Свидание в июне - часть 1

Свидание в июне

«Мало кто проживает жизнь, честный и правдивый рассказ о которой был бы бесполезен для остальных».

Ален де Боттон

i. Анамнез

Я потерял работу в те дни, когда моя жена сошла с ума. Потеря работы меня ничуть не огорчила, напротив, я стал летать, словно уж, который выполз из-под бетонной плиты, которая много лет давила на меня. Если бы не болезнь жены: вместо одной плиты на меня свалилась другая.
Женщины время от времени сходят с ума, не в силах бороться с ответственностью и переживаниями. Безумие, как обморок, помогает убежать от того, чего не хочется знать. Впрочем, я считал, что лишь ее безумие сумело разглядеть проблему там, где ее не было. Марта же (моя жена) возразила бы, что я и породил ее безумие – и во многом была бы права.
Собственно, много раз она это и говорила, ибо ее безумие было не тотальным, то есть чередовалось большими периодами просветления. Ведь сумасшедший человек – не тот, кто сумасшедший 24 часа в сутки. По любому, это был не ее случай. Болезнь накатывала приступами, с регулярностью океанского прилива, и все же в них не было железной закономерности. То есть, нет, закономерность была, но это долго объяснять.
Хорошо, этим я и займусь.


1.

…Я завершил последний проект в ночь отъезда и отдал его полвосьмого утра подъехавшему сотруднику строительной фирмы, в которой я работал. Вещи уже были собраны, сын накормлен, я начал носить вещи в машину. И тут:
– Как ты можешь меня бросать, когда мне лишь недавно сделали операцию!
Это прозвучало внезапно, как голос рока за спиной, настойчивый и неотвратимый.
– Странно, ты же сама предложила, чтобы мы ехали, когда я уже похоронил эту надежду!
– Я думала, что ты откажешься!
– Я отказывался, долго отказывался, ты не помнишь?! Ты едва не сама настояла!
– Я хотела быть хорошей, я знала, как ты хочешь ехать…
– В конце концов, мы можем не ехать! Жаль только, что ты молчала до последнего дня, и вот теперь, перед самым отъездом!..
– Да, я только теперь поняла, как мне будет тяжело одной!
Я стоял в коридоре у сумок с вещами и молчал. Ждал, что последует дальше? Женька начал стучать ногами и кричать в своем коронном невразумительном восьмилетнем бешенстве. Он не понимал, что происходит, и злился на нас.
– Езжайте, езжайте! – закричала Марта, замахала руками и расплакалась.
Тем не менее, она вышла проводить нас на улицу. Во дворе у шлагбаума, защищавшим двор от чужих машин, я еще раз предложил остаться.
– Это женские капризы, езжайте! – сказала она. А сама продолжала плакать. Будто что-то предчувствовала.
И я бросил ее в этом состоянии... Впрочем, я тоже был на пределе. А впереди долгое путешествие по нашим замечательным дорогам...
Шесть лет назад я дал клятвенное обещание не ездить в Крым на своих колесах, так меня все достало: бесконечные обгоны по встречке, дырявый асфальт, напоминающий лунную поверхность в миниатюре, экзотика трассы, стремительно переходящая в килограммы истрепанных нервов. Но главным образом – менты. Но я никогда не был в некоторых местах Крыма, и без машины я туда не добрался бы. Я хотел узнать все, что есть в этой так полюбившейся мне земле, а заодно зацепить и Кавказ, живший без меня столько лет.
Я врубил свой МР3 CD, что избавляло от хлопот каждые полтора часа менять кассету, – и, прорвав бесконечную московскую пробку, выехал на трассу "М4 Дон".

Вы уже, очевидно, поняли, чем я занимался в «урочное время». Зато в редкое «неурочное», словно грезящий во сне, я был писателем средней руки, у которого, как у честного человека, не вышло ни одной книги. Заодно я был и художником, автором таких же средних картин, ибо рука была одна и та же. Впрочем, картин я давно не писал. Так сложилась жизнь. Однако, как все среднерукие художники со Среднерусской возвышенности я по-прежнему ностальгически любил глубину цвета и несомненность контура. Это напоминало попытку безногого бежать. Или это была надежда что-то контрабандно сберечь в девальвированной душе. То, что видел, и что не видел: солнце на пьяца Веккио, истерзанные колонны Дельф, блеск моря вдоль песчаных пляжей Ниццы, горячий ветер в розовых бугенвиллиях по дороге в Хайфу, цвет неба над Троей. И, главное, Крым, как замену всего этого.
Моих средств, вырезаемых из семейного бюджета, хватало лишь на ежегодную поездку на скромный местный юг, одному или с сыном, где у меня был прикуплен (на деньги родителей) небольшой домик. Иногда со мной ездила жена, взяв себя в руки, словно мученик, готовый стерпеть любое страдание. Она была рассудительным и больным человеком, не любившим жару, горы, спуски и подъемы к морю, да и само море – в общем, все то, что так идиотски любил я. Ее вполне устраивала скромная подмосковная дача, на которой она проводила лето – в объеме, допускаемом службой, разумеется.
Этим летом поездки не должно было быть вовсе, тем не менее – я ехал.

В пределах московской области трасса тянула на федеральную, после – наше шоссе на дачу по сравнению с ней казалось автобаном. Узкая, с отвратительным асфальтом и, кажется, с единственным знаком: "обгон запрещен". А где разрешен – там сам не обгонишь: в обе стороны шли нескончаемые вереницы фур. Они шли неспеша, собирая за собой целые колонны легковых машин. И их все надо было обгонять по встречке, на пределе мощности моего драндулета, холодным взглядом прикидывая расстояние до летящего в лоб бампера с глазами, напоминающего то акулу, то гигантскую стрекозу, увеличенную до размера надгробия, если твой расчет не оправдается. Хрен со мной – сына жалко!
Женька невозмутимо сидел на заднем сидении со штуковиной из конструктора «Лего» в руках и знать не знал, как узка эта узкая красная линия, меняющая всю картину мира. Наверное, так же не понимаем мы ширину пресловутой линии, когда летим в самолете, беззаботно доверяя пилоту…
По всему шоссе происходил какой-то грандиозный ремонт, так что на некоторых участках "федеральной трассы" я ехал по обочине. Это возмущало больше, чем утомляло…
Лишь под Воронежем и под Ростовом дорога не вызывала протестов. Под Воронежем я даже попал на участок платной дороги, что-то доселе невиданное. Технология оплаты была такая же, как при въезде в аэропорт Шереметьево или на мост Золотые Ворота в Сан-Франциско. Я отдал в окошечко всего десять рублей и был счастлив. Ровно десять километров.
Но когда я увидел километровый столб с цифрой 1000 и ровную, цветущую южную степь, от которой нельзя было оторваться ни на какой скорости, я остановил машину и потянулся за фотоаппаратом. Пахло вечером и югом, неопределенным запахом, вмещавшим в себя что-то хорошее и возбуждавшим, как аромат приключения. Московская тоска отступала, я снова был – если не счастлив, то жив.
– Чего ты встал?! – закричал Женька с заднего сиденья, так внезапно, что я вздрогнул. – Я хочу есть! Где мы будем есть?!
– Не ори! В первом же кафе!
– Так поехали!
Еще он хотел пить и купаться во все еще далеком море, которое он с прошлого года совсем забыл, оставшееся в избирательной детской памяти лишь чередой пляжных горок, чипсов и прочей курортной ерунды. Поздний ребенок – времен относительного материального благополучия, – он был капризен, неблагодарен и склонен вести себя с родителями, как с приятелями.
Я вновь завел мотор. Машина, как уже было сказано, была у меня еще та, просто какой-то анахронизм на колесах марки "Жигули", пусть не очень старый, тем не менее, неудобный, маломощный и готовый при случае устроить сюрприз. И смотрелся анахронизм совсем жалко – на фоне стремительных породистых иномарок, – и я знал, что сын презирает за это и меня и мою машину, честно везущую нас к морю. 
Все в моей жизни было не так, и моя любовь к сыну, который так часто раздражал меня, – тоже. И лишь Крым меня радовал… Но и он далеко не всегда.
Тем не менее, за день я проехал более тысячи километров и почти доехал до Ростова-на-Дону. За это время я был лишь дважды заловлен ментами, но без вреда для кошелька – ибо как водитель со стажем я не унижался до денег.
И Женька в целом оказался почти идеальным спутником. Он отлично переносил машину, его не укачивало, ему было не скучно, он мог не есть, не пить, не просился в туалет. Он не боялся скорости и моих лихих обгонов, напротив, требовал, чтобы я обгонял то одного, то другого, торопил и подначивал, как барин неретивого извозчика, и обзывал отставших разными, достойными их великой ничтожности, словами, проявляя как школьную, так и кинематографическую эрудированность. Особенно его радовало наше торжество над иномарками, и после его громких похвал я чувствовал себя Давидом, победившим Голиафа. Ни с кем другим я не проехал бы так много. Два раза ненадолго мы останавливались у придорожных кафе, там же, где были заправки, и быстро и убого перекусывали.
За день я истратил почти 1000 рублей на бензин и 250 на еду. Машина обошлась без сюрпризов, лишь ближе к вечеру сломалась магнитола, через которую работал CD, и я остался в тишине – к радости Женьки, не разделявшего мои музыкальные вкусы.
К Ростову мы подъехали уже в темноте. У меня не было сил искать какой-нибудь специализированный ночлег, да я несомненно ничего и не нашел бы. Поэтому я решил ночевать по-простому, в машине, прямо на шоссе, под боком у дальнобойщиков, спящих в своих огромных фурах, – недалеко от придорожного кафе "Встреча", который содержала компания армян. В нем мы с Женькой поели. Я заказал себе хорошо заслуженное пиво. Женька уставился на убогий боевик по ящику. Это то, чего ему не хватало. Он был страстный любитель "цивилизации" в подобном ее понимании.
Я принял непродуманное решение разложить заднее сидение и спать в машине лежа. Долго-долго я перекладывал барахло и, наконец, устроился на горбатом, коротком полу. Женька заснул сразу, я мучился всю ночь, переворачиваясь с боку на бок, подогнув ноги или вытягиваясь наискосок. Все было одинаково плохо, спина болела, ноги болели. Это было, как короткая могила. А снаружи неслись ночные машины, задевая нас своей воздушной волной и выводя (меня) из милосердной дремоты.

2.

Я подремал до полседьмого. Дальнобойщики уже встали. Недалеко от нас расположились суровые деревенские женщины с бидонами кофе и пирожками, призывающие водителей позавтракать перед дорогой.
Мы с Женькой вновь пошли в кафе, умылись и попили чай с йогуртами. Я собрал вещи, починил магнитолу... На обочине появились люди, которые стопили, чтобы ехать в Ростов на работу. Это был их рутинный способ одолевать расстояние – и Женька с присущим ему благородством издевался над ними, неудачниками, не имеющими того, что так заслуженно имеет он. И я напомнил ему, что когда-то я сам ездил подобным образом, и даже именно по этой трассе. С той разницей, что для меня автостоп был символом свободы, а не способом побыстрее добраться до станка.
– Вы были дураки! – лаконично резюмировал Женька в духе его бабушки.
При выезде из Ростова мы попали в объятья грандиозного таможенного терминала, совершенно неожиданного в этом месте, далеком от любой границы, зато с положенной проверкой документов и обыском всей машины. На вопрос ментов: есть ли у меня оружие и наркотики, я уверил их, что – полная машина, и призвал не лениться и проверять дольше и тщательнее. 
Трасса до Краснодара пустынна и, главное, с чередующимися полосами для обгона, создание которых является невыполнимой задачей в средней полосе России. Зато несколько раз начинался ливень.
Около 12 дня мы были в Краснодаре. Город за 18 лет, что я здесь не был, не очень изменился, хотя по уши зарос своеобразным провинциальным капитализмом, подражающим московскому начала 90-х: пластиковые рыночные заплаты на обносившемся советском фасаде. Лишь дома пониже и заплаты поскромнее. Жизнь напоминала затянувшийся НЭП, не верящий, что все это всерьез и надолго. Трасса умно проходила через весь город, но не через центр, а по окраинам, узким палудеревенским улочкам, где она благополучно и потерялась. Большинство наших городов на шоссе – это просто разросшиеся деревни, через которые бежит государственная дорога, обеспечивая их небогатое существование.
На окраине города мы с трудом поймали конец федеральной трассы, словно трос, сброшенный с корабля утопающему. Здесь уже было совсем недалеко до моря. На развилке за городом я выбрал путь не к "Порту-Кавказ", откуда можно переправиться в Крым, а в Анапу, до которой было всего шестьдесят километров: я решил показать Женьке знаменитый детский курорт и вознаградить за долгий путь.
Я ехал через лесистые предгорья по вьющейся вдоль ущелий трассе: и природа, и шоссе, и горы на горизонте отчетливо напоминали Крым. Теперь шпарило солнце, и ехать было весело. Вдруг в проеме гор, словно за наконец сорванным платьем, показалось море…
– Анапа!
Женька прильнул к окну, силясь увидеть невесть что.
Несколько раз я останавливался и спрашивал, как найти пляж? Мы приземлились за несколько улиц до набережной, среди спускающихся террасами дворов, и переоделись по-южному. Мы уже были на курорте, как это ни странно!
Теперь Женька был полон желаний: мы шли мимо кафе, аттракционов и ресторанов самого роскошного вида по бесконечной набережной с ведомственными, санаторными и прочими закрытыми пляжами. Там было пусто, приветливо колыхались на ветру зонтики из тростника. Прошли мимо супермодного аквапарка с голубенькой водичкой, горками, пальмами и прочей экзотикой – за 400 рублей с человека. Цена никого не останавливала: ко входу стояла бесконечная очередь, как когда-то в Макдональдс. Я пресек поползновения Женьки: все это слишком жирно!
Мы скромно искупались на городском пляже, где было 100 человек на метр, как в доисторические времена моей тоталитарной молодости. Зато масса развлечений для детей, развитая система разорения: горки, водяные колеса, батуты и прочее баловство.
Песок приятен для хождения и, однако, он налипал на тело, норовил попасть в глаза, тонко подброшенной контрабандой проник в сумку с вещами. Воздух +27, вода +22 (я где-то увидел эти ценные данные), да и какой ей быть при глубине по пояс? Достаточно далеко отойдя от берега можно было попробовать плыть, а можно было продолжать идти, как в неглубоком бассейне.
Я вернулся в Анапу почти через сорок лет. Я был здесь в возрасте 3 лет, есть даже фото: я у моря на деревянном крокодиле. Крокодила теперь нет, зато есть такой же деревянный Кинг-Конг. Но на нем уже не посидишь. Женька был чрезвычайно рад и просил остаться здесь подольше. Вообще не ехать в этот Крым! Напомнил ему, что мы поплывем на пароме, а в Крыму его ждет Илья, приятель-ровесник, сын уже добравшихся туда друзей.
Сели за столик в пустом приморском кафе. Раньше это заняло бы несколько часов стояния в сумасшедшей очереди на жаре (увы, вспоминать и сравнивать – это уже неистребимая фобия всякого советского человека. У наших детей ее, слава Богу, нет.). Мимо шли красивые молодые девушки в самых экзотических летних туалетах. Глядя на все это, было трудно представить, что страна задыхается от тяжелого неблагополучия, о котором повествуют журналисты. Мы аскетично, в духе пристрастий ребенка, поели и помчались на паром.
Шоссе было пусто, а вокруг – бесконечные поля цветущего мака, что было необычно для второй половины июня. Массивы ярко красного цвета перемежались вкраплениями полос из голубых колокольчиков, словно пестрое одеяло, наброшенное на холмы.
На переправе в "Порт-Кавказ", со слишком громком именем для этого места с древней совковой инфраструктурой и таким же видом, мы были в начале шестого. Как раз вовремя, чтобы купить билет и уже на территории таможенного терминала заполнить здоровенную декларацию, где упоминалась и машина со всеми своими цифрами, стозначным номером двигателя, кузова и т.д. Это надо было написать два раза в разных местах. Человеком интересовались гораздо меньше: просто просили указать цель пути.
Паром отходил в полседьмого, и я еле успел все это сделать, аж вспотел.
Паромом назывался не очень большой корабль, на палубе которого помещался десяток легковых машин и два автобуса. Водителей пригласили в новую очередь: получить кучу бумажек украинской таможни, куда надо было вписать все те же цифры. Какой был в этом смысл? Чтобы поймать несколько ворованных машин? В странах, где воруют миллиарды, всего ретивее охотятся за украденным полтинником...
Кончил заполнять, поднялся с Женькой на верхнюю палубу полюбоваться морем – и увидел, что мы уже швартуемся к украинскому берегу. Зато Женька первый раз плыл на корабле.
Украинский контроль был тщательнее и дольше российского. Мне сделали выговор, что в графе "перевозимые средства связи" я не упомянул мобильный телефон.
– А это тоже средство связи? – наивно спросил я.
– А вы не знаете?
– Тогда, может, и шариковую ручку надо сюда вписать?
Здесь на территории терминала надо было заплатить экологический сбор. Его брали вежливо, русскими рублями и желали счастливого пути. Через пять километров меня остановили у поста ДАИ, снова проверили все документы и велели заплатить новый сбор. Уже гривнами.
В Керчи мы были в восемь. На центральной площади у городского рынка я разменял деньги. Мы попали в город в день школьного выпускного бала, и по городу ходили толпы молодежи: девушки – в умопомрачительных платьях, словно шли на бал к королю – в нищей Керчи, где не платят зарплату (если верить все тем же журналистам)!
Я решил обязательно посетить гору Митридат, причем сегодня же, не останавливаясь здесь на ночлег. С помощью указаний таксистов я подъехал к довольно высокому холму недалеко от центра города. Наверху обнаружилась башенка-маяк и обелиск с пушками в честь героев войны. По склону – раскопки античного города, напоминающие херсонесские в большой миниатюре. Его откапала, как известно, Маша Л., моя московская приятельница.
Город Керчь просматривался отсюда неплохо, но ничего любопытного не представлял, за исключением нескольких красивых старинных домов и пологой линии невысоких гор, обрывающихся в море. 
Я поехал в сторону этих гор-холмов, и в ни чем не примечательном селе меня остановили украинские менты. Якобы я превысил скорость, что было невозможно, так как меня предупреждали фарами встречные водители. Я настаивал, что шел согласно правилам, а показания на их радаре не мои, так как у меня в машине работает антирадар "Кобра", которая не заметила сигнала их радара, а она не ошибается.
Толстый и сердитый классический гаишник со всеми положенными понтами заявил, что все антирадары на Украине запрещены, и он сейчас составит акт и изымет его у меня. Я предложил ему так и сделать, но для начала показать мне нормативные документы. Он пообещал и зачем-то спросил паспорт. Я поспорил с ним о том, должен ли я давать ему свой паспорт, он же ГАИ, а не милиция. Он снова стал ссылаться на какие-то местные законы. Паспорт я дал, а вот денег – нет. Мент понял, что ему не обломится, и угрюмо предложил продолжить путь.
К Феодосии мы подъезжали уже в полной темноте. И тут позвонил Лёня с ульяновской зоны (хрен, действительно "средство связи"!). Я остановился у обочины и довольно долго говорил с ним. Впрочем, его интересовало лишь одно: когда будут деньги за его крымский дом, продавцом которого я был вынужден стать? (Им я и стал в мае этого года, совершив с найденными мной покупателями незапланированную поездку в Крым.) Лёня верил, что с помощью денег ему удастся сократить себе срок. (Нет, он никого не убил, не ограбил, но, как в песне: «Мы с приятелем в Посаде забивали косяки…» – вот примерно его случай.)
Едва я отъехал, как стал свидетелем странного явления: по бокам дороги возникали маленькие тоненькие смерчики, напоминавшие призрачные кустики или дымки костров, поднимавшиеся из земли, которые я принял сперва за посаженные кем-то деревья без листьев. Их тут «росло» как-то очень много, и я серьезно засомневался, не грезятся ли они мне от усталости? Даже спросил Женьку: видит ли он их?
– Все это ерунда… – пробурчал он в досаде.
В Феодосии можно было бы позвонить Диме Лосеву, главному редактору «Крымского альбома», но я отчего-то застеснялся – и поехал дальше, по темной невеселой объездной. Из-за разбившейся о стекло мошкары было ни хрена не видно, и я то и дело выходил и смывал ее водой из бутылки. Здесь на юге биомасса мошкары была прямо весома.
В Коктебеле мы были глухой ночью. Женька утомленно попросил остановиться на ночлег. Целый час я ездил туда-сюда по окрестностям, искал старый автокемпинг, в котором жил в 87-ом, и ничего не нашел, кроме новых и дорогих. Зато помог татарам вытащить из канавы их "Жигули". В благодарность они дали мне какую-то наколку на ночлег, но и там я ничего не нашел.
В конце концов, на главной улице около винного магазина я познакомился с двумя молодыми людьми. Они попросили пару гривен на портвейн, а взамен один из них, по имени Саша, объяснил, что можно заночевать на "Юнгах", пляже на окраине Коктебеля – и даже съездил со мной, чтобы показать дорогу. Саша сообщил, что они из Белоруссии, неделю ехали стопом в Крым, никто не брал, вот какие настали времена! Живут они в Лисьей бухте, скоро там будет что-то вроде фестиваля, приедет куча пипла.
Они были ровесники моего пасынка Кирилла или чуть старше. Они не были волосатыми, но были тусовщиками, людьми, с которыми я мог разговаривать на одном языке.
Здесь на берегу мы с Женькой и остались ночевать. Недалеко разместилась группа палаток, освещаемая костром. Вокруг костра сидели люди, тоже, наверное, из «тусовщиков». Море штормило, и я отказался от ночного купания, которое лелеял по дороге. Женька без ужина заснул на заднем сидении под спальником.
Аккумулятор мобильника сел, китайский зарядник для машины, купленный мной в Москве накануне путешествия, оказался полной лажей – и связь с Москвой прервалась. Разговор с Лёней был последним, который я сегодня вел. Ну, и насрать, решил я. Успел-таки еще в Феодосии сказать пару слов Марте, что все в порядке и связи на неопределенное время больше не будет.
Я откинул спинку переднего сиденья до максимума и накрылся вторым спальником. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. Так ночевать было удобнее, чем накануне, но все равно надо было долго пристраивать ноги среди педалей, крутить одеревеневшее тело. А мимо машины всю ночь ходили и орали какие-то ночные люди.

3.

Утро было хмурое и довольно холодное. На скомканных ногах я подошел к морю, разделся, попробовал воду, оделся и вернулся к машине. Из палатки на берегу выползла девушка в одних трусиках и смело искупалась. Привыкла, видно. Женька только что проснулся и потребовал скорее ехать к Илье. Иногда его разбирает на капризы.
Биостанция, если кто не знает, расположена в четырех километрах от Щебетовки-Отуз в сторону моря. Я был в ее окрестностях в том же 87-ом. Про Биостанцию, принадлежащую тогда Министерству Обороны, рассказывали, что на ней тренируют дельфинов-шпионов… А заодно отлавливали настоящих шпионов, вроде моего хиппового друга, будущего парижского художника. Мы должны были встретиться с ним в Лисьей бухте, в то время запрещенной для проживания «пограничной зоне». Шпиона в тот год я не нашел: его уже обнаружили и обезвредили… 
Мы были у Биостанции в начале девятого по Москве, на час раньше по-местному. Теперь это открытый для всех желающих поселочек с двумя дельфинариями и маленьким красивым ботаническим садом. Мы оставили машину на стоянке, где только-только начали распаковывать свой товар торговцы сувенирами. И пошли вниз в сторону моря. Поселок спал, на веревочках у домов висели детские трусики. В любом из этих домов могли обитать Алиса с Володей – и Ильей!
Было все еще довольно холодно, ветерок, вода не больше 15 градусов. Пляж был пуст, только лежала на камнях девушка с ребенком – и вдали сидел рыбак. Солнце то и дело пряталось в утренние облака. Темный силуэт Карадага напоминал средневековую крепость, с убедительно ложными башнями и стенами в зубцах. И, естественно, никаких признаков Алисы и Володи, которых я собирался найти с помощью мобильного. А теперь стал искать так же, как своего хиппового друга в те суровые доисторические времена. И с тем же успехом.
Мы пробыли на пляже несколько часов. Солнце, наконец, вышло из-за туч – и, воспользовавшись этим, я проморжевал несколько метров вперед и назад. Женька лишь походил по воде. Пляж был покрыт крупным белым щебнем, недавно насыпанным и еще не обтесанным морем, по которому не хотелось ходить голыми ногами. Женька закапризничал и потребовал, чтобы я тащил его на себе. Но эти времена прошли!
Жара началась как-то сразу, неподвижная, тяжелая южная жара. По ней мы и попилили наверх к стоянке. В маленьком кафе умылись и позавтракали своей собственной лапшой быстрого приготовления. К воротам парка уже подъезжали автобусы с экскурсиями – и сотни людей шли смотреть дельфинов. Мы заглянули в ботанический сад и снова вернулись на пляж.
Людей стало гораздо больше, но Алисы с Володей среди них по-прежнему не наблюдалось. Этого и следовало ждать.
Раздвинув лотки с сувенирами, окружившие за это время машину, мы сели в раскаленный салон и поехали в Севастополь. Было уже почти двенадцать. На окраине Судака, в горной долине, про которую Кушнер сказал: «Я рай представляю себе, как подъезд к Судаку», я свернул не на более короткую, но сложную прибрежную трассу, а на ту, что идет через Симферополь и иногда напоминает дорогу. Ехал большую часть 120. Трасса была пуста, обгонять пришлось по минимуму – и через три часа с небольшим я был уже в Фиальте… (заимствую для конспирации этот топоним).
Я не верил, что попаду сюда в этом году, все было против этого… Тем более в сезон. Хотя несезон был моим любимым временем года. Именно тогда у меня появлялось желание завести на пустом месте новое настоящее, как заводят собаку или рыбок. После многих лет жизни на честной русской равнине – мне вдруг захотелось ярких красок, мощных рельефов, теплого безбрежного моря. Хотелось плотного воздуха, эмоций и встряски. Именно тогда я купил здесь этот роковой дом.
География сама по себе не лечит. В географию надо добавить еще что-нибудь, любовь, например. И тогда от этого блюда невозможно оторваться – и ты будешь вспоминать его всю жизнь…
Как вы думаете, к чему я это написал?..

Около дома я нашел Г. Г., моего севастопольского родственника, которого родители вызвали сюда паническими звонками: со мною прервалась связь!
Лопнувшую трубу к насосу, конечно, никто не починил, как и свет в кухне и наверху, хоть родственники, на которых был оставлен дом, обещали это сделать. Так что ближайшие мои дни вполне определились. Поэтому я и взял болгарку. Все приходится делать самому, как говорит герой "Пятого элемента".
Из дома Прохора, моего соседа, никаких делегаций, хоть какая-то жизнь там идет. Дом, архитектором которого я был, очень неплохо выглядел, я не мог не признать.
Мой собственный дом строил не я – лишь достраивал и ремонтировал. Он нравился мне южным минимализмом и ненавязчивым удобством. Невысокий бутовый забор и рельеф скрывали (почти не скрывали) симпатичный сад с розами, неуловимо пахучим самшитом, еще низенькими кипарисами, огромными черешнями, персиками, пальмовидной юккой, сливой, абрикосами, грецким орехом, виноградом…
Я не спеша, разминая ноги, обошел сад. С удовлетворением отметил, что бассейн грязен и завален прошлогодней листвой. И блаженно сел на пластмассовый стул на балконе, лицом к морю, зеркально-белому от висящего над ним солнца. Я действительно устал.
– Папа, когда приедет Илья?! – заорал во всю глотку сын.
– Не знаю! – таким же криком ответила я, так что Женька даже сжался от испуга. – Я столько вел машину, у тебя совесть есть, а?!
– А на море пойдем?
– Дай мне отдохнуть! Успеем на море, вон, иди лапшу ешь!
– А кока-колла есть? – смиренно спросил сын.
Я вздохнул.
– Пошли…
Этот запретный напиток покупался вместе с пивом, чтобы всем было хорошо.
Я устал не только от дороги. У меня был тяжелый год: в журнале «Дружба народов» в последний момент сняли уже заверстанную повесть, и тут же выяснилось, что не выйдет моя книга, на которую уже был подписан договор. За год до этого аналогичная история произошла в другом издательстве. Ибо, как я уже сказал, ко всем прочим грехам я еще и писал (в чем вы можете легко убедиться, если читаете этот правдивейший рассказ). Я вообще устал от своей московской жизни, работы, невыясненных и вечно выяснявшихся отношений, от того, что все застыло, погрузилось в рутину, и при этом то и дело било оглоблей по ногам… Хуже всего, что я вообще не должен был ехать! Нет-нет! В апреле жене отрезали грудь, сделали пластику. И я обещал ей, что никуда не поеду, буду все лето с ней. И друзьям, которые едва не с января набивались в компанию, говорил: езжайте сами, я в этом году пролетаю…
Полтора месяца Марта провела в онкологическом отделении. Я пас ребенка, ходил на работу, ездил к ней на свидания. Она держалась мужественно, как всегда, я же был совсем вымотан. Жизнь превратилась в голый долг – и я потерял ее вкус. «Почему ты такой унылый? – спрашивала жена на свиданиях. – Ты не рад меня видеть?» А я не знал: рад или не рад? Я выполнял долг.
И в начале лета Марта вдруг сказала: ладно, поезжай, ты ведь так хочешь! Она видела, как я устал, подавлен и в полной жопе, и великодушно предложила мне отдохнуть.
Я не сразу поддался, я возражал: я же дал слово! Я спокойно обойдусь год без Крыма. Или вообще без него обойдусь. Я уже переболел, меня, как и ее, все обломали. Это становится моим эгоистическим капризом, еще в большей степени, чем раньше. Хотя мне было жаль, что все мои любови упираются в какие-то препятствия – и мельчают.
Конечно, я хотел ехать…

И теперь, наслаждаясь холодным пивом – в каплях испарины на темном стекле, прячась от подкрадывавшегося ко мне солнца, зависшего над морем, – я вдыхал то, что не должен был вдыхать. Пахло морем, сухой травой, цветами, чем-то еще…
Мы пообедали все той же быстрой лапшой и пошли на море… Оно появилось внезапно, голубым занавесом меж расступившихся домов, замыкая перспективу дачной улицы, – и я заулыбался, который раз за день…
Цвет воды был насыщен и тепл. Розовый у берега – он с глубиной становился ярко-зеленым, сливаясь с темно-фиолетовым – на месте облепленных водорослями камней, а потом ярко-голубым, отражаясь в рыжевато-серых скалах. Море блестело отсюда далеко внизу, видимое на десятки километров под ослепительным солнцем... Пронизанная солнцем и прозрачная до дна – вода была немыслимо манящей, как манит голая спина красивой женщины.
На самом деле вода оказалась еще холодная, хотя значительно теплее, чем в Коктебеле. И на пляже было довольно много людей. Я явно перекупался, замерз – и лег, дрожа, на теплые камни, время от времени проверяя, что делает сын? Конечно, отдых с ребенком – отдых лишь наполовину. Нельзя расслабиться, нельзя просто лежать или идти – и думать о своем. Дети так или иначе подчиняют тебя своей жизни.
Мне хотелось осесть в каком-то тихом удобном месте и достичь там абсолютного покоя, чтобы никуда не тянуло, просто лежать, наслаждаясь несколькими метрами тишины и свободы, словно нет никакого такого мира, читать, думать, болтать, делать наброски – так что даже в город за едой и вином не тянуло б. Страсть к перемене мест заканчивалась страстью к стагнации и атараксии.
(Если б я знал, что меня ждет!)
Но теперь я был все еще в каком-то тумане. Я добился своего, я снова здесь! Все в порядке, все получилось удачно. Я крупно мобилен, и у меня впереди почти три недели…
В этот момент на пляже появился Прохор с двумя детьми, «пионерами», как их тут называли, мой сосед. Мы поздоровались, как ни в чем не бывало.
В облике Прохора, полного, бородатого длинноволосого человека, читался сочный Восток. При этом он был довольно успешный православный иконописец, как и многие мои знакомые. Начав свою художественную жизнь в Советском Юнионе, увлекшись православием, они нашли в иконописи уютную могилу своим творческим устремлениям. Зато с коммерческой стороной все было в порядке…

Отступление. В силу обстоятельств среди моих друзей было много православных, не формально, а как бы на самом деле. Когда-то можно было предположить, что у них есть идеи, идеалы, – но если они и были, то это было давно. Иначе мы не очутились бы на этом пляже…
Я знал Прохора много лет, но сблизились мы лишь пару лет назад, когда он случайно побывал у меня в Фиальте – и захотел купить здесь дом.
Его мать, 1922 года рождения, родила его в сорок лет, "когда стало не страшно", – как он объяснил. Она была дочерью известного наркома, знаменитого революционера, сына фабриканта из Иванова. Жила с отцом после революции в Москве, в особняке Рябушинского. Когда отца в 37-ом расстреляли, дочь "врага народа" сумела как-то ускользнуть и даже пристроиться в Университет. И уже во время войны ее взяли по новому, "самостоятельному" делу. Семь лет она провела в лагере, а потом поехала в ссылку в Барнаул, где встретилась с будущим отцом Прохора, ссыльным скульптором из Баку. Он был сыном полковника, в Баку у них был свой дом. Но отец-полковник во время войны попал в плен – и всю его семью в одну ночь с группой местных армян посадили, практически раздетыми, в поезд и отправили в Барнаул, куда они добрались еле живые.
При Хрущеве ей с мужем удалось вернуться в Москву. Как дочери репрессированного наркома ей даже дали очень хорошую квартиру на Спиридоновке, в старом дореволюционном доме. Потом Прохор женился, родил двоих детей, мать умерла – и квартиру разменяли. Теперь он жил в трехкомнатной на Патриарших… Недавно они родили еще одного, незапланированного, ребенка, девочку.
Я помог найти Прохору дом, ездил с ним посреди сессии в институте (куда я восстановился через двадцать лет) – искать строителей, стал архитектором нового дома. Словно Шехтель, автор того же особняка Рябушинского, я занимался всем, даже решетками. В отличие от Шехтеля я делал это бесплатно.
Мало того: я вписал их всех, даже с мамой и ребенком, в свой дом, снизойдя к «скудости» их средств, пока рядом строился их собственный, – и, уезжая, попросил лишь об одном: не обижать в мое отсутствие других моих друзей, которым я тоже позволил жить летом в этом доме. Мне были даны торжественные клятвы:
– Что ты, не волнуйся! Это нас все обижают, мы же никого, – уверяла меня Ядвига, жена Прохора, миловидная нервная девушка, как будто чем-то навсегда испуганная. Застывший взгляд в сторону. – У нас, православных, не принято обижать…
«Ха-ха!..» – подумал я. И был прав. Кончилось все, естественно, как в русской сказке про лису – полным срачем: сперва Ядвига позвонила мне в Москву и попросила не приезжать Шу (старого «партийного» друга): мол, им тесно. Потом они насмерть разругались с Иркой Мадонной (старой «партийной» подругой) и ее детьми. Но этого мало: они предложили приехавшему Кириллу с беременной женой Катей пожить в доме Лёни, где текла крыша, и где вообще давно никто не жил. Если бы информация шла от одной Ирки, склонной к художественному преувеличению, но когда и Кирилл говорит, что в моем доме царил полный дурдом!.. И все потому, что я хотел всем сделать хорошо… Нет, лучше не усердствовать в добре, чтобы потом не удивляться, что последствия от зла или эгоизма бывают краше.
«Ирка нас оклеветала!» – оправдывалась потом Ядвига. Но я был неумолим. «Я прервал с Прохорами евхаристическое общение», – как я это торжественно назвал.
Из мечты создать здесь колонию – и жить альтернативно Вавилону, ничего не вышло. Но теперь бывшие друзья здесь уже поселились, более того, в соседнем доме, по моей же вине, и мне надо было поддерживать с ними какие-то отношения…

Отступление законченно – и Прохор невозмутимо расположился рядом. Он спросил про дорогу – и я немногословно описал ее. Он начал свой рассказ: они приехали неделю назад, вместе с о. Анатолием, довольно известным в нашей тусовке попом. Но поселился поп (и его по-поповски большое семейство), естественно, не у них, а сняло дом на четвертой линии.
– Вот, кстати, и он! – сказал Прохор, указав на крупного человека с волосами до плеч и небольшой бородой, расположившегося метрах в двадцати от нас.
Отец Анатолий был не один, а с женой и тремя детьми, мальчиками разного возраста, чуть старше Женьки. Мы не были знакомы, но я много слышал о нем. Из недавних его подвигов запомнился тот, что он крести сына Кирилла Федю. Поп, довольно, впрочем, светского вида, с выражением лютой брюзгливости на лице, нервно поздоровался – и как будто остался чем-то недоволен. Брюзгой он, собственно, и оказался, часто занятным брюзгой. Как выяснилось, он был недоволен звонком начальника из Москвы.
Мы разговорились – и тут я вспомнил, как на одном день рождении много лет назад видел его, тогда еще без сана, молодого и бескомпромиссного православного неофита, отчего он мне, разумеется, не понравился. За эти годы он переменился, можно сказать, целиком…
 Он гордился, что снял дом всего за 12,5 долларов в день, выторговав к тому же 50 центов! К сожалению, завтра ему надо возвращаться в Москву на работу. Он давно уже не имел прихода и зарабатывал продавцом на Горбушке. Полная под стать попу попадья Лена со смешливым лицом заявила, что ей все здесь нравится, и если Анатолий уедет, то она останется. Впрочем, как он решит…
Но самое важное, сообщил Прохор: только что приехала Аня с сыном и пока пребывает у них дома… Пришлось с первого же дня идти туда, куда я совсем не хотел идти – за Аней.

Она возникла в моей жизни относительно недавно. До этого она изредка появлялась на чьих-нибудь днях рождения в виде молчаливой молодой жены одного из гостей, далеко не моего приятеля, по виду годившегося ей в отцы. Высокая, симпатичная, но предпочитавшая проводить время среди старших детей хозяев, а не за общим столом. Так она и держалась долгое время – в тени мужа, отчасти, вероятно, из-за характера, отчасти из-за возраста, а больше всего, наверное, из смирения, полагающегося православной женщине, в этом кругу упорно культивировавшегося, без особого, впрочем, успеха. Смирения, в любом случае, сильно наигранного, а для нее конкретно – едва не катастрофического…
Все у них было как у всех: безденежье, проблемы с жильем, маленький ребенок. И воскресные полубогемные-полуправославные попойки. Она обратила на себя внимание лишь, когда вдруг завела роман и захотела уйти от мужа. Соединенными усилиями ей это сделать не дали – и она опять присмирела, но ненадолго.
Наше сближение началось после того, как они с мужем переехали на Сретенку, в собственную (наконец) квартиру, то есть стали моими соседями. Теперь это была красивая заметная женщина, яркое пятно на пресном фоне стареющих друзей, чьи встречи напоминали тусклые копии друг друга.
Она всегда хорошо ко мне относилась, по внешности это слегка напоминало влюбленность. Такую дружескую, ничего не значащую. Она даже взяла у друга и прочла журнал, где был напечатан мой роман, после чего, по ее словам, поняла, как мы похожи. Я на такие заявления не то чтобы не обращал внимания – я их избегал, как отдаленного урагана, который я могу приблизить неловкими движениями.
Прошло то недолгое время, когда жена меня ревновала. Она верила, что я – кремень, а, главное, что она – лучше всех, что было всем очевидно, в том числе мне, осчастливленному сверх всякой меры. И она, в общем, имела право так думать. Я был для нее верной Личардой, обеспечивающий ей маленький материальный комфорт, терпимый в силу прежней идеалистической закваски. При этом она была убеждена, что ни одна женщина в ясном уме мной не увлечется. Сама-то она уже привыкла, научилась меня терпеть и мужественно нести свой крест, но не могла представить никого, кто хотел бы сменить ее в этом неблагодарном деле. Как и многие жены со стажем, она не ценила своего мужа (то есть меня) ни как серьезного профессионала в каком-либо деле, ни как мужа, возмущалась моим характером и привычками, моими мальчишескими увлечениями, вроде того же Крыма, которое, как взрослый человек, не хотела разделить. Она считала себя вполне самодостаточной и жила со мной больше по привычке, по отсутствию сил и здоровья резко менять свою жизнь. А полпытки такие когда-то были.
Аня, конечно, была не в счет. Я не любил замужнюю красоту. К тому же уважал мнение жены. И если она считала, что я не герой-любовник, значит, так оно и было… Притом что живая, веселая, с легким характером и неприрученная Аня – мне нравилась.
Однажды мы с Аней случайно встретились на Сретенке, и она пригласила меня в гости. Мужа дома не было. И у нас произошел очень откровенный разговор. Чего только она ни наговорила в тот раз про себя! Она, христианка, может понять маньяка-убийцу, показанного по ящику, который убивает непонятно из-за чего. Она тоже была близка к этому. И была близка к самоубийству, ходила с бритвой, ходила по крышам, сидела на поручне на балконе, выходила ночью на улицу – в надежде, что кто-нибудь ее убьет! Даже существование сына не останавливало ее.
Ей помог («излечил») отец Димитрий (верно, Смирнов): научил любить людей. Даже если они того недостойны. Теперь у нее все нормально, и она видит во всем провиденциальный смысл. Как и многие женщины нашего круга, это был прекрасный экземпляр человека, с которым приятно поговорить без всякого снисхождения к полу.
Но насчет того, что о. Димитрий ее «излечил» – это сильно сказано! Я был свидетелем, как ее клинило, особенно от алкоголя, когда она вела себя почти с нарочитой неадекватностью.
В тот вечер она и сказала, как хотела бы поехать с нами в Крым. И я легкомысленно пообещал ей это, если, конечно, поеду сам. И вот она здесь! Надо ли было это делать? Мне слегка страшно, за нее, за себя. Но и любопытно: жить в одном доме с красивой милой женщиной, которую почти не знаешь.

Аня была не одна: с ней был ребенок, сын по имени Петя, чуть старше Женьки, что было мне на руку. Я поздоровался с Ядвигой и с ее мамой. Перенес вещи Ани в свой дом. Она светилась счастьем:
– Мне не верится, что я тут! Я много-много лет никуда не выезжала! И вдруг этот воздух, этот сад…
Вечером нас позвали на ужин в дом соседей. Эту новость принесла Аня, предупредив, что если я не хочу, то могу не идти, и она тоже не пойдет, она все понимает – ибо слышала, в том числе от меня, про нашу ссору. Но ей бы хотелось, потому что Ядвига ее старая подруга… Которая кается за все, что произошло – и хочет мне это сказать…
Я лишь пожал плечами: отчего «старая подруга» не пригласила ее пожить в свой собственный (новый) дом? Как меня выводило из себя это православное лицемерие! Однако я промолчал и пошел, как мирный человек.
Я никогда не жил в таком доме, очень новом, чистом, аккуратном: мебель, полы, стены, кухонное и ванное оборудование... В мае, когда я здесь был с Артемом и Ирой, покупателями лёниного дома, я уже проинспектировал с улицы качество работ. Оно меня удовлетворило. Сейчас я совершенно не интересовался домом, будто он не имел ко мне никакого отношения. Хотя Ядвига то и дело обращала внимание гостей на меня, как создателя сего чуда… Из гостей тут, собственно, были о. Анатолий с женой Леной, своим присутствием смягчавшие неловкость момента.
Мы сидели в новенькой гостиной, ели и пили, и взволнованная Ядвига, вещала, как из пулемета:
– Вода, говорят, холодная, 17 градусов. Черешни было мало, персик съела листовертка, виноград в пятнах каких-то…
– И что это значит? – светски спросила Аня.
– Что не будет хорошего винограда. Так говорят. Но мы только посадили, все равно ничего не вырастит… А какие розы мне Прохор подарил на день рождения! Это лучший подарок в моей жизни! – И она пошла показывать кусты роз, посаженные перед окнами. – Ты краски привезла? Будешь здесь писать? – спросила Ядвига Аню.
– Привезла чуть-чуть. Не знаю, как получится…
– А я вновь начала писать картинки, пока маленькие. И Ванька (сын) тоже пишет, и у него хорошо получается…
Ей не терпелось рассказывать и общаться. А у меня не было сил. Я слушал, жмурясь, как кот, от пробивавшегося сквозь шторы алого заката над морем. О. Анатолий рассказал про свою работу. Сперва он торговал телевизорами, сейчас переключился на DVD.
– У меня теперь испытательный срок… И я могу его не выдержать! – это звучало как ультиматум неизвестно кому.
Мне стало его жаль, и я вызвался отвезти его завтра на вокзал. Потом разложил Женьке раскладушку – и, наконец, улегся на нормальную кровать, немедленно провалившись во все еще дорожный по инерции сон.

4.

Утром с рюкзаком к нам пришел о. Анатолий. Когда мы уже сели в машину – к дому подъехало такси и из него вылезла Марина с сыном Петей.
Марина, жена моего старого приятеля, была полна эмоций и слов. Она уже пожила у друзей в Симеизе, тяжко вписавшись по моему билету в поезд (я ведь задумал ехать на машине совершенно спонтанно, уже купив билеты туда и обратно. Пришлось продать их Марине, которая тоже вдруг решила ехать в Крым.).
Женщины по такому случаю и вполне неожиданно поехали со мной, оставив детей колбаситься в доме. Я высадил о. Анатолия у вокзала, мы попрощались и поехали на Московский рынок – накупать гору продуктов для своей будущей жизни здесь.
На обратном пути нас остановила соседка из домика с огромной глицинией и прекрасными плетущимися розами, с которой я познакомился в прошлом году, Валентина Александровна, немолодая женщина с выражением непримиримого равнодушия на лице. У нее недавно умер муж, и теперь она мечтала переехать в Москву, пристроить дочерей, одна из которых кандидат наук и преподает в филиале МГУ в Севастополе. Для этого ей надо продать квартиру и дачу:
– Здесь делать нечего, – заявила она категорически. – Только отдыхать…
Впрочем, на море она не ходит – холодно. Для местных это еще не сезон. Лишь белые москвичи могут купаться в такой воде. Вот когда она станет 25 – тогда, возможно, и местные снизойдут… Местные по понятным причинам любили показать пресыщенность тем, что так манит несчастных жителей севера.
Я спросил про виноград, который и правда покрылся какой-то рыжей дрянью.
– Нужно опрыскать… – сказала она авторитетно. – Окисью натрия, зайдите, я дам…
Марина хоть и поселилась отдельно на восьмой улице, но все время проводила с нами. Когда-то я знал ее как тоненькую застенчивую миловидную девочку, едва не со школьной скамьи. Теперь это была взрослая, полная, уверенная в себе женщина, юрист по профессии, с издевательским юмором и массой своеобразных историй.
Солнце, жара, все отлично, если бы не надо было восстанавливать водопровод! В мае, когда я жил здесь с приятелями-покупателями, я обнаружил, что течет металлическая труба, по которой вода поступает в дом. Она попросту разморозилась, то есть замерзла и треснула. Я вызвал рабочих из артели Василь Василича, строителей дома Прохора, они посмотрели и стали доказывать, что починить никак невозможно, не подлезть, нет места, сварка не подойдет, болгарка не возьмет… И вот, пока все были на море, я принес из машины болгарку. Сперва демонтировал мойку, освободив поле боя, дальше с великой тщательностью, чтобы не задеть другие трубы, я выпилил треснувший кусок, словно хирург, отрезающий больной член. Это оказалось совершенно не трудно. Вместо отрезанного члена я решил на скорую руку насадить пластиковый шланг на хомутах. Значительную часть времени заняли поиски подходящего шланга.
Посреди резки трубы позвонила по мобиле знакомая Таня К-о из Сочи: у них вода 20 градусов, сообщила она. Я неудачно резанул и прорезал отопительную трубу. Под плеск и брызг воды наложил резиновую шину на хомутах. Пластиковая труба на треснувшую железную не натягивалась даже с мылом. Я разогрел ее на газу – и все-таки натянул. Вернувшиеся женщины навели относительный порядок в долго пустовавшем доме. Время от времени они появлялись на кухне и со священным вниманием следили за моими манипуляциями.
Марина сыпала афоризмами:
– Женщина делает все безобразно, но единообразно!
Она увела детей к себе в дом, где имелся отличный большой бассейн. Аня осталась ее ждать. Ближе к вечеру я один пошел на море. На берегу встретил жену о. Анатолия Лену с детьми. Мы стали ненапряженно беседовать – и вдруг на берегу появился он сам, с тем же дорожным рюкзаком.
– Что это?! Второе пришествие о. Анатолия! – воскликнул я в изумлении.
– Решил остаться, послал работу к черту! – воскликнул он в ответ. – С вокзала позвонил в Москву, обрадовал их. Они перепугались и продлили мне отпуск.
– Молодец!
Следом появился Прохор с детьми, и, наконец, Марина и Аня с Женькой и двумя Петями. Ужас, на пляже скопилось восемь мальчиков и одиннадцать лиц мужского пола на трех женщин, будто в Китае. Море бурлило от их голов. Женьке наконец-то было весело. Он не вылезал из воды, «посинел и весь дрожал». Грелся минуту и бросался в море снова. Там же все!
Вечером нас опять позвали к Прохору.
Толя в очередной раз, теперь для Ядвиги, отчитался за свой уже ставший знаменитым подвиг. Аня с грустью вспомнила, что в Москву все равно придется возвращаться, и я, чтобы поднять настроение, рассказал про "пирамидальщиков", последователей местного "ученого" Коха, который нашел в Крыму кучу «подземных пирамид». Одну он "нашел" здесь на фиальтовском мысе, около бункеров времен войны.
– Нашел не в смысле раскопал. Он чувствует их, как колодезник воду. Его последователи собрались у выбранного им места и насыщались энергией, – повторил я то, что вчера поведал мне Г.Г.
– Может, в этом что-то есть? – предположила Аня.
– Во всяком случае, у пасущихся здесь коз – отличное молоко! – сообщил я.
– Да тут вообще все отлично, – сказала Марина, потягиваясь, как кошка. – Особенно когда не надо следить за мужем, чтобы он не напился…
Ядвига не уставала хвалить свой новый дом: ничего подобного у нее никогда не было. Преувеличенной оценки удостаиваются так же люди, природа. Насчет людей – не все так просто. Тут любят ругать отдыхающих и вспоминать, как хорошо было раньше, когда Севастополь был закрытым городом. Притом что город в настоящее время существует, по сути, на деньги Москвы и приезжих.
– Я как-то рисовал тут недалеко на берегу, там была местная художница, толстая немолодая баба, и когда я появился с этюдником, она стала кричать мне издалека: «И чего вы все сюда приперлись?».
– Наши провинциалы за себя постоят! – усмехнулся о. Анатолий.
– У нас люди и правда какие-то особенные, – кивнула Аня. – Какие-то они гордые. И не любят чужаков. Интересно, почему?
Это роль наивной девочки ей шла. Вообще, задавать вопросы удобней, чем на них отвечать. К тому же спрашивающий дает кому-то шанс испытать приятное чувство авторитетности.
– И все-таки я рада, что я русская, –  закончила Аня. – И не хотела бы быть никем другим.
– Ты же никем и не была – и не можешь сравнивать, – предположил я.
– Точно! А мне наши люди за последние годы – вот уже где сидят! – воскликнула Марина и красноречиво махнула рукой.
– Ну, да, в них много недостатков, но есть же в них и хорошее! – заступилась Аня.
Я прежде тоже думал, что у русского есть какая-то такая особая совесть, как Чехов писал. А теперь думаю, что он ориентируется не на совесть, а на какую-то стихийную справедливость. Но главное для него все равно право сильного, которому приходится подчиняться, но которого зато можно обманывать. Это тоже кажется справедливым. Примерно это я и сказал, вызвав неожиданное одобрение о. Толи.
– Как грустна Россия! – пробормотала Аня, и все засмеялись.

5.

Утром я все же доделал трубу и включил воду. Для чего пришлось слегка повозиться с насосом. Аня беспрерывно готовила, мыла и следила за детьми. Она – само участие и любезность.
– Я хочу исправить впечатление, оставленное всеми другими твоими гостями, – говорит она и смеется.
Дети мыли наш бассейн, даже Женька. Помыли и ушли к Марине – надолго исчезнув в окрестностях ее бассейна. А я, с трудом заведя машину, поехал искать воду для моего. Аня вызвалась сопровождать меня. Я был не прочь разделить рутинную поездку с покладистой девушкой, готовой скрашивать эту самую рутину хотя бы своим присутствием.
По дороге в Севастополь нам, словно специльно, попалась цистерна. Я посигналил – ноль внимания. Посветил фарами – то же самое. Я, разозлившись, стал ее преследовать. Она же – удирать. (Смешно, да?) Я по-прежнему светил фарами и в конце едва не подрезал ее, заставив 3остановиться. Увы, она оказалась пустая. На Пятом километре (это такой район Севастополя) служительница с "биржи автотранспорта" дала мне телефон некоего Миши, водовоза. Я позвонил, но он не захотел ехать. Ядвига дала мне телефон другого Миши, тоже водовоза. Он пообещал приехать завтра.
Поэтому я занялся машиной. Марина позвала знакомиться с местным "пивняком" напротив главных ворот нашего товарищества. Я отказался: опять шашлык-машлык под местное радио и толпа отдыхающих (страшного вида).
– Отличное известие, если тебя это интересует, – сообщила Марина по возвращению. – Мы познакомилось с человеком, который обещал завтра привезти самодельное вино.
– Да-да! – подтвердил Толя. Он был большой поклонник и знаток Бахуса – и именно в его компании, наконец, оттаивал от своей мизантропии.
Женщины убрали кухню, раскуроченную ремонтом, и приготовили очень прихотливую еду. Я сидел в единственном числе за столом, как восточный мужчина, попивал вино, а женщины суетились вокруг, накрывая и обслуживая.
– Все же в гареме есть какое-то здоровое зерно, – заметил я в пространство. – Две женщины в одном доме творят чудеса.
Ужинали-обедали мы, наконец, у себя дома. Я разжег камин, у которого мы продолжили пить вино, закусывая сыром и разговорами. Поэтому разговоры затянулся за полночь.
– Ты не думал здесь поселиться? – спросила Аня наивно.
– Думал.
– И что?
– Будь моя воля... но ее у меня нет, как у императора Николая II, мечтавшего перенести столицу в любимую Ливадию… – смеюсь я.
Марина не могла говорить ни о чем, кроме взаимоотношений с мужчинами. В суде над ними она была истец и прокурор сразу. Нападала она профессионально и с пафосом. Ей хотелось битвы, она стремилась выплеснуть переполнявшую ее ярость. Для начала она хотела понять, почему дуры-девушки теряют невинность? На это ей, конечно, проще было ответить самой. Или обратиться к «свидетелю защиты» – Ане.
Совместными усилиями мы пришли к выводу, что таким образом девушка пытается проникнуть в мир мужчин, который кажется ей таким интересным. Разобравшись с этим вопросом, занялись родственной темой: почему женщины так легко идут на “телесную измену”?
– Потому что женщина перекладывает ответственность на мужчину. За все дальнейшее должен отвечать он, а не она, – безапелляционно заявила Марина.
– Даже если не он заварил кашу? – спросил я.
– Он тоже должен думать головой.
– Но он не думал. А потом быстро смылся от ответственности, – с улыбкой проговорила Аня.
Тогда еще я не понял: говорит она абстрактно или из личного опыта?
– Не завидую я тебе: сейчас ты будешь отдуваться за всех мужчин, которые нас обидели, – в саркастической манере сообщила Марина.
– Зачем ему отдуваться! – возмутилась Аня. – Он ни в чем не виноват, во всяком случае, перед нами.
– У него все впереди, – мрачно пошутила Марина. – Когда-то я была в тебя влюблена, хотя ты не знал.
– Правда?! Вот жаль!
– Жаль? Я не хотела вторгаться в твой брак.
– Так у тебя же был муж!
– Подумаешь! У нас с ним были очень свободные отношения. К тому же он увлекался всякими восточными учениями – и телесно меня игнорировал.
– А теперь? – спросила Аня.
– Теперь он кидается на любую юбку, как сексуальный маньяк.
– Как меняются люди! – усмехнулся я.
– Я надеюсь, что Господь убережет меня от всех этих страстей. Мне и так тут очень хорошо! – пожелала себе Аня.
– Не загадывай! – бросила Марина.
– Да ну тебя! Не желай мне зла!
– А, может, блага.
– Не нужно мне никакого другого блага. Я тринадцать лет никуда не выезжала! И теперь я словно сплю!
– Почему? – удивился я. – Почему так долго?
Она пожала плечами и очаровательно улыбнулась…
С улицы закричали: это пришел о. Анатолий. Разумеется, с бутылкой вина. Расположившись у камина, он сообщил, что идет похолодание. Потом похвалил местные условия, в которых он не чувствует аллергии, но обосрал свое жилье и поведение своих детей, трех симпатичных, вымуштрованных мальчиков, чьим душевным воспитанием он активно занимался. Дела работы, хоть и с заминкой, по-прежнему гнали его в лютую Москву. Это больше всего парило его.
Мы взяли вино и пошли на мыс. Погода изменилась, мы прямо чувствовали ход этого похолодания. Нас сопровождал ветер, почти по всему ночному небу красиво сверкали всполохи молний. Но грома почти не было слышно. Мы замерзли и вино допивали в доме о. Анатолия, грубой, недостроенной халупе, с удобствами и водой во дворе.
Дома мы с Аней сели на кухне и продолжили пить вино. Дети уже спали. Она рассыпалась в комплиментах: она очень благодарна мне за этот дом, это место, эту поездку.
– Я пьяная и хочу сказать, что я о тебе думаю…
Я испугался и постарался увести разговор в сторону. Пусть это и приятно, но из-за этого мне придется тоже что-то говорить и, хуже, как-то поступать, что не соответствует моим планам.
У Ани была своеобразная манера выражать мысли: поднимая и опуская лицо, так что волосы падали на глаза, отворачиваться, замирая на какое-то время, словно подыскивая слова, и вдруг устремлять взгляд прямо в тебя, пытаясь прочесть, о чем ты думаешь? Она говорила нервно, с какой-то педалируемой откровенностью и, по-видимому, искренне. Признаться, она мне очень нравилась. Мы говорили до пяти утра, и увести разговор мне так и не удалось. Поэтому я много о себе узнал.
Удивительное ощущение, когда человек раскрывается перед тобой, словно исповедуется, убирая все стены. Он как будто прозрачен – и это завораживает больше, чем прямые признания.
Она не отрываясь смотрела мне в глаза, словно ждала ответа. Я протянул руку и погладил ее по волосам, как ребенка. Она уткнулась лбом мне в плечо. Чужая женщина так близко. Это ужасно действует. Я знал, что она несчастна, у нее тяжелая семейная жизнь, что ее все эксплуатируют, что в ее семье лишь она одна зарабатывает деньги, что она много лет вообще не отдыхала, что психика ее расстроена. Но она не может ничего изменить в своей жизни – и эта поездка для нее, как чудо.
Будь она мне противна, неинтересна… Как все было бы просто! Наверное, допустив ее приезд сюда, я ждал чего-то подобного, но не ожидал, что так сразу. Выходит, ее чувство ко мне было гораздо сильнее, чем я думал. От этого повеяло опасностью. Но, конечно, завораживающей.
Ночью мне снились сумбурные сны. Была в них и красивая девушка в длинном летящем на ветру платье – на улице какого-то южного города, вроде Ялты, которая манила меня вниз к морю. И мне хотелось и ее, и моря, и я не знал, чего больше?
В том сне и море изменило мне, пропав за домами, сколько я ни искал его, – и девушка, вдруг исчезнув в толпе отдыхающих…

6.

По улице шли красивые девушки в одних купальниках. Как я здесь хорошо себя чувствую! Будь моя воля... но ее у меня нет, как я уже сказал.
В полупрозрачном платке вместо платья на балкон вышла Аня, улыбнулась, поздоровалась и проверила полотенца на перилах. И я залюбовался ею, тонкой золотистой линией профиля, очерченной легким, притушенным облаками солнцем.
– Прости, если наговорила вчера лишнего…
– Нет-нет, пожалуйста-пожалуйста!
Она усмехнулась. И осталась стоять рядом.
– На море пойдем? – спросила она наивно. – Или это глупый вопрос в Крыму?
– Нормальный. Обязательно пойдем. Только залью бассейн.
– Женька еще спит?
– Если и спит, то в другом месте.
– А, его нету?
– Не-а.
– Я догадываюсь: он с Петей в доме Ядвиги, наверное, мультики смотрят.
– Не сомневаюсь: ребенок прожил сутки без телевизора – у него абстиненция.
– Нет, просто Ядвига предложила им – чтобы они с утра не шумели.
– Это мило с ее стороны.
– Да она вообще милый человек! Хорошо, не буду!..
Во время завтрака появился о. Анатолий и принес новую дурную новость, что море похолодало. Пока я ждал воду, утренняя пасмурность рассеялась. Я занялся очисткой сада от ежевики, которая, как баобабы, погубит здесь все, стоит лишь на один год оставить ее в покое, – как я объяснил «моим» женщинам.
– Это страшное растение, живая колючая проволока – ее не ножницами нужно выводить, а огнеметом!
Миша привез всего 6 кубов, и бассейн был залит лишь на две трети. Аня беспрерывно готовила и одновременно следила за обоими детьми, то есть своим и моим.
– Одинокий отец вызывает у меня сочувствие, – объяснила она.
Она все делала правильно: в любой компании она говорила то, что поднимало настроение и интерес к разговору, у нее словно не было острых углов, которыми она могла задеть и обидеть. Может быть, это была лишь одна из ее сторон, демонстрируемая в данных обстоятельствах, но у многих людей такой стороны вовсе нет.
На машине пикап приехал человек с вином, и мы прямо на улице утроили дегустацию. Не то, чтобы вино очень понравилось, и все же мы взяли несколько двухлитровых пузырей каберне и чего-то мускатного.
– Пить так пить! – решил о. Анатолий, и купил несколько трехлитровых пластиковых бутылей. С Аней и Мариной мы продолжили дегустацию за домом. Женька мучил меня, пока не добился разрешения купаться в бассейне с еще не согревшейся водой. Я хочу быть добрым папой, чтобы ребенок ни о чем не жалел. Чтобы всем было хорошо, как сейчас мне.
Марина рассказала про своих друзей в Симеизе, про знаменитого резчика по дереву Виталия, про немца, купившего его комнату, про Сашу Каменского, купившего там дом и живущего с женой круглый год. Все они мне уже известны по рассказам Алисы и Володи, несколько лет подряд каждое лето находивших вписку в доме этого самого Виталия.
Долго расслабляться я не даю и веду дам, о. Анатолия и его детей, а так же прохоровских «пионеров» на Виноградный мыс смотреть Вход в ад и Скалу Олень, местные достопримечательности, обязательные для ознакомления. Мелкие дети остались дома у телевизора. Солнце ослепительным зеркалом сверкало в море. По своей привычке я увлек всю группу на Белый пляж, где часть ее искупалась. Море действительно похолодало, но не смертельно. Огромное бревно лежало, как бушприт, на прибрежной скале, закинутое сюда штормом.
Вечерело, солнце садилось в набежавшие облака, окрашивая их в розовый цвет. Фиальт все больше клонился в сторону оправдания своей народной этимологии. Аня заявила, что обратно ей этот путь не пройти, так что она навсегда останется на этом пляже.
– Ну-ну, есть и другой путь, в противоположную сторону, менее экстремальный.
– Менее?! – закричала Марина. – Ты уверен?!
Однако выходить отсюда как-то надо, и все пошли за мной. Кто плыл по морю, кто полз по камням и скалам вдоль берега, причем дети, отнесшись к ситуации, как к игре, искали индивидуальные варианты передвижения, но скоро мы все собрались на плоском вулканическом мысу, от которого шла тропинка вверх, на плато – к военному маяку. Там у маяка взрослые восхищались видами и своим мужеством, дети, почти сверстники, очень похожие во вкусах, говорили о еде и футболе.
Обратная дорога лежала через соседние поселки, убогие, нищие и ужасные! Нельзя было смотреть без слез на эти постройки, которые бессмысленно возвели люди, подло изуродовав землю. Все это надо снести, думал я, снести и построить заново, красиво, чтобы это было достойно юга и легендарного Фиальта…
Дети ничего больше не хотели, только есть и смотреть ящик, поэтому были оставлены у телевизора под присмотром матушки Лены, беспечной и веселой женщины, мало подходящей для уготованной ей роли.
Несмотря на облака это был замечательный летний вечер, и даже в 9 вечера хотелось броситься в бассейн. Мы сидели за домом, с вином, и прекрасно ничего не делали.
Вдруг Женька, уснувший в компании Петь на первом этаже, проснулся и натужно закашлял.
– Я так и знал! – воскликнул я в досаде и ушел лечить его. Не успел начать, а Аня уже стояла сзади с советами, пока я грел молоко на плите. Она же и напоила его им, а потом заставила дышать паром из чайника с календулой. Это отличалось от обычного поведения моих гостей, бывших или практикующих идеалистов, как правило, озабоченных лишь собственным отдыхом.
– Наконец-то! – воскликнула Марина, когда мы вернулись. – Эти спиногрызы, особенно мальчишки, такие доставучие! Посмотрела сегодня на них – чума! Как я дрючила своего Петьку, но твой Женька – это что-то! Теперь я вижу!
Я невесело усмехнулся. Лишь могучий герой мог совладать с этой белокурой бестией, как мы любя называли его между собой.
Пока мы отсутствовали, в доме снова появился Толя – в анархической майке. Он оказался и по духу анархистом, меломаном и критиком загнивших форм современной церковной жизни. Об этом он мог говорить очень долго. А еще – о сложных перипетиях его религиозной карьеры. Он вообще был критичен – ко всему и всегда.
Мы снова разместились у камина, так понравившегося девушкам.
– Теперь только любви не хватает, – мечтательно сказала разомлевшая от тепла и вина Аня.
– Какой любви? – спросил Толя.
– Какой-нибудь южной, легкой…
– Только ее не доставало! – буркнул он мрачно.
– Любовь – прекрасное чувство, – стала настаивать Аня. Она сидела на полу в джинсах, у самого огня, скрестив ноги. – Все должно делаться для него и из него. Нет, я не в смысле романа! – оговорилась она поспешно. – Скорее – в христианском смысле…
– А, в христианском…
– Это такая же прекрасная вещь, как хорошая погода, – заметил я.
– Я не поняла.
– Это чувство нельзя искусственно вызвать, им нельзя управлять. Любовь – это не чувство, это страсть!
– Нет, я не согласна! Страсть – это что-то темное. А любовь – это что-то бесконечно светлое!
– В любви обязательно присутствует страсть, иначе это не любовь, а симпатия, сострадание, дружба. Страсть с отрицательным зарядом называют ненавистью, с положительным – любовью.
Толя вдруг согласился со мной.
Мы заговорили с ним о 67-68-ом годах. Он воспринимал их мистически: начиная с «опровержения пророчеств» (Иоанна Златоуста, что Иерусалим никогда не будет еврейским – а они захватили его в ходе Шестидневной войны 67 года), видений Богоматери в Египте – и кончая Летом Любви в Калифорнии и Парижским маем. Он, кстати, родился в 68-ом.
От камина мы поднялись на крышу. Все небо светилось, словно нашпигованное маленькими лампочками! Это очень веселило нас – от жуткой смеси вин, что мы выпили. 
Ночью в широкой постели, где я в кои веки спал один, я думал о любви, о которой говорила Аня. Даже не совсем о любви, а о любви, как потребности в чем-то новом, любви как импульсе изменения…
В долгих браках возникает одна скверная вещь: другой перестает восприниматься как отдельный и свободный человек. Он уже какая-то неотъемлемая часть пейзажа – и с ним можно не церемониться, как с верным сыном из притчи: куда он денется? Так родители не церемонятся с детьми, а подросшие дети – с родителями, братья с сестрами, управдом с жильцами.
Другой утрачивает ценность, как привычная мебель. А ведь у него есть своя жизнь, мечты, может быть, совсем погубленные, но которые составляют важную часть его души. Он, может быть, не хочет считать, что его самостоятельная роль кончилась, и теперь вся его жизнь – это работа и воспитание детей.
Мало ли кто из нас не мечтал стать космонавтом! А выросли и стали юристами или бандитами. А потом станем пенсионерами (если доживем). Так дети проводят скучную смену в пионерском лагере, развлекая себя, чем попало – только бы побыстрее кончилась!
Самое простое: сделать этот скромный выбор и больше не париться. Моя жизнь: это работа и диван перед ящиком после нее. Пиво и котлета, дача, секс с женой или любовницей, новая машина, какой-нибудь хитрый девайс… Люди успокаиваются – и быстро жиреют. А почему нет, а, собственно, ради чего, в чем сверхзадача?..
Эта мысль все время крутилась в голове, подтачивая и раскачивая брак, как далекое землетрясение. И я подозревал, что однажды брак рухнет, просто для того, чтобы каждый смог доказать себе и другому, что он все же отдельное существо, со своей личностью и жизненной целью. Со своим личным безумием, которое ему дороже всего!..

7.

Утром меня разбудил звонок Алисы: они с Володей и детьми хотят приехать ко мне из Коктебеля 2 июля. К завтраку о. Анатолий принес новости про теракты в России: два самолета взорваны в воздухе.
– Ты наш утренний вестник, всегда приносящий дурные вести! В Средние века тебя бы казнили, – сообщаю я ему под смех девушек.
Хотя мне совсем не смешно: новостей у нас и правда нет – и без них лучше: забываешь, в каком страшном мире мы живем! Весь день потом я думал об этих терактах, о безумии, которое мстит простым людям за то, что они не на его стороне.
А у нас было солнечное, хотя не очень теплое утро. И я поехал на Пятый за лекарством для Женьки. Со мной вызвалась ехать Аня, – вместо того, чтобы пойти на море. Она словно желала быть постоянным "да", что бы я ни предложил, даже тогда, когда я не успевал предложить. Она всему была рада и благодарна. И это так отличалось от моей ситуации с женой, которая была постоянным "нет"!.. Или мне так казалось.
О. Толя напросился с нами до рынка, где все и застряли. Пока они ходили, я сидел в кафе с кондиционером и пил минералку. День становился все жарче, и было жаль терять его на рынке. И все же я понял, что даже так – мне лучше, чем в другом месте. Сама мысль, что убиваешь время не где-то, а в Крыму, приносила успокоение. Воздух Крыма делал свободным (от меланхолии).
За это время Толя набил огромный рюкзак:
– У меня комплекс многодетного отца, – пояснил он. – Я мнительный и ответственный.
Половину объема рюкзака, впрочем, составляло вино, десять бутылок!
– Ты же вчера купил столько вина! – изумился я. 
– От шести до семи гривен за бутылку: я не мог устоять! В Москве – в два раза дороже и хуже! Я же поп, у меня поповская жадность! – закончил отче.
Загрузили вино в багажник:
– Приятно смотреть! – воскликнул он, глядя на батарею стеклянных алкогольных снарядов, пробивающих любую броню.
Я предложил съездить на Ревякина, где заправляют цистерны с водой. Здесь я застал знаменитого Мишу-4-куба, владельца 4-хкубовой машины, которому неудачно звонил позавчера, и о котором мы говорили вчера с другим Мишей. Миша-4-куба обещал приехать в 4 часа по местному. В универмаге на Острякова мы купили детям настольные игры и еще кисточки и бумагу, чтобы Аня могла рисовать акварели. Она тратит деньги легко, не считая, кто сколько заплатил. Она вообще хочет взять все расходы на себя, что вовсе здесь не принято.
Публика долго собирается и идет на пляж. Я жгу в саду сухие стебли ежевики и роз – и прочий хворост, скопившийся на участке. Какое-то время компанию в опустевшем доме мне составляла Аня, потом она ушла рисовать. В доме больной Женька читал правила настольных игр. Я купался в бассейне и ждал машину.
Миша приехал в пять и дал мне столько воды, что я заполнил бассейн до краев, а остатки вылил в сад. И отпросился у Женьки на час на море. Вода была еще холоднее, наверное, градусов 17, но это уже не останавливает. Здесь собрались все, включая Ядвигу, редко спускающуюся на пляж. Она подплыла к нам пить вино, доставкой которого на пляж озаботился Толя. И тут вдруг начала жаловаться, что только что потеряла кольцо, подарок Славы К., им самим сделанное!
– Я его так любила, только здесь в Крыму надела!
Голос сорвался, я стал утешать:
– Это жертва морю, морю оно полюбилось, оно украло его, значит, кольцо действительно хорошее.
И рассказал легенду о перстне Поликрата. Она чуть-чуть успокоилась, села у берега, разгребла мелкие камушки – и вдруг нашла его, как злополучный Поликрат!
– Море его вернуло, увидев, как ты расстроилась, – усмехнулся я даже в какой-то растерянности: так это походило на только что рассказанную мной историю.
Она словно и сама это поняла – и ее радость сменилась истерическими рыданиями. Я попробовал утешить – бесполезно. Аня увела ее утешать на камни, подальше от нас. А я пошел к Женьке.
Он читал инструкцию к игре "Звездный грузовик", такую навороченную, что даже мне ничего не понятно. Марина принесла сваренный ею щавелевый суп и принялась готовить что-то еще. Она оказалась ужасно хозяйственной, чего я никак не ожидал.
– А что ты хочешь! – объяснила она. – У нас муж кто, вегетарианец, ему не как другим, гречка с котлетой не подойдут. Вот и пришлось научиться…
Она все время говорила о Лёше, своем муже. В Москве я только и видел, что их ссоры и пикировки. Накануне отъезда они в очередной раз насмерть поругались, он даже не провожал ее на вокзал. А здесь он не сходит с языка, в основном в язвительном ключе. Готовя, она беспрерывно балагурит и вспоминает истории из жизни. Особенно часто упоминается Таджикистан, откуда родом ее бабка, и где она провела детство.
– Я переняла его температурный режим, и теперь мне везде, кроме Крыма, холодно…
Аня ею покорена. Она пришла с береговых этюдов, впрочем, ничего не нарисовав.
– Оказывается, фотографировать скалы легче, чем их рисовать, – сообщила она с наивным изумлением. Марина уже шла к ней с холодным пивом и требовала рассказов.
– И это называется "дача"! – засмеялась Аня, с пивом в руке, глядя на полный бассейн. – Я не поменялась бы на пятизвездочный отель!
– А я на семи! – закричал анин Петя. – Мама, можно в бассейн?!
Аня вопросительно посмотрела на меня, я пожал плечами.
– А я на десяти! – в тон ему заорал Женька. – Папа, я тоже хочу в бассейн! Можно?!
И, не дожидаясь ответа, стал раздеваться.
– А тебе нельзя! – закричала Марина своему Пете.
– Почему?!
– По кочану! Хватит на сегодня, не хочу, чтобы ты заболел!..
Аня с легкой улыбкой покачала головой, и у меня екнуло сердце – так проста и наивна была эта сцена.
– Ты превратил нас в группу друзей, – заявила она… И спросила разрешения позвать сегодня на ответный ужин соседей.
– Они нас все время зовут… Но если ты не хочешь, я сумею им как-нибудь объяснить.
Меня легко уговорить. Ядвига ее близкая подруга, и мне, в общем, все равно. Про их прошлогоднее поведение я уже все сказал, но и Ядвига и даже Прохор уже несколько раз с тех пор просили прощения. Ядвига даже прислала покаянное письмо. Марта осталась непоколебимой, как Британская империя, назвав все это юродством и лицемерием. Она умеет быть жесткой. А мне тяжело – жить рядом и не общаться. Пусть и достаточно формально.
Женщины как обычно вместе готовили еду, я колол дрова для костра во дворе, потом жарил на них кабачки, к которым женщины сделали специальную заправку из майонеза с чесноком и зеленью. Пришел о. Анатолий с Леной и соседи. Дети смотрели футбол (чемпионат Европы все-таки). Ни у кого тут, кроме меня, телевизора нет. Скоро к детям присоединился о. Анатолий.
Женька привык к нему и даже перестал задавать вопрос: почему отец Толя – "отец"?
– Не могут без телевизора, – сокрушенно констатировала Аня. – А мы не смотрим телевизор, не знаем новостей – и очень хорошо.
– Еще б не хорошо! Кое-кто устроился: сад, бассейн! – ёрничает Марина.
– Сад, бассейн…Да вы не знаете, какая это засада! Особенно бассейн. Он – да, такой привлекательный – пока не зацветает! Вы еще увидите.
– И ничего нельзя сделать? – спросила Аня.
– Можно: менять воду, ее еще попробуй достань, ты видела... Фильтрация, химикаты. Но это не очень помогает… 
– Ничего, тут же есть море! Все-таки – хорошо здесь, наверное, жить: каждый день ходить на море, это же и полезно! – воскликнула Аня. – Странно, я никогда не слышала об этом месте. Нет, не то чтобы я знаю Крым, я его почти не знаю… Но тут очень красиво!
– Вот я на эту красоту и купился.
Я рассказал про жизнь здесь осенью и зимой. Это совсем не весело, особенно когда ветер:
– Так и кажется: поднимет в воздух вместе с домом и унесет на хрен за тридевять земель…Чего смеешься?
– Нет-нет, я молчу, – сказала Аня. – Тут тоже бывает зима?
– А то, и еще какая, с ветром и снегом. Каждые несколько лет вымерзает инжир. Я как-то пальму посадил – на третий год погибла. А олеандр – на первый.
Выпившая Ядвига все пыталась говорить, но слушать ее было трудно. Потому что говорила о самом простом да еще с какими-то комплексами и самообвинениями. Еще одна женщина с трудной судьбой…
Лена молчала, улыбалась, рисовала что-то на листочках. Я глянул и удивился: очень странные и профессиональные картинки! У нее была необычная манера рисовать черточками, что создавало хорошую фактуру, словно увеличение или уменьшение точек в растре. Она тоже оказалась художницей, закончила АХПУ. В училище она познакомилась с будущим о. Толей, который тогда учился в Загорской семинарии. В своих училищах они были "председателями" соответственных алкогольных обществ, – и, естественно, должны были встретиться...
– Я тогда была страшно весела и болтлива. Жизнь казалась мне ужасно радостной!
Глядя на Лену, в это не трудно поверить. Ну, а перепить Толю – действительно проблематично.
– Мне кажется, вы очень гармоничная пара, – сказала Марина.
– Очень!.. – засмеялась Лена. – Он уходил от меня четыре раза.
– Правда?! Почему?
– Он считает меня глупой, – невозмутимо сообщила она. – Я не спорю: я глупа и некрасива… Ну, или "нефотогенична"! – Со смехом. – Внешнее не соответствует моему внутреннему образу. Себя я вижу совсем по-другому.
Это было вовсе не глупо. Самое лучшее в ней – спокойное принятие ситуации. У нее хороший характер. Она покладиста и проста. И главное – она чудесный художник.
Стараниями женщин на столе море еды, вино. Кричат цикады и лягушки из своих баков. Ночь теплая – и изрядно выпившая Аня позвала всех купаться в бассейн.
– Вода прекрасная – теплее, чем в море!
Ядвига сомнамбулически пошла за ней. Женщины были смелы и, пользуясь темнотой, купались нагишом.
Наши разговоры то и дело прерывались криками футбольных фанатов. Женька к ним не относился. Я напоил его еще раз лекарством и увел спать. Причем Аня рвалась сделать это за меня. Толя вернулся с футбола, как всегда недовольный. Лена показала ему рисунки. Он похвалил.
– Именно из-за этого он прощает мне мою глупость, – сообщила Лена без обиняков.
– Ну, да, – подтвердил Толя. Было видно, что он с ней не церемонится. Марта за такие слова обиделась бы на всю жизнь. Но у Толи с Леной патриархальные отношения: он мудрый, знающий, он принимает решения. Хотя своей хитростью она часто добивается своего…
– В том числе вредного для всех… – снова со смехом признается она.
– Вот именно! Как ты вынудила завести детей – хитростью, обманом! – О. Толя пьян и раздражен. Лена была не согласна:
– Может быть, только Глеба.
– А, ты признаешь!
– А ты вообще уклонялся от супружеского долга!
– Блииин! – взревел отче и ушел.
– Многие молодые мужчины вовсе не хотят сексуальных отношений с женщинами. И появление детей – не всегда их вина, – признал я, избрав роль арбитра.
Теперь я видел, что история Толи и Лены – случай совсем не благолепный, как могло показаться. Но патриархальность торжествует: Лена ушла мириться.
Прохор с Ядвигой собрались идти домой. У калитки они столкнулись со спорящими Толей и Леной. И Ядвига в какой-то полуюродивой манере стала просить у Толи благословения. Он раздраженно махнул в сторону Лены:
– У нее проси, она меня сегодня замещает!
– Ну, вот еще! – воскликнула Лена, засмеявшись.
– Я жду, – упрямо сказала Ядвига. Глаза опущены, рот напряженно сжат.
– Слющай, я не в настроении! – объявил Толя капризно. – Теперь, знаешь, не время. Я выпил, и вообще…
– Так я ж не к тебе, а к твоему сану… а он не пьет!
– Сан-то не пьет, я пью… Ты вникни: что такое сан? Это же благодать… на мне! Я же как канал! И я могу открывать и закрывать канал… Вот так! – он показал рукой, словно открывает вентиль. – И сейчас не могу открыть… Говорю же: выпил…
Он снова показал, размахивая руками в воздухе, какое неимоверное прилагает усилие – но, увы, ничего не выходит!
Ядвига повернулась и, ничего не говоря, пошла домой.
Марина уже давно заснула на стуле – и Аня увела ее в дом. Выпроводив гостей, я остался вдвоем с Аней. Она и меня позвала купаться в бассейне. Вода для меня была все же слишком холодная, я дрожал крупной дрожью, хотя, наверное, не от холода – и побыстрее ушел спать.

8.

Утром Аня призналась, что вчера перекупалась и теперь болит горло. Отказавшись от моря, они с Мариной и детьми собрались ехать в Севастополь. Причем взяли с собой и Женьку.
Я постирал белье в условной стиралке, представлявшей собой пластмассовый ящик с мотором, параллельно купаясь в бассейне. Потом в минималистском костюме, то есть в одних плавках короткой дорогой пошел на море. По дороге я встретил о. Толю, только с моря. У него было похмелье, и он был еще более мрачный, чем всегда.
– Море холодное, – объявил он с таким выражением, словно несчастная вода сознательно устроила некий природный дефект.
И, однако, дефекта я не нашел: напротив, море стало теплее. В отсутствии людей я провел на нем четыре часа на уединенном пляже и едва не сгорел.
Здесь было всего две пары, девушки топлес, приплывшие на матрацах. Я купался и рисовал мыс, не так плохо, но все равно хреново. Не так все это надо изображать! А как? Я слишком мало живу и рисую здесь, чтобы понять это.
Это одиночество бегуна на нулевые дистанции, то есть загорающего на пляже, от альбома в море и обратно, – было бесконечно отрадным, лучшим из всего, о чем я мог мечтать. Смиренного и разочарованного человека отличает удивительная скромность запросов…
Пары уплыли на своих матрацах, девушка искупалась в одних трусиках и стала подниматься наверх. И я остался совсем один. По мысу ходили Артем и Ира, новые хозяева дома Лёни, – с двумя детьми и фотографировались. Меня не видели. И это хорошо. Мне не хотелось думать о времени, о смысле траты его здесь. Чтобы нормально видеть жизнь, не надо сожалеть о том, чего в ней в данный момент нет, о смысле, цели и разных вещах, которые ты можешь или должен делать.
Поднимался наверх я уже при вечернем солнце. Дома я стал готовить рис с овощами – свой вклад в вечернюю трапезу.
Девушки с детьми вернулись в сумерках на такси. Они побывали в панораме, на аттракционах, плавали на кораблике по бухте, посетили аквариум и серпентарий, ели в Макдональдсе и гуляли по городу. Около панорамы дети захотели переодеться в военные костюмы. Пети выбрали форму красноармейца и матроса, а Женя – фашиста, со всеми причиндалами и даже автоматом.
– Это был угар! – не могла сдержаться Марина. – Снимает твой Женька свой костюм и заявляет: "Тяжело быть фашистом"!
В доказательство были представлены фото на анином цифровике.
В результате они истратили 500 гривен на двоих. От моей доли они наотрез отказались. Дамы немедленно включились в готовку салатов к рису, и вечером в саду был очередной ужин на всю тусовку. Марина в качестве бонуса изготовила глинтвейн. Толя на этот раз был с нами, так как канал с футболом скверно показывал. Аня предложила устроить романтический вечер со свечами.
Мы с Толей заспорили о глобальном экономическом кризисе, который он проповедует, и в который я не верю. Толя видел жизнь излишне катастрофично и ждал в будущем еще худшего: экономического краха, нового дефолта и т.п. Причем не только в России, но прежде всего в Америке.
Но вообще-то он – достойный человек, чем дальше, тем больше я в этом убеждался. У него была нелегкая жизнь, и он мужественно нес ее. Однажды, в начале карьеры, его уволили из храма – за конфликты с начальством (в частности, за слушание "Цеппелинов" в ризнице), а формально за то, что он уронил Св. Дары. И в этот момент у них родился больной ребенок. Два года он лежал на кровати, ничего не делая, в полном отчаянии, а семья едва не голодала. Ни от церкви, ни от уехавших в Америку родителей он не получил никакой помощи. Ему предложили один нищий приход, от которого отказались все нормальные попы, но он был слишком далеко, чтобы туда ездить, а переехать в эту глухомань окончательно он не решился. При этом его материальное положение и теперь оставляет желать лучшего. Его психика сильно искалечена, в волосах седина, хотя он на несколько лет младше меня.
 Все невзгоды превратили его в борца, одного из немногих, кто сохранил в себе энтузиазм задавать вопросы и проклинать. Он хорошо говорил и довольно много знал. С ним нельзя было говорить о пустяках – разговор сразу становится серьезный, хотя мы редко сходились во мнениях. С другими серьезных разговоров не получалось вовсе, а от женских я устал.
Наконец, он объявил, что он хочет уехать в Америку и завести приход там, подальше от глаз патриархии.
Пришли Ядвига с Прохором и детьми. Словно воспользовавшись поводом, о. Толя начал ругать патриархию, золотые купола, машины, низкопоклонство… – будто специально, чтобы шокировать благочестивую Ядвигу. Она молчала. А что возразишь? Человек в теме.
Толя и гости пошли купаться в бассейн. Мне после вчерашнего не хотелось, хотя вечер был теплый и спокойный.
На меня вдруг накатило ужасное одиночество. Я сравнил себя с местной птицей-лягушкой, которая квакает в своем железном кузове, в которых тут держат воду для полива, – и слушает ответы других квакв. Ей важно знать, что она не одна. И она сообщает другим кваквам, что – они не одни. Что они вместе, хоть и никогда не видели друг друга. Я вдруг понял, что никому никогда не смогу объяснить этого одиночества и избавиться от него. Есть много талантов, и один из важнейших – уметь радоваться и получать удовольствие от жизни. Нервные мизантропы, как я или о. Толя, всюду ждущие подвоха и засады и заранее обиженные, на это не способны.
Если этого таланта нет – ничего не поможет: какие сокровища ни выкладывались бы перед тобой – ты будешь равнодушен, недоволен, недоверчив. Таким людям требуется что-то экстраординарное, чтобы, наконец, раскрыться и хоть чему-то обрадоваться, сказать, как привередливый Фауст, ну, вот, теперь, блин, все нормально, бытие удовлетворяет меня! Этот комплекс Фауста – не достоинство, не мудрость, а болезнь сердца, искривленный ум, плохая наследственность, тяжелые воспоминания, страх обмануться…
Чувство пробивалось, я ощущал его, вот-вот, что-то очень хорошее, что промелькнуло когда-то в детстве, и тогда же было загублено. Не доходя до сознания, чувство исчезает, остается намеком на пропавшую радость, когда для нее созданы все условия: солнце, теплое море, пустой берег, красивые скалы. Ничто в кое веки не болит, физическое состояние идеальное. А ее нет! И не может быть, потому что ты просто не знаешь, что это такое, не испытывал или, как Антисфен, запрещал себе испытывать. И остался невосприимчив к ней, как глухой к музыке. И зачем тогда все то, что я создаю вокруг себя? – ведь я все равно не получу главной награды – удовольствия! Получу лишь покой и удовлетворение, что я разрешил очередную проблему, свалившуюся на меня и мой дом.
Остается думать, что это знак каких-то "великих запросов", ничем не удовлетворяемых по эту сторону реальности. Всегда найдется какое-нибудь облако, которое будет портить настроение: проказы ребенка, отсутствие денег, работы, успеха… Идеальных состояний вообще не бывает, и надо уметь пользоваться теми, которые к ним наиболее приближаются. Надо сражаться с родным минором. Но не безразличием: если это "победа", то Пиррова…
Посреди ночи проснулся Женька и затребовал ночного чтения. Я отказался, так как уже читал ему. Аня поднялась вслед за мной в комнату и спросила его, что ему читать? Я вздохнул и оставил их вдвоем. Так она и читала, пока я сидел во дворе с гостями. 

9.

Не помню, чья это была идея: пойти вдвоем рисовать. Аня взяла акварель, я скромно – карандаш. Марина осталась с детьми у бассейна. Жара такая, что я разрешил Женьке немного покупаться. По дороге на берег нам попался давешний продавец вина, сидевший в тени куста в окружении пластиковых бутылок красного и желтого цвета. Аня захотела купить у него литр вина. На берегу она предложила идти в сторону "голого пляжа", где мы нашли уединенное место с отвратительным заходом в воду, но с неплохими видами на скалы.
Она осталась в купальнике, я был в обычном здешнем виде. Со стеснительностью в этом вопросе у меня давно покончено. Человеческое тело не кажется мне позорным в своей природной ипостаси. Тут на море все должно быть естественно и просто. Тут можно то, что нельзя никогда. Тут все дружат, любят и доверяют друг другу. Словно в раю.
Аня в большой белой шляпе от солнца сидела на камне у моря и рисовала скалу, я карандашом ее. Несколько раз сфотографировал, хорошо смотрящуюся на фоне моря.
– Зачем ты снимаешь меня так много: Марта будет ревновать.
Эта мысль показалась мне дикой. Что такого в моем совершенно асексуальном желании сделать хороший снимок натуры? Остальное время я читал, превращаясь в уголь, несмотря на крем от загара.
Вдруг с моря подвалил плотный туман, скрывший и скалы и сам берег. Мы опробовали купленное вино. Днем Аня скромна и очень осторожна: никаких разговоров на личные темы.
– Я хочу быть хорошей православной барышней, у которой в Москве есть муж, – декларирует она свою официальную политическую программу.
Это меня вполне устраивает. Я тоже лелею бесплотный, как у духов, вариант наших отношений. Между нами была очень робкая, почти декоративная любовная игра, в обстановке которой четыре часа пролетели, как полчаса.
Наверху нас ждал сюрприз: по главной улице навстречу нам спускался Прохор с детьми. Нет, сюрпризом было не это, а то, что чуть сзади шел Сергей, муж моей старой подруги Оли С. Он шел совершенно один, ни с кем не знакомый, с рюкзаком на голое тело, весь мокрый от пота.
– Привет, ты откуда?!
– Я только что приехал… И спросил, где море? Адреса-то твоего я не знаю...
Его приезд сюда был голой импровизацией, никак со мной не согласованной, то есть согласованной на уровне, что он приедет сюда и снимет жилье.
Сергей сильно расстроен: в Джанкое на платформе паренек-обменьщик валюты нырнул с его ста баксами под вагон – и был таков, в то время как поезд уже отходил.
– Нашел, где менять! – обругал его я.
– Я же не знал!
Так что теперь у него почти нет денег. Иначе говоря: снимать ему не на что. Выслушав общее сочувствие, он снова попросил показать ему море.
– Ты стоишь около него!
Сергей осмотрел пейзаж и, удовлетворившись этим, – пошел назад со мной и Аней. Естественно, я должен был приютить его, хотя бы на этот день. Он был примерно мой ровесник, но столь побитый и помятый жизнью, что седина его коротких волос казалась коэффициентом усадки. По дороге он объяснил, что приехал сюда загорать, и всю неделю, что у него есть, он намерен провести лежа.
Мы нашли Марину, загоравшую у бассейна – под кошмарные крики купавшихся в бассейне детей. Крики Марину совсем не беспокоили, ее лишь бесило, когда на нее падали брызги.
Обед, изготовленный Мариной, перешел в ужин с коктейлем из Бастардо и сухих вин, изобретенный Аней. Она говорила про ощущение времени здесь: вчерашнее кажется позавчерашним, каждый день идет за два, настолько он насыщен событиями. Она здесь неделю, а кажется, что месяц!
В сгущающейся темноте всех четверых потянуло гулять. Я предложил заглянуть к Артему и Ире, в бывший "лёнин" дом: мне было интересно, как продвигается ремонт? В доме никого не было. По приставной лестнице мы забрались на только что сделанный балкон, откуда открывался хороший вид на море. Здесь мы продолжили пить. Аня уже пришла в свое любимое состояние полной свободы и неуправляемости, чего я опасался еще в Москве – и стала балансировать на самом краю неогражденного балкона, а мы с Сергеем ее от него оттаскивать. Пока не произошло худшее, надо было сворачивать мероприятие. На улице она побежала от нас вперед, размахивая руками, как чайка – и, достигнув перекрестка, исчезла в темноте. Оказавшись на перекрестке, мы никого не нашли, и наши призывные крики благополучно канули в пустоту ночи. Мы прошлись по ближайшим улицам – никого. Даже стали спрашивать прохожих – без толку.
Я отправил Сергея с Мариной к о. Анатолию – вдруг она там, а сам спустился к морю. По дороге поймал в траве светлячка. Думал, покажу ей, если найду: все развлечение. Ночь, море в яркой луне, тепло и прекрасно. Можно было бы ожидать найти Аню тут. Но ее здесь нет. Я поднялся с последней парой молодых людей наверх и пошел на мыс. Это самое страшное, что она могла изобрести: в своем пьяном состоянии в полной темноте уйти на отвесный мыс, где сто с лишним метров высоты! Честно сказать, я собрался здорово отругать ее, если найду живой. На мысу спали в спальникак какие-то люди, буквально в пяти метрах от бездны, но Ани среди них не было.
Светлячок в моей ладони погас, и я его отпустил. У о. Анатолия я нашел Прохора с семейством, но Ани нет и тут, и никто ее не видел. Заходили Сергей  с Мариной – и уже ушли. Я пошел вверх в сторону дома и услышал голос Ани: она сидела с Мариной под стеной на углу нашей улицы. Я отругал ее, она извинилась: она думала, что мы видели ее. Она действительно пошла на мыс и долго ждала нас там. Она почему-то была уверена, что мы все решили идти туда. Подошел Сергей, и мы пошли домой. Аня, впрочем, хотела идти на море, но у меня уже нет сил. Я предложил как альтернативу бассейн.
Аня первая голая полезла туда. Я следом в том же виде. Я так взмок в этот теплый вечер, что в бассейне было совершенно не холодно. Она плавала вокруг меня, смотрела мне в глаза, словно русалка. Я привлек ее к себе и поцеловал. Она крепко обняла меня.
"Знай же, что существует восемь обстоятельств, благоприятствующих соитию: здоровье, беззаботность, непредубежденность, веселость, изысканная пища, богатство – и новизна телесных и духовных свойств возлюбленной", – как учит Камасутра.
"Легче воскрешать мертвых, чем жить рядом с женщиной – и не соблазниться", – говорил св. Бернар…
Мы кружились в воде, как в танце, – в опасном сближении. Наверное, это было следствием стресса, который я только что пережил. И, главное, этого жуткого коктейля. Все казалось таким романтичным и прекрасным, как бывает, когда достигнут предельный градус свободы. Хотелось отметить вечер каким-то безумством. Казалось естественным, что мужчина и женщина, двое в бассейне, должны делать это, лишенные имен, прошлого, настоящего, будущего… Я чувствовал азарт, который способен кинуть мужчину к женщине, вопреки всем осторожностям. Требовалось лишь дождаться последней высокой затмевающей разум волны…
Вдруг раздались голоса: это пришли Марина с Сергеем и сели за стол. Аня оттолкнулась от меня, хотя нас не было видно. Я предложил всем лезть в бассейн, но они отказались. Со словами: "У нас еще много времени впереди", Аня вылезла из бассейна. Мы оделись и присоединились к остальным. До трех ночи мы сперва вчетвером, а потом вдвоем с Сергеем продолжали пить и говорить, в основном о музыке.
Знакомы мы давно, но не близко. Я знаю его исключительно, как мужа Оли. В свободное от основной работы время, он, человек с музыкальным образованием, играл на басу в группе "Шляпа Гогена". Сегодня он уже побывал у Гриши, старшего прохоровского сына, и подстроил ему гитару. Я отправил наверх заснувшего внизу Женьку, напоил горячим молоком и почитал книгу.
Сергей рассчитывал снимать жилье, но теперь, без денег, останется у меня. На первом этаже есть пустой диван. Уезжает он в тот самый день, когда приедут Алиса с Володей.

10.

Пасмурный день. После 30-градусной жары только 20. Я встал в восемь утра, разбуженный соседской газонокосилкой. Мигрень и жуткий сушняк. Аня встала еще раньше и уже готовила оладьи из кабачков. Она была совершенно такая, как всегда. Я извинился перед ней за вчерашнее. Она тоже попросила прощения.
– Это все мой коктейль!.. Я плохо помню, что было вчера, – и смеется.
Сергей в одних шортах ходил по кухне. Он насчитал девять блюд в холодильнике и вне его.
– И это уже ел, и это… – бормотал он пресыщено.
Люди из двух домов собрались идти в Георгиевский монастырь на воскресную службу. Я разбудил Женьку и накормил его. Мы тоже пошли в Георгиевский, чтобы спуститься с моими гостями к морю. Женьке затея не нравилась. Всю дорогу он ругал меня за этот бессмысленный путь, хотя мы могли бы поехать на машине. Он, как прожженный иезуит, ссылался на то, что прошли времена дикости, когда люди ходили ногами, и теперь надо делать так, как всем удобно.
– Ты кончишь тем, что будешь требовать, чтобы тебя в туалет на машине возили, – огрызнулся я.
У знаменитой часовни на месте пещеры, в которой по легенде жил Андрей Первозванный, очередь. Все желающие отстоять службу внутрь не помещаются. К Ане и Марине пристал местный монах, жаждавший общаться. Тему он избрал почти классическую: изменение климата. Мол, из-за глобального потепления и озоновых дыр растаяли горные снега, стало больше облаков – и из-за них стало не теплее, а холоднее. Поэтому, если раньше в Крыму картошку сажали на 23 февраля, то теперь это и на 8 марта никому не придет в голову. Служба длинная, дети маются под часовней, радом со стройкой нового храма. Я предложил всем идти на море…
– По знаменитой лестнице, по которой спускался сам Пушкин! – пытался соблазнить я.
Никто, кроме Ани и Сергея, который еще не был на море, спускаться не захотел, включая и Женьку.
На берегу было ветрено, море не порадовало теплом – и лишь я один отважился искупаться. Аня села на камни рисовать скалы, я сделал портрет Сергея в профиль. Он без остановки рассказывал про себя и свою жизнь, как стал играть, как поступил в музыкальное училище. Теперь у него новое увлечение: он тоже стал рисовать. Кажется, что у него совсем нет проблем, и он абсолютно адекватен любой ситуации, в которую попадает. Мне кажется, он ни мало не занят анализом обстоятельств, а лишь жизнью как таковой. Или тем, что от нее осталось.
На обратном пути нам попался странный тип: молодой стриженный парень, который сходу показал какое-то удостоверение и потребовал объяснения, как мы попали на территорию заказника?
– По дороге, – объяснил я, – по которой хожу уже много лет.
– А не видели ли вы запрещающего плаката?
– Нет, не видели.
Он стал уверять, что сейчас будет нас штрафовать, но мы не смогли принять это всерьез и пошли дальше. Он чем-то угрожал нам вслед, типа: в следующий раз – расстрел на месте.
Дома нас ждал уже сделанный Мариной обед. Мы сидели за домом, с обедом, вином и разговорами. И тут случилось самое замечательно: позвонила моя мама. Она в Севастополе! Приехала, якобы, привезти деньги и зарядник для мобильника. Она узнала от Марты, что мы поехали "без денег". Это не совсем так, хотя моя фирма именно так относится к своим сотрудникам: никаких отпускных у нее не полагается, тем более для тех, кто не пожелал официально войти в штат.
Я жутко разозлился: каждый год повторяется одно и то же! Я прошу ее не приезжать, дать мне одному спокойно отдохнуть, – и она приезжает, под каким-нибудь благовидным предлогом, например, что ей тоже хочется побыть на море...
Она уверяет, что не приедет сюда, а будет жить у Тамары и Г.Г., наших здешних родственников. Само собой: куда бы я здесь ее поселил?
Я поделился известием со своими гостями, они стали меня утешать: все матери таковы. Ну, не все, я знаю совсем других матерей. Появилось солнце, но ветер не стих. И мы, взяв вино и пиво, пошли на мыс Лермонтова. Я попробовал осуществить дикую идею спустить до самого его конца по сброшенному вниз канату, но у меня нет подходящей обуви – и уверенности, что смогу выбраться обратно. Вокруг красиво и дико. С моря вместе с ветром шла волна. Сергей  разделся до плавок, хотя совсем не тепло. Но он приехал сюда загорать – и будет делать это несмотря ни на что! Оставили Сергея загорать, а Аню рисовать, и вдвоем с Мариной возвратились домой.
Вечером мы сидели во дворе у костра. Мы тут четверо без своих половин, некоторые, вроде Марины и Ани, первый раз в жизни. Поэтому отношения и разговоры соответствующие. Марина вообще не знает, надо ли ей возвращаться в Москву, будет ли она жить с Лёшей?
– Он мне не звонит, я ему тоже…
Марта, кстати, тоже не звонит. Ладно, я привык, но ее невозмутимость относительно Женьки… даже как-то восхищает! Особенно на фоне некоторых взбалмошных мам.

11.

Утром Сергей  стал жаловаться, что на его мобильном не осталось денег.
– Наверное, отключат…
– И тогда ты будешь свободным, как мы, – с весельем отозвалась Аня.
Ее Билайн отрубился почти с самого начала. Как и у Марины ее Мегафон.
Пришла Марина и ультимативно заявила, что им с Аней не хватает культурной жизни, и что они поедут в Алупку в Воронцовский дворец. Я напомнил, что сегодня понедельник, и есть шанс, что он будет закрыт. Но они неумолимы, точнее Марина, автор проекта.
– Поехали с нами! – с вызовом предложила она.
Погода непонятная, море холодное, занятий у меня, вроде, никаких нет – и я согласился. Естественно, взяли всех детей, утрамбовавшихся на заднем сидении. Оставшийся не у дел Сергей решил ехать в Севастополь. Наивно спросив, не надо ли что-нибудь привезти? – получил целый список того, что надо.
А мы летели к морю по красивой дороге, дополнительно украшенной цветущим испанским дроком. Очень синее море появилось справа, хорошо видное с высоты, за оградой из кипарисов (переиначивая классика), белые горы террасой слева, то совсем рядом, то отступая вглубь, и там обрываясь, не добежав до берега. Все знают эту дорогу и незачем ее описывать.
Во дворе музея мы нашли кафе и для начала выпили пива, прикрывшись тенью огромного платана. Аня с Петями ушла на экскурсию. Мы с Мариной много раз были во дворце, даже Женька там был и не жаждал быть снова. Поэтому вместо "культурной программы" мы пошли на пляж, в знаменитые воронцовские купальни.
С запада дул пронзительный ветер и шевелил море. Но вода была теплая. Дворец исчез за стеной зелени, зато открылась освещенная солнцем Ай-Петри, напоминающая призрачную Валгаллу. Мы купили пива и уселись на прибрежных камнях. Марина пошла за Аней и детьми, а я в море. Женька долго готовился и искупался тоже. Потом его уже трудно было вытащить. Никто, кроме нас, купаться не стал. Пети, уже съевшие по хот-догу, заказали в прибрежном кафе картошку. Мы с Женькой не стали их ждать, а пошли по извилистой алее, с голым морем по краю, скрывающим свою чудесную наготу за тамарисками и кривыми соснами. И так мы шли-шли и вышли (к несчастью) к городскому пляжу. Здесь Женька потребовал кататься с огромной надувной горки-трамплина, чуть не двадцать метров в высоту. На берегу полно людей, и мне здесь тормозиться совсем не хочется. Но я опять уступил. Женьке надели спасательный жилет, и он как всегда невозмутимо попилил вверх. Я поплыл к концу горки ловить его в воде: он же все еще не умеет нормально плавать. Мне совсем не тепло, и я бы с удовольствием остался на берегу. С криком пролетев мимо меня, он, как ядро, глубоко ушел в воду, подняв высокий фонтан брызг. И вынырнул совершенно ошарашенный. Мне и самому стало страшно за него: никто его возраста с этой горки не катался! Тем не менее, ближе к берегу он уже выражал один восторг. А я мрачно плыл рядом, весь в угрызениях от собственной безответственности, радуясь, тем не менее, что легко отделался.
Когда мы грелись на камнях среди тесного пляжного зоопарка, подошли женщины и дети. Идея с горкой понравилась и им. В результате скатились все, Пети даже по два раза. Наконец и я, последним, поднялся наверх, чтобы понять, в чем цимес? Парень смочил горку из шланга – и я полетел вниз. Горка настолько крута, что остановиться невозможно при всем желании. И даже затормозить. Марина сравнила это со съеденной таблеткой. Самое стремное, что в воду приземляешься недалеко от здоровенного камня, служащего здесь чем-то вроде волнолома. Так и кажется, что летишь прямо на него. А потом страшный удар об воду. Так себе впечатление, зато много эмоций за несколько секунд. Но всем очень понравилось. Женька рвался скатиться второй раз, но после всех купаний он и так весь синий, и теперь я неумолим:
– Надоело мне тебя лечить!
– Но Пети съехали больше меня! – И благородно устроил истерику почти на час.
Под нее мы прошли верхний парк, все озера и хаосы, исчерпав среди ливанских кедров остаток детских сил – и вышли к кафе "Султан". Для меня это как часть программы. Я съел свою любимую татарскую окрошку. Маринин Петя в одиночку умял огромную тарелку цыпленка-табака. Даже Женька слегка поел. Одна Аня не ела почти ничего, ограничившись романтичным бокалом муската. В конце улицы мы угодили в огромную толпу. На балконе дома над площадью пела девушка в красном платье колоколом. Что-то тут у них происходило, какое-то празднество, в честь Дня украинский конституции что ли? Песни, соответственно, были татарские и русские.
Всю дорогу назад дети трендели про компьютерные игры. Женька мечтал о мяче, который обещал привезти ему из Севастополя Сергей.
Дом оказался открыт, но встретил нас не Сергей, а попадья Лена, в мокрой футболке, только что из бассейна. Потом вылез из бассейна и о. Анатолий. Они сообщили, что весь день в нашем бассейне колбасились люди, дети и взрослые из всех домов, отчего вода в бассейне стала малопрозрачной. Пользовались они и удобствами, отчего через полчаса после нашего приезда в доме закончилась вода (в субботу, в день подачи, ее набралось в бак всего "на три кирпича").
Сергей в гостях у Прохоров рубил на гитаре. Там же обретался приехавший из Севастополя Денис, приятель Прохора, регент церковного хора, с котором я познакомился в прошлом году.
Сергей действительно привез мяч. Чуть ли не единственный пункт из списка, который он выполнил. Дети очень обрадовались мячу – и решили идти играть в футбол. Я в это время лазил в бак, пытаясь понять проблему с водой, поэтому не проследил развитие ситуации. Ко мне пришел зареванный Женька.
– Ну, что теперь случилось? – спросил я с досадой.
Оказывается, пока он надевал кроссовки, все дети сбежали неизвестно куда. У него новый безмерный взрыв ярости, так что пришлось наказать его чтением в кровати.
О. Анатолий с Леной ушли к соседям – принять участие в творившемся там веселье. Меня звали, но у меня нет настроения. Аня великодушно осталась со мной. Она предложила независимо выпить вина во дворе. Я рассказал, как дети поступили с Женькой.
– Он же больше всех хотел этого футбола, да и мяч был его! Как так можно было сделать – мне непонятно!
Настроение у меня из-за всего отвратительное. Аня мне сочувствует. Когда возвратились с футбола дети, она вставила им мощный пистон. Они извинились: они, мол, не поняли, что он тоже хотел идти, – даже поднялись к Женьке просить прощения. Он был сердит, но простил их.
– Мы всегда будем играть вместе! – пообещали они.
– А то! – прокомментировал я во дворе. То, что они «не знали, не поняли» – было, конечно, чистым враньем.
Положив обездвиженного от выпитой водки Дениса в вызванное такси, возвратился о. Анатолий – в сильнейшей обиде на Прохора! Спор вышел, когда Денис стал переводить слова Питера Хеммилла, а Прохор заявил, что, да, он когда-то увлекался, а теперь считает, что все это говно. Этого о. Анатолий стерпеть не мог:
– Я хочу набить Прохору морду!
Я согласен, что за Питера Хеммилла надо ответить. К столу подтянулась Лена, а потом и Марина. Наконец пришел Сергей, возбужденный и пьяный. Весь вечер он пел песни. Он в отличном настроении.
Пьянка незаметно переместилась к нам. Пришел Прохор с Ядвигой, и о. Анатолий заявил, что хочет с ним драться. Я предложил арм-реслинг – и Прохор завалил его без всякого усилия. Пикировка переросла в шуточный бой на улице: попадья бегала за Прохором и пыталась ударить его кулаком – из солидарности с мужем.
Перевозбудившись, она предложила Ане купаться голяком в нашем бассейне. Крик, брызги: она упала в бассейн, едва не убив Аню. Хохот и новый мощный плеск. О. Анатолий мрачно сидел за столом и вдруг стал обвинять жену, что она не дала ему подраться с Прохором. Тема так зацепила его, что он не слезал с нее до самого конца, как мы ни пытались его успокоить. Мы с Аней ушли укладывать детей, Марина с Петей пошли к себе – и о. Анатолий с Леной отправились их провожать. Проводили и вернулись. О. Анатолий стал ломиться в закрытые ворота для автомобиля.
– Куда ты ломишься, у нас вход дальше! – закричал я с балкона.
Они посидели, даже ничего не пили и не говорили. Встали и, шатаясь и очень нетвердо, пошли к себе. Матушка обнимала и поддерживала ослабевшего мужа.
Остался столь же пьяный Сергей, довольный, что так удачно вписался в ситуацию. Он много болтает, иногда весело, иногда не в кассу, ибо не очень чуток. С ним как-то не о чем говорить, кроме как о прежних приятелях и музыке. И он слишком много пьет – это нейтрализует в нем то интересное, что в нем есть.
Я оставил его вдвоем с Аней и ушел спать. Как-то я за сегодняшний день устал.
Наконец, дом успокоился, я почти заснул… И тут мне в дверь постучали. Аня, закутанная в плед, спросила, не посижу ли я с ней на балконе?
Сперва меня нервно трясло, вроде как от холода, так что я тоже накинул плед. Потом успокоился и согрелся, когда я понял, что этого я не допущу. Я гладил ее по волосам и целовал в головку. Мы даже сплелись руками – но ничего больше. О любви не говорили. Говорили о творчестве, и о кресте человека, который им занимается. Об его эгоизме в отношении к людям. О прекрасной ночи и неповторимых ощущениях, которые мы теперь испытывали.
– Это наш с тобой сон вдвоем, – произнесла Аня тихо.
Перефразируя очередного классика: мы очутились здесь, преодолев множество препятствий, благодаря цепи случайностей, таких настойчивых и убедительных, что – почти – ничто уже не имело значения. Это была лучшая фаза "любви", полная взаимного восхищения и доверия, когда она еще и не любовь, и ничего не свищет у виска.
Проснулся Женька и пошел в туалет. На обратном пути он стал требовать, чтобы я шел спать. Он словно следит за мной. Я воспользовался его приказом как наилучшим поводом: поцеловал Аню в щеку и ушел.
В постели я думал обо всем этом. О том, что это могла бы быть рана для Марты, а она сейчас не в таком состоянии, чтобы ей ее наносить. И как-то это банально: завести роман со своей одинокой гостьей.
Я знал, что она сделает все, что я хочу, и сама хочет. Но я же учу Женьку бороться с желаниями. Плохо ли наличие желаний? Наверное. Но и естественно тоже. Она такая милая, а я один, и давно уже не «припадал на ложе», как называл это Брюсов. Если бы мы были свободные, все этим бы и кончилось, сто пудов. Ибо сейчас она была самая приятная мне женщина – после Марты. Жаль, жаль, что мы не мусульмане…
Хорошо, что рядом Сергей, мешающий нам быть в доме вдвоем.

12.

– Нас утро встречает похмельем… – бормочу я, выползая на кухню, где застаю Марину.
– А ты что хотел! – заявила она в своей импульсивной манере, необычайно быстро двигаясь между плитой и столом. – Зато жизнь проста: выпил – надо похмелиться, похмелился – опять можно выпить. У жизни сразу появляется смысл.
Смысл не появлялся. В ожидании его я дождался вызванного вчера вечером Мишу 4-куба и заполнил бак, который снабжает дом водой. Полтора часа покупался с девушками в бурном и не очень чистом море – и поехал с Женькой к Тамаре, моей севастопольской тетушке, где ждет нас мама. Мы заочно отметили день рождения отсутствующего отца. Мама рассказала, как гуляла вчера от Камышовой бухты до Омеги, и ей так все понравилось, словно она в Испании! Поэтому мы втроем поехали в обессмерченный Умкой Парк Победы, на краю этой самой Омеги.
Остановились мы почти у самого моря, около очень приличного пляжа, где было мало людей, зато полно облаков и ветра. И совсем не хотелось купаться. Посидели в прибрежном кафе и устремились вдаль по платановой аллее.
Парк запущен, зануден, беден, слишком велик, неосвоен, хаотичен и почти бессмыслен. Тридцать лет назад его создали на субботниках, облагородили голый степной кусок. И потом забыли.
Вечером дома мы отметили день рождения Сергея. Ему исполнилось 47. Я подарил ему 100 баксов из 300, оставленных мамой и мне не нужных: чтобы он больше не парился. Выпили в саду, слегка посмеялись. Сперва Аня, а потом я искупались в бассейне. Мне надо хорошо выпить, чтобы легко купаться в нем ночью. Трясет меня отчего-то. Зато купание разогнало сон. Как-то устаю я к вечеру и настроение портится, словно погода. Я даже отказался от вина в пользу чая – как последний оппортунист. Не могу больше пить. Даже живот болит.
Я чувствую, что не могу расслабиться, не могу наслаждаться. Мне все время что-то мешает. Не то люди и обязанности, не то состояние природы. Я глухой и как будто уставший от всего. От всего, что сам создал. Создал и устал. Пригласил людей, что-то сделал – и устал. А ведь сам хотел отдохнуть. Ведь меня в Москве замучат на работе до смерти, хоть уходи!

13.

Утро огорошило нас дождем. Я, наконец, стал чинить электричество, сперва на втором этаже, потом в кухне. Аня мыла пол, Марина что-то готовила. Поэтому в Балаклаву, так долго обещаемую о. Толе, мы не поехали. Поехали на Пятый, две девушки и два парня. Я за инструментом, остальные за овощами. Я врубил всех купить коньяку. А просто мне надоело пить вино. Захотелось чего-то чистого и крепкого. И погода соответствовала. Купили две бутылки "Ночей Херсонеса". В аптеке Сергей специально для Женьки купил микстуру "Доктор Мом":
– Я всегда лечу им Верку (дочку).
(Потом он будет поить Женьку этим «Момом».)
Девушки приготовили еду, поданную как закуску к коньяку. Мы выпили одну бутылку и начали другую. И тут у Ани родилось желание погулять. Мы взяли коньяк – и я увел всех в сторону Виноградного мыса. 
– Алкоголизм – это форма досуга, – делится афоризмом Сергей на небольшой скале, с видом на море, где мы приземлились и продолжили пить.
Со скалы море казалось таким манящим, что мы были вынуждены спуститься на "индейский пляж", как я его называю (я – отец здешней топонимики). Странно, но там действительно были "индейцы". То есть, там сидел волосатый чувак, запомнившийся мне в прошлом году по татуировке на спине: "No spiritual surrender". У него тут на берегу стояла палатка, горел костер. Он был с девушкой – в компании нескольких стриженных людей. Они пили водку. Он показал мне рогатку, я ответил тем же – и подошел к его стойбищу. И сразу получил рюмку.
Зовут его Виталий. Он не считает себя "индейцем", то есть настоящим мангупским "индейцем". Индейцы жили по его словам дальше через две бухты. Он живет тут на берегу с марта по ноябрь, ставит сети на рыбу, добывает рапан; и мидий. Зимой обитает где-то наверху: есть у него с герлой там дача, которую на лето они сдают. Он оказался из Питера, но шесть лет уже живет здесь. Соскочил с герыча на винт, который употребляет лишь по "пятницам и воскресеньям". А еще траву и вайн. Его герла, полная, не очень красивая девушка, была охарактеризована как главный специалист по местной античности. Специалист тут же поделилась эрудицией и стала уверять, что Храм Дианы находился на этом самом мысе, Виноградном, с которого мы только что спустились.
Услышав про траву, Сергей естественно поинтересовался, нельзя ли у них ее приобрести? Нет, травой они не торгуют. У Виталия здесь по всему склону посажено семьдесят кустов, только для собственной надобности. По дружбе он принес нам стаканчик с десятисантиметровым cannabis'ом и соцветие созревшего ганджубаса. Сергей спрятал его в свою пачку сигарет.
Виталий клял этот високосный год: трава созревает так медленно! Аня удивилась, что она это именно она и есть. В ее саратовском детстве она росла повсюду. Но она никогда ее не курила. Она уже искупалась голяком за большим прибрежным камнем. С каждым днем она становится все свободнее. Я тоже искупался. Вода, наверное, +15, жуть!
В полотенце на голое тело – пока мы болтали с «индейцами» – она удалилась по берегу. Оглянулись – а она уже хрен знает где, на самом краю мыса. Даже непостижимо, как она быстро успела это сделать, пройти так далеко босиком по острым камням. Марина пошла за ней, но оступилась и упала в одежде в воду. Теперь пошел я. Совместными криками Сергею и Марине удалось ее остановить и повернуть назад. Я помог Марине перебраться на более подходящие камни и стал ждать Аню. Место тут было весьма скользкое и пройти его, не искупавшись, было почти невозможно.
Ане пришлось совсем разоблачиться, чтобы вылезти на берег.
– Ну, мы уже так знаем друг друга, что это уже не важно, – заявила она, протягивая мне руку. Мокрые, без коньяка, который Сергей в порыве щедрости отдал Виталию, мы полезли вверх по довольно крутому склону. Навстречу нам спускались три молодые женщины с огромными рюкзаками и с маленькими детьми возраста Женьки, которые тоже тащили по рюкзаку. Разговорились. Они одни, без мужчин, собираются жить здесь на берегу. Я выразил им свое восхищение.
Сверху мы увидели, как Виталий в резиновой лодке плыл по бухте осматривать сети. На небе висела почти полная луна.
– От полной луны женщины сходят с ума, – произнес самодельный астролог Сергей.
– Я заметила, – ответила Аня.
По дороге мы встретили бредущих с футбольного поля детей. Девушки забрали у них мяч и пинали его до самого дома, стараясь отнять друг у друга: Аня в мокрых джинсах и Марина в короткой красной курточке на голое тело.
За домом я развел костер для баклажанов и купленных в городе "морепродуктов", Сергей сходил в ларек за новым коньяком. Дамы приготовили грибы, соус к баклажанам, салат. Это дело перемежалось употреблением напитков.
Сергей вспомнил про траву, что ее можно искурить! Даже Аня готова попробовать – первый раз в жизни. Но нас ждал облом: Сергей отдал пачку с травой обратно "индейцам", когда они попросили сигарет. Трава вернулась к хозяевам.
– Значит, так и было нужно, – спокойно объявила Аня.
Есть мы ушли к камину, в котором Аня уже развела огонь. Она сидела перед ним по-турецки на полу, смотрела в огонь и слушала "Doors", причем на страшной громкости, хотя Женька уже спал. Мы выпили еще по коньяку и по желанию Ани стали плясать быстрые танцы. Марина ушла делать глинтвейн. Сергей волочился за Аней. Она капризно послала его с поручением. Лишь он ушел, она пригласила меня на танец.
– Я так давно этого хотела, а он мешал!
И вдруг сообщила, что влюбилась в меня, и что ей жалко, что нам не дают побыть вместе. 
Ее признания были прерваны появлением Марины с кастрюлей глинтвейна. После глинтвейна Сергей  ушел гулять, Марина – спать в комнату Ани, и мы остались танцевать вдвоем.
Это был странный танец: женщина обтекала меня, как волна, она вжималась, по-змеиному оплетая любовью и желанием. Никогда никто со мной так не танцевал! И, наверное, не хотел меня – так ярко и откровенно. Я был тронут, я был благодарен. Я был безоружен. Я обнял ее, ласкал ее грудь. Это особый танец: во время него надо быть свободным и естественным. Если мне дают, почему мне это не взять? Всю жизнь я отказываюсь, как от чего-то страшного! Но это же просто игра. Все когда-то участвовали в таких играх, в том числе Марта, и они им нравились.
Мы целуемся и ласкаемся языками. Она обхватила ногами мою ногу, стонала, она почти не в себе. Удивительно, но я совершенно спокоен. Я как будто участвую в процессе и смотрю на него со стороны. Я сохраняю между собой и этой прекрасной змеей дистанцию, которая равна моей свободе. Я лишь боюсь, что она предложит пойти в комнату, хотя все они заняты. Но она захотела пойти на крышу, где села прямо на парапет, ногами наружу, и предложила мне сделать то же. Со мной глинтвейн, и я пью его, сидя на ограде, как ни в чем не бывало, словно это самый нормальный способ винопития.
– Я хочу сказать тебе, что отношусь к тебе так "хорошо", что… не боюсь ездить с тобой!
Это странно слышать от человека, который сидит на парапете на третьем этаже.
– Неужели мое вождение – самое страшное, что ты видела в жизни?
Она попыталась объяснить, что вообще меня не боится, хотя все девушки, якобы, меня боятся. За ней, оказывается, следят: Ядвига спрашивает, что у нее со мной? Она ревнует к Марине, которая, по ее словам, тоже неравнодушна ко мне. Она очень любит Марину и хотела жить здесь вместе с ней, но сейчас ей стало тяжело. Еще она надеется, что наши отношения помогут мне как творческому человеку и на что-нибудь меня вдохновят.
– Вряд ли. Это просто опыт близости с другим человеком, которому я могу совершенно доверять, как я надеюсь.
Хотя в данный момент все происходящее напоминает не реальность, а трип. Аня хочет знать, что это такое? И я рассказываю о психоделическом опыте, опыте смерти, о том, какое – навсегда – впечатление он оставляет. Ей это интересно, она жалеет, что Сергей так облажался с травой: она была готова попробовать.
Вернулся Сергей. Мы слезли с ограды и спустились к столу. Скоро Аня ушла спать на балкон, а мы вдвоем с Сергеем слушаем "Doors", и я что-то болтаю про Моррисона, про только что посетившее меня откровение. Возбужденный коньяком Сергей  снова рвется гулять. Я его в этом не поддерживаю и иду спать.
Теперь я вижу, что желание в моем случае – это тщеславие и опыт, ничего больше. И они легко уравновешиваются другими вещами. Например, что у меня есть ранимая Марта. Секс как таковой мало меня трогает. Во всяком случае, не так, чтобы воспользоваться этой ситуацией.
Но смогу ли я устоять, если напор будет слишком сильным? – вот, что меня беспокоит.

14.

Утром я посадил в саду кустик cannabis'а. Если не я, то, может быть, кто-нибудь другой им воспользуется. Появилась Марина и знаками сообщила нам, что от вчерашнего незапланированного купания у нее пропал голос. Жестов стало еще больше, а энергии ничуть не меньше. Я искупался в бассейне и пошел на море. Аня попросилась со мной. Вода была ледяная, довольно ветрено, небольшие волны. Она даже не сняла платье. Я гладил ее по волосам.
– У нас курортный роман, – сказала она.
Это резануло меня, словно она опустила меня на землю, уровняв с теми, кто заводит подобные "романы", едва вырвется в одиночку на юг.
– Еще не роман, – поправил я строго.
– Почти роман, и это еще лучше. Я люблю ходить по краю.
– Знаю.
– Это у меня такой стиль жизни, – смущенно говорит она, опуская лицо. – Способ испытывать острые ощущения! А ты любишь? Знаю, любишь!
– Но в других областях.
– Прости – что так влезаю в твою жизнь. Но я не могу ничего с собой поделать… – и смеется.
Я подвез девушек с детьми до Пятого и вдвоем с Женькой поехал к тетушке, где мы посидели перед маминым отъездом. Тетушка и Г.Г. захотели проводить маму в аэропорт.
Недавно открытый для гражданской авиации аэропорт Бельбек – небольшое строение, вроде палатки. Внутри приятный голубой цвет от стекол в окнах. Все новое и ультра-европейское. В Москву отправляются три рейса в неделю на маленьких российских самолетах. Женька никогда не был в аэропорту, он всем интересуется, тянет меня ближе к самолетам. Но тут не то, что к самолетам, даже к ограде подойти не дают.
– Мы похожи на террористов? – спросил я ретивого сотрудника аэропорта.
Выпили немного вина на прощание – и мама улетела. Я отвез родственников домой – и вернулся в Фиальт.
Женщины еще не приехали. Сергей загорал голый на крыше. Он сюда за этим и приехал, как он неоднократно говорил. Облака его не смущали:
– Облака поглощают лишь двадцать процентов ультрафиолета, – заявил он авторитетно.
Сведений такого рода у него бездна. Деньги он добывает тем, что работает корректором в интернет-издании. Это еще один его талант. Он вообще оказался эрудированным типом, не глубоко, но обширно. И при этом простым и непритязательным.
Вечером мы приглашены на отходную "вечеринку" о. Анатолия, которую он решил устроить на мысе. Не на самом мысе, где ветер, а в маленькой лощинке, среди деревьев. Дети заранее притащили дрова и развели костер. С нами много собранного по людям вина, какая-то еда. Из города на запах веселья приехал Денис. По требованию уже заранее пьяного Сергея прохоровский Гриша принес гитару. Сергей попробовал петь, но забыл слова всех песен. Денис взял у него инструмент и исполнил свой "семинарский", как он его назвал, репертуар: "Аквариум", "Воскресенье", "Yellow Submarine", "Satisfaction"… Мы с удовольствием ему подпевали: люди неплохо знали слова. Гриша, обучавшийся в музучилище, сыграл испанские пьесы и "Буре" Баха. Аня отправилась за новым вином – и, как следовала ожидать, пропала. Но и без вина настроение у собравшихся веселое, даже Прохор проявил свой специфический юмор.
В глухую темноту уходит совсем пьяный Сергей и вместе с ним больная Марина, потом дети, потом остальные. Ядвига всю дорогу держала меня за руку и говорила о прекрасной Балаклаве, куда недавно ездила, о том, какое замечательное место я им подарил, и как она мне благодарна.
Аня нашлась:
– Я никуда не убежала, – говорит она смущено – и светит фонариком.
Но это ненадолго. Пока мы сидели втроем на кухне за чаем – выскользнула из дома и ноги, как Джуди Фостер в "Убегающей невесте".
Я остановил Сергея, собравшегося было за ней, и пошел сам, сославшись на то, что лучше знаю местность. Я и правда быстро ее нашел: в конце короткой дороги на пляж, у обрыва. Я уже заметил, что ее так и тянет к обрывам… Мы сели на невысокий бутовый заборчик, лицом к морю, обнялись и смотрели на лунную дорожку. У нее был плед, и мы могли бы здесь же заняться любовью. А говорили просто о жизни. Воздержание от этого доставляло мне большее удовольствие, чем наоборот. Потому что то, что наступило бы потом – отравило бы все удовольствие. Хуже того: обозначило бы ее право на меня. А я дорожил – правом не быть никому должным. 
Через час, когда мы вернулись домой, Марина уже ушла. Сергей  сделал нам выговор за долгое отсутствие: он уже собрался идти нас искать. Ревность была написана у него на лице.

15.

Я встал поздно. Аня успела сделать сырники. Пришла Марина с Петей. Марина оказалась в полупрозрачной тряпочке с индийскими рисунками:
– Парео, универсальный женский наряд. Из него можно сделать платье, юбку, авангардный бюстгальтер, головной убор и подстилку на пляже, – пояснила она и быстро продемонстрировала, как легким движением руки тряпочка превращается в то и это… Я был впечатлен, как много полезных вещей может сделать женщина из простого псевдоиндийского лоскутка.
Пети вместе с «пионерами» поехали в город в компьютерный салон, мы вчетвером, плюс Женька, который тоже рвался в город, – упрямо и неизменно на море.
Вода сперва +20, но потом почему-то начала заметно стыть. Все, кроме Марины, рисуют. Марина лежала под зонтиком в ранге больной и лечилась пивом и сырым луком. Я на этот раз нарисовал такую трудную натуру, как броуновский Женька. Скалы я рисую, когда здесь никого нет. Сейчас мне больше интересны люди.
У меня второй день болит живот, но разными средствами я это гашу. Здоровье уже не выдерживает такого количества вина. А так же острую маринину кухню. Женька как-то странно относится к Сергею, вроде не как к совсем взрослому, к которому можно приставать, доставать и даже кидать камни, вынуждая на ответные реакции. Сергей  тоже ведет себя излишне нервно и без юмора. И Женька, как вождь краснокожих, пользуется этим.
Вернувшись, нашли в доме вещи Алисы и Володи – но не их самих. Уехавшие в город дети еще не вернулись. Сергей, начавший возлияния еще на пляже, опять пьян и хочет идти в ларек за очередным пивом. Приезд новых людей что-то напомнил ему. На всякий случай он заглянул в билет и узнал, что в эту минуту его поезд отъезжает от вокзала. Он с гневом отверг этот прискорбный факт:
– Я знаю, что еду в пятницу, а сегодня четверг!
– Сегодня пятница, – возразил я.
– Сегодня четверг!
– Сегодня пятница и завтра у меня полив. Этот день я чту, как евреи субботу. («Полив» у нас означает, что в этот день товариществу дают воду, которое оно наливает в разнообразные мелкие емкости, часто и правда для полива.)
Но и это его не убедило, и он решил свериться с календарем в своей мобиле. Увы: теперь он не мог найти мобильник.
– Тогда я тем более иду в ларек! – заявил он логично.
 Он хотел купить много напитков, чтоб достойно отметить последний день.
– У меня осталась куча денег!
Но он настолько нетверд, что я решил его сопровождать, – просто, чтобы он все купил, все донес и не потерял деньги.
На улице мы столкнулись с подъезжающим красным "Фордом". Из него вылезла Лиза, жена моего приятеля Штольца, и ее дочка Аня. Их привез сюда из Москвы их "шофер", помощник Штольца по работе, Андрик. Это немного неожиданно, но меня, слава Богу, не касается: жить они собираются в том же доме, где живет Марина.
Я был совершенно прав, что пошел с Сергеем (точнее «за» Сергеем). Он уже покачивался перед прилавком, перебирая пачку денег, и был в каком-то ступоре: что брать? Я принял соломоново решение: две литровых водки для мужчин и два вина – для дам.
Дома я, наконец, застал Алису и Володю. Это красивая пара: он – высокий длинноволосый и бородатый чувак, скорее, блондин, она – симпатичная брюнетка, с характером не легким, но… интересным.
– Мы были на море, искали вас!
Я сделал Ане неприличное предложение: перебраться из ее комнаты вниз, чтобы дети могли продолжать смотреть телевизор. А в ее комнате на втором этаже поселить Алису и Володю с детьми. Она сразу согласилась, без тени обиды. Люди стали носить вещи, параллельно готовя еду на всех. В доме теперь, включая Марину, Петю и всех детей – одиннадцать человек. Отнюдь не рекорд.
Вшестером мы сели в саду, седьмым – трехлетний Лёшик, младший сын Алисы и Володи, кудрявый херувим, не отходивший от родителей дальше пяти шагов. Говорили о Крыме, об общих знакомых. Я напомнил, что Марина тоже знает Валентина и всю симеизскую компанию. В разгар болтовни появилась уже разместившаяся Лиза и ее "шофер" Андрик. Завтра на поезде он должен вернуться в Москву. Кудрявый, высокий, он странно улыбается, словно смущен своей ролью и своим здесь присутствием. Он уверяет, что побывал в Фиальте еще в 91 году. Теперь нас за столом восемь, не считая периодически возникающих детей.
Лиза – высокая астеническая блондинка, с характерной речью и манерами человека, привыкшего к жизни выше среднего уровня. Она умела поговорить, как женщина, знающая жизнь, и веселящаяся – вопреки этому знанию.
Аня мечется с едой, потом уходит с заглянувшей к нам Ядвигой – и возвращается с еще одной водкой и томатным соком для Марины. Водка пошла на ура: кроме Алисы и Володи все пьют водку, словно соскучились.
Аня объявила, что совсем пьяная и хочет быть пьяной, хотя ей неприятно так выглядеть перед моими друзьями.
– Да мы сами алкоголики, – утешил ее Володя.
Это чреватая форма досуга, используя афоризм Сергея, как скоро выяснилось.
Аня попросила почитать Женьке книгу на ночь. Все, кроме старой четверки, разошлись. Аня в моей куртке поверх собственной одежды легла на край бассейна.
– Зачем?
– Мне здесь хорошо.
Через пять минут раздался мощный "плюх". Мы с Мариной бросились к бассейну. В нем плавала Аня во всей одежде.
– Как я сюда попала?.. Я просто хотела повернуться… А вода теплая, мне совсем не холодно… Предлагаю всем!..
– Каждый день новое приключение, – устало прокомментировала Марина.
Я снял с Ани куртку и блузку и укутал полотенцем. Марина увела ее в дом переодеваться. Как потом выяснилось – в мою комнату, единственно свободную.
На одну минуту Аня появилась опять, уже одетая, и снова исчезла. Сергей тоже ушел спать – на полу рядом с камином, хоть я и разложил кресло-кровать, показавшееся ему ненадежным. Пети спали внизу на разложенном диване. Меня стал звать проснувшийся Женька и требовать, чтобы я тоже ложился. Это было мудрено: на моей кровати я нашел глубоко спящую во всей одежде Аню.
До трех мы с Мариной беседовали в саду. Опять обо мне. И снова о том, что меня, мол, все боятся, особенно девушки. Марина даже дала мне определение: смесь Иисуса и Иуды.
– Почему Иисуса – ясно. Но почему Иуды? – спросил я уязвлено.
– Взгляд у тебя такой, не открытый, суровый.
– Где это у меня такой взгляд?
– Тебе не видно. Раньше ты всех подавлял, не терпел возражений, вообще был нетерпим. Но теперь, я должна признать, ты стал мягче. И я тебя больше не боюсь.
Еще одна бывшая боящаяся. Мне кажется, это ее индивидуальная шиза, которой она заразила и Аню. Мне все это анализирование себя не нравится. К тому же это совсем не так:
– Ты не знала меня, когда я действительно был "нетерпим"…
В три ночи я сам прервал беседу и предложил идти спать. Марина пошла к себе, я, заглянув в свою комнату и увидев, что положение осталось неизменным, лег спать на кресло-кровать у камина, в компании Сергея. Обычный летний южный вариант.
Я уже почти заснул, когда Женька опять проснулся и разбудил Аню. Она стала судорожно освобождать мне кровать, я стал просить оставить все как есть. Мы сидели, а потом лежали в ней во всей одежде и говорили, наверное, час. Не было даже поцелуев.
– Как это ни смешно звучит, я – человек верный и отвечаю за выбранных мною людей, – сказал я.
– Поэтому мне с тобой спокойно, – ответила Аня. – Я всегда была неуверенна в себе и сперва боялась, что ты начнешь приставать...
Она вспомнила, что, когда училась в своем художественном училище и жила в Загорске, попала раз в компанию киношников, и они приставали очень сильно.
– Но все кончилось хорошо… – оборвала она себя.
Я, наконец, ушел и лег, довольный, что так легко отделался. Гордый собой до чрезвычайности. И тут открылась дверь и снова появилась Аня.
– Давай меняться – ради спокойствия Женьки! – попросила она.
Я согласился с этим доводом. Она стояла в дверях, темным силуэтом в проеме, темные волосы, бледный нерасчлененный овал лица. Лишь слегка губы…
Проходя мимо, я слегка приобнял ее для прощания. Мокрые, вьющиеся волосы, теплое, близкое тело, губы, молча говорящие, что сейчас у нас незабываемый момент. И тут я перестал собой владеть. Я ласкал ей грудь, потом расстегнул штаны. Под ними ничего не было – результат купания, как я уже потом сообразил. Она даже для видимости не оказала сопротивления. Это усугубляло ситуацию. Я влез туда и поласкал. Там было влажно и знакомо. Женщины действительно устроены одинаково. А я хотел знать, несколько мы реально «можем все». Собственно, это было самым важным, одного этого знания было мне достаточно. Все происходило в полной темноте, не различить лица, так что я просто был с женщиной вообще, очень похожей на Марту. Я даже воображал, что ласкаю ее. Это меня успокаивало. Я мог овладеть ею тут же, это было бы естественно и даже банально. Я возбудил ее чрезвычайно – и вдруг остановился. Я сделал еще один шаг вперед в познании любви и измены. Я все еще владел собой. Поцеловал, и мы разошлись.

16.

В семь я проснулся и заснуть уже не мог. Произошедшее выкинуло слишком много адреналина в кровь. Встал Женька и нашел на полу мокрые анины штаны и трусы, то, что вчера она сняла и бросила тут же. Я быстро вынес это все и повесил у бассейна на веревке, пока никто не увидел. Ани и Сергея у камина уже не было.
Столкнувшись с Аней в кухне, я обнял ее за талию и коснулся головой головы. Какие теперь формальности? Помимо моей воли мы оказались в новой стадии отношений. Теперь дорога была только в одну сторону.
Появилась Марина и со смехом вспомнила вчерашнее падение в бассейн.
– Это чтобы вы не заскучали. У меня каждый день новая программа, – ответила Аня спокойно.
Марина сообщила, что, наконец, договорилась на баню (в доме, где она жила, была баня – и я давно точил на нее зуб):
– Нам надо быть там в девять.
Она все еще больна, кашляет, у нее закладывает уши. К тому же у них двоих месячные, объявила она без обиняков (на что Аня встрепенулась и стала отрицать) – и поэтому мы должны ехать в Лиманду (Ливадию-Массандру), "культурно" развлекаться.
– У женщин то нет денег, то месячные, – афоритствует она.
Но я совсем не готов никуда ехать. Похмелье – и алкогольное и моральное. К тому же полив. Я предложил в виде альтернативы Балаклаву и мыс Айя. Аня сразу согласилась, Марина стала уверять, что так далеко идти не сможет. Но, в конце концов, тоже согласилась, при условии, что я не буду бежать.
Вшестером, включая Сергея, мы залезли в машину (Женьку я оставил Алисе и Володе). Довез его до Пятого, где он сможет сесть на автобус. Он полон желания вписаться в поезд без билета (ибо теперь их не достать). В этот момент я заметил, что у меня тоже вырубился мобильник. Теперь мы все были совершенно свободны.
Марина жаловалась всю дорогу до Балаклавы: на комаров, которые искусали ее ночью, синяки от падения в море и что все болит. Я слушал и думал, что как всегда взял на себя роль экскурсовода. Так получалось каждый раз, когда я попадал в Крым, особенно когда у меня есть колеса. Да и надоело одно и тоже, как каким-нибудь душам может надоесть рай: все эти игры на арфе и танцы в венках на зеленой траве! К тому же вместимость машины лимитировала общество. А большие компании утомляли меня не меньше однообразия арф.
Аня сидела справа от меня, мило комментировала то, что видела по дороге, и смеялась, отвечая на жалобы Марины, и это радовало. Уж этот человек будет стоять на моей стороне до конца!
Однако, когда мы закупились в Балаклаве большим количеством пива – Марина пошла довольно бодро в гору, словно только этого ей и не хватало. Мне кажется, что женщины часто претворяются в своей слабости гораздо больше, чем это есть на самом деле. Когда у них есть энтузиазм и хороший повод – нет людей сильнее их!
Генуэзская крепость оказалась "взятой в аренду" семейной артелью, которая устроила в главной башне "Музей средневековых пыток". Мальчик десяти лет, наш экскурсовод, бесстрастно демонстрировал нам испанские сапоги, гарроты, Нюрнбергскую деву (ящик в человеческий рост с гвоздями внутрь), клещи, крюки, на которые подвешивали за ребра, и т.д., и обстоятельно объяснял назначение и механизм каждого устройства. Например, ящик с гвоздями использовался для наказания неверных жен. Их клади внутрь и скатывали с горы. Женщины с удовольствием фотографируются в ящике. Им теперь ничего не грозит.
Мама мальчика снаружи торгует билетами и всякими буклетиками, открытками и сувенирами. Ее муж – старинными монетами и разными мелкими древностями, найденными в этих местах. Есть у него и копии – за доступную цену.
Я суров: никаких лодок, никаких слабостей – мы пойдем к Инжиру пешком! Дети без остановки говорили про какую-то компьютерную игру: я не подозревал, что об одной игре можно говорить так долго! Солнце, легкий ветер, море матово от ряби и не отражает возвышающуюся над ним стену Айя. В небе над горой неподвижно висит сокол, будто приклеился к нему. Он лишь менял профиль крыльев, ловя воздушный поток, как коктебельский парапланерист. Самый большой привал был на Золотом пляже, в сорока минутах от Инжира. Я весь взмок от нашей пивной поклажи – и искупался в умеренно теплой воде. До Инжира со всеми остановками, отдыхами, фотографированиями окрестностей мы дошли почти за три часа. Люди (за исключением детей) признали красоту этого тяжелого пути.
Но все это как-то напрасно: на Инжире мерзкие молодые люди и страшные тетки с толстопузыми мужьями и детьми, приплывшие сюда на лодках. Легкий шторм, не самая теплая вода и масса медуз. Марине нужна тень – и она ушла наверх под сосны.
– Если бы я знал, что на Инжире будет так, я бы вас сюда не повел! – извиняюсь я перед Аней. Мы прошли несколько хороших пляжиков, где и места было больше, и волны тише, и заход лучше.
– Не расстраивайся, все прекрасно! – смеется она. – Зато ты показал нам много всякого красивого!
Да, это мое единственное оправдание... Я прикинул время и понял, что у нас только час – исходя из того, что в девять нас ждет баня. За этот час мы не съели и не выпили и половины из того, что несли. Марина так и не подошла к воде, зато бродила по склонам, даже в очень опасных местах. В какой-то момент я потерял ее и пошел разыскивать.
Я забрался на кручу, нависшую над пляжем и заливом – в царство сосен, растущих из голых камней, и пирамидальных можжевельников. Утопая в мягкой хвое, я прошел по тропинке взад и вперед. Внизу бурлило море, пляжик казался отсюда совсем маленьким, с игрушечными фигурками людей. Здесь было очень тихо, солнце пробивалось сквозь хвою, лаская голое тело.
– Я тут! – крикнула Марина из-под сосны. Она лежала на полотенце на хвое в шелестящей шевелящейся тени, укутанная в парео, с широкополой шляпой на лице. – Мне было очень хорошо, – говорит она мужественно.
– Увы, нам пора…
Уже приближаясь к Балаклаве я почувствовал себя великолепно. Ничего не болело, и какое-то прекрасное настроение. Вся утренняя дурь выветрилась.
Я думал, что мы сильно опоздаем, рассчитывая на три часа обратного пути, но девушки и дети рванули так, что мы были у машины через час пятьдесят минут. Они выбивались из сил, но не сделали ни одного большого привала. Зато, когда мы уже дошли до Балаклавы, анин Петя, ни на секунду не прерывавший разговор об игре, словно проснулся и спросил:
– Мама, а зачем мы ходили в это место?
Когда мы подъехали к дому Марины, то узнали, что баня (она же сауна) ждет нас уже полчаса. Мы быстро поехали за одеждой. По дороге нам попалась Ядвига – и решила париться с нами. Прохор, который сидел в беседке и пил с Лизой пиво, от сауны отказался. Лиза тоже. Мы парились вдвоем с Аней, по одному, втроем с Мариной, причем Марина не снимала простыни. Аня сказала, что я приучаю ее к нудизму, и ей это нравится. Я заменил отсутствующий веник специальной перчаткой и водил ею по ее телу. Ядвига так и не появилась.
После каждой парной я нырял в садовый бассейн, о котором уже был наслышан. Вода была теплая, бассейн огромный и глубокий, не то что моя лохань. Во дворе никого не было, не доносилось ни одного звука. Ночь нежна, а в небе над деревьями висела огромная луна. Я понял, что, наконец, всем доволен.
После парной и душа мы устроились за столиком в небольшой кухне-кафе, соседствовавшей с баней. Никого нет, даже хозяйки. Марина приготовила макароны и салат. Хозяйка подарила нам трехлитровую банку очень хорошего сухого домашнего вина.
– Я каждый день думаю, что ничего нового невозможно, – сказала Аня. – И вот опять каждый день не похож на другой.
Пети остались спать у Марины, и мы возвратились с Аней вдвоем, сцепив пальцы. Я понял, что уже по уши влез в эту игру и мне интересно, что будет дальше? Дома она увела меня в свою комнату и даже упросила лечь рядом.
– Мы так сроднились, – сказала она.
– Поэтому ты так много мне позволяешь? – спросил я, имея в виду вчерашнее.
– Да, непозволительно много… Но есть непреодолимая черта.
– Я тебя за это и люблю.
Я первый раз произнес это слово, которое она хотела услышать, хотя я вкладывал в него несколько иной смысл, ближе к «нравишься», чем к настоящему «люблю». Настоящее «люблю» вызревает долго, ему требуется много проверок. Но то, что она была готова блюсти черту ради чести, скажем так, другого человека, мне и правда нравилось.
– А ты хотела бы ее преодолеть?
– Да.
Мне вполне достаточно знать это. Она лежала на диване, я сидел рядом и ласкал ее. Но через одежду. Вчерашнего я жестко избегал. Мне совсем не хотелось ее тела. Но хотелось делать ей приятно. Видно, что ей очень приятно, что она хочет большего. Она закатывает глаза, соблазнительно раздвигает ноги, словно и правда верит в непреодолимость тонкой красной линии, отделяющей невинных от виновных. Но если она и забыла, то я-то про черту помню. Я прощаюсь и ухожу, довольный, что у меня опять хватило силы.

17.

Утром Аня мрачна:
– Маринчик меня контролирует.
С появлением Марины, готовой к любым приключением, она вдруг стала жаловаться на здоровье, и что у нее нет сил больше никуда идти, в том числе купаться. Марина бесцеремонно дразнит ее, намекая на женские проблемы, – и предлагает себя в компанию на пляж.
Она, наоборот, бодра и хочет идти со мной в какой-нибудь уединенное место, чтобы не видеть воскресных людей. Мы спустились восточнее нашего мыса, по сыпучей тропинке, петляющей по голому склону. Тут жарко, круто и очень высоко. То и дело надо страховаться руками. Со стороны Марины ни одного писка насчет того, что страшно и давай не пойдем! Зато место было гарантированно безлюдным.
Это я так думал, но люди были и здесь. И все же мы нашли крохотный пляжик на двоих в расщелине между скал, где легли плечо к плечу. Ноги снаружи омывались волной. Марина так и не сняла купальник.
– Это тебе хорошо, такому худому. А я не могу привыкнуть к своему телу. У меня всю жизнь был сорок второй размер. А теперь я сменила весь гардероб!
Я перемежал Хантера Томсона разговорами. От нечего делать я рассказал, что всегда мечтал завести здесь лодку и оплыть все местные бухты, до которых иначе не добраться. Марина начала ругать меня, что я не сказал об этом раньше, это отличная идея, давно надо было предложить всем скинуться на эту лодку!
– Все же живут здесь у тебя бесплатно! Жаль, что осталась всего неделя.
Мы пили пиво и ели сыр. Море было бурное, но довольно теплое.
– Мне тут очень нравится, – сказала она через три часа. – Не хочется уходить.
Теперь у нас крутой подъем, который Марина одолела очень достойно.
Дома мы застали уже собранную Аню и Ядвигу – ехать в город, в аптеку, за продуктами. На плите суп, рис с грибами и овощами. И даже салат. Удивительный человек!
Мы обедали с Мариной во дворе, пили вино с Алисой и Володей, которые вернулись с моря чуть позже нас. Марина предложила переместиться к ней, потому что дети хотят купаться в ее бассейне. Мы взяли Женьку и Илью и переместились... С моря пришли Пети: они ловили крабов. Приехала из города Лиза с Аней-маленькой. Дети всей гурьбой полезли в бассейн. Женька смело переплыл этот глубокий бассейн кролем. Плавает он все лучше. Взрослые рядом пили вино в виноградной беседке. Всем неплохо, только Женька все время был чем-то недоволен. В конце концов, он поссорился с Ильей и ударил его стулом. Я его отругал и сделал последнее сто пятидесятое предупреждение.
– Я все время гадкий для тебя! – услышал я в ответ.
Взрослые хохочут: их восхищают его ответы.
Я решил возвращаться – и вся компания, чтобы не расходиться, отправились ко мне. К нам присоединилась вернувшаяся из города Аня с пакетом черешни. Лиза и Марина заговорили о домработницах.
– Вам не стыдно обсуждать такие вещи? – не выдержал я. – Я уж не говорю: иметь домработниц?! Как же принципы?! Клятва на Воробьевых горах?!
Марина швырнула в меня черешней. Я нашел данный аргумент забавным. Аня неожиданно ушла. Мы стали решать, что делать завтра.
– Я хочу в Лиманду, – капризно заявила Марина.
– Достал уже этот Южный берег, – говорю я пресыщено. И получаю новую порцию черешен.
Настала ночь, люди разошлись. Понурая Марина сидела одна за столом.
– Я тебя ничем не обидел?
– Обидел!
– Чем?
– Ты не принимаешь чужих взглядов, все время говоришь о принципах, а сам не всегда им следуешь.
– Да? Тогда скажи, в чем я не следую принципам?
Я ждал, что она заговорит об отношении к Ане, но она заговорила про былое воспитание моего пасынка Кирилла. В этот момент случайно появилась Алиса:
– Алиса, ты очень вовремя: скажи честно, на твой взгляд в воспитании Кирилла я был садистом?
Алису я знаю давно, она была в моем доме частым гостем, и я легко отдаю ей на суд решение данного вопроса.
– Нет, конечно!
– Да, я могу признать, что был с Кириллом слишком суров. Но ведь и собственные дети часто вызывают желание их убить. Тем более чужие. Тем более, когда тебе двадцать лет. Но главное: у нас с ним сейчас отношения лучше, чем у многих отцов с их родными детьми.
– Наверное, это так, – признала Марина – и вдруг вразрез со всем сказанным: – Ты вообще идеал для меня, я не видела никого лучше…
Как обухом. Я внимательно поглядел на нее: не шутит ли она? Увы, она сидела с совершенно серьезным лицом. Это стремная тема, в русле специфического безумия, овладевшего местными женщинами, – и я предлагаю пойти спать. Но Марина явно не хочет.
– У меня пошел адреналин.
К тому же вновь пропала Аня. Марина даже ревниво заглянула в моею комнату, нет ли ее там?
– Найдется, – говорю я спокойно. Искать ее я сегодня не готов.
Марина обняла меня и стала говорить о своей любви, о которой давно хотела мне сказать. Я гладил ее по волосам – не зная, как это закончить? Наконец, я предложил проводить ее до дома. Мы шли, сцепив руки, как с Аней день назад. Она провела меня в свой «номер». Вход – с террасы второго этажа, оплетенного виноградом. Сам номер представлял собой квадрат метров двенадцать-четырнадцать, посередине двуспальная кровать, у левой стены узкий диванчик, который можно было превратить в ложе ребенка, у правой – санузел с душем, большое окно на террасу-балкон. У окна – стол, за который мы и сели.
Марина предложила что-нибудь выпить. Я выбрал чай. Мы поболтали на нейтральные темы, и я собрался идти домой.
– Ты правда хочешь уйти? – спросила она.
– Правда.
На что она рассчитывала? Все это стало мне несколько надоедать. К тому же я думал, что она останется дома, но она опять пошла со мной: теперь она меня провожала. Дома мы обнаружили уже вернувшуюся Аню.
– Я ходила гулять на мыс, – сказала она спокойно.
Марина все же ушла, и мы с Аней решили попить чай.
– Что ты такая грустная? – спросил я. – Из-за Марины?
– Отчасти из-за Марины. И из-за того, что все скоро кончится. Мы так сроднились с тобой…
Женька проснулся, пошел в туалет и начал беспрерывно вызывать меня спать. У нас совсем короткое прощание – она осталась спать у камина, ибо в ее кровати спят Пети.

18.

Утром я поехал заправлять болон газом. Володя поехал со мной в качестве помощника. Марина еще с утра заговорила о лодке: идея всем понравилась, и она организовала сбор денег: сама дала тысячу рублей, столько же Аня. Двести дали Алиса и Володя. Разговор за столом вернулся к "культурной программе", и я предложил поехать в так называемую Сюйренскую крепость – входившую в систему пещерных городов-крепостй, охранявшую загадочную страну Доро. Это одно из немногих мест, где я еще не был. Сюйренскую крепость принимают все, кроме Лизы, так что ехать придется старым составом (по количеству мест в машине). Женька неожиданно тоже захотел поехать. В отличие от Петь, которые не хотели ехать никуда. Особенно маринин Петя. Но Марина неумолима:
– Ты никуда не ходишь, ничего не видишь! Приехал в Крым – и весь день сидишь дома. Посмотри, сколько на тебе жира! Нет, я тебе сказала, и ты поедешь!
Прекрасный жаркий солнечный день, красивые ущелья в почти египетских иероглифах обнимают петляющую дорогу. Я так люблю эту часть Крыма! Я, наконец, почувствовал, что начал отдыхать (на последней неделе). Я благодарен этим женщинам, которые обхаживают и любят меня, готовят еду, закупают продукты. Мне совершенно не надо из-за всего париться – и ко мне возвращаются силы.
У подъема на гору нас встретили двое молодых людей с документами работников охраны природы и потребовали по две гривны с человека за посещение заповедника. Юрист Марина дотошно изучила их документы, постановления местного совета. Выяснилось, что они должны за эти две гривны оказывать консультации и еще много чего. Ничего этого они, естественно, не делают. Поэтому дорогу мы ищем сами. Жара, Пети ноют и не хотят идти. Женька тоже сперва заныл, но быстро успокоился. Маринин же Петя вообще скис. Он порывается остаться внизу и ждать нас здесь. Марина заставила его идти.
Мы поднимались сперва по довольно широкой просеке, словно по старому руслу реки, потом по совсем узкой, все более крутой тропинке, тонущей под сплошным пологом листвы. Это кстати. Аня в узком светлом платье, в темных очках, спокойная, легко разруливающая детские капризы, шла как всегда без жалоб и признаков усталости. Марине явно хуже, но и она почти не жалуется.
– Я очень вами доволен! – поощряю я их. – Давненько у меня не было таких спутников.
– Значит, нас ждет худшее, – провидчески бормочет, переводя дух, Марина.
Вершина, куда мы наконец забрались, – обычное плоское плато, заросшее деревьями. Крепости никакой нет (она, конечно, есть, но я ее очень глупо не нашел). Есть площадка, откуда открывался красивый вид на соседние горы. Я пошел по тропинке вглубь плато, ищя еще чего-нибудь, что оправдало бы такой тяжелый подъем. Люди, вместо того, чтобы подождать, пошли за мной. Тропинка петляла между деревьями, пересекала полянки и привела к заросшей грунтовой дороге. Мы решили немного по ней пройти и посмотреть, куда она нас выведет? Я полагал – на соседнюю довольно красивую вершину, или вниз, к машине. Но она все бежала, вроде бы вниз, но куда-то совсем не туда. Мы шли по ней полчаса и остановились на совет: идти вперед или назад? Возвращаться, к тому же вверх, никому не хотелось. Куда-то она да выведет, решили мы – и пошли снова. Она вывела нас на очередное плоское плато, вроде вершины горы, поросшее соснами. Здесь мы сделали привал, пили воду и ели сухарики. Больше у нас ничего нет. Пошли дальше – и дорога раздвоилась.
– И куда теперь, Сусанин? – спросила ироническая Марина.
Я развернул свою военную карту. Приблизительно прикинул маршрут и направление по сторонам света, расстояние, которое мы прошли, если судить по времени, а так же использовал местные вершины в качестве ориентиров – и махнул рукой…
Как ни странно, через полчаса мы оказались у машины. Около нее, спасенные и воодушевленные, мы провели короткое совещание, куда теперь ехать: на Южный берег, до которого семьдесят километров через горы, час пути, или в Севастополь – покупать лодку? А потом плыть на ней. Большинство высказалось за лодку (так как дети принимали участие в голосовании). Так что мы поехали назад.
На Пятом был выходной, и мы помчались в ЦУМ – где нашли желтую китайскую лодку за двести гривен. В добавок к ней купили два самых больших весла и насос. Все на 340 гривен или две тысячи рублей. Пообедали в пиццерии "Херсонес" через площадь.
– Ну, что, мечта осуществилась? – стала прикалывать меня Марина.
– Только благодаря твоей энергии.
– Раньше надо было говорить!
Я несколько удивлен, как это оказалось просто. Я и правда благодарен ей:
– Вы готовы осуществить все мои мечты! – смеюсь я.
Дома Прохор помог мне вернуть к жизни мой мобильник, на который в Москве положили деньги – и на машине мы спустились на первую улицу. Из детей с нами лишь Женька: его одного зацепила идея плавать в лодке. До самого берега он нес весло.
Уже почти восемь вечера, на пляже несколько человек с палаткой и трое отдельных молодых людей. Мы по очереди качали лодку новеньким насосом. Аня оказалась подлинной Брюнгильдой и качала прямо с мужской силой. Я произвел пробный заплыв. Плыть легко, только весла выскакивают из уключин: нам продали на две резинки меньше, чем надо. И лодку сильно бросает влево-вправо при каждом гребке. Женька нетерпеливо орет с берега – и я сажаю его и Аню, и мы плывем к гроту Дианы.
Вода холодная, но море спокойное, как зеркало, чудесный закат. Аня фотографирует грот. Это тоже была моя мечта: снять грот с воды, со стороны, откуда его никогда не видно. Я высадил их на камни у грота, иронизируя, что будет, если я не вернусь? И поплыл за Мариной и вещами.
Под истерические крики Женьки мы проплыли с Мариной через грот, не останавливаясь, и причалили у каравельского пляжа. Марина опять мокрая: выходя из лодки, она упала в воду. Я вернулся за сидящими на камнях. Женька недоволен, что я бросил их так надолго одних. Наконец, мы все собрались на пляже. Солнце зашло, последние красные лучи пробежали по ровной, чуть колеблющейся воде. Мы пили белое сухое вино на пустом пляже. Аня в восторге от этого плавания:
– Каждый день что-то новое!
Уже в полной темноте сдули лодку, что оказалось не легче, чем надуть. Теперь Аня навалилась на лодку всем телом. Она все делает охотно и быстро, и еще смеется:
– Я тренирую все группы мышц!
Затолкав мокрую лодку в рюкзак, мы пошли наверх по дырявой полуобрушенной каравельской лестнице. Звезды в небе, тишина, ровное, как озеро, море.
Лодка довольно тяжелая, и я рад, когда мы, наконец, дошли до машины. Сели – и я почувствовал, как странно она едет, не слушаясь руля. Вылез и вижу, что пробиты три колеса! Я понял, что так мне отомстили жители первой линии за то, что я оставил здесь машину (а где же ее было, черт побери, оставить?!).
Девушки стали утешать меня и пошли пешком. С уставшим Женькой в машине я на дисках подрулил к дому. Но въехать в ворота не смог: машина просто не делала поворота, хотя колеса дымились от усердия. Вызванный Володя вместе с девушками и мной попробовали ее затолкать руками. На подмогу пришли «пионеры», и хрен знает с каким трудом мы все-таки загнали ее наискосок на площадку.
Настроение было испорченно, в довершение навалилась ужасная усталость. Я даже не мог пить купленный девушками коньяк и есть их заранее сделанную еду. (За коньком они ходили специально, чтобы поддержать меня.) В два ночи я извинился, что рублюсь, и покинул их. Все разошлись. Аня предложила попить чай на кухне.
– Я хочу ехать с тобой в Москву, – сообщила она вдруг.
Я молча оценил информацию.
– Человеку должно быть приятно, что его любят и о нем заботятся. Я хочу, чтобы ты это знал, и чтобы тебе это помогало. Например, в такой ситуации, как теперь.
Никто никогда мне этого не говорил. Я обнял ее и поцеловал в лоб. Я знаю, что во всем могу на нее положиться, что она все сделает ради меня.
Но сегодня я очень устал. Нет сил прочесть даже несколько страниц.
Я не понимаю, как Волошин читал, писал, рисовал картины – принимая такое количество гостей, сидя с ними за столом, водя их по окрестностям? Я даже не могу сослаться на детей: мои дети в единственном числе очень часто контролируются другими. Я лишь завтракаю «их», иногда обедаю и кладу спать.
А ночью снился узник Лёня.

19.

С утра я занялся колесами. Володя выразил желание мне помочь. Зашла Лиза: она готова на своем «форде» отвезти колеса в шиномонтаж. Но помогать нечему: оказывается, колеса не пробиты, а спущены: вывернуты золотники. Впрочем, похоже, я убил одно колесо, пока ехал на нем до дома. Вместо него я поставил запаску.
Теперь я поехал сам на Пятый километр в шиномонтаж. Я потратил пять минут и одну гривну – и мне вернули накаченным якобы убитое колесо. Его даже проверили в воде. А вчера я думал, что меня ждет замена всей резины гривен на пятьсот!
На радостях я повез девушек на вокзал: Аня хочет сдать, а Марина купить билеты. Пока они торчали на вокзале, я с Женькой успел съездить на Центральный рынок, где купил себе новые шорты. Их в курортном городе купить труднее, чем лодку.
Марина нервничает: билеты она не купила, завис компьютер:
– Опять, как в прошлый раз! – кричит она.
Работник вокзала подивился их глупости: обе Сидоровы (фамилии условны), оба ребенка Пети – кто там будет смотреть!
– Но у меня смотрят! – кипятится Марина. И ругает Аню за то, как та долго садится в машину.
– Да, надо быстрее – говорит улитка, – отвечает Аня. Она в своем обычном превосходном настроении.
Пока мы обедали, вернулись Володя с Алисой и детьми – и лодкой. Они плавали через грот по нашему вчерашнему маршруту:
– Нам очень понравилось! – улыбается Володя.
Я вижу, что лодка оправдывает себя. Но у меня на нее совершенно особый план.
Мы разделяемся: девушки пошли за пивом в ларек и потом на Индейский пляж, а я с лодкой – на обычный. Здесь дурацкая компания орущих молодых людей. В их обществе я за двадцать минут надул лодку, накрутил на весла изоленту вместо ступора и поплыл в сторону Индейского пляжа.
Вокруг что-то совершенно неизвестное: я никогда не видел этот берег, этих скал в подобном ракурсе, а если и видел, то на плаву, усталый и замерзший. Теперь я оплыл весь мыс Лермонтова – и вышел в "открытое море". Фигурки людей на каравельском пляже почти не различимы. Это даже как-то пугает.
Вода ровная и теплая, но плоскую лодку без киля крутит и разворачивает на 90 градусов при каждом несинхронном гребке. Поэтому я плыл долго, к тому же спиной вперед.
На Индейском пляже куча людей. Я увидел девушек, которые замахали мне рукой, едва я выплыл из-за скалы. Увидел и Виталия, который, как классический рыбак, чинил сети. Мы лаконично приветствовали друг друга.
Девушки тут уже давно, несколько раз искупались и хорошо выпили пива. Мои плечи горят от солнца, и я с удовольствием бросаюсь в воду. Аня села в лодку и стала учиться грести. И, пока мы с Мариной пили пиво и болтали, уплыла далеко в сторону Виноградного мыса.
– Теперь она не только убегающая, но и уплывающая девушка, – сказал я Марине.
Мы собрали вещи и пошли за ней, беспомощно кружащейся вдали на одном месте.
– Я могу плыть лишь в ту сторону, куда плывет лодка! – крикнула она нам.
Осторожно пришвартовываю лодку с Аней к острым камням и забираюсь в нее сам. Моя цель – показать им Вход в Ад, глубокий мрачный грот, скрывающийся в Виноградном мысе. Я гребу, Аня фотографирует причудливые скалы, мимо которых мы плывем. Лишь теперь я вижу, насколько Вход в Ад напоминает женское лоно. Вход в лоно, как положено, очень узкий, приходится постоянно лавировать, отталкиваясь от стен веслом, а иногда и руками. За входом не просторнее, но нет волн, как в стоячем озере. Я был здесь один раз, пять лет назад, естественно, без лодки. Ни разу не слышал, чтобы здесь был кто-нибудь еще.
Внутри темно и жутко от плеска поднимаемых нами волн и эха. Мы доплыли почти до самого конца грота, до нагромождения причудливых камней, напоминающих выползших на берег морских тварей. Отсюда выход видится узкой белой щелью на совершенно черном фоне. Я оставил здесь Аню с полотенцем и пластиковой бутылкой вина.
– Тебе не будет страшно?
– Нет, здесь так удивительно! – ответила она с восторгом.
Этот же путь я проделал с Мариной и всеми вещами. В гроте нас встретила песня: какой-то тихий вокализ, похожий на шум волн. Вдали в кромешной темноте мы различили светлую фигурку.
– Эвредика, – говорит Марина. – В царстве теней.
Эвредика стояла в купальнике с фотоаппаратом на поясе, прижавшись к камням, и пела. В первую секунду я испугался: не сошла ли она с ума? Она провела тут довольно много времени – может, это место окончательно сдвинуло ее нетвердую психику?
– Я пела, а камни отвечали мне, – сказала она, лишь мы выбрались из лодки. – Вы приплыли, и все кончилось. Мне было тут так хорошо!
– Ну, вот, а я спешил.
– Я хотела бы тут остаться… – Она кажется пьяной.
Мы пили вино, купались и фотографировались почти в полной темноте. Я нашел узкую щель еще дальше в глубине грота. Аня попробовала пролезть, но застряла. Тут нужен фонарь. Может быть, проход здесь не кончается?
– Я снова счастлива! – воскликнула Аня с каким-то изумлением в голосе: как такое может быть? – Опять новые приключения! Все совсем иное, чем в Москве.
Я повез Аню назад. Выплывать из темной щели на теплый яркий свет было очень приятно. При выходе из шаткой лодки на скалу Аня упала в море вместе с полотенцем. Аня выплыла, полотенце нет. Я возвратился за Мариной и вещами. Выплыл из грота: на скале Ани нет. Это странно: куда она делась? Мы поплыли дальше и увидели Аню уже на берегу. Она доплыла туда вдоль мыса – и таки выполнила свое желание побывать здесь. Теперь она шла по камням в сторону Индейского пляжа. А мы плыли параллельно в лодке, переговариваясь с ней, попивая пиво.
На Индейском пляже людей уже почти нет. Солнце спряталось за мыс. Я искупался. Пришла Аня.
– Я как Русалочка, я больше не могу ходить на ногах.
Непонятно, как она вообще прошла этот путь босиком. Мы фотографируемся, все вместе сдуваем лодку и ползем наверх. Почти в темноте мы были дома.
Все хорошо, только у меня вновь разболелся живот. Аня взялась меня лечить. Они с Мариной уже принесли из палатки вина и разогрели еду. Есть у нас и коньяк. Пришла Лиза с Аней-маленькой и Алиса с Володей. Дети полезли в бассейн.
Началась обычная вечерняя трапеза во дворе. Лиза совсем пьяная:
– Я приехала отдыхать! – говорит она с вызовом.
– Я никогда еще так не отдыхала, – добавляет Марина. – Кажется, это первый раз за шестнадцать лет. Это гораздо лучше, чем отдыхать с Лёшей. Он только пьет портвейн и болтает с приятелями. Это для него отдых. Больше ему ничего не нужно.
– А я никуда не выезжала семнадцать лет, – включается Аня. – Только в деревню. Для меня это просто как что-то нереальное!
Аня накормила детей и пошла спать на крышу, потому что в ее постели будут спать Пети. Я уложил Женьку. Все разошлись. Марина заснула на стуле.
Я разбудил ее и проводил до дома. У ворот дома она начала обнимать меня и очень значительно смотреть в глаза.
– Я шестнадцать лет боялась тебя, чтобы теперь понять, что ты совсем другой.
– Не так страшен черт, как его малюют.
Я говорю ей спокойной ночи. Она красиво качает рукой. Я медленно иду домой. Мне туда не очень хочется. Тихая теплая ночь, неподвижные тени листьев на дороге. Дома все спят. Я без сил валюсь в постель.
Я уже спал, когда открылась дверь и ко мне вошла Аня. Села не постель.
– Я проснулась от какого-то кошмара.
Я предложил лечь рядом.
– Нет, это плохо.
– Не бойся, я не буду ничего делать.
У меня действительно не было этих намерений. Она помедлила и легла, головой мне на грудь. Мы целуемся, я глажу ее по голове. Она целует мне пальцы.
– Ты такая страстная…
– В тихом омуте черти водятся.
Я знаю, что никто никогда меня так не любил! Это даже как-то ужасно.
Мы не видим друг друга, только чувствуем. Она знает, что на мне ничего нет: сама проверила. Впрочем, я укрыт одеялом, а она во всей одежде. Несколько раз она порывалась уйти, но у нее ничего не получалось:
– Не могу уйти, как в детстве, когда будят в школу, а ты не можешь проснуться.
Это действительно любовь, и мне жаль, что я так спокоен, хотя она очень нравится мне. Если в первое наше "свидание" я нервничал и меня бил озноб от того, что может произойти, то теперь я понял, что это может произойти в любой миг – и тратил силы, чтобы этого не произошло. Это проще. Меня останавливает много причин. Даже та, что она замужем.
Она, наконец, ушла, пожелав мне спокойной ночи. Но после ее визита я не мог заснуть почти до утра. Душно, как-то нехорошо, болит живот. Я крепок, как скала, и ни о чем не жалею. Я совершенно не думаю об эротической стороне любви и равнодушен к прекрасным женским телам на берегу. Все гораздо сложнее и не так красиво, как кажется.
Но, конечно, я не могу полностью отвечать за себя – и не знаю, что может случиться в последующие ночи, особенно, когда все уедут.

20.

В этот день я предложил осуществить еще одну мою мечту: оплыть мыс Фиальт. Проблема в том, что в лодку помещаются лишь двое. А плавать за третьим – это большой геморрой.
– Можно было бы, конечно, привязать к лодке надувной матрац и попробовать плыть так.
– А почему нет? – подает реплику Марина.
– Но тогда его надо купить!
– Ну, так покупай, чего ты ждешь! – кричит она. – Мне противны все раздумья и колебанья!
И я поехал на Пятый, где нашел подходящий матрац с дырочками по кромке, через которые можно пропустить веревки.
Со всеми детьми, которые не хотели идти, и Алисой с Володей, мы спустились на большой пляж. Аня и Марина в лодке – картина абсолютного женского счастья. Ужасные дети тоже, наконец, довольны: они беспрерывно катались в лодке, ныряли с нее в воду, забирались вновь. Кто не поместился, плавал на матраце.
Мы подождали, пока плавательные средства выработают ресурс наслаждения. Может быть, это наше последнее большое собрание на пляже. И последнее большое плавание. Лишь после этого мы привязали матрац к лодке. Аня согласна плыть на матраце. Это не так уж легко: он узкий и не очень устойчивый. К тому же короткий – и часть конечностей постоянно пребывает в воде.
На море легкие волны и противное нам течение. Медленно, но верно лодка плывет к своей цели – мысу Фиальт, сакраментальной точке этого места. Аня невозмутима, смотрит на скалы и пьет вино из пластикового стаканчика. Иногда она гребет, помогая мне.
– У меня все хорошо, – сообщает она.
Ей приходится лежать совершенно спокойно, чтобы не упасть в воду. Время от времени она причаливает к нам, и мы просто качаемся на волнах и снимаем окрестности. Марина подливает ей вина. Мы останавливаемся передохнуть на маленьком пляжике под самым мысом, где, кроме нас, никого нет: он не доступен ниоткуда, кроме как с воды. Но доплыть сюда на руках очень мудрено. Красота нереальная, как говорит Лёня.
Я купаюсь и отдыхаю. Аня, замершая в воде, умудрилась заснуть на берегу на солнце.
Но самого мыса, зубастой скалы, завершающей его, мы еще не достигли. И мы плывем дальше. В спину мне ударил ветер – и перед нами открывается Георгиевская бухта во всей своей бесконечной огромности.
Теперь я понял, как далеко мы от берега! Остров с крестом, монастырь и пляж почти не видны. Вокруг огромное количество воды, и мы посреди нее, такие маленькие и одинокие. Особенно жалко Аню на ее матраце, совсем неподходящем здесь плавательном средстве.
– Я чувствую себя щепочкой.
Она слилась с морем, как вчера с камнями.
Даже непонятно, когда мы сможем куда-нибудь приплыть при нашей выдающейся скорости. Но зато рядом с нами огромная двуглавая скала, черная и страшная, затемненная висящим над ней солнцем. И два острова-скалы, как два зуба: Орест и Пилад. Пока мы плыли, к одному из них причалил маленький кораблик с очень громкой публикой, видимо, бизнесменами и их клюшками. Они гораздо ближе к берегу, чем мы.
Берег приближается, но очень медленно, сколько я ни гребу. Чтобы сократить расстояние, я нацеливаюсь на пляж, правее огромной скалы, являющейся границей официального пляжа. Здесь начинается заказник.
Наконец мы достигли берега и замертво упали на горячий песок.
Я почти заснул – и тут нас будят два молодых человека с собакой. Им понадобился наш пропуск на посещение заповедника. Один из них тот самый малый, что напрягал нас с Аней и Сергеем неделю назад, когда мы шли от Георгиевского домой. Он тоже узнал меня и обрадовался, что теперь точно напряжет.
– Я конфискую лодку! – заявил он и стал кидать в нее матрац, снимать весла – совершенно разошелся.
– А у вас есть, чем составить протокол? – спросил я. – Я предупреждаю: я буду с вами судиться, если вы попробуете что-нибудь у нас забрать.
– Тогда идите с нами!
– Ну, вот еще!
– Посещение заказника запрещено!
– Ложь! Где это написано?!
Я стал говорить ему "ты" и применил самый страшный довод, что он еще в школу ходил, когда я здесь уже жил. Он спросил про мой возраст и был ошеломлен ответом. Он давал мне от силы тридцать. После этого я молча уволок наш флот на двадцать метров – под скалу, на свободную территорию, где заказник кончался.
Девушки честно запаслись продуктами для долгого путешествия. Мне с ними очень легко, о многом не приходится думать. Мы поели и допили то, что у нас было. И еще раз искупались.
Путь наверх к монастырю по лестнице в 800 ступенек с мокрой лодкой в рюкзаке, даже с такой маленькой, был в меру напряженным. Вообще, путь домой несколько притупил хорошее настроение. Я устал, больше от дороги и лодки, чем от плавания. Зато я почувствовал себя сильным, проснувшимся человеком, который по капле выдавливал из себя московского раба.
Дома нас ждала уже весьма веселая Лиза. Дети купались в бассейне во всей одежде. Эту идею подсказала им Лиза, которой было лень идти за купальником для Ани. Аня прыгнула в бассейн в своем миленьком беленьком платьице. Прочие дети эту идею охотно поддержали. Женька заявил, что будет купаться так и завтра.
Ночной обед-ужин был заполнен обсуждением путешествия. Всех страшит возвращение в Москву.
Девушки хотят спать сегодня на крыше. На балконе Аня обняла меня и сказала, что хотела бы спать здесь со мной. Тут появилась Марина с одеялами для постелей. Я стал таскать их наверх, Марина сходила за вином. Мне было предложено выпить с девушками на крыше. Они устроили из одеял что-то вроде большого гнезда. Мы забрались в него все вместе, я посередине, девушки по краям.
– Здесь очень тепло и романтично, – заявила Аня.
Я бы сказал – слишком! Девушки положили мне головы на плечи. Аня еще держала под одеялом мою руку. Они стали благодарить меня за отличный отдых, я их – за инициативу с флотом, за то, что они такие удобные и смелые спутники. Я тоже отлично провел время. Это какие-то аттические ночи. Я не стою этого, я не понимаю их чувств. Мне кажется, я не делаю ничего особенного и ничем особенным не должен их интересовать.
Мы говорили о вождении машины, еще о чем-то. Вдруг Аня встала и ушла. Выяснилось, вообще исчезла из дома. Я пошел спать. Нет сил даже читать.
Я опят уже спал, когда ко мне пришла Аня. Она была на море, совсем одна. Она села на постель, и мы обычно ласкаемся, невинно и во всей одежде (с ее стороны).
– У нас есть только ночи, когда я могу ничего не скрывать и выразить все мое отношение к тебе, – шепчет она.
Вдруг проснулся Женька и начал ужасно кашлять. Аня села на его раскладушку и стала поить «Момом» и успокаивать. Я совершенно покорен ею. Я боюсь, что могу сделать глупость. Но это длится мгновение.
Она снимает куртку и ложится рядом со мной. Но я устал и не знаю, что еще делать. Раздевать ее я не намерен.
– Я хочу сказать, что ты стал для меня родным человеком, – снова начала она. – Я всегда, и в Москве очень нежно к тебе относилась. А теперь я совсем сошла с ума, вторгаюсь со своей дикостью в твою спокойную жизнь. Ты такой бесстрастный, как медведь, и никому ничего не показываешь, все скрываешь в себе, и никого к себе не пускаешь.
– Наши отношения могут плохо кончиться, – говорю я сухо.
– Я надеюсь, что ты не будешь делать ничего такого, отчего мой муж от меня отвернется.
– Я вообще не хочу ничего делать. Я только целую тебя, что, надеюсь, не запрещено.
На самом деле, я уже и этого не хочу. Я очень хочу спать, но боюсь заснуть с ней вместе. За стеной ребята, на крыше Марина. Кажется, я понял, зачем пригласил ребят. Хотя бы для этого: с ними в доме неприятно распутничать. Но когда рядом такой прекрасный человек, как Аня, такой добрый и милый, так тебя любящий, всякие барьеры и дефиниции теряют свою силу.
Когда начало рассветать, она, наконец, пожелала мне спокойной ночи и вдруг добавила:
– Это очень серьезно для меня.
И я, в отличие от вчерашней ночи, сразу заснул.

21.

Утром Аня встала последней. Она действительно спала на крыше вместе с Мариной. Марину в семь утра разбудило солнце. Она уже помыла посуду и стала готовить какую-то еду. Ушла – и пришла с вином для вечерней "отходной": завтра Марина и Алиса с Володей уезжают.
Трудно и долго мы собирали людей, чтобы идти на море. Мелкие дети вместе с лизиной Аней бурно купались в бассейне. День был очень жаркий, хотя и с ветром.
Вышли мы уже в третьем часу. Залегли на вчерашнее место, пляжик по дороге на "Голый". Девушки с камушками на сосках вместо бюстгальтера с одной стороны. Совсем голые девушки с другой.
У нас все чинно. Дети опять забавлялись с лодкой и матрацем. Я сплавал с Женькой до мыса Львенок. Пили вино и пиво и закусывали сыром и овощами. Незаметно уговорили три литра вина. У нас еще есть цель сплавать на какой-нибудь пляжик, из тех, что мы видели вчера. Однако нас обуревает лень: вроде и так все хорошо. И когда уже решили плыть – Аня исчезла. Я пошел в сторону "Голого пляжа", искать ее, споткнулся о камень и упал – и здорово разбил спину. Оказывается, я дико пьян! Издали увидел, что она лежит совершенно одна на пустом пляже и не то спит, не то загорает. У меня не было ни сил, ни уверенности в ногах идти дальше, и я вернулся: лечить тело покоем.
– Так мы плывем куда-нибудь или нет? – донесся до меня голос Марины. – Дай мне определенный ответ!
– Сейчас попробую, – пробормотал я.
Аня лежала все на том же месте, но уже голая. Я сел рядом и погладил ее.
– Аня, я пришел напомнить, что мы собирались плыть…
– Я уже почти и не ждала тебя. Тут так хорошо…
Я разделся и лег рядом. 
– Пойдем купаться, – вдруг предложила она. 
И голая побежала к морю. Я, значит, за ней. В общем, бросились мы воду, и даже не столько в воду, сколько к друг к другу. Голова пошла кругом от желания: почему-то вода располагала меня к этому. И еще вино. Накопившиеся во мне вещества распирают плоть. Но волны мешают нам соединиться, и, не дожидаясь последнего акта, все, слава Богу, вылилось из меня в море – и освобожденный я плыву к берегу, маня за собой Аню.
Мы легли на камни. Мне нехорошо, я сразу протрезвел – и противен себе за несдержанность. Поэтому хочу идти. Аня хочет побыть здесь еще. Все, кроме Марины, уже ушли домой. Марина заснула. Аня пришла через час и рассказала жуткую историю:
– Я заснула, и тут мною захотел овладеть маньяк! Но я не далась! Маньяк был покорный и сразу свалил.
Но она сильно этим возбуждена. Она снова идет плавать, я за ней. Мы целуемся и обнимаемся, она запрыгивает на меня с ногами, но мы в купальной одежде, так что это вполне безопасно. Мы ушли с пляжа едва не последними, сдув наш флот – и видели сверху закат солнца.
Дома Аня сообщила, что совершенно ослабла, бросила резать баклажаны и ушла спать на крышу. Я взялся за баклажаны. Вернувшаяся Марина меня сменила. А я пошел разжигать костер во дворе, где Марина решила пожарить рыбу.
Пришла Лиза, Прохоры и прочие обитатели колонии. Я пошел будить Аню.
Я снова пил, рассказывая сказку Джойса про черта, мост и кошку. И про фильм "Вольный стрелок". И про многое другое. Аня куда-то часто отлучалась. Кончили вечер мы снова втроем на крыше. Однако Аня не легла с нами, как вчера, а забралась на парапет.
– Я не люблю гаремов, – заявила она.
Я попросил ее слезть:
– Аня, это не бассейн.
– Не хочу, мне здесь хорошо!
Я все же заставил ее спуститься.
– Тогда я буду спать здесь, – говорит она гордо и уходит в другой угол крыши.
– А я вообще ухожу, – сказал я. – Гарема вам не будет.
– И вам, – отвечает Марина.
– Спасибо.
Я опять уже спал, когда пришла Аня в своем обычном ночном одеянии: куртке и джинсах. Она села на постель и вновь сообщила, как я ей близок, и она любит меня каждой своей клеточкой – и не может уйти. Она не знает, как будет скрывать эту любовь от Мишки. То есть мужа.
– Не надо ничего скрывать, – возразил я. – Я ненавижу скрывать и обманывать.
– Я тоже. Вот и про прежнюю свою любовь я призналась Мишке. А потом очень жалела об этом. – Она помолчала: – Ты знал, что у меня был роман с одним человеком?
Я, конечно, знал. Сам Мишка поставил меня об этом в известность в пьяной откровенности. Он считал, что мы братья по несчастью, но я высокомерно отверг такое братство.
Тогда она изобразила мне суровую и скупую картину своей жизни. В брак она влипла давно, крепко и, как считала, навсегда. Она не любила мужа, хотя и уважала, и считала своим спасителем. Спасителем прежде всего от самой себя. Ибо она была склонна к безумным выходкам и совершенно неадекватным взглядам на мир. Для начала Мишка спас ее от душевной драмы, когда она, провинциальная девочка, кончившая Абрамцевское училище, неудачно влюбилась, – и оказалась в полной пустоте, без друзей, работы, цели… Спас он ее главным образом тем, что быстро женил на себе. Он был на много лет ее старше, опытнее, у него были великолепные, как ей казалось, друзья. Значит и он сам, решила она, великолепный человек. Был он, естественно, тоже художник, почти не писавший картин, как часто бывает у художников. Ему и так было хорошо: с водочкой, друзьями, разговорами о том-сем. Взгляды его тяготели к умеренному ультра-православию, как тогда было модно, и Мишка, конечно, быстро заразил ими Аню.
Со временем, впрочем, она его полюбила, особенно после рождения сына, увидев их всех троих семьей, гнездом на высоком дереве. Она хотела быть хорошей (православной) женой.
Но идиллия длилась недолго. Муж не добился успеха, которого добивался спустя рукава, все больше пил, все меньше работал. Она стала получать заказы от православных друзей, в основном на иконы – и тем кормила семью. Зарабатывала она, впрочем, очень мало, хотя работала много: попы оказались жмотами, у нее не было ничего, что обеспечивало бы с их стороны хоть какое-то уважение: ни имени, ни характера (настаивать на своем) – а нужда заставляла хвататься за все, любой объем и за любые деньги. И на эти деньги она, тем не менее, купила машину и полуразвалившийся дом в деревне под Ярославлем. Машину Мишка по пьяни скоро разбил, домом не занимался, хотя любил в него ездить, где отлично проводил время со своими деревенскими знакомыми. (Я был у них однажды, даже парился в их бане.)
Странно: чем больше муж зависел от нее, тем пренебрежительнее он к ней относился. Он полюбил прилюдно затыкать ей рот, чтобы она, мол, не говорила глупостей. Причем сам он, чем дальше, тем больше терял свой интеллектуальный блеск, который она в нем когда-то разглядела, стремительно превращаясь в алкоголика.
Разочарование ее кончилось тем, что она внезапно вернулась к своим безумным выходкам – и полюбила «одного человека»…
– Ты его не знаешь! – поспешно предупредила она. Что, как потом выяснилось, было выдающейся неправдой...
– Я попыталась уйти. Однако Мишка меня не отпустил…
Ему удалось внушить, какая она свинья и какой чудовищный поступок она совершила!
– Я была раздавлена!
К тому же возлюбленный не нашел сил сделать что-то кардинальное для ее бегства и их совместной жизни – и благополучно вышел из игры, воспользовавшись ее нерешительностью.
Тогда наступила самая тяжелая пора ее жизни: она была во всем виновата, муж третировал ее едва ли не каждый день, вспоминая, как она унизила и предала его – и таинство брака, естественно, тоже. Одновременно, он давал понять, какой он страдалец и герой, что соглашается жить с ней, такой недостойной!
– Я была готова мыть ему ноги! Но он меня не прощал.
При этом ему доставляло болезненное удовольствие рассказывать каждому встречному-поперечному, что она с ним сделала, и какое вообще женщины говно. Через некоторое время он стал водить в их квартиру девушек из театра, размещавшегося в их же доме, а однажды, вернувшись из Саратова, где жили ее родители, она нашла в квартире молодую актрису… Мишка объявил, что актриса тут будет жить, ибо у нее какие-то жилищные проблемы, но по всему выходило, что у нее с Мишкой отношения всерьез и надолго…
– Хм… А тебя куда?
– И я тут же.
– Не понимаю.
– Мишка предложил нам жить втроем.
– Да?! По-православному, браво!
– Не смейся!
– Да что ты! Ну, а ты-то что?
– Я удивилась, конечно. Я не понимала, как он все это видит?
– И как?
– Да никак. Он как-то особо не задумывался.
– И ты согласилась?
– А что мне было делать? Он меня уже так смирил… И я решила, пусть будет, как будет, мусульманство так мусульманство, хоть на улицу не выгоняет. Он, в конце концов, муж, глава семьи, сам заварил – сам пусть и расхлебывает.
– И чем это кончилось?
– Кончилось быстро: через два дня актрисочка сбежала сама. Якобы за своими вещами поехала – и не вернулась.
– А Мишка расстроился?
– Совсем нет: кажется, она ему уже надоела.
– И вы зажили, как ни в чем не бывало?
– Да, тебя удивляет? Наверное, мы друг друга стоим.
Тем не менее, она все еще любит Мишку, но больше из признательности, за то, что он когда-то спас ее.
– Но я не могу дать ему той любви, которой он хочет. Эту любовь я даю сейчас тебе!
И замолчала. Я молчал тоже, лишь гладил ее по волосам.
– Но я больше не хочу делать ему больно, – вдруг снова начала она. – Мы не должны приносить боль близким!
– Ни в коем случае…
– Как же нам быть?
– Видимо, никак. Я не буду делать ничего, что надо скрывать… от близких, о чем нельзя им рассказать, – упрямо повторил я.
– Ты расскажешь о моих ночных приходах Марте?
– А что в них запретного?
– Мне тоже кажется, что ничего.
– Я имею хотя бы на это право – целовать милую мне девушку? Это просто такая форма дружбы, – убеждал я сам себя. Именно так мне хотелось видеть наши отношения.
Мы долго молчим.
– Мне тяжело возвращаться в Москву, я не знаю, как буду теперь там жить, – шепчет она, ее волосы щекочут мне щеку. – Я здесь расслабилась, а там все такие жестокие и бесчувственные… Я не понимаю, как они такими могут быть!
И она рассказала про упавшую на остановке женщину, пока народ штурмовал автобус. Все просто переступали через нее и лезли дальше. Она ее подняла и вызвала скорую.
Я и так знаю, что она хороший человек. Но слишком страстный в своей любви. Ее невозможно удерживать по ночам. А завтра мы будем одни в доме – и этого я действительно боюсь. Надо за меня кому-то молиться. Но сознанием я этого не хочу – при всей моей любви к ней, которая, конечно, мала и жалка по сравнению с любовью к Марте, о которой я ни на секунду не забываю.
Меня разбаловали здесь – любовью, заботой, едой, вином, тем, что мне не надо обо всем думать. Я тоже не знаю, как я буду потом в Москве?
– Ты будешь вспоминать об этих ночах?
Да, я буду вспоминать об этих ночах. О близости соблазна. О своей все-таки пока еще "силе". Едва ли вообще есть люди, которые могли бы выдержать в этих условиях то, что делаем мы. Представляю, сколько о нас будет сплетен, как невозможно будет доказать, что у нас ничего не было. Да и не стану я доказывать.
А то, что завтра – может, Бог спасет.

Опять этот повторяющийся сон: я на юге – и вдруг вспоминаю, что можно пойти на море. И иду туда, в компании жены или гостей. И почти всегда мы не доходим, или у нас не доходит до купания. Или, наконец, вода не похожа на настоящую: мелкая взвесь ила. Сон может сымитировать все, но не воду, ощущение от купания не настоящее. Это всегда разочаровывает. И все же я каждый раз рвусь к этому морю.
Это как культ – и под ним что-то скрывается. Вода, плавание – это свобода, это замена полетов, восторг трехмерного перемещения – словно воспоминание о тех временах, когда мы были рыбами и птицами. И еще это какая-то замена счастья, любви, женщины… Стремление раствориться в Океаническом, где больше нет никаких проблем, а есть лишь звезды…

22.

Я начал день с натужной стирки всего постельного белья, в которой мне помогали девушки. Спустил бассейн, ставший за три недели совершенным болотом. Написать это легко, в реальности это значит четыре часа блужданий с путающимся шлангом по всему саду, чтобы не терять ценную крымскую воду совсем без пользы. Прощальный снимок с отъезжающими гостями у забора дома с торчащими розами. Такси с Алисой, Володей и детьми отчаливает в город.
Женька тоже хочет в город, в Макдональдс. Мой отказ дорого мне стоил:
– Жаль, что пап нельзя выбирать!.. – закончил он истерическое обличение.
Мы успели сделать совсем короткий визит на море. В Севастополе мы поели в турецком кафе рядом с Артбухтой. Я попросил официантку поставить нам национальную турецкую музыку, а не нашу попсу. Она поставила турецкую попсу. Для меня тут нашлась совершенно турецкая пицца.
– Вы не представляете, какой притон я найду у себя дома! – сообщила Марина с саркастическим весельем, утешая себя пивом.
На вокзале она без проблем вписалась в поезд по аниным билетам. Итак: мы остались одни.
В девятом часу вдвоем с Аней мы пошли купаться на море. Честно сказать, я боялся, но махнул рукой: будь что будет. Я купался как всегда, она в купальнике, хотя людей практически нет. Очень теплое море, теплый вечер. Над морем висело красное заходящее солнце. Я даже прочел в чистейшей воде стихи. Но не приближался к ней.
На берегу мы просто пили вино, и оно не пилось.
– Сегодня не хочется, – улыбнулась Аня.
Я видел, что она тоже боится этого вечера и сдерживает себя. Никаких разговоров про любовь. Никаких действий, словно мы успокоились и уже все пережили.
Единственный раз она затронула тему, попросив не говорить Марте про ее ночные визиты:
– Она не так это поймет.
Почему-то она не взяла с собой сменного белья, поэтому надела платье на голое тело. Домой мы вернулись уже в полной темноте – и застали в саду Лизу с Аней-маленькой. Пока я укладывал Женьку – появился Штольц, ее муж. Это было неожиданностью для всех, включая Лизу. Она экспрессивно выражает чувства и обнимает Штольца каждые две минуты:
– Папочка меня порадовал!
Штольц, длинноволосый мушкетер, медленно превращающийся из Атоса в Партоса, доволен, что так всех обманул, все скрыл, а сам взял и, никого не предупредив, приехал.
– Просто сел в самолет и прилетел. Вчера я сам не знал, что сделаю это. (Все в курсе, что он боится самолетов и никогда не летает.)
– Какой ты молодец! – вновь восклицает Лиза.
Мы сидели за домом и пили привезенное Штольцем виски из Duty Free, которое я скоро заменил вином. Я хочу быть сегодня максимально трезвым. Аня тоже пила, вопреки всему. Пришли Прохоры, так что у нас опять веселье. А рано утром нам уезжать.
Штольц сообщил Ане, что ее ждет в Москве голодный Мишка, просадивший и пропивший все деньги.
– Для меня это значит: новая работа, все то же, что всегда, – мрачно говорит она. Лицо в тени, глаза опущены. – Как бы я мечтала туда не возвращаться! Я совсем забыла, что есть какая-то Москва, и мне скоро туда ехать… – Она напоминала приговоренную к каторге, проводящую свои последние часы на свободе. Хорошо, что она не могла представить того, что ее на самом деле ждет... Всех нас.
Штольц стал уговаривать остаться на два дня. Но я обещал быть на работе такого-то. Они и так еле меня отпустили. Аня куда-то исчезла и появилась, только когда гости ушли. И позвала спать на крышу. Мы лежали в одежде, я слегка ее ласкал – и обнаружил, что под платьем по-прежнему ничего нет. От этого слегка тряхануло. Она страстно прижалась ко мне, обняла ногами. Я тоже слегка разгорячился, но решил быть крепким, как Катулл. 
– Ты молодец, ты такой стойкий! – похвалила она меня. И закончила: – Не будем делать никому больно…
Это было ужасно неискренне. Подведя меня вплотную к двери, сунув мне в руку ключ – она как бы устранилась. Она предлагала мне решать и, следовательно, отвечать за это решение. Со своей стороны она все подготовила: показала красоту ада и чарующие пространства свободы, а потом предложила мне выбирать: согласен я на все это или нет?
Поддайся я – это был бы мой личный выбор, мое "насилие" над ее доверием, над ее беспомощностью, пусть потом она тайно и явно признала бы, что сама спровоцировала меня. С другой стороны, это была и проверка силы любви: смогу ли я, даже хорошо понимая все, игнорировать это и удовлетворить обоюдное желание? Побороть страх, принять ответственность?
Меня пугают слова. Они безжалостны, как пули. Завести любовницу – это так банально! Наверное, я слишком рассудительный человек. Или недостаточно люблю ее. Я выбираю ответственность, но другую.
Она заснула, но я спать не могу. Не нужны мне сейчас ни звезды, ни романтика. Я чувствую, что не должен быть здесь, спать с чужой женщиной. И спускаюсь к себе. Но спать не могу и тут. Слишком много адреналина в крови. Заснул я только под утро.
И тут зазвонил будильник.

23.

Мы встали в семь и начали сборы, что заняло три часа. На Пятом купили коньяку, компьютерных журналов для детей и всяких прочих нужных в дороге вещей. На скорости 120 я почувствовал, что машину как-то нехорошо бьет – и у Бахчисарая заехал на татарский сервис, где мне сделали балансировку колес, исправив последствия моей езды на дисках. Как всегда заблудились в Симферополе, хотя Аня была добросовестным штурманом. Сперва указатели указывали черте куда, потом пропали вовсе. Все здесь через задницу, как и много лет назад.
Я очень не выспался и страшно рублюсь. Дети уже срубились. Аня ведет себя великолепно. Она и правда ничего не боится, фотографирует из окна. В четыре остановились поесть в Мелитополе. Я даже выпил пива. Как ни странно, спать захотелось меньше.
В какой-то деревне нас застопили за превышение скорости. Не глуша двигатель, не выключая музыку протянул менту документы из окна, показывая своим видом, что выходить не собираюсь. Если водитель добровольно выходит из машины, то это знак для дракона, что он лох и готов быть жертвой. Про скорость я сказал, что не моя, у меня работает антирадар и есть свидетели. И пусть он составляет протокол. Он обещал составить, ходил, ходил и вернулся.
– Я мог бы достать тебя, если б захотел, – сказал мент со злостью. – Например, за непристегнутые ремни.
– Не надо меня пугать. Я не первый год за рулем. Если можете оштрафовать – давайте!
Он вернул документы и на прощание посоветовал постричься.
– А то выглядите, как женщина… И ведете себя, как женщина…
– Интересно, чем это?
– Почему они все такие одинаковые? – спросила Аня, едва мы отъехали. – Толстопузые, толсторожие! И рожи у них у всех одинаковые.
– И поведение. Размножились почкованием.
Водители предупреждали о ментах, в населенных пунктах я шел меньше восьмидесяти, так что на большой штраф не тянул. Больше 120 не гнал, да и трасса не располагала. Она узка, но пуста. Бан под Харьковом, на который я рассчитывал, куда-то пропал, видно, уже окончательно развалился. Но и по обычной дороге я ехал, как по бану.
В сумерках, в десять вечера мы были в Харькове. До города шла отличная дорога, через город – чудовищная. А я-таки попал в город, не найдя указателя объездной. И мы долго плутали в темноте в поисках выезда. В одиннадцать мы были на границе. Ее не видно, есть только длинная очередь машин. Проверяли быстро, и если бы я хотел провести 50 килограммов героина, 50 килограммов кокаина и столько же марихуаны – мне бы это ничего не стоило даже при моей внешности.
Наш таможенный терминал рассчитан на пропуск машин сорок за раз. Но работают, естественно, всего две будки. Непосредственно за таможней я увидел рекламный плакатик "Гостиница". Свернул в обнесенную сеткой зону. Тут было все как-то очень прилично: подстриженный газон, аккуратные дорожки, работали, несмотря на ночь, поливальные установки. Подъехал к солидному зданию, недавно построенному из современных материалов, даже с признаками архитектуры. На нем табличка: "Главный таможенный комитет". Господи, куда я попал?!
С трепетом я подошел к стеклянным дверям и постучал. Вышел мэн в форме. Я робко спросил про гостиницу, ожидая, что меня с возмущением пошлют!
– Да, это мы держим гостиницу, – любезно сообщил мэн. – Я сейчас позвоню, кажется, есть места. 120 рублей с человека вас устроит?
Еще бы нет!
Пришел какой-то бойкий парень, примерно ровесник, в джинсовой куртке и даже с признаками длинных волос. Выяснилось, что дети в счет не идут. Так что даже с шестьюдесятью рублями его чаевых – вышло всего 300 рублей. А взамен в постройке сарайного типа мы получили довольно приличную комнату метров в десять с одним двойным диваном и одним одинарным. Так же нам были показаны душ и санузел в соседнем домике и выданы все ключи.
Это что-то чудесное и совершенно для меня неожиданное. Я и не рассчитывал ночевать в таком комфорте! Но еды у них нет, и мы проехали на двести метров дальше в Россию, в маленькое кафе-магазин при бензоколонке. Выбор был богат: лапша, заваренная кипятком, кока-колла детям, пиво взрослым.
Я принес нужные вещи и оставил машину на стоянке на шоссе, недалеко от таможни, ибо рядом с "гостиницей" ставить неслужебные машины нельзя. Дома дети сразу вырубились. Аня захотела пойти в душ, я вызвался ее сопровождать.
– Мы уже так хорошо знаем друг друга, что можем не стесняться, – объявила она и разделась.
Она пошла в душевую кабинку, я честно стоял снаружи.
– Приглашаю мыться вместе! – донеслось из кабинки.
Не скажу, что не хотел этого – или не ждал. Я понял, что сегодня выполняются все желания. Я залез к ней, и мое "желание" немедленно встало трубой. Это было стыдно, но она как будто не замечала. Чтобы скрыть его, я обнял Аню. Она мой друг, но я хочу чего-то еще, чего никогда у меня не было или было страшно давно. Мы мыли друг друга, время от времени обнимаясь и опасно сближаясь.
Это так удивительно сошлось: день пути, неожиданное вписывание в гостиницу – и этот душ. Тут просто все было подготовлено, чтобы люди искусились и вцепились друг в друга. И поэтому сцена должна была быть емкой и запоминающейся, вершиной и бездной всех прежних отношений, всех пережитых сцен и маломощных сближений. Почти соединением. Почти. Потому что даже в этот момент я владел собой, если это можно так назвать. Я не решился переступить черту. Меня остановил страх перед тем новым качеством, в которое попаду, когда сделаю это. Перед тем, что буду говорить в Москве. Потому что скрыть такое уже не будет никакой возможности. А без этого она как бы есть. Что, как потом выяснилось, было иллюзией.
– Ты хочешь этого? – спроси я.
– Да, – ответила она, откровенно и спокойно, словно я спросил: хочет ли она посмотреть телевизор.
– Но мы же не будем это делать?
– Нет, – ответила она и вышла из душа.
Наши силы безграничны. Но это какой-то бред! Мы уже полностью предались свободе, чего стоит то, что мы не сделали, после всего? Это как бы чистая формальность, кажущаяся нам важной. Как бы нас оправдывающая.
Не знаю, была ли она благодарна, что я остановился? Но я был благодарен ей, что она не воспользовалась до конца властью надо мной в тот момент. Я боролся с этой властью, я не хотел брать на себя ответственность. После этого – все так сильно изменится, я стану неверным мужем. Это понятие пугало сильнее всего. Я раб определений. Притом что в тот момент я и вправду любил ее. Хотя, наверное, не так сильно, как надо.
Я оделся. Мы еще посидели на скамье у домика. Над нами ночное небо со странно застрявшей в проводах луной. Мы пили пиво, которое никак не кончалось и не пилось. И молчали.
– Хорошо что-то оставить на потом, – сказала она тихо.
Я знал, что этого "потом" не будет. Опыт на то и дается, чтобы не обольщаться, рассчитывая на следующий раз... Но я не жалел об этом. Она долго сидела у меня на кровати, широкой, которую уступила нам с Женькой:
– Ты водитель, тебе надо выспаться.
Я действительно испытывал к ней в этот странный вечер удивительное чувство родства и нежности. К тому же это наш последний вечер. И она опять никак не могла уйти, а мне не хотелось ее отпускать. Наконец, она сказала, что мне надо спать. И мы расстались.
Спал я плохо, Женька толкался и вертелся. Мне почему-то вообразилось, что ночью угонят машину, и около пяти утра я пошел ее проверить. Это был мой усталый бред, только и всего.

24.

В девять мы уже ехали, пялясь по сторонам родной земли – в надежде поесть. Кафе нашлось относительно быстро, но какое: еду в нем подавали на пластмассовой посуде, чего никогда не было на Украине. Ассортимент, впрочем, тоже был не бей лежачего. Зато интерьер из дерева.
При въезде в Белгород у поста ГАИ меня застопил мент – за езду не в том ряду! Мент предложил пройти на пост. Я демонстративно не взял кошелек.
– Составляйте протокол! – с порога рявкнул я, пресекая всякие поползновения договориться. Без приглашения сел на стул и стал читать гаишникам нотацию:
– Вам уже, видно, не за что штрафовать, если вы штрафуете за рядность! И почему это ваш коллега так избирательно останавливает машины? Вон прошла не в том ряду, вот опять.
Мент как будто начал писать протокол, но вместо этого вернул права.
– Иди, а то расселся тут! И не нарушай больше.
– Я ничего не нарушал, – упорствую я и выхожу. Действительно, в населенных пунктах можно ехать в любом ряду, так, во всяком случае, меня учили.
В самом начале белгородской кольцевой я попал на табличку "населенный пункт" (пункта, как водится, нет и в помине). Я сбросил скорость, но дорога резко шла под гору, а под горой, как змей подколодный, – спрятались за некое придорожное сооружение гаишники…
Естественно, они меня остановили, хотя последние сто метров я шел, как положено. Главное, что антирадар на них не среагировал. Мне показывают "мою" скорость: 75 км/час.
– Это не моя скорость, вы даже не включили радар, – начал я привычный текст. – Составляйте протокол.
Удивительно, но гаишник в машине действительно начал его составлять. Я предупредил, что много чего напишу в нем в свою очередь. И написал, как только он попал мне в руки: про то, что не согласен, и по каким причинам, и что есть свидетели. Но главное, я приписал, что действия сотрудника ИДПС такого-то считаю формой собирания мзды на дороге. И даже свидетелей вписал, взяв паспортные данные Ани, а в качестве второго свидетеля записал Женьку.
Мент прочел и с яростью заявил, что я оскорбил сотрудника милиции при исполнении в письменной форме.
– Вызывайте меня в суд, – спокойно ответил я.
– Ты попал, – шипит мент. – Ты сейчас поедешь с нами, ты там получишь по полной!
– Куда это?
– Куда надо!
– И на сколько времени?
– Надолго!
– Отлично, только предоставьте гостиницу, потому что со мной двое несовершеннолетних детей.
Мент все читал и перечитывал мой меморандум, и заявил, что несовершеннолетний ребенок не может быть свидетелем.
– Может при особых обстоятельствах, – компетентно ответил я.
Второй мент тем временем все стопил, водители послушно выскакивали, подобострастно ворковали с ним и уезжали.
Он подошел ко мне.
– Художник, значит… (это я в протоколе так обозначился, чтоб у них против меня никаких зацепок: свободный художник – это все равно, что свободный человек.). И какие картины пишите?
– Хорошие.
– За что вы нас так ненавидите? – спросил он.
– А за что мне вас любить?
– А, думаете, вы нас не достаете? За день вас тут тысячи проезжают.
– Представляю, сколько вы денег получаете!
– Считайте деньги в собственном кармане! – заорал второй мент из машины.
Я не спорю, просто ухмыляюсь. Я вывел его из себя.
– Считаете себя таким умным? – злится мент.
– Считаю.
– Вы не такой умный, как воображаете.
– Вы меня не знаете и не можете судить.
– Я вижу.
– Не знаю, что вы видите.
Я говорю с ними спокойно. Это очень мощная позиция. Мент не выдержал и начал материться: как он бы е…л таких, как я, что с нами надо так-то и так-то! Я напомнил ему, что он в форме и при исполнении, и не имеет права таким образом выражаться.
От своего бессилия он даже запросил обо мне информацию по компьютеру. Я все тороплю его: сколько мне еще ждать? Чего, собственно, мы ждем? Я готов судиться, я готов остаться здесь на весь день. Исчерпав все способы запугать меня, мент вдруг вернул мне права вместе с копией протокола. Не сказав ему ни слова, я сел в машину.
– Ни на секунду не сомневаюсь, что оригинал протокола он сегодня же утопит в сортире, как опасную улику, – сообщил я Ане.
И естественно был прав: повестка мне так никогда и не пришла.
Ментов было хрен знает сколько во всех областях. И безобразные дороги, особенно в Курской области, где за семь лет они стали лишь еще хуже, хоть это трудно представить, достигнув уже уровня брусчатки, где количество заплат превышало площадь самого покрытия. Но воскресенье, машин мало, и я ехал все равно быстро. Около Орла нам попался суперкомплекс для утоления голода, с фонтанами, детской площадкой, росписями на стенах и даже пластмассовыми пальмами. Зато здесь не было ни одного вегетарианского блюда! Женька устроил истерику:
– Зачем ты вегетарианец, надо кончать с этой глупостью, от которой всем тяжело!..
Аня взялась вразумлять его, обеспечив бескровное возвращение в машину. Примитивно и быстро поели около случайно найденной палатки на несколько километров дальше. Но, в общем, дети вели себя прилично, гораздо лучше, чем я ожидал. Аня была вообще выше всяких похвал. Сохранила спокойствие, даже когда из-за поворота на встречке на нас нос в нос вылетел белый "Мерседес"…
Я решил, что вернусь к восьми. Позвонила Марта и сообщила, что Марина и Лёша хотят устроить сегодня вечер у Мишки. Ждут моего ответа. Я согласился, хотя сомневаюсь, что буду в форме после двух дней пути и двух почти бессонных ночей.
– Меня утешает, что мы будем видеться и в Москве, – сказала Аня печально.
Я послушно кивнул, хотя это совсем другое, и каждая встреча будет мучить, а не радовать. На людях мы будем демонстрировать обычное дружелюбие, а наедине… Сумею ли я держаться так долго? И я совершенно не собираюсь бросать Марту, а жить втроем – это из разряда бреда… Москва приближалась неразрешимой сложностью. Но я и близко не мог представить – какой!
В Тульской области дорога стала лучше, за городом я выскочил на бан до самой Москвы, по которому шел 140. Несмотря на воскресенье и вечер, машин в Москву направлялось мало, и в город я буквально влетел без четверти семь. А через полчаса был дома. Марта едва успела выйти из ванны.
– Я приехала с дачи полчаса назад…

Это было концом путешествия и началом совсем других событий. Я вернулся с воспоминанием о чем-то хорошем и светлом, и меньше всего это было связано с эротикой и любовью, не подозревая, что изготовил в Крыму бомбу – и она взорвется. Соблазн питается запретностью, если не состоит из нее целиком. Приятно торжествовать над ним, гораздо приятнее, чем ему поддаваться. Но для этого его надо подпустить поближе, дать ему заполнить весь прицел. Тогда и победа над ним увесистее. Однако, пока ты думаешь, что ты искусно ходишь по краю, со стороны может показаться, что ты уже упал в самую грязь.
Об этом дальше.