За хрустальными окнами

Великолепно зрелище сражения
(Когда ваш друг в него не вовлечен).


Дж. Байрон. Паломничество Чайльд Гарольда.



Они думают, что я сумасшедший. Сижу, и мараю бумагу бредом. Я не против, сам понимая, что не нормален. Ведь безумие - это когда ты думаешь не как все. И все говорят: ты псих. Что же, пусть так. Я и на человека то мало похож, в том виде, каким его Бог задумал. Часть лица у меня из пластмассы, а глаз из стекла.

И как всем не думать, что я псих, если я периодически показываю то, чего они не поймут? Вчера я сказал санитару, что в окнах хрусталь. Он же, задумчиво на меня глядя, ответил: “Там оргстекло. Не разобьёшь, и не пытайся”. Мне понятна и забавна его осмотрительность, профессия у него такая. Он знает, что я не буйный. Все это знают. Я просто говорю то, что они не понимают.

- Как тебя зовут? - спрашивает дед из соседней палаты. Изредка уже спрашивает, раньше чаще интересовался.

- В моём мире нет имён, - улыбаясь, говорю ему  в который раз. И не прибавляю: “кроме одного”, как при первой встрече с ним. К чему имена? Не пойму.


Как то он мне сказал, что без имён легко потеряться. Я ответил, что в моём безумии если находят, то уже не теряют:

- Хоть это и безумие, но не настолько же!

Он помолчал, глядя на меня как рыба, и спросил:

- А зовут-то тебя как?

- В моём мире нет имён..


Вот и сейчас, ответив ему,  улыбаюсь. И тут замечаю медсестру с нашими таблетками. Моя улыбка разгорается ярче.

Она приходит из того мира, и он влетает вместе с ней в мои мысли, как морозный воздух паром врывается в теплое помещение, обволакивая вошедшего. Но дверь закроется, пар исчезнет, и останется человек, которому можно улыбнуться.

Думаю, что медсестра эта, хорошая миловидная девушка, меня опасается, как сексуально озабоченного. И всё потому, что поделился с ней своими мыслями:

- Почему, - говорю, - нельзя на улице обниматься незнакомым людям, если они друг другу понравились? Мы же люди! Что плохого в обнимании? Я не говорю про секс, это решает природа в нас, но можно же обнять человека просто так? Или: видишь, человек грустит, подойди, обними!

Возможно ей показалось, что это я придумал для неё, чтобы подкатить. А это не так. Эти мысли, которыми поделился с ней, ко мне приходили ещё в институте. И после него они меня беспокоили. И там… В чужом безумии.


Уставший, с пятнами чужой крови на лице и одежде, я сидел на поваленном  дереве, и смотрел в землю на муравья, несущего свою громадную ношу. Из госпитальной палатки за моей спиной раздавались жалобные стоны молодого парня, которому я ампутировал развороченную ногу. Почему-то запомнилось его лицо, хотя все люди в форме похожи друг на друга как пешки в шахматах. И даже без формы, всё равно люди схожи, когда их приходится резать и зашивать. И кровь у всех красного цвета, липкая и тёплая.

Мне тридцать три года. В двадцать пять я вышел из медицинского института с дипломом хирурга. Уже на четвёртом курсе института я работал в местной больнице в хирургическом отделении на должности фельдшера. Я шёл на красный диплом, но пришёл на синий. Обычный. Я и не печалился. Сама эта книжица, то что в ней сказано и скреплено печатью, было для меня наградой за годы учения и пропуском в новую жизнь. Я с головой в неё окунулся, и врачи, которых уважал, которыми восхищался, у которых учился стали называть меня коллегой.

Многие не любят больницы. Кровь, гной, страдальческие позы и лица, всё это есть. Работа не самая чистая и спокойная. Но я не знаю с чем сравнить радостное ощущение легкости, воздушности в теле, ощущение смысла жизни, когда видишь благодарные глаза пациента. Много в жизни ситуаций, когда говорят “спасибо”. Это слово имеет множество оттенков от холодного - равнодушного до горячего - искреннего. Но благодарное спасибо от пациента - особенное. Повторюсь, оно ни с чем не сравнимо. Идёшь после него, забыв свои проблемы и тревоги, и улыбаешься.

Конечно, это действие на душу не вечно. Жизнь течёт и смывает это ощущение. Но пока есть больные, которым помогаешь, оно будет питать снова и снова.

Есть и обратная сторона медали, как и во всём. Это когда не смог отбить человека от смерти, хвори, когда уже не можешь ему помочь. По какому-то закону равнозначности, может сохранения энергии, не знаю точно… Есть какая-то закономерность: насколько ты счастлив, видя радостные благодарные глаза, настолько же тебе плохо, когда видишь глаза безнадёжности, отчаяния. Будто чем выше залез, тем больнее упал. Как-то так. Есть и это, к сожалению.

Думаю, что все хирурги - любители юмора. Пошутить и посмеяться - это тоже инструменты лечения. Как скальпель. Хотя нет, не буду трогать скальпель - для меня это святое, и ни с чем сравнивать его не стоит. Сравню лучше с антибиотиками или витаминами. Юмор необходим как витамины. Без юмора хирургу нельзя. Он не только людей лечит, но и защищает врача от тяжести на душе и грусти, что живут в больницах, и сами по себе очень заразны.


В двадцать семь, самостоятельно, пусть меня и страховал, ассистируя, опытный хирург, я вырезал аппендикс. Это было за неделю до того дня, как мне стукнуло двадцать семь. На день рождения я под аплодисменты в ординаторской из рук мед - сестры, которая светилась весельем, получил небольшой футляр с надписью “От коллег”. Я думал, что там авторучка. Раскрыв его, увидел на красном бархате скальпель, на ручке которого была гравировка: “Имевшему наглость войти в живот”, а на другой стороне: “и сумевшему красиво из него выйти”. Это наша, абдоминальных хирургов, пословица. “Если ты имел наглость войти в живот, сумей красиво из него выйти”. Я имел, и сумел. Я был счастлив. Этот скальпель с футляром - лучший подарок из всех, что я получал. Он всегда был со мной.


И тот день мне запомнился весельем. Мы всё куда-то перемещались из хлебосольной ординаторской до танцевального клуба, через кафе, квартиры и пейзажи. И до каждого места компания сгорала как комета, и остались только мы с Еленой. Как мы с ней и хотели.

Это был рай! Есть рай на земле, и я жил в нём, только не понимал этого. Мне это стало понятно в аду, как и то, что я участвую в безумии. В очень мрачном, кровавом безумии. И моими лучшими друзьями стали скальпель в футляре и кружка со спиртом. И как напьюсь, так начинаю думы гонять, и зол я бываю, чертовски!

“Вы, значит, будете друг в друга свинец загонять, а я его вытаскивай? Да пошли вы на хрен! Безумцы несчастные! Я то здесь причём? Если уж вы по другому жить не хотите, не можете, то режьте друг друга, взрывайте, сжигайте, отрубайте головы, мучайте друг друга, я то вам зачем нужен? Да перегрызться  вам на ***, каннибалы, бля! Идиоты!”

И всегда решал уйти. Прочь отсюда. Это ад. Здесь невидимые черти жестоко правят балом страданий и смерти. Есть другая жизнь, другое должно быть между людьми. А так нельзя.

- Нельзя так, нельзя так, - повторял я сам себе, глядя в землю.

Пошел дождь. Он усиливался. Я зашёл в свою палатку, зажёг керосиновую лампу, открыл консервы, и налил в алюминиевую кружку спирт. Жуя тушёнку, я всё думал, что мне нужно уйти. Хоть одному жить, но не так.

Но куда уйти, когда вокруг безумие? На гору залезть так высоко, чтобы не достали? Куда уйти паренькам, в форме, когда их посылают калечить и убивать друг друга? И как они без мирных людей, таких как я? Что же это за мир-то такой? Где же мы живём?

Балаболы поэты воспевают военную доблесть и великие победы. Но над кем эти победы? Что такое победа? Это трупы людей, многие из которых не любили, не творили, не узнали. У кого меньше гора трупов, у того и победа.

Кто же это делает? Как происходит так, что из просторных, светлых, тёплых кабинетов людей загоняют в тесные мрачные палатки под дождь? Какими дьявольскими методами? Что это за черти? Почему простые люди во всём мире, как пчёлы, не могут послать этих трутней, и сказать: тебе надо - сам иди, посиди в окопах, где смерть пулями насвистывает колыбельную.


Ветер трепал ткань палатки, она будто дрожала от моих мыслей. И я, их думая, тоже дрожал. Дождь барабанил по моему укрытию. Порывы ветра выплёскивали на него воду как из ковша. Мне почудились барабаны из “Pas de deux” Чайковского, и эта музыка заиграла в моей голове.

В десять лет, слушая по радио этот фрагмент из  “Щелкунчика”, я заплакал. Это были слёзы чистого восторга. Я забывал дышать, да и в горле что-то сжалось, а всё новые, и новые волны красивого и светлого накатывали, омывая меня всего, и точно помню, что под барабаны, я разревелся, чтобы не задохнуться. Но я это делал почти бесшумно. Ни единым звуком, я не желал нарушить своего путешествия в этом новом мире, дыша потихоньку. Я тогда открыл что-то великое и прекрасное, а оно было так воздушно, так высоко, и не навсегда… И как любые звуки улетело в тишину.

“Почему люди не могут жить в мире и любви? Намного приятнее гулять в чистой одежде, общаться с улыбкой, и видеть улыбки в ответ, чем вот так жить, как звери.

Можно, конечно, поспорить, в спорах рождается истина, но давайте спорить тихо, мирно! Приводите разумные доводы, выслушивая и обдумывая доводы другого. Как же родиться истина, если доказывать правоту железом? Почему разумом нельзя? Бред что ли толкаете?” 

Видимо захмелев, я обращался к невидимой публике, поднимая кружку:

- Давайте говорить о прекрасном! И творить только прекрасное, приятное, мирное.

Отпив, я продолжал, за неимением желающих высказаться:

- Зачем нам культура которая освещает убийства, насилие и прочую дрянь? Давайте создавать не боевые самолёты, а самолёты - почтальоны. Вот надо тебе передать другу что-нибудь, а он в другом городе живёт. Не проблема! Вызывай самолёт - беспилотник, он прямо к тебе подлетит, сделает “кобру” перед тобой, откроет брюхо - клади другу, что хотел. Не забудь только ввести его адрес или… Не знаю… Может не так, а как-то лучше сделать. Что же мы вместе не придумаем что ли?

Спирт меня как оглушил. Я чувствовал себя не пьяным, а очень хмурым. 

“Неужели, нельзя жить в любви и согласии? Или просто разумно?” - пытал я сам себя неразрешимыми вопросами, как вдруг чётко, ясно услышал голос:
 
- НЕЛЬЗЯ.

Я вздрогнул. Кто мог подслушать мои мысли и так вовремя ответить? Оглядел палатку. Никого. Лишь тени от керосинки подрагивали в этом убогом жилище.

И вдруг волна злости, поднялась во мне, и мозг запылал. Я увидел кружку в руках, и, зарычав, бросил её в брезент, который бесшумно её принял и уронил. Не было шума и грохота, которых хотел. И я сам стал шумом и яростью, и заорал:

- Почему? Почему?

Я выскочил из палатки, и дождь, и ветер набросились на меня. Враз одежда промокла. Мои слёзы сливались с дождём, и уходили в землю. Наконец обессилив, сорвав голос, упал на землю и я. Прямо в грязь, и мне хотелось вываляться в этой грязи. У меня было столько грязи в душе, что землёй я хотел очиститься, оттереться. Как червь, я елозил на ней, и бил её кулаками, всё хрипя свой вопрос: “Почему?” Будто земля знала ответ, но не говорила, не открывала, а я уже не требовал, я просил: “Почему?” Но ответа не получил. Я затих. Дождь тыкал мне в спину холодными пальцами, а я на какие-то мгновения ощутил покой. “Ничего не надо. Ничего не надо”.

Под утро меня разбудил санитар. Пареньку, которому я провёл ампутацию, стало хуже.

- Кажись, умирает, - сказал он, смотря на меня стеклянными глазами в которых светились две керосинки.

- Иду, - ответил я ему, и быстро оделся.

То, чего я боялся, похоже и произошло. Начинался послеоперационный сепсис. Одно утешало - машина за раненными приедет утром. Только бы ему дотянуть до цивилизации, где народ и стерильность. Я делал, что мог, но ослабел солдатик, не обойдётся здесь одной хирургией. Здесь нужны мои братья по Альма - матер: от терапевтов до диетологов. И все скопом. Только бы ему дотянуть! Но пока придётся самому отгонять старуху.

Но я был не один. В палатке мед - сестра заряжала капельницу, и столик уже был накрыт белоснежной простынёй, скрывавшей инструменты. Мы мимолётно кивнули друг другу, как она начала:

 - Тридцать шесть, пульс девяносто, верхнее восемьдесят. Физ - раствор?

- Да.

Она мне сестра, и реверансами друг друга мы давно не встречаем. И говорим иногда обрывками или взглядами.

Если бы я был поэтом, я бы не восхвалял военную доблесть и геройство солдат. В конце концов, если разобраться - это просто участие в безумии по своей или чужой воле. А я бы воспел милосердие и стойкость хирургической медсестры. В поединке со смертью бьётся она “плечо к плечу” с врачом, и никогда не покинет поле боя. О, эти маленькие заботливые руки! Сколько же человек вы поставили на ноги!

Через два часа, я вышел с некоторым удовлетворением и окрепшей надеждой. Сестра осталась сторожить. Когда я уходил, паренёк был в сознании, но лежал с закрытыми глазами. Сестра гладила его по голове, и творила свои заклинания:

- Всё хорошо, миленький, теперь всё будет хорошо.


Скоро машина забрала и его, и мед карту, оставив нам надежду и тревогу. Мы знали про сепсис , про его физическое состояние, слишком много мы знали, чтобы не тревожиться. Лишь путей Господних, как говорится, мы не знали, и это обнадёживало.

С сестрой тогда бахнули спирту. Она разводила, я нет.

Мы оба здесь за квартиру, оба детей хотим, и любимые наши хотят. Только в разных городах. Об этом мы уже давно говорили, о любимых, о городах, но в тот раз, речь была о братьях. Она что-то рассказала про своего, и я вспомнил одну историю из детства, и рассказал ей в лицах. В не трезвых, конечно, лицах.

Мой старший брат, которому было шесть, вёл меня за руку, а мне было три. Вроде праздник был какой-то, народные гулянья. Старший брат всегда возился со мной, всё мне объяснял, и соответственно, я слушал и слушался. И вот идём мы где-то там, шагаем, и я увидел картинку на фонарном столбе. Не помню какую, не суть. Она меня заинтересовала, и я потянул руку, чтобы прикоснуться, ощутить, но старший брат сказал: “Нельзя!”, и утянул меня за руку дальше. Помню, я обернулся, проверяя: почему нельзя? Я точно знал, что можно! Протяни руку и коснись! Неужели он этого не знает? Неужели он не может? Это был первый камень в мою безоговорочную веру в старшего брата.

- Я предпочитаю советы, а не указания. И слово “нельзя” как кандалы, как цепь, понимаешь?

Рассказав эту историю, я подумал: “А не брата ли это голос?”
Но нет. Брат у меня - золото! И голос у него совсем не такой.


“Чей же это голос? Кто это говорит?” Через месяц после его первого появления я уже старался себя ни о чём не спрашивать, уже не боясь, а просто не желая слышать Голос и его постоянный ответ. Надоел он мне, сука. До тоски надоел.


Он был и тогда, когда всё случилось. Голос кричал: “НЕЛЬЗЯ”, а я сделал - “можно”.
Я видел её знанием. Я чувствовал скальпель, в кулаке сжимая его ручку, торчащую из шеи, и, рванув на себя, устремил его брюшко к ней. Arteria carotis. Я её перерезал вместе с мышцами, нервами, жизнью. И вышел из раны совсем не красиво, и сразу мне в руку ударил горячий фонтан.

Его изумленные глаза быстро наполнил ужас, а я смотрел на это. Время остановилось. Лишь кровь струилась из под его ладони. Вокруг грохотало, летало, кричало безумие, а мы смотрели в глаза друг другу, и менялись ужасом. Миг растянулся, но всё проходит, и я забыл о нём. Схватил его оружие, и бросился в чужое безумие с головой.

Не помню больше ничего такого из того времени, что оправдало бы марание бумаги: боль, бред, госпиталь… Для меня тот период - это осознание того, что я потерял скальпель. Как мне рассказывали потом, в бреду я спрашивал о нём, и просил дать, типа он очень нужен, предлагал деньги, и угрожал. Но настал миг, чтобы осознать: скальпеля нет.


- Мне нужно найти футляр со скальпелем. Он остался там. Он мне очень дорог, - сказал я в штабе, через два месяца.

Двое переглянулись. А капитан посмотрел на меня, и усмехнулся:

- Радуйся, что сам не потерялся.

- И всё-таки… - начал я, но он перебил.

- Когда вас забрали по тому месту работали. Там камни в пыль превращались.

А я представил радужные камни, облитые волной, на которых сверкает море на солнце.

- Даже если чудом уцелел твой скальпель, идти туда сейчас нельзя, - сказал майор, как отрезал. И, сменив тон на человеческий, добавил:

- Да и не найти его в грунте.

Мы выпили за что-то, и за мой скальпель, и я изложил им свою мысль:

- Если бы люди ценили больше духовное, чем материальное, то и тогда осталось бы соревнование, соперничество между людьми. Сама жизнь - это спор о первенстве. Но кто-то захочет не лучшие одежды, а быть добрее других.

- Но и кто-то - захочет быть злее всех, - сказал капитан, щурясь от дыма сигареты.

- А причем здесь духовное и материальное? И сейчас так: кто злой - тот всё злее, - вступил один из двоих.

- А! А! - перехватывал я его не туда идущую мысль, - В том то и дело, что материальное чаще приводит ко злу!

- К козлу! - и раздался гогот.

Я сквозь него продолжал:

- Но если духовное было бы ценнее материального, то до эпохи добра рукой подать! Конечно, не одно поколение, но останутся одни добрые, потому что злых быстренько изъест их же собственный крезол, который, думаю,  будет вырабатываться в прогрессирующих количествах, а добрые будут жить - поживать, смеяться, на пикники ходить, а энкефалины, это гормоны радости, будут им жизнь продлевать. Иначе, я уже не знаю как. Хотя проблемы тоже будут… Но не железки же из кишок вытаскивать! 


- Как же духовное может быть дороже материального, если жрать хочешь три раза на дню, в тёплом доме жить, да на хорошей кровати спать? - спросил капитан, не скрывая снисходительной улыбки. - Святым духом-то сыт не будешь.

- То, о чём я говорю, возможно, когда  удовлетворены жизненные потребности. Когда человек сыт, имеет дом, и прочее для жизни. В наш век развитой науки и техники, мы могли бы решить проблему питания и жилья.

- А что же ещё не решили? - присоединился второй из двоих, обменявшись улыбочкой с первым.

- Так как же решить, если люди строят города, а другие их с землёй ровняют? Если вместо того, чтобы думать о том как сделать жизнь лучше, многим приходится думать как выжить, или смерти послужить быстрее и надёжнее. Ты знаешь, что Архимеда солдат убил?

И уже обратился к  капитану:

- По всему миру миллионные армии, где здоровые мужики не сеют, не жнут, а проедают и изнашивают труд мирных людей, и заняты лишь тем, что тренируются выживать и убивать.

- А где бы ты был, и что бы с тобой делали, если бы у нас не было армии? - спросил капитан, хмурясь.

Что тут сказать? На сегодняшний день он прав: армия - это необходимость. Всему человечеству это заповедано мраком и невежеством.

- Если во всём мире армий не было бы,  я в своём саду с женой чай пил бы. В это время суток предпочитаю так, - ответил я, не отвечая на заданный вопрос, потому что не знал на него ответа.

Капитан был человек, а не каннибал. И как все люди, по какой-то Всемирной непонятке, он был в каннибальских путах. Не только портупея оплела его грудь, но и что-то звериное обвивало его всего, как панцирь. Но, чувствуя, что сквозь это он меня слышит, я продолжал:

- Мне представляется так: стоят несколько бравых парней в форме, наставив друг на друга пистолеты. Каждый следит за соседом, и чуть резкое движение сразу направляет оружие на него, делая лицо пострашнее. Пистолеты в двух руках, да и помощники с ножами рядом. Все они напряжены, и стоят уже долго, зная, что первый, кто опустит оружие, будет первым и застрелен. А их родственники, зная, что их застрелят  сразу за их братом, меняют своим братьям штаны, рубашки, кормят их, причём так, чтобы не отвлечь их внимания от других ребят с пистолетами. Родственники напуганы, и не сидят без дела. Они передают своему из бравых парней лучшее оружие. Для этого они работают, забывая о сне и здоровье. Но другие другому парню с пистолетом уже передали пистолет лучше... Теперь надо сделать ещё лучше! Меньше спите, и больше беспокойтесь - надо лучше! И штаны поменяйте! Но странно то, что каждый из парней с пистолетом знает - по условиям этой игры, его выстрел взорвёт всех. И врагов с родственниками, и его с родственниками, всё и вся, потому что патроны ядерные. Конец фильма.


И опять я услышал Голос. Но он был так естественен, так не похож на себя, да и я не задавал никакого вопроса, и потому с надеждой спросил:

- Вы слышали?

- Что?

Как-то обыденно, просто спросили, и я понял, что они не слышали.

- Кто сейчас сказал “нельзя”? - спросил я на всякий случай.

Двое переглянулись, капитан с интересом смотрел на меня.

- Никто не говорил, - улыбаясь сказал он. - Глюки что ли?

Я ему не ответил. Снова мне показалось, что передо мной заколдованный человек. Вокруг заколдованные люди.

“А вдруг это не они, а я не нормален или заколдован? Может так и надо. Войны ведь всегда были. Вдруг не бред?

Может это устройство мира единственно возможное? Может люди - это такие создания, типа пауков, которые не живут в одной банке? А я какой-то псих, который ничего не понимает в войнушке? Может это всеми любимая международная игра?


Но как же Елена Прекрасная? Как же коллеги, сестрички и мой скальпель?

А были ли они? Может я всё это придумал? И где мой скальпель?”


Скальпель... Прости меня, друг, видишь как вышло.

Я знал, что не я его потерял, а он оставил меня. Он был рождён для другого, а я с ним вот так… Он не простил. И найти его уже нельзя. Нельзя. Какое-то жестокое слово.

- НЕЛЬЗЯ.

“Что это за Голос? Кто мне отвечает? Это явно не Бог - он бы ответил “можно”.

И тут меня осенило! Чей бы ни был этот голос, он натолкнул меня на решение, как показал выход.

Если я в уме, то вижу это безумие. Значит, мне нужно сойти с ума. Мне нужно своё безумие! Там не будет всего этого. Там будет Елена, весёлые соседи, и хрустальная больница. Хрустальная или алмазная. Или хоть какая, но в ней не будут вытаскивать осколки и пули из людей, потому что в моём безумии не будет ни пуль, ни снарядов. Эта не действительность, это моё безумие. Там я не убивал, там я как раньше буду достоин чистой любви. И сам я буду чист, как херувим.

Я же был чист и светел! Боже мой, посмотри на меня! Посмотри, что они со мной сделали! Я не убивал, я защищал раненного! Боже мой! Я просто защищал больного! Прости меня, Боже мой!

Где-то в глубине, проскользнула мысль, что я атеист, и фраза про существование белковых тел, но мне было всё равно. Я повторял:

- Боже мой! Боже мой!

- Ты говоришь, помогать друг другу?

 Меня изумило то, что Голос мог говорить другие слова. Но его тон, власть и злость в нём вбивали и вжимали в меня смысл, застревавший в горле.  - Помешать легче, чем помочь. Куда течёт вода? Куда течёт вода?!

- Заткнись! Уйди! - прохрипел я.

Это было уже на гражданке в людном месте, и на меня смотрели. С любопытством, неприязнью и страхом. Тогда я ушёл поскорее, чувствуя себя чужим для всех.

- Мама, смотри - Щелкунчик, - дитя, лет четырёх, сидя на коленях у матери, показывая на меня пальцем, открыло мне кто я теперь.

Я - Щелкунчик, но мне не превратиться в прекрасного юношу. Я им уже был для кого-то. Сказка - наоборот. То есть жизнь.

Последнее, что помню о том мире - это то, что Голос доконал меня. Он появлялся чаще, и звучал громче. Уже не отвечая на вопросы, он просто твердил: “НЕЛЬЗЯ”. И наконец я в ответ ему взорвался: “Можно”! Вскочил, опрокинув стол, и бросился вон. Никогда я так быстро не бегал. Я бежал, бежал, и споткнулся. До сих пор я хромаю после того падения. Тогда я не чувствовал боли. Что боль в ноге, когда всего придавила Невозможность?

“Мне не убежать, никуда!” - эта мысль привела меня в отчаяние, и я заорал в небо:

- Ааааа! Аааа!


Бог меня услышал. Я уснул, и проснулся в своём мире. Теперь я живу здесь. Моя палата номер пять, и я действительно псих. Я боюсь того мира, не понимаю его. Я знаю, что там дети играют в войнушку, делают чудо-самолёты и супер ракеты - мои соседи просвещают меня. Там на стенах висят заряженные ядерные ружья, которые должны выстрелить в последнем акте. Как много удивительного сделано для смерти! Но это там, а здесь всё по-другому, и здесь нет Голоса. В моём мире нет имён, кроме одного. Мне хорошо здесь, в моём безумии за хрустальными окнами.

Конец.