Моль

               

     Начальник шахты Пряслов Алексей Егорович уговорил себя не то чтобы в Бога не верить, а просто на всякий случай отодвинул его от себя подальше, подальше от греха. А вот веру в коммунизм пододвинул настолько близко и плотно к себе, будь-то, гвоздём прибил. И чем он лучше вобьёт слово гвоздём в коммунизм, тем лучше живёт.
      Алексей Егорович в мальчишестве прошел всего три класса церковно приходской школы, а когда, подросши, стал активистом, комсомольцем, то напористым нытьём и катаньем взял  ВИК (высшие инженерные курсы). В математике, будь ты в доску расшибленная, буксовал. Иксы и игреки никак в голове его не укладывались, все куда-то разбегались. А вот прибавлять и отнимать – это он ещё, когда без штанов бегал, усвоил. Его пышная розовая головка не для иксов, а для земных благ, для сытости и блаженства. С молоком матери ему в голову засело, что не он создан для жизни, а жизнь для него, и её он должен крепко в руках держать. И тогда она же жизнь – приданница, его же и возвеличит. А тут как раз и большевики затеяли коммунизмом народ обворожить, да так серьёзно и проворно, что не только у молоди, но и у старцев головы повернуло. И Пряслов смекнул, что случай сам подкатился и игрища эти стал взаправду обыгрывать, чтоб не промахнуться, не прогагарить счастье. Ведь эти ребятки сами к его ножкам райскую аллею выстилают. И, вступивши на аллею изобилия, Пряслов не может её обхватить ни руками, ни мыслью. Перед родственниками и знакомыми Пряслов бил себя в грудь и изрекал «Я сталинец». А после смерти Сталина бил себя в грудь и  говорил «Я ленинец». А уж как гордился он перед всеми, что прочитал всего Сталина и половина Ленина. Хоть и ничего не понимал, но люди, это написавшие, были для него особыми людьми, владеющие тайной могучего прорицания и предвидения. На всех собраниях Алексей Егорович горячо поддерживал большевиков. Без запинки изливал на слушающих поток слов, что их ждёт светлое счастье. А когда, вошедши в раж, чихал, ему кричали - правильно – и хлопали в ладоши. И прясловщина расстилалась по всей округе. Всем было хорошо, все радовались обещанному.
      И стал Пряслов Алексей Егорович теперь идейным и важным.
      Линию партии Пряслов вёл, как полагается, был заядлым материалистом и хорошо знал, что материя – первична, а духовность – вторична. Но практичному Алексею Егоровичу мир духовности был далёк, его не поцелуешь и не обнимешь. А вот материя ему ближе и милей, её пощупать можно. И щупал он хорошеньких женщин, тревожил их мир, чтобы они своими прекрасными фигурками раскрашивали его чувства. Любил до безумия красоту.
      С уверенным духом Пряслов умилённо ходил к своей любовнице за сладостью, не быть же ему ослом. У всех руководителей есть свои любовницы. И ему обязательно надо этим украшением обзавестись. Иначе кресло под ним зашатается. А так он, крепким живчиком будет торчать в этом круге, и не будут глядеть на него как на чужака и с упрёком сверлить свирепыми красными глазами. Бояться не будут, обнимут, в круг поставят и доверием обласкают. И вот он теперь верно ходит, и чётко блюдёт неписанные законы обряда. Блуд – это его пропуск, без которого, не попасть, в чёртов круг, не пустят. Пропуск этот никем не выдаётся. Пропуск этот – это образ жизни, образ мышления, образ поступков. А без суммы таких навыков ты простак, и дорога тебе в этот избранный круг с меткой чёрта, закрыта.
      Для удобства, мужа любовницы Долгорукова, Алексей Егорович посадил в тюрьму, чтобы не портил обряд любодеяния совершать в комфорте.
Долгоруков был его помощником по производству. Вместе продавали уголь налево. Но по договорённости Долгоруков взял всё на себя, внадежде, что Пряслов вытащит его из заключения. Мужу вначале дал понять, что уголёк можно и налево сбывать. Тот, как это дело крепко освоил, Пряслов тут же под него статью и подвёл, «Расхищение советской народной собственности». И на этом он крепко утвердился в своей должности, как зоркий блюститель социалистической идеи и законности. И убил сразу двух зайцев. Укрепился во власти и устранил помеху в блуде. Да и завидовал он своему помощнику, Долгорукову, уж больно красавица у него жена. А теперь вот оно, всё свершилось, то ли по его мановению, то ли по логике тропы, по которой он идёт, одному мраку только известно. И вот он идёт к ней. Идёт в пальто из добротного чёрного сукна с воротником из чёрного каракуля, в чёрной каракулевой папахе, теплых добротных меховых кожаных перчатках, в тёплых белых фетровых бурках. Идёт Пряслов, а ему встречные старушки завидуют.
       – Какой культурный человек! Какая нравственность! И как он идёт это, воспитанно и морально устойчиво!
      Любовница была насколько красива, настолько же и дура. Пряслов спал с ней в кровати, в которой она была амазонкой и управляла конём до полного его бессилия. И в этой упряжке Алексей Егорович был покорным. Любовница для Пряслова была отдушиной от производственной рутины, от семейного удушения и истощающей праздности. Его всегда тянуло на реальную радость. Он мог с ней откровенничать и говорить обо всём, выкладывать накопившийся груз плохих мыслей и выплёскивать негодующие эмоции, да и оставлять у неё всю свою чёрную энергию. С женой он этого не мог, она его не слушала, не хотела и не понимала. А любовница была к нему мила, принимала его всякого. Она делала вид, что его слушает, понимает и сочувствует и во всём ему угождает, в чём он так нуждается. И только здесь он погружается в состояние уютной уравновешенности и душевной организованности.
      И любовница нуждалась в нём и пользовалась его покровительством. Она работала продавцом в продуктовом магазине и своё воровство преподносила Пряслову как недостачу, чтобы он поспособствовал это дело загладить. И Алексей Егорович охотно на это отзывался, ему было лестно хлопотать за бедный люд, хоть и ушлый этот народец, но, что делать, ведь свой. И по указанию Алексея Егоровича списывали всё воровство на усушку, на утруску, и всякие мелкие недостачи, оформляли всякими производственными нуждами. Покрывали все грехи производственной необходимостью. Пряслову нравилось быть добрым дядей, этим он наводил комфорт и в своей душе. 
      Любовница была коварна и за пазухой на социализм, всё-таки, камень держала. «Удобное дело Социализм. Начальничек посадил моего мужа, теперь по своему же тротуарчику ко мне же любовничком и похаживает. А как удобно воровать, одно удовольствие. Страна народная воруй, да воруй, сколько влезет.  Даже дурак и ленивый и тот этим промыслом орудует. От всего этого народ только нахохочется и опять вперёд. Так вот и живём, воруем и смеёмся, и главное конца и краю этому нет. Вон она страна большая бескрайняя. А народ он чё, он сносливый, всё стерпит, всё сдюжит, утрётся и ладно». Тайно, но крепко сидели в её голове эти мысли. Да и у многих в голове эти мысли приют находят. Шахта была главным объектом расхищения в посёлке. Подозрительный скучно – суровый простолюдин воровал от злости, чтобы солёно отомстить начальникам, мучивших его. Спасаясь от нищеты, он воровал всё что попадёт, кончая рабочей спецовкой и резиновыми сапогами, в которых ходил и зимой и летом и в которых умирал.
      Разворовывалось всё, от болта и до винтика, никто не хотел жить на голом энтузиазме. (Пускай идейный дурак живёт нищим, а мы хотим жить нормально в нашем социализме). И воровство стало главным бичом, разворовали и идею большевизма, сами же большевики. Зло было наяву, скальпа жаждала агрессивная толпа со всякого, кто был непохож на неё.
      И вот идёт Алексей Егорович после ублажений любовницы довольный, в приятном расположении духа и чтобы попутно, за одним, глаз оживить и разнообразием обновиться, заворачивает в клуб. «Ну-ка зайду, гляну, как там у меня культура работает Что там творят сукины дети» А сукины дети, пацаны обтирая клубные углы, шкодой тешутся, шпануют да скалятся в проказах.
Не выдержав, от увиденной наглости мальцов, Пряслов стал этим неоперившимся юнцам нравоучением совесть будить. Как надо по коммунистически жить, как надо правильно честно себя вести.
      – Почему болтаетесь без дела! Как вам не стыдно время зря убивать! Стены бездельем подпирать! Уроки не учите, ничего не читаете, ничего не хотите знать! А ну, марш по домам! 
И наполнившись достоинством, удовлетворившись высказанным, отправился домой. Алексей Егорович стоял на взглядах обязательных. «Что детей надо обязательно сечь во имя их же счастья, и крепким словом и твёрдо закатывать сучью мерзость». Только вот своим детям он желал другого. «Дети его должны быть в небесах и ангелочками парить над всеми». Алексей Егорович Пряслов был, насколько горячо сторонником своих убеждений, настолько же заложником всех чёрных и светлых поползновений, что даже и не понять, где сам Алексей Егорович, а где наносное, чужое. Главное – ему лестно, что он повелитель, что он всё может, что он всемогущ.
      Пацанва над ушедшим Прясловым только ещё громче смеётся и, хохоча, бранится, «а у самого-то сынки дундуки – дундуками, не башки у них, а пустые котелки, двух слов связать не могут». И на Алексея Егоровича свалилась карикатура, появились на всех клубных дверях, и на других учреждениях и заведениях нарисованы мелом комичные круглые рожицы с подписью Пряслов.
      Прежде чем выступить на собрании, Алексей Егорович тренировался дома. Репетировал, как он будет говорить и о чём говорить. Избрав жертву, на кого он будет обрушиваться, ругать. « Мы же вышли из водяных предков. А кто там царствует Акула! Вот и царствуй Алексей Егорович. Хорошая жизнь этому народу только во вред. Они до хорошего не доросли. Им нужен только кнут и пряник. Этих сукиных выкормышей нужно плетью стегать, чтобы рысцой бегали да послушны были. И перед всеми создастся вид, что вот он какой радивый и прозорливый начальник». Прорепетировав перед сном, он полон удовольствия, уснул.
      В памяти Пряслова был очень наглядный урок – это урок живодёрни. Как-то он в детстве увязался за старшими мальчишками и учителем повесне в поход в лес. Бегая по ложбине, мальчишки поймали суслика. Учитель взял у детей суслика, достал из кармана перочинный нож и на глазах учеников стал кромсать живое существо. Хладнокровно он резал ножом и ковырялся ещё в теплом теле, извлекая окровавленные части организма. Доставал и показывал изумлённым детским глазам, демонстрируя свою безжалостность и силу, спокойно, садистски объяснял, как называются и для чего нужны эти органы. И этот жестокий урок остался в памяти у Пряслова на всю жизнь, «Не ты, так тебя будут потрошить».
      Насколько искренне Пряслов верил, что жизнь надо менять, настолько же не понимал, как это можно сделать. «Сделать свободу, равенство и братство, сделать-то сделать. А как это рукотворно сотворить Вот овощ весной посеешь – осенью возьмёшь. Почти как идею коммунизма. Что посеешь, то и пожнёшь. Тут, пожалуй, всё ясно. А вот как быть со свободой, равенством и братством. Эта же штука не растёт, а значит и урожая нет». И эту штуку он за всю свою жизнь не видел и так и не смог увидеть. Так как не было её в реальной жизни. И махнул он на это своей пухлой рукой.
      Утром, встав, ободрившись туалетом, позавтракав, Пряслов вышел неспеша за калитку, где ждал его извозчик Прохор. Прохор его как полагается поприветствовал, Пряслов на приветствие махнул головой и грузно погрузился в бричку. Извозчик натянул вожжи, и лошадь тронулась.
      Пока Прохор, ожидая сидя в бричке Пряслова когда тот позавтракает, ему в голову лезут всякие мысли.
      «Россию нахлобучили коммунизмом и народ задыхается. А кто пробует выкарабкаться – голову рубят. Вот и киснет он в этом колпаке в тупости, да в дурости. Большевики – вожди-и-и! Да какие они вожди и учителя Из грязи да в князи. Чему они могут научить Только бряхни. Наплодили чинушей и вшой  он народ подъедает. Да и Россию мало кто учил – только мутили что смутьяны, что вожди, да всякие попы – христопродавцы и душу народу так попортили, что она в издыхании исходит. Неужто России ходить вечно в пасынках, в незрелости да вне рассудка Коммунисты состязаются, кто ловчей сумасбродную идею красочней обрисует. И все пялятся враль в правду оформить. И так её врисовали в жизнь, что и сами теперь не знают, как из этого сумасбродства выбраться. И эта бесовщина – шельма лживая ими теперь крутит и управляет. О настоящем жизнеустройстве и людях никто и не помышляет, все бредят призраком будущего, спятили все несбыточной целью. И в этой вакханалии Россия балагурит. Как можно серьёзное дело строить, коль Россия всегда заполонена водкой и шутовством Светлые мысли грязью испохабили. Размножились ловкачи – подлизунчики и томят здравое в чахлости. Бедолаги эти, волчки, не понимают жизни, они толкутся в угаре баловства и желаний. Много развелось лживых патриотов, которые разъедают дух народа. Счас вон как стало. Грехи считают за нормальну жизнь. Всё перевернули вверх дном». 
      Извозчик много за свою жизнь настрадался, всякого хлебнул и усвоил, что откровенным быть нельзя. Простофили да простаки всегда в этой жизни биты. И Прохор вывел себе правило, говори одно, а думай другое.
       Алексей Егорович быстрой езды не поощрял, обожал ехать плавно и спокойно. Поэтому для него была выбрана лошадка умная степенная, чтобы резвостью не беспокоила начальника, не огорчала рывками и не нервировала скоком. И лошадка привыкла к важному шагу, по-видимому, понимала, что везёт важную персону. Прохор первым разговор не начинал, держал субординацию. Если начальник соизволит говорить, тогда он его конечно и подхватит и говорит не впопад, а улавливает тон и поддерживает доброжелательность и обязательно, как бы само собой разумеющееся вставит, что партия дальновидный и мудрый орган. Для страховки. Пряслов конечно же солидно подтвердит.
      – Да!
     А про себя Прохор думает. «А ведь ты, Пряслов, моль въедливая, щипач паскудный, вагончики-то угля умыкнул в институт, чтоб твои оболтусы – детушки там без натуги преуспевали, и гладенько по курсам шли. Да и потом в тёплые места встроились и валунами на жизни лежали. И какие они будут специалисты Вялые, только жизнь будут мучить. Но пристроятся неплохо. Царапать да подсасывать будут народную силушку, да снимать густенькие пенки».
      – Ты за что, Прохор, срок отбывал – Пошёл в разговор Алексей Егорович.
      – А всё за женщин.
      – Что бабником был
      – Да как вам сказать Алексей Егорыч.
      – Да так и говори.
      – Так будешь, пожалуй, бабником поневоле. Мужиков-то всех на фронт позабирали, а меня оставили маяться, командовать имя. Мастером я был у них на железной дороге. А бригады были, сам понимаешь, из одних баб. А баба она и есть баба, чё, с неё возьмёшь. Вот авария тут как тут и случилась. Меняла бригада рельсу, закрепить её не успели, как вывернул поезд – ну и под откос ушёл. Меня тут цап-царап и взяли, да и упекли за вредительство. Вот так оно.
      – То я смотрю ты хмурый.
      – Будешь, пожал смурный за то, что я насмотрелся. Всякого брата повидал и наслушался. Сидел и вращался со всякими и с высокими начальниками, и с разной шпаной да шантрапой.
      А так-то я раньше, в молодости весёлый был. Ну, правда, баловался, попивал. Как поеду, бывало в город регистрировать рождённых ребятишек и как до этой бесовки – сорокоградусной доберусь, так тут же добрый такой делаюсь, лоб путаницей разбухает, и всех сразу сыновей в Сашки записываю, а дочерей в Машки. А когда я добрый у меня память куда-то и выворачивается из башки, и как жена наречь детей велела, всё птицей выпархивает. На каждого-то рябетёночка не наездишься в город в регистрацию, вот и копили до кучи, чтоб сразу махом всех в книгу и вписать. Из-за этого у нас с женой разлад шёл. Она называет дома детей по-своему, а я по-своему, по записанной регистрации, и весь дом шарахается в неразберихе, весь на ушах, торчком стоит. Дети не знают, на что откликаться, молчат, иль прячутся. А вот в зоне, я от этой беспутницы – водочки совсем отучился и теперь на трезву голову и, мысля, ползёт ну просто прорвой прёт, и глаза стали много обхватывать.
       – У тебя много детей
       – Много. Все уже в основном к жизни своей пристроены, но вот только один  при мне ещё толкётся.
       Доставленный лошадкой на шахту Пряслов, молодцевато зашёл в свой кабинет. Взбодрённый, он позвонил начальнику участка Белопупову.
       – Ну-ка, пошли-ка ко мне Мирохина.
Заходит в кабинет оробевший рабочий Мирохин и замер у дверей, руки его повисли плетьми по швам. Только пугливые его глаза бегают в вопросе. «За что»
      – Здрас-стуй Ляк-ксей Ег-горыч. – Вымолвил с запинающемся языком он.
      – Здравствуй, здравствуй! Да ты проходи!
Почувствовав дружественный тон, Мирохин сделал несколько шагов к столу.
       – Ну как дела
       – Да не чё Ляксей Егорыч, живём по маленьку.
       – Выпить хочешь
       – Ну дак, это, Ляксей Егорыч, как скажите. Так мне ж только на работу.
       – Ну дак, ясно – на работу. Не счас же. После работы. Ты же отличный шахтёр. Как вылезешь с шахты, помоешься, тогда и выпьешь.
      – Тогда, Ляксей Егорыч, конечно можно будет и выпить с благодарностью, как следует.
      – Ну вот видишь как хорошо. Так вот я тебе в этом и помогу. Ты хороший человек и после работы тебе и не грех расслабиться. Только вначале  пойдёшь в кассу, там у кассирши распишешься на получение пятьсот рублей в ведомости взаимопомощи. Как получишь у неё деньги – на бутылку себе возьмёшь, а остальные мне принесёшь. Хорошо
Вначале Мирохин смутился, не понимая, но потом собравшись улыбнулся и угодливо кивнул головой.
      – Хорошо, Ляксей Егорыч.
      – Ну давай – по рукам и иди работай.
      Мирохин молчаливый, забитый мужик, и Пряслов знает, что он  не развяжет язык, будет держать его за зубами. И таких, с языком за зубами, он использует сполна и многое число. И это число тоже довольно, бесплатная бутылка не помеха, она и горло от угольной пыли промоет и душу взвеселит.
       От этого события Мирохин обомлел и стал счастливым, он стал теплиться радостью и переполнился гордостью, что его вызвал в свой кабинет сам Пряслов и так просто с ним разговаривал. Он был доволен, что видал, как большой начальник с ним обходится, вот так просто с ним общался, не обошёл, нашёл время уделить его – Мирохина вниманием. Значит, стало быть, думает о нём да и заботится. Эт здорово!
      А Пряслов думает. «Таких как Мирохин дураков-простаков много. Они дают нам кислороду, чтобы искуснее играть с ними в их коммунизм. В этом игровом ореоле нужно им подпевать и правда им замерцает. На их наивности нам расширится озаряющий горизонт уверенной власти».
      И счастливый Пряслов в хорошем настроении от провернутой сделки  вспомнил, что сегодня он должен по запланированному плану ругать, и он отправился на собрание. Раскомандировка гомонила, набитая рабочими. Шло собрание. Взяв слово, Алексей Егорович по заученному сценарию стал громко до покраснения вошедший раж и, размахивая кулаком разносить бригаду Столерова.
      – Ну как же так, ну не годится так товарищ, Столяров. Плохо работаешь и вся твоя бригада. Мало добычи даёте. Ну это ни в какие рамки уже не лезет. Где ваши обязательства. Ну, что же это такое. Наяву факт разгильдяйства и безответственности. Это же безобразие полнейшее.
      – Плохая кровля. – Стал, с места приподнявшись, пояснять Столяров. – Песчаник. Мн ого сил и времени уходит на крепёж.
      – А плохому танцору всегда яйцы мешают. – Махнул рукой на бригадира Пряслов.
      – Не хотите работать, вот и пеняете на кровлю. Можно сколько угодно найти причин, лишь бы не работать. Знаю я всё это, все ваши сказки.
      Рабочие зашумели, и в этом галдёже ничего не разобрать. Ведущий собрание стал стучать по графину. – А ну, уймитесь, чево разгалделись.
      Пряслов ворчал под нос председательствующему. «Вот с кем мне работать приходится. С варварами!»
      Алексей Егорович был убеждён, что пустобрёхом и враньём защитишься, и легко на лаврах почивать будешь, да и наверняка дорогу наверх себе пробьёшь.
      Телефонный аппарат для Пряслова был волшебным устройством, этим механизмом он умилял и сотрясал слушателей на другом конце провода. Эта маленькая чёрненькая оказия была для него возбудителем, он  смотрел на эту штучку завораживающе и боялся и любил. Боялся, когда ему звонил высокий чин, он трепетал, терялся его голос и как человек Пряслов исчезал. А если звонила подчинённая мелкота, то тогда в нём поднимался громовой голос и пренебрежительным тоном он уничтожал звонившего. А радовался когда звонил в магазин завмагу, чтобы ему припасли и уважили дефицитным продуктом и товаром. С подчинёнными Пряслов был не то чтобы суров, но поблажки старался не допускать.
       – Значит так, любезные соратники. Вы мне не подсовывайте читать липовые отчёты, у меня галиматьи и так читать хватает. Лучше товарищи отчитывайтесь голоском, на слух для всех. Если выдержите эту порку, то выживите. Не выдержите – зачахните. Таков закон природы, товарищи.
      Пряслов понимал, чем меньше бумаги, тем больше неуязвим он. Благодаря своей пугливости, он и держался поплавком в людоедской трясине.   
      В сознание Мирохина, как вложили, что самые великие на свете – это Ленин и Сталин и для него больше великих не существует. Эти вожди против богатых, они только за бедных, значит и за него Мирохина. И что советский строй, это самый лучший, самый справедливый и совершенный. И Мирохин рад, что он родился и живёт в такой прекрасной стране, переполненной счастьем. И что у него есть мечта купить легковую машину, чтобы любить её и ухаживать за ней.
      Спустившись в шахту, оскорблённая Прясловым бригада, стала отмывать позор рекордом, что в их руках может гореть работа. Стиснув зубы, мужики бросили силы на высокую добычу. И увлечённые азартом большого угля, они не обращали внимание на усиленное крепление кровли лавы. Авось выдюжит Но не выдюжила кровля и, рухнув, погребла собою бригаду. Четверых насмерть, восьмерых переломала, только троим, удалось избежать её страшной мощи, откупиться испугом.
      В момент обвала член бригады Топоркин находился в вентиляционном штреке, это его и спасло. При откапывании заваленных ему пришлось вытаскивать из завала почерневших от удушия мертвецов. Этому уверенному и сильному мужику сделалось дурно.
      Топоркин не мог смириться, что его друзей с которыми он выпивал, шутил и балагурил, делил тяжёлую шахтёрскую долю уже нет. С теми, которыми он шумно радовался бригадным успехам, и весело проводили праздники и переживали неудачи и невзгоды лежат неподвижными, беззвучными.
      А несколько часов назад они громко говорили и смеялись. Глядя на мёртвых, он не может понять и поверить, почему произошло такое. Свершилась такая страшная несправедливость. По чьей воле произошла кара В его сознании разлом. Какая сила уготовила расправу и почему распорядилась, кому жить, а кому умереть Как это можно понять и осмыслить
      От случившегося  Топоркин несколько дней ходил в бреду и, не вытерпев, вломился в кабинет к Пряслову.
      – Ты сидишь здесь, а ребяты в земле лежат, падла!
И он схватил стул. Но Пряслов уже хлопнув дверью, выбежал из кабинета на улицу. Стул, стукнувшись о дверь, упал, развалившись от силы удара. Разъярённый Топоркин  выбежал вслед за Прясловым и устремился за ним. Они стали бегать вокруг здания комбината. Пряслов кричал – Вызовите милицию. А Топоркин кричал, гоняясь за Прясловым, – Падла, падла! Ух, падла! Стой шкура!
      Вскоре приехала милиция. Поймав Топоркина, они повязали его и, затолкнув в машину, увезли. Так в буйном помутнении Топоркин оказался в психиатрии. 
      Пряслов подспудно улавливал, что он и его окружение ничего не могут поделать с упрямым временем. Идти против него и идти с ним в ногу не получается. Это им не подвластно и не обуздать им вредно – вихристое время. И не вытянуть проблемную Россию на задуманные рубежи, она нахрапом не берётся. Лучше смириться, и плыть по течению, куда вынесет да попутно скоблить её, соскребая для себя пенки, эта есть у него возможность, хоть как-то сохраниться, выжить в этом мутном водовороте.
      Пряслов  был по-своему психологом по жизни. «Что народ в России доверчивый, только делай серьёзный убедительный вид, и ты добьёшься успеха. Будешь в глазах людей выглядеть правдивым и честным, с чистой совестью». Он боялся физических страданий. «Лучше страдания выражать на лице, и ты проскочишь жизнь в стране – сумятице в колеснице святого мученика за идею».
      В преклонности в размышлениях Пряслов стал вызывать свою душу на чистую воду. «Я не верю в бога, не верю в коммунизм, надеясь на что-то. А что это такое что-то? Ничто! Всё пусто! В вере в Бога – проходимцы, в вере коммунизма тоже проходимцы. Остаётся одна материя. Но это мертвое тело. Деньги, золото – это холодный песок. А время – это страх. Страх ожидания смерти, ожидания ничего. Я надеялся вырасти в мысли, а пришёл к пустоте и боюсь яркого света.