Сиротина

Евгений Васильевич Костромин прожил на этом свете немного-немало – три десятка лет с небольшим. Откликаться он привык на имя Жека. Никто, кроме дальнего племянника Стасика, Жека раз в месяц или два бывал в городе, его дядей Женей не называл. А как звучит его имя-отчество он, наверно, и не помнил бы, если бы не единственная на всю улицу соседка Баба Маня, которая помогала ему открыть просевшие ворота отеческого дома, когда он бывал изрядно уставшим.
В деревне, что вдали от дорог из мужиков остался один Жека да несколько доживающих стариков. Он, как мог, помогал им: колол и складывал дрова, садил и копал картошку, а они его кормили-поили.
Сегодня Жека сидел на скамье всё у тех же ворот, тоскливо похлопывал нудных деревенских комаров и хмуро оглядывал пустую улицу. Гулял он уже поди день третий и похмелье проходило тяжело, ничего не хотелось, тяжко было двигаться, и даже думать. Такое состояние Жека не любил, боялся его, вот того самого выхода, той тонкой грани между похмельным небытиём и трезвой явью. Почему-то как раз в это время вынужденного безделья и наплывали они – эти давно ненавистные Жеке липучие воспоминания. Гнал их от себя Жека, опивался в трудах заработанной водкой или, что к чести его работодателей случалось редко, кисловатой брагой, работая часто до одурения, чтобы к ночи забыться, а они эти коварные воспоминания опять обыгрывали его и, пользуясь случаем, тихо, крадучись, выползали из дальних пыльных закоулков куда он их старательно упрятал. А явленные в Жекином сознании расцветали махрово, не давали спокойно жить, томили. Казалось, там, в воспоминаниях, он, Жека – Евгений Васильевич, настоящий и есть. А то, что с ним происходит сейчас, так, не жизнь, а сон, медленный и мутный, из которого трудно вырваться. Так вот спишь и понимаешь, что видишь сон, а пробудится не можешь… И знаешь, проснёшься и всё вернётся, должно вернуться… Вот и Жеке всё мнилось: не правда это, пройдёт, стоит лишь пробудиться и всё будет так как надо тому быть. Так как было… И друзья, и та, которую, он наверно ещё любит – Любушка-голубушка с её по детски тонким лицом, какой-то не деревенской породой, талией, что казалось можно переломить нечаянно. И его Жекина крестьянская профессия тракториста, в ожидании возврата которой, как и в ожидании уже почти сказочного трактора (есть ли они ещё в природе?) он сидел и сидел тут, в отеческой деревне…
Вспоминалась Жеке, как и сейчас, всё больше юность, крепкая ещё деревня. Сверстники виделись тоже молодыми, а те пузатые дяденьки и раздавшиеся тётеньки что появлялись в деревне всё реже и реже, и всегда по-делам… или на похороны, казались вовсе не настоящими, какими-то карикатурами на живых и тёплых людей, что когда-то его окружали. Вот и в этот раз вывалилось откуда-то не самое приятное, но тоже его – Жекино воспоминание.
…За сколоченным из свежего соснового тёса, пряно пахнущего смолой, длинным широким столом, установленным прямо посреди двора – ограды, как это принято по-теплу «на свежем воздухе», пытаются подпевать гремящим колонкам два десятка весёлых ребят и примерно столько же девчонок. Парни уже слегка косые, а кто и не слегка. Миха–Кувалда, оказавшийся тогда на скамье рядом с Жекой, опять крошил в водку хлеб. Есть такая метода одновременного пития и закусывания – налить с полбутылки водки в глубокую тарелку и накрошить туда хлебного мякиша. Миха методу с успехом осваивал, перенимая у своего деда по отцовской линии. Жека с отвращением отвернулся. В его голове уже давненько и ещё непривычно шумело, он старался подобраться, сидел, изучая свои внутренние ощущения. Модная песня, что гремела в голове, причудливо множилась протяжным эхом и отдавалась где-то в желудке: «бум-бум-бум…» Жеке было как-то нехорошо и совсем невесело… И он хоть и смутно, но понимал, что праздник для него в общем и кончился, как-то бы только додюжить до дому, добраться до подушки и тихонько уснуть, и, что это наверняка не получится, мама обязательно услышит… Так же Жека смутно вспоминал тогда, что это и не праздник, а что-то совсем другое, но все почему-то веселились, желали виновнику мероприятия – Пашке всяких благ. Его подруга – красавица Иринка сидела зареванная, делая грустное лицо. Жеке это не нравилось, но тоже было понятно: так должно быть – Пашку провожали в армию.
Миха всё хлебал. Раскрасневшийся, хитро поглядывал на Жеку, иногда делая крупные глотки из стоявшей рядом кружки. Жеке от этих его взглядов становилось ещё хуже, и он старался не смотреть на него.
– Эй… ты, это... чего от меня отворотился, – уже который раз спрашивал Миха, пытаясь рассказывать Жеке какую-то понятную только ему – Михе историю, в которой Жека давно ничего разобрать не мог, но старался вовремя понимающе кивнуть.
Из раскрытой двери веранды вывалился Костен – долговязый парень, как говорили Жекины сверстники, «из старших». У него как-то само собой получалось привлекать общее внимание. Жека даже пытался одно время копировать его манеры, но ничего так и не получилось. Как ни старался, никто на него не смотрел, им никогда не восхищались, его никто не боялся, его анекдоты и шутки не слушали, а если слушали, то почему-то не смеялись. У Костена, казалось, всё получалось само собой… И особенно с девчонками.
– Э-э-э, Костен! – приветствовали его, почти хором, несколько голосов.
Костен, с притворной яростью оглядел компанию и тяжело направился к кружку девчонок, собравшихся вокруг увлеченно что-то рассказывавшей Полинки.
– Смотри, – Жеку больно ткнули локтем под бок, – сейчас приставать начнёт, он же пьяный-то – зверюга, вовсе дурной делается, – дуя в Жекино ухо, шептал вроде только что дремавший Виталька.
Девчонки испуганно примолкли. Костен по кошачьи медленно приближался… Только Полинке в тот раз убежать от Костена не удалось, поймал за локоть и легко перекинул, как мешок, на плечо. Брыкающуюся, поволок в тёмный проём ворот, на улицу… Оказалось уже темно, в ограде кто-то догадался включить несколько ярких ламп… Полинка, что-то кричала, цеплялась за углы, колотила Костена по спине, это не помогало.
«Надо бы как-то помочь», – туго думал Жека. И сейчас от этого воспоминания ему опять стало стыдно. Стыдно за Полинку, за себя, что не помог, что до сих пор боится того Костена, которого и живого уже, наверно, нету. Угодил он в тюрьму, да и сгинул. А, может, и не сгинул, а живёт где-нибудь, слухи же всё? Вот возьмёт и явится. Куда ему ещё? Материн-то дом пустой стоит… Вот так он и сидел, смотрел, как Полинку уносят за ворота. А Полинка Жеке нравилась, даже проводить из клуба получилось несколько раз, из школы иногда вдвоём ходили. Была туманная, не вполне ясная надежда… И дыхание незнакомо сбивалось, когда смотрел на неё украдкой, и ждал какого-то срока, какой-то светлой поры, когда всё будет можно… И вот сидел, как чурбан, и ничегошеньки сделать не мог.
– Да сиди, ты, убьёт… – Миха уронил его на скамью, положив на плечо тяжёлую ручищу. Он-то поверил, что поднявшийся, наконец, со скамьи Жека кинется в бой. Может, и правда Жека собирался спасать Полинку. Это Жека объяснить себе не мог уже много лет. Зачем-то же поднялся? Догнал бы Костена, отбил бы Полинку, пусть ценой своей никчёмной шкуры, и всё-то было бы не так… Вспоминать было грустно, казалось: вот в тот день он и свернул со своей счастливой дороги. К Полинке потом не подходил, а если она заговаривала, краснел и стремился поскорее уйти...
Стал скидывать с плеча Михину ручищу, не зря же его Кувалдой прозвали, как и деда и отца. Все богатыри… Миха, после сухарницы заметно размяк и собой владел неуверенно. Пока с ним возился, что-то изменилось. От ворот Пашка и Иринка вели под руки ревущую, с потёкшими тенями, Полинку. Все устремились к воротам. Жека откинул, наконец, вялого Миху…
И Михи уже нету… Через год призвали и его, а осенью – и Жеку с Виталькой… На втором году службы Жека получил письмо от матери, так и узнал что Миху привезли хоронить. Снайпер застрелил его, цинковый гроб не открывали, так и схоронили. Областной военком был, из города начальство… Сейчас Михина мать к дочери, Михиной сестре, переехала. Приезжают, на могилке поревут, да уедут. А Жека ходит к нему частенько, могилу прибирает, да и так посидеть, друг-то хороший был…
…Жека пошатываясь, сумел добрался до ворот. Вывалился в рычащую тьму и ткнулся в плотную стену спин. Попытался пролезть, не удалось, больно получил локтем в нос.
– Кто, кого? – спрашивал Жека.
– Да Венька Костену в морду дал! – восторженно завопил Вовик.
По крикам Жека понял – зрители разделились. Он был за Веньку. Он и сейчас был за Веньку. Костенову компанию, как и самого Костена, Жека побаивался, да что там, просто боялся. Они постоянно цеплялись, всех задирали. Их всегда было много и не каждый решался отвечать, а кто решался, бывал бит. Особенно унизительно было слышать голоса мелкоты – «салаг», как их звали старшие. Жека старался исчезнуть с их пути, втянув голову в плечи и опустив взгляд. Обида бурлила в нём, не находя выхода. Жека хорошо помнил, как рисовал в воображении сцены расправы над обидчиками. Тайком от друзей и родителей купил в городе брошюрку с приёмами карате. Даже смешно вспомнить, как набивал руку о столб сарая и, превозмогая боль, считал, что так отрабатывает удар и закаляет волю…
Оглушительно затрещал забор. Костенова компания, вооруженная оторванными штакетинами, наступала. Жека тоже подёргал забор, не поддалось. Оглянувшись, понял, что остался один. Все соратники отошли к воротам, там, в сторонке, были свалены кирпичи, Пашкин отец всё что-то строил, и парни вооружались кирпичами. Жека тоже отбежал к воротам и стал на ощупь выбирать куски поувесистее. Вот от этого воспоминания – причастности к врагам Костена – Жеке стало теплее…
Тогда в воротах появился с двустволкой Пашкин отец – дядя Ваня, за ним ещё несколько мужиков. Прогремел выстрел, озарив поле боя ярко полоснувшей по глазам вспышкой. На этом сражение, так и не начавшись, закончилось. Костенова ватага, побросав «оружие» скрылась в темноте. Связываться с хозяином дома – это уже перебор, тут, конечно, лучше исчезнуть сразу и всем.
Взревели стоявшие в проулке мотоциклы. Мелькнули в свете фар палисадники, и «эскадрон» с криками, матом и свистом помчался вдоль улицы домой, в соседнюю деревню. Они почти все гоняли на мотоциклах. А Жека так и не уговорил отца купить хотя бы «Восход», не то, что уж «Яву»…
Унимая дрожь, Жека не сразу вспомнил про кирпич в правой руке, бросил его и побрёл домой. Все колеи вдруг выровнялись, и он шагал, наклонив к земле голову и выставляя ноги под валящееся вперёд тело. Тогда это его удивило. Это сейчас он знает, что только так и можно двигаться в подобном состоянии. Странно, но как-то дошёл до дома. Стало дурно… Упёршись лбом в створку ворот отдышался, нащупал ручку щеколды и упал в открывшиеся ворота…
Кто-то сказал: «Лучшая битва та, которая не началась». Это Жека где-то услышал позднее. Вот и у них сражения не случилось. Осенью и тех и этих стали призывать в армию, кто-то уехал учиться, в общем, утряслось. Так, поговорили потом с месяц, ну, может, больше…
Утром на колхозном автобусе ехали вслед за дядиваниным «Москвичом» в военкомат, провожать Пашку, уже совсем. Потом на станцию, к поезду. Жеку всю дорогу мутило, от предложений подлечиться он отказывался, только мотал головой, не глядя. Поезд задерживался. Иринка рыдала, парни распивали очередную бутылку, а Жека маялся. И стыдно признаться, опять стыдно, ждал, просто молил, чтобы поезд, наконец, уже появился…
Автобус уехал раньше. Девчонок увёз дядя Ваня. А они – парни шли домой своим ходом. Шли молча, веселье, что накрыло у вагона, безнадёжно проходило. Было жарко. Жеке да, наверно, и всем, нестерпимо хотелось пить, временами вся компания усаживалась в тени тополей. Вспоминали вчерашнее.
– Нет, а всё-таки весело Пашку проводили, – опять начинал кто-нибудь.
– А я, правда, ничего не помню, – уже в который раз объяснял Миха–Кувалда.
– Так ты же сухарницы нахлебался, – снова напоминал ему Виталька.
Виталька… Тоже хороший друг был. Вернулись они из армии в одно время. Он долго держался, не уезжал, попито с ним немаленько… Да вот, через знакомого, отец нашёл ему в Тагиле какую-то работу, он и уехал.
Полинка пока Жека служил, уехала поступать в Тюмень в медицинский, там сейчас и живёт. Муж у неё здоровый такой, смотреть страшно, и богатый, машина, вон у них какая, на ней и приезжали…
Иринка, та Пашку не дождалась, вышла той же зимой за Веньку. Живут где-то в Екатеринбурге. А Пашка, наверно, с-горя, остался в Североморске служить по контракту, с тех пор ниразу не был. Где он сейчас? Отец с матерью уехали в райцентр, у них там родственница больная, завещала им квартиру, а они и обрадовались: «Печь не топить, дрова не рубить. Вокурат для пенсионеров жизнь». Домище свой, сейчас как дачу держат, вроде продавать собрались, да не берёт никто.
Так сидел Жека, и становилось ему в его пограничном состоянии совсем тоскливо, так тоскливо, что казалось, никакого просвета там, в мутном будущем и нету… Жека тяжело поднялся и вскоре толкнул скрипучие соседские ворота. Лежавшие у ограды в теньке две бабыманиных овцы дружно подскочили и метнулись по пустынной улице в бурьянные дебри проулка.
«Опять, знать-то, Жека денег занять идёт, – привычно угадала вечерующая у окошка Баба Маня, – придётся дать, куда его девашь, сиротину. Может, потом воротца изладит, как пробыгатся?»