кто угодно. Они не знали, сколько времени они провели в таком обездвиженном состоянии, как вдруг под ними захрустели сухие ветки. Звук ломающихся веток говорил о том, что животное достаточно крупное. Оно ещё немного потопталось на месте и двинулось к солонцу. Это Ерёма понял по потрескиванию мелкого ерника, который  кучками рос между кочек. Наступил тот самый момент, ради которого они находились здесь. Ерёма осторожно прижал приклад винтовки к плечу, легонько коснулся указательным пальцем спускового крючка, прижал также левой рукой задний конец фонаря ко лбу над правым глазом и положил средний палец на кнопку включения. Алёна недвижимо сидела рядом. Право первого выстрела она почему-то уступила ему, хотя она тоже была наготове, и у неё был свой фонарь. Ерёма нажал на бесшумную кнопку фонаря. Прорезь винтовки, мушка и гуран, стоявший у края солонца, оказались в одном луче. Это был Хрипатый.

 Осталось нажать на спуск, но неожиданно, как будто в ответ на внезапно появившийся свет его фонаря, над солонцом  вспыхнули шесть сверкающих лучей. НЛО неподвижно завис над гураном. Хрипатый беззвучно исчез, но НЛО по-прежнему висел над этим местом и как будто дразнил Ерёму своим независимым присутствием. От неожиданности он выпустил фонарь из руки, и он полетел вниз, ударяясь о ветви деревьев, но от ярко светящейся цели исходило столько света, что никакой фонарь ему был не нужен.
  – Не стреляй! Не стреляй, Ерёмушка! Не надо! Не стреляй!
Этот крик Алёны был запоздалым. Он нажал на спусковой крючок. 
 

 Перед приходом на солонец он специально заполнил магазин винтовки патронами с трассирующими пулями, и теперь было видно, как пуля под прямым углом ушла в чёрное небо. Ерёма успел выстрелить ещё два раза и обе пули ушли также в небо, будто натыкаясь на невидимую преграду. НЛО сорвался с места и, выпустив два крыла, вращая ими, сделал на той же высоте круг над солонцом и опять завис над тем же местом.
  – Стреляй, Алёна! – закричал он, когда понял, что все патроны в магазине его винтовки закончились.
 

 Он не заметил, как в азарте выпустил весь магазин. Вращение крыльев  НЛО прекратилось и они исчезли. Следом погасли шесть вертикальных лучей. Наступила такая беспроглядная тьма, что Ерёме показалось, что его зарыли в землю.
  – Что же ты не стреляла, Алёна?!  Неужели не понятно, что у меня закончились патроны? – громко и сердито спросил он её.
 

 Он повернулся к Алёне и вдруг понял, что её нет рядом. В полной темноте он протянул руку, чтобы дотронуться до неё, но рука его достала до правого борта, чего никак не должно быть, сиди Алёна на сиденье. Рука обязательно наткнулась бы на неё. Ничего не понимая, и не желая такое понимать, Ерёма торопливо  достал из кармана спички и, чиркнув по коробке, зажёг одну. В свете недолгого огонька он понял, что Алёны в сидьбе нет. Лишь её фонарь, поблёскивая серебристым боком, лежал на сиденье. Случайно  выпасть из сидьбы Алёна бы не смогла. Это исключалось, поскольку сидьба была сработана надёжно и борта её были достаточно высоки и даже защищены от ветра корой лиственниц. Он всё же взял фонарь Алёны, включил его и стал светить вниз. Алёны не было. Вдруг мысль, не правдоподобная мысль стала расти в его голове: 
  «Это Они! Это Они!» 
 

 Ощущение  того, что её нет в этом мире, что она навсегда покинула его, что её никогда больше не будет, выросло в его голове в огромный белый шар, взорвалось и вырвалось наружу страшным криком:
        – Алёна! Алёна!! Алёна!!! 


 Он кричал в чёрное бездушное небо, в безразличную пустоту ночи, но в ответ ему не отозвалось даже эхо. Осознание того, что ему никогда не найти, не увидеть тех с кого бы он мог спросить, затребовать вернуть ему Алёну и, что он совершенно бессилен перед ними, привело его в ярость. Он схватил винтовку за ствол и как дубиной стал со всего маху крушить всё вокруг, помогая себе ногами. Он совершенно забыл, что находится на высоте. Фонарь  Алёны тоже упал и включённый на постоянную кнопку, горел внизу манящим светом. Как бы ни добротно была построена сидьба, всё же одна из перекладин оторвалась и он, потеряв равновесие, свалился вниз. Хотя ветви деревьев притормозили его падение, и толстый слой мха тоже смягчил удар, всё же на некоторое время сознание покинуло его.  Ерёма потом не смог вспомнить, как он добрался до зимовья, как  ползком перебрался через порог двери, как забрался на лежанку и, повернувшись лицом к стене, замер, страшась пошевелиться.  Любое движение вызывало боль в теле.

IX

 Очнулся он  оттого, что кто-то несильно, но настойчиво тряс его за плечо. Превозмогая боль, он отвернулся от стены и перевернулся на другой бок. В лучах жаркого, бьющего в окно солнца, пред ним стоял дед Ефим.
  – Что это с тобой, Еремей Михайлович? Не дозваться, не докричаться не могу. 
 

 Заметив, что Ерёма пытается подняться и сесть, он взял его за плечи и, приложив все свои старческие силы, помог. В полуоткрытую дверь зимовья вбежала Чага и, радостно взвизгнув, бросилась к Ерёме, но Ефим махнул на неё рукой и, она присела, не сводя с Ерёмы радостных глаз. Ефим снял со стены небольшое зеркало и поднёс его к лицу,  молчаливо сидящего Ерёмы.
  – Что  это с тобой, Ерёма?
 

 То, что Ерёма увидел в зеркале, смутило его. В кольцах чёрных кудрей поселилась седина. На щеках глубокие морщины. Безразличный, потускневший взгляд голубых глаз. Это был он и не он.
  – Я упал с сидьбы, – едва слышно произнёс он. – У меня всё тело болит. Отбил об сучья дерева...это НЛО...это Хрипатый... 
  – Встать сможешь? – спросил Ефим. – Ты же, наверное, вставал и выходил по нужде? А лошадь кто выпустил из стойла? Алёна? И где она сейчас? – видимо сообразив, что он задаёт много вопросов, не понимающему его Ерёме, старик замолчал и стал помогать ему встать с лежанки. – Пойдём, выйдем на воздух, под навес. Сегодня ветерок дует. Паутов отгоняет.  Там и поговорим.


 Ефим вывел его за дверь и, придерживая, помог ему сесть под навесом на лавку у стола. – Давай снимем одежду, я посмотрю, что там у тебя не в порядке. Ноги, как я понял, ходят, а рёбра могут быть потревожены. Ефим снял с Ерёмы энцефалитку  вместе с рубахой и покачал головой.
– Да, паря, синяков ты насобирал хороших, когда падал, – он провёл пальцами вдоль позвоночника, осторожно подавил ладонями на рёбра. – С косточками у тебя всё в порядке. Общее сотрясение организма. Это значит, некоторые органы немного сдвинулись с места. Сейчас пообедаем и на лежанку. Немного ещё поваляешься и, всё пройдёт.


 Ефим развёл костёр и повесил над ним котелок с чайником. Всё он делал без лишних движений, опираясь на тросточку. Когда она ему мешала, он совал её под мышку.
        – Посиди пока, я пойду муравьиной травки нащипаю. Ты же знаешь, здесь недалеко большой муравейник есть. От него идут муравьиные тропы. На них и растёт эта травка. Её заварим, попьёшь, и силы появятся, – сказал Ефим.
  Когда Ерёма выпил травяного отвара, съел кусок козьего мяса и запил его кружкой густо заваренного чая, то немного пришёл в себя.
  – Где Алёна? Я тебя ещё раз спрашиваю? – задал Ефим, мучивший его вопрос. – Она, что, тоже с сидьбы упала и сейчас под ней лежит? Отвечай немедленно Еремей Михайлович! – левый глаз Ефима закрылся, а правым он уставился на Ерёму.
  – Её нет, – тихо сказал Ерёма. – Её нигде нет в этом мире и виноват в этом я. Мне не надо было стрелять по НЛО. Алёна так сильно кричала, просила, чтобы я не стрелял, но я не послушался и они в отместку или в наказание забрали её. Они вырвали моё сердце, и я теперь не хочу жить, – Ерёма уронил на лежавшие, на столе руки, и разрыдался. – Убей меня, дед! Убей или я сам! – он поднял мокрое от слёз лицо, выпрямился, расправил широкие плечи и посмотрел, в сверкающий синим светом, правый глаз деда.
  – Я охотник, а не убийца. Со мной пойдёшь к сидьбе. Так-то тебе отлежаться надо, но с такими мыслями я тебя здесь не оставлю. Потихоньку доберёмся. Ты, как я понял, уже пять дней отлежал. Если бы лошадь не пришла в деревню мы бы с Верой ни о чём не догадались. Хорошо, что ты её выпустил. Она вчера вечером появилась. Может быть, паслась и отдыхала по дороге, – Ефим взял тросточку и встал. – На ней мы и доберёмся до сидьбы.
  – Я не помню, как я её выпустил, – сказал Ерёма, с трудом подымаясь вслед за дедом.
  – Но щеколда, то открыта, а не сломана, – ответил Ефим, отправляясь к стойлу.
  Он привёл лошадь и они с трудом, помогая друг другу, забрались на неё. Не доезжая до сидьбы, сидевший впереди дед Ефим, остановил лошадь.
  – Ты побудь здесь, я сам посмотрю, – сказал дед.
 

 Чага уже кружила вокруг лиственниц, на которых была построена сидьба. Она по самые уши заталкивала морду в мох, потом подымала голову, недовольно фыркала и опять принималась за дело. Дед, не доходя до сидьбы, поднял голову.
  – Что это с ней? – спросил он,  когда увидел, что сидьба почти вся разрушена и один конец перекладины опущен вниз.
  – Это я буйствовал, когда понял, что они недосягаемы, – с неохотой сказал Ерёма.
Ему стало не по себе от осознания того, что он смог допустить себя до такого состояния.
  – Ты хорошо помнишь? Может быть, это медведь запрыгнул к вам и выбросил вас из сидьбы. Он это запросто может, – предположил дед Ефим.
  Он зашёл под сидьбу и поднял винтовку Ерёмы.
  – Да, хорошо поработал. Приклад  вдребезги. Значит это не медведь, – он опять наклонился и, два фонаря оказались в его руках. – У одного, похоже, батарейки сели, а другой горит, – сказал дед Ефим.
  – У того, что батарейки сели, тот Алёны. Это всё, что она оставила, – сглотнув комок в горле, чуть слышно сказал Ерёма. – Я на мигающей кнопке был и когда «тарелка» появилась, от неожиданности выронил фонарь. Патроны все расстрелял, оглянулся на Алёну, а её нет. Только фонарь её на сиденье остался. Я его включил на постоянную кнопку и стал светить вниз. Подумал, что она выпала из сидьбы, а когда понял, что… – Ерёма судорожно вздохнул. – Там, наверху, рюкзак  мой остался. Надо слазить. Он привязал лошадь к лиственнице  и прошёл к сидьбе.
 

 Чага, делавшая круги, наткнулась на то место, над которым висела «тарелка».  Охотники увидели, как у собаки дыбом поднялась шерсть на загривке. Она взвизгнула и бросилась к ним. Поскуливая и дрожа всем телом, она прижалась к ногам Ерёмы.
  – Что это с ней? – спросил дед Ефим. – Она от медведя так не шарахается.
  – Над этим местом и висел НЛО. Как раз на уровне сидьбы. Вот я и не удержался, – сказал Ерёма.
  – Неужели промахнулся? Тут тридцати метров нет, – сказал дед Ефим.
  – Трассерами стрелял и хорошо видел, как пули  идут в цель, – ответил Ерёма.
  – Они зажечься, наверное, не успевали. Такое расстояние…, – Ефим посмотрел на место, откуда к ним бросилась Чага.
  – У них  защита есть. Пули под прямым углом уходили в небо, но их удара обо что-нибудь я не слышал, – ответил Ерёма и отвернулся от деда.
Его коробило от того, что дед ему не доверяет. Они столько времени провели в тайге и столько всякого повидали. Ерёма любил его как родного, а он…
  - Натворил ты делов, Еремей Михайлович! Как мы теперь  без Алёны – красавицы нашей? Что Даше скажем? Степановне тоже? – Ефим присел на близжайщую  кочку и закрыл ладонями лицо. Он долго так сидел.
  Ерёма смотрел на его ссутулившуюся спину, на худую морщинистую шею, на руки, потерявшую былую силу и ему захотелось поднять лицо к небу и завыть страшным, полным тоски волчьим воем.
  – Что ж, надо двигаться на зимовьё, а там и до дому, – сказал Ефим, вставая. – За рюкзаком не лазь. Пусть там лежит, а то свалишься ещё раз. О том, что недавно сказал, даже думать не смей! Уйти легко, но у нас ещё Дашка, а  мне немного осталось. Нельзя ребёнка в беде оставить.   
 

 Дойдя до зимовья, они ещё раз перекусили под навесом. Ерёма выпил ещё одну кружку травяного отвара и почувствовал себя вполне сносно. Ехать на лошади он отказался, и дед Ефим один забрался на неё. Ерёма шагал позади и думал о том, как он вскоре вернётся обратно, как подладит сидьбу, и все ночи будет проводить на ней, дожидаясь Алёну. Они добрались до телеги, запрягли в неё лошадь и поехали по таёжной дороге.
  – Надо же властям сообщить, а что говорить не знаю, – сказал дед Ефим.
        – Как было, так и расскажу! – ответил Ерёма.
  – Нет, так будет неправильно, – сидевший с вожжами дед Ефим повернулся к Ерёме. – Во первых не поверят, а  не поверят, затаскают на допросы. Будем говорить ближе к правде, а не всю правду. Сводишь их на сидьбу и скажешь, что ночью задремали и не слышали, как медведь подошёл и забрался на неё. Сбросил вниз тебя и Алёну. Ты долго валялся на земле, когда очнулся, Алёны рядом не было. Почти ползком добрался до зимовья, а потом пришёл я и мы вместе стали искать,  но всё было бесполезно. К тому же прошёл дождь, и собака след не взяла. Искать они особо не будут. Да, и что в нашей чепуре найдёшь? Тем более Корняжный нас хорошо знает и своё слово скажет.   
  – А ты, дед поверил мне или нет, – задал, мучивший его вопрос, Ерёма.
  – Как не поверишь, когда  за свою долгую жизнь в тайге я сам не раз видел их…
  – А что же ты никогда об этом не говорил? – перебил деда Ерёма.
  – Разве можно говорить о том, чего доказать нельзя. Только вас с толку сбивать, да народ баламутить, – ответил дед Ефим.
 

 Когда они, при закатном солнце, подъехали к дому Ерёмы, то игравшая возле дома Ефима, Дашка увидела их и побежала к ним, радостно крича:
  – Ура! Наши приехали! Чага бросилась к ней, перегородив дорогу, как будто ограждая её от беды, но Дашка крутнулась вокруг неё и оказалась возле телеги. – А где же моя мамулечка? – тут же спросила она.
 

 Ерёма уже открыл большие ворота и дед Ефим, понукнув лошадь, въехал во двор.
  – Вы, что мужики оглохли разве? – опять  спросила Дашка.
Она закрыла левый глаз, а правым уставилась на отца и деда. Вопрос был задан по-взрослому и если бы раньше дед Ефим рассмеялся, то сейчас он неохотно ответил:
  – Мы её на станцию Пихтовая увезли. Там она села на поезд и уехала на Байкал  к родственникам, а нам сказала подождать её.   Она скоро приедет и что-нибудь  привезёт.
 

 Ерёма не предполагавший, что дед начнёт нести такую несуразицу, от неожиданности онемел и не смог сказать ни слова. 
  – Пусть твой папка лошадь распрягает, а мы пойдём к нам ночевать, – сказал дед Дашке.
Он взял её за руку, и они пошли, растворяясь в наступивших сумерках.

X

          Жизнь Ерёмы так круто изменилась, что он с трудом воспринимал её как данность. У него где-то в груди поселилось постоянное, не отпускающее ни на секунду, чувство нереальности происходящего. После того, как он свозил на зимовьё охотоведа  Корняжного и следователя районного отдела милиции Табакова и показал им разрушенную сидьбу, то они составили протокол об исчезновении человека при невыясненных обстоятельствах. 
  – Трудно тебе придётся без Алёны, Еремей Михайлович – сказал тогда Корняжный,  – но с этим надо смириться. Тайга иногда представляет свой счёт, который невозможно объяснить.
 

 Ерёма сделал ремонт сидьбы и стал жить в зимовье, изредка выезжая в деревню. Все вечера и ночи он проводил на сидьбе, порой, не обращая внимания, на приходивших полакомиться солью животных. Он ждал. Он мечтал о том, что они вернут ему Алёну, о том, как они встретятся после долгой разлуки  и великая радость заполняла его. Но время шло. Ничего не происходило. С Дашкой они виделись редко, только тогда, когда он выезжал из тайги в деревню. Дашка встречала его радостно, но её вопрос «Почему маму не привёз?» настолько его обескураживал, что он не знал куда деться.
 

 Вера Степановна видела муки сына и страдала не меньше его. Прошли зима, лето, потом ещё зима и наступило это лето, когда дед Ефим слёг. Он решил сопротивляться и попросил Ерёму вырыть яму в глине за огородом, разжечь в ней огонь и хорошо её прогреть. Потом Ерёма под метёлку выгреб из ямы золу. Пока выгребал, основательно пропотел. Потом поставил на дно ямы скамеечку и с помощью мамы и Кузьмы Путова осторожно спустили туда деда Ефима. Удобнее усадив его, они сверху немного прикрыли яму старым одеялом, а сами остались наверху дожидаться, когда дед  даст «отбой». Ефим держался около двух часов, после чего тихо сказал:
  – Хватит. 
 

 Они подняли его, закутали в одеяло, перенесли в избу и уложили на кровать. Вера Степановна долго вытирала пот, который беспрестанно выступал на теле Ефима. Ефим уснул, долго спал, а когда проснулся и открыл глаза, то неожиданно громко сказал:
  – Всё! Через две недели умру!
Сидевшая рядом Вера Степановна, всхлипнула и вытерла концом платка глаза.
  – Не умирай, деда, – сказала Дашка. – Мама ещё не приехала и тебя не будет. Как нам жить то?
Кузьма Путов сидел рядом на табурете и хмурил свои  поседевшие брови.
  – Держись, Ефим Елизарович, – сказал Ерёма. – Я сейчас до зимовья слетаю, травки муравьиной нарву, пантача добуду. Отвара попьёшь, пантов свежих да наладишься.
 

 Ерёма выгнал со двора мотоцикл, положил в коляску винтовку, завёл и, не жалея технику, понёсся на зимовьё.
  «Лишь бы погода подгадала, – подумал он, наворачивая ручку газа не себя, но тут, же чертыхнулся. Он увидел, как на востоке, на самой черте горизонта, заклубились, собираясь в огромные массы, чёрные тучи.  – До зимовья доберусь и они тут, как тут будут, – подумал он. – Ночку всё равно отсижу. Лишь бы ветра и  дождя не было».


 Но всё шло поперёк его воли. Лишь только он подошёл к  зимовью, как начался ветер.
  «Ну, вот на ночёвку приехал, – с досадой подумал он. – Идти на солонец, бесполезное дело. Ночь проваляюсь на лежанке, а завтра, если будет такая же погода, обратно в деревню. Травки муравьиной собрать и назад. Чего тут выжидать». 
 

 Ерёма проснулся и взглянул на часы. Была половина десятого утра. 
  «Хорошо поспал, – подумал он, вслушиваясь, как от сильного ветра шумят и скрипят деревья за стеной».
 

 Он поднялся и как был налегке прошёл по неширокой тропке к муравейнику.  Нащипал травы, сложил её в полотняный  мешочек и вернулся к зимовью. Там набросил на плечи рюкзак, винтовку и быстрым шагом  пошёл вниз к мотоциклу. 
  «Лишь бы дождь не начался, пока я в дороге, – подумал он, когда стал заводить мотоцикл».
 

 Всё же домой он приехал на три часа позже, чем рассчитывал. Эту  большую болотину, на которую выходила дорога, охотники называли «долиной смерти». Как не объезжай высокие кочки, как не меняй путь по ней, она поймает. Так и на этот раз. Только вчера он проехал по ней к зимовью и решил проехать по вчерашней оставленной мотоциклом в грязи колее, но провалился. Почти по руль. Началась работа. Ваги -  длинные жерди, чурки и палки валялись тут же. На всё ушло три часа. Когда он подъехал к дому, солнце ушло за полдень. Он решил помыть заляпанный грязью мотоцикл попозже и загнал его под навес. Прошёл к веранде дома, поставил винтовку в угол, сел на ступеньку крыльца и закурил.
  «Идти надо на озеро и плюхнуться прямо в него в этой  грязной одежде, – подумал Ерёма». Озеро блестело за околицей, отражая уже чистое от туч небо.
  Чувствовалось, как жара накаливает ещё сыроватый воздух.
  «Не успел уйти с зимовья, как погода наладилась, – с досадой подумал он. – Ничего,  в баньке попарюсь, а завтра пораньше, на лошади, по холодку да по росе двинусь обратно. Должна же погода устояться».
 

 К нему подошла Чага и стала с укором смотреть ему в глаза. Он не стал брать её в тайгу. Не брал, потому, что у неё появилась обязанность сопровождать Дашку  на озеро купаться. Сколько раз Дашка тонула, забравшись в глубину, и всякий раз Чага, ухватившись за её густые волосы, вытаскивала её на берег. Эти Дашкины забавы Чаге были совсем не по душе, и ей страшно хотелось с хозяином в тайгу.
               
                ОНИ
    
        - Вот мы и вернули парня в его настоящую жизнь. За эти двадцать четыре часа земного времени он прожил два года совсем не его жизни. Что будем делать дальше? – спросил Сайдо и посмотрел вниз на молодого охотника и его собаку.
 – Как ты думаешь, этого будет достаточно для того, чтобы он понял, что не надо стрелять по цели, о которой не знаешь ничего? 
  - Что ж тут поделаешь? Они так устроены, – ответил Эйго. – В них агрессии больше, чем любви. Они находятся в постоянном агрессивном напряжении друг к другу. Устраивают войны и убивают друг друга, не понимая, что тем самым убивают себя.
  – А любовь этого парня к своей подруге? – Сайдо вопросительно посмотрел в глаза друга.
  – Я же не говорю, что её совсем нет, но всё же она у них такая…  в зачаточном состоянии, что ли… зачастую переходит в ненависть, – сказал Эйго. 
  – Конечно не как на нашей планете, – рассмеялся Сайдо. – У  нас вообще нет такого понятия, как агрессия. О ней мы узнали на этой планете. Когда стали изучать её. Эту прожитую парнем не его жизнь надо так завуалировать, чтобы он, ощущая её, никогда не делал таких ошибок. Это будет хорошей компенсацией ему за пережитое, хотя конечно всё им будет забыто, но все, же душа его перенесла большие переживания. Что ж, за всё надо держать ответ. Не надо стрелять в  неизвестное. Кстати они тоже владеют гипнозом. Правда, он тоже в зачаточном состоянии.   
  – Они до вечера будут возвращаться в свою прежнюю  жизнь, а вечером я к ним приду. Интересно послушать, о чём они будут говорить, – сказал Эйго.
  – Похоже твоё любопытство бесконечно! Зачем тебе всё это надо? Мы и так знаем о них столько всего, чего они о себе не знают, – сказал  Сайдо.
  – Как же ты, мой друг не понимаешь?! – воскликнул Эйго. – Ведь именно любопытство и порождает знания, о которых ты говоришь.
  – Ладно! Ладно! Любишь ты полемизировать. Ссажу я тебя за этим озером, – пробурчал Сайдо. – Потом мне всё расскажешь. Мне тоже интересно, – Сайдо с хитрой улыбкой посмотрел на Эйго и они расхохотались…   
 

 Сенная дверь позади Ерёмы открылась, и он услышал её голос:
– Здравствуй, Ерёмушка мой! – пропела Алёна и обняла его сзади за шею.
  – Осторожней! Не видишь весь в грязи, как гадкий утёнок, – отстраняясь, сказал Ерёма. 
  Алёна взяла винтовку Ерёмы в руки, повертела в руках, передернула затвор и почти не целясь выстрелила. Стоявшая на том берегу озера, чурка, на которой иногда сидел и рыбачил их единственный сосед Кузьма Путов, подпрыгнула и плюхнулась в воду.
  – Каков выстрел, Ерёма, а?! – рассмеялась Алёна – ещё не теряю квалификацию. Триста пятьдесят метров это нормально.
  – Сейчас Кузьма придёт и задаст тебе «триста пятьдесят метров»  – сказал Ерёма – он устал эти чурки с озера вылавливать. Входная дверь опять заскрипела и из неё вышла Дашка.
  – Вы чё тут расстрелялись?! Поспать не дают. Скоро вырасту и тоже под вашим носом стрелять буду, – протирая глаза, ворчливо сказала Дашка.
  – Доченька! Да уже давно день на дворе, а ты всё свои сны смотришь, – сказала Алёна. – Беги на озеро искупайся да чаёвничать будем. Видишь, наш папка голодный приехал и очень даже сердитый. А чего он сердитый он за чаем и расскажет.


 Дашка сбежала с крыльца и выбежала в ворота.
  – Дед Ефим как себя чувствует? – спросил Ерёма жену, когда вернулся из бани, – как его поясница?
  – Мама ему подладила. Глину тёплую всё прикладывала. Сейчас похаживает с палочкой – ответила Алёна. – А ты, что такой хмурый? От плохой погоды или ещё чего? Так она видишь, наладилась. Ерёма затянулся сигаретой и ничего не ответил.
  – Сначала напои, накорми, а потом спрашивай, – улыбаясь жёлтыми, от постоянного курения, зубами, – сказал, войдя в калитку, Кузьма Путов.
  – Ты всегда тут как тут, Кузьма Петрович, – засмеялась Алёна. – Так недалеко живу и хорошо слышу, как по моей чурке стреляют. Сама за ней в воду полезешь! –  Погрозил Алёне пальцем Путов. – Сколько раз ещё я её вылавливать должен?
  – Ничего, Кузьма Петрович, сплаваешь. Всё штаны прополаскаешь лишний раз, а может ещё чего, – расхохоталась Алёна.
  – А вот и дед Ефим со Степановной на подходе, – сказал Путов.
Все уселись за накрытый Алёной стол в просторной летней кухне.
  Когда все расселись вокруг стола, Кузьма как фокусник выставил на стол три бутылки водки.
  – Вчера в Пихтовую съездил, – сказал он.
– Всё больше нет, – развёл руками Путов.
  – Баба ты им не верь. Они всё выпьют, и Путов ещё принесёт, – сказала Дашка.
  – Ах ты, проказница! Вот ты у меня получишь, – сделав грозное лицо, сказал дед Ефим.
  – Не получу, не получу! Ты меня не догонишь. Я уже быстрее Чаги бегаю, – ответила Дашка. За разговорами да питием не заметили, как наступил вечер. Уже совсем стемнело, когда от невидимой в темноте калитки, раздался негромкий голос. Лежавшая под столом Чага, испуганно  взвизгнула, пулей вылетела из-под него и скрылась в темноте картофельного огорода.
  – Мир вам, люди добрые, здоровья и благополучия, – входя в круг света от электрической лампочки. Одет он был, как и все таёжные люди в эту пору. Лицо тоже ничем не выделялось «помесь Азии с Европой».
  – Ты что к нам с Пихтовой прибыл? – удивлённо разглядывая гостя, спросил Путов. – Лошади не вижу, техники не слышу. Пешком пришёл?
  – Уймись, Кузьма! Дай гостю с дороги оклематься, – сказал Ефим.
Алёна наполнила тарелку едой и поставила перед гостем. Кузьма мгновенно наполнил стаканы водкой. Выпили.
  – Мне сказали, что здесь люди хорошие живут, вот я и решил познакомиться, – сказал гость.
  – Ну и как же тебя зовут, гостьюшка  дорогой? – с некоторым ехидством спросил Кузьма.
  – Ветром Принесенный  я, – ответил гость. – А вас зовут Кузьма Петрович Путов. Вам пятьдесят шесть лет. Живёте один, поскольку жена умерла от рака лёгких восемь лет назад.
  Наступило молчание. Молчали долго.
  – Послушайте, а вам не кажется, что это уже было? – Как будто находясь в некотором озарении, обращаясь ко всем, спросил Кузьма. 
  – Что было? – удивлённо посмотрела на Кузьму  Вера Степановна.
  – Был такой же вечер, также Ерёма пустой приехал с охоты, также сидели, выпивали, потом, откуда-то из темноты появился гость, потом…, потом…ну, не знаю!
  – Почаще в Пихтовую езди да привози побольше ещё не то будет казаться, – сказала Вера Степановна.
  –  Нет, друзья мои  выпивка тут совершенно не причём, – неожиданно вступился  за Кузьму Ветром Принесённый.  – Это явление имеет научное название – Дежавю. Термин Дежавю впервые ввёл французский   психолог Эмиль Буарак в начале двадцатого века. С французского, Дежавю переводиться, как уже виденное. Дежавю – чувство знакомое многим. Человеку кажется, что происходящее с ним здесь и сейчас уже однажды происходило. Именно это и произошло с нашим другом Кузьмой Петровичем.
  – Мать честная! Да ты никак учёный! – воскликнул Путов. – Учёных в наших краях отродясь не видывал. По всему было видно, что он настроился на долгую беседу, но Алёна прервала разговор
  – Всё! Хватит! Полночь уже. Ерёма по самой рани на зимовьё хочет уехать.
  – Это правильно, внучка, – одобрил, промолчавший весь вечер, дед Ефим.
  Он встал, подал Алёне, уснувшую на его коленях Дашку, взял в руку тросточку и в сопровождении Веры Степановны пошагал к калитке. Кузьма с недовольным видом поднялся тоже.
  – Пойдём! У меня переночуешь, – сказал он гостю.
  – Нет, нет, Кузьма Петрович я здесь неподалёку копну сена заприметил. Люблю спать на воле. – Благодарствую вам,  хозяева любезные и прощевайте! А погодка-то завтра будет замечательная! – сказал Ветром Принесённый и подмигнул Ерёме.
 

 Он с Кузьмой один за другим вышли в калитку и разошлись в разные стороны. Ветром Принесённый исчез сразу, как будто испарился, а Кузьму ещё долго было слышно. Он шел, и толи пел, толи бормотал себе под нос. Алёна подняла лицо в усыпанное звёздами небо потянулась и сказала:
        – Пойдём спать, Ерёмушка мой. Заждалась я, занеможила. 
  Ерёму как будто толкнули в плечо. Он вскочил, посмотрел в окно и увидел, как на востоке медленно светлеет небо. 
  «Будет погода, –  уверено подумал он».
 

 Ерёма быстро оделся, запряг лошадь и выехал за ворота. Ему хотелось большую часть пути проехать по холодку, без мошкары и паутов. Продуктов на зимовье было достаточно и его ничего не задерживало. Когда он повернулся, чтобы пойти и закрыть ворота, то увидел, что Алёна уже закрыла их. – С тобой поеду – сказала она, укладывая винтовку в телегу под потник. – Маму я вчера предупредила, чтобы за Дашкой присмотрела. Чага куда-то подевалась.
  – Ей что? Она цепи не знает. Мышкует, наверное, – ответил Ерёма.
  Раздвигая собой густой туман, они ехали на восток, туда, где светлеет небо.
  – А вот и Чага нас догоняет, – оглянувшись, сказала Алёна.
  Мокрая от росы Чага запрыгала возле телеги.
  – Дежавю, Дежавю, – неожиданно для себя пробормотал Ерёма.
  – Что? Что ты сказал? – не расслышав, спросила Алёна.
  – Слово Дежавю в голове крутится. Откуда взялось понятия не имею. Что означает  тоже.
  – Когда ты вчера успокоился и уснул, то передача по телевизору шла. Учёный психиатр об этом Дежавю рассказывал. Вот оно тебе в голову и попало, – сказало Алена, а означает оно,  что у человека иногда возникает ощущение будто бы то, что он сейчас делает или видит уже, когда-то с ним происходило. С тобой не бывало такое? – Алёна вопросительно посмотрела на мужа.
  – Как же не бывало! Ещё как бывало! Когда начинаю заниматься с тобой этим, в голове так и вспыхивает, – леший меня возьми! Что- то похожее со мной недавно было! – сказал Ерёма и расхохотался.
  - Ах ты, ехидина! – воскликнула Алёна и, выхватив из рук Ерёмы вожжи, столкнула его с телеги. Ерёма кубарем покатился с небольшого косогора в густую, мокрую от росы траву. Алёна взмахнула вожжами,  и лошадь перешла на рысь. Ерёма вскочил на ноги и побежал следом. Он гнался за счастьем и знал, что он его догонит.
  *Гуран (бурят)- горный козёл.
   Кукура - закопчённое мясо диких животных. Местн.    
 *Падушка (падать). Небольшие впадины на склонах сопок.                               
 
                16.04.2015.