Стоматолог-яйцебой глава первая

                ПОЭМА
               
               
                ...он был героем на чужой войне,
                и чужим своей стране...
               
                «СТОМАТОЛОГ — ЯЙЦЕБОЙ»
               
    

                1.

     Затвор над пустым патронником застыл,
     В «лифчике» последняя, трофейная граната,
     Нога «горит», видимо осколок зацепил,
     Матерится где-то рядом рация комбатом.
       Я крикнул раненым: «Есть кто-нибудь живой»,
       А мне эхо хрипло и зловеще отозвалось,
       «Архангел в небо, увёл их за собой,
       И для тебя местечко у него осталось».
     Из отряда, я один ещё за жизнь цеплялся,
     На «точке» у тропы где полуподвешен мост,
     По нему пробиться караван пытался,
     «Волчьим зубом» называют «духи» этот пост.
       Уже два века этот мост помогает злу,
       Бандитам из Европы и злодеям Пакистана,
       Стремящихся разбоем, набить свою казну,
       Ограбить кланы и племена Афганистана.
     Рядом ротный старшина Михайличук,
     Всегда готовый нас «прикрыть» собой,
     «Валить» врага учил нас не только с рук,
     Он хотел чтоб мы живыми уехали домой.
       Он в «срочную» служил в знаменитой пятой роте,
       Десантником-курком, триста пятидесятого полка,
       «Ходил» в горы, на мужскую трудную работу,
       Где по фронту «духи», а между сердцем и Аллахом облака.
     Служил по закону ВДВ — «Умереть и не сдаваться»,
     Ненавидел «дембелизм» и офицерский «беспредел»,
     Тех, которые стремились на «Броне» скрываться,
     И кто на свою и честь десантника, плевать хотел.
       После дембеля, в Ташкенте на прапора учился,
       Он знал как «неуставняк» в полку искоренить,
       В свою дивизию по «выпуску» просился,
       Но его к нам в бригаду направили служить.
     В нашей роте разведчиков — штурмовиков,
     Сразу «дембелЯ» его не очень то боялись,
     Корча из себя супер — героев мужиков,
     Толпою «опустить» в «чмыри» пытались.
       Он доходчиво им преподал, на всю жизнь урок,
       По юности простой, дворовый хулиган,
       А в «срочную», смелый и «безбашенный «курок»,
       Ещё он по дзюдо и каратэ имел какой-то дан.
     Первогодков, неокрепших маменьких сынков,
     Гнобить «неуставняком», никому не позволял,
     «Лепил» из всех выносливых и крепких мужиков,
     Дух и волю наши, в горах своим примером закалял.
       На «прыгах» на него мы с завистью смотрели,
       Как он «спирали», «бочки» на «крыле» крутил,
       А над теми, кто под «куполом» от страха зеленели,
       Не унижая, беззлобно, как старший брат шутил.
     Что в очередной прыжок, возьмёт их в «связку»,
     И покажет вместе с ними мастер — класс,
     Учебка казалась многим, просто детской сказкой,
     Против того, что «делал» в небе «Дяди Васин» асс.
       Не стеснялся, не жалея дать урок и ком.составу,
       «Гонял» и их в «рукопашке» до «седьмого пота»,
       Что мы ВДВшники, гордиться этим нас заставил,
       И у нас не служба, а тяжёлая, опасная работа.
     Из-за нехватки офицеров, комбат ему «дал» взвод,
     И он был по штату в нашей роте старшиной,
     Развед отряды «снаряжал» и сними сам ходил в «поход»,
     Мы гордились им, нашей всей двадцать второй.
       Не «кланялся» ни «звёздам», ни большим погонам,
       Стал эталоном чести для многих офицеров,
       Нас учил как по ущельям и по горным склонам,
       В боях живым остаться, уничтожая моджахедов.

                2.

     А теперь лежит, зажав в руке пустой рожок,
     Не моргая, хмуро смотрит в небо голубое,
     Почернел от крови его простреленный висок,
     Он до конца старался нас прикрыть собою.
       Притихли «духи», попрятались в камнях,
       Порою тишина страшнее яростного боя,
       Рация комбатом: «Вертушки пролетели Лашкаргах,
       Держитесь, вашу мать, они вас с воздуха прикроют».
     Мне очень нужно до прихода наших продержаться,
     Я заметил АКМы у поверженных врагов,
     С одной гранатой выжить надо постараться,
     И «добыть» трофей, я на дерзкое безумие готов.   
       И один бывает в поле воин, точней в горах,
       Нужно лишь попасть гранатой в мост,
       Подполз к нему поближе, тихо на руках,
       Резко для броска поднялся во весь рост.
     Рванул чеку, а «трофейка» в руках взорвалась,
     На удивление и радость «духам» за скалой,
     Земля и небо с моей душой в тот миг смешалось,
     «Ну вот и я Браты, возьмите и меня с собой».
       Но мой отряд растаял, туманной дымкой белой,
       Видно мне ещё пожить предназначалось,
       Душа моя опять вернулась в моё тело,
       Точнее в то, что от него осталось.

     В голове «Царь-колокол» гудел, ревел,
     Боль на части рвала, ну что ж, живой,
     Помню как старый моджахед на меня смотрел,
     И сказал: «Это не твоя война, иди домой».
       Потом обрывки моих рук перетянул жгутом,
       Чарсом пару раз из чубука затянуться дал,
       Моё рваное лицо, перевязал обоссаным бинтом,
       Я ждал добьёт, а оказалось он мне жизнь спасал.
     Как второй взвод на «Волчий зуб» пришёл,
     А «вертушки», пацанов с воздуха прикрыли,
     Я не видел и не слышал, в нирвану наркоты ушёл,
     Они тот караван и духов, «в клочья покрошили».
       Был в том взводе и ефрейтор Филипчук,
       За лычку даже земляков своих «сдавал»,
       Он видел, как меня в крови и почти без рук,
       Старый проводник к скале спиною прислонял.
     Его судьбу и каравана решил закон войны,
     Всех кто не сдавался, без жалости в «расход»,
     Последний раз летят в «вертушке» БрАты-пацаны,
     Меня в госпиталь, а их «принял» похоронный взвод.
       Пока полковник Токмазян, хирург от Бога,
       Две недели меня с того света возвращал,
       Сука Филипчук, по уже «проторенной дороге»,
       «Почему не умер я на «Зубе», майору особисту сдал.
     Через три недели я мог уже и сам ходить,
     Больше половины бинтов и швов мне доктор снял,
     Я понял что хочу и буду дальше жить,
     Спасибо Токмазяну, он мне веру в это дал.
       Из остатков кисти мне подобие клешни создал,
       Прижились, почти оторванные нос и ухо,
       Радовало, ложку и стакан правой сам держал,
       А вот в голове «гудело» и не хватало слуха.
     После рокового боя, уже месяц почти прошёл,
     Санитар сказал, меня в кабинете Токмазяна ждут,
     Я совсем не ожидал, когда в тот кабинет зашёл,
     Особиста и Филипчука подонка встретить тут.
       Особист, ковыряя спичкой в гнилых зубах,
       Ухмылка на толстой роже, в глазах булат и лёд,
       Пытаясь вызвать во мне животный страх,
       Прошипел: «Всё предатель, это под «вышак» залёт».
     «Есть свидетель, как ты с «духом» расстрелял свой взвод,
     А потом пытался с ним к врагам удрать»,
     Я сразу понял, от кого это «вонючее дерьмо» идёт,
     И меня тогда в первые стало «накрывать».
       А тут у особиста вдруг «открылись» яйца,
       Я на рефлексах ему с правой врезал в пах,
       Левой по зубам, не хер на до мною издеваться,
       В нос локтём и эта туша не устояла на ногах.
     Зубы «потерял» тогда и дятел Филипчук,
     Нос сломал ему и челюсть и разбил конечно яйца,
     Старшина учил нас, «валить» козлов не только с рук,
     Не надо было им, на меня с «наездом нарываться».
       Как санитарам и врачам удалось меня связать,
       Не помню и то что там от буйства мне вкололи,
       Для того, чтобы прекратил я наконец то воевать,
       И на сутки «провалился» в сон, против своей воли.
     Когда очнулся, я этим лицам был безмерно рад,
     В халатах белоснежных и пыльных сапогах,
     У обоих был уставший и тяжелый взгляд,
     Комбат и ротный стояли у меня в ногах.
       Я быстро встал превозмогая боль, умылся,
       Они меня с собой позвали в кабинет врача,
       Ротный мне сказал: «Ну ты Сашка отличился,
       Наворотил таких проблем серьёзных сгоряча».
     Главврач уже нас в кабинете ждал,
     Там после вчерашнего был наведён порядок,
     За моим обедом медсестру послал,
     Меня отдельно посадил, а командиров с собою рядом.
       Медсестра поставила передо мной поднос,
       И как мышка потихоньку смылась,
       Полковник мне задал естественный вопрос,
       «Скажи сержант, что же здесь вчера случилось».
     «И как участник доложи, как погибли пацаны»,
     Приказал комбат и, тяжело вздохнув, добавил:
     «Расскажи ещё, как не стало старшины,
     И на хрен ты на мост полез и пост оставил».
       Токмазян как врач, понял по моим глазам,
       Что кровь «давить» мне начала на мозг,
       А мне так захотелось к БрАтам-пацанам,
       В тот день вернуться, на тот проклятый мост.
     Сунул мне в клешню стакан с приказом: «Пей»,
     Я выпил спирт и с глаз сошёл слезой туман,
     Главврач добавил: «Сопли распускать не смей,
     Тебе из группы, одному на жизнь был жребий дан».

                3.

       Это была не исповедь и не было докладом,
       Я будто снова с пацанами за скалой засел,
       Куда пули и осколки рассыпались градом,
       И где каждый ещё долго-долго жить хотел.
     Рассказал как разведка полковая, покидая перевал,
     Маршрут без «духов», на карте показала нам,
     Мы поверив им, на «Волчьем зубе» устроили привал,
     А караван, видно шёл за ними почти что по пятам.
       Как с арьергардом «духов» сразу завязался бой,
       Мы, как и они, не ждали друг с другом встреч,
       Как старшина нас прикрывал АГСкой и собой,
       Чтобы мы могли быстрей за скалами залечь.
     Как с первой мины осколок рацию разбил,
     И та стала работать только на приём,
     «Да, мы слышали комбат, как нас ты материл,
     Но не могли просить, нас поддержать огнём».

       Как мы глупо сразу «потеряли» двоих солдат,
       И двоих тяжелораненых перевязали под скалой,
       Как те просили им оставить парочку гранат,
       А мы вступили с духами в жестокий бой.
     Как старшина разведку полковую матом кроя,
     Ждал их, может быть услышат и повернут назад,
     На перестрелку и на эхо нешуточного боя,
     Хотя бы чтоб забрать убитых и раненых ребят.
       Старшина всегда нас осторожности разведчика учил,
       И как в живых остаться, среди скалистых гор,
       Мы видели с какой злостью, он себя сквозь зубы материл,
       За то что доверился разведке, сразу не выставил дозор.
     Из ракетниц, подав сигнал тревожный полковым,
     Злился старшина: «Они что совсем «глухие»,
     Матеря их трёхэтажно, зажёг ещё и красный дым,
     Надеясь, что те сигнал заметят, может не «слепые».
       Если бы полковые из разведки нас не отвлекли,
       Мы за мостом, надёжно бы укрылись за скалой,
       А караван с отрядом, за сотни метров засекли,
       И не был бы для нас таким тяжёлым в скалах бой.
     Попросили бы по связи на точку «икс» огня,
     Артиллеристы, уверен отличиться б постарались,
     Не затянулся бы тот бой почти что на два дня,
     И одиннадцать героев ВДВ в живых остались.
       Как «духи» убитых и раненых своих бросали,
       Мы их у моста, больше полусотни «положили»,
       От анаши и злости обезумев, снова наступали,
       Шли на смерть за «баксы», а мы Родине служили.
     Как «накрыл» нас в ночь густой, сырой туман,
     И ещё мы отбивались от «верхолазов-пауков»,
     Отсекая к подвесному переходу караван,
     Почти на ощупь отражали натиски врагов.
       Зная, что ночью лучше виден из ракет сигнал,
       Мы их посылали на «Броню» и полковым,
       Но их сияние туман предательски «съедал»,
       Был бесполезен в таких случаях и красный дым».
     Как две мины воя, на «Волчий зуб» попали,
     Их прилёт ещё двоим «бронники» пробил,
     Тех кто близко «подошёл», в «рукопашке» убивали,
     А старшина «шакалов» АГСкой «с рук мочил».
       И что на рубеже к рассвету четверо осталось нас,
       Полных злой решимости отомстить за пацанов,
       Разделили трофейный и скудный свой боезапас,
       Ещё ждали помощь от «своих» или полковых стрелков.
     Как они пытались нас гранатами и минами «гасить»,
     Но нас по фронту, гранит надёжно прикрывал,
     И с нашего поста, нам было легче их «валить»,
     Но в нас снайпер через ущелье, из-за камней стрелял.
       Как дрались мы вторые сутки с караван-отрядом,
       Перешли на «одиночки» и осталось несколько гранат,
       А сука-снайпер, «уложил» друг с другом рядом,
       Двух первогодок, бесстрашных молодых солдат.
     О том как старшина его «нашёл», затем «достал»,
     Одновременно с ним, затаив дыхание, нажал курок,
     Я заметил, как снайпер «духов» из-за камней упал,
     А старшина качнувшись, схватился за висок.
       Как я уложил его за камнем с собою рядом,
       А он виновато мне показал пустой рожок,
       Я зарычал медведем, а он прощаясь взглядом,
       Мне выдохнул: «Наши рядом, продержись Санёк».
     Как я «духов» к мосту поближе подпустил,
     И был потрачен точно в цель каждый мой патрон,
     Двумя гранатами ещё десяток моджахедов «уложил»,
     А они трусы отступили, неся в бойцах большой урон.
       Как я последней, трофейною гранатой собирался,
       До конца разрушить тот проклятый мост,
       Как для точного броска, к нему ближе подобрался,
       И потому оставил позади тела ребят и пост.
     Хотел забрать подсумки у поверженных врагов,
     Ведь они стреляли в нас из советских «Калашей»,
     После смог бы «продержаться», даже парочку часов,
     И ещё отдать «долгов» шакалам, за моих друзей.
       Не знаю почему граната та в руках рванула,
       И откуда моджахеда со жгутом мне Бог послал,
       Его «афганка», заглушила боль и жизнь вернула,
       А взрыв контузил, и я реальность почти не понимал.
     Наверно это, злорадствуя видел Филипчук,
     Как старый проводник моё лицо бинтами обмотал,
     А моё тело почти бездыханным и почти без рук,
     Чтоб не захлебнулся кровью, к скале спиною прислонял.
       Как мне сдержать себя не хватило силы,
       Филипчука и особиста помню сильно бил,
       Видимо контузия моя меня «накрыла»,
       Но то что ненавижу их, я точно не забыл.
     «Я знаю что ефрейтор «сдаёт» даже своих,
     Но не думал что он настолько «ссука» и гнилой,
     Вам решать, кому верить из нас двоих,
     И жалею, что не «забрали» Братаны меня с собой».

                4.

       Как в том бою, мои нервы вновь звенели сталью,
       Налились кровью на лице рубцы и шрамы,
       А перед глазами старшина и взгляд его прощальный,
       И виноватый: «Не уберёг вас от кровавой драмы».
     Уже давно настал осенний, хмурый вечер,
     Комбат у форточки, беспрерывно сигаретами дымил,
     Токмазян старик, за столом сидел ссутуля плечи,
     А ротный между нами взад-вперёд ходил.
       Я не понял почему, когда в комнате зажёгся свет,
       Из них каждый на меня с удивлением смотрел,
       Комбат сказал: «Всё, я на все вопросы получил ответ»,
       А ротный: «Сашка, бляха, ты за полдня весь поседел».

     «Завтра же сынок, тебя представлю на «Героя»,
     Прогудел комбат: «И жаль, что посмертно старшину,
     И к «Звёздам» пацанов, кто погибая защитил собою,
     Честь Советского солдата, и в войне горящую страну».
       Главврач налил всем спирта по стаканам,
       И мы без тоста, стоя, молча их подняли,
       За погибших пацанов, защитников Афгана,
       Кто «двухсотыми» домой, в «Тюльпанах» улетали.
     Токмазян доложил «потери», за мой вчерашний бой,
     Как я «ссукам» без наркоза, зубов с десяток удалил,
     Без одного яйца, комиссует ефрейтора домой,
     Будь я в «берцах», тогда бы оба ему разбил.
       Что он вправил им носы и в шины челюсти одел,
       В разные палаты их надолго разместил,
       И что особист ещё не доложил в отдел,
       Как я их в гневе за ложь и за «наезд» побил.
     «Ну ты «зверь» сержант», шевельнул комбат усами,
     Добавил улыбаясь: «Даю тебе новый позывной,
     Пока лечишься и пока до «дембеля» ты снами,
     Отзывайся гордо, на «Стоматолог-Яйцебой».
       Разрядившись, посмеялись над шуткою комбата,
       Оказалось, что с тех лет и до сегодняшнего дня,
       Его фраза получилась живучей и крылатой,
       Повсюду и всегда в моей жизни впереди меня.
     Ротный и комбат и замполит бригады,
     Анализируя, исследовали наш последний бой,
     В рапортах отметили, что нашему отряду,
     Батальон «Масудовцев», пришлось «держать» собой.
       За «маршрут» и карты, наказали разведчиков полка,
       И за то что не сразу должили о нашем бое на «Броню»,
       И за то что перестрелку «вроде слышали» издалека,
       Уверен врали, спасая шкуру дешёвую свою.
     Они уйти тогда от нас могли километров на пять,
     Уверен, видели зажжённые сигналы старшиной,
     Решив, если в эфире нас не смогли «поймать»,
     То у нас всё «в норме», а им надо побыстрей «домой».
       Потом взяли «в оборот» ефрейтора Филипчука,
       Тот сразу «раскололся», слёзы, нюни распустил,
       Сказал, что на меня «накатать телегу» в штаб полка,
       Особист, за сержанта и за «Красную Звезду» подбил.
     Он не допускал своим испорченным умом,
     Что «духи» могут нас за храбрость уважать,
     Настоящий воин, уважителен с поверженным врагом,
     Как проводник, не давший у моста мне кровью истекать.
       У комбата были связи в особом окружном отделе,
       Предложил майору, если тот намерен далее служить,
       «Поставить точку», в этом грязном, мерзком деле,
       Сжечь его, и обо мне на всю жизнь забыть.
     А за это Токмазян ему зубы новые поставил,
     Добавил золотые «фиксы» на клыках,
     А комбриг в округ представление отправил,
     Мол майор был ранен в схватке с «духами» в горах.
       Мой комсостав спас меня от карательной машины,
       Токмазян комиссовал ефрейтора с одним яйцом,
       Не я, а жизнь его лишила звания мужчины,
       И он им не был никогда, он родился подлецом.
     Снились часто мне на «Зубе» пацаны и старшина,
     Я вроде раненым кричу: «Набейте мне рожок»,
     То вижу будто бы закончилась никчемная война,
     А старшина и пацаны мне: «Хватит воевать Санёк».
       У нас в «спецах» был хилый паренёк из Еревана,
       Не для него был на маршруте под завязку «колобок»,
       Все дембеля, весь полк, знали сапожника Сейрана,
       Любую обувь исправить и «наладить» мог.
     Он мне «наладил» «берцы» на зажимах, без шнурков,
     Чтобы моей клешнёй, удобно было обуваться,
     Я не просил его, но по подсказке пацанов-курков,
     Да он и сам был рад, для Яйцебоя постараться.
       Был через месяц борт в Союз для дембелей,
       Я после госпиталя в своей роте «дослужил»,
       Где рады были мне, и я был среди друзей,
       Получалось, «по календарю» на дембель уходил.
     Настал тот час, когда мимо знамени бригады,
     Под «смирно», мы дембеля, уходим из войны,
     На груди у каждого из нас блестят награды,
     От пороха и крови, мы оправдали доверие страны.
       И вот реально «РАСПЛЕСКАЛАСЬ СИНЕВА», накрыла,
       Наши тельники, береты, наши души и сердца,
       «Живы будьте» Братаны, и чтобы смерть о ВАС забыла,
       Оберегайте мир планеты, «не Уронив лица».
     И пусть берегут всегда ту СИНЕВУ над Вами,
     Герои ВДВ, как Витязи Отчизны в старь,
     Ушедшие «в Дозор», между землёй и небесами,
     За наши жизни, свои бросив на войны алтарь.
       Сев на «Бронь», добавив к Гимну свои строки,
       Прощаясь с Братанами, с кем то навсегда,
       Из нашей службы, мы пожелали им извлечь уроки,
       Ведь война ошибок не прощает никогда.
     Комбат и ротный с нами на «Броне» до «взлётки»,
     У «бОрта» и без карт закончили маршрут,
     Налив себе и нам, подполковник водки,
     Пожелал: «Живы будьте» и помните вас дома ждут».
       Ещё добавил: «Помните откуда вы домой «идёте»,
       И Афган не сразу «отпустит» всех в запас,
       Себя в «гражданке», ещё долго не «найдёте»,
       Будьте мужиками, чтоб мне стыдно не было за вас».
     Сняв береты, молча по третьему подняли.
     За старшину и за всех погибших пацанов,
     Пожав руки командирам, им по «смирно» «Честь отдали»,
     И «понёс» нас к дому «АНнушка», выше гор и облаков.
       Немного грустно на душе от расставания с комбатом.
       Он был строгим, но справедливым, добрым как отец,
       А наш ротный был нам старшим братом,
       С нами поровну «ловил» в горах осколки и свинец.
     Легендарный взводный и наш настоящий друг,
     В наших сердцах — тебя частичка бьётся,
     Особенный поклон тебе старшина Михайличук,
     Почти весь призыв наш, домой живым вернётся.
       Прощай Афганистан и «отпусти» домой,
       Кинул ты меня, в жернова войны юнцом,
       Я победил тебя, но стал как лунь седой,
       Со «стальными яйцами», инвалидом-стариком.