Мишаня

   Это был их первый рабочий день. Поступил вызов из отделения милиции на сердечный приступ.  В бригаде были молоденькая докторша и такая же молоденькая медсестра. Их встретил дежурный и провёл в маленькое помещение, где на голой лавке лежал больной. Можно было принять его за подростка, но заросшее щетиной лицо и большие залысины могли принадлежать мужчине, примерно,  лет шестидесяти. Одет он был в  поношенную телогрейку, грязные брюки и стоптанные башмаки на босу ногу. Рядом суетился фельдшер, пытаясь найти пульс. Это не удавалось, он повернулся к докторше, покачал головой, мол, бесполезно, пациент скорее мёртв, чем жив. Докторша с досадой подумала, что первый вызов, первый пациент и покойник, и решила попробовать реанимировать. Велела сестре набрать шприц, а сама начала искусственное дыхание. Сестра подошла со шприцем, когда докторше показалось, что у мужчины дрогнули ресницы. Она ещё несколько раз сжала его грудную клетку и, набрав воздуха, с силой выдохнула больному через рот. Сестра попросила фельдшера оголить руку больного, но больной открыл глаза и сказал, что он не против, чтобы его целовали, а вот уколов он боится. От неожиданности докторша отшатнулась, а у сестры из рук выпал шприц. В этот момент в помещение вошёл майор, начальник отделения. Он, увидев испуганные лица девушек, недовольно обратился к дежурному, мол, зачем же ты скорую вызвал. У дежурного тоже был первый рабочий день, и он не знал, что этот задержанный жив и здоров, но умеет имитировать смерть.

   
   Мишаней его мать называла. Она была доброй, но слабохарактерной женщиной. Часто уходила в запои. Порой дома не было даже корки хлеба. Первый привод у него был за сладко пахнущий батон с прилавка магазина. Потом ещё, и ещё, а в четырнадцать лет он попал в колонию. Оттуда во взрослую колонию, и пошло – поехало. Преступлений серьёзных не совершал, но, в силу компанейского характера, постоянно шёл «прицепом». У Мишани была хорошая память, умение ладить с друзьями, а он всех, кто был рядом, считал за друзей. А ещё он умел слушать. Заключённые любят рассказывать истории о себе или побывальщину из жизни сидельцев, чаще всего с хорошим концом. Мишаня слушал, потом сочинял из этих историй свои «сказки», рассказывал в лицах, словом, в нём пропадал артист. А ещё в нём пропадал скульптор. Из хлебного мякиша он лепил фигурки зверей и своих сокамерников. Получалось очень похоже. Жилось Мишане неплохо, на волю он не очень стремился. Пару раз освобождался, но матери уже не было в живых, приспособиться к самостоятельной жизни  у него не получалось. На воле люди казались неприветливыми, работу найти трудно, помыкавшись,  месяц – другой, он снова возвращался в привычную для себя обстановку.

   Но не было у Мишани цели, которой можно посвятить всю жизнь. Не то, чтобы он искал эту цель, но подспудно чувствовал, что чего – то не хватает в его жизни. И однажды эту цель обрёл. А было так. В камеру подселили нового сидельца. Вошёл здоровенный мужик, угрюмым взглядом окинул камеру, подошёл к Мишаниной шконке, сбросил матрас и расстелил свой. Чтобы не было к нему лишних вопросов, снял робу и «поиграл» мускулами. Весь торс, а может быть и ниже, такое тоже встречается, представлял «путеводитель» по колониям и статьи отсидок. Надо сказать, что биография у него была, по тюремным понятиям, солидная. Но в Мишаню, как чёрт вселился, уступить своё место, значит перейти ближе к параше, а это по тюремным законам, считается унизительным.   Но и сражаться со здоровенным уголовником при своей щуплой конституции, тоже не мог. Он расстелил матрас на лавке возле стола. Здоровяк криво ухмыльнулся.

   Ночью вся камера не спала. Уснул только один Мишаня. Новый сиделец встал, подошёл к Мишане и ударил его по голове. Потом стащил его бесчувственное тело, положил животом вниз поперёк лавки, видимо, решил, что теперь место у параши Мишаня займёт по праву. В этот момент кто то из сокамерников воткнул насильнику заточку под ребро. Тот медленно стал оседать, встал на колени, потом завалился набок. Но был ещё жив. Его оттащили от лавки, на которой Мишаня  лежал без сознания. Заточку вынули и вторым ударом всадили её в сердце. Когда здоровяк перестал подавать признаки жизни, его уложили так, чтобы правая рука была под ним и, как бы, держала заточку. Подняли шум, прибежала охрана. Все дружно говорили одно и то же, мол, спали, проснулись от какого – то шума и увидели эту страшную картину. Наверное, здоровяк стукнул Мишаню, подумал, что убил его и решил покончить с собой. Самоубийство, значит. Мишаню унесли в больничку. Администрация понимала, что версия о самоубийстве, это полнейший бред, убить себя двумя ударами, но погибший был не из тех, о ком нужно было жалеть. Живой он мог больше неприятностей доставить, уж лучше пусть будет самоубийство.

   Мишаня скоро пришёл в себя, правда, признаки сотрясения были. Прижился в больничке: убирал, менял бельё, крутил марлевые шарики, даже помогал сестрам раздавать лекарство. Ждали комиссию, объявили генеральную уборку. Выметая мусор из-под шкафа, Мишаня достал оттуда книгу о йогах.  Теперь всё свободное время он проводил за чтением, выучил наизусть и начал тренироваться. Высушивал мокрую робу на себе, пытался даже на морозе, но простудился и отлежал с воспалением лёгких. А главное, он научился замедлять работу сердца, задерживать надолго дыхание и  мог имитировать смерть.

   Начальник милиции сочувствовал Мишане, которого недавно выпустили из колонии, и жить ему было негде, на работу не брали. Вот Мишаня время от времени и старался, чтобы его задержали на сутки, а то и больше. Здесь крыша над головой, пайку дают, к такому житью он привык. Начальник договорился с соседом, тот работает в местной богадельне завхозом, чтобы Мишаню взяли истопником. При котельной есть каморка, там  бы и жил. Еды ему много не надо, а порцию похлёбки всегда дадут на кухне. Он и задержался то потому, что заходил в котельную, чтобы самому посмотреть, как там и что. А тут, скорую новый дежурный вызвал, медичек перепугали. Об этих шутках Мишани начальник уже знал.