Дневник Деда Глушка

          Этот дом стоял на окраине города, на захудалой улочке  и носил гордое  название «Городской приют для граждан пожилого возраста». В народе его называли просто Дом престарелых или богадельня. В доме обитали никому не нужные граждане этого самого возраста - всего тридцать два человека.  А еще был медицинский персонал, опекающий проживших там стариков.


     Текучка кадров в доме престарелых была просто ужасной: работа грязная, непрестижная, специфическая, а зарплата – бюджетная.   Особенно тяжело было санитаркам: они мыли, стирали, водили в туалет, выносили из-под лежачих «утки» итд.  Но в каждом деле есть свои герои. И в доме престарелых тоже. Местным ветераном  была «бджілка трудівниця»,  как её шутливо называли,  Елена Полищук,санитарка, отдавшая  приюту семь лет жизни. А это очень немало.


    Фортуна была для Ленки мачехой - била-колотила нещадно.Родители умерли рано - ей не было и девятнадцати. Выживала как могла, бралась за любую работу. Годы прошли, тридцать восемь на носу  – а ни мужа, ни детей, ни образования.  Нет, муж был, но нашел другую, пока Ленка с утра до ночи торговала на базаре овощами. Хорошо, что от мамы осталась маленькая двухкомнатная квартира в хрущевке.  Ей было куда уйти, хотя экс-супруг  и грозил разделом.

      Предательство мужа и развод  Ленка пережила очень тяжело. Горевала, что Бог не дал деток -  одна-одинешенька в целом мире. На рынке работать больше не смогла и ушла в дворники. Половину нищенской  зарплаты она тратила на корм для бездомных котов, ходивших за ней серыми прайдами. А потом ей "повезло": через знакомую она получила место санитарки в приюте. Режим работы – сутки через двое – позволял подрабатывать уборкой подъездов.  Ленке даже удалось скопить денег на покупку дубленки, о которой мечтала всю сознательную жизнь.


    Но это уже потом. А сначала  ей было  невероятно трудно - и физически, и морально. Старики, они такие разные:  скандальные, капризные, злобные, говорливые  – но все по-своему несчастные.

  Вообще, всех их можно разделить на две условные группы - одинокие, «сироты», как их называл персонал и те, у которых были родственники.

    Как ни странно,  более счастливыми были сироты –  они с благодарностью  принимали государственное обеспечение: скудное питание, казенную крышу над головой и элементарное медицинское обслуживание.

    Сильно же   страдали те, у кого были дети и родные. Их изводил вечный  вопрос: «За что? Почему я здесь?». Они  без устали искали ответ и не находили его. К некоторым счастливцам,  хоть изредка, но приезжали родные – привозили лекарства, продукты, вещи. Большая же часть жильцов приюта были давно позабыты за ненадобностью, как истоптанные сапоги.


     Ленка жалела этих  пожилых  людей, раздражалась на них, иногда просто бесилась; но, по прошествии времени, зачерствела сердцем и стала смотреть на стариков как на предмет труда. Как, впрочем, и остальной персонал. В этом был элемент самосохранения: люди, работающие в хосписе, не должны болеть душой за своими пациентами -  не выдержит психика.


   Приют жил своей скучной жизнью. Длинными вечерами бабушки и дедушки собирались у телевизоров: в одном крыле холла был мужской телик, по которому дедки смотрели футбол или новости; в другом  крыле – женский, показывающий исключительно ток-шоу и сериалы. Иногда играли в домино. Так и коротали время.


      Дом престарелых  за время своего существования повидал  всякое , его трудно удивить. Но был в нем один странный жилец, очень отличающийся от своих соседей.   Дед Глушко - так его звали все обитатели приюта. Высокий худой старик, опирающийся на тросточку, хмурый, нелюдимый и нелюбимый всеми. Ни другими стариками, ни медперсоналом.  За четыре года своего пребывания в богадельне он не сказал ни слова.

 «Да он глухой, как колода», - решили все и прозвали его Глушком. Поначалу любопытные пытались вызвать его на разговор, но ничего у них не вышло. Взгляд деда Глушка был угрюм и холоден: глянет на болтуна -  морозом повеет. И желающих пообщаться  становилось все меньше и меньше. А потом не стало вообще.

   Глушко не смотрел телевизор, не играл в домино. Иногда  читал книгу или газету.


      *  *  *  *  *


   А еще Дед Глушко писал. У него была толстая потрепанная тетрадь, над которой он просиживал вечерами .  Дедки смеялись: «Наш Глухарь  письмо президенту пишет», - втайне умирая от желания  хоть одним глазком заглянуть в таинственные записи. Но Глушко тут же убирал свою писанину, как только кто-нибудь к нему приближался.


   А однажды и вовсе случился скандал. Выждав момент, когда Глушко  ненадолго покинул палату, его сосед  принялся шарить под подушкой, надеясь найти тетрадь. Дед Глушко вернулся быстро и застал любопытного «за работой». Ничего не говоря, он огрел нахала палкой по плечу.

 «Ты что, совсем сдурел!?» - заорал сраженный сосед. Удар был не сильный, но очень обидный. Потерпевший тут же побежал жаловаться начальству.

Когда в палату к Глушку вошла старшая медсестра, чтобы отчитать  обидчика за хулиганский поступок, Дед Глушко  украдкой вытирал слезы.

  «Да ладно, завтра выскажу, - решила она, - а вообще-то за ним надо понаблюдать. Может быть,  стоит поставить вопрос о переводе глухого в Дом инвалидов. Пусть с ним психиатры возятся».

         Но поругать завтра не получились – ночью у Глушка случился сердечный приступ и его увезли на «Скорой»  в Горбольницу, в реанимацию.


Утром того же дня Ленка заступила на дежурство  и сразу попалась на глаза сестре-хозяйке.


 - Лен, пока Глухаря нет, убери у него, ты же знаешь, как он не
 любит уборок.

 - Конечно, уберу, -  просто сказала Лена.


      Вечерком, когда сосед Глушка  дорвался до новостей, Ленка занялась уборкой в их палате.

 И между  продавленным матрасом и панцирной сеткой она нашла ЗАВЕТНУЮ ТЕТРАДЬ. Не сумев справиться с острым приступом любопытства, Ленка сунула её в карман.


  Едва  дождавшись когда, наконец, все улеглись, Ленка села в маленькой дежурке и открыла тетрадку. Она полагала, что это дневник. Но это не был  дневник в прямом смысле. В нем не было четкой хронологии. Это были скорее заметки, размышления, воспоминания.


   Почерк неровный, иногда рука писавшего  дрожала, но вполне разборчивый. Изложено  грамотно, без ошибок, хорошим слогом. Тридцать три страницы, пропитанные болью…


     *  *  *  *  *


      «…не грусти, что молодость ушла,
       Что совсем поизносилась зрелость.
       Старость… Знаешь, тоже хороша,
       Хороша лишь тем, что песня спелась.


Раньше я писал другие стихи, веселые. О любви, о жизни. А теперь – старость… Мне кажется - я скоро разучусь разговаривать. А еще страшнее разучиться думать, поэтому я буду писать, вспоминая все, чем наделила меня жизнь...»



     Ленка читала страницу за страницей – и не могла поверить, не могла сразу осознать все написанное. Дед  Глушко – полоумный глухой  угрюмый старик… и вдруг такое!


    *   *   *  *  *


     Его звали Николай Михайлович Рязанцев.  Лингвист, преподаватель немецкого в крупнейшем ВУЗе. У него было все – хорошая работа, квартира, жена, единственный сын. Ах,  какая любовь светит сквозь строки, в которых он  пишет о сыне!


    Жена умерла десять лет назад. Николай Михайлович больше не женился.  Не понятно, каким обманом  у старика отобрали квартиру. Об этом только одна строка. «Итак, я остался на улице».


  Сын, где же ты, сын?


  Среди персонала судачили, что сын Глушка живет где-то за границей.

 Как это – ты там, а отец  - на дне!? Ведь ты же единственный ребенок!

В полном смятении чувств Ленка мысленно разговаривала  сама с собой,  с  Николаем Михайловичем. А больше всего - с его нерадивым сыном.


         *  *  *  *  *


    Рассвет Ленка встретила в слезах. Умылась, припудрила нос и стала ждать сменщицу.  Начинался новый рабочий день.


 -  Ленка, Деда Глушка сегодня выписывают, вроде вычухали на сей раз, - сообщила новость медсестра Катя, - да все равно не жилец, ему уход нужен, дорогие лекарства, питание. Эх!

 - Заткнись! Ты!  - вдруг взорвалась Ленка, - он тебе не Глушко. Он – Николай Михайлович Рязанцев. Поняла!?


 - Тю, сдурела, - отмахнулась Катя.


    *  *  *  *  *


     Через месяц персонал приюта был сражен наповал новостью: Ленка оформила опекунство над Дедом Глушко.

  - Вот дура, - недоумевали  санитарки и медсестры,  -  хоть бы квартиру унаследовала – так нет. Он же гол как сокол, истинный бомж.


 От Ленки эти пересуды отскакивали, как горох от стены.


     И вот, в один солнечный весенний день к приюту подъехало такси. Заботливо поддерживая Глушка, Ленка усадила его в машину, положив  на колени тетрадку. И увезла. Домой. В маленькую двушку, где ему уже была приготовлена  уютная комнатка с телевизором, купленным вместо вожделенной дубленки. И книгами .

«Ничего, наживем», - беззаботно вертелось в Ленкиной голове.  - Я теперь не одна, мне есть о ком заботиться. И у Николая Михайловича будет дом. Свой дом».