Путешествие с дикими гусями. Главы 33-34

Боль. Дания

На следующий день на репетиции нас было уже трое – я, Ахмед и Абдулкадир. Младший брат увлеченно тыкал в овец белой кисточкой. Старший, сложив руки на груди и нахмурив чело, наблюдал за расхаживающим по сцене косоглазым с полосатым одеялом на плечах. Если честно, наш единственный волхв больше напоминал Чингачгука Большого Змея. Воткнуть ему вместо чалмы перо, и сходство стало бы полным.
Алисия, училка музыки польского происхождения, тренькала на убитом пианино, наверное пожертвованным грибсковцам каким-нибудь благотворительным фондом. Чингачгук старательно фальшивил на высоких нотах, отчего благородное лицо Абдулкадира искажала болезненная гримаса. Он явно был чувствительной музыкальной душой, судя по тем арабским мужикам, которые завывали в его дешевом геттобластере почти круглосуточно. 
Конечно, Мила заметила прибавление в рядах художников – трудно было не обратить внимание на двухметрового амбала, стоящего в позе памятника напротив сцены. Я попытался всучить сирийцу самую большую кисточку, но тот просто заткнул мне ее за ухо и попер к Алисии, пока Мила прыгала вокруг него, как маленький розовый пудель. Не знаю, о чем они там втроем базарили, но вскоре Абдулкадиру всучили листочек со словами, напялили бумажную корону на голову, и он запел партию Ирода таким басом, что мои рисованные овцы задрожали, а с люстры над сценой посыпалась вековая пыль.
Наблюдая за успехами брата, Ахмед все реже находил кисточкой фанеру, а если и находил, то глаза у барашков оказывались на попе. В конце концов, я не выдержал, отобрал у него рабочий инструмент, и малый со спокойной совестью откочевал поближе к сцене. Там в него опять вцепилась Мила – типа либо вынь палец из задницы и начни что-то делать, либо проваливай. В итоге пацан позволил обрядить себя в халат – махровый, в полосочку – и чалму из полотенца и стал вместе с косоглазым разучивать текст песни волхвов. У Ахмеда оказался очень неплохой голос, высокий и чистый, почти как у девочки. Только он ужасно стеснялся и пел так тихо, что Чингачгуку приходилось фальшиво орать за обоих.
Все это было жесть как занимательно. Я и сам не заметил, как докрасил последнюю фанеру. Притащил Милу заценить результат. Та хмуро покусала палец и ткнула им в творение Ахмеда:
- А почему у этой овцы глаза на жопе?
Спасла меня Алисия. Она пришла проконтролировать, находятся ли мои животные в допустимых общественной моралью позах. Комиссию барашки с ослом прошли. Училка даже так умилилась, что созвала всех артистов полюбоваться на ясли. Все вместе мы затащили фанерины на сцену, закрепили в нужных местах, а Ахмеда, как самого легкого, запустили на стремянку вешать под потолком звезду.
Я домывал последние кисточки, когда кто-то ткнул меня в спину. Я подпрыгнул от неожиданности, но оказалось, это всего лишь Мила.
- Надо поговорить, - коротко объявила она.
Разговаривать ей почему-то приспичило на свежем воздухе. Уже порядком стемнело, но девчонка потащила меня в сторону леса. Мы шли по едва различимой под ногами дороге, пока огни Грибскова не скрылись за деревьями. Луна прожектором светила в расселину между кронами высоких елок, и мы ползли, пойманные ее лучами, как муравьи по дну каньона.   
- Нам нужен третий волхв, - внезапно сказала Мила, молчавшая всю дорогу, как рыба об лед.
Я активно замотал головой.
- Ладно, Пикассо, кончай этот цирк, - девчонка остановилась и пристально уставилась на меня. В лунном свете ее лицо выглядело бледным пятном, а волосы из розовых стали серыми, как пепел.  – Передо мной можешь не притворяться. Я никому не скажу, что ты не немой. И твои слова никому не передам. Ну?
Я молчал. О чем мне с ней было говорить?
Мила вздохнула и нервно затолкала серые пряди за ухо:
- Та девчонка на портрете... Кто она? Я, конечно, не могу читать мысли, но... мне показалось, ты дал мне рисунок не просто так. Ты что-то хотел спросить?
Я поднял голову к небу и посмотрел прямо в плоское круглое лицо луны. Синеватые пятна уродовали его, как заразный лишай или следы неизлечимой болезни. Надежда – это тоже неизлечимая болезнь. Она поселяется в сердце, и как бы ее не вытравливали оттуда, всегда остается маленький тлеющий очаг. Стоит легонько подуть на него, и искра вспыхивает снова. И тогда тебе становится очень хорошо, но очень не надолго. Потому что, когда эта искра гаснет, часть сердца осыпается пеплом, а это больно – очень больно.
- Ася. Ты когда-нибудь видела ее... раньше? – странно, стоит не говорить несколько дней, и язык слушается с трудом, будто чужой, а слова не складываются так, как надо.
Я посмотрел на Милу, но ее лицо было так же невыразительно, как луна.
- Ее зовут Ася? – девчонка помолчала, будто что-то обдумывая, а потом медленно пошла вперед. Мне ничего не оставалось, как пристроиться рядом. – Это твоя девушка?
Я помотал головой, забыв, что уже могу говорить.
- Подруга?
- Так ты видела ее или нет? – надавил я.
Разговор уже начал меня утомлять. Все-таки молчать было гораздо легче.
- А почему ты решил спросить именно меня? – Мила поддала ногой камешек, серебристо сверкнувший в призрачном свете. В кустах чирикнула испуганная ночная птица.
Я замялся.
- Ну, потому что... я подумал...
- Что я шлюха, да? – выражение лица Милы было невозможно различить, но голос звучал так, будто исходил из какой-то глубокой дыры в ее груди. Будто кто-то говорил в эту дыру за нее, кто-то чужой и старый, и только губы девочки шевелились, как в старом мультике про трех толстяков и Суок. – А что, так это называется. Шлюха, проститутка. И я, и Ася твоя, и ты, мой дорогой Пикассо...
Я схватил девчонку за острые плечи, встряхнул, разворачивая к себе лицом:
- Что ты знаешь про Асю?! Ты видела ее?! Где? Когда?
Она молчала. Молчала и улыбалась – странно, вызывающе. Я не выдержал и снова тряхнул ее, и еще, грубее, и еще. Ее голова моталась, пепельные пряди взлетали в воздух, легкие, как дым, и чем дальше, тем больше происходящее казалось мне нереальным, будто я попал в чей-то кошмар или в мультик, где девочка была вовсе не девочкой, а куклой.
Внезапно лес осветился со стороны: два желтых луча разрезали темноту на частокол изломанных стволов и побежали мимо. По невидимой за лесом дороге проехала машина. Я опомнился и опустил руки. Мила прерывисто выдохнула, кривя губы:
- Ну, что же ты?! Ударь меня. Я заслужила. Давай! Давай!!! – последнее слово она выкрикнула прямо в лицо.
Я уже ничего не понимал. По ходу, она действительно хотела, чтобы я ей вмазал. Больная! Просто больная на всю голову!
Я медленно втянул воздух сквозь сжатые зубы и тихо повторил:
- Мила, пожалуйста, если ты что-то знаешь об Асе, скажи мне. Для меня это очень важно. Если я должен за это вылезти на вашу гребаную сцену, замотанным в халат... да хоть голым – я это сделаю. Только пожалуйста, расскажи мне все.   
 Не знаю, как долго она стояла молча. Мгновения растянулись, как жидкий гудрон, я чувствовал во рту их отвратительный вкус. А потом Мила шагнула ко мне, закинула руки на шею и прижалась щекой к ямке между ключицами. Ее пушистые волосы щекотали мне горло, но я терпел, пребывая в полном ах...е от происходящего.
- Хотела бы я, чтобы кто-нибудь так искал меня, - наконец выдохнула она чуть слышно.
Потом мы медленно возвращались назад к Грибскову, а Мила рассказывала, как полиция накрыла бордель в Копенгагене, где ее держали вместе  с другими девочками. Как теперь ее таскают на допросы, чтобы она давала показания против сутенеров. Как она проживает в страхе каждый день, ожидая, что хозяева вот-вот приедут за ней и заберут, чтобы заставить ее замолчать навсегда.
Еще Мила сказала, что единственное лекарство от страха – это боль. Физическая боль делала существование выносимым. Заставляла ненадолго забыть все. Она научилась причинять боль сама себе, скрывая под длинной глухой одеждой синяки и шрамы. Но гораздо лучше было, если это делал с ней кто-то. Иногда помогало просто смотреть, когда мучаются от боли другие. Так она наблюдала, как Георг с Тома избивали меня на дорожке между корпусами. Только ее не торкнуло, потому что я был бесчувственный – совсем как она. И именно тогда Мила поняла про меня все.
Еще она сказала, что в полиции ей иногда показывают фотки других девушек, проданных в Копенгагенские бордели. Она обещала посмотреть насчет Аси для меня. И еще спросить Глэдис. Наш черножопый Иосиф попал в Грибсков по той же причине, что и Мила, только после облавы на улице.
Я не слишком надеялся, что это что-то даст, но согласился – лишь бы никто не знал, что информация нужна для меня. Той ночью я долго не мог уснуть. Все думал. Выходит, копы реально могут замести сутенеров? И даже запереть? Если кто-то даст показания... Если кто-то согласится свидетельствовать в суде... Если кто-то будет достаточно смелым и отчаянным... Больным на голову. Как Мила.

Логово Франкенштейна. Германия

Мужик, которому продал меня Ян, настолько походил на оживший труп из ужастика про Франкенштейна, что я боялся, если тот полезет на меня, кожа и мясо начнут отваливаться от него кусками. Я прижался спиной к стене, но сил сопротивляться уже не было. Просто закрыл глаза, чтобы не видеть всей этой мерзости.
Огромная лапища ухватила меня за плечо, сдавив свежие синяки, и потащила куда-то внутрь логова. Я как раз успел приоткрыть один глаз, чтобы увидеть, как чудище запихивает меня в тесную комнатушку с глухо занавешенным окном. Мебели ноль, пол покрыт грязным паласом, почти невидимым под слоем драных  тюфяков, резиновых ковриков, какого-то тряпья и мусора. Пожелтевшие обои идут пузырями, а кое-где вовсе отслаиваются от стен. К тому же и на них, и на выгоревших до неопределенной пегости шторах жутковатые отметины, будто и бумагу, и ткань драли огромными когтями – повсюду, даже под пятнистым от потеков потолком. Картинке соответствовал сшибающий с ног коктейль запахов: вонь немытых тел, грязных ног, мочи – кошачьей, но, кажется, и человеческой тоже, и еще чего-то отвратительного, сладковато-кислого.
Одного полного вдоха хватило, чтобы я уперся на пороге всеми конечностями, но Франкенштейн просто отвесил мне хорошего пенделя, так что я приземлился прямо в центре свалки. Монстр удовлетворенно хрюкнул, ощерив здоровенные желтые зубы, торчащие вперед, как у бобра, и вырубил свет. В двери повернулся ключ, полоску света под ней пару раз пересекли тени, где-то подкрутили громкость телевизора.
Я осторожно перевернулся на спину, чтобы не бередить ссадины и синяки, - так дышать было полегче. Ладно, трогать меня вроде никто не собирается – по крайней мере, сегодня. Значит, надо воспользоваться случаем и немного поспать. Хоть здесь и воняет не по-детски, но зато тепло, спокойно и довольно мягко, если подрыть под себя вот эти тряпки...   
Я замер. Что это за звуки?! Я же сам видел, в комнате кроме меня не было ни души. Может, это от здешнего парфюма глючит? Нет, вот снова! Будто шкрябается что-то там, у стены. Шкрябается и урчит утробно. На миг я представил себе оборотня -  покрытого слипшейся от крови шерстью, с сочащимися слюной клыками, медленно крадущегося ко мне по обоям, царапая их острыми, крючковатыми когтями. Волосы у меня на загривке поднялись дыбом, во рту мгновенно пересохло, пятки похолодели. Нет, блин, такого просто быть не может! Оборотни бывают только в тупых америкосовских фильмах. Спокойствие, Денис, только спокойствие...
Огромным усилием воли я заставил себя очень осторожно повернуть голову в сторону жутких звуков. Два глаза, светящихся и огромных, как тарелки, уставились на меня из мрака – не мигая. Я заорал. В ночи громко пернуло, на меня пахнуло волной одуряющей вони. Оборотень взвыл с переливами, метнулся по стенам и закачался на окне. Привыкшие к темноте глаза отчетливо различали темный мохнатый силуэт против пробивающихся сквозь штору отсветов городских огней.
За дверью зашлепали тяжелые шаги. Блин, я, честно, обрадовался, когда по глазам резанула загоревшаяся лампочка, и в дверном проеме вырос Франкенштейн. Радость мгновенно сменилась ужасом: лапищи монстра сжимали палку от швабры, деревянную, покрытую облупившейся красной краской – а может, запекшейся кровью? Я залепетал что-то, указывая в сторону окна, но осекся. На занавеске висел, поблескивая на меня злющими зелеными глазами, жирный черный котяра – блин, я никогда не видел таких огромных кошек, как его только карниз выдерживал?
В общем, той ночью Фанкенштейн доходчиво объяснил мне, что не любит шум. Много усилий ему прикладывать не пришлось: пара ударов, и я уже извивался у его ног, скуля и заливаясь слезами. Кот праздновал моральную победу, с тарзаньими воплями додирая штору на носовые платки. Наверное его хозяин решил, что я слабак. Откуда ему было знать, что швабра пришлась как раз там, где уже протоптались Яновы ботинки?
Наконец свет снова погас, кот утих, только иногда выпуская из себя низкую торжествующую трель. А я провалился в спасительный сон. Мне снилось, что под потолком снова вспыхнула лампочка, а вокруг двигаются тени, переговариваясь на чужом языке. Мне снилось, что я дома – то есть, на хате у Яна, к матрасу рядом со мной пробирается Кит, обмениваясь последними новостями с ребятами. Сейчас он осторожно ляжет, чтобы не потревожить меня. Может, даже поправит на мне одеяло – я засек парня за этим несколько раз, когда он думал, что я сплю. Странно только, что Кит бормочет что-то невнятное – такого языка я еще не слышал...
Пинок под ребра убедил меня в том, что говорящий был вовсе не Китом. И что я уже не сплю. Разлепив веки, я успел увидеть смуглых черноволосых мальчишек, столпившихся вокруг, прежде чем новый пинок не перевернул меня на живот. Я подтянул колени к пузу, прикрыл руками голову, но молчал – отведать палки Франкенштейна мне хотелось еще меньше. Пятая точка загудела от пенделя, второй пришелся по яйцам. Перед глазами почернело, а когда я снова открыл их, то обнаружил себя валяющимся у стены, мордой в говне, которое навалил тут оборотень-кот. Вонь дала мне сил сесть, я кое-как утерся попавшейся под руку тряпкой. Кажется, это были чьи-то трусы.
Увидев, что развлечения больше не предвидится, мальчишки принялись укладываться. Тот матрас, что я по незнанию занял, принадлежал парню лет шестнадцати, красивому яркой южной красотой, которую портил только шрам, пересекающий левую сторону лица от глаза к верхней губе. Мне хотелось умыться и счистить с тюфяка остатки дерьма, но я боялся, что вякни лишний раз, и Франкенштейн снова отходит палкой. Поэтому просто перевернул матрас другой стороной, надеясь, что там он будет почище. Напрасно. По ходу, предыдущий владелец уже проделывал этот номер и не один раз. Свет погасили, но кот следил светящимися блюдцами за моими мучениями – теперь он устроился на карнизе, наверняка чтобы иметь лучший обзор.
Я так измучился, что мне все стало пофиг, лишь бы поспать. Прислонился спиной к стене, вытянул ноги и наконец задремал.
Разбудили меня снова пинками. Я обнаружил, что во сне повалился на бок и спокойно дрых на пятнистом, воняющим кошачьим дерьмом тюфяке. Впрочем, сам я пах не лучше. Как только меня вслед за остальными мальчишками выпустили из комнаты, я ломанулся в первую дверь, напоминающую ванную.  Раковина пожелтела и была покрыта таким количеством оставшихся после бриться волос, что хватило бы на парик, правда, короткий. Зато из крана текла обжигающе горячая вода, а на замызганном полу обнаружился обмылок. Долго плескаться мне, увы, не дали. Парень со шрамом выволок меня наружу и привел в неожиданно просторную кухню.
За покрытым клеенкой столом уже сидели мои соседи по комнате – все смуглые и чернявые, как галки. Или цыгане. Младшему было лет десять. Старший дышал мне в затылок. Остальные четверо могли быть братьями-погодками. Перед ребятами стояли миски с дымящейся желтоватой массой, которую они уплетали за обе щеки, что впрочем не мешало им пожирать меня темными любопытными глазами - на десерт. Во главе стола сидел Франкенштейн – лапищи сложены на клеенке, но орудие воспитания у шкафа, в пределах досягаемости. Он буркнул что-то и кивнул на свободную табуретку. Я послушно сел и обнаружил, что бурда в миске – каша неизвестного подвида.
Каши я ненавидел с раннего детства. Особенно овсянку. Тогда меня пыталась ею пичкать мама. Овсянка была якобы полезна для желудка, костей и волос. Сдалась мать после того, как у меня на мерзкую клейкую бурду стал четко срабатывать рвотный рефлекс. Мы перешли на манку, которую я тоже выблевывал – из-за комков. И вот теперь я оказался в личном аду для капризных мальчиков – каша на завтрак, монстр, дубасящий палкой за лишний писк, и кот-оборотень, засирающий твою жизнь. Полный и окончательный пи...дец.
Кстати, о монстрах. Я ощутил на себе тяжелый взгляд Франкенштейна, пальцы-сосиски на столе дрогнули. Пришлось резво схватиться за гнутую ложку и изобразить радостное ковыряние в каше. Нет, жрать мне хотелось, конечно. Даже пузо подводило от голода. Я просто знал, что блевану, как только почувствую на языке клейкую комковатую массу. И тогда меня точно прибьют. А я к этому еще не готов.
Защелкали замки входной двери, затопали шаги в коридоре, и на пороге кухни выросли... две копии Франкенштейна. Только лет на двадцать моложе. И гораздо волосатее. Наверное, сыновья. Хотя... кто их знает. Они все тут походили на одну большую семью – только не очень счастливую. Судя по тому, как пацаны вокруг попрятали глаза при появлении детей Франкенштейна.
Папашка с сыновьями стали перетирать чего-то, пока мальчишки дружно стучали ложками. Вдруг в базаре всплыло мое имя, и я с ужасом обнаружил, что Франкенштейны младшие пялятся на меня. Я так и застыл с поднятой ложкой, с которой капала жидкая бурда.
Один из них, с модно стрижеными, взбитыми воском кудряшками, поманил меня пальцем. Ноги у меня превратились в разваренные макаронины, из-за чего я запутался в табуретке. Никто за столом даже не улыбнулся. Только этот воняющий парфюмом тип, которого папашка называл Лачо, оскалил зубы – такие же бобровые, как у родича, разве что белые.
Наконец мне удалось освободиться, ничего не свернув, и я встал перед Франкенштейном младшим. Тот смерил меня оценивающим взглядом с ног до головы и надавил на плечи, принуждая опуститься на колени. Я понял, что от меня требуется, прежде чем Лачо завозился с ширинкой. Вот только это не значит, что я сделаю то, чего он хочет. Особенно, когда на меня пялятся восемь пар глаз, а пацаны даже забыли позакидывать в пасти желтую овсянку.
Лачо вытащил из штанов немаленький хрен, смуглый и черноволосый, как он сам:
- Зауген!
Я упрямо сжал губы, глаза – в пол. Не знаю, что на меня нашло. Я ведь давно уже понял, куда попал, и чем мне здесь придется заниматься. Все тем же, чем у Яна, с той только разницей, что «модельное агентство» литовца было близко к вершине бизнеса, а теперь меня вышвырнули на самое дно. Но отсос – он отсос и есть. Да и член Лачо выглядел чистым, здоровым и даже пах мылом. Вот только внутри зарождалась та же холодная твердость, что я почувствовал, когда меня допрашивал Ян. Будто сердце стремительно обрастало жесткой скорлупой, как грецкий орех. Это было странное чувство. От него реально перло. Оно давало уверенность, что я выдержу и палку папашки Франкенштейна, и пинки по яйцам, а рта не раскрою.
В общем, не знаю, что меня достало – то, что надо будет унижаться на глазах у пацанов, бросивших меня мордой в кошачье дерьмо, или уверенность наглого цыгана в том, что я его сделаю  прямо в кухне и подмаслю всем кашу. Но когда Лачо сгреб меня за волосы и потянул на себя, я уперся ему в бедра руками и оскалился, не хуже кота-оборотня. Парень все верно понял и бойко отпихнул угрозу от своего достоинства. Вот только сзади меня тут же принял брательник. В патлы опять вцепилась рука, и, не успел я вывернуться, кожу на горле ожег холодок.
Блин, у него нож! Вокруг стало очень тихо. Стало слышно, как в кухне дребезжит окно, когда где-то глубоко под домом проносится поезд в подземке. Как у соседей надрывно гудит пылесос, а где-то, этажом ниже, лает собака.
Мои волосы потянули назад, заставляя задрать голову. Я встретился глазами с Лачо. Тот ухмыльнулся и подошел ближе, в губы уперся член. Я сжал зубы. Нож царапнул кожу. Боли не было, я только почувствовал, как под ворот футболки скользнула теплая капля.
«Это хорошо, - подумал я. – Значит, лезвие острое. Нужно только податься немного вперед. Качнуться резко, чтобы они ничего не почуяли. И тогда все. Все закончится. Вот сейчас...»
Я дернулся одновременно с окриком Франкенштейна старшего. Горло вместо желанной стали встретило пустоту. Нож исчез, а вместо него появился телефон. Его включили на громкую связь и сунули мне в морду. Ладно, все лучше чем хрен Лачо... Думал я, пока не услышал записанное сообщение.
«Денис, - сказал мобильник голосом Яна. – Ты, бл...дь, снова создаешь проблемы себе и другим. Я пытался выбить из тебя дурь. Милош, наверное, тоже. Раз ты слушаешь это сообщение, испытанный метод не помог. Пора попробовать другой. Кажется, ты забыл, что Ася все еще у меня?»
Темный экран вспыхнул. Мне показалось, будто меня все-таки пырнули ножом, только в самое сердце. В мобильнике была фотография Аси – полуголой, съежившейся на полу, прикрывая руками заплаканное лицо.
«Вот что с ней случится, если ты снова вздумаешь создавать проблемы, - холодно продолжал голос из телефона. – Один звонок Милоша, и страдать за твои затыки будет девчонка. Сильно страдать. Поэтому если Милош или его люди скажут тебе сосать, то ты будешь сосать, малыш, да еще и причмокивать. Скажут встать раком, советую покрутить жопой, чтобы быку понравилось. Будь паинькой, и с Асей ничего не случится. Надеюсь, ты все понял?»
Экран погас, а перед моими глазами все еще стояла Ася с разметавшимися по полу волосами. Ноги и руки покрыты синяками. Даже живот...
Мне в губы снова ткнулся член, и на этот раз я открыл рот.
За столом задвигались, заговорили, снова застучали ложки. Обычное утро обычного дня.  Чтоб мне сдохнуть...