Перламутр. Глава 4

Жил однажды богатый бездельник. Коллекционировал старые книги, покровительствовал поэтам и художникам. Больше всего на свете он любил бродить в лугах у реки: рассматривал цветы, наблюдал за птицами. Но однажды тяжело заболел и вынужден был переехать в большой город. Он безвыходно прожил несколько лет в роскошном доме, из окон которого видна была только шумная площадь. Мало общался с людьми и почти не занимался делами. Только рисовал: неумело, но упорно. Брал уроки у художников, но настоящей школы у него не было, так что и лучшие его работы поражают сейчас больше оригинальностью, чем правильностью. Он писал красками цветы и травы, переплетающиеся в сложные орнаменты, и в этих орнаментах было столько жизни, выразительности, столько звонкого радостного ритма, что люди застывали в изумлении, глядя на них.

После смерти художника дамы герцогства приспособили его орнаменты для вышивок. Началось повальное безумие. Почти в каждом доме, сколько-нибудь претендующем на светский лоск, обязательно должен был висеть ковер или занавес по рисунку упомянутого бездельника. Его узорами расписывали шкафчики и спинки кроватей. Так из одинокой тоски, из личного безумия вырос целый стиль. Агата любила его до страсти. Каждый орнамент был поэмой, а цветок — или птица, там были и птицы — героем. Она знала каждое растение по имени и могла определить его характер. Она собирала эти орнаменты, из-за них комнаты были похожи на внутренность калейдоскопа. Шторы, ковры, панели, даже постельное белье — все в ярких узорах. Узоры эти не сочетались, но для нее был важен каждый в отдельности.

Проснувшись утром в своей нелепо пестрой комнате, Агата созерцала полузадернутые шторы, через которые проходил цвет. Бледный бутон и створка раковины на прикроватном столике казались сейчас тусклыми и неинтересными. Казались мусором. Стараться быть похожей на бледную розочку? Сейчас она чувствовала, как лживы слова ее вчерашнего кавалера. Гертруда — вот этот огненный тюльпан на шторе, буйно распустившийся, похожий на намет в рыцарском гербе. Эрменгарда — розовая жимолость. Вон как вольно и причудливо вьется стебель, как задорно топорщатся нежные лепестки. Агата же — бесцветная травка-пупавка, вплетенная для контраста. Кто там врал о бледных розах и рассветных облаках?

Кресло, в котором, свернувшись, коротала ночь Кунигунда, пустовало. Горничная встала на рассвете и отправилась выполнять работу по дому. Конечно, толком не выспавшись, — покаянно подумала Агата. Согласилась переночевать в спальне у госпожи, но зато и высказала все, что думает о неисправимых трусихах. Агате было стыдно, но она не могла прогнать дерзкую служанку, доказав этим свою храбрость. С Кунигундой все всегда получалось как-то тяжело и неловко.

Агата очень устала накануне, но долго не могла заснуть, а потом часто просыпалась. Из-за Гертруды с ее историей или из-за француза? Что заставляло вздрагивать от малейшего шороха — слова проклятья, зачитанные матерью, или воспоминание о взглядах и прикосновениях?

Она вскочила и первым делом записала рассказ Гертруды в альбом. Потом стала раздумывать, во что бы одеться. Занятия на сегодня отменялись, запланированы были игры на свежем воздухе в обществе многочисленных гостей, и девушка заранее сжималась от неловкости. Назло всем шептунам из парадной залы, и обольстительному блеску, и первой дрожи решила все-таки нарядиться поярче и выбрала абрикосового цвета платье с широким бирюзовым поясом, завязывающимся сзади во внушительных размеров бант. Повесила на руку молочно-белую шляпку с лентами. Шляпка была глубокой, и Агата с удовольствием подумала, что лицо в ней утонет и можно будет изредка поглядывать на мир будто из трубы. Пускай все считают, что она боится загара.

Тревога не отпускала ни на минуту. Угроза чувствовалась в солнечных лучах, щедрым потоком льющихся в комнату, в грозной яркости роз, в линиях мебели и извивах орнаментов. Решив, что совсем изведется, если ещё хотя бы на минуту останется одна, Агата отправилась искать защиты у средней сестры.

У Эрменгарды, как всегда, царили покой и уют. Малая приемная, она же комната для завтраков, была чистенькая, без единой пылинки. Окна и стены вымыты до такого состояния, что казалось — воздух звенит. Эрменгарда в домашнем платье пила чай за беломраморным столиком. Булки, земляника и розовые бутоны в тесте красовались перед ней на фарфоровых тарелочках.

Да, из трех сестер я ведь не описала еще Эрменгарду. Как бы сказать о ней в нескольких словах? Гертруда проста и надежна, как меч, и примерно так же отзывчива. Эрменгарда причудлива. Фигура у нее плоская, но без мальчишеской угловатости. Сочетание ширококостности и худобы делает ее похожей больше на картину, чем на статую. Тяжелые волосы несомненно рыжие, но в них чувствуется густая смоляная темень. Глаза, плоские и миндалевидные на плоском бледном лице, правильно было бы назвать угольными, не будь они такими огромными и не излучай столько света. Не угли — алмазы. И очень идет этим алмазам обрамление из коротких негустых ресниц. Были бы ресницы гуще, взгляд был бы бархатным. А так — никакой бархатистости, только блеск, яркий, иногда режущий. Губы большого рта тонки и очень подвижны, нос тоже тонок и длинноват, чем-то напоминает спицу, а чуткие ноздри имеют привычку постоянно раздуваться, что в сочетании с выразительным ртом дает впечатление постоянного непокоя. Кожа лица лоснится, на лбу иногда появляется сыпь, и все же она настоящая красавица. Об этом знают все в поместье, знают и соседи, и соседи соседей. Сами недостатки этой девушки уже стали эталоном.

— Доброе утро, — просияла Эрменгарда навстречу сестре. — Наши все на охоте. Принц ловит Гертруду. Родители ловят на Гертруду принца. Гертруда… Тоже, наверное, кого-то ловит. Вот тому, кого поймает она, точно не поздоровится.

— Как ты можешь есть? — спросила Агата, поднося руку к горлу. От острой тревоги ее мутило, и один вид еды вызывал спазмы. На самом деле выглядело все очень аппетитно, и невинно, и, как всегда у Эрменгарды, приподнято-буднично, даже парадно, хотя она ничего специально для этого не делала. Разве что держала спину ровно и улыбалась так, словно во все вокруг влюблена.

— А что случилось? Почему бы тебе со мной не позавтракать? — Эрменгарда поднесла чайник к чистой чашке. — Опять плохой сон?

— Я полночи… Я, считай, не спала. Что решили? Что-нибудь ведь решили?

Агата присела к столику. Солнце ударило в чашку, просветив тонкие фарфоровые стенки насквозь и сделав напиток темно-алым. Чудесный чай: горячий и ароматный. Может быть, пока она рядом с Эрменгардой, удастся перекусить? Рядом с Эрменгардой ничего плохого не может случиться: ее улыбка защищает лучше, чем меч Гертруды.

— Что делать с опасностью, которая пришла с Трудхен? - спросила Агата. - Она что-то сказала об этом?

— Сказала, — Эрменгарда зажала между губами лепесток тестяной розочки, делая вид, что показывает Агате язык. — «Сама разберусь». Ты разве ее не знаешь? Так и выдала папе с утра, мол, все будет хорошо, только вы на всякий случай приглядывайтесь к посторонним. Она обещала поговорить со священником. Это ведь и правда скорее их дело, чем наше. Не тревожься понапрасну.

— А вдруг коснется, Эрменгарда? "В этом дому не живать никому". Вдруг это и нас ка касается, и мамы с папой?

— Не бойся, Мышонок. Лучше поешь как следует. И давай поболтаем о чем-нибудь еще. Вот скажи: тебе не скучно каждый раз сидеть в одиночестве, когда другие танцуют? Надо что-нибудь придумать для тебя, нельзя оставаться настолько нелюдимой.

— Но вчера... Ты разве не видела, как я танцевала? — удивилась Агата. — У меня появился кавалер. Мишель де Урсус. Он француз, их свиты принца. Мы танцевали весь вечер. Ты даже не заметила?

— Нет. — Эрменгарда положила ложку на блюдечко и внимательно посмотрела на сестру. — Я следила за всеми новыми именами и такого не слышала. И за тобой поглядывала. Ты весь вечер просидела на диване. Может быть, задремала? Или придумала его? Мышонок с кавалером…

— Эрменгарда, не нужно издеваться. Мы пару раз прошли в метре от тебя, он тебя чуть рукавом не задел! Не могла ты его не видеть! Брюнет, в ярком зеленом костюме, весь в кружевах!

— Агата, не сочиняй! Не было такого среди гостей! — Эрменгарда уже сердилась, закусывала тонкую губу. Вывести ее из себя было легко, и Агата старалась никогда не спорить с сестрой. Но сейчас обида пересилила страх перед ссорой.

— Да, конечно, ты знаешь всех, кто вчера был на балу. Эрменгарда, почему ты считаешь, что я не могу ни с кем танцевать?

— С папой. Ты танцевала вчера с папой. Это я точно помню. А потом осталась одна. Не сочиняй, сестренка.

Агата не знала, что и думать. Или Эрменгарда нарочно дразнит ее, или действительно не заметила вчера француза. Но он был такой яркий, двигался и говорил так смело... А вдруг это и правда был фантом? Этот, как его — инкуб из рассказа Гертруды? Которого не видно со стороны? На минуту ей показалось, что стены сейчас упадут на нее, пол провалится, сестра превратится в кого-нибудь другого. Когда страх немного отпустил, Агата решила, что обязательно расспросит гостей. В конце концов, можно узнать у самого принца, есть ли в его свите Мишель де Урсус.

— Эрменгарда, милая, давай не будем ругаться. Расскажи мне, пожалуйста, об инкубах, — взмолилась Агата, как только почувствовала, что голос ее не станет дрожать.

Эрменгарда промокнула губы салфеткой и с досадой посмотрела на сестру.

— Ну вот. Все время ты переводишь разговор. Только я хочу обсудить, как нам приучить тебя не теряться в обществе, как ты придумываешь себе несуществующих кавалеров или вовсе начинаешь говорить о мифических чудовищах. Такое впечатление, что я беседую с маленьким ребенком, а не с девушкой, которой два месяца назад исполнилось шестнадцать лет. — И вдруг рассмеялась: — Съешь булочку — тогда расскажу.

Агата взяла мягкую булочку, примерилась, откусила кусочек, задумчиво пожевала, прислушалась к себе: вроде не тошнит. Эрменгарда покачала головой:

— Точно — мышонок. Сегодня те, кто не охотится, идут на реку плести венки. Я — королева и распорядительница праздника. А ты меня задерживаешь. Мне еще переодеваться. Что ты хотела знать об инкубах?

Агата начала поспешно, с набитым ртом:

— Мне не понятно: колдун, убитый Гертрудой, сам был инкубом или им повелевал? Что это вообще за существо такое — он невидимка?

— О, на эти вопросы я ответа не знаю. Инкуб — точно не существо. Что-то вроде мысли или шутки... понимаешь? Сам, без человека, он ничто, но если найдется кто-то, способный передать ему часть... Не знаю. Себя, наверное... Ну, дожевала? Идем, — Эрменгарда повела сестру в свою спальню, где стала быстро переодеваться, рассказывая: — Считается, что дамы, тоскующие о любовниках — ну, или о мужьях, если мужья в отлучке, — могут своим томлением привлечь некоего демона, который, пользуясь их слабостью, принимает вид любимого или...

— Или что?

— Или не принимает. Что я несу, кто бы мне сказал! Агата, это все не для таких детей, как ты. Поверь, ты уж точно не сможешь привлечь инкуба. Для этого нужно обладать развитой чувственностью.

— Как эта Гризельда? Она, значит, не была уже... Чиста?

Эрменгарда решительно отвернулась от сестры, не успев, однако, скрыть выступивший на щеках румянец.

— Я не знаю, что там было с Гризельдой. Инкуб откликается на любое желание женщины. Он идеальный любовник. И в то же время его не существует. Страсть, вожделение, силу он берет от человека, которому служит. У него ничего такого нет. Насколько я понимаю, этот демон весь состоит из желания поиздеваться. Ему смешны и противны наши человеческие чувства. Вот и все, что я знаю — да и в этом не уверена.

— Я все равно не понимаю, каким образом колдун взаимодействовал с этим своим инкубом.

— Об этом надо спрашивать его, а не меня. О, давай попросим Гертруду следующего колдуна пригласить для беседы. Он все и расскажет, — Эрменгарда была уже полностью одета — как всегда просто и к лицу. — Пойдем на реку, Мышонок? — улыбнулась она. — Не забивай себе головку взрослыми сказками, никакое зло не может коснуться такого ребенка как ты.

Речи сестры успокоили Агату, привыкшую во всем полагаться на старших. Перед выходом из дома она забежала в свою спальню, взяла со столика бутон розы и раковину и положила в кошелек, болтавшийся на поясе. Мишель де Урсус точно был, и был разговор о неяркой радуге и рассветных облаках. И не нужно придумывать ужасов, нужно просто поискать его среди гостей. И представить невнимательной Эрменгарде.

***

Средней дочери барона не понадобилось выбиваться из сил для того, чтобы организовать праздник. Все происходило само собой. Юные дамы и кавалеры из тех, что не уехали на охоту, собрались вокруг нее в пеструю стайку. Служанки вынесли корзинки со снедью и пледы для тех, кому вреден сырой воздух у реки, молодые люди распределили все это между собой и отправились в путь. До реки было добрых две мили.

Шли через миртовую рощу, где наломали веток и в несколько рук сплели для королевы дня венок и гирлянду. Эрменгарда сняла шляпку и нацепила душистый венок. Он оказался великоват и тут же съехал на лоб. Девушка рассердилась, сдвинула его, зацепила шпильками. Короткие медные волосы тут же запутались в торчащих во все стороны веточках, и на голове у Эрменгарды образовалась причудливая просвеченная солнцем корона, на которую нельзя было смотреть без улыбки. Агата с тоской подумала, что именно невозмутимое достоинство, с которым держится сестра, делало это сооружение на голове похожим на корону, а не на птичье гнездо, и что сама она смотрелась бы в таком виде смешно и жалко. Гирлянда получилась слишком длинная и жесткая, она била Эрменгарду по коленям, мешала идти, и Эрменгарда перевесила ее на одного из своих поклонников, несколько раз обмотав вокруг плеч. Молодой человек расцвел, разулыбался, и его пришлось тут же ставить на место, чтобы не возомнил себя королем.

Агата смотрела, как сестра управляется со своими воздыхателями, не давая никому явного преимущества и никого не отталкивая, и потихоньку умирала от зависти.

После рощи начались луга, где трава уже была скошена и подвялена, и аромат сена смешивался с острым запахом свежесломанных миртовых веток. В ярком небе висели жаворонки, ветерок доносил уже влажное и мягкое дыхание большой реки. Агата шла об руку с сестрой и дышала полной грудью. Все страхи забылись на солнце, среди веселых лиц. Вид отсюда был широкий, и Агата первая заметила вдали отблеск вод. Отпустив Эрменгарду, помчалась по лугу навстречу реке. Бежала не оглядываясь, насколько хватило дыхания, не думая уже ни о гостях, ни о том, как она выглядит. Скоро, задыхающаяся и счастливая, вошла, как в воду, в некошеные травы. Вокруг были только цветы, и небо, и песня жаворонка. Остальные кричали ей что-то издалека, махали руками, смеялись. Наконец, тоже побежали — смешно размахивая корзинками, шалями, шляпками. Очень захотелось лечь в траву, спрятаться от всех — пусть поищут. Агата рассердилась на себя за такое детское желание. "Нет, лучше я просто наплету венков. Самых красивых, каких никто не сможет... Нет, просто наплету венков".

На цветы накинулись жадно. Всем было весело, все предвкушали длинный день, заполненный бездельем и флиртом. Молодые люди разбрелись по лугу, не подозревая, что сами в своих ярких светлых нарядах похожи то ли на цветы, то ли на бабочек. В общем, на что-то яркое, праздничное и эфемерное. Об этом и сообщил Агате Мишель де Урсус, возникая прямо перед ней из колышущихся трав. Она подпрыгнула от неожиданности, но сразу поняла, что чуда-то никакого нет: просто он лежал и при ее появлении поднялся на ноги. Сегодня он был в черном строгом костюме, отороченном серебром. Агата смотрела на него, слушала его речи и чувствовала, что сердце колотится где-то у горла.

— Эпитет, конечно, банальный, — продолжал Мишель, выплевывая изо рта травинку. — Я мог бы сравнить молодых людей со стадом коров, но и это было бы избитым, да еще, пожалуй, и оскорбительным... Так что остановимся на бабочках. Добрый день, Агата! Вы опять нарядились неправильно. Не скажу, что не к лицу: в лицо вам заглянуть невозможно. Снимите скорее эту вашу шляпу. У меня есть для вас кое-что получше.

Он протянул девушке венок, сплетенный из крошечных неярких цветочков. Такой тоненький, что казался обручем. Принял у нее из рук шляпку и быстрым движением растрепал волосы, так что они упали на глаза. Теперь и Мишель, и луга, и близкая река виднелись как сквозь сетку. Каждый волосок на солнце светился, как кора у сосны, и был обведен маленькой радугой.

— Я хотел бы, чтобы вы видели себя сейчас. Вы смущены, и взволнованы, и сердитесь. И это вам очень идет. Может быть, представите меня вашей сестре?

Агата обернулась: Эрменгарда стояла за ее спиной, теребя в руках букет, и откровенно злилась.

— Значит, вы и есть Мишель де Урсус? Должна вам сказать, что моя сестра еще слишком мала для того, чтобы морочить ей голову.

— Добрый день, ваше величество, — в поклоне француза не было ничего лишнего: только почтительность. — За что мне гневные речи? Я ничем не обидел вашу сестру.

— Да? А эти ваши фамильярные жесты? Неуместные комплименты? И главное: вы думаете, что если Агата ребенок, она не понимает, что от незнакомых мужчин нельзя принимать такие подарки? Держите при себе ваши драгоценности.

— Почему неуместные?  — удивился он. — И где драгоценности? Вы королева праздника, значит, ваша сестра — принцесса. Я хотел предложить принцессе достойную корону — только и всего.

Он еще раз поклонился и передал венок Эрменгарде. Агата смотрела сквозь завесу волос, и ей показалось, что Мишель держит не венок из невзрачных цветов, а серебряный обруч, усаженный плотно пригнанными друг к другу крупными жемчугами, топазами и аметистами. Но как только обруч оказался в руках Эрменгарды, он снова стал венком. Может быть, потому, что Агата в этот момент смогла наконец справиться с волосами, и ничего больше не загораживало ей обзора. Эрменгарда растерянно вертела в руках венок: ландыши, колокольчики и пупавки. Она ковырнула пальцем упругую чашечку цветка, хотела что-то сказать, но передумала.

— Всего лишь скромная дань красоте, — сказал Мишель. — Конечно, вы королева, и только вам полагается носить венок из миртов, подданные ваши должны довольствоваться простыми цветами. Вот мирт — настоящая драгоценность. Вы знаете, ваше величество, что мирты — одно из самых действенных средств в борьбе со смертью и разложением? С чем для вас связаны эти ветки? — он кивнул на венок Эрменгарды, чуть-чуть потянул носом, смакуя свежий хвойно-цитрусовый аромат. — Священные рощи Венеры, ароматическая вода для ванн, возвращающая коже упругость? Знаете ли вы, что в первую очередь мирт связан со смертью? Косметические процедуры — это лишь вульгарное использование его замечательных бальзамических свойств. Он помогает избавиться от запаха тления, останавливает разложение, борется с болезнями — возможно, сама смерть отступает перед его ароматом. Вы не задумывались об этом? Нет ничего благороднее и драгоценнее вашего венка, королева, и не вам завидовать девам, вплетающим в косы колокольчики.

Агате показалось, что в воздухе разлился сладкий запашок разлагающейся плоти. Эрменгарда дернула ноздрями и сорвала с головы венок. Некоторое время смотрела на подвявшие ветки, а потом с отвращением бросила в траву.

— Ваша лекция крайне занимательна, — сказала она французу, — но теперь для меня запах мирта всегда будет связан с запахом тления. Вы не виноваты. Что-то у меня воображение разыгралось. Прошу простить меня, я, должно быть, и правда была слишком уж резка. Не обижайте Агату. — Она склонилась в небрежном поклоне и направилась к реке, где ее ждали друзья.

— Позволите? — спросил Мишель, поднимая венок. И Агата с готовностью подставила ему голову. Тогда он предложил ей руку и повел по тропинке, вьющейся вдоль берега. — Ваша сестра очень мила. Скажите, вас не слишком заботит, что о нас сейчас злословят?

Агата взглянула на смеющихся молодых людей, окруживших Эрменгарду, и покачала головой.

— Я сейчас могу думать только об одном: где вы взяли ландыши для венка? Они давно отцвели.

Он улыбнулся.

— Нашел под старыми елями. Если идти вверх по течению реки, можно увидеть группу елей. Когда-то это был заповедный лес, посвященный... не важно, кому. Лес почти полностью вырубили, осталось всего несколько деревьев. Под ними темно и сыро, зима задерживается здесь до середины мая, зато и весна не уходит до осени. А вот лето... Лета там не бывает. Не удивляйтесь! Я очень хорошо знаю и люблю эту реку. Исходил ее берега вдоль и... Только вдоль. И на лодке плавал не раз.

— Значит, вы бывали уже в наших местах?

— Конечно. Где я только не бывал. Но давайте не будем обо мне. Хотелось бы поговорить о вас: правду сказать, я редко встречал настолько интересных барышень.

Агата засмеялась, по обыкновению прикрываясь ладошкой. Она была, конечно, польщена, и пыталась это скрыть, и понимала, что ведет себя глупо. Немного успокоившись, спросила как можно небрежнее, что же, по его мнению, в ней может быть такого интересного?

— Вы очень тонко и сильно чувствуете жизнь, — отозвался француз. Девушка окончательно смутилась:

— Папа говорит, это просто слабость душевной организации.

— Что ж, ваш папа, должно быть, много знает о вашей душе. Конечно, и слабость в вас тоже есть. Но я не удивляюсь тому, что жизнь вас пугает. Она бывает довольно страшной, и те, кто не видит этого, ничуть не храбрее вас — просто глупее. Знаете, я хотел бы вам помочь. Я могу дать вам опору, которая защитит вашу трепетность. Вы не должны так волноваться, гораздо лучше положиться на что-нибудь прочное и просто радоваться. Для начала скажите мне, чего вы боитесь?

Агата задумалась. Сейчас она вовсе ничего не боялась. Ей было хорошо с ним. Яркий день, легкая усталость, твердая рука, мягкий взгляд — от всего этого сладко кружилась голова. Неужели это все с ней происходит? Это с ней об руку идет, ей говорит комплименты взрослый умный человек? Она всегда знала, что интересна, просто никто не удосуживается посмотреть повнимательнее. Неужели наконец нашелся человек, который ее по-настоящему понял? Неужели жизнь теперь пойдет по-другому?

— Я боюсь снов, — сказала она. — Наверное, это глупо, но мне все время кажется, что сны как-то влияют на мою дневную жизнь. Я как будто живу в их тени... Не знаю как сказать.

— Вы очень хорошо все сказали, — оживился француз. — Я понял. Расскажите мне о снах.

Тропинка привела их на край берега. Глубокая вода в тени травянистого откоса напоминала черное стекло. Мишель поманил Агату.

— Загляните сюда. Не бойтесь упасть — я удержу.

Она послушно наклонилась над водой и увидела свое отражение: темное круглое личико показалось ей хорошеньким. На растрепанных волосах лежал обруч с драгоценными камнями. Агата смутилась и поднесла руку к голове — снять и посмотреть, что там все-таки, цветы или камни, — но француз удержал ее протестующим жестом.

— Не надо, вам идет. Что вы там видите? Себя? Выше отражение может как-то повлиять на вас настоящую? Любуйтесь. Можете даже поиграть: бросьте камушек и посмотрите, как искажают волны ваше лицо. Но как только вы отойдете от воды, ваше отражение исчезнет. Понимаете? Так и со снами.

— Понимаю, — сказала она, не вполне убежденная. — Но я в снах вижу не себя, а...

— Да, что же вы видите?

Девушка стала вспоминать, смущаясь и захлебываясь, и вывалила на него множество рассказов о своих путаных темных снах. Мишель сидел над рекой, вытянув длинные ноги, швырял в воду цветочные головки. Агата рассматривала его украдкой. Зеленовато-смуглый отлив кожи, сильные изящные кисти — перчаток француз не носил, — забавная манера, с которой он слушал: то горбился, сутуля плечи и опуская голову, чтобы заглянуть в глаза, то откидывался назад, задирая подбородок, — все это казалось ей необыкновенно милым. Даже то, что он был, по ее понятиям, уже не молод, представлялось не недостатком, а особенно ценным достоинством.

— Что ж, — сказал он наконец. — Некоторые ваши сны свойственны многим неуверенным в себе девицам. Не воображайте, что сюжет, в котором вы предстаете перед избранным обществом в надетом задом наперед платье или с выпавшими зубами, знаком только вам. Довольно распространен и мотив с не желающей зажигаться свечой. Не обращайте внимания на эти сны, сколь бы они не были мучительны, вы их перерастете. Гораздо интереснее женщина — две женщины, посещающие ваши сновидения. Вот здесь вы тревожитесь не напрасно. Неопределенного возраста дама на мосту через медленную реку, вроде этой. Простоволосая, в платье цвета... Солнца? Вы во сне видите такой яркий свет?

— Цвета умирающего солнца, — смущенно поправила Агата. — Тусклый, больной. И все же от него неприятно глазам.

— Вы спите с ночником, — сказал он уверенно. — Огонек раздражает глаза, даже закрытые. Готов побиться об заклад, когда вы поворачиваетесь лицом к свече, тогда и возникает ваша дама. Но вы говорите, что все время ждете, что она повернется?

— Да. Ничего на свете я не боюсь больше, чем увидеть ее лицо. Мне кажется, тогда я уже не смогу жить дальше.

— Вы драматизируете. Что вас пугает, почему вы ожидаете, что лицо окажется именно... неприятным?

— Сама не знаю, — девушка беспомощно пожала плечами. — Просто я уверена в том, что это лицо меня уничтожит. Я все жду знака от дамы, мне кажется, она уверена, что я принадлежу ей.

— Принадлежите, — он кивнул. — Не думаю, что так оно и есть, разве что вы настолько рассеянны, что обещали себя кому-то, а потом запамятовали. Но давайте пока оставим первую даму и перейдем ко второй. Ваша няня, верно? С ней связано что-то неприятное для вас?

— Напротив... Нянечка всегда очень любила меня... Извините, но о ней я говорить не смогу.

Француз посмотрел на нее с досадой и надолго замолчал. Похоже было, что он о чем-то напряженно думает, отбрасывая вариант за вариантом. Потом заговорил осторожно:

— Если мы не будем касаться этого больного для вас и очень личного вопроса, я не смогу вам помочь. Судя по всему, сны, в которых вам является любящая няня, пугают вас больше всего. Вот это странно. Она же ничего не делает? Просто хочет поговорить?

Агата невольно вздрогнула. Нет, беседовать на эту тему ей совсем не хотелось. Француз смотрел на нее почти умоляюще, и от этого становилось совсем уж неловко. Наконец он вздохнул:

— Придется говорить мне. Поправьте меня, если я в чем-нибудь ошибся. Ваша нянечка... Как ее звали?

— Магдалена Майер.

— Фру Майер была только вашей няней? За вашими сестрами ходили особы поутонченнее? Но что еще нужно няне, кроме умения ухаживать за ребенком и желания его любить? А она любила вас. Вы росли и все меньше нуждались в ее опеке, но нужда в любви не пропадала: остальные ваши домашние думали больше о себе, а вам уделяли недостаточно внимания. Пока все верно? Не отворачивайтесь и не прячьте лицо. Привыкайте. Вы всю жизнь хотите просидеть в уголке? Нет уж, будьте любезны поменьше смущаться, когда о вас говорят. Значит, пока все верно. Ваша няня видела, что старшие сестры затмевают вас во всем, и не считала это справедливым. В самом деле, если бы с вами возились столько же, сколько с ними, возможно, вам не пришлось бы оставаться в тени? Она не могла придумать вам талант, не могла и развить то, что есть. Ничем выдающимся она не выделялась и увлекалась разве что магией — на уровне дилетанта. Где-то что-то услышала, где-то что-то прочитала... Так? Пожилая дама начала приколдовывать от скуки, а потом решила, что ее хобби могло бы вам помочь. Верно?

— Откуда вы знаете? — Агата была по-настоящему ошеломлена. — Вы... вы разговаривали со слугами?

— Допустим. А слуги в курсе? Интересно... Значит, пока все верно. Никакими особыми талантами в магии ваша няня не обладала, но кто-то навел ее на способ эти таланты получить. Видите ли, здесь у вас, — он повел рукой, — полно возможностей для подобных игрищ. Забытые древние божки, которых в прошлом чтили — и не только здесь, места здесь глухие, вот и сползаются все, кому по какой-то причине некомфортно в обжитых районах — хиреют, скучают и с готовностью делятся с людьми частью убывающей силы ради чего угодно: хотя бы ради простого поклонения. Вашей няне достаточно было совершить несложный ритуал — и вот она уже среди избранных. Беда в том, что такие избранные для тех, кто дает силу, — разменная монета. У фру Майер не было ни наставника, ни покровителя, она все делала на свой страх и риск — ради любви. Она не видела худого в том, чтобы и вы приобрели свою часть определенных навыков и умений: отверженному ребенку это могло ох как пригодиться. Она выпросила у своего божка разрешение и провела ритуал. С вашего согласия, верно? Что это было?

— Ничего, — Агату трясло. Она чувствовала себя полностью беспомощной перед этим человеком, который откуда-то знал вещи, ей самой не до конца понятные. Нужно было либо отпираться до конца, негодовать, прогнать, либо довериться полностью, но ни на то ни на другое она не решалась. Он вдруг потянулся, схватил ее за руку и рванул вверх рукав, обнажая предплечье:

— Ничего? Разве здесь не было никакого знака? Допустим, метки пеплом? Пеплом сожженных заживо птиц?

"Сейчас я умру", — подумала Агата, закрывая глаза. Но ничего не происходило. Француз почтительно поддерживал ее под спину и тактично молчал. Земля по-прежнему оставалась внизу, река плескалась в крутой берег. Не было смысла спрашивать у собеседника: "Кто вы?" Он явно был тот, кто знает. Не открывая глаз, она закатала рукав. Да, нянечка долго уговаривала ее заняться "волшебством", представляя это занятие чем-то настолько же невинным, как вышивание, и однажды действительно собралась провести то, что называла "ритуалом посвящения". Вид у нее при этом был до того странный, что Агата не на шутку испугалась. Няня раздела ее и сообщила, что ради ритуала изжарила на костре два десятка дроздов и что, если Агата доверится ей, она вскоре сможет чуть ли не летать. Девочка позволила старушке шептать над собой и выводить на руках непонятные знаки жирным холодным пеплом, а потом тихо, без протестов лишилась чувств. После этого она неделю пролежала в постели, горя в самой настоящей лихорадке, а когда пришла в себя, не могла уже с уверенностью сказать, действительно ли нянечка проводила над ней какой-то ритуал или ей привиделось это из-за начавшейся болезни. Спрашивать боялась, а сама нянечка никогда больше об этом не разговаривала. Тогда ли Агате начала сниться женщина в тускло-золотом платье? Или она являлась в ее сны всю жизнь, с самых первых дней детства? Агата поняла вдруг, что этот вопрос ее по-настоящему мучает. Что-то было очень важное в этой загадке, но почему это так важно, она не могла сказать.

— Вы переволновались, — проговорил француз мягко. — Давайте пока закончим разговор, я вижу теперь, что дело действительно представляется вам серьезным. Сидите и молчите. Смотрите на реку. Красиво ведь, да? И спокойно.

Река текла тихо и безмятежно, отражая светлое от жара небо. По ней, медленно кружась и сталкиваясь, проплывали венки. Агата сорвала с головы обруч, уколовшись о камни, и не глядя бросила в воду. Он тут же утонул — и вынырнул рядом, мокрым венком.

— Правильно, — сказал голос над ухом. — Лицо у вас сейчас воспаленное, и глаза на мокром месте. Наденьте шляпку, пусть никто ничего не видит. Вот что я вам пока подарю: запомните хорошенько эту реку. Не думайте о глубинах, это опасно и неприятно. Сейчас есть только то, что вы видите: прозрачная блистающая гладь. И цветы. Я дарю вам возможность впускать эту реку в любой момент любого из ваших снов. Если вас что-то напугает или покажется неприятным — только захотите, и окажетесь здесь, на берегу. И будете на этом берегу столько, сколько вам понадобится — конечно, в пределах сна. Запомните мои слова. А сейчас — отдыхайте.

Агата смотрела и смотрела на реку. Вдали она была настолько светлой, что казалось, течет не вода, а воздух. И в этом воздухе медленно кружатся венки. В реке или уже в небе? Она моргнула, просыпаясь, и удивленно огляделась: вдалеке шумели и смеялись, рядом же никого не было.