Прах. Книга первая. Глава I

…Я смотрю на них. Словно миллионы манекенов с гладкими, словно латекс, и стерильными от чувств лицами ожили и покинули витрины. Куда они пошли? Куда – своей невероятно быстрой и чёткой поступью, что соответствует пульсу громадного Регула? Куда – с такой ледяной уверенностью, с такой мертвенностью?

Расписана каждая секунда, систематизировано всё, что можно подчинить. И они убеждены, что можно подчинить всё. Они механическим шагом проносятся по платформе, но на самом краю, рядом с красной линией, останавливаются. Нет, они сейчас не думают о том, что внизу высокое напряжение, что внизу – самая настоящая смерть (да-да, а ведь смерть существует!). Они помнят, что правила запрещают переступать красную линию, и этого им достаточно. А для того, чтоб принимать во внимание что-то кроме, у них просто нет секунд.

Новый состав подъезжает каждую минуту. Он вырывается из тьмы тоннеля, выталкивая громаду воздуха. Вихрь треплет их волосы. Никакой перхоти, небрежности и грязи. У женщин упругие локоны кокетливо вздымаются от мгновенного вихря. Каждая носит такую причёску в этом месяце, но скоро всё снова поменяется. Лёгкость и романтичность этих завитков так контрастирует с выражением их лиц, что мне невольно хочется это сравнить с кружевом на саване мертвеца. Я видел однажды фотографии пост-морт. Там трупов пышно наряжали, что, как я думаю, не придавало им приятности. Мужчины же, как один, выстригают в салонах строгую "площадку". Интересная вещь, знаете... Много лет назад всех арестантов брили наголо. А нынешние арестанты обязаны сами следить за новинками и платить немалые суммы за перемены в облике. Среди них есть те, кто волей и неволей выбивается из общей картины (и я бы был среди них). Но их ничтожнейшее количество.

И эти арестанты отражаются на поверхности вагонов, напоминающих капсулы. Вагоны зеркальные, отвратительно-лаконичные, гладкие. Их лица превращаются на стеклянно-металлической поверхности в бесформенное месиво. Платформа невероятно длинна – и только в конце её состав остановится. И по всему краю, как я могу со своей позиции видеть, – плотно стоят они.

Они меня фактически не замечают, поскольку я стал всего лишь атрибутом данной станции. Они не замечают равно ничего: в ушах – крошечные наушники, в наушниках – новостные программы, в новостных программах – кристальная, совершенная идиллия, а в идиллии – гноящаяся ложь.

…У меня крошечная прозрачная кабинка и узкая панель с экранами, чтоб мне было удобней следить за порядком в этом секторе. Если хоть кто-нибудь по каким-либо причинам переступит линию, пока двери вагона не открылись, то я обязан принять меры. У меня есть особенная кнопка, которой мне не приходилось ни разу пользоваться, хотя работаю здесь третий месяц. Раньше за пленными следили с вышек. Когда они желали сбежать, то постовые стреляли в них. Вот и у меня тоже нечто похожее. Если линию кто-то осмелится переступить то я, по идее, должен нажать на кнопку. И во всей красоте и величии предстанет недавнее, но полюбившееся многим изобретение. Возникнет сразу же за линией невидимая для глаза, но ощутимая для всего тела стена. Нарушитель получит довольно-таки неплохой разряд в воспитательных целях. Он станет ватно-послушным от шока. В моей рабочей среде эта процедура называется "опустить занавес". Не я придумал название. Возникает некая ассоциация с театром, но я не хотел бы принимать участие в этом спектакле. Но сейчас всё спокойно, без событий.

Белый морг станции. Равномерное гудение толпы. Бесшумное скольжение состава, напоминающее мягкий и плавный полёт гибели. Смотрю на экраны –
изо дня в день всё повторяется, словно время не идёт. Однообразие усыпляет.  Я утомлён. Я совершенно уставший. Я так устал, что готов бежать во всю силу ночь напролёт, пересекая пустоши, окружающие Регул. Только бы дальше от этого места. Хочу хоть на мгновение забыть, зачем я здесь и где я вообще. Опускаю веки. Пытаюсь в утешение найти в своей памяти хоть несколько счастливых эпизодов, но мне не из чего выбирать. А то единственное сокровище, что у меня есть, принесло мне горечь. Ведь умножающий знание умножает печаль, как было сказано в древности Соломоном. И вот появляется в моём воображении тот день, когда я впервые читал его изречения. Как много я прочёл в тот день!.. Как я пожирал глазами строчки, как почти беспричинно рыдал над ними. Я залпом, пытаясь не поперхнуться, читал Сократа, Байрона, и многих, многих... И тогда я ощущал, что я лечу над мёртвой землёй в безгласной темноте, и никто не может меня поймать, отобрать мою свободу. Святая свобода. И не существовало уже времени. Чудовище-время ощетинилось и отступило, когда я кончиками пальцев касался до того, что существует вне тления. Вспоминая об этом, я ощущал, как еле дрожу, как я точно впадаю в озноб.

Длился мой уход не более пятнадцати секунд... И именно эти пятнадцать секунд послужили отсчётом в новой моей жизни.

Я услышал нечто, что вырвало меня из моей задумчивости, а большую часть присутствующих на станции – из их стерильного бесчувствия. Это крик. Я понимаю, что произошло. И я вспоминаю, зачем я здесь и что это место представляет собой. Мне было запрещено забывать об этом. Но я ослушался. Тогда произошедшее казалось мне самым страшным преступлением, в котором меня уличили. Тогда я был уверен, что это самое ужасное, что может произойти.

На тот момент я крупно ошибался.

ПРОДОЛЖЕНИЕ: http://www.proza.ru/2016/03/01/2250