Моё вживание в Париж

Как-то я заехал к своим парижским друзьям – Ирише и Володе Алексеевым.

Они, конечно, сразу же усадили меня за стол, что-то налили, чем-то угостили и стали, как это у них водится, расспрашивать и рассказывать.

Володю всё интересовал вопрос, не знаю ли я кого-либо из пишущих русскоязычных авторов, не известных ему, которых можно было бы привлечь к работе над очередным номером сборника «Из Париж'ска»:

 - Хочется найти таких, кто мог бы рассказать о своём «вживании» во французскую жизнь, во Францию... Пока что на эту тему пишу я один...

Как раз в это же время я совершенно случайно, роясь в старых бумагах, про которые совсем уже было забыл, наткнулся на свой дневник, который вёл в первые месяцы своего пребывания во Франции...



Приехал я во Францию в самом конце 90-го года по работе, но возвращаться в Россию мне не хотелось: тогда буквально в воздухе висело предчувствие путча (что и произошло в августе 91-го).

Перспектива оказаться вновь за "железным занавесом" казалась мне ужасной, и я искал любые возможности «задержаться» во Франции.

В конце концов, всё разрешилось положительно благодаря браку с француженкой (хоть и по любви, но, правда, не слишком удачному).

Но до этого мне пришлось прожить довольно сложный период моей жизни, когда «сиротство» пришлось ощущать не только «как блаженство», но и как суровую правду жизни.

Именно этот период моего существования я считаю, тем не менее, и самым интересным, и самым насыщенным в моей внутренней жизни.

От мамы, отец которой был репрессирован, я унаследовал убеждение в том, что добрых людей в мире больше, чем злых, и они всегда помогут. И потому именно к людям тянулся я с наивной и, может быть, смешной доверчивостью.

Одних это настораживало, других раздражало, третьих отталкивало, но кого-то всё-таки располагало и обращало ко мне, вызывая у них желание мне как-то помочь.

Этим людям я благодарен до сих пор.

Они встречались мне везде: в церкви, на улице, в книжном магазине, в редакции «Русской мысли», через объявления с предложением работы...

Ситуация для меня в это время была настолько тяжёлой, что иной раз я утром не знал, где лягу спать вечером. Денег было так мало, что я экономил каждый сантим и предпочитал питаться и брать продукты во всякого рода кормушках для бездомных и неимущих.

Помимо добрых и отзывчивых людей, меня в это время поддерживала вера в Бога, по-новому мной здесь открытая, восхищение Парижем и Францией, а также вдруг пробудившаяся во мне тяга к стихосложению.

И хотя некоторые из моих опусов были напечатаны в газете «Русская мысль», всё-таки на звание поэта, будучи в здравом уме, я никогда серьёзно не претендовал (разве что в наивно-бесконтрольных мечтаниях, от коих, говоря высоким слогом, не застрахован никто).

К тому же именно это моё «стихотворчество» помогало мне переносить всякого рода невзгоды трудного времени и, говоря словами Володи Алексеева, «вживаться во французскую жизнь».

Вот эти мои «вирши» как отражение моего вживания, моих чувств и переживаний того времени я и решил напечатать здесь.

Добавлю лишь только, что параллельно с вживанием во французскую жизнь внутри меня шла сложная работа по осмыслению моего отношения к Родине, к России, без которой, как выяснилось, мне всё равно никуда.

                ххх

Одним из самых первых потрясений для меня стало парижское метро. Оно было не таким красивым, как московское, но гораздо человечнее, потому что в нём выступали, играли и пели.

В Москве метро красивое,
В Париже – музыкальное...
Одна моя знакомая
Дала последний грош
За чудную мелодию,
Которая напомнила
Ей песню её юности
И первую любовь.
Пустыми переходами
Волнами наплывавшая,
Она звучала нежно так
Навстречу и вослед,
Что понял я ту женщину
И не судил по строгости,
Хоть мне казалось правильней
Последний грош проесть.
В Москве метро красивое,
В Париже – музыкальное,
И если души есть у вас,
То кошельку – беда!
Но денег не жалейте вы
И душ не замыкайте,
Пусть входит в вас мелодия,
Как в нас тогда вошла!

Это стихотворение особенно нравилось Ирине Ивановне Туроверовой, знакомство с которой (настоящий подарок судьбы!) состоялось вскоре после моего приезда во Францию.

Ирина Ивановна Туроверова, большая любительница русской поэзии, литературы и культуры, много и охотно рассказывала мне о русской эмиграции, читала стихи. Именно благодаря ей моё вживание во французскую жизнь было с русско-поэтическим уклоном.

Однажды она пригласила меня на лекцию Андрея Синявского о русской литературе, которую он читал в Большом Дворце (Grand Palais). Там тогда находился факультет славянских языков.

Лекция была очень интересной, и мне не терпелось поделиться своими впечатлениями с Ириной Ивановной, которая и сама была большой любительницей обмениваться мнениями.

Но в этот раз, сославшись на какие-то дела и едва простившись, она быстро ушла.

Я остался один, а прямо передо мной сиял во всей своей красе мост Александра III, Париж. Но чем могли они мне помочь? Разве могли они заменить мне живое человеческое общение?

                И. И. Туроверовой

Вы ушли внезапно, чуть простившись...
Я так расставаться не привык, –
Общества приятного лишившись,
Головой и сердцем я поник.

Ни волшебного об эмиграции рассказа,
Ни обворожительного чтения стихов,
И Париж передо мной – как ваза,
Вдруг живых лишённая цветов.


А вот ездить с Ириной Ивановной на машине было всегда делом очень рискованным:

Я в переделках был и не боялся,
Детей чужих я на пожаре спас,
Нырял с плотины, со шпаною дрался,
В горах отчаянный был самый скалолаз,
      
       Но страх узнал лишь только здесь, в Париже,
       Когда в машине я, а дама – за рулём:
       Пожалуй, никогда я не был к смерти ближе,
       Прикованный к сидению ремнём.

А что ж она? Не глядя на дорогу,
Мне что-то увлечённо говорит
И, может быть, (молюсь тихонько Богу!)
Мне жизнь великодушно сохранит.

Я много раз бывал в квартире Ирины Ивановны в замечательном парижском пригороде Ля-Сель-Сен-Клу, частенько ездил с ней в её загородный малюсенький домик в Они.

По «дороге импрессионистов», бегущей вдоль Сены, мы проезжали через Бужеваль, где когда-то жил Тургенев, где и сейчас есть его дом-музей.

В Они я помогал Ирине Ивановне работать в саду, и там, за бокалом вина и незатейливой закуской, она рассказывала мне о жизни русской эмиграции, читала стихи и журила за то, что я ничего не записываю.

Теперь я и сам об этом жалею, а тогда меня интересовала только моя собственная жизнь.

Однажды Ирина Ивановна нашла на большом кусте сирени цветок из пяти лепестков и великодушно подарила его мне:
 
– Съешьте, Володя! Говорят, это приносит счастье...

Я съел.

А потом как-то сами собой написались строчки:

Сирень из Они, меня обмани:
Дай счастье мне в пять лепесточков!
Ах, запах и цвет! Вкуснее вас нет –
Прохладных и горьких цветочков!..

                ххх

Однажды я решил, что стану священником, и потому какое-то время ходил слушать лекции в Богословский Институт при Сергиевом подворье на улице Кримэ.

В ту пору там были очень интересные преподаватели (как, например, Борис Бобринский) и не менее интересные студенты (как, например, Андрей Лебедев).
Я ходил с ними и на занятия, и на службу в церковь, вместе с ними обедал, а иногда и ужинал. В это время там сложился замечательный студенческий коллектив, а из него – мужской хор.

Иногда ребята, которых я знал очень хорошо, пели не только во время службы, но и во время студенческих непритязательных пирушек.


В Богословском институте
Все студенты хороши!
«Гряньте, братцы, удалую
За помин её души!»

      Голоса, на лад настроясь,
      Все как будто на подбор!
      Нет проблем заткнуть за пояс
      Самый лучший в мире хор!

Заводи, Андрей! Поддержат
Тенор – Милан, бас – Камиль,
С вами позабудешь, черти,
Даже политик азиль!
      
      Пятикнижие, молебен,
      Череда церковных служб,
      Бремя жизни, я уверен,
      Не иссушит ваших душ!


Конечно, я с большим интересом следил тогда за всем, что происходило в России (в то время ещё Советском Союзе), и решение Горбачева ввести советские танки в Прибалтику потрясло меня до глубины души.

Я убедился к тому же, что мой личный прогноз предстоящих в России событий (усиление реакции) был не таким уж наивным.

         Танки в Риге

Да, мы предчувствовали, знали...
И, кляпы вырвав изо рта,
Предупреждали, восставали,
Взывали, мучились, кричали,
Чтоб пробудить вас ото сна.
         
          Да, мы предчувствовали, знали...
          И нас за это, как больных,
          В психушки страшные сажали,
          Как бы случайно избивали
          И дёгтем мазали иных.

Да, мы предчувствовали, знали...
И, чтоб причастными не быть
Злодейству, –  близких оставляли
И уходили, уезжали,
Но тем вины нам не избыть,
         
         Не сбросить совести вериги...
         И, кажется, ты сам в крови...
         За танки в Вильнюсе и Риге
         Прости, Прибалтика, прости!

Жизнь во Франции поначалу складывалась для меня довольно тяжело. Бывало и холодно, и голодно, и тоскливо. Но даже и против этих бед и лишений у меня была надёжная прививка.

Холодно во Франции,
Холодно в Париже,
Холод эмиграции
До костей пронижет.
      
      Вспомнишь то, что греет:
      "Планерское", море, –
      На душе теплеет,
      Отступает горе.

Вспомнишь тех, кто любит,
Да остался дома, –
В теле разольётся
Сладкая истома...
    
      Но, когда представишь:
      Это не вернётся, –
      От тоски холодной
      Сердце аж зайдётся.

Есть одно лекарство
От подобной темы:
Вспомнить поподробней
«Прелести» системы.
      
       И теплеет Франция,
       И Париж не студит:
       Лучше эмиграции,
       Видно, уж не будет.



Особенно, конечно же, согревала мысль о маме, любовь которой, я уверен, оберегала  меня даже на расстоянии:

Прости меня, мама, я хуже,
Чем думаешь ты обо мне.
Ну, да, я, быть может, простужен
Иль сломано что-то во мне.

И мне так неловко и стыдно,
Когда ты другим говоришь:
«Он добрый и кроткий, то ж видно,
Он сам не обидит и мышь...»

Когда бы ты знала, родная...
Да лучше, уж, видно, не знать...
А скажут – любовью без края
Готова ты всё оправдать.

Вот этой любовью твоею
Доныне-то я и спасён:
И в пропасть скатиться не смею,
И чувства стыда не лишён.

Спасибо, мой ангел, спасибо!
Господь тебя долго храни!
Вот только, тебя попросил бы,
Не надо, меня не хвали!..

Как я уже написал, жизнь моя в этот период была очень несладкой, но глупые, наивные и сладкие мечты иной раз скрашивали моё тревожное и неопределённое состояние...

Я представлял себя поэтом
Великим, ведь стихи мои
Хотели напечатать где-то
В Париже! Даром, что плохи!..

Цветы, конечно, деньги, слава,
Машины, женщины, свой дом...
Ну, в общем, всё, что ни попало, –
Смешно припоминать потом!

Я был готов, о чём угодно,
Писать хоть с ночи до утра
За гонорар, но Муза словно
Воды рот полный набрала!

И вот, открыв газету, вижу:
Напрасны глупые мечты –
Умрут безвестными Парижу
Стихи «великие» мои...

И снова я пою молитвы
За суп в кормушке дармовой,
Хоть ни бельмеса в них не смыслю:
Французский мой ни в зуб ногой!

И утешительница Муза
Опять со мной в метро сидит, –
Моя счастливая обуза, –
Мне что-то на ухо твердит...

Я не расстроен. Нет, напротив,
Благодарю судьбу за то,
Что сделала меня «поэтом»
Непризнанным и бедным, но...

В Париже! Где само безвестье
Даётся вам как благодать,
Как славы будущей предвестье,
Как дара божьего печать!

В моей борьбе за существование иной раз мне приходилось обращаться за помощью к тем или иным людям, что называется, открытым текстом. Хотя я всегда этого стеснялся и чувствовал себя очень неловко. И вот, что мне однажды показалось:

Порой мне кажется, что я прошу не сам,
Покорствую лишь воле провиденья:
Встречаю теплоту и ласку там,
Где мне предсказывали холод и презренье.

А там, где ждал участья и добра,
Разочаруешься нередко в человеке.
Жизнь так коварна и по-своему мудра:
В ней ничего нам не дано навеки.

И вот я чувствую, что я лишь инструмент
В руках Твоих, о всемогущий Боже,
Ты смотришь, «проводя эксперимент»,
Кто оттолкнёт нас и кто нам поможет.

Ведь просим мы не столько для себя,
Но больше для других, самих дающих:
Спасайте, люди, души грешные своя,
Давая щедро в руку неимущих!



Случалось вам, сказать желая много,
Вздохнуть и только промолчать,
Как будто есть у вас тревога,
Что могут вас не так понять?

Не так, не то, не те извивы
Причудливые ваших чувств,
Желаний ваших переливы:
Язык – наш внутренний Прокруст.

И как приятно, если рядом
Окажется, быть может, тот,
Кто вас поддержит добрым взглядом
И всё без лишних слов поймёт.

Конечно, в моём желании как-то устроиться во Франции мне очень часто приходилось действовать, что называется, на ощупь, интуитивно...

И здесь мне нередко мешали и моя торопливость, и отсутствие внутренней дисциплины, и необдуманность каких-то действий, за что меня не раз упрекал мой хороший и верный друг Слава Куликов.

Ему, как бы в оправдание себе, я и посвятил стихотворение «Сказочный характер»:

Читаю сказки русского народа
И словно бы себя в них узнаю:
Что за характер подарила нам природа –
Искать забот на голову свою.

Не слушать доброго и мудрого совета,
Как тот Иван, что с Волком дружен был,
Или другой такой же непоседа,
Что лягушачьей кожей печь топил

Казалось бы, чего уж было проще:
Послушаться, не трогать, не ходить,
Чтоб не попасть в беду, как куру в ощип,
Друзей и суженых своих не подводить!

Но нет, мы обязательно вернёмся,
Попробуем, посмотрим, отворим,
К запретному нарочно прикоснёмся, –
А как иначе сказку сотворим?!

И мучаются бедные царевны,
Стараясь нашу глупость превозмочь,
И Серый Волк нам служит правдой-верой,
Стремясь по-дружески хоть чем-нибудь помочь.

Но всё напрасно: повторим мы снова
Ошибок тех же вечный хоровод!
Полезного не слушаем мы слова –
Такой уж сказочный мы, русские, народ!

Среди добрых, отзывчивых людей попадались порой и очень симпатичные молодые дамы.
И тогда было очень трудно не поддаться их обаянию и не почувствовать себя обычным мужчиной, которому не чуждо ничто человеческое…

Мне ваше имя, Маргарита,
Как лёгкий танец рио-рита,
Как страстная «Кармен-сюита»:
Изящества сплав и огня.

И с Вами я когда встречаюсь,
Настолько Вами увлекаюсь,
Что часто представляю, каюсь,
В объятиях Вас у меня!

Но не волнуйтесь, Маргарита,
Пускай играет рио-рита
И страстная «Kармен-сюита»
Без фальши чувственной звучит:

Чтоб с Вами избежать разлуки,
Сумею взять себя я в руки
И не нарушу ритм и звуки, –
И музыка не замолчит!

                ххх

Когда при встрече Вас целую по-французски,
Одну и ту же мысль в себе ловлю:
Поцеловать бы Вас по-нашему, по-русски,
Прибавив по-английски: «Ай лав ю!»


Одной из таких отзывчивых, энергичных в делании добра (и очень симпатичных!) женщин была полячка Алисья, которая ангажировала меня в качестве преподавателя русского языка для своей дочери.

С этой польской семьёй, жившей у Порт д’Иври, благодаря их гостеприимству и хлебосольству, я ощутил настоящее родство душ:


От двух в Париже дам я в восхищенье:
Одна, француженка, воздвигнута на Сене,
Другая, полька, не стоит – летает,
И сердце русское в восторге замирает!


Когда в гостях у вас бываю,
Про всё на свете забываю.
Во всём, на что ни погляжу,
Одну Алисью нахожу.
Об этом Славка добре знает,
Но, кажется, всё понимает.


Я доезжаю до «Бастилии»,
Беру затем «Пляс д’Итали»,
Там пересадка, как учили, –
И скоро будет «Порт д’Иври».

И сей маршрут, такой знакомый,
В Париже – главный для меня:
Мне на чужбине стала домом
Поляков славная семья!

Параллельно с поисками крыши над головой, обрастанием всякого рода связями и знакомствами, с поисками хлеба насущного, я пытался хоть как-то овладеть французским языком, ходил на всякого рода языковые курсы.

Однако почти постоянное сочинительство стихов (а сочинял я их в метро, в поезде, на ходу, на уроках – всё время в голове и ничего не записывая!) здорово мешало моим занятиям.

Несколько раз я пытался отделаться от этой стихотворной напасти, но всё было напрасно...


Я весь ухожу во французский язык,
Мне грустно так – необычайно!
Ведь я в эмиграции снова привык
К размеру и рифмам случайным.

Пускай неказист и незвучен мой стих,
Но он мне в скитаньях отрада,
Я знаю, нас с ним, да и нас ли одних,
Не ждут ни почёт, ни награда.

Да что в них! Гораздо важней для меня
Насыщенность внутренней жизни.
Стихи мне помощники в этом, и я
Не так уж грущу об Отчизне.



Меня французскому учил
Седой вьетнамец Ли,
Он в перерывах кофе пил, –
А я писал стихи.

Всё так доступно объяснял
Седой вьетнамец Ли,
Он нам то пел, то рисовал, –
А я писал стихи.

Уж по-французски говорят
С седым вьетнамцем Ли
В огромном классе все подряд, –
Лишь я пишу стихи.

Я по-французски НИ-ЧЕ-ГО!
Прости, вьетнамец Ли,
Как говорят, ЭС-КЮЗ-МУА! –
Ведь я пишу стихи!

Большинство своих стихотворений я сочинял, как уже было сказано выше, не за столом, а на ходу, в дороге, в метро, в пригородной электричке или в поезде (по-французски "тран").

Если я начинал сочинять с утра, то, как правило, стихотворение складывалось только к вечеру, когда я возвращался домой.

Тогда я его записывал и лишь незначительно иногда поправлял.

Сочинительство чаще всего начиналось с одной строки, которая задавала ритм и тему и по ходу создания стихотворения могла перемещаться довольно значительно: быть попеременно то в начале, то в середине, а то и в конце.

Содержание и смысл стихотворения тоже могли радикально изменяться по ходу его сочинения. В какой-то момент уже не я, а само стихотворение направляло свои собственные и форму, и содержание.

Прокатный стан моих стихотворений –
Метро иль тран, пешком неблизкий путь:
В дороге пишется легко, без напряжений –
Стихи, должно быть, странничества суть.

Дорога мне подскажет рифму, образ,
А стук колёс и ритм моих шагов
Определят размер. Случайный возглас
Даст тему новую для будущих стихов.

И так мы помогаем с ней друг другу:
Я ей – меня до дому довести,
А мне она – не меньшую услугу:
Закончив стих, свободу обрести!


Самым удивительным открытием во Франции для меня стала русская православная церковь, люди, её представлявшие. Их доброта, сочувствие, душевное тепло, скромная, но всегда такая своевременная помощь...


                М.Б.Т.
Вы говорите: всё от Бога,
Вас не за что благодарить...
Пожалуй... Только так недолго
Спасителя и прогневить.

Да, Бог даёт и Бог карает,
Но чрез посредников своих,
Которых часто выбирает
Средь нас же, добрых или злых.

Вот почему, когда готова
Слеза скатиться с ваших век,
Так важно, чтобы оказался рядом
Не злой, а добрый человек.

От нас зависит, что доверит
Нам Боже: кару или дар.
Последнее лишь тем, кто верит,
В ком неподделен сердца жар.


        Святая Русь.

С Колумбовой свою ошибку
Сравнить нисколько не боюсь:
Я для себя открыл нежданно
Во Франции Святую Русь.

Ты здесь всплыла, как Атлантида,
Не потоплённая в крови,
Я с благодарностью целую
Стигматы многие твои!

За то, что через все страданья
Ты веру в Бога пронесла,
За то, что в трудных испытаньях
Ты душу русскую спасла!

За то, что говоришь по-русски,
За то, что злобы не таишь,
За то, что на земле французской
Крестами русскими стоишь!

За то, что честь и благородство
За франки ты не продала,
За то, что веришь в превосходство
Добра над выгодами зла!

За то, что пасынком я сирым
В Париже нищим не стою,
Тебя с любовью и смиреньем,
Святая Русь, благодарю!



На русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа

Как мало их, идущих за крестом!
Гораздо более в земле лежащих...
И в шествии торжественно-простом
Всё меньше русскоговорящих.

Как изменилось всё: мест на кладбище нет,
И за толпой, так страшно поредевшей,
Бредёт потеряно последний их поэт
Из новоприбывших и рано поседевших.

Судьба! Когда почти что никого
Из воинства былого не осталось,
То, с чем боролись, словно бы на зло,
Само собой внезапно вдруг сломалось.

И то, за что всходили на костёр,
В рассеяньи иль дома умирая,
Теперь открылось всем: не затуманен взор
Обманутых рабов земного рая.

Но ни упрёку, ни злорадству здесь не быть:
Стоят кресты – Иисуса завещанье...
Лишь церковь, лишь берёзы да цветы –
Им скромное за муки воздаянье.

Однако были подчас и горькие разочарования, которые воспринимались тем более остро, что их причиной были люди, от которых, в силу занимаемого ими положения, ждал совсем другого: не равнодушия и холода, а тепла и участия...

Нам не понять друг друга! Видно,
Такая уж у нас судьба.
Как это грустно и обидно:
Ведь Родина у нас одна!

А впрочем, нет: для вас Россия –
Святая благостная Русь,
Для нас – компартия-мессия,
Советы, КГБисты, гнусь.

Вы уезжали со слезами,
Мы – с радостью и налегке,
С пустыми чёрными сердцами,
Мечтая жить лишь вдалеке.

Но странно: пусть там было скверно,
Лишь здесь способны мы понять,
Что Родину забыть, наверно,
Нельзя, как не забудешь мать!



В Фонде имени Толстого
Мне сказала Иванова
Марья Дмитриевна так:
«Слушайте меня, чудак,
Здесь про вас никто не знает
И никто вас не встречает,
Поезжайте вы домой,
Не упрямьтесь, дорогой!
Я помочь вам не могу:
Слишком много вас – «beaucoup»!
Я, конечно, удивился,
Но нисколько не смутился,
Про себя подумал так:
«Никакой я не чудак!
Вы, гражданка Иванова,
Вспомните пример Толстого:
За именье он держался
И на станции скончался,
А ведь умный был мужик,
Даром, что совсем старик.
Вот ведь женщину как слушать,
Лучше, уж, лягушку скушать.
Вы-то здесь давно остались,
От России оторвались,
Я же дооолго в ней пожил,
Хватит, баста, нету сил!
Как морковка, в ней сидел,
Постарел и поседел,
Свету божьего не видел,
А кого когда обидел?
За всю жизнь старуха мать
Что имеет? Лишь кровать!
А ведь тоже наломалась!
Ну, и что же ей досталось?
Койко-место в общежитье,
Поменяться не хотите ль?!
Мне вот малость подфартило:
Вырваться ума хватило,
И меня, так вашу мать,
Вам обратно не загнать!
В общем, дама Иванофф,
Не позорьте Фонд Толстов,
Коли нечем вам заняться,
Лучше дома оставаться.
Здесь нужны другие люди,
Кто домой нас гнать не будет,
Руку помощи протянет,
Жизни нас учить не станет:
Сами мы не дураки,
Хоть от Вас и далеки!
Не лаптями щи хлебаем,
Где нам лучше, сами знаем,
Вас объесть мы не хотим,
Но немножко потесним!»

Сталкиваясь с равнодушием и холодом одних, ещё больше ценишь теплоту и участие других. И, думая о последних, невольно беспокоишься: а не забыл ли ты их отблагодарить, не оказался ли по отношению к ним неблагодарным.

Неблагодарность... Нет страшней порока!
Кто сталкивался с ней, тот всё поймёт!
Ей нет прощения за давностию срока:
Воспоминание о ней – и то вас жжёт!

Оно, как яд, проникнет в вашу душу,
Мешая доброе вам искренно творить:
Как будто вас холодному подвергли душу, –
Удар боитесь новый получить.

Речь не о том, чтоб кто-то изощрялся
В особой благодарности, о нет!
Но страшно, чтобы он не посмеялся
Над вашей добротою вам в ответ.

Ещё страшней случайно обнаружить
По зрелом размышлении себя
Среди людей, плюющих в чью-то душу,
Не знающих, не помнящих добра.

В конце концов, благодаря ходатайству замечательной женщины Нины Константиновны Прехненко (секретарши в редакции «Русской мысли») и разумному совету Андрея Лебедева (студента Сергиева подворья) мне удалось пристроиться, хоть и на птичьих правах, в общежитие для русских эмигрантов в Монжероне.

Оно располагалось в замке Мулен де ля Сенлис, где когда-то был русский детский приют.

Замок был очень обшарпанным, но романтически привлекательным.

В книге Софьи Зерновой, нашедшей в своё время это место для детского приюта, особенно подчеркивалась его некая мистическая связь с Анной Ярославной, которая когда-то (почти тысячу лет тому назад) жила в Сенлисе и там даже можно увидеть её памятник.
 
Дело в том, что на месте замка действительно когда-то существовала мельница, основанная монахами из Сенлиса. Прямо за замком протекала река, было некое подобие пруда, а дальше – большущий запущенный парк, по дорожкам которого мы иногда прогуливались.

Публика тогда в замке подобралась очень разношёрстная, но были и вполне приличные, интересные люди.

Должно быть, под влиянием на бессознательном уровне «Воздушного корабля» М.Ю. Лермонтова я написал о нашей тогдашней жизни:


Старинный замок в Монжерон
Красивым парком окружён,
Здесь русское убежище,
Сказать точнее, лежбище.

Мы в замке весело живём:
Читаем книжки, хлеб жуём,
В «Леклер» порой мотаемся
И теле-увлекаемся.

На кухне часто мы сидим,
Про документы говорим:
Без них в Париже жить нельзя, –
Такая вот у нас семья:

Художник и саксофонист,
Официант и журналист,
Фотограф и строитель,
Моряк и я – учитель.

Нас ночью не заставишь спать,
А утром трудно нас поднять,
Мы так здесь укрепились,
Обвыкли, обленились.

Зачем куда-то выходить?
Зачем кого-то приводить? –
Напрыгались порядочно,
С нас этого достаточно!

Средь нас есть даже Бог-отец,
Он не какой-нибудь хитрец,
Но просто наш философ
«Поехал» от вопросов

О смысле зла и бытия;
За ним вторым «поеду» я
От русских «демократов»
И местных бюрократов.

Никита Струве иногда
Заглядывает к нам сюда,
Иной раз праздник проведут,
Иной раз службу отпоют

Ну, в общем, всем известно:
Жить в замке интересно...

И только ночью, при луне,
Когда мы крепко спим,
Подъедет к замку на коне
Усталый пилигрим.
С коня он, спрыгнув, распахнет
Большие ворота,
По замку медленно пройдёт
И встанет у окна,
И долго смотрит на луну,
Вздыхает и молчит,
И вдруг покажется ему,
Что мельница стучит,
И нежный голос, свеж и чист,
Откуда-то поёт, –
Он затрепещет весь, как лист,
И всё чего-то ждёт.
Как будто хочет он найти
Здесь то, что потерял,
Как будто нежное «прости!»
Кому-то не сказал.
Но не появится она,
И, грустный, он уйдёт...

И кто-то утром у окна
Сухой листок найдёт...

Однажды упомянутый выше художник, живший со мной в одном дортуаре, решил написать мой портрет. Во время этого сеанса я понял, мне кажется, некую тайну каждого художника-портретиста: модель всегда, вольно или невольно, отражает в себе, как в зеркале, черты и характер самого художника. Как музыкальное произведение – темперамент и жизненную философию дирижёра. Именно поэтому в каждой модели, в каждом портрете есть отражение и самого художника:


Он был похож на дирижёра:
Он, как оркестром, управлял
Моим лицом, и на бумаге
Портрет созвучно возникал.

           Пиджак на нём за 10 франков
           На фрак, мне мнилось, походил,
           Мои черты, как оркестрантов,
           Он в чувство взглядом приводил.

Я любовался им: казалось,
Он сам преобразился весь.
Я понял: в творчестве, в искусстве
Волшебная природа есть!

Как-то я оказался на освящении концертного зала русской Рахманиновской консерватории, что расположена прямо на набережной Сены недалеко от Эйфелевой башни и площади Альма.

После освящения состоялся концерт.

И вот в какой-то момент по Сене проплыл кораблик «Бато-Муш», освещавший своими прожекторами дома, стоявшие на набережной, и по стенам зала поплыли волшебной красоты световые блики:

Звучала музыка в Рахманиновском зале,
В огнях за окнами ночной Париж кипел,
А звуки плакали, смеялись, убегали
И вслед Рахманинов с портрета им смотрел.

Звучала музыка, и в полутёмном зале
Одна стена внезапно ожила:
Потоки света, словно на экране,
По ней поплыли, побежали, как волна!

Звучала музыка, струился свет волшебно,
Казалось, с музыкой он тайно обручён...
Как не напрасно, в добрый час, наверно,
Святой водою зал был освящён!

Как бы ни трудна была жизнь, сколько бы времени ни занимали денежные и административные вопросы, всё-таки жизнь брала своё, и моё мужское естество не могло не проявлять себя даже тогда, когда мне было, что называется, «совсем не до этого!..»

Как будто гвоздики мне в сердце забиваешь, –
Зачем так каблучками ты стучишь?
Меня последнего спокойствия лишаешь, –
Проходишь мимо и загадочно молчишь.

Ах, каблучки твои страшнее пистолета,
Стучат безжалостно по сердцу моему...
Я знаю, мне простится слабость эта:
С тебя я туфельки когда-нибудь сниму.

И ты останешься, босая и нагая,
Разоружённая... А туфельки твои
Пусть полежат: посмотрим, дорогая,
Что ты без них мне скажешь о любви!



Свершается таинство совокупленья
В простом разговоре, в пожатии рук.
В улыбке, в походке, в каждом движенье
Находит природа услужливых слуг.

Вам кажется, вы о науке печётесь,
Искусством, поэзией увлечены...
Подумайте так – и вы ошибётесь:
Вы просто природою вовлечены

В великое таинство жизни продленья!
Науки, искусства – лишь средства, а цель –
Простое нормальное совокупленье,
Ведь жизнь продолжается через постель…

Но как хорошо, что в стремлении к цели
Мы движемся всё-таки сложным путём,
Что чувства высокие в нас уцелели
И похоть любовью мы не зовём.



О боже, как я быстро увлекаюсь!
Мелькнёт в толпе красивое лицо, –
Я весь измучаюсь, издёргаюсь, измаюсь:
Как заключить его в волшебное кольцо?!

Ведь вот оно сейчас уйдёт, исчезнет
И не вернётся больше никогда,
И вместе с ним умрёт и не воскреснет
Мелькнувшая на миг лишь красота!

И долго ещё память меня гложет,
И собственную нерешительность кляну, –
Наивный: разве сердце может
У всех красавец сразу быть в плену?!


Одним из самых тяжёлых испытаний в это время стала для меня встреча с прежней любовью, новый всплеск отношений и новый страшный  разрыв:

Когда после долгой разлуки
Так странно мы встретились вновь,
Казалось мне, умерли звуки,
Будившие в сердце любовь.

Хотел я расстаться с тобою,
Но ты умоляла не рвать
Так резко: само, мол, собою
Пройдёт всё. И стали мы ждать.

Ты плакала часто, и, словно
Огонь тебя жёг изнутри,
Ты таяла, беспрекословно
Встречая измены мои.

И понял я вскоре: убийца
И тот милосердней меня:
Убийство мгновение длится,
Но боль беспрерывна твоя.

И что же? Тот шаг, что при встрече
Я сделал бы просто шутя,
Теперь невозможен: мне легче
Убить, чем не видеть тебя!



Ты спросишь: «Как дела?» И на вопрос несложный
Я не смогу ответить ничего,
Лишь криво усмехнусь и притворюсь, возможно,
Спокойным, только бы лицо не подвело...

Содравши с меня кожу, сердце вынув,
Под ногти иглы мне безжалостно загнав,
Ещё раз  «Как дела?» спроси меня невинно,
Как будто ничего так вот и не поняв...

И если на вопрос, такой  несложный,
Я вновь тебе ответить не смогу,
Пойми, мне нечем отвечать, – я только тело,
Я труп, мертвец, я больше не живу!..


Конечно, «не хлебом единым», слава богу, жив человек, даже если он мужчина, давно не знавший женской ласки. Отсюда стихи и на более общие, что ли, темы... О природе, например:

Весной воздушный океан
Вас омывает и ласкает,
Листва деревьев не мешает
Его бушующим волнам.

Небес бездонна глубина,
И обнажённые деревья
Раскрыты, как павлиньи перья, –
И в них всё та же синева.



Прозрачны дали и светлы,
Как акварельные полотна,
Природа в них как бы бесплотна,
И краски воздуха полны.



Всё повторяется с завидностью в природе:
За летом – осень, за зимой – весна,
То грозы льют, то овощ в огороде,
То снег валит, то первая листва.

             И кажется, особенно весною,
             Что счастье новое нас снова где-то ждёт,
             Что с первой ласточкой и первою листвою
             Весна омоложенье нам несёт.

Но как обманчиво такое представленье:
Природе только дан круговорот,
А нам – необратимое движенье
С рожденья к старости, – и всё вперёд, вперёд!



Воробьи сидят на крыше
И чирикают – ты слышишь?!

Солнышко вновь пригревает,
В вышине лазурь сияет,

Ветерок весёлый веет,
В небе змей воздушный реет,

На душе легко и ясно, –
Кажется, что жизнь прекрасна,

Даль прозрачна и светла...
Что это? Весна! Весна!

ххх


Жрецы огня, любители куренья,
Когда ваш предок искру высекал
И раздувал священный огнь в поленьях
И вкруг него и пел, и танцевал, –

      С небес пришедшая магическая тайна
      Огня и дыма, света и тепла
      Так нравилась ему необычайно,
      Что по наследству к детям перешла...

И вы, достав из пачки сигарету
И, чиркнув спичкой, лица осветив,
Связь продолжаете космическую эту,
Хотя не знаете ни танцев, ни молитв.

ххх

Ни птицей, и ни рыбой, и ни зверем
Быть не хочу: их мелко существо!
Лишь в созерцательность задумчивую верю,
Лишь с деревами чувствую родство.

       Нет суетности в жизни их могучей,
       Они приемлют жизнь такой, как есть:
       Ни знойным летом, ни зимой трескучей
       Не рыскают по свету, что бы съесть?

Стоят себе, раскинувшись широко,
То с ветром шепчутся, то с бурей говорят,
То спят, задумавшись, над речкой светлоокой,
То птицу слушают, то на луну глядят.

       Глубоко в землю простираются их корни,
       Высоко в небо – кроны их стволов,
       Узоры их ветвей нерукотворны,
       Для птичьих странников они и стол, и кров.

Их дождь омоет, ветер их осушит,
Укроет снег, оденет их листва,
Украсит иней – мудрые их души
Не знают мук живого существа.

       Из года в год привычно и спокойно
       Стоят на месте – там, где родились!
       Такая жизнь примером быть достойна:
       Смотря на них, смирению учись!


Здесь, во Франции, как ни странно, вспоминалась и Украина, где я мальчишкой проводил чуть ли не каждый год свои летние каникулы:

Мокрый кустарник, серое небо,
Воздух душистый, сырая земля,
Щёлканье птиц, запах свежего хлеба,
Пирамидальные тополя.

         Выйдешь за хату – над речкой в низине
         Пар подымается... Вербы стоят...
         Гонят коров... У ставка на плотине
         С удками хлопцы... Десь вёдра гремят...

Свежесть, прохлада... Но всё-таки лето:
Солнце вот-вот из-за тучек блеснёт,
А у соседей, за шопою где-то
Пивень так славно, так гарно поёт!

ххх

Лишь на хвылыночку сгадаю Украину,
Страну батькив, хатынок та песень,
Да так сгадаю, що колысь покину,
Сдаётся мне, парижский мой курень.

           Тай полечу Украину побачить,
           Послухати, як пивни голосят,
           Та подивиться на народ добрячий,
           Та як тополи край села стоят.

Побачу кари очи, чёрни брови
Тай поцелую ридну сторону,
Прилягу виддохнути у диброви,
И николы видселя не втику!


И всё-таки притягательнее всего, даже в самые трудные, голодные и холодные, для меня времена, был сам Париж и открывшаяся мне благодаря моим французским друзьям Франция:

Ну, здравствуй, наконец, Париж!
Перед тобой не устоишь,
Ты, как мечта, к себе манишь
И в облике своём хранишь
Особый шарм! Не утаишь,
Хоть и на Сене ты стоишь,
Всей прелести своей, Париж!


Ну, что сказать вам о Париже?
Когда его узнаешь ближе,
Поймёшь, как много потерял,
Что поздно так его узнал!
И даже тот, кто здесь родится,
С моралью этой согласится.


Однажды мне пришлось быть свидетелем сцены, воспроизведённой здесь почти фотографически:

Что это было: святотатство
Или иной какой-то грех?
В метро перед простой афишей
Встал на колени человек,

Перекрестился и молитву,
Как пред иконою, прочёл!..
Перрон застыл, а он, поднявшись,
Поцеловав её, ушёл.

Он молод был, но так восторжен,
Так отрешён был ото всех...
Что мне подумалось, о Боже,
Ему простишь Ты этот грех!

Тем более, что с той рекламы
Смотрела строго и светло
Прекрасная, как Богоматерь,
Француженка... Прости его,

Ведь жить в Париже невозможно,
Не поклоняясь красоте:
Должно быть, это так же сложно,
Как быть недоброму Тебе!


Однажды с одной моей знакомой француженкой по имени Anne, мы поехали в Сенлис. Зашли в здание бывшего аббатства, основанного когда-то дочерью Ярослава Мудрого, супругой Генриха I. В нём теперь расположился местный лицей.
Внутри никого не было. Была замечательная погода.
      
    
       Анна Ярославна

                Anne
Осень. Сенлис. Тишина.
Камни аббатства. Газон.
Солнце... Закроешь глаза –
Лёгкий чарующий сон.

Слышно лишь где-то вдали
Звук одиноких шагов,
Сердца биенье в груди,
Ход облаков и веков...

Чувствуешь тайную связь
Между княжной и собой
И, никого не стыдясь,
Трогаешь камни щекой...


А ещё особенно грело всё, связанное с родиной. Всё, что говорилось о России, пусть даже в форме анекдотов, воспринималось особенно тепло:

Американец, русский и француз
На острове случайно оказались...
Там долго маялись: иссяк запасов груз,
Но вдруг случайно сети им попались.

           В сетях – бутылка, древняя на вид;
           Они её открыли, и оттуда
           Джин вылетел и грозно говорит:
           «Для каждого исполню по три чуда!»

Американец первый пожелал
Нью-Йорк, огромный офис и машину, –
И тут же некий вихрь его умчал,
Счастливый, он друзей своих покинул.

           Француз – Париж, красотку и коньяк
           Всему на свете предпочёл, намаясь, –
           Исчез и он, счастливчик, как маньяк,
           За радости земные всё цепляясь.

Иван, задумавшись, затылок почесал,
Потом, перекрестившись троекратно,
Бутылку водки с горя заказал,
Три стаканА и «тех двоих» обратно!


Как только моя ситуация более или менее нормализовалась, моё «стихотворчество» иссякло само собой. Сколько я ни пытался потом вопрошать мою скромную музу, она больше не желала со мной разговаривать...
 
Жалею ли я об этом? И да, и нет.
 
Да, потому что вместе со стихотворчеством ушла былая насыщенность внутренней жизни, связь с чем-то иным, не прозаическим...
 
Нет, потому что ничего не даётся бесплатно...
 
Все стихи, приведённые здесь, были написаны в далёких теперь уже 91-92 годах.