Нарыв

                Нарыв


                записки врача




















                3 февраля, 2012

Мне нельзя подниматься. Постельный режим. Но лежать целый день, глядеть в потолок и думать о том, что я – инвалид… Нет, мне надо отвлечься.
- Пожалуйста, разрешите компьютер в палату, я приподниму подушку, устроюсь здесь поудобней и буду печатать…
- Что именно?
- Научную статью… для журнала, - не моргнув глазом, соврал. Но цель-то моя и, правда, в какой-то мере научна. Хочу поставить на себе психологический эксперимент – и если результат себя оправдает…
- Ну, хорошо. Вам его принесут. Но не надрывайтесь. Как только почувствуете, что усилилось сердцебиение, прекращайте.
- Конечно.
Теперь у меня сколько угодно времени впереди – буква за буквой выскакивают, образуя ровные нейтральные строчки. А я все топчусь на месте, думая, с чего же начать? Нарыв эмоциональный – это то же самое, что физический. Его надо выдавить до конца, иначе не освободишься.
«Я тебя не люблю! А ты что себе вообразил – будто я хоть что-то испытывала к тебе, помимо банального любопытства? Да меня от твоих поцелуев тошнило, я еле сдерживалась, чтобы это не показать. А когда ты называл меня «девочкой», гладил, думая, что успокаиваешь, я молчала как партизан – думала, ладно, от меня не убудет, изображу, что мне с ним хорошо, и я на седьмом небе от счастья. Думала, может, привыкну, но мне все это в конце концов осточертело», - снова и снова я мысленно возвращаюсь в тот день, когда это услышал. За месяц до того, как оказался в этой палате.
Я никому не смог бы все это рассказать. Все эти месяцы, что мы с ней встречались, я только и делал, что подыскивал ей оправдания. Она зла на весь мир, потому что смертельно больна. Хотела ударить меня побольнее, унизить, растоптать все, что было, в зародыше? Ей удалось…
Если бы я мог поверить, что сказанное – не правда, а выходка озлобленного существа, и ей все-таки нравилось спать со мной. А что, если это – чистейшая правда?
Вот что не дает мне покоя. Самолюбие отвергнутого мужчины? Как все это мелко по сравнению с бездной, которая ей приоткрылась. Но, видно, мужчины морально слабее женщин, такая правда изъест их сознание, может и на тот свет отправить. После ТАКОГО мы просто не знаем, как нам жить дальше.
Я в этом не оригинален.
Но я решил начать с «болевой» точки. Выплесну это – выйдет все остальное. Я решил себя не щадить.

                4 февраля, 2012

Волосы цвета соломы. Веснушки на вздернутом носике. Любопытные ехидные глаза. Нежные губы. Серьга в носу. Вид девчонки-бунтарки, которая подсознательно ищет, кому бы довериться, может быть, и подчиниться… Такие мне всегда нравились. Как сказал бы психолог, я – прирожденный мужчина-отец. Меня тянет к заблудшим капризным малюткам. И это – диагноз.
- Тебе сколько лет? – спросила она, прищурившись, когда я ей делал укол.
- Тридцать два.
- А мне – двадцать четыре.
Я внимательно на нее посмотрел. На вид можно дать восемнадцать – не любит косметику, хочет быть вечным подростком. Впрочем, ей идет конский хвост, небрежный стиль в одежде – совсем не дешевой, как я заметил.
- Учишься на врача?
- На фармацевта. В этом году заканчиваю.
- Тебя как зовут?
- Тина. А ты..?
- Я – Егор.
Все началось проще некуда. Кафе, кино, моя однокомнатная квартирка, в которой, как говорила она тогда, ей было уютно. Меня поразила тогда ее опытность, которую она, впрочем, не демонстрировала, я просто понял: ей нравятся приключения. Любит изучать мужчин – самых разных. Играть с ними в игры. То приближать к себе, то отталкивать, изводить холодностью, доводить до отчаяния, а потом снова до них снисходить.
Почему-то со мной ее тянуло говорить об учебе, работе… казалось, с нее слетает этот шлейф кокетки, и Тина превращается в скромное уязвимое трогательное существо.
- Дай мне потрогать твою ладонь.
Она прикасалась губами к каждому пальцу – и выходило у нее это как-то по детски, мне чудилась нежность, естественность... Неужели она ее изображала?
Это я наедине с самим собой такой смиренный. На самом деле ее подсознательно притягивала и пугала моя гордыня. Я умру, но не унижусь перед женщиной, к которой никак не могу охладеть.
Без нее меня не существует. А есть только призрак на этой больничной постели, и пальцы, отбивающие чечетку, выводя строчку за строчкой никому не нужных откровений очередного «сердечника», который никак не может в себе разобраться. Понять, наконец, почему с ним все это произошло.
И думает, что умирает от жалости к самому себе – а в глубине души ненавидит…
Нет, нет, не ее.
Если я ей был противен, то уж себе-то…

                7 февраля, 2012

Делаю перерывы. Каждый день писать не получается. Надо обдумывать следующий ход – это как в игре в шахматы. Я не хочу написать сумбур и прерываю себя, когда тянет скулить, причитать на одной ноте – как нищих, которые просят милостыню. Кому мне жаловаться? Самому себе – на себя?
Я не ревнив. Мне даже нравилось все, что с ней было связано. Тина любит экстрим, ищет новые ощущения, обывательская размеренная жизнь – не для нее. Я даже гордился своим свободомыслием – мне льстило внимание этой искушенной богатой девочки, которая столько всего повидала и испытала…  Не я, она могла меня многому научить.
Может, я ее выдумал? Да, конечно, отчасти…
- Егор, мне скучно со всеми ними – влюбиться не получается, видно, такая уж я.
- Ты говоришь это каждому?
- Ну… когда как.
Я ей никогда не навязывался. Приходила сама. Звонила, писала. Она в этом смысле без комплексов – да и вообще во всех мыслимых смыслах… И я был очарован всем этим.
Мы встречались два месяца, прежде чем Тине поставили ложный диагноз. В лаборатории перепутали анализы, и ей сообщили, что у нее лейкемия. В течение полугода она считала себя смертельно больной.
Что тут началось! Она решила, что будет каждый – не то, что день, час! - проживать как последний. И знала: никто не посмеет ее осудить.
Спала ли она со всеми этими парнями, о которых стала с удовольствием мне рассказывать – причем так, чтобы я почувствовал себя униженным? Раньше она легко говорила об этом, я даже смеялся. Теперь… Тина давала понять, в постели они – то, что надо, а я…
И я глотал унижение за унижением. Не подавал виду. Мне казалось, она меня провоцирует на ревнивую ярость, агрессию… как будто хочет, чтобы я взбесился, накинулся на нее с кулаками.
Я – большой мальчик. И разгадал ее замысел. Тина злилась, что я изображаю полнейшее безразличие или смотрю на нее с откровенной жалостью. Ей была нужна не моя поза благородного страдальца и великомученика, а реакция, которая могла бы ее насмешить.
Тогда она и решилась сказать мне все прямо…  намеки я пропускал мимо ушей. А откровенный выпад не смог бы…
До поры до времени я любил ее и такой – превратившейся в снайпера и обстреливающей. «Пусть срывает на мне свою ненависть ко всем здоровым. Пусть, пусть», - твердил себе я, ощущая бессилие, невозможность хоть чем-то помочь.
Ее злоба тогда спасла меня от отчаяния – каково мне было бы видеть угасающего в моих объятиях ангела?


                8 февраля, 2012

Я прекрасно знаю все, что она могла бы теперь (когда выяснилось, что диагноз был ложным) сказать: «Поставь себя на мое место. А ты бы не возненавидел весь мир?» Не знаю… Больные в кино превращаются во всепрощающих мудрецов, в жизни чаще бывает иначе. И я на таких насмотрелся.
Почему она, выждав паузу, стала пытаться меня вернуть? Угрызения совести? Желание что-то самой себе доказать, вера в собственную неотразимость? Или непрошеная мысль: кроме меня, никто не в состоянии ее выносить. И она это осознала.
Во всем этом мало лестного для меня. Но я понимал – если хотя бы не попытаюсь изобразить сопротивление, ее гнев или раскаяние сменятся презрением. Я стану таким же, как прочие – тряпкой, которую можно швырять куда вздумается…
И что-то внутри меня превратилось в камень, застыло, утратив всякую чувствительность. Я обязан был ее пожалеть – как врач потенциальную пациентку, но не получалось… не мог.

                9 февраля, 2012

Кто впустил Тину в мою палату? На рассвете я вдруг проснулся и почувствовал прикосновение ее пальцев к моей щеке и услышал сдавленные рыдания: «Ну, пожалуйста, извини… Любимый…»
Всего лишь месяц назад я, наверное, за эти ее слова жизнь бы отдал. А теперь… сделал вид, что не слышу. Не реагирую.
А ведь так и есть… Нет того Егора, который увяз в этой девушке как в паутине. Она его ищет во мне… и уже не находит.

                11 февраля, 2012

Ставлю себе диагноз. Теперь понимаю, доктор, почему вы так разболелись… Сердце у вас и до этой истории пошаливало, но на нервной почве все усугубилось.
Вы стали скрывать симптомы не только от кардиолога – от самого себя. Занялись самовнушением: «А вдруг это межреберная невралгия, какой-то невроз?» Подумаешь, спазмы… У вас получалось, пока не стало совсем уж лихо, и вы в конце смены не прислонились к стене и не сползли на пол, а санитары вас подхватили.
Работать в полную силу теперь нельзя. Носиться по коридорам, слушать вопли и стоны… Придется искать работу бумажную, тихую. Если такая бывает.
Работа – когда-то я ее очень любил, сейчас выгорел, стал воспринимать как механическую и функционировать как робот… Но остается надежда на улучшение моего состояния.
Может быть, я и воспряну духом.

                13 февраля, 2012

Меня выписали. Возвращаюсь домой, вижу Тину у двери. Сидит на корточках, ждет. Как котенок, о котором забыл нерадивый хозяин.
- Можно?
- Входи.
С нее все слетело – напускная веселость, наигранное безразличие, показная суетность… У Тины действительно был потерянный вид.
- Егор, я все думаю, если бы я могла любить больше, чем себя, я бы стала другой… Но у меня не выходит. И в минуту опасности я бы тряслась не за свою шкуру, а думала о том, кто мне дороже…
- Но таких нет.
- Не верь, когда говорят, что эгоисты – счастливые люди. Наоборот – посочувствуй им.Это тупик всех тупиков… Хотя… они уж так сами себе сочувствуют, что дальше некуда. Только себе, себе и себе.
Что я должен был ей сказать? «Может, когда-нибудь ты и полюбишь»? Я раздвоился – один человек больше всего на свете боится предстать перед ней уязвимым, мечтающим о взаимности и готовым простить что угодно, другой стал видеть ее в ином свете и перестал обольщаться.
Она ушла, потому что я упорно молчал. Молчанием я могу извести, если надо. Из меня слова не вытянуть – мщу за обиды. Я с детства такой.
Подошел к зеркалу и попытался взглянуть на себя со стороны – как будто впервые вижу. Показался себе скучным типом – не заслуживающим внимания. У мужчин хрупкое самолюбие. Достаточно и не таких уколов, чтобы оно разбилось вдребезги.
Говорят, есть люди, которые мучают тех, к кому искренне привязаны, а потом испытывают раскаяние и настоящую нежность, даже пытаются утешать – так любят садисты… Это не случай Тины. Если бы не эти чертовы лабораторные анализы, все могло быть по-другому.
Но этот случай выявил ее абсолютно эгоцентристскую суть…  Может, и хорошо, что у меня открылись глаза, пока я не увяз в ней по уши как в болотной трясине.


                16 февраля, 2013

Меня будто ластиком стерли. Нет больше прежнего Егора – спокойного, терпеливого и смешливого, которого та же Тина называла когда-то чутким, внимательным, милым… когда знакомилась с моим телом.
И я ей верил. Почти совсем не стеснялся. Тогда мне с ней было уютно, легко.
Во сне я увидел ее лицо, услышал настойчивую и требовательную интонацию так хорошо знакомого голоса: «Дай мне возможность вернуть тебе самого себя». И я ответил ей: «Только не ты».
Хватит мне уже упиваться жалостью к самому себе, я в ней погряз и не вылезаю наружу… Правду она сказала, не правду – сколько можно жить этими словами, которые жгут меня день и ночь, сжирая, опустошая?
Я должен забыть это. Мне теперь не нужна Ее жалость.
Тина, не смей упиваться фантазиями – как ты воскресишь мою раздавленную веру в себя и вернешь меня к полной жизни. Хотя, может быть, для тебя есть в этом прелесть новизны.
Ты больше не прикоснешься ко мне. Я тебе не позволю.
Как легко все разрушить, а восстановить…
О, Господи.

                18 февраля, 2012

Разговариваю со своим сердцем. Даже пытаюсь шутить. Слышит оно меня, нет? Бейся ровно, не торопись – известно, куда…
Я еще поживу. Сколько – не знаю. Но больно уж жалкий конец, я сам себе наскучил.
 Веду себя глупо – так, будто на мне клеймо какое или плакат висит…
И все из-за случайных злых слов. В которых, возможно, вообще и не было смысла – просто попался под горячую руку, оказался тем, на ком выместили вселенское раздражение…
Вот и все.

                20 февраля, 2012

Ко мне зашла Лиза, заведующая отделением кардиологии. Мы – ровесники.  Гляжу на нее и, пожалуй, впервые пытаюсь представить – какой эта с виду суховатая деловитая дамочка была в детстве. Меня привлекали в женщинах ребячество, непосредственность, непоследовательность… хотелось таких опекать. Они вызывали отеческую нежность. Но Лиза… пунктуальная, обязательная, исполнительная, ответственная… она слишком взрослая для меня.
- Егор, простите меня за вопрос – слишком личное, я понимаю.
- Спросите, - я внутренне напрягся, вспомнив визит Тины в больницу.
- Вас в церковь не тянет – в связи с диагнозом?
- Нет, - я с любопытством глядел на нее. Ожидал чего угодно, но не таких слов. Она едва заметно улыбнулась.
- Знаете, сколько людей, чуть что заноет, бегут вдруг молиться, хотят верить в сказку… Атеистов сейчас все пытаются переубедить – внушить, что они не правы. А я… я их уважаю. Они не трусы.
Что-то во мне шевельнулось – как будто прежний Егор встрепенулся. Разговор этот задел меня за живое.
- Помню Джуда из романа Томаса Харди «Джуд Незаметный». У него был несгибаемый атеизм. Потеря всего на свете – и отсутствие всякого желания преклонить колени… Не знаю, прав ли он… но что не трус – это точно.
- Богом мы называем то, что пока непонятно науке… - Лиза смешно сморщила нос. И я увидел воочию девочку-отличницу, которая никому не доставляет хлопот и мечтает дожить до научных открытий. Она не жалуется, если ей больно и одиноко, - не привыкла искать утешение у окружающих. Не считает, что все с ней должны носиться, и мир вертится вокруг ее личика… Привыкла быть незаметной и незаменимой. Способна на жертвы во имя любви или великой цели, но где они – эта любовь и эта цель?
- Вы думаете, мне стоит прооперироваться?
- Вы это и сами знаете. Боитесь возможного исхода?
- Лиза… нет, не боюсь.
Почему мне вдруг стало так хорошо? На прощание она прикоснулась к моей щеке. И мне захотелось, чтобы она спросила: «Устал?»
Иногда так делала Тина.

                25 февраля, 2012

Попросил, чтобы мне разрешили понаблюдать за тем, что происходит на работе. И обнаружил, что мне интересно. Я всегда умел успокаивать – может, поэтому и тянуло к тревожным, неуравновешенным женщинам. Казалось, они как никто нуждаются во мне. Беру на руки младенца – он замолкает. И никто не знает, в чем фокус. Я сам не могу объяснить.
Лиза неравнодушна ко мне. Это слепой бы заметил. Неужели когда-то я был настолько ограничен, что считал, будто женщины ее склада во всем и всегда уверены, знают, как жить? Да это самые несчастные и неприкаянные существа в женском царстве. Правильные застенчивые девочки, которые со временем научились скрывать свою растерянность за деловой маской.
Она уверенным голосом отчитывает подчиненных – но лаконично, ни одного лишнего слова. На лице ее отражается вся гамма чувств – понимание, сострадание, желание скрыть свою уязвимость, спрятаться за начальственной интонацией.
Весь мир может быть глубоко равнодушен к ее достоинствам, она – стоик, ей в голову не придет по этому поводу ныть. Привыкла справляться одна. Совершенно не избалована.
Смотрю на нее и думаю: я расклеился из-за выходки Тины и не могу собрать себя заново, а она… она молча страдает годами…
Милая. Милая. Милая Лиза.
Бог, если ты есть, спасибо, что я… хотя бы немного прозрел.

                2 марта, 2012

Разрешили работать на полставки. Может быть, инвалидность оформлю. Посмотрим.
Потихонечку привожу в порядок мысли – они свились клубком, а я разматываю его, отделяя важное от второстепенного… но ведь для каждого это – свое…
Что со мной было? Почему я так все это пережил? Я никогда не считал себя неотразимым – обыкновенная внешность, обыденная. Без ярко выраженных недостатков. Но и достоинств особых… Меня очень менял вес – поправлюсь, кажусь мечтательным размазней, похудею, взгляд кажется уверенным, пронизывающим… жестковатым.
В больничной палате я был как скелет…
Все это на нервной почве – мои колебания в весе выдают внутренний дискомфорт, метания. Во мне два человека – один бесконечно податлив, подвержен влияниям, а другой упрям и уперт.
Я с Лизой иной. Она во мне видит другую грань – ту, что Тина когда-то не разглядела. Пожалуй, мне это льстит.
В наше время люди с такой легкостью обнажаются друг перед другом – считают это особой доблестью. А ведь тело – высшая степень доверия… Я не учел то, насколько я уязвим. Не мне с упоением экспериментировать. С таким типом девушек можно нарваться… на то, на что я и нарвался.
Лучше удар по лицу. Со всей силы.
Сейчас я могу поставить себя на место Тины, задать себе главный вопрос: допустим, жить мне осталось недолго, возникает ли у меня желание бросить вызов другим, задеть здоровых, есть ли во мне вообще эта ярость к миру, из которого я скоро могу оказаться выброшенным? Зациклен ли я на себе?
Наверное, лучшее лекарство – это переключение внимания. Но это-то для меня не новость – я знаю, что я способен проникнуться переживаниями других, наполниться ими, таким образом вытеснив внутренний негатив… И снова надуть свои паруса и поплыть, далеко-далеко разглядев где-то новый маяк.
Я – врач, на какие только тела я ни насмотрелся. Возбуждала меня отнюдь не идеальность, а некая уязвимость… Стоило мне заметить ее, я… не скажу, влюблялся, но – увлекался. На время.
Тот Егор, которым крутила-вертела Тина, не смог бы ее разлюбить, если бы продолжал в ней видеть трогательное заброшенное существо, вопреки всем своим выходкам нуждающееся в опеке и понимании. Но ее жалобы на одинокое детство в особняке без единой подруги даже в воспоминаниях перестали меня умилять.
Конечно, ей было не сладко, но с годами она, скорее всего, превратится в подобие матери – женщины, которую не так давно яростно осуждала. Может быть, нарожает детей и бросит их на гувернанток и нянь, а сама будет искать развлечений на модных европейских курортах…
«Хуже нет бедных, но гордых… как ты.  Я думала, они только в книжках бывают», - сказала она незадолго до нашей последней ссоры.
Менталитет у нас больно приниженный. Будто бы крепостное право отменили вчера, а не в 1861 году. И в людях сидит глубоко-глубоко как заноза: «Спасибо, барин». От этой приниженности мы за сто с лишним лет не избавились – режимы меняются, а народ тот же.
В других странах – профсоюзы воюют за свои права, люди устраивают забастовки, все время требуют чего-то от власти и ощущают себя в полном праве, у нас… Ничего не отняли, дали какой-нибудь мизер – спасибо, спасибо, спасибо, царь-батюшка и дорогие бояре.
Если в человеке это не заложено, окружающие смотрят на него с недоумением – даже считают заносчивым, наглым… Да имеет ли право бедный на гордость? Ишь что себе возомнил!
Я только КАЖУСЬ тихим, молчаливым, покорным… неудивительно, что она во мне так ошиблась.
Сейчас я думаю, не случайно Тина выбирала себе любовников незаметных во всех отношениях - вроде меня… Считала, они будут полностью ей подчиняться, почувствуют себя невероятно польщенными. А надоедят, можно с ними не церемониться. Меня она даже пыталась переодеть – на свой вкус… изменить мои привычки на дорогостоящие.
Спасибо, моя госпожа.
Барский гнев, барская любовь… да за кого она нас принимала?..
Игрушка. Вот кто я есть.
И я все это заслужил.

                4 марта, 2012

Разбушевался я что-то… иначе ведь в нашей стране не выжить. Поймите, я никого не сужу... Просто пытаюсь все объяснить. Стать понятным. Хотя бы себе самому.
Тина когда-то меня заразила своим жизнелюбием – ей было все интересно, и мне вместе с ней. Новые фильмы, книги и диски. Новые блюда. Новые страны и города. И на короткое время во мне тоже вспыхнула эта жажда постоянных перемен, но… 
По натуре я не искатель приключений. Мне скорее нравится читать о них, нежели переживать в реальности.
В этом разница между нами. Я предпочитаю роль отстраненного наблюдателя. Который мысленно проживает тысячу жизней, оставаясь при этом человеком постоянных привычек и пристрастий.
Во взгляде Лизы, в ее интонации я не чувствую жалости… меня бы это сейчас оттолкнуло. Если ее поведение – осознанное, она – феномен чуткости. Я знаю, у женщин влечение и жалость бывают неразделимы, и я на них в этом смысле похож, но теперь не хочу, чтобы меня поддерживали, приободряли и опекали.
Если операция пройдет удачно, я это приму, если нет… тогда я усну вечным сном. И это – легкая смерть.
Я – не жизнелюб, вот в чем дело. То, что может показаться проявлением смелости, у меня – скорее, отсутствие животного инстинкта: цепляния за жизнь. Она мне давно надоела. И если бог хочет, пусть покарает меня за эти слова.
Но лучше бы он вразумил… если я ему все-таки нужен. Зачем-то.

                5 марта, 2012

Чувство юмора возвращается потихоньку. Мы с Лизой обедали в кафе. Она заметила Тину за окном и подмигнула мне. Я обернулся.
- У вас все хорошо? – спросила она.
- Нет. Мы расстались. И я… страдаю красиво и благородно.
Лиза улыбнулась. Маленькие карие глаза, аккуратные темные ресницы, каштановые волосы, распущенные до плеч… Неожиданно для самого себя я взял ее руку и поцеловал ее. Она смутилась и одновременно вдруг засияла – как будто свеча в ней зажглась. Я такой ее никогда не видел и не представлял эту метаморфозу.
И все это только из-за меня?..
- Давай… не будем спешить, - сказала она.
- Слушаюсь и повинуюсь, - ответил я с шутливой интонацией, которая получилась у меня совершенно естественно – так же, как раньше.



                7 марта, 2012

Лиза сама постучалась в мою открытую дверь. Толкнула ее, вошла... И сказала: «Мы ведем себя так, будто бы впереди у нас – целая вечность, но это не так».
- Ты не веришь в благоприятный исход моей операции? – спросил я. Спокойно, не удивленный.
-  Я бы хотела… запомнить тебя. Вот таким.
То, что случилось, описывать я не стану. Признаюсь только, впервые я ощутил себя так, будто кроме меня на земле нет вообще никого. Настолько я неповторим, драгоценен. Со всеми моими изъянами, слабостями и глупостями.
- Лиза, скажи мне, какой я? – спросил я, когда мы отдыхали, обнявшись. Она гладила мое лицо кончиком пальца и что-то шептала – так тихо, что слов было не разобрать.
- В тебе столько всего…
- Перечисли.
- Ты сам напросился, - она засмеялась. – Ослиное упрямство – это раз, страх показать свою уязвимость – два…
- Мой точный портрет...
- Но это не все! Еще нежность, забота, умение слушать и слышать, без слов понимать… И… ты очень смешной.
То, чем я наполнен сейчас, - это не страсть, а тихая благодать. Покой. Безмятежность. Я почувствовал, что больше всего на свете боюсь обидеть ее, а свои собственные огорчения съежились и почти что исчезли, они растворяются в моей памяти и не мешают дышать, внимать, разговаривать… жить…
- Раньше считали, сердечникам физическая близость вредна, ее запрещали.
- Теперь врачи говорят по-другому, - ответила Лиза. – Не бойся, что будешь обречен на неполноценное существование, увидишь, все будет иначе.
- Да я теперь ничего не боюсь.
Я как будто увидел улыбку Всевышнего. И за что он решил меня вознаградить?..

                20 марта, 2012

Сегодня меня положили в больницу. Буду ждать своей очереди. Точная дата операции еще не назначена. Компьютер в палате – сижу и пишу.
Разговариваю со своим сердцем – оно, кажется, слышит меня, понимает и потихонечку успокаивается. Я будто дотрагиваюсь до него и утешаю – как разбушевавшегося младенца, которому нужен защитник.
Подхожу к окну, приоткрываю его, слышу озорной смех. Ледяные глыбы упорно не хотят таять.
И вижу – на снегу школьники нарисовали улыбку. Невинную. Детскую.
Как когда-то мама моя – для меня.