мосkовскиe oтрывки

 Entelechia

  В час заката в осеннем облетающем парке, в дальнем углу, всегда одна, голова убрана желтыми листьями, и косой, последний луч ласкает шею и за ушами, щекоча в подключичных ямках и проникая в разные её места сквозь щели грубого и шершавого, как шинель Наркома, дощатого чехла, в какие рабочие любят заколачивать на зиму эти нежные мрамора с голубыми прожилками.

       Если подойти поближе и, глазом приставши к тому нескромному лучу, прокрасться вместе с ним под шинель, то можно найти там колени идеальной круглоты, поставленные точно на той высоте, где дОлжно быть у нимфы коленям, и еще многие другие неизъяснимые прелести рельефа мраморных богинь.

       Если подойти еще поближе, прямо к заплесневелому ее постаменту и выдрать пару досок из чехла, то можно, царапнув cлегка очками по юным грудям, носом уйти в их душистую ложбинку и там забыть, что на носу зима, и завтра уже будет холодно и сыро, и сиро, и что денег нет, и что вообще... И, почуяв как размягчается, согреваясь под губами, мрамор, оставаясь при этом целительно прохладным у лба, найти затылком мягкую ладонь, и ухом - голос, теплый, как у мамы: "Сто баксов за короткую программу, и то – лишь потому, что несезон". Как много можно, подойдя поближе! 
      
       Подошел вплотную, беру куй, вставляю наобум, поворачиваю на сто восемьдесят по часовой. Еще раз. Никакого эффекта. Обратно, против часовой и тоже два оборота. Опять ничего - правилo Буравчика тут не действует. Надо бы в обе стороны сразу, да рук не хватает. Мелкими колебательными движениями от стенки к стенке продвигаю вперед, постепенно расклячивая скважину. Поддалось. Скрыпнуло. Чвакнуло. Открылось. Проникаю.

       Темень, ничего не видать. Шарю по стенкам, ищу включить свет. Справа нет, слева нет. Может на потолке? До потолка не дотянуться. А там, снаружи, шум пока какой-то затевается - наверное, уже пришли. Как быстро-то, как будто ждали! Пора тикать.

       Отхожу как обычно: вверх по лестнице на чердак, а там - крышами, крышами, и вон из города. Но и они тоже не дураки - засели в засаду. Бегу наискосок на другой конец. И там засада. И откуда они на эти засады свои ночные столько бездельников набирают, когда днем работать некому? Потому, может, и некому? Однако надо что-то придумывать - куда бежать-то! Если это страшный сон, то пусть кончается поскорей, пока не обоссался весь! Или уже?

       Просыпаюсь. Кругом никого, внутри пусто. Почему пусто внутри, где душа-то? Еще не вернулась. Еще бегает мокрой кошкой по крышам микрорайона. Вот и записка на столе...


   


   Легкая измена
               
Лифт, по всей вероятности, еще не проснулся, забираюсь из последних сил пешком. Долго звоню в звонок, пока не послышалось за дверью тяжелое шлепанье моих старых шлепанцев на маленьких ножках. Неуверенно приотворилась массивная дверь, приподнялись опущенныые веки, появившиеся в ее проеме. Приоткрылся, испаряя теплое дыхание сна, круглый, аккуратно нарисованный японский ротик. Наскоро, пока не выскочил ядовитый язычок, залепил его прокисшим за ночь поцелуем, схватил в охапку обмякшую ото сна, обвисшую в моих неверных лапах тушку и понес, отбомбив по коридору тяжелыми тапками, вглубь квартиры, на кухню.
 Там пытался утвердить её на высоком стуле, с которого она под тяжестью ещё лежавшего на ней, лёгкого как пух сна сразу стала сползать, грозя совсем съехать на пол. Рубашка от зевка перекосилась, открылось плечо, выглянула удивленно сонная, маленькая кареглазая грудка.
    Всё поправил, заправил, засупонил обратно. Поставил чайник, насыпал в стакан кофе, залил кипятком, помешал. Пошел запах, и на него открылись окончательно глаза:
 - Где пропадал?
 – Работал, не видишь, что ли?
 – Да вижу, вижу! Все видели, как ты обеими коленкоми упихивал в такси её толстую жопу - как пуховку в чехол. Таки-работа! 
 – Так ведь для старого альпиниста укладка пуховок - дело привычное.
 - Вот я и вижу, что привычное. До тошноты!
 - Нам просто было по пути. A ты чего спрашиваешь, если и так всё знаешь?
 – Ничего не всё, а только то, что все видели. А спрашиваю, чтобы проснуться;  еще-то зачем. Можешь не отвечать, если не хочешь: твой бессмысленный член праздно болтается в зоне твоего прайвеси, которое по закону вне посягательств.
 – Моя твоя не понимает. То есть про топографическую анатомию моих гениталий вроде понятно, а по сути – не очень.
 – Тогда пойди, проспись, я тебе там оставила. Только помойся сначала: горячий душ хорошо башку остужает. И ваще...
 – Ну умная - не по годам!
 
    Час был ранний, но молодое солнце уже стояло над белыми крышами, пластами лежавшими вокруг, и молодым своим светом сквозь мутное стекло обновляло сонную квартиру. Ведь можно же было - черт возьми! - когда-то в этом городе жить!





  Entelechia

  В час заката в осеннем облетающем парке, в дальнем углу, всегда одна, голова убрана желтыми листьями, и косой, последний луч ласкает шею и за ушами, щекоча в подключичных ямках и проникая в разные её места сквозь щели грубого и шершавого, как шинель Наркома, дощатого чехла, в какие рабочие любят заколачивать на зиму эти нежные мрамора с голубыми прожилками.

       Если подойти поближе и, глазом приставши к тому нескромному лучу, прокрасться вместе с ним под шинель, то можно найти там колени идеальной круглоты, поставленные точно на той высоте, где дОлжно быть у нимфы коленям, и еще многие другие неизъяснимые прелести рельефа мраморных богинь.

       Если подойти еще поближе, прямо к заплесневелому ее постаменту и выдрать пару досок из чехла, то можно, царапнув cлегка очками по юным грудям, носом уйти в их душистую ложбинку и там забыть, что на носу зима, и завтра уже будет холодно и сыро, и сиро, и что денег нет, и что вообще... И, почуяв как размягчается, согреваясь под губами, мрамор, оставаясь при этом целительно прохладным у лба, найти затылком мягкую ладонь, и ухом - голос, теплый, как у мамы: "Сто баксов за короткую программу, и то – лишь потому, что несезон". Как много можно, подойдя поближе! 
      
       Подошел вплотную, беру куй, вставляю наобум, поворачиваю на сто восемьдесят по часовой. Еще раз. Никакого эффекта. Обратно, против часовой и тоже два оборота. Опять ничего - правилo Буравчика тут не действует. Надо бы в обе стороны сразу, да рук не хватает. Мелкими колебательными движениями от стенки к стенке продвигаю вперед, постепенно расклячивая скважину. Поддалось. Скрыпнуло. Чвакнуло. Открылось. Проникаю.

       Темень, ничего не видать. Шарю по стенкам, ищу включить свет. Справа нет, слева нет. Может на потолке? До потолка не дотянуться. А там, снаружи, шум пока какой-то затевается - наверное, уже пришли. Как быстро-то, как будто ждали-подстерегали! Пора тикать.

       Отхожу как обычно: вверх по лестнице на чердак, а там - крышами, крышами, и вон из города. Но и они тоже не дураки - засели в засаду. Бегу наискосок на другой конец. И там засада. И откуда они на эти засады свои ночные столько бездельников набирают, когда днем работать некому? Потому, может, и некому? Однако надо что-то придумывать - куда бежать-то! Если это страшный сон, то пусть кончается поскорей, пока не обоссался весь! Или уже?

       Просыпаюсь. Кругом никого, внутри пусто. Почему пусто внутри, где душа-то? Еще не вернулась. Еще бегает мокрой кошкой по крышам микрорайона. Вот и записка на столе...



     ***
 
  Люба

  Ночь, на дворе Февраль со всей его тяжкой, черной "грохочащей" слякостью и серой усталостью. Сидим на Сретенке за большим столом, обсуждаем. Пьем пустую водку, одна луковица на всех.

  Это старая, бывшая коммунальная, ныне покинутая жильцами квартира, огромная и мрачная под стать этой ночи, и мы сидим в одной большой комнате, в которой всё тут происходит. Жизнь окраин уже копошится в новеньких хрущебах неустоявшегося быта, а тут в сонном центре жизнь пока идет постарому, по-московски.

  Входит Люба, запеленутая вся в овчину и обвешанная как ёлка гирляндами сосисок. Снимает, наваливает на пустой стол - "Закуска! Только не всё, оставьте что-нибудь для Дуси"; это большая старая Сен-Бернариха, которая ждет её дома в Костроме.

 "Мехом вверх, наизнанку" скидывает свою душную шубу на низкую тахту за моей спиной и направляется в ванную.

  Водка вся уже выпита, закусываем запоздало холодными сосисками всухую. Молчим.
 
  Входит из ванной Люба. Розовая, распаренная в розовом халате с блуждающей довольной улыбкой на лице, которую она слизывает с губ чтобы не растекалась, ложится на шкуру. Из-под халата выходит ароматный пар.

  Оборачиваюсь, прикасаюсь губами к пунцевому рту. Створки халата расходятся. Забываю про весь наш пир во время чумы, где я - предводителем, проваливаюсь. Пропадаю весь в её мягком веществе.

  Просыпаюсь на рассвете. В комнате - никого, ушли куда-то. В окне лениво копошится, пробуждаясь, зимнее серое утро. На столе куча сосисок от вчера, Дуся будет счастлива.

  Люба сидит за сидит за столом, перед ней зеркало. Она красит губы. По своему, по-костромски.

  - Ты куда?

  - В Ателье: у меня показ, а до этого надо сосиски как-то отправить в Кострому. Пока не стухли.

  Сгребаем всю связку в авоську, одну покрошили кошке. Кошка не стала - ей  уже предлагали вчера и она сказала, что они не натуральные. Теперь подтвердила.

  Выходим. Со Сретенки по Малому Головину спускаемся на Самотёку. В переулке живут айсоры, но в этот час ещё тихо.

   Заходим в квартиру. На кухне сидит Рома, пьет в одиночку под зимний рассвет в мутном как рассол окне, делает какие-то наброскина больших листах. Из размашистых штрихов прорисовывается Люба. Голая, конечно.
   
    Он приехал вчера последней электричкой, занял с ночи для Любы очередь за сосисками и попутно схватил где-то три баранки Краковской. Соображает, куда бы подвесить. Теперь собирается домой, и есть трэмп. Предлагает место. 

  Люба: Нет, мне домой еще рано, у меня сегодня показ. А если есть место в машине, завези меня в ателье, чтобы на такси не тратиться. Да, сосиски оказались не совсем натуральными, но ты Дусе не говори, может, и не заметит сослепу, старая дура. А колбаску повесь себе... сам знаешь куда, не мне тебя учить. Будешь там как настоящий Заморский Гость из Москвы Златоглавой - дарами весь обвешан драгоценными!
  Опять свежа, улыбается, готова ко всему. Ждать ромину машину она не стала, пошла искать такси. Я вышел с ней: проводить и заодно доехать с ней до дома, это почти по-пути.

Пока то да се, успел выпасть снежок, подморозило. Солнышко над крышами открывало нам новый день.

            
          ***

 
    Бабье лето, болезнь, аспирин...

    Наступила осень, и Таня достала с антресоли наши пальто. Тогда сразу потеплело, и пошло Бабье лето, нежное как поцелуй на закате.

    Возвращаемся от врача по нашей тихой улице, по обеим сторонам засаженной дубами. Шурша листвой, как-бы гуляя заодно. Она грустна, и от этого мне тоже грустно. Чувствуется приближение простуды.

    У нее ревматизм, и доктор сказал, что с родами ее сердце может не справиться. А учитывая резус - тут уж моя ответственность - неблагоприятно по перспективе. Придется её переводить из нынешнего её интересного положения обратно, в прежнее неинтересное.

А время, тем временем, сплющивается и поджимает; как и сердце в свой черед, подумал я. Хорошо хоть сказать удержался, а то в дурной голове ничего утешительнее скверных каламбуров для неё в ту пору печальную не находилось.

Мы уже подходили, как вдруг она ахнула:

- Ой, смотри, это он. Заходил. Он нас не видит.

И правда, не видит. Быстро вышел из нашего переулка и крупными, гусиными прыжками, как будто через лужи, пересек улицу к своей вульгарно красной "Альфе", запаркованной на той стороне, прямо под запретительным знаком. Для такой вот, вероятно, пробежки, или точнее пропрыжки, в этих белых туфлях на каучуковом ходу там и поставил.

Это уже третий визит за прошедшую неделю, и те два раза она его, смущенно как-то, но отправляла. А теперь вот разминулись, злорадно подумал я. Что, телефона не достаточно, обязательно прямо так домой приператься!

Под моим косым, чтобы не привлекать его внимание, взглядом он подобрал тонкие полы своего расстегнутого, черного в цвет машины крепового пальто до пят и, пригнувшись, убрал под низкую крышу машины наглый пшеничный ежик, вблизи несомненно пахнувший мужским "Коти". Легко хлопнула тяжелая дверца.

Не могло быть приятнее звука, чем этот короткий хлопок! Как холостой выстрел Царь-пушки. И ещё последовавшие за ним три приглушенные хлопка из двух выхлопных труб заведенного турбо-мотора: пук-пук-пук! Теперь остается только изящно проскочить незамеченными в наш переулок, и дело - в шляпе.

Когда она вроде уже завернула одной ногой в переулок, я бросил последний, тревожный взгляд на ту сторону, и вижу, как грозно опускается в стартующей машине переднее боковое стекло и сразу отдернул испуганно свой неуместный взгляд. Но поздно - высокий голос с неприятным скандинавским акцентом уже зовет по имени, жалобно и властно: "Наташа!"
 
Это он перепутал имя, или это игра такая у них? В обоих случаях противно и досадно. И крушение моей робкой надежды разминуться.

Вижу, как просветлело при этом ее лицо, и она, обернувшись вся, приветственно машет рукой, и как машина круто разворачивается и подъезжает к ней cлева; точно правой дверью. Теперь понятно, для чего еще кроме той гусиной пробежки, понадобилось парковать на противоположной стороне, невзирая на запретительный знак - а может, как раз и взирая? – ради эффектного виража.

Она нерешительно заносит ногу - которая только что уже была занесена в наш переулок - в проем открывшейся перед ней дверцы, толстой как у танка. Потом рывком оборачивается, быстро и неловко меня целует куда-то лицо.
 
Потом садится уже окончательно, и я второй раз слышу, на сей раз - под самым ухом, этот короткий, тяжелый хлопок всех его шести цилиндров, так жестоко обманувший меня минуту назад. Теперь он кажется мне насмешливым, чтобы не сказать - не издевательским. Где-то под носом, уже слегка воспаленным, остывает, высыхая, ее утешительный поцелуй. Только перекрестить на прощание забыла, шлюха! - подумал я раздраженно.

В нашей комнате чисто и пусто, как в приемной морга; наверное, эта мысль, что прибрать хоть успела чуть-чуть перед уходом к доктору, ее теперь утешает. Не то, что в известной сцене из романа, где ее отъезд был как побег, везде следы разгрома. И как это там дальше: "… и, уколовшись о шитье с не вынутой иголкой, внезапно вспомнит всю ее и плачет втихомолку". Захотелось тоже плакать.

Открыл компьютер. Что-то не идет. Интересно, как у нее сейчас сердце, не болит? У меня болит. К тому же гриппозное состояние, надо бы что-нибудь принять.

Чтобы убить сразу двух зайцев беру ее аспирин. И еще чего-то успокоительного Вроде пошло хорошо. Еще, еще… Запил остывшим чаем и зачем-то пол-стакана теплой водки со стола вдогонку. Закружилась голова, и я прилег.

Просыпаюсь в раю. В пижаме, под одеялом, капельница, утка, кислород, всё как полагается. Приятный запах камфары и эфира и тяжелый, как с бодуна, устойчивый шум в голове. Вокруг деловая суета, стрекочут, снуют туда-сюда - то ли гурии, то ли ангелы-на-Лествице - одинаковенькие сестрички в коротеньких халатиках, натянутых задом наперед и игриво расходящихся сзади, повыше розоватых подколенных ямок.

Она сидит, как положено, у изголовья и гладит мне руку, трясущуюся в ознобе как в Паркинсоне, и целует в лоб, и лепечет в ухо: "Ну что ты, малыш, ну можно ли так волноваться! Ну куда я денусь, я же знаю, что без меня ты - совсем никуда". И дрожь утихает.

С детства завелась глупая привычка грипповать по-осени.

         ***

   Mосковская Mиниатюра

 Был канун Большого Поста, тихая ночь и снегопад. На Красной площади гулянье.
 - Тпррууу! - у Спасских Ворот лихач круто осадил пару вороных, впряженных в санный возок. Разгоряченные гонкой кони, выгибая тугие шеи, храпели ноздрями в удила и, разгоняя бубенцы, били копытами по пухлому снегу, как будто взбивали пену и отрясали при этом от копыт прах только что покинутого бала.

 Одновременно, позади повозки спешился скакавший за ней молодой офицер. Наскоро накинул поводья на коновязь, подбежал и подал руку даме в белом платье, выпрастывая ее из-под овчинного жаркого полога на мороз. Чуть поодаль, между Славянским Базаром и Василием Блаженным, гудел духан с цыганским хором и горячими блинами.

 Подул ветер и снег закружился на ветру мелкой белой сеткой, сливавшейся с Млечным Путем. Она, тоже как и кони, разогретая балом, сделала несколько быстрых шагов в сторону Василия.
 Подойдя к сидевшему у ограды юродивому Кеше, резко остановилась, обернулась к провожатому, и стянув с руки длинную, выше локтя, перчатку, сложив ее пополам, хлестала, хлестала его по туго сведенным, синим от напряжения и холода губам, пока не онемела ее рука. Потом положила в лежавшую рядом с Кешей железную шапку зеленую асигнацию, выдернутую невесть откуда, троекратно мелко перекрестилась. Облагодетельствованный Кеша заулыбался и сказал: "гы...".
 Она пернулась к повозке и тихо сказала куда-то в метель:
  - Ну где же вы, Жорж
  - Я здесь, Натали!
  Взял под локоток, усадил, укутал пологом и кавалерийским стеком своим ткнул в кучерову широкую шубу: трогай, любезный!
  И взвизгнул весело хлыст над лоснящимися сажей крупами рысаков и ее матовым плечом цвета Белая ночи, и такого же цвета жемчугами, бледным светом сиявшими из-под тяжко сползавшей овчины полога.
  Масленница! Пьяный хор в духане поодаль грянул раскатисто ни к селу ни к городу: "со святыми упокой".

***


    У Рабиновича была в портфеле бутылка, и мы зашли в "Националь" и реализовали ее там на первом этаже под большую, на две тарелки порцию рыбной солянки.
    Был солнечный день, Пятница, февральские лужи сверкали, вокруг ели блины с икрой, посколько Масленица. Мне тоже захотелось, т. к.  солянка оказалась неожиданно легкой, тбыстро миновала желудок и проследовала дальше, из наслаждения превращаясь в баласт.
    Чтобы освободиться и поискать новых наслаждений, я пошел на Кузнецкий к своей приятельнице в ателье. У них там, должно быть, тоже Масленница на работе и, кажется, День рождения заодно, может чего и перепадет?
    У дверей повстречал мастерицу Таньку.
    - Все – говорит – выпили по-быстрому и разбежались, я последняя.
    А у самой большой сверток в авоське, и лапки куриные торчат.
    - Вот, говорит, тут курицу оторвала из заказа, везу в общагу, суп варить пока свежая.
И сама, смотрю, свежа не хуже курицы той.   
    - А чего такая красивая – говорю.
    - Курица-то?
    - Да ты!
    - А - говорит - постриглась
    - Может тогда пойдем куда-нибудь? – говорю.
    - А куда?
    - Да хоть к тебе в общагу твою лимитовую, курицу спасать.
    - Не – говорит – сегодня там тетка злая на вахте, вас не пропустит.
    - Ну, тогда можно вернуться в ателье, пока не ушла далеко. Там диван есть хотябы
    - Не - говорит - там холодильника нет для курицы, и вообще...
    - Что вообще?
    - Возвращаться - плохая примета. И потом, там уборщица пришла, пол мыть будет.
    Останавливать порыв было нельзя никак – "коитус интерруптус" - а тут как раз троллейбус подвернулся, и мы поехали две остановки ко мне на Сретенку.
    Жены дома не было, курицу сразу в холодильник запхали, провозились дотемна. Тут она спохватилась: ой, там же девки ждут голодные! Помчалась и курицу забыла второпях.
    Назавтра была Суббота, потом Воскресенье, а в Понедельник я отнес утомленную ожиданием и замерзшую до синеватости курицу к ней на работу с тайным желанием повторить как бы невзначай то случайное приключение.
    Но случайные приключения на третий день не повторяются, нужен организатор. А тут - Понедельник и черти все спят без задних ног. Вобщем, напоролся там на свою приятельницу, позавчерашнюю именинницу, она меня заболтала.
    А Танька как курицу свою увидала у меня подмышкой, так выхватила и сбежала с ней пока не поздно; вероятно, в щёт позавчерашней задержки на работе. Тем более, что холодильника в Ателье не было, а курица уже попахивала.   
 

        КРУГ

Под утро налетел скандал. Настоящий, с воплями, оскорблениями, битьем посуды, мордобоем. Поднялись в воздух книги, туфли, теннисные ракетки, шляпки и разные другие предметы быта, не предназначенные летать. Получив сандалией по башке, я, спасая шкуру, оказался в чём был за дверью. Дверь захлопнулась, лязгнув на прощание  ржавым английским замком.

Был ясный и прохладный рассвет середины июня и до троллейбуса еще целая вечность.

Легкой походкой я пошел по Садовой по росе босиком и, погруженный в какие-то новые легкие мысли, не заметил, как ноги вынесли меня на родную Беговую. Дойдя до Ипподрома, я подумал, что жокеи уже, должно быть, выводят лошадок пощупать копытом дорожку и зашёл в дом, где из окон виден большой фрагмент бегового круга, и слышно даже их бубенчики/колокольчики. По случаю обитала в доме том одна давнишняя моя знакомая, с которой я давно не виделся. Более того, я и сам там жил когда-то.

Звоню в дверь, слышу сонные шаги.

- Кто там?
- Дед  Мороз.
Дверь открывается:
- Еще не растаял - на дворе Июнь. Я сплю. Там, на кухне порыскай, может, найдешь что-нибудь себе налить. –
И, не ожидая ответа, уже уходя: Морду-то где разукрасили, Снегурочка новая?
И ни тебе здрасте, ни тебе до свидания - как будто только позавчера расстались! И шаги ушлёпывают обратно, где, как помнится, находилась когда-то обширная кровать.

Заглядываю робко: она там уже спит. А где-то в глубине постели, в ворохе каких-то пледов и простынь, кажется, что-то кроется. Что-то небезынтересное, как подсказывает моя интуиция. Молодой подосиновик в зарослях травы.

Она, не открывая глаз:
- Имей скромность, покинь помещение. На кухне, я же сказала. Мы скоро встанем, нам на работу. Лучше бы что-нибудь там нам пока приготовил нам на завтрак.

А я гляжу, там что-то шевелится, и из под наваленной мануфактуры выглядывает аппетитная розовая пятка. Иду, как велено, на кухню порыскать в холодильнике. Вполне прилично выпил и закусил, пока она появилась, зевая.

- Чего припёрся ни с того ни с сего? Да ещё в такую рань! Соскучался? Прогнали?
- И то, и другое. И третье.
- Ну на третье особо не расчитывай
- А дети малые где? - спрашиваю
- А ты что, не в курсе? Давно на даче не был? Мамаша твоя ещё в мае забрала. Как бы несанитарные здесь условия, сказала, и вообще. И негоже в этом вертепе малюткам лето проводить. А там свежий воздух и здоровое питание, а не остатки от вчерашней закуски.

Я по случаю, вернее по телефону, был как раз в курсе, но проверить лишний раз непутёвую сию мамку никак не мешало.

- А там что? - киваю в сторону спальни.

Вместо ответа - маленький, сердитый кулачок под нос.   

Вошла Соня. Вся из ванной, засупоненная вся, под самые подмышки в махровую простыню. Увидела меня, подоткнула поплотнее. Улыбнулась без выражения.

 - Налей даме чаю – распорядилась хозяйка – и достань из холодильника сыр. Вчера кто-то принес свежего от Елисея.- То ли витя, то ли вова? То ли наоборот. Вчера тут много всего промелькнуло перед нами.

- И кое-что, я вижу, осталось от вчера не менее свежее, чем сыр - и глазом старого ловеласа посмотрел на Соню, которая уже отделяла тупым ножом ломтик. Пошловатый намек, кажется, её не смутил.

Воодушевлённый этим первым промельком возможного успеха, я, по обыкновению своему, приступил к распросам. Как-бы разыгрывая праздный интерес и велико-светские манеры, чтобы сгладить общую неловкость от моего грубого вторжения в собственную квартиру.

Получив на свои умные распросы, исчерпывающое односложные ответы, я отвалился и более не мешал журчанию легкого ручейка утренней девичей беседы, то и дело поглядывая на Соню.

Видно было, кроме торчавших из под махровой замотки длинной шеи, ключиц и плечь, только лицо с длинноватым носом. Отнюдь не лишним, впрочем. И вообще, всё какое-то неправильное, но при этом такое, как надо. Как будто набросаное  небрежными, но точными штрихами.

Пзже, когда мы, оставшись вдвоем, играли в "Завтрак на Траве", я увидел, что и ноги и талия и попка и грудь – всё от того же пера, но уже в более тщательной прорисовке.

Но это потом, когда фурия ушла на работу одна, и её пассия осталась дома в моих, можно сказать, "тяжелых азиатских лапах". Мы к тому времени уже прилично набрались все трое, а там у них утренняя конференция, и, по моему нетрезвому предположению новенькой было не фэр появляться сразу в таком неоднозначном виде.

- Будешь себе позволять - убью! Если узнаю. 

Последних слов я уже не услышал, т. к. щелкнул английский замок, но на всякий пожарный старался особенно не позволять – ну если только самую малость! – и вроде как уцелел в тот раз. А через год налетел скандал...