Только тронь и отзовётся...

Листаю, от нечего делать, картинки в интернете, позволяя отдохнуть глазам. Роскошные фото столиц государств, расположенных в алфавитном порядке:               

Амстердам – уютный, патриархальный европейский город.
Анкара – восточный город мечетей.
Афины – хорошо знакомые виды по школьной истории древнего мира.
Астана - столица Республики Казахстан…  Фешенебельный город!

Так  вот каким стал ты Целиноград – бывший советский Центр освоения целинных земель.

Да…

1954год.  Я учусь в 1 классе. Людям моего возраста, должно быть, помнится, как страна жила тогда  ЦЕЛИНОЙ. По утрам, после обязательной гимнастики и «последних известий», по радио следовала передача «Запомните песню», и диктор разучивал с населением  всей огромной страны:

«Родины просторы, горы и долины,
В серебро одетый зимний лес блестит.
Едут новосёлы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит…»

Знаменитый «Солдат Иван Бровкин» тоже поднимал целинные и залежные земли. А невестка деревенских наших соседей, что недавно отыграли свадьбу, всерьёз уговаривала мужа:
- Поедем на целину, Костя. Посмотри, какие там дома новосёлам сразу дают!


В 1961 году заштатный Акмолинск был торжественно переименован в Целиноград,  а  в 1998 году ... ему был  присвоен статус столицы нового государства  Республики Казахстан  с названием - Астана.

Роскошные виды нынешней столицы Казахстана, нечаянно мелькнувшие перед моими глазами, отчего-то больно царапнули сердце.Вспомнилось название столицы б ы в ш е й  Казахской социалистической республики  б ы в ш е г о   Советского Союза.  Только тронь и отзовётся...

Алма – Ата  -  « отец яблок». Так, по-русски, переводилось и ароматом дышало для меня имя города, в котором я никогда не бывала.  В этот город навсегда уехала лучшая подруга детства моего – моя Зойка.

                ***

Воспитывалась Зойка у бабушки, при живой матери и, вполне возможно, живом отце, некоем художнике по имени Виталий. Имя старухи вспомнить не берусь, потому что все в округе звали её по-уличному – Бурганиха.  Ох, не соответствовало ласковое «бабушка» бурганихиному  нраву. Пятеро взрослых детей плюс – единственная внучка Зойка, кипели в котле её неутихающих страстей.

Старшая дочь – зойкина мать, будучи проводницей поезда дальнего следования, никогда не следовавшего через наши края, где-то в пути родила  Зойку. С повинной головой предстала она пред грозные очи матери своей, оставила ребёнка, «пока устроится», и сопровождаемая проклятиями, исчезла на много лет - от греха подальше. Изредка давала о себе знать открыткой к празднику из разных городов  великой транссибирской магистрали.

Семьи четырёх женатых сыновей время от времени подвергались бурганихиной ревизии. Невестки, как стихийного бедствия ожидали нашествия сухопарой, под два метра ростом, разгневанной старухи, за упущения в хозяйстве. После этого, как правило, очередной сын вслед за матерью высылался – вон,  и некоторое время обитал под  её кровом, пока не вымаливал прощенье у жены или не заводил новую подругу.
Скандалы, а то и драки, были обязательным сценарием взаимоотношений с соседями.
Бурганиха, одним словом!

Среди этого раздора, словно, в зарослях колючего чертополоха, и выросла Зойка. Аленький цветочек вырос, получив надёжную прививку от жестокости.


Впервые я ощутила, что у меня начисто отсутствовали те качества, которыми, нисколько не гордясь, даже не замечая их, обладала моя подруга, в 9 классе, в летнем трудовом лагере.

Жизнь в вагончиках под присмотром двух преподавателей, полевые работы  в течение нескольких часов и полное раздолье: речка, уютная берёзовая рощица и танцы вечером до 12 часов.

Нас с Зойкой назначили на кухню. Под навесом – печь с плитой. Мальчишки накалывают  дрова. Продукты привозит колхозный бригадир.

Лагерь просыпался в 7 часов.  Через час уезжали на колхозные огороды, где пропалывали грядки со свёклой, морковью, картошкой.  К обеду возвращались. Потом отдых, купанье, волейбол, ужин и танцы.

Мы с Зойкой вставали в 5 часов утра. Растапливали печь и готовили завтрак: кашу, омлет или оладьи. Затем, ставили на огонь огромные кастрюли на 30 человек, закладывали мясо и готовили  первое, второе и компот, который нужно было успеть остудить.
После обеда лагерь развлекался, а мы готовили ужин. Потом мыли посуду и валились без сил.

Опыта у нас не было и, если, не рассчитав, кому-то не хватило оладьев  или котлет, Зойка ни минуты не мешкая, отдавала наши с ней порции. И кто бы нам поверил, что мы остались голодными. А когда, любительница дешёвых понтов, Любка, швыряла миску с супом, презрительно называя его «пойлом», я готова была треснуть ей по лохматой башке черпаком! И только моя Зойка, подняв  миску, ни слова не говоря, ополаскивала её в чистой воде и  ставила в стопку вымытой посуды, светлым виноватым взглядом своим неожиданно лишая провокаторшу аплодисментов.

Я, всё-таки, ожидала благодарности за наши труды, хотя бы, сочувствия, и обижалась,  если не получала их.  А Зойка служила с радостью и, как ни в чём ни бывало, напевала после обеда – « Каимбро, чудесный мой город…»,  перемывая гору  посуды.

- Не всю жизнь нам с тобой кашеварить, - утешала она меня, -  какие-то две несчастные  недели.  Слушай, давай завтра им блинчиков напечём с повидлом.  Это мы с тобой под навесом, а они жарятся на солнце.

Меня смущало подобное великодушие, совершенно не показная душевная щедрость, неловко становилось за себя.  Я ощущала себя мелочной и жадной.

Вспоминается ещё эпизод.

Классная руководительница, как-то, очень проникновенно, попросила нас с Зойкой, зная, что мы подруги, помочь Нинке Серовой, которой грозили три двойки за четверть. Надо было  к утру выполнить работы и представить их для зачётов. Она и с учителями договорилась.  А то, из-за  Серовой у неё будут на педсовете неприятности.

После уроков (2 смены) мы отправились к Нинке домой.  Мать её была на ночном дежурстве, и мы сразу взялись за дело.  До 11 часов вечера  я  чертила тушью по кальке, Зойка до неузнаваемости переделывала своё сочинение, решала задачи по математике.  Нинка смотрела телевизор.  Ей оставалось только переписать. Но она отложила это на утро. А утром проспала.

Вера Фёдоровна, не глядя на Нинку, с небывалым укором обратилась к нам:
- Я же просила, девочки! И, резко повернувшись, пошла прочь.

Я кипела от обиды и возмущения, от вероломства бессовестной Нинки, от несправедливости учительницы,  оттого, что мама вчера чуть не сошла с ума, ожидая меня глубокой ночью из школы.  Но, неожиданно, была обезоружена … кротостью Зойки, её готовностью принять нинкину вину на себя ( мы должны были утром разбудить, проследить), сочувствием Вере Фёдоровне, и ни малейшего  требования  справедливости.
Нелегко было это принять мятежному сердцу моему:  «…обиды не страшась, не требуя венца, хвалу и клевету приемли равнодушно…».

При Зойке неудобно было сплетничать, чем мы, девчонки, грешили в годы взросления своего. Тихо отозвавшись  каким-нибудь добрым напоминанием в адрес нашей «жертвы», которое у неё, будто бы, случайно находилось, она заставляла нас неловко  умолкнуть.  А через мгновение, гасила эту неловкость, весело рассказывая об очередном своём конфликте с бабкой, который звучал уморительно, как анекдот, где смешнее всего выглядела сама Зойка.


Очень рано, по журналу «Сделай сам», она научилась шить. Как-то, в необъятных залежах бабкиного сундука отыскала она плотную ткань голубого цвета для наперников и сшила себе очаровательный плащик. Бабка хмуро, но одобрительно кивнула на Зойкино изделие, по счастью, не узнав в нём будущих своих наволочек.

Самое простое платьице её было оригинально и красиво отделано тесьмой, которая с давних пор невостребованными рулонами  лежала на полке нашего магазина.
- Девчонки, давайте я и Вам так же отделаю.  И сидела до поздней ночи, украшая  платья одноклассниц, радуясь  результату, больше, чем они сами. 

Бескорыстное  белокурое  создание. Как много почерпнула я от этой девочки, ровесницы моей, не по годам, умудренной и умелой.

Зойка  первая сшила и туго накрахмалила нижнюю юбку, подчеркнув тоненькую талию. Но тут же, на удивление щедро и легко, поделилась «находкой» с  девчонками. Ей и в голову не пришло, единственной, щегольнуть в новом наряде на школьном вечере. Каюсь, я бы  поступила тогда именно так.

По журналу «Умелые руки»  из головки старой сломанной гуттаперчевой куклы и папье-маше из промокашек, она изготовила дюжину хорошеньких  кукольных головок и всем классом мы наряжали их в принцесс и пастушек , устроив восхитительную выставку в школе.

Может, и правда, её несуществующий отец был художником – у Зойки был врождённый вкус к прекрасному.  Она ведь ещё и рисовала…

                ***
Сводя в шутку подробности жизни в доме бабки, Зойка никогда не жаловалась. Но однажды попросила:
- Можно я ночую у тебя?  Как они мне надоели!
Она имела в виду своих дядьёв, бабкиных сыновей, которые скандалили из-за наследства, постепенно теряющей раж  матери.

В тот вечер узнала я, что она пишет стихи. Запомнилось:

            ***
Самолёты несутся к тропикам,
Поезда бегут на Ишим,
Все спешат, люди жить торопятся,
Поспешим, друзья, поспешим!

              ***
Каждый день – шпалы,
И опять – шпалы,
И от них мне никуда
Не уйти, пожалуй.
Пробегают поезда:
Никуда-а-а! Никуда-а-а-а!

               ***               

Но  пришёл тот чёрный день в зойкиной жизни, когда неукротимую Бурганиху настиг удар.

После похорон семья, где царил вечный раздор, неожиданно дружно объединилась на решении:  родной  дом продать, деньги поделить, а Зойку отправить к матери в Алма-Ату, где та жила с мужем - казахом  и их 10-летним сыном Маратом. К матери, которую Зойка видела несколько раз в жизни, к отчиму -  в чужой город.  Это была катастрофа.
Мы ещё не подозревали, размокнув от слёз на вокзале за водонапорной башней, что прощаемся навсегда.

Два года мы переписывались, и я знала, как враждебно приняла мою Зойку алма-атинская семья.
Я терялась в догадках, как случилось, что такая покорная безропотная Зойка не пришлась ко двору в доме матери. Но…

В середине семидесятых случилось мне недели две жить в Москве в одном номере гостиницы с аспиранткой из Алма-Аты. Миниатюрная, очень красивая Эля,  оказалась невесткой крупного работника ЦК Казахстана,  была замужем за младшим сыном его, возглавлявшем комсомол казахской столицы. Отец Эли тоже  был  из высшего руководства, но Киргизии, а мать – русская. От неё я впервые услышала фразу:  «Вы не можете себе представить, какие националисты – казахи. Даже мне с моей национальностью тяжело».

Перестроечные годы были ещё впереди и  слово «националисты»  прозвучало для меня, как-то… умозрительно, абстрактно.  А коварная сущность этого понятия открылась мне, когда в девяностые  русские в панике стали покидать суверенный  Казахстан.  Только на нашей деревенской улице живёт девять семей переселенцев.

Может быть, это и было причиной того, почему русская  белокурая Зойка, окончив 10 класс,  устроилась на работу в ателье и ушла от матери в общежитие. Аттестат она получила уже в вечерней школе и заочно поступила в институт лёгкой промышленности, собираясь заниматься впоследствии дизайном тканей.

Из последнего письма её я  неожиданно узнала, что она поступила в геологоразведочную партию, что  там у неё есть замечательный друг Славик, и что она счастлива.
Меня тоже завертели университет, замужество, ребёнок…  В общем, связи оборвались.

Попытка в последние годы, с помощью интернета, отыскать её следы в социальных сетях успехом не увенчалась. Да и поздно.  Мы ровесницы.  Жизнь наша, свидетель трагических перемен, вышла на финишную прямую.
 
Вот, и близкая мне когда-то Алма-Ата, теперь носит несклоняемое имя Алматы. Совсем, как-то, до обидного, не по-русски. Впрочем, какая разница!  Ведь и Тбилиси, и Душанбе – тоже склонению не подлежат.