Полька. Часть 7. Матрёна Савельевна. главы 1-4

  Прошли два месяца после похорон Фроси. Страсти стали понемногу утихать, жизнь поселка входила в должную колею. У каждого находились свои неотложные дела и проблемы. Зима в этом году пришла рано, первый снег лег в первых числах октября, а в ноябре морозы держались почти две недели.  Затем, заметно потеплело, но, как оказалось ненадолго. Не успели люди передохнуть, как в декабре пришли морозы серьезнее: с обильными снегопадами да метелями. Старики говорили, что такие холода продержатся до крещения.
    Гришка с самого утра был не в духе: дома Полька доконала, задумалось ей переустраивать дом на зиму глядя. Приспичило ей комнаты обихаживать, да мебелью обзаводится. С чердака достала старую поломанную мебель, оставленную еще Лабузовым, и каждый вечер заставляла Гришку это старье ремонтировать.  Так появились в доме этажерка, несколько венских стульев. Гришку такая перспектива мало устраивала: его удовлетворяло то, что было сделано кем-то до него.  Он не мог понять, зачем нужно передвигать с места на место кровать, переставлять сундуки и лавки? Белить стены известью (кому только такое  могло прийти в голову?) А вешать на окна гардины, на гардины занавеси. Кого это просто  задергушки не устроили? А половики?  С ними было сущее наказание! Они, как приклеенные, липли к Гришкиным ногам, сапоги, как ты их не вытирай, оставляли следы, Полька ругалась! Она вообще сильно переменилась за последнее время: раньше и глаза не поднимет, слова не вымолвит, а тут – осмелела! Командует, кричит, подменили бабу, да и только! Пробовал кулак ей к носу поднести, Полька на него так глянула, что Гришка раздумал осуществлять свое намерение проучить строптивую женушку. А Полька, не оробев, как бы между прочим, произнесла:
- Ой, Гриша, забыла тебе рассказать: видела я однажды, как прямо на моих глазах один человек умер! Представляешь?  И с чего бы ты думал? Поел супу и - готов! Хочу тебя предупредить, Гриша, что умереть человеку – раз плюнуть! Съел бедняга чего-то не того и представился! И спросить за то не с кого!  Сам ведь ел, никто его не заставлял. К тому времени и чугунок уж помыт, и миска протерта. Вот так-то бывает, смекай! Соображай, сучить мне кулаком под нос, или поостеречься? – за усмешкой, в голосе Польки, пряталась прямая угроза, и Гришка не на шутку испугался. Да так сильно, что больше ни разу не позволял себе даже кричать на жену.
     На работе Гришка отдыхал. Вот и сейчас, он задал лошадям корм, сноровисто вычистил стойла, выбросил навоз. Пряхин придирчив ко всему, что касается лошадей, мимо его глаз не пройдет ни одна недоделка.  Несмотря на то, что уже повсюду тарахтят трактора и автомобили, лошади, здесь в Денисовке, хорошее подспорье: машина на траве не поедет, а лошадь – пожалуйста! С лошадьми Гришке спокойно: за дверями морозец, а здесь тепло, лошади надышали. Гришка поймал себя на мысли, что ему совсем не хочется возвращаться домой. За дверью кто-то затопал, оббивая снег с валенок.  Через минуту в дверь ввалилась фигура в тулупе и заснеженном треухе. Всмотревшись, Гришка узнал сельсоветовского сторожа деда Ероху. Ероха, похлопывая по полам овечьего тулупа, сбивал налипший снег. Хлопнул о валенок облезлый треух и вновь нахлобучил его на лысую голову:
-Здорово живешь! – приветствовал он Гришку, окидывая хитрыми глазками конюшню. – Ты один здесь? А я думал, что ты с девками тута! Смотрю, а у тебя своя компания:  жеребцы да кобылы! 
Ероха довольно рассмеялся собственной шутке. Улыбнулся и Гришка. Он был рад  приходу деда: будет с кем перекинуться словом, а если повезет, то и выпить для сугрева! Правда, Пряхин заел бы, если застал бы их за этим занятием, но сегодня он в районе, так что опасаться нечего. Здесь, в конюшне, Гришке никто не указ! Дед Ероха, словно уловив ход Гришкиной мысли, запустил по локоть руку в свой бездонный карман, долго искал там что-то, наконец, извлек из него бутылку с мутной жидкостью, заткнутую скатанным обрывком газеты:
- Вот, видишь, думал сам выпить, - Ероха важно поднял вверх прокуренный указательный палец, - без компании не могу: душа не принимает!  Что-то про тебя вспомнилось!  Ты ведь, как сын мне, Гриша! Дай, думаю, зайду, проведаю! Кто-кто, а я про тебя никогда не забываю, - Ероха всхлипнул, ожидая от Гришки ответного признания. Гришка растроганно заморгал глазами и, похлопав деда по плечу, пригласил к небольшому столику, стоявшему в дальнем углу конюшни. Два отполированных чурбака заменяли стулья. На столике нашли себе приют: погнутая,  алюминиевая кружка, соль на клочке газеты, надкушенная вареная картофелина, да черствая краюха хлеба. Гришка принял из рук деда бутылку, взболтнув ее, посмотрел на просвет. Открыл газетную пробку, понюхал: в нос шибануло сивухой, которая так воняла, что Гришка едва не выронил принесенную дедом добычу:
-Ты где это такой гадостью разжился? У бабы Моти спёр, одонки с лагушка?
Ероха, ожидавший похвалы, обиженно дернул губами и потянулся за бутылкой:
- Ну и не пей, коли гадость! Барин, какой сыскался! Иди, в сельпе купи казенной, да и меня старого, угости! Не откажусь!
-Ладно, ладно, Емельяныч, не кипятись! Я ведь просто так спросил, не со злым умыслом: может и мне придется искать выпивку, чтобы знать к кому идти. Наверняка, чтобы. Сейчас, сам знаешь, с этим строго! – ловко вывернулся Гришка.
Дед, все еще недоверчиво смотрел на него, пытаясь уловить в его словах очередную каверзу, но к столику все же присел:
- Ладно, Григорий, кому другому, так и не сказал бы, но тебе, как другу, скажу. Нинка Веселова приторговывает этим, - дед кивнул в сторону бутылки, - Как Семенюк умер (Царствие ему Небесное) так заработку у бабы и не стало. Вот, она тихонечко и того… - дед сделал неопределенный жест, - живет она рядом с  сельсоветом, кому в голову придет, что она занимается этим? По ночам сивухой несет, хоть святых выноси! А я - то сторожу! Вот мне и перепадает за охрану, так сказать! – дед Ероха, с видом победителя, постучал по добытой бутылке.
- Понятно, - усмехнулся Гришка, - А больше тебе, дед, от Нинки ничего не перепало? Ты вон, какой шустрый, шастаешь по молодкам ночью, может, что и у Нинки выпросил? – Гришка крепился изо всех сил, чтобы не засмеяться в голос.  Лицо деда Ерохи вначале выразило непонимание, а потом, вдруг, сморщилось, будто дед собрался чихнуть, глазки утонули под клокастыми бровями. Он сдавленно икнул, и дребезжащий старческий смех вырвался наружу. Гришка вторил ему здоровым, мужицким гоготом. Отсмеявшись, дед, вытирая слезы, сказал:
- Можа, Гриша, я чего и надумал бы, насчёт Нинки, так ведь, моя старая, у меня всякий нюх на баб отбила! Она на аршин всё под землей видит! Только задумаю чего, а она тут, как тут! Тогда на твоей свадьбе, помнишь, что с Натахой получилось? Не дала ведь, колода старая! Все уже на ходу было: только руку протяни. Ты, ладно, ладно! Будет тебе ржать, - осадил дед Гришку, со стуком поставив перед ним кружку. – Наливай, пока начальство не нагрянуло!
Наливая самогон в кружку, Гришка подумал: «Пропала посудина: после такого пойла из неё ничего нельзя будет пить!» Но, боясь опять обидеть деда, промолчал. Он мог бы выпить прямо с горла, чтобы спасти кружку, но – дед… Он, пожалуй, слабоват уже – не осилит, так-то. Гришка плеснул самогона деду в кружку, а сам приготовился пить прямо с горлышка. Дед Ероха храбро проглотил налитое и, не спеша, занюхал кусочком хлеба.  Только совершив этот ритуал, зажевал выпитый самогон кусочком картошки. Он придвинул кружку Гришке, но тот отказался:
- Не, я прямо с горлышка, так привычнее будет.
- А как же мерка? Вдруг ты больше проглотишь? Ты бугай здоровый, тебе и бутылка ничто, - нерешительно произнес дед Ероха. Отдай-ка её мне, я  в  аккурат отмеряю!
- Не бойся, Емельяныч! У меня глаз-алмаз: свое выпью, а тебе твое целым останется! Все без обману будет.
Гришка, еще раз глянул на содержимое бутылки, словно примеряясь, и начал пить. Было видно, как мерно движется кадык на его загорелой шее, в такт глоткам. Дед Ероха, забегая то на одну, то на другую сторону, по движению Гришкиного кадыка, отсчитывал глотки. Когда ему показалось, что выпито уже достаточно, дед повис на Гришкиной руке, пытаясь помешать тому, прикончить самогон. Гришка, как фокусник, не давая деду разглядеть, сколько осталось самогона в бутылке, выплеснул остаток жидкости в кружку. Самогон едва прикрыл дно кружки:
- Вот, дед, - едва переводя дыхание, и заедая выпитое, произнес Гришка, - тут и тебе на пару глотков осталось! Ну пей, Емельяныч, на доброе здоровье!
Дед Ероха, заглянув в кружку, отодвинул её от себя так резко, что кружка едва не перекинулась на бок. Гришка ловко подхватил её и поставил перед дедом:
- Лапа ты, загребущая! Лапа и есть! – с обидой выдохнул дед Ероха,- с говном не расстанешься, коли задарма дают! Как на халяву – готов с бутылкой проглотить!
-Да ты что, дед, обиделся? Ну, прости, не рассчитал немного! Да ты, пей, пей, и тебе еще за глаза хватит! Куда же тебе со мной  тягаться? Домой не дойдешь, еще замерзнешь по дороге, а мне перед теткой Матреной ответ за тебя держать!
Ероха, молча, выпил остатки самогона, и, ни слова не говоря, направился к выходу. Гришка, опустив руку на его плечо, произнес покаянно:
- Не серчай, Емельяныч, ты  мне все равно, как отец: уважаю я тебя, можно даже сказать – люблю! Отца своего я плохо помню, а в этой жизни я мало кому могу сказать такие вот слова. Разве что тебе! Мать и отца тиф унес, бабушка много для меня сделала, я ей по гроб обязан, но она все с бабьей колокольни звонит, да и норов её ты сам знаешь! Вот я и отвожу душу с тобой, - обращаясь к деду, продолжал свою исповедь Гришка.
– Только хочу, что-то доброе бабане сделать, а она – раз! – повернет и всё испортит! Какая  тут любовь меж нами?
Дед Ероха, согласно кивнул головой, подтверждая слова Гришки. Уж  кому, кому, а ему, Ерохе, пересмешнику и балагуру, не раз доставалось от бабы Анны. Правда, тогда Анна Карповна была совсем не бабка! Но нрав у неё с годами не поменялся, а стал еще круче.    Выпитое начинало действовать. Собеседники, казалось, забыли: где они и зачем они находятся здесь. Гришка, которому надоело носить в себе свои обиды, спешил излить деду Ерохе свою горечь:
- Женился, - рассуждал он,- думал, что будет женка, будет с кем поговорить, кому душу излить, посоветоваться! Куда там! Все ей не так, все норовит по-своему повернуть! А мне, дед, каково? Кто меня спросил, чего я хочу? Зыркнет своими глазками, стоишь, как столб, и не знаешь, что от нее ожидать! С бабаней взялись меня делить: грызутся, как собаки за кость! Было время, вроде бы все поуспокоилось, а тут нате вам – Семенюк умер! С работы выгнали, Фрося умерла. Конец этому всему будет? Вот и запил я, дед! Пока пью, хоть на время забываю про то, что нужно домой идти и на их недовольные рожи глядеть! Теперь, вон, перестройку затеяла: мебелю ей ремонтируй! А спросила меня: умею я это делать? Хочу этим заниматься? Н-е-е-т! Ей надо - и все тут!
Гришка замолчал. Молчал и дед, пощипывая реденькую бородку:
- А ты бы по-другому с ней, Гриша, попробовал: с лаской бы подошел. Она ведь, твоя Полька, ласки в этой жизни и не видела. Помню, пришлаа, мать Полькина, в поселок. Я тогда у Зюнина работал. Мать моя! В чем только душа у нее держалась? Помню, Полька маленькая, выглядывает из драного одеяла, как мышонок, и худенький палец сквозь дырку в одеяле выставился. Пальчик-то махонький, розовый выглядывает. Мы тогда с Матреной еще в силе были, просили  Степаниду отдать нам Польку – не отдала! Прижала к себе, молчит, а слезы по щекам так и льются! Спасибо, хоть Щепница у себя их пригрела, а то хоть помирай бабе с малым дитем! Никто не пускает, всякий для отказа свою причину имеет. Щепница ее и воспитала, спасибо ей великое! Вот только ласки, чаю, у нее и не было – нелюдима была Щепница, страсть.
Дед Ероха замолчал, полез в карман за кисетом,  оторвал клочок газеты, свернул самокрутку, непослушными пальцами старательно заправляя крошки табака.  Цигарка получилась кривой, но Ероха, ловко склеил края газеты слюной. Он зашарил по карманам, в поисках спичек. Гришка встал, подошел к стойлам лошадей, посмотреть доели ли они сено или нет.  Скоро надобно будет их напоить. Куда это Ивашка Возницын подевался, за водой лошадям ехать надобно. Гришка, выглянув во двор, зябко поежился: мороз ночью будет добрый. Снег, перестал сыпать хлопьями, только редкие крупицы нет-нет прорывались к земле. Телеги с бочкой во дворе не было.  Значит, Ивашка уже уехал на речку за водой. Надобно им с дедом прощаться, не ровен час и Пряхин нагрянет. Часа четыре они с дедом беседуют. Скоро и темнеть начнет.
Дед Ероха, казалось, задремал, согревшись от выпитого, если бы не рука, мерно подносящая цигарку к губам, да едкое облако дыма, окутывающее деда с головы до ног. Дед, перхая, сплевывал табачные крошки и вновь замирал. Лошади, почуяв незнакомый запах, тревожно переступали ногами, недовольно, всхрапывая:
- Кончай, дед, туши цигарку: еще пожару мне тут наделаешь. Лошади волнуются, недовольны. Как твоя Матрена Савельевна такую вонь переносит?
- Терпит,- самодовольно ухмыльнулся дед Ероха.
- Ей надобно терпеть,- согласился Гришка, - она тебе за всю жизнь ни одного ребеночка не родила. А баба, коли родить не может, как порченная все едино! Выходит, что это ты ею командовать должен, а не она тобой!
-Коли, ничего про нашу жизнь не знаешь, так и не мели, как та мельница! – неожиданно для Гришки осерчал дед, - за что ты ее чернишь-то? Это может я порченный…
Гришка удивленно взглянул на деда Ероху, будто впервые увидел его таким серьезным:
- А ну, дед, давай, просвети меня, такого темного, в чем это ты перед бабой Мотей виноват? – Гришка, не скрывал собственного интереса.
Дед примял прокуренными пальцами цигарку, понюхал пустую кружку и огорченно крякнув, поставил её обратно на столик:
- Вот, коли бы не выглотал всю выпивку, может, мне бы и говорилось сейчас легче. Слабже, для сердца-то было бы…
- Можно подумать, там у тебя такая трагедия, что без выпивки и не расскажешь! – подначил деда Гришка.
- Ну, такая ли, другая какая, а что трагедия, то ты верное слово нашел! В самую точку попал!

                Глава 2.

Ероха немного помешкал и, видя, что выпивки больше не предвидится, неторопливо начал свой рассказ:
«Мы тогда с моей Мотей только поженились: может с полгода, может чуток более того прошло. Жили, как водиться с родителями, старшие братья были уже отделенные: от отца недалеко жили семьями, но все же отдельно. Я, как младший в семье, должен жить с родителями, помогать им и доглядывать их до кончины. Ты не смотри, Гриша, что она сейчас такой глянется, в девках моя Мотя, была одной из первых. Статная, сбитая, и лицом пригожая: глазищи по кулаку, как взмахнет ресницами, так сердце и замрет! Очень была хороша! Надо сказать, Гриша, батька у меня больно строгий был. Мать, помню, бил, женщин вообще за людей не считал. При нем они боялись и слово сказать. Да он никого  ни во что не ставил: не любили его, Гриша, бояться – боялись, да и только. А под страхом, какая она жизнь? Может он оттого, что его никогда никто не любил и лютый был? Так вот, спали мы с Мотей в одной комнате с родителями: они в одном углу, а мы - в другом. Бывало, ждем с ней, когда все затихнет: а отец все ворочается да кряхтит, мол, не сплю, все слышу! Какая уж тут любовь да ласка! Вот у вас сейчас комната отдельно, кровать с периной и вы тем недовольны. А мы тем были довольны, что сумеем на сеновал нырнуть: жену вволю потискать! Мне иной раз кажется, что батька мой, многое нарочно делал, чтобы нам досадить, завидовал он нам что ли? Матрена молчала. Это она сейчас, Гриша, такая разговорчивая, а тогда – ша! Боялась и рта раскрыть. И стал я замечать, Гриша, что отец мой, как бы настраивает меня против Матрены. Желал мне свою ненависть к женщинам привить. Все ему было не так: то глянула косо, то ложку подала без почтения! А если за куском потянулась раньше свекра – скандал на неделю! Мать, тишком, жалела и меня и Мотю.  Да вода и камень точит: понравилось и мне власть над женой проявлять, стал я придираться к ней почем зря. А когда ищешь к чему прицепиться – найдешь обязательно! А тут, еще и к водочке стал тянуться. Отец наливал себе и мне на равных, пей, мол, мужик уже! А сам втолковывает мне под пьяную лавочку, учит уму разуму. 
     В тот вечер мы с батькой засиделись за бутылкой допоздна. Мотя уже и управиться успела и напряла кудели  досыта, а мы все гомоним: одно по одному.  А тут батьке до ветру выйти приспичило, ну и я с ним вышел. Ну, как водится, сцепились языками еще и во дворе, как две кумы, что по-соседству жили.  Лето было, ночь теплая, звездная… Вот, думаю я про себя, сейчас батьку уложу, и с Матреной на сеновал… Кровь играет, водка помогает! Когда мы возвратились в комнату, на столе было уже чисто, все прибрано. Мотя, подумала, что мы уже закончили свои посиделки, убрала посуду и легла отдыхать. Ей, бедняге, и раздеться при батьке невозможно.  Отец зыкнул по пустому столу, вышел во двор. Вернулся с вожжами. Протянул их мне со словами:
-Проучи, эту сучку, чтобы впредь не смела поперек мужней воли идти! Непоротая баба, что злая собака, а она должна хозяина знать и бояться. Руки лизать, да на пузе перед мужем елозить!
Что со мной случилось, не знаю, до сей поры и сам. Только сволок я свою женку на пол и давай учить вожжами, а батька следил и подбадривал меня. Мать проснулась  и отобрала Мотю, почти бесчувственную. Повернулась она ко мне и выдохнула в лицо:
- Убивец! Думала, хоть дети вырастут людьми! Знала бы, утопила бы тебя, как щенка, еще маленького!
Отец кинулся к матери с угрозами, тут уж я не позволил: приходить стал в себя после временного помутнения.  Уложил я Мотю на кровать, она, едва живая, ни единого звука не проронила, все одно, как мертвая. Отец довольным остался:
- Ничего, заживет, как на собаке! Зато науку на всю жизнь запомнит, так-то!
Под утро я проснулся от того, что вся постель оказалась мокрой. Вот, думаю, допился: обоссался, герой! Привстал, вижу, Мотя  сидит на постели и руки свои мне протягивает. В комнате еще темно, разобрать ничего нельзя. Пока я засветил лампу, проснулась мать. Что я увидел, забыть до сей поры не могу: сидит бледная, как покойница, Мотя, а под ней лужа крови. И я сам в крови ее. Мать, как увидела эту картину, крикнула мне:
- Запрягай быстро лошадь, да вези ее в город. Хотя бы по дороге не померла, сердешная! Ребенка она ждала, а ты свое родное дитя в могилу отправил!
Веришь, Гриша, я всю дорогу до города плакал и молился. Богу я тогда обещание дал, что пальцем жену не трону никогда, коли выживет! Словом не обзову, сколько рядом жить будем. Меня ведь, Гриша, за это самое, чуть в тюрьму не посадили. В больнице доктор, как увидел ее избитую, накинулся на меня:
-Это ты, подлец, такое учинил?
А Мотя, шепчет, белыми губами:
- Нет, это не он!
Я готов был сквозь землю со стыда провалиться: я нашего ребенка убил, ее жизни почти лишил, а она меня, изверга, еще и выгораживает!?
Выжила моя Мотя, долго выкарабкивалась, крови много потеряла, к тому же избитая вся.  В дом к батьке мы больше не вернулись. Сначала в городе комнату снимали. Только не по карману оказалось для нас городское житье. Вот и перебрались мы с ней в деревню, Денисовку. Давно это было, в аккурат перед переворотом. Тогда много сюда приехало народу: село на отшибе, земли вволю, вот, и прижились! В шестнадцатом году местные киргизцы, было, забузили, а потом, разогнали их, и все поутихло. С той поры, нашу Денисовку, все смуты стороной обходили. Вот, так-то, Гриша, и не родила мне моя Матрена детей. Как ты сказал? Ни куренка, ни ребенка. А во всем я виноват и нет мне в том оправдания!
- Выходит, что баба Мотя моложе моей бабани? А по виду и не скажешь, - удивился Гришка. Дед Ероха ничего не ответил. Он стал по-стариковски, суетливо, запахивать полы тулупа, собираясь идти домой. В это самое время двери в конюшне открылись и простуженный голос Ивашки Возницына спросил:
- Дядь, Гриш, коней поить будем?
- Будем, Иван, будем! Вот, только Емельяныча до ворот провожу.
- Не провожай, сынок, не заблужусь! Ты, заходи к нам на огонек, мы с Савельевной тебе рады будем. Ну, бывай!
Дед Ероха ушел. А Гришка, проводив деда, с удивлением подумал: « Вот, ведь, как оно  бывает: живешь рядом с человеком, кажется, знаешь его, как облупленного, а выходит, что ничего толком ты о нем и не знаешь! Бабе Моте бабы уже глаза выели, при всяком удобном случае кололи бездетностью. А она словом не обмолвилась в свое оправдание. Может, о Ерохе своем думала? Чтобы не выставлять его перед народом вот, так-то? Вот и пойми, ее, женщину: одна живьем закопает, другая жизнь положит, но спасет!»
Гришка был рад, что при его разговоре с дедом Ерохой никто не присутствовал. Лошади не выдадут. А, он, Гришка, будет молчать: нечего звонить - не его эта тайна.

                Глава 3.
 
     Полька сидела в только что прибранной комнате: «Ну, прямо как в городе получилось» - мысленно гордилась она. Комната и впрямь сильно преобразилась: на кровати удобно стало спать. Две, приобретенные Полькой вещи, стали предметом ее особой гордости:  это покрывало на кровать, широкое, шелковое, все расшитое диковинными птицами, таких Полька и в глаза не видывала.  Покрывало было явно старинное, тонкой выделки: кто-то сохранил и продал из-за какой-то нужды. Нежно – розовое, оно делало комнату наряднее и светлее. В углу приютилась этажерка (как у господ) вся лаковая с витыми столбиками. На каждую полочку Полька постелила белоснежные кружевные салфетки собственного изготовления.  Чисто вымытые, окна казались без стекол: так тщательно были они промыты и натерты до блеска Полькиными руками. А занавески?! Они были верхом совершенства: недаром Полька отдала за них Зинаиде, Натахиной матери, целых два килограмма свиного сала. Та выбила на белой ткани двух лебедей: один супротив другого, головки у лебедей соприкасались, будто шептались те о чем-то.  Вот закончит Полька подзор для кровати вязать (два зубца осталось) тогда кровать, как невесту, можно на смотрины выставлять! При мысли о Гришке лицо Польки омрачилось: этому, кроме водки ничего не любо. Сколько уж бьется она, старается, а похвалы так никакой и не заслужила. Один только выход на базар чего ей стоит! Нужно встать пораньше, побыть на базаре подольше, чтобы успеть перехватить что-то ценное. Сейчас «пришлые» выносят, что хочешь, меняют на одежду и продукты, а за вещи, которые ценнее, просят деньгами. За такое и не жалко! Вчера, например, за  почти, что свиную картошку, ковер выменяла. Сейчас на них мода пошла: коврик тонкий, на клеенке, но картина – хоть куда! Позади нарисованы горы все в цветах, а впереди: речка, олень и дама, обнявшая этого оленя за шею. На даме голубая кофточка в горошек и голубое небо – красота! Полька любовно разгладила, не успевший отвисеться коврик. Все же не ситцевая выцветшая тряпка, а что и того хуже – голая, холодная стенка.
    Она представила себе, как удивится Гришка, увидев ее приобретение.  Может, хоть за это похвалит? Мечты Польки не знали удержу: вот и половики новые обещали ей продать, только позже: «Как картошка закончится, - утешала себя Полька, - так и притащат, куда денутся!» Картошки уродилось немало: с трех делянок свезли во двор приличное количество мешков, а сколько в телеге прямо насыпью. И это, несмотря на сухое лето!
Полька  скармливала скотине только ту картошку, которую невозможно было поймать пальцами – все остальное продавалось или обменивалось. Давала свою долю прибыли и корова: свое молочко, часть продать можно, опять же копейка в дом. Так денежка к денежке и достаток собирается. Когда ездила за покупками, встретила в городе свою бывшую компаньонку: опять приглашала спиртом торговать. Польке сейчас не до того – скоро уже дите родится. Она ощущала с каждым днем сильнее, как что-то новое растет в ней, какая-то неведомая ей новая жизнь: «Хотя бы не в Гришку пошел» - Полька засмеялась, поймав себя на том, что впервые подумала о ребенке, как о мальчике. 
Она почему-то была уверена, что родит сына, она и имя ему уже выбрала – Иван, Ванятка, Ванечка! Взгляд Польки остановился на венских стульях, которые она поставила у стены, вместо бабаниной лавки. Такие красавцы, а сколько скандала из-за них было! А всего дела-то было, что рассохшиеся части заново склеить! Вот, теперь, хочешь - присядь, хочешь – любуйся! Любо – дорого взглянуть.
    Во  дворе залаяла собака, сообщая хозяевам о приходе гостей: «И кого это там принесла нелегкая? Ходят, только отрывают от работы!»  Полька, накинув на плечи шаль, вышла во двор. Тревога оказалась напрасной: поругав собачонку за пустой лай, Она отправилась управлять скотину.  День повернул к вечеру – не успеешь оглянуться, и Гришка с работы явится.  Когда звук Гришкиных  шагов  раздался во дворе, Полька чисто вымытая, доваривала ужин. Бабаня в баню идти не захотела, сослалась на недомогание. Полька не настаивала: пусть поступает, как хочет. Отношения, установившиеся между женщинами, надолго сохранить не удалось: бабаня в силу своего вздорного нрава, нет-нет, да и пощипывала  Полькино самолюбие. Полька молчала, но обид забывать не умела: «Могла бы  помолчать, старая колода,- мысленно огрызалась она бабке, - Знает ведь, как бабе тяжело, когда она в тягости, так нет же, найдет, как за живое зацепить!»
Полька мельком взглянула на вошедшего мужа, ей мгновения хватило, чтобы определить Гришкино состояние: слегка выпивши, но не пьяный! Она, улыбнувшись, обратилась к мужу, который грел руки возле печки:
- Гриш, пока баня не остыла, сходи, помойся, а заодно, и одежду грязную там оставь. Иди, я тебе исподнее и полотенце прямо в предбанник принесу. Чистую одежду в комнате наденешь. В комнате тепло, я и «господскую» печку успела истопить. «Господской» называли печь, которую Лабузов на немецкий манер, встроил в угол комнаты и, которая обогревала своим теплом почти, что весь дом. У русских подобные печи называли «голландками». Материал на них использовался необычный: металлические кольца, изнутри обложенные кирпичом, конструкция была сложная, какую не каждый печник в деревне  брался  воспроизвести.
- Транжиришь кизяк, почем зря: потом и картошки сварить будет не на чем, - подала с печи голос бабаня. – Как барыне, кажную неделю баню подавай! Когда только и мазаться успеваешь? Гляди, смоешь всю красоту, тогда Гришка на других пялиться станет, а ты беситься будешь!
- Вы опять, бабаня, за свое? – накинулся на бабаню внук, - хоть беги от вас на край света! Каждый день одно и то же: бу-бу-бу! Лучше сидите в тепле, за готовым ладом и помалкивайте!
«Ну, вот, и поладили, - про себя подумала Полька, - только-только  по-людски все пошло. Так, эта, - она враждебно взглянула в сторону бабани, - эта все испоганила. Сколько же яду в ней накопилось? Сущая змея, гадюка!»  А вслух сказала:
- Хватит уже! У меня ужин вот-вот поспеет. Я тут, малость,  спиртику разжилась. Выпьем немного и отдыхать будем. Уходилась я за эту неделю, как помылась, будто сто пудов с себя долой! Иди, Гриша, иди, мойся. Устал ведь, небойсь?
Гришка покорно пошел в баню, озадаченный ласковостью жены: «Может и прав, дед Ероха: ласковее мне с ней быть надо? Не собака ведь. Я тоже хорош,- обругал он себя,- ровно служку в дом взял!»  Гришка твердо решил: отныне, переломить себя и быть с женой любезнее. Баня еще не остыла, Гришка хорошо прогрелся, помылся. Он с удовольствием одел принесенное Полькой белье, обмотал голову полотенцем и вышел из бани. Полька слышала, как хлопнула дверь в предбаннике,  послышались Гришкины шаги, направляющиеся в дом.  Полька, на кухне, собирая к столу, с замиранием сердца ждала появления мужа: «Заметит перемену? Понравится ли ему? Похвалит ли ее за усердие?!
Когда Гришка вошел в комнату, на него пахнуло теплом и тем особенным духом, какой издают хорошо промытые, чистые комнаты. Увидев стопку приготовленной для него одежды, он, не спеша, занялся ею. Надел брюки, стал заправлять в них рубаху, глянул в сторону кровати и обомлел: со стены прямо на него, улыбаясь, глядела  своими большими, голубыми глазами… Натаха! Собственной персоной! Гришка даже перестал одеваться, внимательно приглядываясь к красавице на стенном коврике: «Фу, ты! Вылитая Натаха! – подумал он, - волосы, большая грудь – все, как у нее. Ишь, ты, скалится во весь рот! Как она там, на панских харчах? Надо будет про нее  у Нинки спросить, та все знает!»
Гришка усмехнулся, вспомнив их последнюю встречу. Он не мог ни на кого долго сердиться: тем более на Натаху.  Он еще раз внимательно оглядел пышнотелую красавицу, и мысленно обращаясь к ней, проговорил: «Ну, вот, Натаха, теперь ты будешь у меня под боком всю ночь! Эх, живую бы тебя, сейчас полапать!» - вспоминая сдобное Натахино тело, вздохнул Гришка.  Закончил одеваться и поспешил к ужину.  Полька встретила его вопросительным взглядом, в котором читалось: «Ну, как понравилось?»  Гришка, вспомнив свое обещание быть любезнее, придав своему голосу как можно больше проникновенности, сказал, привлекая Польку к себе:
- Это, ты, Поля, здорово придумала!
- Что придумала? – переспросила Полька.
- Ну, вон Натаху на стенку прибила, - продолжал гнуть свое Гришка.
- К-а-кую Натаху? – упавшим голосом спросила Полька
- Да на стенке ковер, на нем баба нарисованная – вылитая Натаха, даже кофточка в горошек, как у неё!
Бабаня, слушая их разговор, тоненько захихикала. На глаза Польки навернулись слезы:
- Дурак! – крикнула она в лицо растерявшемуся Гришке, - ты хоть сам понимаешь, что ты сейчас городишь? У тебя что, другого интересу нет, окромя  Натахиной задницы? Женился бы на ней, тогда бы смотрел на ее добро день и ночь! Полька, хлопнув дверью, выскочила из кухни. Войдя в нарядную комнату, хотела сорвать злополучный ковер, но, вспомнив, какие деньги за него заплачены, поменяла решение: «Продам! В воскресенье, на базаре продам. Себе другой возьму, без крали!» Она враждебно посмотрела на смеющуюся красотку, и неожиданно для себя, заметила сходство, о котором говорил Гришка: «А, ведь, верно подметил, гад, похожа на Натаху, очень даже! Как портрет с Натахи рисовали! Даже кофта голубая в белый горошек, как у той, сучки!»
   Вечер был испорчен. Гришка клял себя последними словами, за свое неумение держать язык на привязи. Он понимал, что Полька, как его жена, была вправе обижаться на него. Зачем вспоминать старых подруг, когда все пути к старому перекрыты? Он чувствовал себя в положении собаки, которая по ошибке укусила собственного хозяина. Он повернулся, собираясь идти вслед за Полькой, и наткнулся на насмешливые глаза бабани. Гришка в сердцах, задернул занавеску на печи и вышел, громко хлопнув дверью.
    Полька сидела на одном из своих заветных стульев и плакала. Плакала от обиды, нанесенной ей Гришкой, от бессилия что-то изменить в этом недобром доме, плакала от тянущей боли внизу живота, которая целый день напоминала о себе: «И когда все это кончиться? – подкладывая руки под отвисший живот, спрашивала себя Полька,- То тошнит, то болит! А этому кобелине, хоть бы что, как с гуся вода! Может, он и впрямь, не понимает, что делает? Чурбан неотесанный! Не зря Пряхин определил его в конюхи: самое ему там место! Жеребец! Да, какой он жеребец: мерин холощенный!
Полька еще долго бы изливала  на голову мужа свой гнев, если бы предмет ее возмущения не появился в комнате. Подойдя к жене, Гришка виновато произнес:
- Прости меня, Поля! Я ведь и на самом деле не хотел тебя обидеть. Ты вон у меня, какая хозяюшка, разве я тебя прировняю до гулящей девки? Ты сама подумай! У тебя вон, все, как в церкви убрано…
- А ты в церкви-то был? – Полька улыбнулась, вытирая слезы.
- Был, маленький еще! – ободренный ее улыбкой, Гришка обрадовано засмеялся. – Не сердись на меня, - неловко гладя жену по волосам, упрашивал Гришка. – Скоро малец родиться, заживем, семьей! Ты не обращай на мои выходки внимания: такой я родился – прёт из меня черти что! Я и сам не рад – а оно лезет!  Видно, чего за жизнь наелся, то и выскакивает. 
Гришка нагнулся, чтобы поцеловать Польку, взгляд невольно упал на пышную грудь «Натахи». Такого желания он не помнит уже давно. Без слов он подхватил Польку на руки и понес к кровати. Полька хотела остановить его: жалко мять дорогое покрывало, но передумала, промолчала. Когда Гришка овладел ею, она вдруг почувствовала, что все ее тело наполнилось какой-то негой, неизвестной ей до сих пор. Она с наслаждением отдалась его рукам и губам. Только, когда он, увлекшись, стал более настойчивым в своих ласках, прошептала:
- Ну-ну, ты легче, папаша! А не то, не ровен час, сына зашибешь!
- Не зашибу, он выше того обретается! – с придыханием ответил Гришка.
Наконец, Гришка затих, лежал расслабленный, отдыхая. Дыхание его становилось ровнее: «Уморился, - впервые с нежностью подумала о муже Полька, - с чего это он так разошелся?»  Взглянула на ковер и нашла ответ на свой вопрос: « Ладно, - усмехнулась Полька, - виси на здоровье! Сиськи твои, а все остальное я  получать буду!»
Мудрое решение окончательно примирило её с мужем, и  нарисованной «Натахой» и даже с ненавистной бабаней. Гришка с удивлением смотрел на похорошевшее лицо жены и думал: «Вот ведь, какие они женщины: только что съесть меня была готова, а после энтого дела ручная совсем стала». И он, по-хозяйски обняв Польку за располневшую талию, приподнял над полом и закружил. Полька отбивалась, смеясь тем счастливым, радостным смехом, какой присущ только счастливым женщинам.  Когда они вернулись на кухню, бабани на печи не оказалось:
- Где это она? – удивилась Полька.
- Кто ее знает, может, за что осерчала, да и подалась к  своим иконам.- пряча глаза, отозвался Гришка.
Где-то внутри, маленьким, холодным комочком колыхнулась вина, что зря он, давеча, так грубо обошелся с бабаней:
-Собирай на стол, а я пойду, позову ее. - Гришка вышел, а Полька стала проворно накрывать стол к ужину.  Вернулся он быстро, по  расстроенному виду мужа Полька догадалась, что с бабаней не все ладно.
- Нет ее в горнице, - в голосе Гришки сквозила явная тревога.  – Куда она могла деться, ума не приложу. В эдакую темень, куда ей идти?  Может, до ветру пошла?  Может, оступилась или упала, сходи ты, Поля, тебе, как женщине, это сподручнее.  Полька, молча, накинула на голову шаль, взяла коробок спичек и вышла во двор.  Гришка, поддавшись чувству тревоги, вышел за нею вслед. Он слышал, как Полька, подойдя к нужнику, окликнула бабаню, но ответом ей была тишина. Полька чиркнула спичкой и осветила вход в нужник, но там никого не было:
- Гриша, - крикнула она мужу, - нет ее здесь, и, похоже, не было, на снегу нет никаких следов. Искать ее надо, Гриша! Одевайся, и пошли: найдем, не улетела же она!

                Глава 4.

    Искали бабаню долго: вначале обошли всех ее подруг и знакомых, ходили и к Потапихе, и к старикам Степиковым, но – бабани нигде не было. Дед Ероха, выслушав их, заметил:
- Старые – они все одно, что малые: чуть что не так, обиделись и сбрендили. А уж Анне Карповне психануть, что чихнуть, - ничего не стоит. Однако, холод вон, какой не замерзла бы   сдуру-то!  Вы, вот что: ищите на старом подворье,  ведь она, как может судить…
Гришка, не дослушав деда, уже бежал в направлении старого подворья. Полька, боясь оступиться, шла медленно, тщательно выбирая дорогу. Когда она подошла к ветхой изгороди, невольно остановилась: до нее донесся тихий щенячий плач, будто скулит маленький, отбившийся от матери кутенок. Полька пошла на звук, и, вскоре, наткнулась на лежащую под дверью бабаню и рядом с нею трясущегося от горя Гришку. Гришка, непослушными руками пытался привести бабаню в чувство: тер снегом побелевшее лицо и руки,  плакал, тормошил грузное тело бабани, не желая верить, что ее больше нет:
- Ты не теряй зря время, это не поможет! Взваливай ее на плечи и – айда, домой!
Гришка, словно ждал ее приказа: он перекинул бесчувственное тело бабани через плечо, и насколько достало сил, поспешил к дому. Уже дома при свете лампы, они увидели, что бабаня в запальчивости, ушла из дома в том, в чем сидела на печи. На топчане, куда опустил ее Гришка, она лежала строгая со скорбно сжатыми губами. Белое, без кровинки лицо, согреваясь в тепле, покрывалось капельками влаги. Гришка рванулся опять за снегом, но Полька остановила его. Она достала из шкафчика бутылку со спиртом, налила его в кружку, и, обмакивая в него край полотенца, принялась умело растирать неподвижное тело бабани:
- Грей одеяло у печки, надо теплом ее окутать, - приказала она Гришке. Тот кинулся исполнять Полькину просьбу. Полька устала, нестерпимо ныла поясница, но она не прекращала начатую работу. Она приложила ухо к бабаниной груди, в надежде услышать признаки жизни, но вначале не услышала ничего. Только, спустя мгновение, она уловила в молчащей груди  едва различимое движение, как короткий  вдох.  Полька схватила одеяло и плотно укутала им тело бабани, заботливо подтыкая края, чтобы подольше сберечь драгоценное тепло. Минут через десять, которые показались им такими долгими, веки бабани чуть дрогнули, из-под них выкатилась мутная слезинка, которая никак не хотела стекать по холодной щеке. Бабаня судорожно вздохнула, ее тело содрогнулось, как от озноба, она крепче смежила веки, теперь уже навсегда.  Гришка плакал, не стыдясь, размазывая слезы по щекам, повторяя, как заводной единственную фразу:
- Даже не сказала ничего, ничегошеньки! Прощай, не сказала, как неродному!
 А Полька с сожалением подумала: «Вот и не досказала мне свою историю, не довелось. Каждое дело нужно делать в срок, а то, вот, ведь, как жизнь повертается!»
   Это внезапное горе, пришедшее в их дом, казалось, сильнее сплотило семью.  Гришка во всем положился на практичность своей жены, а она, словно ждала этого момента, когда станет единовластной правительницей в своем доме. Сказать, что Полька сильно сожалела о смерти бабани – значит, погрешить против истины. Гришка тоже вскоре успокоился, согласившись с доводом: « Век не живут, а бабаня пожила, сколько ей отпущено – пора и на покой!»  Никто в деревне их не осуждал: все знали непростой характер усопшей Анны Карповны. Знали, что внуки добросовестно искали ее, чтобы спасти.  Телка зарезали раньше, чем намечали: поминальный обед Полька справила по всем правилам. Сорок дней падали как раз на Новый год, высчитав, Полька обрадовалась: народу будет немного, кому захочется портить себе  такой праздник? Придут только те, кто лично был знаком с бабаней.  Жизнь без бабани почти не изменилась. Полька, наводя порядок в ее сундуке, нашла там серебряное сердечко – медальон, внутри которого оказался чей-то белокурый завиток. Кому он принадлежал? Кто теперь скажет? Полька осторожно защелкнула медальон, ничего в нем не потревожив.  Был там же тоненький серебряный перстенек, с орнаментом из черни. Полька примерила его на свой безымянный палец: перстенек оказался ей впору.
Полька отвела ладонь в сторону, любуясь колечком: «Очищу, как следует – еще какое колечко будет! - Решила она.
Гришка, увидев перстенек на пальце у Польки, вопросительно посмотрел на жену:
- Бабаня подарила, - почему-то солгала Полька, - помнишь, в ту ночь, когда она мне о своей жизни рассказывала?
- А почему до сих пор ты не носила его?
- Да я отказалась тогда от такого подарка: может быть, это  чья-то память у бабани была. А теперь, думаю, что добру пропадать, все одно мне было завещано! – Полька выжидательно глянула на Гришку, ожидая его решения. Гришка согласно кивнул головой.
- Там и медальончик серебряный имеется, красивенький, сердечком. Волосок там спрятан чей-то… беленький,  волосочек-то. Его я не посмела взять.
-Возьми, коли нравится. Кому он теперь нужен? – великодушно  разрешил Гришка.

   Полька, как и предполагала, в декабре родила мальчика. Крупного, здорового малыша, портретное сходство с отцом, было налицо. Рождение первенца, несколько было омрачено смертью бабани. Гришка, против имени «Иван» не возражал. Так в их семье появился новый человек, который и занял опустевшее место выбывшего: опять их стало трое.
http://proza.ru/2016/03/03/1533