Осенняя история

Снова запахло этими цветами. Они повсюду – в руках прохожих, на лотках торговцев цветами, в вазах на окнах и  столах учреждений и квартир. Кажется, весь воздух пропитан их запахом, тем неповторимым запахом, говорящим о том, что лето прошло, осень не исходе и что впереди до следующей весны не ожидается ничего светлого. У меня этот запах всегда приводит на память то далёкое время, тот незабываемый год. Цветы, везде эти цветы, астры. Тогда я тоже была Астрова.

В то лето  я в первый раз вышла замуж, и была по уши влюблена в своего Сашу. Но как-то так складывались обстоятельства, что мы очень мало бывали вместе. Поженившись, мы кочевали от одних родственников к другим, живя у них по нескольку дней, и таская предметы первой необходимости  за собой в большой сумке. Там были тёплая одежда, так как погода стояла неустойчивая, и набор лекарств на все случаи жизни. Я в это лето почему-то особенно много болела, да и Саша здоровьем не отличался. Надо было строить собственную жизнь, а Саша был так привязан к своему дальнему родственнику, у которого жил в последние годы, что не мыслил жизни отдельно от него. Тот же предложил нам находиться у него в его двухкомнатной квартире.

Через некоторое время я стала замечать, что его влияние неблагоприятно сказывается на наши с Сашей отношения. Ревную Сашу ко мне, он всячески  старался не дать нам быть вместе. И тогда я предприняла отчаянную попытку создать свой семейный очаг.

Для начала, я сняла комнату, даже отдельную квартиру. Мне долгое время не удавалось ничего найти – известно, что снять что-либо в центре  - дело почти невозможное. Я спрашивала во дворах, не знает ли кто, где что-нибудь сдаётся, но никто ничего такого не знал. К поискам подключилась сестра, и вот ей-то и повезло. Совершенно случайно спросив первую попавшуюся старуху в дворике за заброшенной церквушкой, находящейся напротив консерватории, не знает ли она, где сдаётся комната, сестра получила ответ, что как раз её дочка уезжает в командировку, и она сдала бы квартиру. Я считала, что мне несказанно повезло, и тут же договорилась на полгода за плату пятьдесят рублей в месяц.

Эта квартира, не похожая ни на что, до сих пор когда-либо мною виденное, так и стоит у меня перед глазами. Начать описание следовало бы с крутой, узкой, почти винтовой лестницы с очень высокими ступенями, ведущей под самую крышу старого трёхэтажного дома. Помню, с каким трудом я, позднее, взбиралась на неё, чуть ли не ползком преодолевая, после необыкновенно тяжёлого дня, последние ступеньки, в изнеможении останавливалась, прислонившись к двери, не в силах достать ключ. Но это было уже потом.

Квартира состояла из кухни и двух комнат, представляющих собой анфиладу. От проходной комнаты отходил тёмный аппендикс, в котором, как и в самой комнате, стояла кровать. Самую дальнюю комнату хозяйка закрыла, вытащив туда лишнюю мебель, а остальную площадь предоставила в моё распоряжение. Ванной в квартире не было вообще, а туалет был общий с соседями и находился в коридоре. При входе обращал на себя внимание специфический резкий запах чего-то застарелого.  Вся закопчённая кухня была от пола до потолка завалена старой посудой, имеющей ноздреватый нарост толщиной в палец чего-то очень твёрдого и чёрного,  издававшей всё тот же запах. Всё было покрыто толстым слоем жира и, прилипшей к нему, толстой пушистой пыли. Нельзя было и думать навести во всём этом порядок без того, чтобы  это не выбросить и не сделать полный ремонт.

По ночам в старых шкафах, заваленных сухими хлебным  корками и другими, давно высохшими остатками еды, громко хрустели мыши. А во всех щелях, на стене, за вешалкой сидели несметные полчища тараканов. Они нисколько не боялись людей, и ползали по своим надобностям по полу и по стенам среди белого дня. Как-то зашедшей ко мне  сестре пришло в голову ударить по вешалке палкой. Меня тогда не было, но она рассказывала, что у неё буквально потемнело в глазах от того, что стены, потолок и пол вдруг покрылись чёрной движущейся массой. Удивляюсь, как в этой квартире не было клопов.

Комната была немного чище, хотя стойкий запах наполнял и её. Так или иначе, мне тогда всё было нипочём, и я даже находила в этом нечто, близкое своеобразной романтике.

Теперь надо было найти работу, так как стипендии было явно недостаточно, чтобы платить за квартиру, ездить к Саше, который был по распределению направлен на работу в Смоленск, и питаться. Я хотела быть самостоятельной во всех отношениях.

Как-то краем уха я услышала, что для работы в крематории требуется органист. Схватив быка за рога, я записала телефон главного – кажется, Николая Николаевича, и в тот же вечер позвонила ему, рассказав, что учусь в Гнесинском институте. Он попросил меня подъехать к крематорию, чтобы ему познакомиться со мной, а мне – с работой.

Это мрачное заведение находилось за тридевять земель от центра рядом с кладбищем. Туда, от конечного метро «Ждановская»,  шёл специальный автобус, который ехал до места сорок минут. Интересные были пассажиры – столь сильного озлобления при посадке в пустой автобус я больше не видела. Они с такой силой пихались и орали друг на друга, что подолгу возились у дверей, не в силах протиснуться всем сразу. Влетев в автобус, они тут же превращались в дряхленьких старушек, которым надо уступать место. У меня была прямая ассоциация их поведения с тем местом, куда они ехали, то есть чувствовалось, что именно поездка на кладбище была причиной их столь непристойного поведения. Почему это так, не знаю, но факт остаётся фактом.

В автобусе я увидела людей со скрипками и другими музыкальными инструментами. Они держались особняком, устроившись на заднем сидении. Как я узнала после, они принципиально не платили положенные за проезд десять копеек, объясняя это тем, что «что же тогда будет, если ещё и здесь платить». Здесь, в автобусе, я встретила знакомого. Это был мой бывший однокурсник по училищу, а ныне студент консерватории, Игорь Н-ин, работающий уже тогда в крематории, и который оставался   на этой работе долгие годы спустя. Он был профессиональным органистом, и эта работа была, безусловно, ему «по специальности». Он мне рассказал, что крематорий этот новый, работать в нём куда приятнее, чем в старом, так как там печь была тут же, и дым выходил прямо под окно комнаты, где сидели музыканты в перерывах между погребальными ритуалами. Теперь там место для кремации высокого начальства, а для простых смертных построено новое здание вдали от дорог и жилья, и обладающее, как Игорь с гордостью сообщил, «огромной пропускной способностью».

Когда мы приехали к месту моей будущей работы, Игорь представил меня шефу – то есть, главному среди музыкантов, Николаю Николаевичу, с которым я говорила накануне по телефону. Николай Николаевич оказался очень симпатичным пожилым человеком, совершенно слепым. Игорь, которому, почему-то моё появление, хоть он это и пытался скрыть, пришлось не по душе, выразил ему сомнение в том, играла ли я когда-нибудь на органе, на что тот прежде меня спокойно ответил, что если не играла, то будет играть. Выяснив у меня, что было необходимо в таких случаях, он познакомил меня с пожилой органисткой, Елизаветой Сигизмундовной, которая должна была ввести меня в тонкости профессии и всё объяснить, касающееся условий.

Часа два я просидела около ней во время работы, попутно знакомясь с инструментом. Этот электрический орган был спереди точной копией настоящего. Множество регистров, два мануала, ножная клавиатура. Кроме того, у него было новшество – устройство для постепенного изменения динамики, чем Елизавета Сигизмундовна пользовалась без конца, создавая совершенно страшные наплывы звучности и резкие её спады.  По моему мнению, это было уже излишеством, но, в общем, играла она вполне профессионально разные мелкие произведения Баха и другую органную музыку. Я была в восторге. Ещё в бытность мою в училище, орган представлялся мне чем-то таким недоступным…. И я с завистью всегда смотрела на избранных, допускаемых на нём заниматься. Теперь же мне предоставлялась возможность освоить этот, столь привлекательный для меня, инструмент.

Елизавета Сигизмундовна пообещала дать мне необходимые ноты, подходящие  для начинающего, и пригласила для этого меня к себе домой. Дома она разговорилась. Я узнала, что она всю жизнь проработала в костёле, а сейчас вынуждена работать в официальном месте для того, чтобы заработать пенсию. Они интересовалась моими делами, и, узнав, что я замужем уже почти два месяца, а это срок казался мне довольно большим, она с покровительственной улыбкой сказала, что, значит, у меня только медовый месяц. Она дала мне ноты, и в разговоре всё упирала на «профессиональный уровень», который необходим для столь ответственной работы. Дав несколько профессиональных рекомендаций, она рассказала, что в день платят восемь рублей тем, кто на разовых, и семь с копейками, плюс амортизацию за протёртую на органной скамье одежду для работающих в штате. Так что работать на разовых, в некотором смысле, выгоднее. Ходить на работу ежедневно не разрешают, так как тогда люди могли бы много заработать, поэтому работа - не больше трёх раз в неделю. Мне же пока предоставлялась возможность работать в неделю два дня. В заключение Елизавета Сигизмундовна сказала, что если я буду добросовестно относиться к работе, у меня будет всё – глубокое творческое удовлетворение и деньги. Так я была посвящена в новую, так сказать, жизнь.

Крематорий представлял собой приземистое длинное строение современного типа с темя подъездами, соответствующими трём главным залам с органами, средний из которых отличался большими размерами,   и там, кроме того, стояло пианино. В этом зале происходили самые большие похороны, и там до четырёх часов играл духовой ансамбль.  Кроме этих залов были ещё два маленьких, где музыкальных инструментов не было , и где людей хоронили «втихую». Обратная стена здания, являясь задней стеной больших залов,  была застеклена сверху донизу. Вдоль всего здания тянулся бесконечный по длине, серый, и какой-то сырой коридор, их которого на первом этаже были выходы в сами залы, на втором – на антресоли этих залов, где и стояли органы. Посредине каждого зала, ближе к стеклянной стене, находилось возвышение, куда на время церемонии ставился гроб, который в конце опускался вниз. Соответственно, это был не сам крематорий, а, так называемые, церемониальные залы, из которых покойников по подземным ходам переправляли в специальное, стоящее отдельно, здание с высокой трубой, из которой всё время шёл дым. Мне рассказали, что после кремации останки попадают в механизм типа большой мясорубки, где их превращают в порошок, чтобы уместить в маленькую керамическую урну.

По другую от залов сторону коридоров находились на первом этаже комнаты для женщин, ведущих церемонии, для фотографа и администрации. Мне по секрету сообщили, что те, кто работает церемониалмейстерами, все бывшие заключённые, потому что порядочные люди сюда работать не пойдут. Не знаю, насколько это было правдой, но, во всяком случае, женщины эти, одетые в строгие чёрные костюмы, были неразговорчивыми, угрюмыми и очень нервными. Однажды одна мне устроила скандал  по поводу того, что я занимаюсь между церемониями, крича, что и так нервы на пределе, а тут ещё что-то пиликает. Я всё равно после этого продолжала заниматься, так как другой возможности учить программу у меня не было.

На второй этаж вела пара узких, и, кажется, прозрачных, лестниц. Здесь, в центре коридора, находилась комната для музыкантов, а в конце помещалась конкурирующая организация – студия звукозаписи. Потолки в залах и коридорах, а также стены, были отделаны  тем  противным  рыхлым  материалом, имеющим что-то общее с картоном, который используется для звукоизоляции. Говорили, что эти  плиты были единственным, что отделяло потолок от крыши. В дождливые осенние дни потолок набухал, местами провисал и сочился, так что пришедшим отдать покойнику последний долг, приходилось, вздрагивая от упавшей на лысину или за шиворот капли и часто переходить с места на место. Зимой же, как говорили, всё это замерзало, образуя нечто вроде подземной пещеры со сталактитами и застывшими натёками. В сухую же погоду стены и потолок выглядели вполне приемлемо.

Мне рассказали о случае, происшедшем с одним из «истопников» – так называли работающих в соседнем здании, свидетельствующим о прочности строения. Этот истопник, отметив как-то во время исполнения служебных обязанностей, получку, реши, чтобы ничего не подумали  плохого, проспаться до конца смены где-нибудь в укромном месте и выбрал для этой цели казавшийся ему вполне подходящим чердак церемониального корпуса. Там он вполне благополучно заснул. Но случайно пошевелившись во сне, он, к немалому изумлению находящихся под ним звукооператоров, очутился среди них, так и не сумев скрыть свой постыдный поступок. Ту дыру, вроде, так ещё и не поправили. Я вполне охотно верила в достоверность этой истории, так как подобные проломы, правда, меньшие по размеру, на потолке не были редкостью.

  Для полноты описания остаётся ещё сказать о комнате отдых для музыкантов. Это длинное и узкое помещение со стоящими по стенам скамьями, письменным столом и шкафом, вполне гармонировало со зданием.  На столе, лавках и, даже, шкафу лежали книги для слепых и какие-то специальные игры. В этой комнате мы должны были проводить время, свободное от работы, в ожидании звонка, вызывающего кого-либо на рабочее место. При этом зажигалась одна из разноцветных лампочек, указывающая  на зал, в который понесли покойника. За каждым музыкантам был на день работы, длившийся с десяти до шести, закреплён определённый зал, так что в мои дни на работе одновременно находилось два органиста и небольшой духовой ансамбль слепых, работающий в среднем зале. В этой комнате они ели принесённую с собой еду, запивая из термосов, играли в шашки и говорили о чём-то своём. В холодные дни комната отапливалась рефлектором, так что в ней можно было погреться. Но особого желания там отдыхать она не вызывала, и я предпочитала проводить свободное время, занимаясь на органе.

На каждого в день приходилось , в среднем, по семь покойников, они распределялись по принципу «то густо, то пусто». К четырём часам «оркестр» уходил, и если покойников ожидалось немного, их переводили в один зал. Таким образом, один из органистов освобождался раньше времени и, договорившись задержаться в следующий раз, ехал домой.

Уже во второй приезд мне доверили провести церемонию. Так я вошла в работу. Помня наставления Елизаветы Сигизмундовны о профессиональном уровне, я много занималась, увеличивая репертуар и осваивая новое звукоизвлечение, которое не должно было допускать как перерывов между звуками, так и одновременного звучания двух соседних звуков при переходе от одного к другому. С этим я довольно быстро справилась. Гораздо больше хлопот доставила ножная клавиатура (педаль), но и с этим дело медленно, но верно, продвигалось. Конечно, до беглости Елизаветы Сигизмундовны было  ещё далеко, но простейшие прелюдии Баха с педальным фоном были уже вполне мне по силам.

Часто я заходила к Н-ну, наблюдая за его работой, а он ко мне. Его стиль меня поражал. Он тоже изредка исполнял что-либо, написанное в нотах, но предпочитал играть какие-то дикие импровизации, что бог на душу положит, нисколько не заботясь о том, что получалось в результате его манипуляций. Он мог на верхний мануал (клавиатуру) положить всю руку вместе с локтем, нажимая всё, что под неё попадало, а на другом мануале в это время бессмысленно перебирать клавиши другой рукой. Такой халтуры надо было ещё поискать, и я думала о том, что люди за подобное музыкальное оформление церемонии платят по пяти рублей. Постепенно освоившись, я в своей работе тоже начала применять импровизации, конечно, не столь халтурные, основываясь на том настрое, который, как мне казалось, царил в группе провожающих покойника, и создавая такое настроение, в котором они в данный момент, по моему мнению, нуждались.

Точно я сейчас не могу вспомнить порядок церемонии. Сценарий был один. Когда по распоряжению церемониалмейстера вносили гроб, звучала музыка. Потом произносились надгробные речи, потом музыка звучала, когда родные и знакомые прощались с покойным, и, ещё раз,  когда заколачивали гроб, и он с механическим шумом  опускался в дыру. Кажется, всё происходило именно так. Если музыка не была заказана, запрещалось издать хотя бы звук на органе, дабы никому не пришло в голову, что музыку можно получить задаром.

Интересно было наблюдать, как проходили церемонии. Иногда их превращали  в какое-то собрание, и слова распорядителя: «слово предоставляется такому-то» звучали, по крайней мере для меня, в данной обстановке довольно дико. В других случаях было проще, говорили сами, от души, без предоставления слова. Некоторые церемонии длились долго, другие заканчивались быстро, было видно, что основное сказано на панихиде. Часто, когда уже все расходились, в воздухе носился запах валерьянки.

Однажды я оформляла похороны какого-то молодого военного. Не знаю, почему не было своего оркестра – обычно, при таких обстоятельствах, он приезжал вместе с катафалком, и под ружейные залпы, снаружи, за стеклянной стеной,  играл то, что положено, включая гимн Советского Союза. На этот раз я, учитывая обстановку, исполнила похоронный марш Шопена. Крик на этих похоронах был такой, что из соседних залов сбежались ко мне все музыканты, чтобы узнать, как я себя чувствую в этих условиях. Иногда же всё проходило тихо.

Запомнились наиболее ясно несколько случаев. Однажды хоронили какую-то учительницу. Гроб был заколочен и завёрнут в целлофан, что свидетельствовало о том, что тело долго дожидалось похорон. Вначале были произнесены несколько обычных  речей, затем выступил некто, начав, как и все, а затем перейдя на негативные стороны характера покойницы. Пока все поняли, что происходит что-то не то, он уже во всю её ругал. Его долго не могли остановить, так церемония и закончилась как-то смято. Все с каким-то виноватым видом разошлись, уводя оратора под руки. В другой раз несколько женщин хоронили соседку. Музыку они заказали, но разошлись с видом выполненного долга, не слушая её, и, даже, не дождавшись, пока гроб опустится, и за ним сомкнутся железные створки.

Среди специфического репертуара, «Аве Марию» Шуберта не рекомендовалось играть  просто так. Её придерживали для особых случаев. Некоторые клиенты желали слышать именно это произведение, а за то, чтобы играть музыку по заказу, надо было брать отдельную плату от трёх до пяти рублей. Рубль из неё полагался церемониалмейстеру за предоставление клиента, а остальное брал органист. Помню, как в первый раз ко мне на антресоли прислали интеллигентного вида женщину, которая попросила меня сыграть «Аве Марию».  Во время игры она сидела со мной радом и, хотя я знала о порядке, у меня не хватило духа сказать ей о деньгах. Как меня ругала потом церемониалмейстер! Она поносила меня последними словами, будто эта рублёвка могла спасти ей жизнь, и после перестала со мной здороваться. После этого, в подобных  случаях, я предоставляла им самим договариваться с клиентами, как они находят нужным, и иногда  мне что-то, таким образом, преподало.

Интересно, что такая бы, казалось, угнетающая обстановка не сказывалась на обитателях второго этажа. То, о чём сейчас страшно вспомнить, тогда как-то проходило мимо сознания, по-видимому, этот процесс подчинялся естественному чувству самосохранения. Мы чувствовали себя  вполне в хорошем настроении, часто рассказывали весёлые истории из жизни и анекдоты, считая, что работа есть работа, а жизнь не должна от этого страдать. Из кабинета же звукозаписи доносились звуки весёлого джаза, видно там тоже особо не задумывались о соответствии поведения с местом.

Надо сказать, что этот кабинет был бельмом, портящим наше настроение самим своим существованием. Помимо органов, в залах стояли динамики, и стоило музыкантам допустить оплошность и немного опоздать, как из них доносились звуки похоронного марша. Мы ехали на работу автобусом, отправляющимся от Ждановской в девять двадцать, а крематорий работал с девяти. Таким образом, если кого-либо привозили раньше нашего появления, мы при подходе слышали ненавистные звуки, и лица музыкантов кривились в бессильной злобе.  Дело в том, что это была, в полной мере, конкурирующая организация, готовая в любой момент вытеснить кучку создателей живой музыки.  По существу, дело бы не пострадало, не будь нас вовсе. Наши позиции удерживались только благодаря поддержке общества слепых, по линии которого мы все здесь числились.

Вообще, работа в крематории считалась местом завидным, мне просто случайно повезло, и Н-ин осторожно осведомлялся, долго ли я собираюсь здесь работать. Крематорий был единственным пристанищем слепых музыкантов, которые имели здесь официальную работу, а струнный квартет и органисты были приложением к основному костяку. Надо сказать, что слепые духовики играли ужасно, создавая ни на что похожую какофонию. Но это была их жизнь, необходимая, чтобы чувствовать себя востребованными, и общество слепых стояло за ними, не давая их в обиду. Так и получалось, что бок обок существовали параллельные организации в одном учреждении.

Кое-что при первом знакомстве представлялось странным. Например, я очень удивилась, узнав, что крематорий   тоже работает по плану и борется за его выполнение. Что это значило, я и сейчас не могу себе представить. Однажды, в хорошую погоду я решила осмотреть окрестности и зашла в близлежащий лесок. На меня произвело удручающее впечатление то, на что я там наткнулась. Это было, скрытое за деревьями, точно такое же здание крематория, как наше, только совершенно пустое. Не знаю, зачем его построили, ведь наше не реализовало и десятой части своих возможностей. Видимо, оно дожидалось, когда по какой-то причине смертность неимоверно подскочит, и понадобятся его услуги. Во всяком случае, у меня после этого отпала охота гулять.

После работы, если, конечно, не удавалось уехать раньше времени, добраться домой было не так-то просто. Последний автобус уходил с кладбища минут за двадцать до конца работы. Надо было договариваться с водителем последнего каталка, чтобы он взял музыканта с собой. Место, где он мог его высадить, могло оказаться самым неожиданным. Как-то раз мне повезло, и меня довезли до самого проспекта Калинина.  Но такая удача была исключением. Однажды, когда уже выпал снег, меня высадили где-то на краю Измайловского леса, и я в сумерках долго блуждала в незнакомой безлюдной местности среди деревьев, пока не нашла какую-то колею, приведшую меня в места цивилизованные. Был случай, когда я пропустила и последний катафалк. На моё счастье оказалось пустое такси, но у меня не было с собой денег. Моих копеек хватило до разъезда кольцевой дороги. Надвигалась ночь, вдали виднелись огни города, передо мной был какой-то громадный пустырь с обломками металлических конструкций. И решительно ни одного человека, чтобы спросить, куда идти. Машины мчались на колоссальной скорости мимо механическим неживым потоком, и, не знаю,  что бы я делала, если бы, наконец, не нашла на обочине закусывающих шофёра грузовика и его пассажира. Они объяснили, куда идти, и через полчаса пути через грязь и ухабы, я вышла к автобусу, который довёз меня до Ждановской.

Как-то в автобусе я познакомилась с «истопником». Он с гордостью рассказал, что все процессы у них механизированы, они ни к чему руками не притрагиваются, только нажимают на кнопки и поворачивают рубильники. Я не стала расспрашивать, соответствуют ли истине слухи о том, что они выдёргивают у покойников золотые зубы. В другой раз ко мне в автобусе подсел парень, представился Володей и пожаловался, что ему не хватает женской ласки, которую ему жена не даёт в той степени, в которой он нуждается. Он вёз полученный сегодня прах бабушки, и показал мне урну, похожую на круглую шкатулку. Она поразила меня своими маленькими размерами. Володя довольно равнодушно спрятал её в портфель и выказал беспокойство, что как бы её не раздавить в переполненном метро. Он уговаривал меня прийти на квартиру своего друга, который выехал на месяц и оставил ему ключ. Узнав, что я замужем только первый год, он огорчился, сказав, что должно пройти года два, пока мне захочется встречаться ещё с кем-нибудь. Он очень сожалел, что зря пропадает квартира.

Однако самым сильным впечатлением этого времени были цветы, по преимуществу, астры. Ими буквально заваливали и покойников, и постамент, и пол вокруг. Цветы, не вошедшие в гроб, оставались после церемонии и разбирались персоналом. На мою долю доставались громадные букеты превосходных цветов, которые я частью прятала в вместительный пустой портфель, частью заворачивала в бумагу. Открыто выносить цветы не рекомендовалось, так как мне сообщили, что какого-то инженера судили за продажу этих цветов.

Мне было жалко, что такая красота пропадает впустую, и я задумала было на цветах подзаработать – деньги были мне совсем не лишни. Саше почему-то задерживали зарплату, и я отдала ему стипендию. И вот, однажды после работы я явилась с шикарным букетом астр на Электрозаводскую и стала среди торговок такими же цветами. Надо сказать, что чувствовала я себя в новом качестве довольно неуютно, цветы не покупали. Мне всё казалось, что меня заловят, как того инженера, торговки посматривали на меня подозрительно. В конечном счёте, я, чтобы побыстрее отделаться, отдала букет всего за три рубля первой попавшейся женщине. Больше я продажей цветов не занималась.

Зато этими цветами была уставлена вся моя квартира. В этом деятельное участие принимал приехавший на несколько дней, Саша. Цветы стояли в банках и бутылках, так как попытки воспользоваться шикарными вазами, стоявшими в кухне на полке, не увенчались успехом. Первая ваза распалась на две половинки, которые были плотно приставлены друг к другу, у второй отвалилось дно. Больше мы не рисковали, и воспользовались более простой, но надёжной посудой.  Запах цветов на время даже заглушил тошнотворную кухонную вонь, к которой я никак не могла привыкнуть.

Между тем, я устроилась уборщицей на юридический факультет, находящийся напротив моего дома. Необычная работа, порой после крематория, меня сильно утомляла. К тому же, я не пропускала ни одной лекции в институте, ухитряясь даже заниматься по специальности. Я мечтала взять напрокат инструмент и поставить его в своей квартире.

Постепенно наступили холода, в крематории стало промозгло. Я вынуждена была таскать с собой термос, чтобы как-то погреться, одевала лыжный костюм под зимнее пальто и так в этой одежде и играла,  не снимая даже перчаток. В перерывах я усиленно занималась гимнастическими упражнениями, но ничего не помогало. Даже в комнате отдыха не удавалось как следует согреться. Восьмичасовое сидение в такой обстановке приводило к тому, что ноги промерзали насквозь, руки тоже, и начиналась крупная дрожь. Я стала простуживаться, чему, в немалой степени, способствовала накопившаяся общая усталость.

 Цветы постепенно почти пропали. Я приспособилась, наконец, ездить домой в автобусе со служащими, который подвозил нас к какой-то станции курской  железной дороги. Немецкие инструменты, не приспособленные к столь суровым условиям, тоже стали сдавать. Портились контакты, некоторые ноты не звучали, другие звучали не так, как надо, и никто не в силах был их исправить. В общем, крематорий в эти сумрачные дни представлял собой зрелище довольно жалкое.

С квартирой  тоже всё обстояло как-то не так. Вначале, только её сняв, я, повинуясь любопытству, заглянула в закрытую комнату. Она была завалена кое-как мебелью и имела совершенно нежилой вид. По прошествии  некоторого времени,  к моим родителям зашёл милиционер, и задавал им какие-то неясные вопросы, в том числе и относительно меня – где я бываю, и прочее. Другой товарищ беседовал с сестрой, тоже задавая ей наводящие вопросы, и у неё тоже сложилось впечатление, что моя персона почему-то его интересовала. Хотя это было и неприятно, я, имея чистую совесть, особого внимания на это не обратила. Наконец, пришли два милиционера ко мне в квартиру, и тоже задавали мне вопросы о моей жизни.

Через некоторое время я, почему-то, снова заглянула в закрытую комнату. Кажется, мне захотелось узнать, можно ли влезть в квартиру с улицы. Оказалось, что пожарная лестница подходит вплотную к окну, которое даже не запиралось, а перед окном, к моему удивлению, я увидела застеленную полуторную кровать в таком виде, будто на ней недавно лежали. И, странное дело, я этому обстоятельству, можно сказать, не придала значения, посчитав, что это не моё дело. Я только проверила своё имущество и, убедившись, что всё на месте, успокоилась. Соседи же, вначале приветливые, почему-то стали посматривать на меня косо. Затем как-то соседка дала мне понять, что мной интересовалась милиция, спрашивала, почему я живу не прописанной, и посоветовала мне уехать.

Не знаю, в какой командировке была хозяйка, но только она время от времени наведывалась в квартиру. Наконец,  в один прекрасный день, она довольно бесцеремонно заявила, что её планы изменились, потребовала деньги и пожелала, чтобы я в тот же день убралась.

К этому времени мне стало ясно, что я взвалила на себя нагрузку непосильную. Уже несколько раз  я антибиотиками останавливала начинающуюся ангину.  Утомление давало себя знать, и я, подчиняясь требованиям родителей, оставила работу уборщицы. После этого я надолго слегла с тяжёлым простудным заболеванием, и мне стало ясно, что продолжать работать в крематории с моим здоровьем не получится.

Я рассказал обо всём Николаю Николаевичу, ион, весьма сожалея, сказал, что в любое время, как только я почувствую, что могу вернуться, он это устроит. Но как-то не пришлось. А тот запах осенних цветов навсегда связался в моей памяти с этими колоритными днями моей молодости.


Июнь 1980.