Превратности судьбы

Документальный роман основан на воспоминаниях Райи Ирэн Сакалаускене  (Раисы Андреевны Сакалаускас).
 
Автор идеи и текста Татьяна Фадеева.

ПРОЛОГ.

        Я хочу рассказать вам удивительную историю, точнее историю жизни одной замечательной семьи. Услышала я ее в селе Деревянное от местной жительницы, русскоговорящей финки Раисы Андреевны Сакалаускас. Даже сейчас, когда ей уже за восемьдесят, Раиса Андреевна уважаемый в селе человек. К этой обаятельной маленькой женщине (язык не поворачивается назвать ее старушкой) по старой памяти часто  заходят за советом или просто потолковать о том, о сем односельчане.
        Познакомились мы случайно и продолжили знакомство, прогуливаясь белыми летними вечерами по берегу Онежского озера. Часто в разговоре она вспоминала о времени, проведенном в Сибири. Видимо возникла потребность освободиться от всплывающих картин памяти, щедро поделиться с кем-нибудь прошлым.
        Сначала беспорядочные обрывки ее воспоминаний не привлекли моего внимания, но потом, постепенно поразительная история захватила меня полностью.
        У меня в горле давно стоит колючий ком от преисполненных трагизмом далеких  событий, о которых  повествует моя собеседница. А ее речь течет неторопливо и спокойно. Все, что она рассказывает, уже пережито ею, не раз перемолото памятью и с течением времени утратило драматическую остроту. Деревенский говорок малообразованного (образование помешали получить жизненные обстоятельства), но довольно начитанного человека слушать одно удовольствие, а теплоту и искренность интонации сохранила диктофонная запись. Форму повествования от первого лица я выбрала не случайно, мне кажется она дает возможность раскрыть характеры героев с большей достоверностью.
 
ЧАСТЬ 1.

ОТЕЦ

       Мой отец родился в 1898 году в Финляндии в городе Турку - это финское название города или в Або - по-шведски. Турку - довольно крупный  город-порт, расположенный на юго-западе Финляндии, тогда центр  Або-Бьернборгской губернии, теперь  административный центр провинции Варсинайс-Суоми,  что  в переводе с финского значит Исконная Финляндия. В семье было четверо детей: cтарший сын Франц Ялмари, второй сын Карл Оскари, дочь Ида Мария и младший сын Юрье Николай. Все дети появились на свет во втором браке моего деда. Отец всех этих детей и мой дед Отто Ристиканкаре был старше своей жены Марии Каролины на сорок лет и умер в 1904 году восьмидесяти лет от роду, проболев всего два дня. Младший сын Отто Ристиканкаре - Юрье Николай  впоследствии и стал  моим отцом. Второе, русское имя родители дали ему в честь Императора Всероссийского Николая II.
        В шесть лет Юрье Николай потерял отца. Каждое лето он помогал матери, пас скот, батрачил, а зимой учился в Народной школе. Обучение продолжалось всего шесть лет, в 1911 году он окончил школу. Началась взрослая жизнь, порой очень тяжелая. Еще подростком Юрье трудился разнорабочим на стройках, лесозаготовках, в сельском хозяйстве, на вагоностроительном заводе. Постоянной работы найти не удавалось. Молодых людей без профессии на работу не брали. Он попытал счастья в Хельсинки, пожил там, вернулся обратно в Турку. Начал заниматься спортом. Увлекся идеями социализма и коммунизма, в восемнадцать лет вступил в Социал-демократическую партию Финляндии. Формирование его личности проходило в сложное для Финляндии время. Дыхание революционных событий в России отчетливо ощущалось в стране Суоми.
        В январе 1918 года в Хельсинки вспыхнула социалистическая революция, а вслед за ней началась гражданская война, продолжавшаяся до мая этого же года. В стране была провозглашена Финляндская Социалистическая Рабочая Республика. Гражданская война велась между "красными", возглавляемыми Советом народных уполномоченных Финляндии и "белыми" - буржуазно-демократическими силами финского Сената. Красных поддерживала молодая Российская Советская Республика. Белые получали военную помощь от Германской империи и неофициально от Швеции. Двадцатилетний  Юрье Ристиканкаре воевал на стороне «красных». Тогда же он вступил в недавно образованную Коммунистическую партию Финляндии. В результате поражения финских красных Финляндская Республика самораспустилась, а ее правительство бежало в Советскую Россию. Для участников революции и сочувствующих  настали тяжелые времена. Партия ушла в подполье. Начались массовые аресты.
        Руководство партии предложило Юрье Ристиканкаре покинуть страну, оставаться в Финляндии стало небезопасно. Для него разработали маршрут бегства. План был не просто дерзким, а храбрым до безумия. Юрье предложили сначала на лыжах перейти через северную замерзающую часть Балтийского моря - Ботнический залив в Швецию, а затем из Стокгольма на пароходе отправиться в Эстонию. «Швеция страна нейтральная», - говорили ему, - «поживешь там недельки две, а когда все успокоится, отправишься дальше в Эстонию, затем переберешься в Петроград». 
        Зимой Ботнический залив замерзает, образуя самое большое в Европе ледовое пространство, которое расстилается от западного берега - Швеции до восточного - Финляндии. Это настоящая Арктика! Юрье предстояло пройти на лыжах почти сто верст по замерзшему морю, среди ледяных торосов, не встретив ни одной живой души. Еду, питье и запасную одежду всю дорогу нести в рюкзаке за плечами. Он был неплохим лыжником и понимал, что вряд ли это приключение будет приятной лыжной прогулкой. В лучшем случае он сможет километров сорок-пятьдесят в день пробежать. А надо учитывать и такие неприятные обстоятельства, как сырые ноги, мокрая одежда, которая при остановке на ночь начинает замерзать, кровавые мозоли на ладонях от палок. Смазка на лыжах быстро стирается и  забраться даже на маленький подъем становится большой проблемой...
        В это трудно поверить, но весь путь по ледяной пустыне Юрье мужественно преодолел за два дня. Казалось бы самое трудное осталось позади, и он в отличном расположении духа отправился на пароме из Стокгольма в Эстонию. Но едва Юрье Ристиканкаре сошел  на пирс в Таллине, как его встретила полиция. Беглеца под конвоем  доставили в Хельсинки, где в это время шло предварительное следствие над арестованными революционерами. Суд вынес решение – шесть лет лишения свободы. Отбывать наказание Юрье отправили в Турку.
        На подъезде к Турку, в гору поезд пошел медленнее. Еще когда отъезжали от Хельсинки, Юрье начал симулировать боли в животе, прижимал к нему руки, морщился, негромко постанывал. Так повторялось несколько раз.
        Наконец конвоир небрежно поинтересовался:  «Что с тобой?». 
        Юрье ответил: «Сильно болит живот». 
        Конвоир сказал: «Иди в туалет, я сейчас приду». 
        Юрье быстро прошел в туалет, закрыл за собой дверь и попытался открыть окно. Неожиданно рама поехала вверх удивительно легко, но в дверь уже начали стучать. Он протиснулся в проем и, держась за раму, повис снаружи вагона, намереваясь прыгнуть. Где-то слышал, что спрыгивать с поезда надо боком, обязательно вперед по ходу движения вагона. Прыгнуть сразу не решился, поезд проезжал мост. В дверь уже вовсю ломились конвоиры. Медлить больше было нельзя. 
        Как только поезд миновал мост, Юрье прыгнул, упал на бок, крепко ударившись о щебень, скатился под откос. Быстро вскочил на ноги и понял, что ушиб ногу, к счастью не очень сильно, особенно резкой боли не почувствовал.
        "Значит, обошлось", - решил он. 
        После душного вагона жадно вдохнул полной грудью свежий воздух, огляделся и понял, где находится: «Станция совсем близко. Надо быстрее уходить».
        Еще в поезде он продумал все до мелочей. Если удастся побег, он знал куда пойти. Неподалеку находятся его родные места, здесь все ему знакомо. Он направился к дому женщины по имени Майя, она раньше часто скрывала в своем доме беглых политических. Майя жила вдвоем с сыном. Таких как Майя, сочувствующих революции, было немало и преследуемые полицией российские революционеры подолгу проживали на территории Финляндии, причем чтобы скрыться, им достаточно было пригородным поездом проехать километров  тридцать к северу от Петербурга, где начиналась почти другая страна. Почему почти? Потому, что до 1917 года Финляндия входила в состав Российской империи, но пользовалась относительной самостоятельностью. Великое княжество финляндское имело свои границы, самоуправление - сейм, собственную валюту - марки, финны не призывались в российскую армию, государственным языком являлся финский.
        Внутреннее чутье подсказывало Юрье, что здесь опасно, но он все же постучал. Дверь ему никто не открыл. Неподалеку жил его брат Ялмари, но он не разделял политических убеждений  Юрье, поэтому беглец не особенно рассчитывал на его помощь. Другого выхода все же не было, поэтому Юрье направился к дому брата. 
        Ялмари оказался во дворе и на его удивленный возглас: «Откуда ты?». 
        Юрье ответил: «Не спрашивай, лучше принеси что-нибудь поесть и подскажи, где скрыться на время. Я стучал к Майе, но у нее никого нет». 
        «К Майе? Да у нее теперь сын в полиции служит!», - воскликнул  брат, - «Тебе повезло, что его не оказалось дома!». 
        Ялмари вынес ему мешочек с едой, посоветовал переправиться на остров, где его никто не найдет, объяснил, как отыскать место на  берегу залива, где была спрятана старая лодка. Осторожно пробираясь перелеском к берегу, Юрье слышал вдалеке топот лошадей, это от станции в погоню за ним уже спешили конные жандармы. К счастью беглецу повезло, он благополучно добрался до острова. Через пару недель поиски сбежавшего арестанта  прекратились.
        Но в финской газете «Turun sanomat» на первой полосе была опубликована статья о побеге Юрье Ристиканкаре из-под стражи, а в следующем номере этой же газеты через всю газетную полосу с его фотографией крупным шрифтом по диагонали, сообщалось, что за информацию о месте нахождения государственного преступника Юрье Ристиканкаре назначено крупное денежное вознаграждение.
        Некоторое время беглецу пришлось тщательно скрываться от полиции, пока руководство партии не подготовило для него новые документы на имя Андрея Андреевича Пало и разработало новый маршрут его бегства. Теперь уже не Юрье Ристиканкаре, а Андрей Пало, наконец, благополучно добрался до Петрограда.
        В Петрограде в 1918 году для обеспечения Красной армии  командными кадрами были созданы командирские пехотные курсы, а с июня 1921 года они стали называться Интернациональной военной школой. Она располагалась на Васильевском острове в бывшем дворце Александра Меншикова, сподвижника государя Петра 1 за высоким, глухим, дощатым забором, на котором черной краской кто-то  крупно намалевал: «Венерическая больница». По-видимому, это было сделано из конспиративных соображений, чтобы отпугнуть любопытствующих. 
        Питерское партийное руководство направило Андрея Пало на учебу в Интервоеншколу, где он познакомился с Тойво Антикайненом. Несмотря на свои двадцать четыре года, Тойво уже имел к тому времени  славу опытного командира Красной Армии и стойкого большевика.
        В один из ноябрьских дней 1921 года в коридоре Интервоеншколы Андрей Пало увидел пятерых быстро идущих ему навстречу людей. Одним из них был председатель Совета Народных Комиссаров РСФСР Владимир Ильич Ленин. Его Андрей узнал сразу, плотный и коренастый Ленин был одет в черное расстегнутое пальто с каракулевым воротником. От стремительного движения вождя длинные полы пальто развевались. Он что-то оживленно говорил идущему от него справа высокому,  худому человеку в длинной шинели и буденновке, то и дело поворачивая к нему голову и энергично жестикулируя. В гулком коридоре школы царила тишина, но расслышать, что говорил Ленин, Андрею не удалось, слышны были лишь четкие шаги пятерых быстро идущих людей.
        5 января 1922 года курсантам Интернациональной военной школы зачитали приказ о том, что теоретические занятия в школе временно прекращаются, курсантам предстоит  отправиться на практические учения в полевой обстановке.
        Еще в начале осени 1921 года в Карелии началась новая белофинская интервенция, и командование Красной Армии наметило забросить в глубокий тыл противника отряд лыжников, сформированный из курсантов Интервоеншколы, верных, выносливых людей, способных внезапным ударом разгромить штаб и продовольственные базы белофиннов. В Интервоеншколе объявили набор добровольцев. Желающих было очень много, но командование школы отобрало двести человек. Отряд состоял из курсантов и командиров, по национальности карел и финнов, имевших за плечами опыт борьбы в рядах финской Красной гвардии во время революции и гражданской войны 1918 года. Командиром отряда курсантов-лыжников назначили Тойво Антикайнена. Среди отобранных добровольцев был и Андрей Пало. Но за день до отъезда отряда из Петрограда он заболел крупозным воспалением легких и его госпитализировали.
        Сегодня, к сожалению, даже в Карелии немногие помнят про героический поход Тойво Антикайнена. А в те годы о подвигах курсантов-лыжников была написана очень популярная тогда повесть «Падение Кимасозера» и даже снят фильм под названием «За нашу Советскую Родину», где роль Антикайнена сыграл известный в 1930-х годах актер Олег Жаков. Сам Антикайнен был награжден высшей советской наградой - орденом Боевого Красного Знамени. А одна из центральных улиц Петрозаводска до сих пор носит его имя.
        После окончания Интернациональной военной школы Андрей Пало поступил на учебу в Ленинградский Коммунистический университет национальных меньшинств Запада, где по замыслу советского правительства готовились новые руководящие кадры. Здесь отец познакомился с мамой.
      
МАМА

        Мама родилась в 1905 году в Финляндии в небольшом городке Савитайпале в семье Йонаса и Аманды Лавикка, в которой  было четверо детей, две девочки Ида и Гертруда и два мальчика Гуннар и Вяйне. 
        Мама была младшей в семье, поэтому родители ее баловали по мере возможности. Гертруда, дома ее называли Кертту, очень любила лошадей, и отец купил ей жеребенка. Кертту  так старательно ухаживала за ним, что получила первую премию в местном конкурсе по уходу за лошадьми.  Жеребенок вырос, превратившись в резвого скакуна с добрыми  выразительными глазами. Бабушка рассказывала, что Кертту чистила его каждый день щеткой, конь был очень красивым, шерсть на нем блестела, как атлас. Кертту стала превосходной верховой наездницей и научилась управлять лошадьми, запряженными в повозку. 
        Семья жила  скромно. Бабушка Аманда вела хозяйство, воспитывала детей. Дедушка Йонас был «торпари», это слово, переводится с финского языка как арендатор небольшого участка земли, сдававшегося в долгосрочную или пожизненную аренду на условиях отработки. Один день в неделю торпари работает на хозяина, а остальные на себя.
        Работать на земле приходилось в основном бабушке и старшей маминой сестре Иде. Доходов земля приносила немного. Чтобы заработать средства на содержание семьи,  дедушка часто ездил в портовые города. Он занимался ремонтом двигателей на судах и слыл хорошим механиком. Трудиться он научился очень рано, начинал столяром, изготавливал мебель. Стал хорошим краснодеревщиком, но прокормить семью этим ремеслом было невозможно, потому что времена были непростые, дорогая мебель не пользовалась спросом. А мастерство по ремонту пароходных двигателей он быстро освоил, и его в этом качестве хорошо знали. Он получал приглашения на работу в портовые города в письмах или через посыльных. Судя по маминым рассказам, они часто бывали в Лаппеенранта и Куопио. Много поездок дед совершал в Петербург. Тогда чтобы поехать из Финляндии в Петербург не надо было ни виз, ни приглашений. Дед уже тогда состоял в российской коммунистической партии, что, по-видимому, оказало сильнейшее влияние на формирование политических взглядов мамы.
        Узнала я об этом много лет спустя от давнего друга нашей семьи финского профессора Хейкки Сяркя, преподавателя иностранных языков, журналиста, переводчика, он написал мне в письме, что «рылся» в архивах, составляя генеалогическое древо собственной  семьи, и  наткнулся на документы о моем деде, которые свидетельствовали, что Йонас Лавикка был коммунистом и из-за своих убеждений подвергался преследованиям в Суоми.
        В начале двадцатых годов дедушка с семьей переехал жить в Петроград, а в 1924-м году Петроград переименовали в Ленинград. Мама познакомилась с отцом в Ленинграде во время учебы в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада. Отец дружил с братьями мамы Гуннаром и Вяйне, они учились на одном факультете и отец часто приходил к ним домой. 
    
ПАДАНСКАЯ ШКОЛА

         В 1929 году после окончания учебы в  Коммунистическом университете, отец и мама получили направления на работу в Карелию, в село Реболы в опорную школу, где отработали два года. Затем отца назначили  директором школы в селе Паданы тогда Сегозерского района. Это была школа–интернат для детей из окрестных деревень. Школе требовался серьезный ремонт. Школьные помещения были грязными, а мебель в классах обветшавшая, в окнах не хватало стекол, из-за недостатка керосиновых ламп и керосина школьники учились в две смены лишь по три-четыре часа в день. Ученики, проживавшие в интернате часто голодали. Средств на строительные материалы, оплату ремонтных работ не было, многое приходилось делать своими руками. Отец сам стеклил окна, выполнял плотницкие и столярные работы, красил. Он никакой работы не гнушался, и делать умел все. 
        Но учителя стали замечать, что в только что отремонтированных классах, вновь разбиты окна. Отец стекла вставит, а их снова разобьют. Это продолжалось некоторое время. Отец стал наблюдать, часто прогуливаясь возле школы, кто же из ребят верховодит среди хулиганистых подростков. Наконец, «вычислил» лидера, подозвал его. Подросток неохотно подошел, на лице его была написана скука. Он приготовился выслушать очередную нотацию. Андрей Андреевич не стал парня  отчитывать, а назвал по имени и спросил: «Ты ведь всех в школе знаешь?». Подросток утвердительно кивнул.
       «Тогда мне твоя помощь нужна», - сказал отец.
       Парень удивился, изменился в лице.
       «Моя помощь?», - спрашивает недоверчиво.  
       Отец отвечает: «Да, именно твоя. У нас в школе кто-то окна бьет, помоги найти того, кто это делает. Не для того я сюда приехал, чтобы стекла каждый день вставлять, а для того, чтобы детей учить. Чтобы вам образование дать, чтобы из вас культурные, полезные обществу люди получились. Я работаю изо всех сил,  трачу много времени на дела, которые в мои обязанности  не входят, чтобы вам учиться было комфортно. Коллектив учителей у нас замечательный и дети хорошие, но вот беда, кто-то пакостит в классах, окна бьет. Поможешь мне найти, того, кто это делает?». 
       «Помогу!», - отвечает паренек. 
       После этого разговора в школе не было разбито ни одно стекло. Отец стал  привлекать к общественным и хозяйственным делам самую отъявленную шпану, самых хулиганистых, тех, кто влиял на всю школьную ребятню. Очень большое значение в педагогике  имеет твердый характер и знание психологии людей.
        Андрей Андреевич был строг, но справедлив, любил дисциплину. Он ввел в школьную программу дополнительные уроки военного дела. Они стали любимыми занятиями мальчишек. Позже знания военного дела им пригодились во время службы в Красной армии. Не смотря на строгость, дети его любили. Андрей Андреевич был для них авторитетным наставником, а для многих, как отец родной. Он воспитывал детей не нравоучениями, а поступками, собственным примером, своей добротой и бескорыстием. Добросовестный труд почитался им, как самое большое достояние.
        Однажды Андрей Андреевич собрал подростков и обратился к ним: «У меня к вам предложение. Но вы не торопитесь отвечать, сначала подумайте, а потом скажете, согласны или нет. Дело вот в чем. Скоро нам привезут дрова, их надо будет распилить и расколоть. Если нанимать кого-то для этой работы, то придется платить деньги. Если распилим и расколем своими силами, то деньги сэкономим, и сможем на них съездить на экскурсию в Ленинград. Всю школу, конечно, я  на экскурсию взять не смогу, но лучшие, те, кто отличится в работе, поедут». 
         Деревенские подростки, для которых заготовка дров дома была привычным делом, хором закричали, что согласны. Они очень хорошо поработали и съездили на экскурсию в Ленинград.
         Мама рассказала нам с сестрой Ирой такой случай. В интернате обучалось много детей из очень бедных семей. Отец «выкроил» какие-то деньги, поехал в Ленинград и там купил детскую обувь, чулки, носки  для самых малообеспеченных. Когда привез покупки домой, мама хотела взять одни чулки для Иры, но отец не разрешил.
         У школы имелся свой приусадебный участок, на котором ученики под руководством учителей начали выращивать картофель и овощи. Урожай шел на питание детей в интернате. Старшие ребята зарабатывали деньги на распиловке и колке дров. Эти средства направлялись на экскурсии в Ленинград, которые стали традицией и устраивались после экзаменов в выпускных классах.
         Когда я стала постарше, мне рассказали один забавный случай, произошедший с отцом и очень точно его характеризующий. Однажды в школу приехал проверяющий чиновник из Петрозаводска, и не застав отца в кабинете, пошел искать его по территории школы. Отец в это время чистил школьный туалет, видимо тогда некому было это сделать. 
        Чиновник подходит и спрашивает: «Не подскажете, товарищ, как мне найти директора школы Андрея Андреевича Пало?». 
        Отец отвечает: «Это я». 
        Проверяющий не поверил, сначала решил, что он шутит. Потом рассердился, прикрикнул даже с металлом в голосе: «Я командирован из Петрозаводска самим Густавом Семеновичем Ровио, первым секретарем областного комитета партии Карелии, а вы тут глупые розыгрыши устраиваете!».
        Когда все же ситуация разъяснилась, он долго удивлялся поступку отца. Не понимал, что это были действия человека, твердо убежденного:  убирать грязь не стыдно, стыдно жить в грязи.
        Андрей Андреевич отдавал работе все силы. За короткое время школа стала одной из самых передовых в Карельской АССР. Летом 1931 года его, как директора Паданской школы  направили на Конференцию ударников народного образования в Москву. Он был единственным делегатом от Карелии.
        В 1933 году отец заболел туберкулезом. Диспансеризации тогда не проводились, противотуберкулезные прививки деревенским детям не делали, питание оставляло желать лучшего, физические и моральные нагрузки были огромные, да и тревожная молодость дала видимо о себе знать. Отец начал плохо себя чувствовать, быстро уставал и его направили на консультацию в Петрозаводск к известному профессору, врачу-фтизиатру, который сразу поставил диагноз: туберкулез – открытая форма. 
        Из-за болезни отца отстранили от работы в школе. Он прошел курс лечения дома, после чего его направили на месяц в Дом отдыха  «Жемчужина» в Крыму, где  в это же время  на отдыхе и лечении находился двоюродный брат Генерального секретаря ЦК КПСС Иосифа Виссарионовича Сталина, от него Андрей Андреевич услышал много нелицеприятных высказываний об «отце народов и выдающемся гении своего времени». Тогда разговоры родственника Сталина показались ему кощунственными. Но услышанным, он не делился ни с кем многие годы, доносить было не в его характере. 
        На приеме после санатория профессор посоветовал отцу усиленное питание и добавил:  «Если хочешь жить, то начинай закаляться. Начнешь постепенно, с коротких процедур, потом увеличишь их по времени. Каждый день открываешь окно утром и вечером в любое время года и сначала несколько раз обтираешься холодной водой,  потом жестким полотенцем растираешь тело до красноты».
        Отец педантично выполнял эти водные процедуры каждый день, даже зимой в самые сильные морозы.  Ледышки позвякивали в тазу, когда он обтирал тело студеной водой. Мама тихонько ворчала:  «Это же наказание какое-то, на кухню зайти нельзя ни утром, ни вечером».
        Наконец болезнь отступила, отец поправился. В 1934 году Андрей Андреевич получил партийное задание: организовать типографию и наладить регулярный выпуск районной газеты. Называлась она «Ударный труд». Село Паданы  тогда было районным центром. Отец стал первым редактором этой газеты. Писал передовицы, сам закупал оборудование и набирал сотрудников,  пропадал в типографии  днями и ночами. В газете он трудился недолго, до 1937 года. Затем попросил вернуть его на работу в школу. Своим призванием отец считал работу с детьми. 
 
ПРИГОВОР

        В октябре 1937 года отца и маму неожиданно уволили с работы в школе. Мама тяжело  заболела, у нее началось воспаление легких. В семье к этому времени было уже трое детей. Моей старшей сестре Ире исполнилось пять  лет,  мне  три  года,  а  младшему  брату  Арне всего восемь месяцев, он родился 18 марта 1937 года.
        Однажды ночью громко постучали в дверь.  Стук был грубый, бесцеремонный. 
        Отец подошел к двери, спросил:  «Кто там?».  
        Ему ответили: «Вы арестованы, Андрей Андреевич, мы пришли за вами». 
        Отец оделся, подошел к маме и сказал: «Не волнуйся, Кертту, не переживай, я ненадолго, наверное, какая-то ошибка произошла». Если бы он только знал, сколько раз произносились эти слова во время арестов невиновных людей в те годы!  На следующий день мы узнали, что в селе за ночь исчезло еще несколько человек.
        Моего отца арестовали 29 октября 1937 года. Он был осужден Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР от 04.01.38 года по статье 58-10 (контрреволюционная деятельность) УК РСФСР на срок десять лет. Отбывать наказание его отправили в Свердловскую область в Ивдельский район в Ивдельлаг. Этот лагерь расположен в непроходимой тайге, в шестистах  километрах к северу от Свердловска. Ивдельский лагерь был одним из самых страшных лагерей. Именно в таком качестве упоминает его Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛАГ». Но мы об этом узнали гораздо позже.
        Остались мы без отца. Мама тяжело болела, мы ничем не могли ей помочь, скорее, были обузой. Спасибо соседке, она  приносила маме лечебный травяной отвар. Узнав, что отца арестовали, к нам вернулась няня Тоня. Когда отца и маму уволили с работы, отец отпустил няню, объяснив ей, что платить за работу больше не сможет. Тоня, совсем еще молоденькая девчонка, недавно закончившая паданскую школу, относилась к моим родителям с большим уважением, она не могла поверить, что отец  совершил какое-то преступление, за которое его арестовали. Они обнялись с мамой и долго плакали.
         «За мной, наверное, тоже скоро придут», - сказала мама няне Тоне.
         Тоня пришла, чтобы  помочь маме управиться с детьми и по хозяйству бесплатно. Она приготовила еду, накормила нас и маму, поменяла ей постель, прибралась в доме и ушла, пообещав вернуться завтра утром.  
        Поздно вечером этого же дня снова раздался стук в дверь, но не такой страшный, поделикатнее. 
        Мама поднялась с постели, испуганно спросила: «Кто там?».  
        Мужской голос тихо ответил по-фински: «Кертту, открой». 
        Мама открыла, мужчина шепотом сказал: «Быстро одевайтесь. Собери все самое необходимое. Забери детей. Подвода ждет тебя за углом дома. К родителям пока ехать не надо. Езжай к тем женщинам, у которых тоже мужей забрали». 
        Мама совершенно больная, еле держась на ногах, что-то собрала из еды, кое-какие тряпки. Вся мебель, посуда, одежда, книги, все что было в доме, осталось в Паданах. Мы отправились в Великую Губу. Там жила с семьей Сайми Хирсивара, мамина давняя подруга, тоже учительница, у нее было двое детей две девочки-погодки и муж Юкка - инвалид, у него не было ноги.
        Нам, детям  поставили табурет посередине кухни, отрезали четыре ломтя черного хлеба, сделали сладкий чай и мы вчетвером я, Ира и две их дочки, сидя на коленях на полу, пили чай с хлебом. Это было невероятно вкусно. Мама и родители девочек ушли в комнату, плотно закрыв за собой дверь. Они  тихо что-то обсуждали, видимо решали, как быть дальше. 
        Вот такой компанией мы и стали жить. На следующий день мама увезла к бабушке в Кондопогу младшего брата Арне. Ей с нами тремя невозможно было справиться в таком состоянии. Денег нет, есть нечего. Мама искала работу, но естественно ее никуда не брали. Помыкались мы тогда изрядно.

      
МОСТ

         Однажды в выходной день, утром, мы только встали, мама сказала: «Пойдем, Рая, проведаем тетю Ильми". Ильми Луодо тоже была учительницей. Семьи у нее не было. Мама одела меня очень красиво. Нарядное платье с кружевами, сверху белый фартучек, вышитый васильками, белые носочки. Все эти вещи нам прислала мамина старшая сестра Ида, которая жила в Америке. Это была одежда ее дочери Ирэн, ставшая ей мала. В общем, все лучшее, что захватила с собой в Паданах мама одела на меня. И мы отправились в гости.
        Мама идет впереди, глубоко погруженная в свои невеселые думы, заложив руки за спину, меня не замечая, а я плетусь сзади метрах в двух-трех от нее. Так мы дошли до железнодорожного моста - виадука. Тогда и машин, и поездов ходило немного. Никаких пешеходных тротуаров на мосту предусмотрено не было, шли по шпалам. Мама идет, не оглядываясь, механически перешагивая с одной шпалы на другую. Я окликнула ее, она не повернулась, не услышала наверное. А мне всего три года, мои детские ноги не позволяют широко шагать по шпалам, как это может делать взрослый человек. Я попробовала перешагнуть, как мама и чуть не свалилась вниз в пропасть. Там очень высоко над землей мост проходил, от высоты дух захватывало. 
        К счастью шпалы были выложены в два ряда: один ряд - верхние и на них лежали рельсы, а другой ряд - нижние, они проходили под верхним рядом шпал. Ну нечего делать, я наступила двумя ногами на нижнюю шпалу, ухватившись руками за верхнюю, легла на живот и переползла через нее. Я вся вымазалась в мазуте сразу. Опять наступила на следующую нижнюю шпалу и опять на животе перелезла через верхнюю. И вот так я перебиралась через весь мост. Я была испугана, дрожала как пойманная мышь, меня не покидала вполне взрослая мысль, что если пойдет поезд, то я погибну. Я даже решила, что как только увижу паровоз, присяду как можно ниже на нижней шпале. Вожмусь в нее просто. Кричать я уже не смела, боялась, что если крикну, то камнем упаду вниз. Ползла в ужасе от одной шпалы к другой, перелезая одну за другой, одну за другой. Вся была черная от мазута и лицо, и руки, и ноги, не говоря о нарядном платье. На одной из шпал присела отдохнуть. Невыносимо устала. Не могла больше ползти. Мама не оглянулась ни разу. Немного отдохнув, я полезла дальше. Перелезла через последнюю шпалу. Мост закончился. Сил уже не было совсем. Если бы была еще хоть одна шпала, я, наверное, не смогла бы ее преодолеть. 
         Я перекатилась на песок сбоку от  рельсов и громко, как только смогла, закричала жутким голосом: «Маааааама!». 
        Смотрю, мама повернулась, схватилась руками за голову и побежала ко мне. 
        Подбежала, взяла на руки, прижала меня изо всех сил всю грязную к себе и говорит: «Как же мы теперь в гости-то пойдем в таком виде?». 
        Она пронесла меня некоторое время на руках, опустила на землю, сил у нее не было совсем. Она еще не оправилась от болезни, была измучена неизвестностью, тяжелыми переживаниями, недоеданием. Мы сели с ней на землю, отдохнули немного и отправились  дальше. Пришли к тете Ильми, а она не знает, что делать, смеяться или плакать, глядя на нас. 
        «Где же ты так кувыркалась?», - спрашивает меня. 
        Раздели меня догола, нагрели воды в чайнике, давай отскребать. А мазут так быстро конечно  не отходит. Тетя Ильми нашла какие-то детские обноски, дала мне надеть. Мои безнадежно испорченные вещи мама свернула и выбросила. 
        Тетя Ильми попросила: «Посиди, Рая, одна, а мы с мамой по делам ненадолго уйдем, хорошо?». 
        Раньше я ни за что не осталась бы сидеть одна, а тут безропотно согласилась, представив, что придется снова карабкаться по шпалам через мост. Второго раза я бы не выдержала. Вспоминая эту историю, я без конца задаю себе вопрос: «Неужели мама тогда, невыносимо устав морально и физически, находилась в таком стрессе, что забыла о моем существовании?».

ИДА

        История маминой сестры Иды стала семейным преданием. Ида, рожденная в 1896 году, была самой старшей из детей в семье Лавикка. Конечно, ей доставалось больше работы по дому и в поле, чем остальным. Ида, видимо, устав от бедности, рано ушла из родного дома. Отправилась искать лучшую долю, когда ей было всего пятнадцать лет. Прочитав  в газете объявление, в котором приглашались на работу девушки, знающие финский язык, она отважно направилась в Америку - «страну безграничных возможностей».  
        На корабле, плывущем через Атлантику, Ида познакомилась с капитаном дальнего плавания. Молодые люди, испытав взаимную симпатию, обменялись адресами, точнее Ида дала капитану адрес своих будущих работодателей. 
        В Америке Иде посчастливилось, она попала на работу в добропорядочную семью на полное обеспечение. Работала горничной и няней. Финнам доверяют во многих странах, они считаются старательными, трудолюбивыми и честными работниками.
        Однажды семья, в которой служила Ида,  отмечала Рождество. На вечеринке хозяин сделал всем членам семьи и даже служащим рождественские подарки. В своей форменной одежде Ида разносила гостям напитки и закуски.  А надо заметить, что Ида была девушка видная, с роскошной медно-рыжей косой. 
        Один из гостей, владелец модного салона-парикмахерской, сделал ей неожиданное предложение: «Продай мне свои волосы. Тебе в моей парикмахерской сделают красивую модную стрижку. Ты еще молодая, волосы отрастут». 
        Сначала Ида опешила, потом прикинула, что деньги были предложены приличные, а в моду как раз вошли довольно короткие стрижки. Молодой девушке, конечно, хотелось иметь свои деньги на булавки и обновки. Она продала волосы, у нее появились собственные деньги. Ида приобрела приличную одежду. 
        Капитан корабля, вернувшись из рейса, нашел ее по тому адресу, который она дала ему во время плавания. Некоторое время спустя они поженились и жили долго и счастливо. Видимо за решительность и смелость Ида была вознаграждена судьбой, как Золушка, нашедшая своего прекрасного принца. 
        Сидеть без дела она не привыкла, поэтому, открыла собственный антикварный магазин. У нее родились сын и дочь. Правда, сын прожил только  тридцать два года, был очень талантливым человеком, писал стихи, но  впоследствии неизвестно почему  покончил жизнь самоубийством. А дочь Ирэн окончила престижный университет,  получила степень магистра, удачно вышла замуж и родила двух дочерей. Продолжила дело матери, и до преклонных лет, а дожила она до девяноста лет,  вместе со своей старшей дочерью  занималась антиквариатом. 
        Вот такая настоящая рождественская сказка. Ида посылала маме из Калифорнии посылки с очень красивой детской одеждой. В этой одежде я и карабкалась по шпалам через железнодорожный виадук.

АРНЕ

       Наконец мама нашла работу в кочегарке, где ей приходилось таскать тяжелые поленья. Этот труд без преувеличения можно было назвать каторжным. Она приходила с работы, и сразу  ложилась. Только немного отдохнув, могла приняться за дела по дому. Каким-то чудом  меня  устроили  в детский садик. Ира на весь день оставалась с девочками, дочками Саймы Хирсивара, у которой мы остановились.  Сколько времени мы там прожили, я не помню, но, кажется, недолго. 
        За нами приехала бабушка Аманда, мамина мама и объявила: «Собирайтесь,  поедем жить к нам в Кондопогу». 
        Мы переехали к бабушке, они с дедушкой  Йонасом жили в очень большой комнате в двухэтажном деревянном доме барачного типа. Они отдали эту комнату нам. Бабушка сходила к домоуправу и попросила выделить для них с дедом пустовавшую маленькую комнатушку рядом с нами и ей не отказали.
        Когда мы уже жили в Кондопоге у дедушки с бабушкой, очень серьезно заболел Арне, младший брат, он стал постоянно поносить, пища не усваивалась у него. Да и кормить такого маленького ребенка было нечем, грудное  молоко у мамы пропало во время болезни. Из кондопожской больницы врачи  направили ребенка  на лечение в Петрозаводск, где его положили в детскую инфекционную больницу.  
        В Петрозаводске мама  сходила в Министерство народного просвещения узнать, нет ли для нее работы по профессии. Там записали ее данные и обнадежили, что в конце лета, ближе к началу учебного года, возможно, вакансии появятся. Некоторое время спустя, мама получила извещение, что в Кемском районе в деревне Подужемье есть вакантное место учителя финского языка. Мама очень обрадовалась и дала ответ, что согласна. 
        Недели через две мама снова отправилась в Петрозаводск, чтобы забрать Арне из больницы, его обещали к этому времени выписать. Но когда мама за ним приехала, ей сообщили, что ребенок  умер. Порядок был такой, что из инфекционной больницы тела умерших там больных, хоронить родным не выдавали. Маме дали только свидетельство о смерти Арне. Мама ездила в Петрозаводск вместе с Ирой. И Ира рассказывала, как они с мамой горестно брели из больницы через мост на площадь Кирова и обе безутешно плакали.
         Спустя много лет, заболев перед смертью, мама призналась, что всю жизнь ее мучили сомнения по поводу гибели Арне, она не верила, что он умер. Ей ведь выдали только свидетельство о смерти, а тело сына похоронить не дали.
         Я начала поиски брата в 1994 году, но безрезультатно. Написала на телевидение в передачу «Жди меня», отправляла письма в разные города, всего больше пятидесяти писем, написала. В Петрозаводском архиве мне сообщили, что многие документы на детей, лежавших в больнице в тридцатые годы, погибли при бомбежке, утонули в Онежском озере во время эвакуации. И вот что странно, нигде не нашла я никаких записей или документов в архивах, касающихся рождения или смерти моего брата. Случайно я познакомилась с одной пожилой женщиной, которая в 1937-38 годах  работала в Петрозаводске в детской инфекционной больнице санитаркой, она рассказала, что видела светловолосого годовалого  мальчика на руках у Эльзы, заведующей отделением, где лежал Арне. Она слышала, как Эльза  сказала своим коллегам: «Я сохраню и верну родителям этого ребенка». 
        Эльза была немного знакома с моими родителями, но фамилии ее никто не помнил. Как мне стало известно, ее арестовали и расстреляли в 1938 году. Поэтому судьба Арне так и осталась для нас загадкой.
        Некоторые знакомые и друзья говорили: «Может и лучше, что поиски не завершились успехом, неизвестно, каким человеком Арне стал, может быть не радость, а горе принес бы он в ваш дом». 
        А я думаю, что не мог наш брат стать плохим человеком и хорошо, если живет где-то на белом свете еще один член нашей семьи, и не важно, где он живет, и как его зовут.
  
 
ВОЙНА

        Тяжело заболел наш дедушка, то ли инфаркт, то ли инсульт у него случился, он уже не вставал с постели. Где-то полгода пролежал и умер. Думаю, что свело в могилу его то, что рухнули надежды на лучшую долю для детей. Сначала жизнь стала налаживаться, оба сына и дочь получили высшее образование, начали работать. И вдруг судьба наносит удар за ударом. Арестованы оба сына и зять, дочь потеряла работу, заболел и умер горячо любимый внук. Мы похоронили дедушку летом 1939 года.
        Мама съездила в Подужемье, оформилась на работу и приехала за нами. Было решено, что в Подужемье мы отправимся жить вместе с бабушкой. Багажа, мебели у нас не было, мы все оставили в Паданах, когда после ареста отца спасались бегством. В комнате бабушки в Кондопоге стояла очень хорошая мебель, кое-что привезли из Финляндии, что-то было сделано руками деда. Мама попросила знакомых финнов и они помогли мебель запаковать и отправить багажом в Кемь. Мы поехали в Подужемье в поезде налегке, только с сумками.
        В Подужемье нам выделили дом, видимо он раньше принадлежал репрессированным. Не могу объяснить, почему возникло чувство, что в этом доме произошла та же трагедия, что и с нами в Паданах. Хозяев не было, дом пустовал. Это был очень большой удобный дом. 
        Недели через три мама взяла у кого-то лошадь, запряженную в телегу, и съездила в Кемь за багажом. Среди бабушкиной мебели был очень красивый кожаный диван бежевого цвета, большая редкость в то время, оригинальная кровать, такой, я никогда больше нигде не видела. Кровать была складная, она собиралась, превращаясь в тумбу. В разобранном виде она была очень просторная, примерно два на два метра. Ее сконструировал наш дед. Был очень красивый, большой восьмигранный стол из красного дерева, ножек тоже у него вроде бы было восемь.  Он тоже был сделан дедом. Пара тумбочек, большое зеркало. Этой мебелью мы обставили дом, получилось очень уютно. Летом мы ходили в лес за ягодами и грибами. Понемногу начали отходить от голода и невзгод.
        Год мама отработала учителем финского языка. Ей очень нравилась работа в школе, и мы привыкли жить в Подужемье. В конце учебного года мама вместе со своими коллегами уехала на учительскую конференцию в Кемь. И вдруг рано утром, мы еще спали, часов в семь утра раздался резкий стук в дверь. 
        Бабушка открыла, а на крыльце вся в слезах стояла мама, она произнесла только одно слово:  «Война!». Мама скинула с себя одежду и легла на кровать под одеяло. Она вместе с другими учителями  пешком пришла из Кеми. После конференции у них была вечеринка, танцы, а утром по радио они услышали знакомый всей стране голос диктора Юрия Левитана, сообщающего, что 22 июня 1941 года в четыре часа утра нацистская Германия вероломно напала на Советский Союз и началась Великая Отечественная война. Они сразу же отправились домой в Подужемье и прошли пешком километров пятнадцать.
        На следующий день всем учителям выдали кирки и лопаты, их  мобилизовали на рытье окопов и противотанковых рвов. У мамы в Подужемье жила подруга тоже учительница Рауха Каалске, молодая еще женщина. У нее не было семьи, и она часто приходила к нам в гости. Получилось так, что, Рауха и мама работали близко друг от друга на рытье окопов, и  мама, неудачно размахнувшись, нечаянно ударила ее киркой по голове. Пришли они к нам домой. Я видела, как мама сидит и плачет, а бабушка обрабатывает рану и перебинтовывает Раухе голову. В больницу ей нельзя было идти, потому, что маму сразу бы арестовали. Рауха потом долго ходила с повязкой на голове. Хорошо, что рана была неглубокая и постепенно зажила.
        В школе вместе с мамой работал молодой учитель Василий Петрович, родом он был из Калевалы. Ему пришла повестка, призывали в Красную армию. Родных у него не было, он вырос в детском доме. Некому было проводить его в армию. Все учителя собрались у нас, потому, что у нас был самый просторный дом. Проводы ему устроили. Принесли угощения, кто что смог. Выпивать в их среде было не принято. Проводили его на фронт. Очень скоро на адрес  школы пришло извещение, что Василий Петрович погиб. Совсем еще молоденький паренек был.

ЭВАКУАЦИЯ

        Поздней осенью, когда уже стоял мороз, мама вернувшись с работы сказала: «Эвакуируют нас. Надо собираться, можно взять с собой не более сорока килограммов багажа». 
        Узнав об эвакуации, к нам прибежала Рауха Каалске, она попросила маму: «Кертту, отдай мне Раю, тебе не справиться с двумя детьми. Если будем живы, я верну ее тебе после войны». 
        Мама без колебаний ответила: «Я уже потеряла одного ребенка. Рая останется со мной». 
        Сходили мы с мамой в магазин, хотели что-нибудь из продуктов в дорогу купить, но там были только хлеб, соль и перец. Пока мы собирались, выпал легкий снежок. Подошла грузовая машина с полным кузовом людей и остановилась у дома. Ждали нас. Я подошла к машине, одной рукой прижимаю к себе кота, в другой - санки держу. Стою реву. Мама вышла на улицу вместе со мной, но вдруг что-то вспомнив, вернулась. В окно я увидела, что  в доме она взяла острый финский нож, его еще дед сделал, и срезала всю кожу с дивана, скрутила в рулоны и запихала в рукава. Кожа была очень хорошей выделки, тонкая и прочная, как лайка. Мама вышла из дома и направилась к машине. 
        Водитель выскочил из кабины, взял у меня кота и выкинул его, забрал санки и сказал: «Я потом тебе привезу и кота, и санки, туда, где вы будете жить. А сейчас залезай в машину. Все равно в поезд кота не возьмут». 
        Мы с трудом втиснулись в кузов машины. Людей туда набилось как селедок в бочку. Поехали!
        Приехали на вокзал в Кемь. Выходим из машины, а бабушка идти не может, у нее от тесноты и волнений ноги онемели. Пришлось ее на руках нести до вагона и в вагон заносить тоже на руках, хорошо, что люди добрые помогли. В товарном  вагоне были сделаны двухэтажные дощатые нары, а посередине топилась печка-буржуйка. В вагон могло поместиться человек, наверное, сорок-пятьдесят. Нас всех погрузили в этот вагон и повезли в Архангельскую область.
         Ехали мы уже недели две, очень медленно, на каждой станции останавливались, пропуская воинские эшелоны, идущие на фронт. Иногда стояли целые сутки. На одной из остановок мама и наша знакомая тетя Хельми Лехтонен, она ехала в этом же вагоне со своим сыном Вилье, вышли набрать воды в жестяной чайник. Очередь за водой стояла огромная. Поезд тронулся, начал набирать скорость, и  мама с тетей Хельми не успели в него запрыгнуть. Они остались растерянно стоять на перроне, а мы с бабушкой и Ирой поехали в поезде дальше. Как же мы с Ирой и Вилье горько плакали! В вагоне все пассажиры были расстроены, потому что за время долгого пути все уже познакомились и привыкли друг к другу. Когда поезд остановился на следующей станции, взрослые спросили у дежурного по  железнодорожной станции, что нам делать в этих обстоятельствах.  
        Он нас успокоил: «Не переживайте, здесь поезд будет стоять долго, и они вас догонят». 
        И на самом деле к вечеру мы дождались маму и тетю Хельми. Сколько же было у нас радости!
        Как-то под вечер поезд остановился и объявили: «Конечная станция!». 
Значит, приехали. Это то место, куда нас должны были эвакуировать в Архангельской области. Выходим на перрон полный народу. Толпа огромная. Снега там выпало уже довольно много. Вдруг смотрим, идет лошадь, запряженная в сани, и одна женщина сидит, правит лошадью, а вторая стоит в санях у нее за спиной, держится за ее плечи руками и высматривает что-то в толпе. Увидев нас, остановили лошадь, соскочили на землю  и начали бесцеремонно расталкивать людей во все стороны, пробираясь к нам через толпу. А мы стоим в самой гуще народа с тетей Хельми, ее сыном и ее швейной ножной машиной. Еще когда нас увозили из Подужемья, тетя Хельми взяла вместо багажа швейную машину. Водитель грузовика не хотел ее брать, но она сказала, что без швейной машины никуда не поедет, потому, что это ее кормилица. Останавливаются эти незнакомые женщины рядом с нами, хватают с двух сторон швейную машину и тащат к саням.  
        На ходу кричат:  «Чья машина?». 
        Тетя Хельми растерянно отвечает: «Моя».  
        А они ей: «За нами быстро!». 
        Тетя Хельми схватила сына в охапку и бегом за ними. Женщины погрузили в сани швейную машину, тетю Хельми с Вилье и уехали.
        Мы остались на перроне. Уже темно стало, холодно, мы замерзли все. Машины за нами не пришли, те, что должны были нас развезти по местам жительства. Привели нас в церковь ночевать. Это собственно и не церковь уже была, а церковное здание, занятое под какой-то склад. Посередине печка-буржуйка стоит, топится, а вокруг ящики, коробки, дрова, доски. Неуютно, но некуда деваться, все равно под крышей теплее, чем на улице. У печки сидит на ящике пожилой мужчина голый по пояс. Дверца печки открыта, и мужчина держит снятую рубашку у самого огня. Мы с Ирой подошли поближе. Слышим какие-то звуки странные раздаются: «тык, тык, тык…».  Присмотрелись, а на ржавый железный лист, лежавший на полу перед печкой, с его рубашки вши падают, да такие крупные. Это его видимо вши заели. Женщины на него ругаются, а он будто не слышит. Молча трясет рубаху. Рубаху вытряс надел, стал штаны снимать. Ну, мы тут с Ирой подальше отошли. Внутри здания было холодно и всем хотелось подойти поближе к печке погреться. Все ругаются на него, а он как будто не слышит, ни на кого не глядя, упорно продолжает  вшей из штанов трясти. Переночевали мы там, а утром пришла грузовая машина, повезли нас в леспромхоз.
 
ЛЕСПРОМХОЗ

        В леспромхозе нас встретил мужчина в ватнике и солдатской шапке-ушанке. У него не было левой руки, и рукав ватника был засунут в карман. Шла война, и вокруг появилось много инвалидов. Он сказал: «Давайте сначала на житье вас определим». 
        Нам выделили половину деревенского дома, где было две комнаты. Нас поселили в ближнюю от входа, а дальнюю комнату заняла семья американских финнов с маленьким ребенком. У нас с собой была сковородка и пара кастрюлек, начали устраиваться. 
        На другой день мама отправилась в контору леспромхоза оформляться на работу, а на следующий день рано утром ей уже надо было выходить в лес на лесозаготовки, не имея для такой работы ни одежды, ни обуви, ни рукавиц. Она была одета так, как одевалась вся интеллигенция в те годы. 
        Примерно месяц мы там уже прожили, мама работала в лесу. Мы с Ирой всегда по вечерам ждали, если кто-то пришел из соседей с работы домой, значит, мама тоже скоро должна прийти. От непривычного тяжелого труда она неимоверно уставала и шла с работы всегда последняя.
        Как-то мы с Ирой ждем ее, от окна не отходим, все глаза проглядели. Уже все соседи домой с работы вернулись, на улице темнело. А мамы все нет и нет.
        Спрашиваем у соседей:  «Где же мама?».
        А они говорят: «Да вроде шла, но отстала видимо». 
        Мы с Ирой отправились ее встречать. Уже совсем на улице темно стало. Идем по дороге, громко разговариваем, чтобы не так страшно было. Вокруг по обочинам снег лежит, только колея разъезженная, сырая темнеет. Вдруг слышим, волки воют. И как будто не очень далеко. Кошмар. Мы остановились, очень хотелось повернуть обратно домой, но мы отчаянно решили, раз мама осталась в лесу, значит надо идти дальше ее искать. 
        Идем, вдруг слышу, с моей стороны раздается слабый звук, как стон: «Тюттет». Это по-фински значит «девчонки». 
        Я Ире говорю: «Мама где–то близко». 
        Идем дальше, напряженно вслушиваемся, но ничего не слышим.
        Вдруг снова: «Тюттет», но еще тише, еле-еле слышно, как будто сзади прошелестело. 
        Я кричу Ире: «Мама где-то здесь в лесу, мы прошли это место!». 
        Повернули назад. Смотрим: на обочине вывернутый из земли громадный корявый пень торчит, а рядом, на мокром снегу что-то большое черное лежит. Подходим, а это наша мама. Она от слабости не смогла громко позвать на помощь. Мы давай ее тормошить, поднимать. Сама она не в силах была на ноги встать. У нас сил тоже не было. Мне тогда всего лет семь было, а Ире девять. Не знаю, каким чудом  мы ее все же подняли и доволокли до дома. Надо было видеть, как трудно мы втроем шли. Добрались домой только часам к двенадцати ночи. 
        Конечно, утром на работу мама выйти не смогла. Тяжелейший труд, постоянный холод, скудное питание вымотали ее окончательно. Там не было ни врачей, ни лекарств. Бабушка, как могла, пыталась ее лечить. Кто-то из соседей травой целебной  поделился. Так она проболела неделю.
        Через пару дней после того, как заболела мама, утром я еле пришла в школу, есть хочется, спать хочется, слабость сильная и головокружение, сижу за партой  и дремлю. Конечно, маленький кусочек хлеба на завтрак может только жизнь поддержать, а не насытить, но когда и его нет, совсем плохо приходится. 
        Учительница подходит и спрашивает: «А ты чего же, Рая, ничего не пишешь?». 
        Я ей отвечаю: «Кушать хочу и спать хочу, нам карточки на хлеб не дали». 
        Мама не вышла на работу  первого числа, когда выдавали хлебные карточки и мы их не получили, еды дома не было никакой. На второй день бабушка сходила за карточками в контору леспромхоза, но ей их не дали. Бабушка совершенно не знала русского языка, говорила по-фински и ее не понимали. Видимо мастер доложил директору, что мама на работу не вышла, а разбираться в причинах ее отсутствия никто не стал.  
        Учительница у нас молоденькая еще совсем была, она легонько погладила меня рукой по голове и говорит: «Хорошо, спи пока, уроки закончатся, вместе пойдем к директору». 
        Она даже вроде бы раньше детей отпустила с уроков. Приходим мы с ней в контору, а там за столом сидит средних лет мужчина круглолицый такой, упитанный. 
        Учительница ему говорит: «Посмотрите на ребенка, девочка от голода еле ходит. Ее матери продуктовые карточки не выдали». 
        Он спрашивает: «Как фамилия матери?». 
        Я назвала. 
        Он открыл ящик стола, достал четыре карточки, швырнул мне их и говорит: «Нате, покупайте хлеб, но матери не давайте». 
        Ужас просто!
        Наступила зима, морозы стали крепчать. Из колхоза приезжали местные жители, привозили продукты и мы меняли одежду на картошку, хлеб, муку. К этому времени мы уже много чего из своей одежды успели поменять на продукты, чтобы не умереть от голода. Жить становилось все тяжелее и тяжелее. Мы просто медленно умирали от голода и холода.       
        Как-то мы с мамой отправились на рынок, мама взяла с собой два куска кожи, которые срезала с дивана, когда мы уезжали из Подужемья. Она показала кожу продавщице и та дала нам полведра картошки и большой круглый каравай домашнего хлеба. Через неделю мы снова пошли туда же. ,Продавщица нас сразу узнала и даже как-будто ждала, она подозвала маму и спросила: «Кожа есть?».
        Мама показала еще два куска кожи, и она снова обменяла их нам на продукты. Из кожи шили обувь, легкую, как тапочки. Называлась она «уледи». В них ходили и дети, и взрослые. Уледи закрывали всю ступню, а рядом с косточкой сбоку делали шов и отверстия, через которые  протаскивали веревку или резинку, у кого что было. Веревку затягивали, завязывали, и внутрь самодельной обувки снег не попадал. Для тепла вокруг ноги накручивали обмотки почти до колена. Ире тоже сшили такую обувь, зато мне достались ботинки, ставшие ей малы.
       

МИШИНА ГОРА

        Однажды поздно ночью раздался стук в дверь, мама тревожно спросила:  «Кто там?». 
        А за дверью женский голос отвечает: «Здесь ли живут две девочки Ира и Рая, бабушка и их мама Гертруда Йоносовна?». 
        Мама говорит: «Это я». 
        Ей приказывают: «Собирайтесь быстро». 
        Мама даже не спросила, куда собираться и что случилось, потому, что хуже уже быть не могло. Мы вышли на улицу, а там стоят две деревенские женщины рядом с лошадью, запряженной в сани. 
       Одна из женщин спрашивает маму: «Вы Хельми Генриховну знаете?». 
       Мы хором отвечаем:  «Знаем!». 
       «Она попросила найти вашу семью. А за это обещала всю деревню бесплатно обшить. Мы ее просьбу выполняем, поторопитесь, пожалуйста», - сказала вторая  женщина. Они погрузили наши скудные пожитки в сани, усадили нас, накрыли сеном. Очень хорошо мы до деревни доехали.
       Называлась деревня Мишина гора. Мы вошли в небольшой домик, в какую-то очень теплую комнату. Я уже почти не ходила от голода, меня положили на кровать, и тетя Хельми сидела рядом и не позволяла никому меня кормить. Корочку хлеба засунула мне в рот и велела ее сосать. Нельзя было с голоду наедаться, я могла умереть. На следующий день местные жители, узнав, что в деревню привезли истощенных от голода эвакуированных детей, понесли нам продукты, кто яичко, кто полчашки молока, кто кусок домашнего хлеба, кто немного творожку. Простые  деревенские женщины, совершенно незнакомые нам несли, кто что мог. Спасли они нас тогда. Понемногу мы начали возвращаться к жизни.
        Через несколько дней нам в деревне дали полдома. Летнюю половину, правда. В одной половине жили хозяева, а вторая стояла пустая, в ней жили только летом. Мы все вместе тетя Хельми с сыном, мама, бабушка и мы с Ирой устроились в этой половине дома жить. В колхозе нашлась какая-то работа для мамы. Нам выдали карточки на хлеб, правда, купить его можно было только в соседней деревне Лобаново, расположенной за несколько километров от Мишиной горы. В нашей деревне не было ни магазина, ни школы. Каждый день ходить за хлебом было трудно, поэтому мы ходили через день или два. Хлеб давали по норме, дома мама делила его на всех, но никто чужой кусок никогда не съедал.
        Мы с Ирой пошли в школу. Школа находилась тоже в Лобаново. Дорогу сильно заметало, особенно в метель и пургу, снег доходил до колен. С трудом добредем с Ирой до школы, а в классе учительница, ставит нам у горячей печки свой стул и говорит: «Садитесь, девочки, грейтесь и сушитесь». Целый урок иногда сушишь промокшие ботинки и чулки, валенок у нас не было.
        Наша бабушка уже не вставала, мы ее кормили с ложки, сама она не могла кушать, в основном это делала мама перед уходом на работу. Помню в один из зимних дней стоял сильный мороз. Мама ушла на работу. Мы с Ирой не пошли в этот день в школу и полезли греться на теплую русскую печь. А рядом с печью на лежанке  спала бабушка. Надо было через бабушку перелезать, и я нечаянно наступила ей на ногу. 
        Я говорю: «Бабушка, миленькая, извини, я не хотела тебе больно сделать». 
        Она ничего мне не ответила. Мы с Ирой, притихшие, долго лежали на печке. 
        Когда мама пришла с работы, мы тихонько слезли с печи, и я рассказала ей, что  наступила бабушке нечаянно на ногу, извинилась, а она мне ничего не ответила, рассердилась, наверное очень. 
        А мама печально сказала: «Бабушка умерла сегодня утром. Я вам не стала об этом говорить, потому, что боялась, что вы испугаетесь и из дома убежите».
        Мужчин в деревне не было, все ушли на фронт, остались только мальчишки-подростки. На складе работал один мужик - инвалид с одной ногой. Да еще пара старичков малосильных. Председателем колхоза была женщина, она  послала кого-то помочь маме яму на кладбище выкопать, дала ей  колхозную лошаденку.  
        Я удивилась, увидев в окно, как мама пригнала лошадь, запряженную в сани, ловко повернула ее в нашем маленьком дворе, успокаивающе похлопала рукой по ее шее, и по одному этому уверенному движению было понятно, что она умеет обращаться с лошадьми. Тетя Хельми к лошади не смела даже подойти.  
        Мама с тетей Хельми притащили грубо сколоченный гроб. Один из местных старичков из досок его смастерил. Мы, Ира, Вилье и я смотрели по очереди в дырочку, оттаянную ладошками в морозном узоре маленького окошка, и я навсегда запомнила, как тетя Хельми с мамой вдвоем с огромным трудом, на пределе последних сил тащили тяжелый гроб с телом бабушки до саней. Они вдвоем поехали бабушку хоронить, а нас дома закрыли, чтобы мы никуда не ушли. Помню, что сын тети Хельми Вилье сидел рядом со мной на кровати и все время что-то настойчиво спрашивал, а я не могла ему ответить, потому что была очень расстроена. Так мы похоронили бабушку. Шел 1943 год.
        Накануне Рождества и Нового 1944 года наши мамы решили устроить нам праздник и принесли из леса небольшую пушистую елочку. А украсить-то ее нечем! Нет ни бумаги, ни клея, ничего нет, из чего можно было бы сделать елочные игрушки. Тетя Хельми раздобыла где-то немного мякины, замесила из нее тесто, слепила симпатичные маленькие фигурки животных и человечков. Затем испекла их в печи, приделала веревочки и повесила на елку. Очень красиво получилось. 
        К нам заглянул один мальчик, наш приятель из деревенских детей, увидел эту красоту и уже через полчаса все ребятишки из Мишиной горы прибежали посмотреть на эти румяные печенюшки, елочные игрушки. 
        Тетя Хельми ребят близко к елке не подпустила, даже для большей убедительности протянула перед елкой веревку и сказала: «Это украшения, их нельзя кушать, они колючие очень, потому что из мякины». 
        Смышленые деревенские дети сбегали домой, и принесли кто полбуханки хлеба, кто еще что-то и  предложили меняться. 
        «Я не могу поменяться с вами, ваши родители ругаться будут. Это печенье есть нельзя», - объясняла им тетя Хельми. 
        Ребята ее все же уговорили. Тетя Хельми поменяла елочные игрушки из мякины на хлеб. Может наша елка стала и не такой нарядной без украшений, зато у нас получился сытный праздничный ужин.
       Помню, в один из зимних дней нам с Ирой уж очень хотелось кушать, а дома ничего съестного не было, «хоть шаром покати». Мы решили пройтись по деревне в надежде, что может кто-нибудь нас накормит. Отправились втроем, с нами пошел сын тети Хельми Вилье. Постучались в дверь к одной старушке. Ира вытолкнула меня вперед. Она меня всегда вперед выталкивала, когда надо было разговаривать с незнакомыми людьми. 
       Старушка нам открыла, я ей и говорю: «Бабушка, нет ли у вас, чего-нибудь покушать? Очень кушать хочется». 
       И крестимся. Креститься ведь научились, потому, что народ в деревнях был очень религиозный. Бабушка впустила нас в дом, принесла железную миску и налила в нее примерно литр простокваши, дала нам по ложке и сказала: «Ну, ешьте, больше у меня ничего нет». 
       Мы сели, начали наперегонки ложками работать. Да так громко  у нас получалось ложками по железной миске стучать! Такая веселая «брякотня» началась, что все мы дружно расхохотались. До чего же весело мы смеялись! 
       Все время повторяли: «В пузо хоть что-то попало, так и весело стало!». 
       Бабушка смеялась вместе с нами до слез, а отсмеявшись, сказала: «Таких веселых нищих я еще не видела. Не похожи вы на нищих-то». 
       Мы поблагодарили бабушку, и пошли домой. По дороге все никак не могли угомониться, то и дело принимались хохотать.

АНФИСА

       Но не всегда нам так везло, как в тот раз, встречали мы и не добрых людей. Однажды я осталась дома одна, не помню почему мамы и Иры не было дома, и вдруг внезапно  ощутила чудесный запах хлеба. У меня  даже закружилась голова от этого благоухания, я почувствовала, как сильно хочу есть. Это был не просто запах хлеба, а горячий аромат только что испеченного хлеба. Я вышла из дома и направилась на соседскую половину дома, меня вел туда голод. Робко постучалась и вошла в сени, хозяйка соседской половины  Анфиса приоткрыла дверь в избу, но не впустила меня. Я тихо спросила, не найдется ли у нее кусочка хлеба. Она, наклонилась ко мне и глаза в глаза не громко, но резко ответила, что нет у нее хлеба. В дверном проеме я увидела, что двое детей Анфисы сидят за кухонным столом и макают пышные ломтики только что испеченного хлеба в миску со сметаной. Мне стало так стыдно и обидно, что я вернувшись домой, бессильно присела в наших темных сенях на корточки и горько заплакала. Обидно мне было за себя, а стыдно за нее. Принято считать, что дети ничего не понимают, на самом деле дети понимают все так же, как и взрослые, но не могут справиться с этим пониманием, выразить, как взрослые, свое понимание не могут. У Анфисы было двое детей и муж, он вернулся с войны инвалидом. Явление тогда не редкое. Мужик в семье даже без ноги  - это достаток в доме. По деревенским меркам жили они справно, не голодали, не смотря на то что шла война.
        Некоторое время спустя произошла еще одна история.  Как-то играли мы дома  на своей половине втроем Ира, Вилье и я, и вдруг с потолка из дыры в углу на пол упала мороженая луковица. Может быть крыса, пробегая по чердаку, ее задела. Вилье залез на стол, отважно засунул руку в дыру в потолке и нащупал еще несколько мороженых луковиц. Мы, постоянно недоедавшие, измученные голодом дети жадно съели сладковатую мякоть, мгновенно ободрав лук от кожуры. Вонзая голодные зубы в сладкую промороженную мякоть, мы даже и не думали, что совершаем что-то плохое.  Через несколько дней Анфиса зашла к нам домой на нашу половину, когда мамы не было дома, и отчехвостила нас по первое число за то, что мы, голодранцы эвакуированные, сожрали весь ее лук с чердака.
       Спустя много лет после войны, мы тогда уже жили всей семьей в селе Деревянное я получила от Анфисы  покаянное письмо. Она просила у меня прощения за свою жадность, писала, что конечно, могла нам тогда помочь, но не захотела, жадность ее одолела. Просила ответить  на ее письмо, если я ее прощаю. Не знаю правильно я поступила или нет, но я не стала отвечать на ее письмо. Не могла простить. Как она нашла наш адрес не знаю. Слухами земля полнится.
       Зимой мы особенно жестоко голодали. Летом мы собирали грибы и ягоды. Ягоды ели сырыми или с кашей. Какую-то крупу покупали по карточкам и мешали с ягодами. Съедали все, что находили в лесу, делать заготовки на зиму не было возможности. Сахара не было, соли тоже не было. Грибы сушили, потом на столе скалкой или бутылкой разминали, превращая в грибную крошку или муку, протирали через сито. Вареные грибы уже есть не могли. Столько времени и на постоянно голодный желудок - одни грибы! В сухие, смолотые грибы добавляли ягоды, натолчем все вместе и едим. Мука грибная заменяла толокно. Туда еще добавляли ваниль. Кстати, грибы, смешанные с ягодами, дают очень интересный вкус. Ваниль использовали вместо соли и сахара, чтобы как-то разнообразить вкус. Вот такую бурду ели. С тех пор уже много лет прошло, а я все еще ненавижу грибы и запах ванили.
      
ВЕСНА ИДЕТ...

        Как-то уже под весну вечером на улице крупными хлопьями валил мокрый снег. В дверь нашего дома постучала незнакомая женщина и спрашивает: «Лавикка Гертруда Йоносовна здесь живет?». 
        Мама отвечает: «Да, это я». 
        Женщина подает ей большой, из газеты склеенный, треугольный конверт. Надпись, сделанную на нем химическим карандашом, разобрать было трудно, ее почти размыло. Конверт видимо прошел через множество рук, часто попадал под снег или дождь. Его долго гоняли по адресам, он был изрядно потрепан. Мама очень удивилась, что его все же доставили. Она открыла загадочный конверт, в нем оказались пять  рублей и короткое послание от Раухи Каалске, маминой подруги из Подужемья. Всего несколько слов было в нем написано: «Я нахожусь там-то, держитесь». Эта трогательная забота очень взволновала и согрела нас. Тогда все старались помочь друг другу, чем могли.
        Весной маме в колхозе выделили большой участок, засеянный льном. Когда лен вырос, надо было его выдергивать. Пока поле не вычистишь ото льна, трудодни не начислят. Мы втроем ходили дергать лен, мама, я и Ира. Иногда Вилье, сын тети Хельми нам помогал. Дергаешь лен, а он колючий. Семечки у него уж  очень  колючие. Руки у нас непривычные к такой работе, нежные, а ни рукавиц, ни перчаток нет. К вечеру руки становятся  темно-зеленого цвета от льняного сока, ладони все в занозах, пальцы отказываются служить, все руки в мозолях, кровоточат даже. Мы их попарим в горячей воде, а на следующий день мама кусочек ткани от единственной простыни оторвет, обмотает нам руки, и мы снова идем дергать лен.
        В один из дней по дороге с работы я почувствовала себя очень плохо. 
        Мама прикоснулась к моему лбу и воскликнула: «Да ты вся горишь!». 
        Когда пришли домой, измерили температуру. У тети Хельми, к счастью, был градусник. А ртуть в градуснике подскочила к отметке сорок градусов. Мама меня уложила, осмотрела руки и увидела, что у меня началось заражение крови. Воспаление пошло от ладони вверх по вене к локтю. Грязь видимо попала в ободранные в кровь льном ранки. Мама где-то раздобыла сырую картофелину и, натерев ее, привязала к моей руке. Она долго сидела рядом со мной, крепко  держа повязку, чтобы я нечаянно не сдвинула ее. И где она только эту картофелину нашла? У нас и картошки-то не было. Около часа, а может быть и больше мама держала драгоценную повязку, чтобы она случайно не съехала. Я почувствовала, что температура стала спадать и уснула. 
        Утром, когда я проснулась, мама, улыбаясь, спросила: «Ну вот, опять спаслись, теперь дальше жить будем?».
        На работу мама меня больше не брала. Закончили они лен дергать вдвоем с Ирой. Трудодни за эту работу оплачивали деньгами или продуктами. Мама взяла картошкой и мукой.
        По соседству с нами жила одинокая старушка в большом старом доме. 
Как-то она зашла к нам и говорит: «Сегодня Радоница – пасха мертвых, пойдемте  ко мне на обед. У меня на этом свете никого нет, все мои родные там». 
И махнула неопределенно рукой в сторону. Нам стало жалко ее, и мы отправились к ней в гости. Дом у старушки был огромный, рассчитанный на большую семью. В деревне все дома устроены одинаково. Кухня с русской печью, в комнате солидный стол, по стенам длинные лавки. На столе стояла посуда, разные тарелки, миски, деревянные ложки. Бабушка приготовила на обед какой-то суп и пироги.
       Она сказала нам:  «Садитесь за стол, только вот эти три места для мертвых оставим». 
       Окно было открыто и на подоконнике лежало длинное вышитое по краям полотенце, такое же полотенце висело над зеркалом. Конец одного полотенца был постелен на стол и на нем стояли три тарелки с супом, а еще четыре на столе рядом. 
       «Подождем, пока они поедят, потом будем кушать мы», - сказала бабушка. 
       Долго, боясь пошевелиться, мы сидели и смотрели на полотенце. 
       Наконец бабушка тихо произнесла: «Видите,  полотенце шелохнулось». 
       Немного погодя раздался в тишине резкий звук, словно ложкой стукнули  о тарелку. Кто-то из нас, наверное, нечаянно  задел ее. В открытое окно тянуло холодом, и мы сильно дрожали то ли от холода, то ли от страха перед встречей с мертвыми.
       «Ну вот, теперь можно и нам кушать», - наконец разрешила старушка. 
       Мы, испуганные и притихшие, быстро поели и отправились домой. Три тарелки с супом так и остались, конечно, стоять на столе нетронутыми.
       Мама была атеисткой и в загробную жизнь не верила, чтобы нас успокоить она сказала: «Если долго смотреть на какой-нибудь предмет, то всегда начинает казаться, что он движется». Все равно впечатления у нас с Ирой после этого обеда остались не самые приятные.
       В колхозе нашей семье выделили небольшой участок мелкого березняка для заготовки дров. Мама начала деревья пилить лучевкой, это такая пила. Рубить сучки мы не умели. Мама свалит дерево, срубит сучки, перепилит дерево на чурки, а мы с Ирой таскаем их на дорогу. Потом председатель колхоза дала маме лошадь. Мы на этой лошади, запряженной в телегу, привезли дрова домой. Мы с Ирой обдирали с чурок бересту, потому что сырую березу растопить сложно. Бересту и все щепки тщательно собрали и высушили на печке. Целую неделю мы занимались заготовкой дров. Под конец мама свалила одну стройную сосенку, распилила ее на более длинные чурки. «Это для лучины», - говорит. 
       Их мы тоже занесли домой и высушили. Мама аккуратно острым ножом настрогала из них лучин. Это было непростое дело, лучины должны быть широкими, тонкими и довольно длинными. Керосина или свечей не было, электричества и подавно. Стены в избе были бревенчатые, все в трещинах, и лучина, воткнутая в трещину, держалась хорошо. Лучину зажигали, когда она сгорала, а пламя немного не доходило до стены, лучину тушили, снимали и ставили другую. Такое в деревне было освещение по вечерам. При лучине  мы с Ирой уроки делали, а мама штопала и зашивала порванную одежду.

ПАСХА

        Пасха в этом году выпала на одно из апрельских воскресений. В прохладный еще весенний день все население Мишиной горы высыпало за околицу. Ире к празднику тетя Хельми сшила новую юбочку из ткани с рисунком в елочку, не из новой конечно, переделала из старья, но получилось очень красиво. А у меня ничего нового из одежды не было и я устроила маме «концерт». Я кричала и плакала, что бедной мне нечего надеть на праздник. Мама вытащила из чемодана маленькую ярко-желтую наволочку от подушки-думочки, и чтобы не портить ее, аккуратно подпорола швы, сделав отверстия для рук и головы. Получилась яркая кофточка для меня, я надела ее поверх своей одежки. Тетя Хельми накинула мне на шею, отпоротый от чего-то красивый вязаный воротничок с завязками и я отправилась на пасхальное  гулянье нарядная и довольная, зажав в кулачке темно-красное яичко, выкрашенное луковой шелухой. Такое же яичко было в руке у Иры.
         За околицей народ столпился вокруг высокого молодого парня, там шла традиционная пасхальная игра. Парень «кокался» своим крашеным яйцом с детворой и со взрослыми неизменно побеждая всех подряд. Его крепкое яйцо было как-будто заговоренное. Он собрал уже целую корзинку побитых им яиц. Кто-то из проигравших ему свое яичко детей уже заливался горькими слезами. И простое некрашеное яйцо было тогда драгоценностью, что говорить о пасхальном красном яичке. Голод же был, шла война. Не прошло и пяти минут, как и мы с Ирой расстались со своими красными яичками, они, «кокнутые» невероятно прочным яйцом парня уже лежали в его корзинке. Мы с Ирой стояли с разинутыми от неожиданной обиды ртами, глаза непроизвольно наполнялись слезами. Мы обе были готовы громко зареветь от горя горького.
         Но события начали разворачиваться самым неожиданным образом. Неподалеку от места, где происходили состязания, на бревне сидел старичок и внимательно наблюдал за происходящим. Когда парень обобрал уже почти всю деревню и собрался уходить, дед  поднялся со своего места, подошел к нему и сказал: “Я тоже хочу сыграть. Только ты мне свое яйцо на время дай. Я им поиграю». 
         Парень долго упирался, не хотел выпускать свое яйцо из рук, но все дети вокруг закричали, требуя чтобы он отдал яйцо старику, подошли и немного выпившие по случаю праздника взрослые. Старик взял в руки яйцо и показал всем, что оно не настоящее, а деревянное. Он заставил разоблаченного мошенника вернуть все выигранные им яйца, сам доставал их из корзинки и раздавал, спрашивая каждого, сколько у кого было яиц. Вернул и нам с Ирой наши пасхальные яички. Дети перестали плакать, взрослые засмеялись. Парень под шумок куда-то исчез, и вовремя, а то его могли бы не на шутку и побить за такие проделки.

ЧЕМОДАН

        Помню, у нас дома лежал большой коричневый чемодан с металлическими уголками, мы с ним отправились в эвакуацию, теперь он уже почти пустой был. Большую часть вещей мама продала или обменяла на продукты. На дне чемодана лежала фотография большого коллектива учителей, среди них был и наш папа. Судя по надписи на обороте, эту фотографию сделали в 1931 году в Москве на Конференции ударников коммунистического труда народного образования. А еще в чемодане хранилась блестящая золотого цвета медаль, мама очень ее берегла. 
       Мне захотелось пофорсить и я, нацепив красивую медаль себе на кофту, отправилась гулять. На улице было по-летнему тепло, и я долго играла с деревенскими ребятишками. Голод не так сильно мучил, потому что один мальчик позвал меня к себе домой и угостил мочеными грибами из бочки, стоявшей в сенях. В полутьме сеней мы опускали по очереди руки в холодную воду почти по плечо, вылавливали оттуда редкие уже к весне, скользкие шляпки грибов и ели их. Соли в деревне не было, поэтому грибы на зиму не солили, а мочили. Домой я вернулась без медали. Не заметила, как потеряла ее. 
       Как-то мама заглянула в чемодан и, не обнаружив медали, очень расстроилась. Строго спрашивает нас с Ирой: «Где же медаль?». 
       Я честно призналась, что это я ее потеряла. 
       Мама была сильно огорчена, она печально сказала: «Я очень берегла эту медаль, потому что это единственная память о моем брате Гуннаре, он учился вместе со мной и вашим отцом в Коммунистическом университете в Ленинграде. На крупных спортивных соревнованиях по лыжам, где он победил, ему торжественно вручили  эту медаль. Его тоже, как и вашего отца арестовали».
        Мне долго было стыдно за свой поступок, тогда я впервые ощутила настоящие муки совести и не забуду этого тяжелого чувства никогда. Я вспомнила, как еще за год до ареста отца, зимой к нам в Паданы на лыжах из Петрозаводска примчался дядя Гуннар. Оставалось минут пять до наступления Нового года, в доме стояла наряженная елка, мама хлопотала у стола, как вдруг во дворе послышался шум, упала лыжная палка, раздался топот на крыльце и в наш дом в клубах морозного пара ввалился рослый молодой мужчина. Я была маленькой и он показался мне огромным. Дядюшка подхватил меня на руки, подкинул к потолку, и я радостно визжала от внезапно нахлынувшего счастья.
        Мы с Ирой знали, что Санта-Клаус живет в Финляндии и по-фински именуется Йоулупукки. Нам рассказывала бабушка Аманда, что сильные морозы случаются, когда Санта-Клаус в Лапландии сердится на проделки непослушных детей. Увидеть настоящего Санта Клауса было нашей мечтой! Это он, Санта-Клаус, решили мы с Ирой, он просто притворился дядюшкой, чтобы мы его не испугались. Гуннари снял с плеч рюкзак и вывалил из него на стол конфеты, печенье, пряники — ну чем не Санта-Клаус? 
        Много лет спустя нам стала известна более подробная информация о судьбе маминого брата. Нордлинг Гуннар Йонасович 1899 года рождения, член ВКП(б), проживавший в Ленинграде, был  арестован 12.11.37 года. Приговорен Комиссией НКВД и Прокуратуры СССР 12.01.38 года по статье 58-6 (шпионаж) УК РСФСР к высшей мере наказания, то есть к расстрелу. Расстрелян 18.01.38 года. Место расстрела Ленинград.
      
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЭВАКУАЦИИ

       Как-то раз поздно вечером я с температурой лежала на кровати в комнате.  Болела я очень часто. А мама и тетя Хельми сидели на кухне и тихо разговаривали. У нас радио не было, но видимо где-то они его слушали. Шел уже 1944 год, у людей появилась надежда на возвращение из эвакуации домой. 
       Сквозь болезненную дрему я слышу, тихий мамин голос: «К чему мы вернемся неизвестно, и здесь все вещи проданы, ничего не осталось, как будем жить?». 
       А тетя Хельми так же тихо отвечает:  «Успокойся, не переживай, справимся. У меня один сын, да и у тебя вряд ли Рая выживет, так сильно болеет все время. Останется одна Ира. С одним ребенком ты легко справишься». 
       Меня, как ножом по живому, больно резанули эти слова. Уже на следующее утро я сидела на краю кровати, свесив босые ноги, температура, конечно, была, но мне стало значительно легче. Соседка из деревни утром принесла какой-то отвар из трав, напоила меня. К вечеру опять принесла какую-то целебную траву, и мама заварила ее для меня. В общем, мне стало лучше. Недели две я промучилась, но  поправилась. Отпоили меня лечебными травами. А слова тети Хельми злой обидой врезались в память навсегда. Значит, очень мне жить хотелось.
       Немного прошло времени и на самом деле все вокруг заговорили о том, что скоро можно будет из эвакуации возвращаться домой. Нам сообщили, что уезжающим дадут подводы, на станцию будут поданы вагоны, и желающие могут отправляться к местам прежнего проживания.
      Товарный  вагон был точно такой же, как тот, в котором мы приехали сюда. В нем тоже были двухэтажные нары, печка-буржуйка топилась посреди вагона.  
       После болезни меня с ног до головы обсыпало болячками, все тело было в чирьях. Их не было только на ладонях, ступнях и лице. Видимо это был тяжелый авитаминоз от долгого недоедания. Я не могла спать лежа. Стоя спала, как лошадь. Иногда в изнеможении дремала на коленях у мамы. Я не могла ни лежать, ни сидеть, ни стоять, просто наказание какое-то. Стоило сесть или лечь, гнойники прилипали к одежде и причиняли такую сильную боль, что хоть криком кричи. 
       Какой-то сердобольный старичок, посмотрев на мои мучения, сказал: «Доченька, миленькая, иди, ложись на мою постель, а я рядом посижу. Мочи нет смотреть на твои страдания». 
       А я ему отвечаю: «Дедушка, спасибо, не могу я лечь, у меня все болит».
       Мы приехали в Кемь осенью 1944 года, на улицах уже лежало довольно  много снега. Нас поселили в один из бараков на окраине. Там, похоже, когда-то школа была, двери из больших комнат в длинный, холодный коридор открывались двумя створками. Такие двери обычно в классах делали. Нас разместили в одной комнате вместе с женщиной - ингерманландкой, звали ее тетя Лиза Повилайнен и ее дочерью Зиной.  Муж тети Лизы тоже был арестован в 1937 году, но отправлен отбывать срок не в Свердловскую область, как наш отец, а в Казахстан на медные рудники. Тетю Хельми с сыном и швейной машиной поселили где-то в другом месте. В большой холодной комнате с грязным ободранным полом стояла круглая печка-голландка, две голые железные кровати и что-то вроде стола. У тети Лизы оказался примус, на нем мы готовили скудную еду.
       Когда мы шли к бараку, я заметила у железной дороги огромную, припорошенную снегом кучу, там лежало что-то круглое, похожее на мячи, но что это было, я разглядеть не смогла, было уже темновато. 
       Утром мама ушла оформляться на работу, а я отправилась посмотреть, что там такое круглое лежит. Подхожу и вижу, что это кочаны мороженой капусты для проходящих воинских эшелонов, а охраняет эту кучу часовой. 
       Я подошла, взяла в руки один небольшой кочан, мне было уже все равно, застрелит меня солдат, так застрелит. Патрульный сделал вид, что меня не заметил, отвернулся и пошел в другую сторону. На подгибающихся от страха ногах я понесла тяжелый кочан домой. 
       Когда мама вернулась вечером с работы, грустно улыбаясь, сказала: «Кормилица ты моя». 
       Так я ходила каждый день и брала по одному кочану капусты, пока ее оттуда не вывезли. Ира со мной не ходила, но очень переживала за меня, всегда с тревогой смотрела в окно, ждала, вернусь я или нет. Никто из охранявших эту кучу солдат  ни разу не сказал мне ничего плохого, хотя караул сменялся каждый день. Эту мороженую капусту мы варили и ели, она тоже помогла нам выжить.

У ТЕТИ КАТИ

        Как-то в Кеми мы с мамой пошли на рынок и вдруг слышим, кто-то кричит: «Кертту!». Причем произнесено мамино имя было чисто по-фински. Мама оглянулась, к нам бежала женщина с пустым ведром и корзинкой. Это была тетя Катя Сумманен.
       Тетя Катя с мужем жили в Ленинграде, когда мама с отцом учились в университете, там они и познакомились. Муж тети Кати - Карл Сумманен, как и наш отец, был участником финской рабочей революции 1918 года, после ее поражения отбыл шесть лет заключения в Финляндии и, освободившись в 1926 году, из Суоми переехал в Ленинград. В 1933 году его направили на преподавательскую работу в Карелию, и семья перебралась в Петрозаводск. Перед Великой Отечественной войной они переехали в Кемскую область в деревню Подужемье. Здесь Карл Сумманен тяжело заболел, умер и был похоронен.
       Мама с тетей Катей обнялись, заплакали.
       Тетя Катя спросила маму: «Это которая же из твоих девочек, такая худенькая, старшая или младшая?». 
       Мама ответила: «Да это младшая, Рая». 
       «Отпусти  ее со мной ненадолго, пусть у нас погостит в Подужемье, я ее немножко откормлю», - предложила тетя Катя. Мама согласилась.
       Тетя Катя Сумманен работала в Подужемье в воинской части и ей иногда давали там овес. Она жарила зерна овса, молола их и варила овсяную кашу-болтушку. Когда мы приехали с тетей Катей к ним домой, она приготовила овсяную кашу, достала из шкафчика на стол разнокалиберные тарелки и сказала: «У нас сегодня гостья, значит, она и выбирает, из какой тарелки будет есть». 
       За столом сидели: сын тети Кати Тайсто, дочь Элма и приемная дочь Эйла. Ее мать, сестра тети Кати умерла, а отец тоже был арестован. Одна железная миска была особенно большая. Именно она-то мне и приглянулась. Мне страшно хотелось есть. Самая маленькая и тощая, я выбрала самую большую посудину. Вдруг, чувствую, под столом меня кто-то толкает в ноги. А это Тайсто меня пинает своими длинными ногами и возмущенно шепчет: «Это моя миска». 
       Тетя Катя его услышала и ответила: «Сегодня гостья выбирает себе тарелку». Я конечно, не смогла осилить всю кашу из своей большой миски, но за столом нам всем было очень весело.

ТАЙСТО

       Примерно посередине порожистой и быстрой речки Кемь находился остров, довольно приличных  размеров, а на нем располагалось старое заброшенное кладбище. До острова можно было добраться вброд. Там росли густые кусты малины, и ягоды как раз к тому времени поспели. Среди местного русского населения существовало поверье, что на кладбище нельзя ничего брать, поэтому малину там никто не собирал. 
       Тетя Катя сказала нам: «Не бойтесь, ничего страшного не произойдет, идите, собирайте ягоды». 
       Мы взяли с собой лукошки и отправились за малиной. Тайсто на берегу посадил меня к себе на спину и перенес на остров.
       Я попала в другой, неведомый мне мир. В сказочное Берендеево царство или как будто меня перенесли на другую планету. Все вокруг было необыкновенно яркое, зеленое, буйное, насквозь пронизанное солнцем. Высокая сочная трава, вольно разросшиеся кусты малины. Среди зеленых дебрей печально чернели старые покосившиеся кресты, простые деревянные и кованые ажурные. Все мы босиком, обуви ни у кого не было, смело разбрелись по малиннику. Островок небольшой, заблудиться негде. Ветки малины высокие, даже трава вокруг выше моего роста. Ягод очень много. Я, не спеша, сосредоточенно собираю душистую крупную малину и вдруг слышу: «Не трогай, это мои ягоды», - раздался приглушенный замогильный голос. 
       Заорав в ужасе, я бросила корзинку, ягоды рассыпались. Ко мне подбежала Элма, я ей плача, рассказала, что мне страшный голос из могилы сказал.
       Она меня успокаивает: «Да это наверняка проделки  Тайсто, это он шутит». 
       Стали его звать, а он идет к нам совсем с другой стороны. 
       Мы напали на него с упреками, а он отпирается: «Не я это», - говорит. 
       Мне уже не до  ягод, я вся в слезах, боюсь очень. Я вообще тогда такая трусиха была, в сени одна боялась выйти, потому что темноты боялась. Решили мы возвращаться домой. Подходим к речке, а Тайсто и говорит мне тихонько, чтобы никто не слышал: «Вот теперь, ябеда, поплывешь через речку сама или будешь здесь сидеть, я тебя обратно не понесу». 
       Я была маленькая примерно в половину его роста и очень худая. Там, где вода доходила ему до колена, я вымокла бы по пояс. Он дошел до середины речки, оглянулся и увидел, что я от огорчения снова, еще сильнее заплакала и вернулся. Посадил меня к себе на спину, я  его за шею крепко обхватила, всхлипываю и тихонько вытираю о воротник его рубашки нос. Слезы и сопли у меня ручьем текут. 
       «Если ты еще раз, рева, об меня вытрешь свой сопливый нос, я тебя выкину в речку», - пригрозил мне Тайсто.
       «Больше не бууууду», - испугавшись, пообещала я ему.
       Тайсто, выйдя на берег, поставил меня, как памятник на  огромный замшелый валун, и с насмешкой произнес: «Вы только посмотрите на эту горожанку». 
       Вид у меня, прямо скажем, был неказистый: на мне старое, выцветшее, короткое платье, босые ноги ободраны в кровь, лицо и руки до локтей в грязных разводах от размазанных слез. Тайсто выглядел не лучше, огромные босые ступни тощих ног все в цыпках, штанины едва доходят до середины икр, ростом под два метра и очень тощий. Мне стало жалко его, а ему видимо, меня. Тайсто достал из кармана несколько жареных зерен овса и протянул мне на ладони. От этого примирительного жеста я сразу успокоилась и перестала плакать.
       Пришли мы домой уставшие и голодные. Тете Кате рассказывать про свои приключения не стали. Сказали лишь, что на острове было слишком много мух и комаров, поэтому малины мы не набрали. Тетя Катя опять накормила нас кашей-болтушкой. Быстро поев, мы с Тайсто вышли на улицу.
        «Хочешь, я покажу тебе, как эта каша получается?», - предложил Тайсто. 
Мне, конечно, было интересно. Мы спустились в подвал, там посреди просторного помещения стояли жернова – два каменных тяжелых круга, верхний с отверстием и ручкой. На них мололи овес. Тайсто дал мне покрутить ручку, и я даже смогла раза три крутануть ее, хотя это было нелегко. Тайсто показал мне весь дом, он чувствовал себя в нем хозяином, знал каждый уголок. 
       Это была обычная деревенская изба. В комнате по стенам стояли длинные лавки, середину занимал огромный некрашеный стол. Недалеко от двери висело маленькое зеркало над рукомойником.  В стороне - большая русская печь. После топки в печке сгребали в угол золу, чтобы сохранить угли. Спичек-то не было. А если угли потухали, то Тайсто бежал к соседям за углями. Так там было принято - выручать друг друга.
       Тетя Катя решила оставить меня погостить еще на пару недель. 
       «Пока я тебя не откормлю немножко, не отпущу», - сказала она. 
       А я была этому рада. Мне у них было очень хорошо. Мы всей компанией ходили в лес за ягодами и грибами. Насобирали много черники, и тетя Катя съездила в Кемь, продала ягоды и купила хлеб. Она заехала к нам домой и привезла с собой мою сестру Иру. 
       Недалеко от дома Тайсто построил из веток шалаш. Вечерами мы всей компанией садились в шалаше в кружок, прижимались друг к другу, чтобы было теплее, и Тайсто рассказывал нам страшные истории, придуманные на ходу, а мы слушали его, затаив дыхание.
       В субботу мы топили баню. Она стояла на самом берегу реки Кемь. Банька была маленькая, закопченная, топилась по-черному. Мы целый день носили прозрачную чистую воду из реки, таскали поленья и щепки. Топил баню Тайсто, а мы ему помогали. Вечером тетя Катя всех нас по очереди помыла в бане, кроме Тайсто, он, как взрослый мылся сам.
       Как-то в выходной день  утром тетя Катя объявила:  «Сегодня – день большой стирки». Стирка у нее и правда была очень большая. Тетя Катя работала в воинской части прачкой и стирала солдатское белье. Недалеко от бани на берегу реки  Тайсто разжег костер под огромным закопченным котлом. Тетя Катя кипятила в нем солдатское белье. Стирального порошка не было, мыла тоже, поэтому белье кипятили в щелоке и оно хорошо отстирывалось и становилось чистым. Тайсто сбегал на речку, поймал несколько раков и сказал мне: «Знаешь, какие они вкусные, только их сварить надо». 
       Я никогда не пробовала раков и, недолго думая, кинула их в котел, где кипело белье. Через пару минут они из коричневых стали красными. Мы палочкой вытащили их из котла, прополоскали в речке и стали есть, тщательно очищая от скорлупы. Они и правда были необыкновенно вкусными. В следующий выходной мама приехала за нами и забрала нас с Ирой домой. Погостили мы в Подужемье очень хорошо. Я совершенно выздоровела.

ПОБЕДА

        Среди наших соседей по бараку в Кеми поползли слухи, что по ночам в коридоре стало неспокойно. Кто-то там, в темноте шуршал и мяукал, хотя кошек ни у кого не было. 
        Соседка сказала маме: «Не открывайте никому ночью дверь, потому что в городе появились банды «Черная кошка» и «Синий чулок». 
        Нам собственно бояться было нечего. У нас не было ничего, что можно было бы украсть. Но мы все равно боялись. Каждый вечер соседка по комнате тетя Лиза тщательно связывала ручки дверных створок тряпками, потому что никаких запоров там не было.
        Дом наш был очень холодным, с вечно распахнутыми дверями в общий коридор, «стоял на семи ветрах», топить печки было нечем. Жилось нам в нем очень неуютно. К счастью немного позже нам предложили переехать в чердачную комнату, надстроенную на крыше бывшего гаража пожарных машин. Раньше это была комната отдыха пожарных. Там стояла небольшая кирпичная плита, которую  мы часто топили. Очень крутая деревянная лестница выходила на улицу. Комната была просторная и довольно уютная, да и спокойнее там было по сравнению с бараком. И мы переехали туда вместе с тетей Лизой и ее дочкой Зиной.
        Однажды ночью мы проснулись от оглушительных звуков духового оркестра. На улице было еще темно, едва начало рассветать. Вскочив, я какие-то опорки нашла на ноги. Мама, тетя Лиза, Зина, Ира и я высыпали по крутой лестнице на улицу, а там строй за строем шагают и поют солдаты, гремит духовой оркестр. Всюду слышны восторженные крики: «Победа! Победа!». 
        Разноцветные  салюты в небо летят, кто-то стреляет в воздух из оружия. Повсюду раздаются торжествующие крики: «Ура!». Совершенно незнакомые люди радостно обнимаются, поздравляют друг друга с Победой.
        По обочине дороги я помчалась за проходившим строем солдат. Куда шли солдаты, зачем  бежала я за ними, не знаю. Просто захватило беспредельное чувство восторга от общего ликования вокруг. Добежала до моста через речку Кемь, там обочина закончилась, дальше бежать было некуда, и я вернулась домой. 
        Мама, тетя Лиза, Зина и Ира еще стояли на улице около нашего дома. Всем было радостно, казалось, что все невзгоды позади и прямо завтра начнется счастливая мирная жизнь. Это было 9 мая 1945-го Победного года.
        Спустя некоторое время маме предложили переехать жить в Суоярвский район. Но для поездки туда надо было сделать специальный пропуск, поэтому уехали мы не сразу. С нами отправились тетя Лиза и тетя Хельми, мы разыскали ее в Кеми. Тетя Хельми с сыном и швейной машиной осталась жить в городе Суоярви, а нас, маму, меня, Иру и тетю Лизу с Зиной увезли на бывший финский  хутор, от которого было  километра полтора до небольшого населенного пункта  Кайпа и  шесть километров до Суоярви. 

ХУТОР

        Располагался хутор в живописном месте на горке на берегу озера Суоярви. Чуть дальше Кайпы проходила железная дорога. Когда финны ушли с хуторов, русские их скоро заняли. Те, кто приезжали первыми, говорили, что в некоторых домах еще были теплыми печи. На нашем хуторе было шесть домов. Около каждого дома - палисадники для цветов. Из шести домов один - крестьянский, два карельской постройки с сеновалом и  мостом из бревен, по которому можно было заезжать прямо на лошади, запряженной в телегу, и завозить возы с сеном на сеновал, дальше стояли два очень красивых хозяйских дома, а еще один - полуразрушенный. 
        Нас поселили в первый дом, он был похуже. Вокруг хутора стеной стоял лес, а посередине раскинулось обширное поле. Главным в подсобном хозяйстве назначили бригадира, его звали Миша, он до войны работал агрономом. Он приехал с семьей, с женой и маленьким ребенком. В небольшом подсобном хозяйстве на хуторе начали  трудиться всего десять человек, моя мама, тетя Лиза, ее дочка Зина, чета молодых белорусов, две женщины средних лет, старенький дедушка и бригадир Миша с женой. Вот и все работники. Это подсобное хозяйство вероятно для того и было организовано, чтобы эвакуированные люди сами могли прокормиться. Голод же был в стране сразу после войны. В районе располагался не один такой хутор, а много и на каждом из них организовали подсобное хозяйство. 
        Привезли семена, на огромном поле картошку посадили, оно было общим. Каждой семье выделили по небольшому участку земли для огорода. Овощи сажали сами, кто, какие семена смог достать, то и сеял. Семенного  картофеля у нас не было.  Мы шкурки картофельные сажали. Мама предварительно их поливала, на солнышко выставляла, чтобы глазки появились. Так ведь не сегодня стало известно, какие семена такие и урожаи. Магазина на хуторе не было, надо было за шесть километров идти в Суоярви, там продуктовые карточки отоваривали. Осенью, когда собрали урожай, бригадир продал часть картофеля с общественного поля. Часть отсортировали на семена, желающие могли взять зарплату деньгами или картошкой.
        Что интересно, на хуторе обитало много одичавших кошек и котов, они не подходили к людям, но каждый день появлялись вблизи домов. Смотришь, один кот на пеньке сидит, греясь на солнышке, другой на заборе устроился. Коты были сытые, чистые, очень ухоженные. Жили сами по себе. Может быть, их отпугивала русская речь, потому что они привыкли к финской?
        К озеру вел длинный причал, аккуратно сложенный из камней. По каменисто-песчаному берегу озера Суоярви были почему-то разбросаны миски, ложки и другая кухонная утварь. Причем, только из металла, стеклянной не было, и когда мы купались, находили на дне в воде множество металлической, красиво разрисованной посуды. Это, наверное, прежние хозяева - финны все, что не билось, выкинули в озеро, когда покидали хутор. 
        Каждый вечер из леса через хутор у всех на виду проходила к берегу озера рыжая лиса. Она не спеша шла по картофельному полю, и ее хорошо было видно издалека, но никто не охотился за ней. Куда она шла, зачем и когда возвращалась назад в лес,  никто не знал. Мышковала на  поле или может рыбу ловила с берега в озере? Не знаю.
       Один из больших красивых домов, наверное, раньше принадлежавший хозяевам хутора, заняла семья белорусов. Дом был продуманно спланирован, красиво и умело построен. Все комнаты тщательно отделаны. Удобные шкафы и шкафчики повсюду,  все стены обшиты деревом. Белорусы были люди не бедные, детей у них не было, поэтому они быстро обзавелись скотиной. Скотину поселили тоже в доме, в одной комнате жила свинья, в другой теленок, дальше куры. Естественно очень быстро дом превратился в хлев, не жалко им было чудесного дома.
       Мама уходила с утра на работу, а мы с Ирой, когда не надо было идти в школу, оставались  на хозяйстве «за главных». Однажды в очень холодный день мы решили истопить печку. Топка печи была нашей основной обязанностью. Мы уже истопили печь, стало тепло, закрыли трубу. Я легла на печь, а Ира на лавку внизу. Даже оставаясь одни, мы не шалили, не играли и не резвились тогда, как играют и резвятся сытые дети. 
       О том, что происходило дальше, я узнала от тети Лизы. Ира, шатаясь, еле держась на ногах, пришла к ней и сказала, что ей очень плохо, ее даже тошнило и рвало. Тетя Лиза вывела Иру на улицу, помчалась за мной, стащила меня с печки и тоже вывела на улицу. Я уже ничего не соображала. Нас терли снегом, били по щекам. В общем, нас с сестрой откачали. Мы с Ирой угорели, рано закрыли трубу, не все угли еще прогорели в печи.
       Весной мы посадили на огороде картошку и овощи, всего понемногу. Воду для полива таскали с озера. Наша соседка тетя Лиза выращивала у себя на огороде табак, но никому об этом не говорила. Только иногда просила нас: «Девочки, вы, когда будете поливать свой огород, полейте, пожалуйста, на моем, вон те растения с крупными листьями. Они очень нежные быстро гибнут без воды». Она эти листья табака сушила и ходила за несколько километров ночью в Суоярви на вокзал к поездам продавать.
       О характере мамы можно судить по следующему эпизоду. Мама и тетя Лиза работали на переборке картошки. Мама выбрала две большие картофелины, которые были усеяны со всех сторон глазками.
       Она подошла к бригадиру и спросила: «Можно мне взять эти две картофелины? Я большой урожай из них выращу и вам покажу». 
       Бригадир удивленно ответил: «Ну, если будешь большой урожай растить, то возьми». 
       Он был крайне изумлен не тем, что из двух картофелин можно вырастить большой урожай, а тем, что мама спросила разрешение взять две картофелины. Она могла бы их спокойно в карман положить и унести. Да и не две картофелины, наверное, там можно было взять, а больше, что собственно все, наверное, и делали. Но мама могла поступить только так. Иначе она не умела.
       Мама принесла эти картофелины домой, разделила на части, каждый кусочек с глазком отделила. Из старых газет, найденных в доме, старательно сделала кульки, наполнила их опилками, золой  и землей и посадила каждый кусочек картофелины с глазком в свой кулек. Заботливо ухаживала за ними и поливала. 
       Когда пришло время собирать урожай, мама пригласила бригадира. Он пришел и из любопытства взвесил картофель безменом, там оказалось тридцать шесть килограммов. Вот такой богатый урожай из двух картофелин получился.  
       Бригадир, улыбаясь, сказал нам: «Вот и ешьте на здоровье».
       Летом на хуторе было очень хорошо. Мы собирали грибы, ягоды, рыбачили. Озеро Суоярви очень богато рыбой. Бригадир давал маме лодку. Там одна лодка на весь хутор и была. Когда мы вместе отправлялись на рыбную ловлю, мама мастерски гребла веслами, этому она еще в Финляндии научилась. Если же я одна шла на рыбалку, то со мной увязывался один из котов. Он был хитрее меня, и когда я сдергивала  удочку с клюнувшей рыбой, он успевал ловким движением рыбку схватить, ни разу не зацепившись за крючок.
 
ШКОЛА-ИНТЕРНАТ

       К  осени нас с Ирой определили в школу в соседней деревне Лобаново, где было четыре класса. В каждом из этих классов училось по несколько учеников, а занимались все вместе в одном помещении. Меня записали в третий класс, а Иру в четвертый. От хутора до школы по автомобильной дороге надо было идти километра четыре. А по железнодорожному полотну путь был намного короче, километра два-два с половиной  всего. Мы конечно ходили в школу по железной дороге.
       Несколько дней шел сильный снегопад, мела пурга, снега навалило очень много. Утром мы с Ирой отправились в школу. Идем по железной дороге, разговариваем. Слышим, какой-то шумок раздается сзади невнятный. Оглянулись, а  там - огромная белая стена прямо за нашими спинами. Это шел поезд-снегоочиститель. Мы с Ирой одновременно прыгнули с дороги в сторону, где оказался глубокий овраг, и нас завалило снегом. На нас обрушилась целая лавина снега. Я лежу, шевельнуться не могу под сугробом. Слышу, Ира выкарабкалась и истошно кричит, зовет меня: «Рая! Рааааая!». Я ей отвечаю, но она не слышит, видимо сквозь толщу снега мой голос не пробивается. С огромным трудом Ира меня нашла и вытащила из-под лавины. Хорошо, что мы были вдвоем, одна бы я не вырвалась из снежного плена.  
       Нам было очень страшно. Мы могли погибнуть не только под снегом, а еще и потому, что чуть подальше от того места, где мы спрыгнули с дороги в овраг начинался высокий железнодорожный мост. 
       Пришли мы в школу только к третьему уроку мокрые, испуганные. Рассказали учительнице про наши злоключения. Она сочувственно сказала: «Идите, девочки, домой".
       После этого случая нас перевели в Суоярвскую школу-интернат, и в плохую погоду, мы оставались там ночевать. Здание интерната стояло на горе, и прежде было тюрьмой, там на втором этаже были временно выделены две комнаты, одна для мальчиков, другая для девочек. Сильно разрушенное здание стояло в руинах. Все стены вокруг разрисованы. Это была бывшая финская территория, поэтому и тюрьма была видимо финская. Нас поселили там  временно, пока ремонтировалось другое здание, предназначенное для школы-интерната. В комнате девочек стояли железные койки. Туалет не работал. Оттуда шел отвратительный запах. Отопления не было, посреди комнаты стояла печка-буржуйка, которую мы сами топили. Всего нас там было десять девочек и несколько мальчиков. Кормили нас не в интернате, а в школе. В интернатской комнате был только большой жестяной чайник с кипятком. Мы старались все вместе ходить в школу и обратно, потому, что по одному побаивались. 
       Среди нас в интернате жила девочка, внешне сильно отличавшаяся от всех, она была постарше, училась в шестом классе. У нее был крупный нос, темная косичка. Типичная еврейская девочка. Каждое утро она доставала из сумки маленькую стограммовую кружку, маленькую чайную ложку и маленькую банку с манной крупой. Девочка наливала в кружку кипяток из чайника и клала туда чайную ложку крупы. Ни у кого из нас ничего не было, и мы с интересом наблюдали за ее действиями. Она выпивала или, если было слишком горячо, выхлебывала этот напиток маленькой ложечкой.
        Мы с Ирой любили в школе-интернате ходить в библиотеку. Книг и газет там было мало. Зато на стене висела репродукция картины Ивана Крамского «Неизвестная», особенно она нравилась Ире. Нас завораживала таинственная красота и изящество, сквозившее в лице, одежде, осанке героини. 
       Однажды мы с Ирой выпросили у библиотекарей несколько старых газет и отправились на выходной домой. На следующий день у мамы был День рождения, и нас дома ждала большая тарелка с блинами, испеченными из натертой мороженой картошки. Нам тогда казалось, что вкуснее этого лакомства на свете ничего не бывает. 
       Дома Ира посидела тихонько в углу, порисовала и создала несколько картин, настоящих произведений искусства. На газете простым карандашом была очень похоже нарисована Неизвестная и серый кот на большом пне. Кот был настоящий, он частенько подходил к нашему дому и мы не раз видели, как он сидел на пне, греясь на солнышке. Мы украсили стену нашего дома этими картинами. Маме очень понравилось. У нас получился настоящий праздник с подарками.
       В школе-интернате девочки после занятий часто сидели вокруг печки и разговаривали, а мальчики совершали рискованные обходы разрушенного здания.
       Однажды они нам предложили: «Пойдемте с нами, мы вам что-то интересное покажем». 
       Мы, несколько девочек из любопытства отправились вместе с ними. Мальчишки  шли впереди. Мы прошли за ними несколько лестниц, помещений и коридоров, и вышли к провалу. Здание было затейливо спроектировано: посередине находилась круглая часть, похожая на  амфитеатр или широкую шахту. С нашего второго этажа до подвала вниз шел глубокий провал, через который по диагонали была перекинута длинная доска сантиметров пять-шесть толщиной. 
       Под ней мы увидели деревянную г-образную виселицу, на верхней перекладине которой, болталась петля из толстого витого каната. Добротно выполненное и видимо не раз использованное средство совершения казни. Мне стало дурно, закружилась голова, сильно затошнило, но вырвать было нечем. С большим трудом я оттуда выбралась. На следующий день нас перевели в другое уже отремонтированное здание интерната.
       Спустя много лет я по рабочим делам снова оказалась в этом здании на горе, оно, конечно, было перестроено и отремонтировано, там размещался исполком города Суоярви.

ПАЛЬТО ДЛЯ ИРЫ

       Как-то приехала к нам в гости на хутор тетя Хельми и сообщила маме: «В Суоярви по списку продают эвакуированным ткань на пальто, очень хороший шевиот». 
       Мама озабоченно ответила: «Надо бы Ире новое пальто сшить, она собирается учиться ехать, а приличного пальто у нее нет». 
       Тогда как раз объявили набор в Сортавальский сельскохозяйственный техникум, где готовили агрономов, зоотехников и животноводов и Ира с Зиной собирались поехать туда учиться. 
       Мама с невероятным трудом собрала нужную сумму для покупки ткани на пальто. Тетя Хельми сняла с Иры мерки и уехала. Она довольно быстро сшила Ире модное пальто с большими накладными карманами. Ире оно очень понравилось. Но когда гостья уехала, пальто исчезло. 
       Мама спрашивает: «Где же новое пальто?». 
       «Я его убрала», - отвечает Ира. 
       А когда Ира и Зина собрались уезжать на учебу, мы все вышли на улицу их провожать. Зина была на три-четыре года старше Иры и в два раза выше ростом. Они вместе выглядели как Пат и Паташон. Ира, зябко пожимая плечами, стояла с сумкой в одной руке, а новое пальто висело на другой руке. 
       Мама сказала ей: «Надень пальто, холодно ведь уже». 
       Когда Ира надела пальто, мы все ошеломленно замолчали. Пальто было укорочено почти до самых карманов. Мама ничего не сказала, но горькие слезы покатились из ее глаз. Для мамы это было не огорчение, а подлинное горе. Тетя Лиза рассмеялась. Все поняли, что это Зина укоротила Ире новое пальто по тогдашней моде. Кстати сказать, Ира носила это пальто довольно долго, даже когда ее распределили на работу после учебы.
       Сначала Ира училась на агронома, но это показалось ей не интересным, она даже хотела бросить учебу, но директор техникума ее отговорил. Предложил перейти на зоотехническое отделение. Ира всегда любила животных, и учиться там ей понравилось. Училась она прилежно, активно участвовала в общественной жизни, вела себя достойно. Кто-то из преподавателей предложил Ире вступить в комсомол. Ира согласилась. Ей дали хорошую характеристику. Она старательно готовилась к важному событию. На комсомольском собрании ответила на все вопросы. Все присутствующие проголосовали «за» то, чтобы Иру принять в ряды ВЛКСМ. 
       Но тут поднялся первый секретарь райкома, приглашенный на комсомольское собрание, и сказал: «Дочь врага народа не имеет права быть членом ВЛКСМ». 
       Иру не приняли в комсомол. Она очень болезненно переживала произошедшее,  как свой личный позор. Дома, с горькими слезами на глазах, рассказывала нам с мамой о своей незаслуженной обиде. 
       Для меня этот случай послужил уроком, впоследствии я никогда сама не выражала желания вступить в комсомол и никогда не соглашалась, когда мне предлагали это сделать. Не конфликтовала, но старалась мягко уйти от темы. 
       Успешно закончив учебу, Ира получила диплом зоотехника. Работала по специальности в совхозе в Суоярвском районе. Позже Ира с Зиной, дочерью тети Лизы уехали в Казахстан, к отцу Зины, он был туда сослан в 1937 году, и Ира прожила там несколько лет.

ВСТРЕЧА С ОТЦОМ

       Однажды маму на работе вызвали к бригадиру, он сказал, что ее приглашают в контору на телефонные переговоры с Петрозаводском в десять часов вечера. С переговоров мама пришла поздно, около двенадцати часов ночи. 
       Она была очень взволнована, и сказала мне: «Отца освободили, он в Петрозаводске у тети Кати Сумманен будет ждать нас». С отцом мы не виделись десять лет.
       Мы начали собираться в Петрозаводск. Но вот вопрос: на что ехать?  Денег на дорогу нет. К счастью тетя Лиза одолжила нам немножко деньжат. 
       Приехали в Петрозаводск. Тетя Катя Сумманен жила в двухэтажном доме на улице Анохина в маленькой комнате, просто конуре, переделанной в жилое помещение из туалета. Она ютилась там с двумя детьми. Ни Тайсто, ни Элмы  дома не оказалось. 
       Когда мы вошли, отец сидел на стуле, они о чем-то оживленно разговаривали с тетей Катей. Первое, что мне бросилось в глаза: отец был совершенно седой, вся голова была белая, и очень худой. Суровое аскетичное лицо, умные зоркие глаза, в фигуре сохранилась военная выправка. Я его не узнала, не сразу вспомнила. Слишком маленькой была, когда его арестовали. 
       Он встал и обнял нас с мамой сразу обеих. Мы молча постояли так какое-то время. На глазах и у отца и у мамы появились слезы. Он сел на стул и посадил меня на колени как маленькую, а мне исполнилось уже тринадцать лет. Сколько же ему было лет, когда его освободили? Всего сорок восемь, наверное. 
       Я слышала их разговор с мамой. Отец без лишних предисловий перешел к делу. «Кертту, давай решим так», - сказал он маме, - «я поеду сейчас искать работу, и как только устроюсь, постараюсь собрать немного денег вам на дорогу, и если вы захотите, то приедете ко мне. И еще надо будет решить вопрос с жильем». 
       Наша встреча с отцом продолжалась не больше часа, после чего мы с мамой уехали обратно в Суоярви. Отец нас не провожал, он сразу отправился на поезд, чтобы  искать работу и жилье где-то в районах республики. У него после освобождения не было разрешения жить в Петрозаводске, да и вообще ни в одном крупном городе, поэтому он не мог там никуда выйти, а в Суоярви нельзя было поехать, потому что для въезда в погранзону  нужен был специальный пропуск. 
       Отец выбрал небезопасный способ, чтобы с нами встретиться. Для него очень важно было понять, вместе мы будем дальше жить или нет, он не мог этого знать, пока не встретился с мамой. У него с собой была только небольшая сумка. Тетя Катя что-то ему запихала в эту сумку. Он сказал нам на прощание:  "Главное, что я на свободе, все остальное не важно".
 
НЕМИНО

       Спустя некоторое время  отец в письме сообщил, что устроился на работу в Паданском леспромхозе инструментальщиком. И еще ему обещали место в Челмужском леспромхозе, правда, немного позже, в поселке Немино Медвежьегорского района. Не прошло и года, как он написал нам, что переехал в Немино, ремонтирует там жилье.  Как только закончит, сразу сообщит.  
       В 1948 году мы переехали  к нему. В Немино у нас была двухкомнатная квартира. Одну комнату отвели под мастерскую, где отец инструменты точил, вторая была предназначена для жилья.
       Я была еще школьницей, в Немино пошла в седьмой  класс. В поселковом клубе мы занимались художественной самодеятельностью. В танцевальном кружке я подружилась с девочкой, ее тоже звали Рая. Рая Богданова была постарше меня и немного выше ростом. Тогда в моде были такие танцы как чечетка, цыганочка, русская пляска. На концертах художественной самодеятельности мы с Раей танцевали дуэтом и у нас неплохо получалось. После каждого выступления зрители вызывали нас на «бис» по два-три раза. 
       По соседству с нами в Немино жила молодая женщина, она однажды подошла ко мне и сказала: «Мне очень понравилось ваше выступление, и я хочу предложить тебе свою юбку, она очень яркая, я стесняюсь носить ее повседневно, а для выступлений на сцене она хорошо подойдет, я тебе ее отдам».
       Юбка и правда оказалась очень яркой, на черном фоне были разбросаны огромные ярко-красные розы. Мы с Раей подобрали к ней кофточку, получился красивый сценический костюм. 
       Наступил день концерта. Объявили наш номер. Раздались дружные аплодисменты. Мы вышли на сцену. Зал ахнул при виде меня в таком роскошном наряде. А я так растерялась, что забыла, зачем вышла. Музыка играет, а я стою, как вкопанная. Находчивая Рая одна начала танцевать, а когда по ходу танца кружилась вокруг меня, такую выразительную гримасу мне состроила, что я очнулась и вспомнила, что мне надо еще и поплясать, а не только наряд свой роскошный показывать.
       Навсегда врезалось в мою память, и казалось удивительным вот что. У отца был небольшой заработок. А директор леспромхоза, видя, что отец не пьет и очень экономно живет, наверное думал, что у него водятся большие деньги. Он часто просил отца, хотя бы по несколько рублей выдать каждой нуждающейся семье. Очень плохо было с деньгами в леспромхозе, зарплату подолгу не выплачивали, все какие-то небольшие «авансики» давали. Иногда люди на работу выйти не могли, потому, что есть дома нечего было. Много среди рабочих было вербованных с семьями, им очень трудно жилось. И помню, что деньги отец директору давал, небольшие суммы, где-то по три рубля на семью, хотя бы на хлеб, но и их не всем хватало. А для себя на проживание у него почти и не оставалось ничего.

ССЫЛКА В СИБИРЬ

        В декабре ночью к нам постучали. Это в 1949-м году было. Входят два человека: директор леспромхоза и офицер в военной форме. Потом подошел еще один мужчина очень высокий под два метра ростом и очень полный. 
        «Вы - Пало Андрей Андреевич?», - спрашивают отца.
        «Да, я»,- отвечает он.   
        «Вы арестованы», - строго произнес офицер. 
        Я уже спала, но тут, конечно, проснулась. Высокий мужчина начал обыск проводить, по углам давай бесцеремонно шарить. У меня в изголовье стояла коробка, куда я складывала елочные игрушки, которые мастерила из разных бумажек, готовясь к Новому году. Он меня согнал с постели и давай в этой коробке рыться. Мне это показалось особенно оскорбительным. 
        Я стояла босиком на ледяном полу, в одной ночной сорочке. От унижения не удержалась и спросила: «Это из-за чего же нас так ненавидят, из-за того, что мы финны?»  
        Мужчина в форме резко ответил:  «Вы помолчите, а то вам тоже можно статью пришить». 
        Отец тихонько сказал:  «Рая, помолчи, пожалуйста». Я обиженная, села на кровать.  
        «А где же ваши сбережения?», - спросил директор. Отец достал деньги, у него было всего двадцать семь рублей. 
        Директор удивленно говорит:  «Андрей Андреевич, у вас, что больше денег нет?»
        «Нет, только эти и те, что я вам давал для вербованных рабочих», - ответил отец. 
        У директора показались слезы на глазах. Отец молча оделся, его вывели. Впереди пошел высокий мужчина. Директор понуро вышел последним. Как уводили отца, я запомнила навсегда. После того, как за ними закрылась дверь, мама долго с ненавистью смотрела на отрывной календарь с портретом Сталина, висевший на стене, подошла к нему,  гневно сорвала со стены и, скомкав, бросила на пол, не проронив ни слова.
        За окнами начало светать, наконец, эта  трагическая ночь закончилась. Мама не сомкнула глаз. Я тоже не спала. 
        Утром, когда я пришла  в школу, все уже знали, что моего отца арестовали. Некоторые одноклассники подходили ко мне и спрашивали: «За что арестовали твоего отца?». Ответить, понятное дело, я не могла. Да и кто бы смог?
        Это ведь десятилетия спустя все узнали, что арестовывали тогда без вины. Простые люди вокруг часто думали, что раз арестовали, значит было за что, пока дело не доходило до них самих. На перемене ко мне подошла Валя дочка директора леспромхоза, молча обняла меня. Рая Богданова, моя подружка тоже подошла выразить свое сочувствие.
        После уроков, когда все ребята уже ушли из школы, а я последней выходила  из класса, в коридоре увидела учительницу, ее звали Гертруда Владимировна, она  была немка по национальности и преподавала немецкий язык. Гертруде Владимировне было около сорока лет. Выглядела она элегантно, но строго, так как и должен выглядеть учитель: белые кружевные воротнички и манжеты, красивая высокая прическа. Однажды она простудилась и на уроке высморкалась в кружевной платочек, достав его из черного кожаного ридикюля. С заднего ряда парт раздался чей-то громкий изумленный шепот: «Смотри-ка, сопли-то в платочек да еще и в сумочку!». Среди учителей, в основном местных деревенских жителей, она сильно выделялась.
        Она подошла ко мне, обняла и сказала: «Мы с тобой, Рая, теперь товарищи по несчастью, будем вместе держаться».
        Долгое время никаких вестей от отца не было. И вдруг получаем письмо из Сибири: «Я нахожусь в Красноярском крае, в поселке Соленый Богучанского района.  Работаю инструментальщиком в леспромхозе «Ангарский», - писал отец, - «так что теперь будем держать связь. Если у вас возникнет желание сюда приехать, то я постараюсь собрать вам необходимую сумму на билеты». 
        Мы с мамой понимали, что скоро это вряд ли получится, билеты от Карелии до Сибири стоили не дешево. Пугало и то, что Красноярский край всегда славился  тяжелыми условиями для жизни. Огромная труднопроходимая территория, суровый климат, малочисленное население. Идеальное место для ссылки политических, каторжных, уголовников.
        Лишь много лет спустя нам стало известно, что все, кто был осужден, начиная с 1937 года, попали под действие указа от 1 февраля 1948 года «О направлении в ссылку особо опасных государственных преступников», то есть тех, кто ранее отбывал наказание по 58 статье. Все они и в их числе мой отец автоматически становились особо опасными государственными преступниками, даже те, кто уже вернулся к обычной мирной жизни в свои родные города или поселился рядом с местами, где отбывал срок. Их никто никуда не вызывал, просто особое совещание выносило заочное постановление ранее осужденному о бессрочной ссылке. За ними приходили и согласно этим постановлениям вывозили осужденных к местам ссылки навсегда. 
        Остались мы с мамой вдвоем. Мама без работы, я еще школьница. Правда, директор леспромхоза после ареста отца через несколько дней принес те деньги, которые был должен ему. Там небольшая сумма оказалась. Мы с мамой надолго растянули их.   
        Помню,  пошла я в магазин за продуктами. Мама дала мне сколько-то рублей. И вдруг вижу, в магазин привезли детские боты. Я еле-еле в одну пару запихала ноги. Малы они мне были. Совершенно тогда нечего было на ноги обуть. Купила я эти боты, несмотря на то, что большие пальцы в них сильно подгибались, а сверху на резине выделялись, выпячиваясь, косточки поджатых пальцев.  
        «Только хлеба буханку купила и эти боты. Больше денег ни на что не хватило», - сказала я маме, вернувшись домой.
        «Доченька, боты-то маленькие, как ты в них будешь ходить? Конечно, тебе надо что-то на ноги купить, но в этих ходить ведь невозможно», - ответила мама. 
        Я в них всю весну и осень проходила с согнутыми пальцами. В школе на уроках снимала боты под партой, они невыносимо жали, даже к доске выходила босиком. Другого ничего из обуви не было. С начала весны в апреле - мае еще лужи стояли, травка пробиваться только начинала, мы уже босиком ходили. Только проталины появятся, обувь снимаем. Беречь же ее надо!
        Спустя некоторое время получаем от отца еще одно письмо, он писал, что работает инструментальщиком, живет в общежитии. 
        И еще он написал: «Когда Рая закончит учебу в школе, собирайтесь и приезжайте ко мне в Сибирь, но прежде подумайте хорошенько». 
        Мама спросила у меня совета, как у взрослой: «Что будем делать?». 
        И мы решили: «Надо ехать!».
 
ДЕКАБРИСТКИ

           Мы с мамой долго ехали в поезде, недели две примерно. Наконец, добрались до Красноярска. Из Красноярска в поселок Соленый два раза в неделю ходил пароход «Товарищ». Мы купили билеты на пароход и поплыли сначала по Енисею, а потом по Ангаре. Пароход шел еще недели две, очень медленно, потому  что против течения. Всего от Карелии до Сибири больше месяца добирались. Приехали. Остановился пароход. Объявляют:  «Поселок Соленый, леспромхоз «Ангарский». 
        Мы с мамой сошли с трапа парохода и ступили на бревна, которые под ногами ходуном ходили, потому что лежали не на земле, а плотно прижатые друг к другу, плавали на воде. От парохода до берега по этим бревнам надо было пройти метров пятнадцать-двадцать, и чтобы это расстояние  преодолеть, требовалась немалая ловкость. 
        На берегу рабочие баграми подталкивали бревна в нужном направлении, лесосплавом занимались. Но вдруг все остановилось, замерло. Мы почти физически ощутили на себе их пристальное внимание. Мужики смотрели, что там такое новоприбывшее на горизонте появилось, кто это с парохода сошел. Нечасто видимо гости женского пола эти места посещали.
        Как оказалось, наш приезд был единственный случай за многие годы, когда жена добровольно отправилась  в Сибирь к месту ссылки мужа, чтобы разделить с ним всю тяжесть наказания. Других декабристок тогда в тех краях не бывало.
        Пожитков с собой мы взяли немного, один чемодан и сумку. Осторожно, с непривычки широко балансируя руками, пошли по бревнам. Какой-то мужчина направился к нам навстречу, взял нашу сумку и чемодан, помог выйти на берег. Мы осмотрелись, отца нет. В письме он обещал нас встретить. 
        По дороге, ведущей с берега, поднялись на довольно высокую гору, оттуда открывался вид на поселок Соленый: всего одна улица, по обе стороны стоят несколько одинаковых бревенчатых одноэтажных бараков. Невеселый пейзаж.
        Видим, к нам навстречу быстро шагает мужчина. 
        Мама обрадованно сказала:  «Это отец идет». Она его по походке узнала. Отец подошел к нам. Он был одет в сильно изношенную, старую одежду. 
        «Ну, что же, теперь нам надо еще шесть километров добираться пешком до Времянки», - сказал отец. 
        Мы отправились дальше. К счастью, когда вышли на лесную дорогу, машина остановилась, грузовик. Мы кое-как разместились в кузове и нас довезли до Времянки.
        Во Времянке отец привел нас к общественной бане и сказал: «Пока остановимся здесь. Это лучше, чем в мужском общежитии в углу за шторкой из простыни ютиться, где мне сначала выделили место. Я подумал и решил, что это не годится и попросил разрешения у бригадира занять комнату отдыха в бане». 
        Баня была бревенчатая, как и все остальные дома в поселке, небольшая, одновременно в ней могли мыться три-четыре человека. Слева от бани находилась пристройка, а в ней - крохотная комната отдыха. Вот в ней нам и предстояло жить. Отец там уже кое-что подготовил. Смастерил двухэтажные спальные места у стенки, небольшой столик сделал. 
        «Пока придется вот здесь пожить», - говорит, - «а там - посмотрим».
        Отец сделал перегородку в моечной, там получилось небольшое помещение для раздевалки. Вход был общий. Когда баню топили, в нашей комнате от жары невозможно было находиться. К счастью топили ее не каждый день. Никто из ссыльных не роптал, что мы комнату отдыха заняли, люди понимали безвыходность нашей ситуации.

ВРЕМЯНКА

    Поселок ссыльных Времянка располагался в глухой тайге и состоял из двух больших одноэтажных бараков, в которых жили преимущественно мужчины, магазина, бани и столовой. В одном из бараков пару комнат, занимали женщины-литовки. На Времянке большая часть обитателей состояла из политических ссыльных, уголовников было значительно меньше. Жили в бараках все вместе и политические и уголовники, но держались каждый своей компании. Уголовники, конечно, сильно отличались манерой поведения, фиксами, татуировками и тем, что трудиться не любили. У политических отпечаток интеллигентности на лицах был слишком очевиден.    Работали все в лесу на лесозаготовках, получали зарплату. Отмечались в администрации в Соленом раз в месяц. Свободно перемещались в определенном периметре. После тюрем и лагерей ссылка была послаблением. Побегов не совершали. Куда бежать без паспорта, если на тысячи километров вокруг тайга? 
        На баржах и пароходах летом три месяца в году завозили товары первой необходимости и продукты в магазин на всю долгую зиму, пока реки были открыты. Самолеты над нами редко пролетали, не было поблизости ни аэродромов, ни аэропортов. Дороги зимой прокладывали по берегам рек, потому что  из-за быстротечности воды даже самой холодной и морозной зимой, вода на середине Ангары не покрывается льдом. 
        Весной, когда на Ангаре шел лом льда, толстые льдины в местах раскола поднимались в ледяные пробки на шесть-восемь метров в высоту. Это было одновременно страшное и великолепное зрелище. Огромные глыбы льда способны снести на своем пути все, что находится вдоль берега. Лед сначала начинает трещать, раскалываться, а затем, подхваченный водой, медленно движется  вниз по течению. С каждой минутой скорость движения больших и мелких льдин нарастает. Большие ледяные глыбы бьются о ледяные берега, отчего возникает невообразимый грохот, его слышно не только в Соленом, но даже на Времянке. 
         Поселок окружает суровая, величественная природа, в ней ощущаются сила и мощь невероятные. В тайге часто встречаются хвойные деревья непривычных для нас пород: кедры, лиственницы, пихты. Перед тайгой тянутся лесные полосы ольхи, рябины, ивы и заросли  кустарников можжевельника, шиповника, жимолости и багульника. Лес постепенно переходит в труднопроходимую вековую тайгу. Когда мы с мамой плыли на пароходе «Товарищ», то восхищенно любовались красотой дикой природы на берегах рек Ангары и Енисея, сплошь покрытых тайгой. На вершинах гор там растет густой порослью светлый лишайник.  
        Климат в Сибири континентальный, по-настоящему суровый. Зима, начинаясь в сентябре, заканчивается в мае. И если уж началась зима, то никаких оттепелей не жди, будет стоять мороз. Лето тоже если устанавливается, то никаких капризов погоды - жара градусов до тридцати.  
        А сколько комаров и мошкары летом! Это что-то жуткое! Без специальной сетки никуда не выйдешь. Наденешь нарядное платье, но обязательно с длинными рукавами, а на голове – москитная сетка. Репеллентов там тогда не было. В пасмурную погоду тучами мошкара вьется. Укусы мошкары болезненные, у комара не такие злые. Несколько дней опухоль и зуд от укусов не проходят. Мошки набьются везде и в глаза, и в уши, и в нос, а в туалет как ходить? 
        В прошлые века даже такой способ казни в Сибири применялся к неверным женам: их голыми привязывали к дереву в лесу, а через день-два забирали бездыханное тело.

УДИВИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ
 
        В первый год ссылки условия для ссыльных были особенно тяжелыми. И одинокие люди и семьи были насильно вырваны из привычной среды и привычного климата. Имущества практически никакого с собой взять не могли, жилья не было, питание скудное, многие к тому же не знали русского языка. В Сибирь прибывали люди самых разных национальностей: немцы Поволжья, прибалты, украинцы, белорусы, поляки, даже китайцы. 
        Смертность в первый год ссылки была максимальной. Затем те, кому удавалось выжить, понемногу осваивались, строили жилье, обзаводились огородами, постепенно складывались отношения с местными жителями из окрестных деревень. Ссыльные часто женились на местных деревенских  женщинах. Сибиряки относились к политическим с уважением. В Сибирь ведь никто добровольно и с любовью-то не ехал, а ссыльные в основном были люди хорошо образованные, с широким кругозором.
        На следующее утро после нашего приезда мы с отцом отправились  в магазин. Нам навстречу попадается пожилой седовласый мужчина, с явно незаурядным лицом, интеллект ведь не спрячешь, вежливо кланяется отцу, здоровается. 
        Я спрашиваю: «Кто это такой?». 
        Отец отвечает: «Известный ученый из Москвы», - называет его имя. 
        Дальше идем, встречаем еще одного солидного мужчину, на лице интеллигентность большими буквами написана, он тоже вежливо раскланивается с отцом. 
        «А этот человек в прошлом - директор одного из московских театров», - сказал  отец. 
        Его слова поразили меня до глубины души, мысленно я удивлялась: «Как могли оказаться здесь эти интеллигентные, образованные люди, занимавшие высокие посты и должности? Почему их знания, способности, таланты оказались не нужными стране?». 
        Мне как человеку новому в Сибири сразу  бросилась в глаза и накрепко врезалась в детскую память удивительная культура живущих  там людей. Я еще не знала тогда, что в Красноярском крае в ссылке находилось множество известных деятелей науки, культуры и искусства. Они оказали огромное влияние на развитие Сибири, способствовали распространению культуры и просвещения. Многие из них нашли себе здесь кто новую родину, а кто – могилу.
        Когда мы пришли в магазин, отец познакомил меня с продавщицей, пожилой литовкой по имени Рута. Он сказал ей: «Это моя дочка, она с матерью ко мне жить приехала, будем обустраиваться здесь». 
        Помню, что продавщица плохо говорила по-русски, но приветливо мне кивнула. Народ в магазине не толпился. В очереди не «дышали друг другу в затылок», а стояли  свободно. Без очереди никто не лез.      


ИРКИНЕЕВО

        Мне надо было продолжить учебу в восьмом классе. Школы-восьмилетки поблизости не было. Восьмилетка находилась в двадцати двух километрах от Времянки в Иркинеево. Старинная сибирская деревня Иркинеево располагается на полуострове.  С трех сторон он омывается Ангарой и маленькими эвенкийскими речками Ильчимо и Иркинеевкой. По местной легенде лет триста тому назад небольшое поселение в этих местах основал тунгусский вождь Иркиней. Потом уже здесь появились русские. Сначала эти края открывали и осваивали добровольцы, устремившиеся сюда в основном за пушниной. Сюда охотники-эвенки привозили «мягкое золото Сибири» - пушнину, а  потом сплавляли ее дальше по Ангаре, в русские селения и города. Иркинеево деревня довольно большая, там находится магазин, школа и молочная ферма, где работает большая часть жителей, приемный пункт сельхозпродукции. Мало кто из деревенских жителей держал тогда скот, но у некоторых были огороды, на которых выращивали  картошку, капусту, лук, морковь. Через тайгу из Времянки в Иркинеево вела неширокая грунтовая дорога. Машины по ней  не ходили. Проехать  можно было только на лошади, в санях зимой и на телеге летом. 
        Мы с папой сходили туда пешком. Оставили мои документы в школе. Устроил отец меня жить у одной старушки за небольшую плату. Договорились, что я буду неделю жить в деревне у бабушки Агафьи и от нее ходить в школу, а на выходной приходить домой. С сентября началась моя новая школьная жизнь.
        В школу в основном приходилось ходить пешком, иногда кто-нибудь на телеге или санях подкинет, но это бывало редко. Один мальчик тоже издалека ходил в школу из Соленого, ему даже еще на шесть километров дальше надо было добираться, чем мне. Иногда мы вдвоем шли, а больше приходилось мне топать одной. Отец иногда провожал меня километра четыре до леса, потому что зимой на полях  наметало огромные сугробы, и он протаптывал мне среди них тропинку. А поля пройдем, и в лес я заходила уже одна. В лесу на дороге было значительно меньше снега, потому что кроны деревьев, росших по обочинам, соединялись в вышине. Сомкнутые высоко над головой, верхушки сосен, лиственниц и кедров превращались в гигантскую крышу - арку. Иногда зимой, когда стояли самые лютые морозы градусов за пятьдесят, отец колебался, дойдем до леса, он неуверенно спрашивает:  «Рая, может быть, вернемся?» 
        Но я чувствовала, что, ему не очень хотелось, чтобы я возвращалась обратно, и я говорила:  «Нет, я все же пойду».
        Неширокая дорога, на которой с трудом разъехались бы две телеги, уходила глубоко в дремучий лес. Идти одной было страшно до жути, но я твердо знала: учиться надо! На моем пути очень часто попадались маленькие шустрые зверьки, похожие на белок, только полосатые, с любопытными мордочками, совсем как детские игрушки. Это были бурундуки. Волчьи следы много раз видела. Это тогда не очень пугало, казалось чем-то будничным. Рыжих лис видела живьем. Часто длинные цепочки лисьих следов тянулись прямо по дороге. Следов всяких было много. Почему-то огромные отпечатки лап, гораздо больше волчьих, встречались и зимой. Медведь-то ведь зимой спит, а следы были оставлены очень крупным хищным зверем.
        Описываю отцу дома, какие это были странные следы, а он говорит:  «Да это, наверное, матерого волка следы». 
        Иногда из чащи доносилось свирепое рычание. Попадались на моем пути большущие лоси, значительно выше лошади, с огромными раскидистыми рогами. 
        Местные жители  говорят:  «Если увидишь сохатого, не беги, прижмись к дереву и стой тихо. Они особенно опасны весной, когда идет гон». 
        Оружия у ссыльных не было, собак не держали, охотой занимались только местные жители, да и то немногие, поэтому зверья не пуганного по тайге ходило много.
        Мы вставали в четыре часа утра, а в пять я уже выходила из дома и шла прямо на урок, не заходя к бабушке Агафье. Первое время так уставала, что насилу волоклась, потом привыкла. Учителя знали, какой трудный путь мне пришлось преодолеть, и не спрашивали меня в этот день.
        Было и много хорошего в моих продолжительных прогулках. Я ощущала свежее дыхание раннего утра. Видела  волшебные восходы солнца в разное время года и огромные поля диких цветущих тюльпанов. Там очень много разноцветных тюльпанов весной. Меня поливал весенний серебряный дождь и осыпал осенний листопад. Я знаю, как вкусно хрустит снег под ногами. 


БАБУШКА АГАФЬЯ
 
        Иногда в хорошую погоду я приходила домой на Времянку из Иркинеево и посреди недели, уж очень голодно было у бабушки Агафьи. Она не из жадности меня не кормила, а просто  жила так, как привыкла жить и готовила, так как делала это всегда. В теплое время года старушка еду готовила на костре во дворе. Капусту или картошку крошила в суп на кирпичиках, лежащих на земле, и курица, пробегая мимо, могла заглянуть в чугунок и вытащить клювом приглянувшийся кусочек. В капустном супе иногда попадались седые старушкины волосы или куриные перья. Я человек брезгливый и когда, несмотря на голод, отказывалась от такого угощения, бабушка считала, что я привередничаю.
       «Где ты выросла, что такая привереда стала, где ты научилась-то этому?», - удивлялась она.  
       Иногда бабушка Агафья одна отправлялась на рыбалку. У нее даже была лодка. Она ставила сетку на речке Иркинеевке. Почему-то всегда ночью. Возвращалась с рыбалки под утро усталая, подол длинной юбки был совершенно мокрым. Выловленную рыбу она клала на два-три дня в теплое место. Когда рыба начинала вонять, посолит ее немного и ест. Ей нравилось, чтобы рыба была с душком. А мне нет. 
       Дома, я рассказывала маме о кулинарных пристрастиях бабушки. Она посмеется и старается приготовить мне что-нибудь, что можно взять с собой, чтобы хотя бы на пару дней хватило.
       У бабушки Агафьи было трое детей, две незамужние дочери и сын, молоденький еще совсем паренек, жили все они отдельно. Иногда, когда дочери и сын заходили навестить ее, бабушка наливала в большую железную миску простоквашу, ставила на стол чугунок с вареной в мундирах картошкой, и они дружно хлебали простоквашу, заедая очищенной от кожуры картошкой. Это в начале пятидесятых годов происходило, немного времени после войны еще прошло, поэтому не жировал народ. Поев и облизав ложку, сын убирал ее за голенище сапога, рабочим круглым концом вверх, а дочери тоже облизав свои ложки, вставляли их в специально прибитый к стене держатель с ячейками. У каждой ложки было свое собственное отверстие и еще одно лишнее для гостевой ложки.
       Однажды бабушка Агафья открыла большой кованый сундук, стоявший в комнате, и начала вытаскивать оттуда наряды своей молодости. Я даже как-то по-другому ее увидела. Первым вытащила приталенный розовый костюм из парчи с ажурными кружевами, как в исторических фильмах про старинную  жизнь. Роскошный костюм, длинная широкая юбка и  жакет, плотно облегающий фигуру, с пышными фонариками рукавов у плеча. 
       «На, померяй», - великодушно предложила бабушка. 
       Но мне ее наряды были велики, я маленькая ростом, а бабушка высокая.  
       Как-то зашла ее младшая дочь Дуся, я попросила ее примерить агафьины костюмы. Очень ей шли эти наряды. Дуся была высокая, статная, круглолицая, как большая часть чалдонок — коренных сибирячек. Один из этих костюмов она забрала себе.  
       «Вот в этом я замуж выходила», - грустно произнесла бабушка Агафья, держа в руках самый светлый наряд. 
       Одежда, конечно, слежалась и помялась от долгого хранения в сундуке, попахивала плесенью, но сшита она была из дорогих тканей, отделана  воздушными, ручной работы кружевами. Бабушка Агафья в молодости видимо была большая щеголиха.
       Она рассказывала, что замуж вышла в богатую семью. Да это и по дому было видно. Дом большой, окна высоко от земли расположены, по четыре окна на каждой стене, в доме очень просторно. 
       Там все дома на один лад устроены: прихожая - сени, кухня и довольно большая комната. На кухне недалеко от двери  расположена русская печь с широкой  лавкой, чтобы на нее можно было лечь, напротив - стол, а под ним большой ящик с решеткой - курятник. В таком курятнике иногда и с десяток кур зимой жило, курятник чистили, но куриным пометом попахивало все равно. В комнате стояла кровать за пестрой ситцевой занавеской, лавки по всем стенкам, дощатый стол внушительных размеров посередине, тяжелый деревянный сундук с выпуклой крышкой и коваными металлическими украшениями. Слева на стене висела большая, черная, деревянная рама, в ней размещалось множество мелких семейных фотографий. В правом от окна углу - небольшой иконостас с темными ликами икон. Лампадку, висевшую перед ним похоже давно не зажигали. Дом старый, но добротный, построенный на века, он принадлежал мужу Агафьи. Муж ее на фронте погиб. Некогда большое хозяйство вывелось, не было у нее ни кота, ни собаки. Одна старая курица осталась.    
       «Не могу я ее зарезать, рука не поднимается», - сокрушенно говорила бабушка.
       Курица, несмотря на преклонный возраст, выглядела неплохо, перья ее торчали в разные стороны, придавая облику легкомысленную пушистость. Летом она бодро бегала по двору, добывая себе пропитание. Я не припомню, чтобы старушка ее летом  кормила. Зимой курица сидела в курятнике под кухонным столом. Она была настолько стара, что давно забыла о своем главном предназначении – нести яйца, и бабушке Агафье приходилось яйца покупать в деревне и сдавать их в приемный пункт. За эту курицу бабушка должна была сдавать в качестве налога семьдесят яиц в год.
       Одна из дочерей бабушки Агафьи Клава долго не могла в Иркинеево найти работу. Однажды она отправилась со мной на Времянку в надежде, что может там ей что-нибудь подвернется. На Времянке Клава познакомилась с молодым мужчиной по имени Володя, он прибыл в ссылку из Ленинграда. Парень был Клаве под стать: красивый, высокий, видный. Они стали вместе жить, им выделили лес, и они довольно быстро построили на Времянке двухквартирный дом совместно с другой молодой семейной парой. Клава  забеременела, у нее родился мальчик. Она как-то пригласила меня к себе домой в гости. 
       Мы с Клавой играли с малышом и вдруг она спрашивает: «Ты ничего странного не замечаешь у моего мальчика?» 
       Я отвечаю: «Нет». Она стала водить рукой перед лицом сына, а он совершенно не реагировал на ее движения. Он оказывается, слепым родился. Очень мне стало жалко и ее, и малыша.
       Когда у Володи срок ссылки подошел к концу, Клава начала все время тихо, как заклинание повторять:  «Хоть бы Володя не уехал. Хоть бы Володя не уехал. Хоть бы Володя не уехал».
       А он, однажды услышав  это, сказал:  «Я обязательно уеду, как только  получу документы, сразу уеду. Я никогда тебе не прощу, что ты допустила меня до себя в женские дни, и я вымазался кровью, а в бане надо мной мужики смеялись».
       Он стоял, оперевшись о косяк в дверях, и не обращал внимания на то, что они с Клавой  не одни, что я, совсем еще молоденькая девчонка, тоже слышу этот разговор.
       Другая дочь бабушки Агафьи Дуся работала в приемном пункте сельхозпродукции. Она ходила по домам и учитывала, кто какой скот держит, сколько имеется в хозяйстве кур и другой живности. На основании этих сведений начислялись налоги. Люди, конечно, к ней относились с неприязнью, хотя она просто выполняла свою работу, другой ведь не было.
       Сын бабушки Агафьи совсем еще молоденький паренек работал в леспромхозе на лесозаготовках.    

УРОК ФИЗКУЛЬТУРЫ
   
       В иркинеевской школе учились ребята разного возраста. Некоторым исполнилось уже по семнадцать-восемнадцать лет. Во время войны у многих не было возможности учиться. Хорошо помню один случай. Как и во всех школах у нас проводились уроки физкультуры. Вел их учитель физкультуры, молодой мужчина. Как и положено зимой занятия по физкультуре проводились на лыжах. Лыж, конечно, было мало, своих ни у кого не имелось. На весь класс может, четыре-пять пар лыж всего. Не было конечно и лыжных ботинок, лыжи прикреплялись к  валенкам. Всем лыж не хватало, поэтому с горы съезжали по очереди. Кто-нибудь прокатится, поднимется на гору, передает лыжи следующему - следующий съезжает. Остальные стоят, терпеливо ждут своей очереди на вершине горы. Гора очень крутая. 
       Одна девушка встала на лыжи и помчалась с горы вниз, одета она была в короткий плюшевый жакет, платье ситцевое и валенки. На спуске она споткнулась и упала, широкий подол платья задрался на голову ветром, а попа-то оказалась голая. Такая красная, красная. Две такие огромные красные половинки. Учитель смущенно отвернулся даже. 
       «Урок окончен, возвращаемся в школу», - объявил он. 
Когда вернулись, физрук видимо рассказал директору школы об этом эпизоде. 
       Директор подозвала меня к себе и говорит:  «Рая, ты можешь завтра прийти на родительское собрание?» 
       Я спрашиваю:  «Зачем?»
       «Так надо, только ты приди в этой же одежде, что и сегодня на тебе»,- сказала она.  
       «Хорошо», - отвечаю, а сама весь вечер думала:  «Что все это может значить?». 
       На мне были черные рейтузы, мамой связанные, серые подшитые валенки и платье в крупную клетку из шотландки. Очень красивая клетка. Тетя Хельми, перед нашим отъездом в Сибирь, сшила это платье. 
       Она сказала мне: «Давай,  сходим в магазин и купим ткань, ты сама ее выберешь, а я сошью тебе платье». Я выбрала шотландку с красно-черно-серой  клеткой. Тетя Хельми  сшила  очень красивое платье с юбкой в складку и с воротничком стойкой.
       Я росла, платье с течением времени становилось мне мало. Мама распустила выточки, из складок оставила только передние и задние, а ткань от боковых складок ушла на удлинение рукавов. Мама на руках искусно подогнала рисунок ткани точно по клеткам, чтобы не виден был ремонт. Платье было оригинальное, хотя и тесноватое. В косички я вплетала ленточки вишневого цвета, из шелковой подкладки от маминого пальто. Мама сама мне их сделала. Я эти ленточки поглажу и завяжу бантики на косичках, они очень подходили по цвету к моему платью. В общем, одета я была строго.
        На родительском собрании директор рассказала всем об эпизоде, произошедшем на уроке физкультуры.
       Подозвала меня, вытащила на сцену и говорит: «Вот как должна быть одета ученица. У меня большая просьба к родителям, одевать девочек строже и теплее, а не в платье клеш среди зимы и без трусов. Это для здоровья вредно». 
       А того, что рейтузы у меня заштопанные и платье три раза перешитое никто не заметил. Наверное, тогда в деревнях многие ходили, как та девушка. Не на что было купить, нечего, да и негде.
       Как мне помнится, этот  случай резко переменил отношение одноклассников ко мне. В классе я была меньше всех ростом, хотя мне шел уже шестнадцатый год, не русская. Я была для них чужим человеком. Ребята ко мне относились с предубеждением. А после этого случая, приняли в свою компанию, стали разговаривать и даже советоваться. Отношение ко мне изменилось совершенно.
       Как-то раз один мальчик из нашего класса даже позвал меня к себе домой. Он сказал, что покажет что-то интересное, пока бабушки нет дома. Я и еще несколько ребят отправились к нему домой. Он открыл на полу кухни дверцу в погреб, мы спустились по пыльной лесенке вниз и увидели огромную кипу старых денег.  Небрежно брошенные пачки денег, лежали кучей прямо на полу. Я ничего подобного раньше не видела, но почему-то сразу поняла, что это деньги и что они старые. 
Мальчик, сообщил нам, что, по рассказам бабушки, очень давно в их доме некоторое время жил Верховный Правитель России 1918—1920 годов, адмирал Колчак. Я рассказала эту историю родителям, и отец предположил, что те купюры, на которых была изображена женщина в царском облачении, возможно были государственными кредитными билетами 1910 года? Из-за того, что на банкнотах была изображена императрица Екатерина, эти деньги часто называли «катьки», «катеньки», «екатеринки». Другая, большая часть купюр по-видимому, были деньги Колчака. Еще летом 1918 года Сибирское Временное правительство, испытывая финансовые трудности, выпустило свои деньги.

 
МЕЛЬНИК

       Подошло время выпускных экзаменов после окончания восьмого класса. Экзамены мы сдавали не каждый день, и я стала бывать дома чаще. Помню, как однажды, возвращаясь вечером домой с консультации, я уже вышла из Иркинеево. А на самом краю деревни на отшибе стоял старый дом, там жил седоголовый дед, его почему-то все звали Мельником.  
       Дед что-то делал во дворе, увидел меня и говорит: «Доченька, куда на ночь глядя собралась? Смотри, погода портится, гроза надвигается. Не ходи сегодня домой».
       Я ему отвечаю: «Не хочу возвращаться обратно в деревню». И пошла дальше.
       Он кричит мне вслед: «Не ходи, смотри, какая черная туча нависла. Переночуй у меня, а утром я тебя рано разбужу, как только солнце встанет, и беги с Богом домой». 
       Внезапно прозвучал первый раскат грома, хлынул дождь, поднялся сильный ветер, разразилась гроза. Очень мне страшно стало. В Сибири во время грозы молния часто бьет в высокие лиственницы. Я вернулась, зашли мы в дом. У деда было очень тепло. 
       Он говорит: «Хочешь на печку полезай или на лавке ложись». 
Кинул мне подушку, лоскутное одеяло и ушел. Я легла, но уснуть долго не могла, потому, что там было полно блох. Они больно кусались. Но гроза была страшнее. 
       Утром часов в пять наверное, слышу шаркающие шаги на кухне, значит дед встал. Самовар раскочегарил, какую-то траву заварил и говорит: «Доченька, вставай, погода хорошая, чайку попьешь и можешь идти с Богом». 
       Он налил мне чаю, дал два кусочка сахара, кусочек хлеба. Думаю, что это было все, что у него имелось из еды. Я попила чаю и отправилась домой. По дороге я увидела два поваленных грозой дерева, а на краю поля за деревней догорала сухая лиственница, надвое  расколотая молнией. Я подумала, что дед был прав, отговорив меня идти домой вчера в такую погоду. После этого случая я часто останавливалась поговорить с Мельником. Он мне много интересного и полезного рассказал.
       «Доченька, тут ведь зверья-то полно всякого», - говорит, - «как услышишь в лесу  треск,  остановись не беги, присмотрись, если это сохатый, то встань за ствол дерева и стой. Он повернуть не сможет, ему рога мешают, дождись пока он мимо пройдет, тогда свой путь и продолжай».
       Деревенские жители считали Мельника отшельником и колдуном, его побаивались и сторонились. Мне показалось, что он был не местным, возможно тоже ссыльный, но сослали в Сибирь его по-видимому гораздо раньше. Какой-то особенный он был. Ходил и летом и зимой в валенках. В деревне редко появлялся. Несомненно,  намного образованнее местных жителей, он обладал большими житейскими знаниями и умел грамотно говорить. Страха у меня не было перед ним совершенно. 

АРХИТЕКТУРНЫЙ ТЕХНИКУМ

       Как-то после консультации ко мне подошел мой одноклассник Иван и  предложил: «Пойдем, погуляем?» 
       Я отвечаю: «Я не могу, мне очень далеко домой идти на Времянку».
       «Да ненадолго, пойдем к речке, мне серьезно  поговорить с тобой надо, я давно собирался, да все стеснялся», - настаивал он.
       Прошли мы немного, и он продолжил свою речь:  «Я решил подавать документы в Архитектурный техникум в Красноярске, хочу тебе предложить вместе со мной поехать поступать. Хорошо, когда рядом есть знакомый человек. Я в городах-то не бывал, но с детства мечтаю стать архитектором»
       Я спросила: «У тебя же подруга есть, почему ты ее с собой не зовешь?» 
       А он в школе дружил с девушкой, с которой на уроке физкультуры произошел конфуз, когда она зимой на уроке физкультуры упала, съехав с горы на лыжах. 
       «Она давно мне не подружка», - отвечает.
       «Может быть, тот случай на уроке физкультуры разлучил их?», - подумала я, но спрашивать не стала. 
       Я не ответила ему ни «да», ни «нет», хотя его предложение меня очень заинтересовало. Иван, наверное, самым старшим был в классе, лет на шесть старше меня. Такой прямо уже мужичок по сравнению со мной. Я тогда очень хотела учиться, часто думала о будущем, но ни про какие учебные заведения ничего определенного не знала. Не было там у нас ни газет, ни журналов, ни телевидения. Книг очень мало было, основным источником информации стало радио, но слушать его подолгу не было возможности. Хорошо, что мои родители, образованные люди частенько разговаривали со мной на разные интересные темы. А Иван где-то нашел информацию о профессии архитектора. Парень был очень неглупый, учился хорошо, видимо серьезно задумывался о своем будущем.
       Он привел убедительные доводы: «Можно, выучившись, вернуться обратно. Работу здесь легко найти, везде строительство идет, как раз сейчас строят Богучанскую ГЭС. Архитектор - это вообще профессия будущего». 
       Иван мне столько всего наговорил, что я загорелась его идеей. Решила тоже поступать в Архитектурный техникум. Но, сама по себе. И еще я подумала, что, наверное, я ему понравилась. Не просто же так он подошел именно ко мне? 
       Он уехал в Красноярск, от него долго не было никаких вестей.  
       Прошло года два, я была уже замужем, когда мне знакомые девочки сообщили, что к ним в столовую приходил мужчина молодой, красивый, хорошо одетый и спрашивал, где можно найти  Раю. Ему сказали, что я замужем, и он искать меня больше не стал.
 
МЕДВЕДЬ

       Казимир, один из знакомых парней  из Времянки научил меня ездить на велосипеде и иногда давал мне его напрокат для поездок в школу. Добираться на экзамены и на консультации стало проще. 
       Однажды, я мчалась на велосипеде из школы домой привычной дорогой. А в лесу в одном месте надо было речку переходить. Речка была не глубокая, как ручей, воды немного, но течение очень быстрое. Кто-то перекинул через нее два бревна, хотя  речушку можно было перейти и вброд, не наступая на эти бревна. Я на велосипеде проехала по дну и начала въезжать на горку. 
       Вдруг слышу, сзади раздается оглушительный  треск. Я повернула голову, смотрю, дерево падает, а под ним огромный коричневый зад. Ничего больше не разглядела, только мохнатый зад как раз в том месте, откуда дерево падало. У меня «волосы дыбом встали», «душа в пятки ушла». К счастью дерево упало не в мою сторону, а в противоположную от меня. Это была огромная сухая лиственница.   
       Велосипед подо мной закрутился во все стороны, как живой. Помощи ждать мне было неоткуда. Я находилась примерно посередине пути, десять километров уже проехала от деревни Иркинеево, и двенадцать оставалось до леспромхоза. Как велосипед ни старался вырваться и умчаться без меня, я удержалась на нем. Если бы я с него упала, то уже вряд ли смогла бы подняться. Я изо всех сил закрутила педали еще быстрее. Неслась стремглав подальше от страшного места. 
       На лесной дороге попадается мне навстречу лошаденка, запряженная в телегу, в которой сидят два мужичка. Я встречала их и раньше, они привыкли, что я езжу по этой дороге, а чаще, конечно, хожу пешком. Иногда, если было по пути, они меня подвозили, знали, что я из Времянки и в школу хожу одна. 
       Они остановили лошадь и спрашивают: «Рая, что с тобой?». Видимо я выглядела очень перепуганной после такой гонки. Я им рассказала обо всем только что увиденном. Они, когда услышали про большой коричневый зад, то уточнять больше ничего не стали, а хлестнули лошаденку и помчались, как можно быстрее дальше. Вся вспаренная я приехала домой. Рассказала родителям, о том, что со мной в пути произошло.  
       Отец говорит: «Господи, ну что же делать-то с тобой, прямо беда. Может вместе с тобой в следующий раз в школу пойти, чтобы тебе не так страшно было?». 
       Ну, а что тут поделаешь? Отец работал, мама хозяйством занималась, у нее всегда высокое давление было, поэтому  ее уж и не тревожили. Вот так я и закончила учебу.


ТРАВМА

       Когда мы с мамой приехали в Сибирь, отец сразу начал заготавливать лес. Ему разрешили рядом с общественной баней занять небольшой участок земли, выделили лес. Он сам деревья топором валил, сам сучья рубил. Потом сделал  из чурки примитивную тележку, на которую комель дерева кидал, чтобы одному можно было с бревнами  управляться. Катил на этом колесе бревна ближе к дому. Там мы с мамой их шкурили. 
       Отец начал строить дом! Понемножку венец за венцом, поднимался небольшой домик, размером с деревенскую баню, примерно пять метров на четыре всего. Должны были получиться маленькая кухонька, небольшая комната, а коридор отец собирался смастерить из досок. На большой дом не хватало ни сил, ни средств.
       Закончив учебу в школе и получив аттестат, я решила поехать в Красноярск учиться в Архитектурном техникуме. Ехать надо было  примерно за семьсот километров от дома, но это меня не пугало. С отцом посоветовалась. 
       «Конечно, надо ехать. Нужна какая-то специальность, учись. Только мне казалось, что ты займешься языками или литературой. Почему Архитектурный техникум?», - удивился он.
       В день отъезда, стою  на берегу, жду пароход, чтобы уехать в Красноярск, а ко мне подъезжает молодой человек на велосипеде. Я сразу узнала его, это был литовец из Времянки по имени Казимир.
       «Рая, меня попросили передать тебе, что твой папа нечаянно отрубил себе ногу», - сказал он. 
       В это время я вижу, что пароход "Товарищ" уже к берегу подходит. 
       «Я не знаю, что мне делать. Видимо надо возвращаться», - растерянно отвечаю я.
       Сердце сжалось в комок от сострадания к отцу, и еще я поняла, что если папа получил такую серьезную травму, значит, я не смогу учиться, мне не на что будет. На учебу худо-бедно все равно какие-то деньги нужны. 
       «Не отчаивайся», - говорит Казимир, - «Давай договоримся так. Ты поезжай в Красноярск. Поступай учиться. Я тебе помогу финансово, выучишься, потом  долг вернешь".
       Но я была так воспитана, что рассчитывать привыкла только на свои силы, и  решила отказаться.  
       «Нет, я вернусь домой», - сказала я. 
       Остановили мы с ним попутную машину, он с велосипедом в кузов залез, а я села в кабину.
       Приезжаю домой. Вижу, сидит мой отец. Мертвенно - бледный, но в полном сознании. Он сам совместил кости перерубленной ноги, поставил кость к кости и сделал перевязку. Врача мы не нашли, он с утра уехал зачем-то в район. Первую помощь оказать было некому. Мама пришла только вечером, она ходила в лес за грибами. Отец сам себе наложил шину из дощечек, забинтовал ногу оторванными от рубахи рукавами. Любой бы испугался, растерялся, запаниковал. А он нет! Один справился. 
       Отцу дали больничный лист на неделю, потом оформили отпуск. Доктор из Соленого из амбулатории  приезжал, литовец по фамилии Буткус, рану на его ноге осматривал. «Вы врачом раньше работали?», - спрашивает отца. Видимо отец достаточно грамотно себе первую помощь оказал.
       Специалисты там были хорошие, два доктора литовца с высшим медицинским образованием в ссылке находились, но у них ничего из необходимых обезболивающих препаратов не было, кроме самых примитивных лекарств. Об инвалидности даже речь не шла. Отец долго хромал, страшно мучился, терпел боль молча, иногда его лицо становилось землисто-серого цвета от невыносимых страданий.   
       «Как может на долю одного человека выпасть столько испытаний?», - часто думала я о нем.


ПЕРВАЯ РАБОТА   

        Ко мне обратилась знакомая продавщица-литовка из магазина по имени Рута:  «Отпусти меня, Рая, в отпуск. Замени в магазине, все какую-то копейку заработаешь, и я отдохну немножко».
       «Я же ничего не умею», - отвечаю ей.
       А она мне: «Я тебя всему научу, здесь работать  не сложно». 
       И я приняла у нее магазин. Люди, приходившие за покупками, видели, что за прилавком стоит совсем молоденькая девчонка, но никто не грубил, не шумел, все старались помочь советом. Чувствовалось, что никто не хотел обидеть. Месяц я отработала продавцом. Боже упаси, чтобы хоть что-то взять и не заплатить! Постоянно сама себя проверяла.
       Неожиданно приезжают ревизоры. Тогда ревизии проводили  только ночью. Чтобы днем магазин мог работать. Ну и начинают проверку. Вдруг, как гром среди ясного неба: «Недостача!». Да что-то очень большая! Позвонили директору ОРСа (отдела рабочего снабжения), рассказали ему о результатах ревизии. Он сразу примчался, этой же ночью. 
       «Покажи мне документы на продукты, которые ты получила», - говорит. 
Я показала.
       Он спрашивает:  «Где бочки у тебя?»
А тогда в магазин поступали бочки с копченой колбасой, залитой говяжьим жиром. Они были весом  по двести килограммов и по сто. 
       Он посмотрел на эти бочки и говорит: «В накладной написано: бочка двести килограммов, а получила ты сто. Минусуй эту сумму и у тебя все сойдется». 
       В общем, отчиталась я очень хорошо. Как оказалось не одного продавца тогда таким образом «нагрели». Кто-то заплатил, кого – то посадили, а мне крупно повезло, что на контрольную ревизионную проверку приехал сам директор ОРСа. 
       Не помню его фамилию, но хорошо помню внешность. Представительный мужчина, еврей по национальности. У него было две дочки, одна по имени Жасмин, а вторую не помню, как звали, тоже название цветка какого-то. Сын у него недавно родился и имя ему дали Изюм. Самого же папу величали Перец. Вот такая еврейская семья. Он, наверное, представил на моем  месте своих девочек и понял, чем это может для меня закончиться. У него душа за меня заболела. Я благодарна ему до сих пор, он глубоко порядочный человек. Вот так я отработала первый месяц в своей жизни. Сама не знаю, как на такую ответственную работу решилась.
        Когда вернулась продавщица магазина из отпуска, меня пригласили временно заменить  официантку в столовой, там я работала дольше. 
       Помню, в столовой поваром трудился китаец, все его звали Вася. Очень вкусно готовил, и такой мужчина был доброжелательный. Как-то даже пытался научить меня готовить свои национальные блюда.
       В столовой произошла очень смешная история. Как-то раз приезжает бухгалтер из Соленого на Времянку с проверкой. Пожилой мужчина, строгий.
       Говорит: «Можно у вас покушать?». 
       «Что бы вы хотели?», - спрашиваю его. Роскошных яств не водилось, но несколько дежурных блюд всегда было, и первые и вторые.  
       «Я бы борща поел», - отвечает.
       Повар Вася, конечно постарался. Борщ получился наваристый. Принесла я проверяющему тарелку, поставила перед ним на стол, отошла в сторонку. 
       Вдруг он кричит: «Подойдите сюда! Зовите быстро повара!». 
Зову Васю, он перепугался, прибежал немедленно. 
       Бухгалтер орет: «Смотрите, что вы подаете, это же таракан плавает!».
Вася аккуратно поддел ложечкой таракана, положил в рот и, причмокивая, его съел.
       А проверяющему говорит:  «Это не таракан.  Это лук жареный».
И такую потешную гримасу состроил в мою сторону, что я чуть не расхохоталась. Тому ничего другого не оставалось, как съесть этот борщ. А тараканов в столовой было видимо невидимо.
        И еще произошел один забавный эпизод. Обедать к нам приходили рабочие с лесных делянок. Там много людей работало разных национальностей. Появились среди них не то таджики, не то узбеки, невысокие, черненькие, смуглые. Плохо говорили по-русски.
       Один из них говорит:  «Мы хотим кушать маленький кругленький, как его фамилия не знаем». 
       Оказалось, что они хотят заказать биточки, только не знают как их фамилия.
       А я, как только вспомню об этом, начинаю улыбаться, мне смеха хватило на целый день. Такая хохотушка была.
       В столовой часто появлялся еще один интересный персонаж. Немолодой мужчина из столичных интеллигентов, еврей по национальности. Он работал возчиком. Привозил продукты с базы в столовую на лошади, запряженной в телегу. Когда он заходил в столовую, то всегда здоровался с нами особенным образом: «Вас приветствует единственный в Советском Союзе еврей, который не имеет должности».
       Китаец Вася женился на русской женщине с ребенком. У его жены была дочка Машенька, лет четырнадцати, наверное. Уже тогда было видно, что из нее получится редкая красавица, одна коса чего стоила, длинная, толщиной с мою руку. Как-то летом поехали они покупать поросят в Иркинеево. Я там раньше училась в школе. Меня звали с собой, но мне надо было папе помогать на строительстве дома, у него еще нога болела. К ним присоединилось еще человек пять-шесть из молодежи, кто верхом на лошади, кто на велосипеде.
       Вернулись без Маши. Машенька утонула в горной речке Иркинеевке. 
       Стоял жаркий день. Ребята решили в устье этой реки выкупаться. Когда Маша начала тонуть, парнишка, который рядом с ней купался, пытался ее вытащить. Но она потянула его за собой, судорожно вцепившись в него руками, и ему пришлось отодрать от себя ее руки. Иначе погибли бы оба. А схватить Машу за косу он не догадался. Так ее на глазах у всех и унесло быстрым течением. 
       Вася нам сказал:  «Я на работу не выйду, пока мы Машу не найдем и не похороним». 
       Он ушел с работы, нашел всех китайцев, которые там жили, их было  человек десять и они все занимались поиском тела Маши. А нашли и вытащили его уже на двести километров ниже по течению в Ангаре, потому что Иркинеевка в Ангару впадает. Там недалеко находится станция Стрелка, так вот немного не доезжая до нее, так далеко Машу унесло.
       В столовой  я проработала до середины сентября, пока не вернулись из отпусков постоянные работники. Потом в столовую пришел работать помощником повара еще один китаец. Они вдвоем с Васей быстро готовили, очень быстро и вкусно. Народ был доволен. Моя память сохранила очень хорошие воспоминания об этом времени.

СААР

        Не смотря ни на что, я с благодарностью вспоминаю годы, проведенные в Сибири. Нас окружали люди с высоким уровнем культуры. Очень комфортно было жить среди них. 
       Помню одного эстонца, его звали Саар. Это был представительный мужчина лет пятидесяти, двухметрового роста, очень загорелый, с чудесной белозубой улыбкой. Редкая смесь мужской брутальности и интеллигентности. Тоже политический ссыльный, как и мой отец. Скорее всего, в Эстонии он работал в сфере культуры или искусства. Саар был хорошим рассказчиком, несмотря на то, что говорил на ломаном русском языке. Он умел подобрать правильные слова, точно и выразительно передавать свои мысли. Саар много рассказывал о своих детях, оставшихся  в Эстонии: дочь пела в оперном театре, сын танцевал в балете. Жена тоже чем-то занималась в высоких сферах. Саар дружил с моим отцом, и отец пригласил его к нам в гости на свой День рождения. У отца был юбилей, ему исполнилось пятьдесят лет. Мы сидели за столом, и речь зашла о танцах. Я спросила Саара, не знает ли он, что это за танец такой  «рок-н-ролл». Где и услышала-то это название? Саар вызвался мне его показать. Он вышел на свободное место в нашем маленьком домике и принялся так лихо отплясывать рок-н-ролл под собственный аккомпанемент, что отец, испугавшись, что дом рухнет, прекратил урок танцев. А танцевал Саар виртуозно.
       Он часто покупал в магазине рыбу. Тогда треску или горбушу привозили в бочках по сто или по двести килограммов в рассоле. Саар покупал пару килограммов, мыл рыбу, резал на куски и ставил в чугунке вариться на печку-буржуйку поближе к трубе, где было не так горячо на целый день. Вечером он съедал эту рыбу вместе с костями. Однажды отец спросил его, как ему удается управляться с рыбьими костями, и Саар  дал нам попробовать приготовленную таким способом рыбу. Оказалось, что кости становились совершенно мягкими, вываривались до состояния рыбной мякоти. 
Саар показал нам свои зубы, они были белые и крепкие и сказал:  «У меня на родине в Эстонии у всех зубы остаются такими до старости благодаря тому, что мы едим рыбу с костями. В костях много кальция и фосфора».
       Саар, как и все ссыльные, работал в лесу на лесозаготовках. Однажды он предложил съездить за ягодами на рабочей машине. Сказал, что недалеко от лесной делянки, где он работает полно ягод. Мы отправились вчетвером, Саар за рулем в кабине, а мы втроем, я и еще две знакомые женщины - в кузове. Приехали мы в лес, прошли лесную делянку, Саар сказал: «Стойте здесь». 
        А впереди перед нами открылся живописный вид на большущую зеленую поляну с ровными очертаниями, заросшую травой и невысоким кустарником. Нам захотелось броситься туда, лечь на зеленую сочную траву. Но Саар взял увесистый камень и бросил его в центр поляны. Оказалось, что то, что мы издалека приняли за поляну, на самом деле - огромный глубокий, заросший деревьями котлован, с удивительно ровными краями. А кустарник оказался верхушками деревьев, росших на дне этого котлована. Мы долго слышали звук эха, как в горах от падения камня, а потом увидели, как зашевелились ветки в котловане, там внутри что-то ожило, зашипело, зашуршало, зашевелилось. Оказалось, что котлован сплошь заселен змеями, потревоженные, они сплетались огромными клубками, шевелились и шипели, переползая друг через друга. Мы в ужасе отшатнулись. 
       Саар сказал:  «Не бойтесь, наверх они не вылезут. Но не дай Бог оказаться внутри ямы!» 
       Я никогда не видела такого количества змей. Мы забыли про ягоды и решили вернуться домой. Когда мы шли к машине, Саар задумчиво произнес: «Наверное, когда-то очень давно сюда упал метеорит, и от его удара о землю образовалась такая ровная глубокая воронка. Возможно, от метеорита и сейчас идет какое-то излучение, привлекающее змей. Вот они здесь и поселились, живут и плодятся». 
       Мне почему-то подумалось, что Саар привез нас сюда не за ягодами, а чтобы показать странный котлован. Наверное, его давно мучила эта загадка природы, и он решил ею с кем-нибудь поделиться. Возможно, воронка действительно была местом падения  метеорита, но обсудить с кем-то компетентным это явление у Саара не было возможности. А у меня еще долго перед глазами мелькало шевеление веток и травы, переползающие друг через друга отвратительные твари, я никак  не могла избавиться от неприятного видения.
       С Сааром была связана еще одна история. В ссылке он познакомился с  женщиной по имени Хилма, они стали вместе жить. У нее было двое взрослых детей сын Валентин и дочь Майми. Хилма была маленького роста, невероятно толстая. В хозяйстве у нее имелась корова. Хилма часто угощала нас парным молоком. 
       Хилма, простодушная хохотушка, сама первая заговорила с Сааром. На выходе из магазина, увидела Саара и говорит:  «Ты сегодня мне во сне приснился. Как-будто, сватать меня пришел».
       Трудно было найти пару более неподходящих друг другу людей. Несмотря на это, сложился гармоничный союз, в котором люди без слов понимали друг друга. Наверное, они были посланы один другому как спасательный круг, когда особенно нуждались в заботе и любви. Когда у Саара закончился срок ссылки, он, как и многие другие уехал из Сибири на родину к своей эстонской семье. 

ДОМ КУЛЬТУРЫ

       В Соленом не было Дома культуры. Часть жилого дома отделили, чтобы организовать импровизированный кинозал, он являлся единственным очагом культуры на многие километры вокруг. 
       Жил в поселке один человек, если память мне не изменяет, по фамилии Гордон, тоже ссыльный, к сожалению, его имя и отчество не помню. В прошлом работник культуры, говорили даже, что возглавлял какой-то театр в Москве, пожилой еврей. Однажды он пришел к директору леспромхоза и предложил ему построить Дом культуры. «Давайте», - говорит, - «сделаем жизнь людей в поселке интереснее, веселее. Если вы дадите лес на строительство, я организую работу молодежи на стройке, и мы быстро возведем Дом культуры своими силами». 
       И директор ведь согласился. И даже разрешил занять участок земли в Соленом посреди поселка на небольшой горке. Измерили площадь. На самом верху на возвышенности  как раз ровного места хватало, чтобы построить Дом культуры. Остальные, жилые дома размещались вокруг у подножия этой горки. Стали туда лес возить. 
       Гордон пошел по домам, всю молодежь собрал и обратился к ним с такими словами: «Ребята, хотите культурно жить? Давайте построим в поселке Дом культуры. Денег на строительство нет, работать будем бесплатно. Может быть, премии дадут отличившимся, когда закончим. Трудиться будем в свободное от основной работы время. И еще. Кто из вас раньше учился музыке? Обещаю организовать два оркестра струнный и духовой. Музыкальные инструменты купим», - пообещал Гордон.
       Нашлось шесть-семь человек из латышей, эстонцев, литовцев, которые до ссылки учились в музыкальных учебных заведениях.
       Я бы никогда не поверила, что такое чудо возможно, если бы собственными глазами этого не видела. Ведь Дом культуры возвели меньше, чем за год. Даже года не прошло, как посреди Соленого  возникло большое бревенчатое здание. 
       Торжественное открытие клуба на четыреста мест, представляете, на четыреста мест! назначили на ближайшее воскресенье. Открытие было грандиозным праздником. Во время официальной части всем, кто отличился на строительстве, выдали премии. Директор леспромхоза выделил деньги на музыкальные инструменты, на занавес для сцены. В общем, все сделали, как положено. Состоялся большой концерт, играли два оркестра, струнный и духовой. Все было очень торжественно и красиво.
       Таких как Гордон, хорошо образованных, интеллигентных людей было множество в Сибири. Само их присутствие производило революцию. Под их влиянием в сибирских селах возникали хоры, драмкружки, художественная самодеятельность, организовывались концерты, да просто люди начинали читать хорошие книжки, хотя  книг, журналов, газет было очень мало. О телевидении вообще тогда не слышали.
       Впоследствии в клуб ходило много народу и молодежь, и пожилые люди. Конечно,  по вечерам там проводились танцы. Танцевали вальс-бостон, па-де-грас, кадриль и многие другие танцы. Местные жители даже не слышали таких названий. Среди ссыльных находились люди, которые сами умели и других учили танцевать.  
       С появлением Дома культуры к нам стали приезжать на гастроли театры и артисты с концертами из Красноярска, Абакана и других городов. Культурная жизнь в леспромхозе закипела.
       По выходным мы ходили в Дом культуры на концерты или на танцы. Там я часто встречала компанию из трех молодых людей, все их называли «три танкиста», они работали трактористами на лесозаготовках. Все трое были передовиками производства. Эти ребята очень выделялись из общей массы местной молодежи. Они не пили, не курили, не матерились, если надо было, могли постоять за себя. Сами никого не задевали, но в обиду друг друга не давали. Не смотря на молодость,  каждый из них  прошел непростой жизненный путь до ссылки в Сибирь. Одного звали Томас, ему было двадцать три года, второй Казимир двадцати четырех лет и третий Йонас, ему  было двадцать шесть. Дружные ребята, они всегда были вместе. 
       И что интересно, если я оставалась в клубе на танцы, они всегда ждали меня, чтобы потом проводить домой, все трое. Позже мы стали ходить в клуб все вместе и к нашей компании присоединились еще три литовские девушки. Они были постарше, где-то лет под тридцать им, наверное, было.
       Однажды, стою я у кассы в клубе и слышу такой разговор: «В этой команде из Времянки, которые всегда втроем приходят, «три танкиста», один только билеты на всех всегда заказывает», - рассказывает кому-то из знакомых женщин кассирша. 
       Я заинтересовалась, но виду не подала. Стала  наблюдать и выяснилось, что билеты на концерты, а к нам тогда уже часто стали приезжать артисты, заказывает и покупает только Казимир. Звонит по телефону, узнает, какие артисты приедут, и заказывает всегда самые хорошие места. Услышанное  произвело на меня положительное впечатление, но я никому из них троих не отдавала предпочтения, не спешила показывать, какое к кому имею отношение.

ПАША ЖЕЛТЯННИКОВ

       На Времянке проживал еще один интересный персонаж, звали его Павел Желтянников, он был из уголовных ссыльных, «блатной» как там говорили. Его все немного побаивались, от него исходила негативная криминальная энергия. Красивый был парень, улыбаясь, золотыми фиксами сверкнет: все девчонки – его.  Такой был щеголь, очень красиво танцевал, хорошо пел.
       Помню один эпизод с ним связанный. Мы как-то купались на Ангаре, неподалеку от парохода «Товарищ». Я незаметно для себя заплыла или, может быть, меня течением унесло за пароход, на другую  его сторону. Когда пароход пошел, а волны от него образовались огромные, я стала захлебываться. Никто на берегу этого не заметил, хотя  народу было очень много. Обратил внимание только Павлик Желтянников. Он бросился в воду и поплыл ко мне. Я уже из последних сил держалась на воде. Он меня спас. Паша вытащил меня на берег, а в это время туда подъехали «три танкиста». 
       Пашка и говорит им: «Гулять-то с ней гуляете, а не заметили, что девчонка чуть не утонула». 
       Парни его поблагодарили за мое спасение, но предупредили, чтобы больше он ко мне не подходил.
       Бывало, иду из Времянки в Соленый в магазин, а путь неблизкий - шесть километров, а Пашка идет за мной следом в некотором отдалении. Ходил, но никогда не заговаривал со мной. Помнил, что ему строго наказано было.    
       Случилось так, что из Латвии в ссылку привезли отца и дочь. Во время  ареста матери не оказалось дома, и их забрали вдвоем, девочку и ее отца. 
       Удивительно красивая девчонка была. Лет, наверное, шестнадцати всего. В Риге она училась в балетной школе. Высокая, стройная. Талия такая тонкая, что казалось можно обхватить ладонями. Длинные, светлые, легкие волосы до пояса. Распахнутые ясные глаза в пол-лица. Звали ее Алина, отец называл Айли. Она очень плохо говорила по-русски. 
       Паша Желтянников «положил на нее глаз», начал за ней бегать, караулить повсюду. Заставил ведь Айли выйти за него замуж. Буквально заставил. Отец за девочку заступиться не мог, он с горя запил.    
       Помню, как она однажды от Пашки убежала. А куда там было бежать? Два ряда домов, а дальше необъятная глухая тайга. Он догнал, скрутил ей руки, Айли на колени упала. 
       Пашка засмеялся и сказал:  «Пока не согласишься за меня замуж выйти, будешь так стоять». 
       Что ей оставалось делать? Конечно, она согласилась. 
       На их свадьбе она рядом с Пашкой сидела невероятно красивая. Айли заплела  косы и венком уложила их на голове. Еще детский, аристократический овал лица обрамляли «нежные локоны милых волос». Выглядела она как принцесса из сказки. Очень красивая пара получилась. Пашка достал ей где-то туфли на высоких каблуках, модное платье. Где достал? Не понятно. В Доме культуры на танцах они всегда выходили первыми танцевать.
       Потом, когда Айли была уже беременна, он начал выпивать, часто домой не приходил по несколько дней. Очень ей трудно жилось. Мы над ней шефство взяли, то с едой немножко поможем, то деньжат одолжим. Мы учили Айли русскому языку, потому, что Пашка постоянно смеялся над тем, как она слова произносила. 
       Однажды приходит Айли ко мне и просит: «Дай мне пуфетку».  
       Я удивленно спрашиваю: «Какую пуфетку?». 
       Оказывается, Пашка ей сказал, что табуретка по-русски называется «пуфетка». Вместо того чтобы помочь жене научиться правильно говорить, высмеивал и обманывал ее. Такое у него своеобразное чувство юмора было. 
       Они, когда мирно жили, то приходили в Дом культуры на танцы, а ребенок, мальчик у Айли родился, спал на лавке или на стульях, а они танцевали. Когда мальчик проснется и заплачет, они уходили домой. 
       Но это счастье длилось недолго. Вскоре Айли родила второго ребенка. У Пашки к тому времени закончился срок ссылки, он получил разрешение на выезд. Айли он пообещал, что как только устроится, приедет за ней. Но не приехал.
       Что с него взять? Перекати–поле. Две дороги у него по жизни - в тюрьму и из тюрьмы. 
       Сама еще почти ребенок, Айли осталась одна с двумя детьми, без денег, без работы. Многие семьи помогали ей, чем могли. Потом ее устроили кассиром, билеты продавать в Доме культуры, чтобы хоть какие-то средства к существованию она имела.
        И на свою беду влюбился в Айли молодой литовец, мальчишка совсем еще зеленый. Он ее часами караулил. Помогал, как мог. А как мог? Стащит что-нибудь дома и ей отнесет. Естественно его мать была непримиримо против такого выбора сына. Они сами перебивались с хлеба на воду, а тут невестка с двумя детьми. Не такое она будущее видела для своего сына. Когда встречала Айли на улице, то ругала ее самыми последними словами. Из-за скандалов его матери Айли и не решилась связать с ним свою жизнь.
        И вот мы, восемь  молодых семей, я уже замужем тогда была, собрали Айли на билет деньги, и наши мужики помогли ей сесть с детьми на пароход. А тот парень-литовец, который ее любил, стоял на горе, боялся спуститься вниз и махал ей. Любил очень, но она против воли его матери не могла пойти. 
        Перед отъездом Айли ему сказала: «Если я хорошо устроюсь, то напишу тебе». 
        Больше от нее никаких вестей не было, и никто не знал, куда она уехала. Сколько судеб было тогда сломано, разве сосчитаешь. Горе не по лесу, а по людям ходило. Возможно, из Айли вторая Майя Плисецкая могла бы выйти, кто знает?

ТОМАС

       Про мою учебу уже речь даже и не шла. Папа долго лечился, очень болела нога. Он с ней страшно мучился, долго хромал. Но, несмотря ни на что, отец  продолжал строить дом. Очень мужественный был человек. Кто-то из соседей помог немного, но в основном он все делал сам. Папа сложил печку, дом еще не был достроен, но в нем уже можно было жить и мы из общественной бани перебрались туда.
       Вокруг меня все чаще стал «круги нарезать» один из «трех танкистов» Томас. Дарил подарки. Ну, какие там могли быть подарки? В ОРСовский магазин, который снабжался исключительно летом, когда начиналось судоходство, завозили товары только первой необходимости. Все мы ходили туда за покупками. То отрез ткани на халат мне купит, то тазик принесет эмалированный, то еще что-нибудь для дома по хозяйству. Я на его ухаживания не отвечала и ничего никогда не брала, он оставлял подарки у нас в коридорчике. Томас отличался хозяйственностью, у него имелась посуда, швейная машина, разные бытовые  мелочи, которых у парней не было и даже мотоцикл. Когда Томас, узнал, что  Казимир научил меня ездить на велосипеде, то  поменял свой мотоцикл на велосипед и принес мне этот велосипед в подарок. Предложил взять насовсем, чтобы я у Казимира велосипед больше не брала. Но я отказалась. А главное, Томас был обладателем патефона и множества  пластинок. 
       Как-то он меня попросил:  «Рая, можно, я приду к тебе с патефоном, будем новые пластинки слушать?» 
       Если честно, то я не очень-то и  хотела, чтобы он к нам домой приходил, но согласилась.
       Принес он  патефон и пластинки, а у нас маленький домик был, крошечная кухня и небольшая комната, он сел на стул, а я - на кровать, слушаем пластинки.
Самая новая была с песней из кинофильма «Кубанские казаки» - «Каким ты был, таким ты и остался». Два раза мы ее прокрутили. Снял он ее осторожно с диска патефона и бережно на кровать положил. Потом еще какие-то пластинки слушали. Я попить сходила на кухню, вернулась, села снова на кровать, а пластинка соскользнула,  попала мне под зад и сломалась. Как он разорался из-за этой пластинки! 
       Кричит: «Ту сломала, не сломай и эти!». 
       «Я откуплю», - отвечаю ему. 
       А он: «В магазине такие пластинки кончились, больше нет!». 
       Я выслушала его, обиделась. Все пластинки молча сложила, закрыла патефон и спокойно сказала ему: «Пошел вон!». В нашей семье не принято было скандалить.
       Утром ни свет, ни заря встала, а я тогда еще официанткой работала в столовой, поспешила  к открытию магазина. Думаю: «Откуплю ему эту пластинку». 
Подхожу к магазину и вижу Томаса. Он уже там у дверей стоял. Я повернулась и ушла, не хотела его видеть. Вернулась через полчаса.
       Томас попадается мне навстречу и говорит: «Нет там такой пластинки».
Я молча прошла мимо. 
       Иду дальше, встречаю Казимира, он спрашивает:  «Ты откуда это идешь так рано?». Я рассказала ему вчерашнюю историю. 
       Он меня успокоил: «Не переживай, найдем где-нибудь эту пластинку».
Вечером раздается стук в дверь, открываю, Казимир стоит, в дом не заходит. Подает мне пластинку. 
       «Спокойной ночи», - пожелал и добавил, - «отдай ему, он очень мелочный».
       Я собрала все подарки Томаса и вернула ему вместе с пластинкой. Потом некоторое время, если «три танкиста» приглашали  меня пойти с ними куда-нибудь, я отказывалась. Бойкот им объявила. 
       Прошло еще какое-то время, кто-то из них  мне предложил:  «Из Красноярска театр приезжает. Спектакль очень интересный привезут, пойдем с нами». 
       В общем, пригласили, уговорили, я пошла. Дружеские отношения возобновились, но ненадолго, потому что в Соленом открылись курсы механизаторов, и Казимира отправили туда работать инструктором, обучать трактористов, а Томаса перевели  работать в лес за двести километров, за Богучаны.

МЫШОНОК НА БЛЮДЕЧКЕ
 
        Мне часто предлагали в администрации какую-нибудь работу, понимали, что очень трудно мы живем. Папа ногу себе искалечил, мама не работала. Однажды предложили поработать уборщицей в мужском общежитии. Я, конечно, согласилась и принялась мыть в общежитии полы. В комнате днем находился только старичок-литовец Почкаускас, остальные в лесу работали. 
       Он спрашивает меня: «А где у тебя мышонок на блюдечке?». 
       Я ничего не поняла:  «Какой мышонок, на каком блюдечке?».
       Он смеется и говорит: «Иди, садись, расскажу.  Тут до тебя баба Шура полы мыла, она без трусов ходила, вот мышонок-то и был виден, когда она наклонялась». 
       Я тоже засмеялась.
       Там, где мы жили, почему-то принято было ходить без штанов. Однажды, еще, когда я в школе училась в Иркинеево, смотрю в окно, а по улице идут два парня, один постарше, другой помладше, лет по двенадцать-четырнадцать. Головы вроде мальчишечьи, волосы в кружок обстрижены. А одеты на них длинные белые рубашки, как платья, веревками подпоясанные и никаких признаков штанов.  
       Я гляжу на этих пареньков из окна и у бабушки Агафьи спрашиваю: «Это кто же такие?» 
       «Пацаны соседские», - отвечает.
       Я спрашиваю: «А что это на них надето?»
       «Дак, рубашки!», - удивляясь моей непонятливости, отвечает она. 
       Идут босиком, ноги тощие мужские, ступни большого размера, все в цыпках, холщовые рубашки чуть ниже колена, на поясе подвязаны простой веревкой. Так в деревне Иркинеево многие ребята из семей старообрядцев одевались. Это уже в начале 50-х годов происходило, но никому и в голову не приходило критиковать или  смеяться. Конечно, время было послевоенное трудное, одежду сами шили и старую перешивали без конца. В магазинах ничего не было. Обувь ремонтировали по много раз, пока совсем не развалится. Там сапожники и портные были в большой чести, к ним всегда стояли очереди. Некоторые научились этим ремеслам в Сибири. Людям там многому по необходимости приходилось учиться.
       Я даже на танцы в Дом культуры ходила босиком. Шесть километров надо было пройти от Времянки до клуба в Соленом. Дойдем с Казимиром до речки, она недалеко от Дома культуры пробегала, я помою ноги, полотенце у Казимира лежало в одном кармане, а чулки мои у него в другом кармане были спрятаны. Надеваю чулки и туфли и дальше иду "при полном параде". Беречь надо было и туфли, и чулки, потому что пять раз на танцы сходишь и «привет» чулкам. 


СОПЕРНИЦА

        Казимир  иногда приходил к нам в столовую обедать. По выходным мы ходили с ним в кино, на танцы и на концерты. Вел он себя со мной деликатно, не приставал. Отношения были скорее дружеские, чем любовные.
       Однажды ночью, когда  мы уже спали с родителями, раздался вдруг страшный грохот во дворе. Отец выглянул в окно, но в темноте ничего не разглядел. Утром мы увидели, что у нашего крыльца выгружен целый воз дров, причем, напиленных уже. В Сибири  очень ценились дрова из лиственницы, она хорошо горит и дает много тепла. Дрова были очень хорошие, из лиственничной сушины. 
       У старичка Почкаускаса, который невдалеке прогуливался, важно трубочкой попыхивая, спрашиваю: «У нашего дома появилась большая куча хороших дров, ты случайно не в курсе, кто мог их привезти?». 
       Он отвечает: «Ну конечно один из «танкистов». Томас далеко работать уехал, Йонас недавно на литовке женился, значит, это Казимир привез дрова, больше некому». 
       А Казимир не зашел, не сказал мне ничего. И не один раз он такие сюрпризы молча устраивал.
       Как-то днем ко мне на работу в столовую приходит одна из знакомых девушек-литовок и спрашивает: «Рая, мне надо с тобой поговорить, когда мы сможем это сделать?».
       «Да хоть сейчас»,- отвечаю. 
       «Нет»,- говорит она, -  «разговор у нас серьезный, я лучше подойду к тебе в конце рабочего дня». 
       Приходит она вечером и говорит: «У меня большая просьба к тебе, Рая. Сделай, пожалуйста, то, что я прошу. Ты еще молодая, найдешь себе другого, уступи мне Казимира, я его давно люблю, но он на меня внимания не обращает». 
       Я отвечаю:  «Боже ты мой, забери. Я с ним не встречаюсь, просто мы за компанию вместе в клуб ходим. Я ни с кем не дружу, я собираюсь в Красноярск ехать учиться».
       Поблизости не было ни вузов, ни техникумов, ни средней школы, отец очень долго болел, мне надо было помогать семье, поэтому учеба стала для меня недосягаемой мечтой, но я еще на что-то смутно надеялась.
       Она предложила: «Я тебе отдам все, что у меня есть и украшения и наряды». Она ростом такая же, как я была. 
       «Да не надо мне ничего, прилагай усилия, я мешать не буду», - ответила я. 
       Еще раньше Томас рассказал мне, что Казимира любит его соотечественница, и добавил, что женится Казимир только на женщине своей национальности, на литовке.
       Все же я решила серьезно поговорить с Казимиром. Как-то иду вечером с работы, было уже довольно темно, смотрю, а Казимир стоит возле нашего дома. 
       «Давай поговорим», - предложила я – «ты ведь знаешь, что одна из ваших девушек-литовок любит тебя?» 
       Он отвечает:  «Да, знаю давно уже. Она с первого дня ко мне так относится. Только я воспитан так, что когда девушка вертится вокруг меня, мне это не нравится, это не хорошо. Мне неудобно перед людьми, когда она первая бежит здороваться или что-то приготовит и несет меня угощать. Меня от этого коробит, поэтому у нас отношения не складываются. У меня  на родине другие правила. Мужчина выбирает девушку и первым проявляет инициативу. Я не могу ничего ей обещать и обижать не хочу».
       Я ей, конечно, наш разговор с Казимиром передала, но, чтобы не обидеть, не весь, сказала лишь, что Казимир сказал ей «нет». 
       Не прошло и трех недель после нашего разговора, как я узнала, что она на работе случайно выпала из кузова грузовой машины и разбилась насмерть. По роковому стечению обстоятельств Казимир в этот день сильно заболел, его привезли в больницу и там он увидел ее мертвое тело на носилках, накрытое простыней.     Это происшествие произвело на него сильное впечатление, стало настоящим ударом судьбы.

ВИКТОР

        К нам на Времянку часто приезжали торговать мясом, овощами, молочными продуктами  два брата Вадим и Виктор из деревни Мантулино, находившейся за десять километров от Времянки. Их продукция пользовалась большим спросом и на Времянке, и в Соленом. Вадим, старший брат был председателем мантулинского колхоза, а Виктор, младший  только что вернулся из армии. По национальности они были татары и тоже сосланы в Сибирь всей семьей, только гораздо раньше нас. Мы все в столовой знали, что Вадим "похаживает" к помощнице повара Клаве, молодой женщине лет тридцати, и она частенько ездит к нему в Мантулино. 
       Однажды Клава предложила мне: «Давай съездим в Мантулино, мама Вадима пригласила меня в гости и сказала, что я могу приехать с подружкой. Там у них два дома, ночевать есть где, а парни спокойные».
       Мы договорились поехать в Мантулино в ближайший выходной. Уже наступила поздняя осень, шел легкий снежок, очень красивый день был и не очень морозно. Мы приехали на попутке. Отец парней во дворе дрова складывал, приветливо поздоровался с нами. Заходим в дом. Мать Вадима и Виктора у русской печи хлопочет. В воздухе чудесные ароматы витают. Она приготовила вкусный праздничный обед. Встретила нас очень гостеприимно, обняла как родных, пригласила за стол. 
       Обедать сели мать, отец, Вадим с Виктором, я и Клава, кто-то из соседок еще зашел. Пообедали, посидели, поговорили душевно.
       Мама парней говорит: «Виктор, иди-ка пойло унеси скотине». Она приготовила четыре ведра, два больших и два маленьких. 
       Виктор ко мне обратился: «Пойдем со мной, Рая, поможешь мне ведра унести, чтобы мне второй раз не ходить». 
       «Пойдем», - отвечаю.
       Хлев находился через дорогу в старом доме. Помещение внутри разделили перегородками на стойла, и получилась хлевушка. Там обитали корова, теленок, свинья с поросятами и может еще кто-то, кого  я не рассмотрела в полутьме. Помню, что пол там был очень скользкий.
       Виктор вылил одно ведро, берет другое, несет свинье. Я стою у стенки.
       На обратном пути он внезапно хватает меня, прижимает к стенке и рвет кофту на груди! Такой он был разгоряченный, что я не на шутку перепугалась. Я его ногой пнула и со всей силы руками от себя оттолкнула. Откуда и сила-то взялась у меня такая? Может, я бы и не справилась с ним, но от толчка он покатился от меня по скользкому полу, как по катку. Я в это время выскочила из хлева на улицу с ревом.
       Стою на улице плачу. Потом взяла себя в руки, успокоилась, обтерла лицо чистым снегом, застегнула кофточку вязаную на все пуговицы, чтобы не было видно разорванной  под ней, и зашла в дом. 
       Мать Виктора посмотрела на меня испытующе-внимательно, но ничего не сказала. Сели пить чай, я молчу. Пришел Виктор, весь обляпанный навозом, упал, наверное, когда я его оттолкнула. Переоделся, умылся, тоже сел к столу. Разговора не получалось. 
       Мама его и говорит:  «Устали, наверное, все, пора спать ложиться». Она подозвала меня и отвела в маленькую комнату.
       «Вот здесь ляжешь», - говорит, - «а вот крючок, закроешь им дверь с той стороны, чтобы спокойнее спалось. Наш петух–то приставал, наверное, к тебе?». 
       «Да, нет», - отвечаю.
       Утром я встала пораньше, умылась. Смотрю, чай уже готов, на столе самовар и пироги горячие стоят.
       Мать приглашает ласково: «Иди, доченька, чай пить и кушать. Пока никого нет, давай поговорим». Наливает чай, пирожки для меня сверху мажет и маслом, и сметаной, и еще не знаю чем. 
       Вкрадчиво спрашивает:  «Доченька, а ты не хотела бы к нам жить переехать?».
       «Да я как-то не думала об этом», - удивленно отвечаю.
       Она говорит: «А ты подумай».
       Я молча попила чаю. 
       «Я, пожалуй, домой пойду», - говорю ей, а про себя думаю: «Пока Виктор не проснулся, надо поскорее уходить отсюда». 
       Она всполошилась: «Да куда же ты пойдешь, до вашего поселка от нас не меньше десяти километров!».
       «Я привыкла, мне в школу приходилось ходить за двадцать два километра в Иркинеево», - отвечаю.
       А она: «Не пущу я тебя!».
       «Напрасно вы меня удерживаете, не беспокойтесь за меня, я доберусь до дома сама», - спокойно, но твердо ответила я.
       Вежливо попрощалась с ней, вышла на улицу и отправилась пешком в обратный путь.
        Сначала держалась, а когда дошла до леса, дала волю слезам, реву и  думаю возмущенно: «Разве так можно, пригласили в гости, а сами такую мерзкую цель преследовали?». Мне непонятно было, как можно так с людьми поступать.
       Наверное, я всего километр прошла, слышу лошадиный  топот вдалеке. Я быстро вытерла слезы и постаралась не показать вида, что плакала.
       Слышу крик: «Но! Но!». 
       Это Виктор лошадь понукал, чтобы быстрее бежала. Догнал. 
       Лошадь остановил рядом со мной и говорит: «Садись в сани». 
       Я отвечаю: «Не сяду, уезжай обратно». 
       И пошла дальше. Километра два, наверное, он ехал рядом, а я молча шла пешком, не поворачиваясь к нему. 
       Он остановился и говорит: «Извини, Рая, ради Бога меня, хочешь, на колени встану? Ну, сорвался я, теперь, что на всю жизнь врагами будем? Садись, Рая, пожалуйста, в сани». Ну, села я, привез он меня во Времянку к нашему дому. 
       Спрашивает с улыбкой: «Чай пить не пригласишь?».
       «Не приглашу», - строго отвечаю.
       Потом, когда он приезжал торговать продуктами к нам на Времянку, я туда, где торговля шла, не ходила, а он обо мне многих спрашивал. Заходил к нам в столовую чай пить. Чаем я его, конечно, напоила, но разговоры вести  не стала.

СВАТОВСТВО

        Наступила зима. Как-то поздно вечером мы с родителями собирались лечь спать. Папа уже в постели лежал. Я еще не спала. Слышим, во дворе раздался какой-то шум, топот на крыльце и громкий стук в дверь. Я пошла открывать. А там стоит Вадим, старший брат Виктора и еще какой-то незнакомый мужчина. 
        Я спрашиваю: «Что случилось? Почему так поздно?»
        Вадим отвечает: «Не могли мы раньше, впусти нас, мы к отцу на переговоры приехали».
        «К отцу, так к отцу, только он спит уже», - говорю. 
Заходят они на кухню, тот, что постарше садится на табуретку, а Вадим стоит, осматривается вокруг. Отец поднялся, на кухню вышел. 
        Вадим вытаскивает бутылку водки, мне командует: «Стаканы давай!».
        Я спрашиваю: «Какой повод-то для выпивки?»
        А Вадим к отцу обращается: «Андрей Андреевич, отдай нам свою дочь».
        Отец отвечает, нахмурившись: «Ребята, моя дочь не поросенок и не кот, чтобы ее отдавать. Вы с ней разговаривайте. Как она решит, так и будет, хотя я думаю, что рановато ей замуж выходить. Надо ей поучиться еще сначала». 
        Сказал это отец и ушел спать.
        Вадим мне говорит: «Видишь, отец согласен. Сколько времени тебе на раздумья нужно?»
        «Я хочу учиться, не хочу я жить в вашей деревне. Да и в качестве кого ты меня к себе приглашаешь?», - спрашиваю его.
        Он отвечает: «Я жениться на тебе хочу, ты мне очень понравилась. И маме нашей и отцу тоже, да и Виктор к тебе не равнодушен. Ты  голодать у нас не будешь. Работать я тебя не заставлю, дома будешь маме по хозяйству помогать. У нас хозяйство большое. Деньги у меня есть, всего тебе накуплю, наряжу как куклу. Жить будешь как у Христа за пазухой».
        Наобещал мне всего «с три короба», видит, как мы небогато живем.
        Я ему сразу наотрез отказала: «Нет, не согласна я и думать даже не буду. Идите домой, мне выспаться надо, завтра - на работу. Спасибо за посещение и спокойной ночи».
        Как мне кажется, они совершенно не ожидали отказа, оставили свою бутылку с непочатой водкой, обескураженно извинились и уехали, «не солоно хлебавши».
        Наутро вся Времянка знала, что ко мне приезжали сваты. Откуда узнали? Непонятно. Наверное, Почкаускас, как обычно мучаясь от старческой бессонницы, бродил по улице поздно вечером и увидел наших гостей. Все утро в диспетчерской обсуждали эту новость. К нам зашел инженер Петр Алексеевич, друг отца и рассказал об этом.
        «Раечка»,- говорит он,  смеясь - «какой переполох-то в поселке. Вся Времянка узнала, что приезжал Вадим из Мантулино к тебе свататься, а ты ему отказала». 
        Разговоров было много. Только Казимир ни о чем меня не спрашивал. 
        Спустя некоторое время  он вскользь все же проронил: «Тебя я слышал, сватать приезжали? И что ты решила?».
        «Отказала я сватам, а они просили подумать очень серьезно еще раз», - ответила я.

КАЗИМИР

        Казимиру знакомые из Литвы в письме сообщили, что умерла его мама. 
        «Единственный родной человек ушел»,- печально сказал он мне. 
        У Казимира была своя непростая история. Родился он на хуторе в ста шестидесяти километрах от Вильнюса. Когда Казимиру было пять лет, отец на зимней рыбалке, случайно упав в реку Нярис, тонул, его вытащили из ледяной воды, но он заболел и умер в горячке от сильнейшей простуды. 
        Казимир окончил гимназию на литовском языке. Скорее всего, семья была достаточно обеспеченной, потому что в юности Казимир попал в какую-то переделку, ему прострелили ногу чуть выше колена и в этом месте у него был установлен золотой имплант. Врач, сделавший  операцию, уверил Казимира, что имплант будет стоять всю жизнь и не доставит ему никогда никаких неприятностей. Так оно и вышло.
        Когда в 1945 году стало окончательно ясно, что советская власть возвращается в Литву, масштаб бегства литовского населения был очень велик.  Одним из бежавших, по-видимому, был и брат Казимира. Он перебрался в Швецию и остался там жить. По рассказам Казимира, брат был значительно старше его, занимал высокий пост в литовской армии, был женат и имел ребенка. Что интересно, в отличии от не очень высокого Казимира, брат был почти два метра ростом.
        В тот трагический день Казимир собирался в церковь. Мать уговаривала его не ходить, материнское сердце-вещун  предчувствовало беду. Он все же туда отправился. Неожиданно у церкви появились советские солдаты с автоматами наперевес, его арестовали. Это было в 1947 году, Казимиру исполнилось всего семнадцать лет. Самым ужасным для него было то, что в тот день он разлучился с матерью навсегда.
        На допросе у Казимира требовали сообщить адрес старшего брата. Казимир адреса не знал и его отправили в тюрьму, причем с таким условием, что как только он вспомнит адрес, его освободят. Когда он пробыл в заключении четыре года, мама написала ему письмо, в которое вложила конверт с адресом старшего сына. Видимо  получила весточку из Швеции, и адрес старшего брата Казимира стал известен соответствующим органам. Тогда его выпустили из тюрьмы, но  отправили в ссылку в Сибирь на вечное поселение. 
        Казимир сказал мне:  «Давай с тобой поженимся и попробуем вместе жить. Я ничего не стану тебе обещать, потому, что не все от меня зависит. Одно я могу твердо сказать, что никогда тебя не обижу, и буду дорожить тобой. Ну а уж  если не получится, разойдемся, останемся друзьями. Я тебя не тороплю, подумай хорошенько». 
        Вот такое мне было сделано предложение руки и сердца. Никаких пустых обещаний. Ни про любовь до гроба, ни про золотые горы не было сказано ни слова.
        Забегая вперед, могу сказать, что обещание свое он сдержал, никогда меня не обижал. А если был мной недоволен, переходил в разговорах со мной на «вы» и называл по имени отчеству.
        Дома я рассказала родителям о предложении Казимира. 
        Мне было всего восемнадцать лет, но  отец сказал: «Ты взрослая, решай сама, тебе жить. На мой взгляд, из «трех танкистов» этот самый подходящий, самостоятельный, порядочный». 
        У мамы было такое же мнение. 
        При следующей встрече Казимир спросил меня:  «Ну что, ты созрела?»
        Я ответила: «Не знаю, созрела или нет, но, наверное, соглашусь». 
        «Если передумаешь, сообщи сразу же», - предупредил он, - «если  же ты согласна, я буду готовиться к свадьбе. Давай приурочим  свадьбу к тринадцатой зарплате, обычно ее выплачивают вовремя».
        Надо заметить, что зарплату в леспромхозе платили не регулярно, не полностью. Приближался Новый год, а деньги все еще не давали. Казимир сильно расстраивался и отправился на переговоры с моими родителями. 
        Папа сказал: «Не переживай. Разве свадьба самое важное в жизни? Мы тоже с Кертту не справляли свадьбу, главное, чтобы вы между собой ладили». 
        Кстати там и ЗАГСа-то не было.
        Наконец, объявили, что 21 января будут выдавать тринадцатую зарплату. Мы заглянули в календарь и назначили свадьбу на ближайшее воскресенье января 1953 года. Стали думать, кого пригласить. А чего там думать? На Времянке жило тогда человек пятьдесят-шестьдесят ссыльных. Мы с Казимиром обошли всех. Кого застали дома, пригласили, а кого не пригласили - сами пришли. Директор ОРСа разрешил в столовой свадьбу провести. Проблема была только в том, что мне надо было купить что-то нарядное из одежды.
         У ОРСа в подчинении была база, три столовых и три магазина. Я поехала в Соленый, нашла директора ОРСа, он меня сразу вспомнил. Это он приезжал к нам в магазин ночью на контрольную ревизию, когда там недостача была. Рассказала я ему о своей проблеме.
        Он говорит: «Я напишу записку, тебе дадут все, что ты выберешь». 
        «У меня денежные средства ограничены», - отвечаю ему.
        «Мы своих работников не обижаем, выбирай все, что захочешь, а на базе пусть напишут записку, сколько ты заплатила и сколько должна. Бери все, что приглянется», - сказал он.
        Мы пришли на базу. Выбор здесь, конечно, был богаче, чем в магазине в Соленом. Я выбрала светло голубой креп-жоржет в очень нежный цветочек на платье, которое можно будет надеть не только на свадьбу. И туфельки на среднем каблучке, чтобы тоже потом можно было носить, хотя там было много обуви на высоких каблуках. Все выбиралось с экономной точки зрения. 
        Девочки с базы настойчиво предлагали:  «Возьмите то, возьмите это». 
        Я ничего лишнего не взяла. 
        Продавщица из магазина, та самая литовка Рута, которую я когда-то замещала в магазине, сшила мне платье. А фату конечно негде было взять, мне сделали красивую прическу. Вот так я подготовилась к свадьбе. У Казимира была не плохая одежда, ему ничего не покупали. Рубашки у него были хорошие и галстук.
        Казимир о свадьбе сообщил Томасу, и он приехал с огромной сумкой полной шампанского. Тогда  шампанское сложно было купить. Там, где мы жили, кроме спирта в зимнее время ничего не было. Все продукты и товары завозились летом на водном транспорте, поэтому выбора большого и быть не могло. 
        Подарков на свадьбу гости принесли множество, мы их складывали и складывали в угол. Гармонист очень хорошо играл, по желанию гостей все танцы исполнял. Как только зазвучала музыка, Томас меня пригласил танцевать. 
        Во время танца он тихо сказал:  «Рая, милая, прости меня ради Бога.  Конечно, Казимир лучший из нас троих. Но я тоже рассчитывал быть с тобой. Мне хотелось тебя порадовать, поэтому я объездил все поселки в округе и скупил все шампанское». 
        Потом, через пару часов, мама с папой извинились и ушли, они неважно себя чувствовали. Свадьба еще продолжалась, все, кто жил на Времянке пришли в столовую. 
        После свадьбы, когда гости разошлись, мы освободили часть стола и стали смотреть подарки. Среди них было очень много одинаковых. Семь отрезов ткани почти одинаковой расцветки, девять утюгов, пять или шесть эмалированных ведер, несколько тазов. Кто-то деньги дарил. Особенно рассмешили утюги. 
        Ну а что поделаешь? Что в магазине было, то и дарили. Единственным  оригинальным подарком была красивая стеклянная зеленая ваза для цветов, откуда она там взялась и кто ее подарил я уже не помню.
        После свадьбы, перед уходом столовую привели в порядок, потому что на следующий день в шесть часов утра она начинала работу. 
        На следующий день, на лесную делянку, где работал Казимир, приехал директор леспромхоза. Казимир был передовиком производства и ездил всегда с красным флажком на тракторе. 
        Директор подошел к нему и сказал: «В бараке молодоженов в Соленом тебе выделена комната. Так что завтра можешь переезжать». 
        Казимир после работы пришел радостный, рассказал мне об этом.  
        А на следующий день мы поехали смотреть комнату в новом, недавно построенном бараке. Там уже жило несколько литовских семей и одна польская. У трех семей уже были дети. В Соленом, правда, раньше надо было вставать, потому, что дорога на работу стала на шесть километров длиннее. Но у нас появилось свое собственное жилье – это было безграничным счастьем! Жилье конечно неблагоустроенное, но в комнате стояла печь, а еще там были настоящая кровать, стол и две табуретки. Мы начали обустраиваться. Папа кое-что подремонтировал и утеплил окна. Окна были непривычно большие, с занавесками возникла проблема, но мама что-то придумала. Устроились хорошо. Казимир принес из леса чудесную кедровую ветку с шишками. Мы поставили ее в нашу зеленую вазу, получилось очень красиво. Этот букет стоял у нас почти год. Вот так мы и начали семейную жизнь с Казимиром.
        Как-то приехали мы с мужем в Богучаны, смотрю, огромная очередь стоит на улице перед магазином, а это значит, «дают» что-то дефицитное. Я заняла очередь, узнала, что «дают». Оказалось, что в продажу поступила очень красивая ткань,  темно синий креп-жоржет. Я отстояла очередь, купила себе отрез на платье и подхожу к Казимиру, просто сияя от счастья.
        А он тем временем встретил своего старого друга Феликса. Они на пароходе «Товарищ» познакомились, когда их из Литвы везли к месту ссылки в Соленый.  Феликса арестовали неожиданно, он не смог с собой в дорогу ничего из еды взять, и скорее всего, умер бы за две недели пути от голода, такие случаи бывали нередко. Но ему повезло, на пароходе он познакомился с Казимиром и Казимир делил с ним свой скудный хлеб поровну всю долгую дорогу, не съев ни крошки больше.
        Муж спрашивает меня: «Сколько у тебя денег осталось?». 
        «Только на дорогу нам с тобой оставила», - отвечаю.  
        Казимир попросил: «Продай отрез, который купила, надо Феликсу помочь добраться в Соленый, у него денег на билет на пароход нет».
        Как сильно я огорчилась не передать. Не часто мы обновки тогда покупали. Но  мужу возражать не стала, пошла в конец очереди и продала отрез какой-то женщине. Она у меня его чуть не с руками оторвала. 
        Скрывать от Казимира, что очень расстроена, не стала. Очень обиделась. 
        Через несколько дней Казимир пришел домой с пакетом в руках и сказал: «Вот, посмотри, я купил тебе другой отрез. Этот, наверное, даже еще лучше будет». И правда, в пакете оказался отрез чудесного черного шифона.

ТОРТ ИЗ ХЛЕБА

        В ссылку в Соленый прибыла замечательная литовская семья: пять дочерей  и старенькая мама. В литовских семьях обычным делом считается заводить по пять-шесть  детей. Девушки  все уже взрослые, как на подбор пригожие, начали работать в лесу сучкорубами, мама дома сидела, она совершенно не знала русского языка. 
        Спустя недолгое время первой вышла замуж старшая дочь, за ней следующие три сестры с тремя братьями-литовцами поженились, а младшая  Станислава приглянулась другу Казимира Феликсу. Парни в лесу работали на лесоповале, девчонки сучки рубили. Сложился дружный литовский коллектив, на досуге стали часто собираться. Я единственная  не понимала их языка. Пока трезвые все из уважения ко мне, а больше, наверное, к Казимиру старались по-русски разговаривать, а как немного выпьют, то уж только по-литовски. Казимир по-русски не плохо говорил потому что, за четыре года, проведенных в тюрьме, многому научился.
        Феликс женился на самой младшей из девчонок Станиславе, она его своей простотой и непосредственностью покорила. Им дали комнату в бараке молодоженов, мы стали соседями. Вскоре у них родился сын Кестутис. 
        В одноэтажном бараке посередине находился длинный коридор, а из него по обеим сторонам двери вели в комнаты. Шесть комнат с одной стороны и шесть с другой. Наши комнаты недалеко друг от друга располагались. Мы там очень дружно жили.
        Братья-литовцы начали по очереди строить себе дома, сначала одному, потом другому, потом третьему. Постепенно на Времянке появилась целая улица из собственных домов. Йонас, старший из «трех танкистов» женился на женщине-литовке лет на десять старше его и тоже построил дом. Все бесплатно друг другу помогали строиться. Мы с Казимиром тоже принимали участие в работе. 
        На строительстве одного из домов я первый раз в жизни попробовала торт из черного хлеба. Старушка, мама пяти дочерей устроила нам праздник, приготовив чудесный торт. Тоненькие ломтики черного хлеба проложила массой из рыбы перемешанной с какими-то травами, растительным маслом, натертым лучком. Тогда нам все казалось вкусным. На десерт она сделала торт из белого хлеба. Он был пропитан и покрыт сладким соусом из повидла. 
        Там же не было дрожжей, чтобы можно было испечь пирог, из фруктов в магазин завозили только яблочное повидло в больших жестяных банках.

       
СТАЛИН УМЕР

        Однажды, когда я собиралась мыть полы в диспетчерской, включила черную тарелку радио, висевшую на стене, чтобы под бодрые мелодии работа быстрее спорилась. Вдруг  слышу, на фоне печальной музыки передают срочное правительственное сообщение. Медленно и четко диктор Юрий Левитан объявляет по радио, что умер Сталин, у меня мурашки по коже побежали от его голоса. 
        О смерти Сталина было объявлено 5 марта 1953 года. Я заплакала, потому что дома никогда никакой критики руководства страны не слышала. Видимо, чтобы не травмировать мою детскую душу о политике у нас дома говорить было не принято. Я пожалела Сталина как обычного человека.
        Прибегаю домой, вся в слезах и кричу отцу: «Папа, Сталин умер!». 
        А он недоверчиво спрашивает: «Где ты это услышала?». 
        «По радио передают», - отвечаю. 
        Он бросился включать радио, и стал внимательно слушать. Сообщение о смерти Сталина передавали много раз.
        Потом отец встал посреди комнаты, и довольно потирая руки, произнес:  «Ну ладно, теперь можно и домой собираться». 
        Я, конечно, взаимосвязи между этими событиями сразу не уловила. Не понимала тогда еще, что общего может быть между ссылкой отца и именем Сталина. 
        Тут в комнату вбегает наш знакомый, инженер Петр Алексеевич, он был родом из Сибири, но тоже сослан на окраину Красноярского края. 
        Он, сияя, спросил: «Андрей Андреевич, слышал новость?»
        «Да слышал и сейчас слушаю», - улыбаясь, отвечает отец. 
        Они радостно обнялись.
        «Господи, собираемся домой, если пароходы ходить не будут, построим плот и все равно уплывем!», - сказал Петр Алексеевич. 
        Этот разговор навсегда сохранился в моей памяти. Как же сильно человек стосковался по родным людям и местам, что готов был предпринять такое опасное путешествие, уплыть отсюда на плоту сначала по Ангаре, потом по Енисею, очень бурным и строптивым рекам!
         Вместе с Петром Алексеевичем в дом ворвался кабанчик по имени Мойша. Он как верный пес повсюду следовал за своим хозяином. Появился он у Петра Алексеевича случайно. Как-то к нам на Времянку привезли продавать поросят местные жители из Иркинеево. Никто из ссыльных поросят не покупал. Стоили дороговато, да и держать негде. Петр Алексеевич купил одного, но решил сразу не забивать, а немного подростить, очень уж тот был маленьким. Жить поросенок стал в его комнате. Собственным жильем на Времянке обладали только два человека. Когда в ссылку приехал жить и работать специалист ­- инженер Петр Алексеевич, все стали его уважительно звать «дядя Петя». Для него и начальника лесного участка построили двухквартирный дом, но потом одну комнату из квартиры Петра Алексеевича забрали под диспетчерскую, потому что рабочим негде было собираться по утрам и ждать машину из Соленого, отвозившую их в лес на работу. Морозы-то под пятьдесят градусов зимой стояли.
         Иногда Петр Алексеевич купал испачкавшегося поросенка в оцинкованном тазу, брал его «под мышки» и окунал в теплую воду как ребенка. В углу комнаты поставил питомцу коробку с тряпьем, чтобы ему было теплее спать. Но однажды ночью в лютый мороз Мойша забрался к хозяину на кровать, растянулся рядом и мгновенно уснул. Так и повелось, стали спать вместе, чтобы теплее было.
         Когда поросенок вырос, превратившись в резвого кабанчика с доброжелательным характером, речь о том чтобы зарезать и съесть верного друга уже не заходила. Поросенок весело похрюкивая бегал за Петром Алексеевичем по всему поселку, как собака за хозяином. Все обитатели Времянки его знали и ласково называли Моисеем Петровичем. Никто никогда не покушался на его жизнь и свободу, хотя ели мало и плохо. Если Мойша по недомыслию убегал и пропадал из поля зрения хозяина, люди сообщали Петру Алексеевичу, где его видели и всякий раз он возвращал своего любимца домой целым и невредимым. Мойша был единственным домашним животным на Времянке, в поселке не было ни кошек, ни собак, люди ведь все были приезжие.
        Петр Алексеевич и отец часто встречались и разговаривали о прошлом, о политике, обо всем. Иногда шептались. Чтобы никто лишний их не слышал. 
        Сталин многим представлялся вечным, бессмертным, как языческий бог, и вдруг умер. Это событие потрясло всех в поселке. Поначалу никто не знал, что будет дальше, хорошо это или плохо. Но очень скоро все вокруг заговорили об отъезде из Сибири. А разговоров было очень много, в любом месте с чего бы разговор ни начинался, заканчивался всегда отъездом, кто куда поедет и когда. Мы тоже задумались, куда направимся, где будем жить дальше. Решили вернуться в Карелию. У родителей остались хорошие воспоминания о работе в паданской школе, там они создали семью, там родились дети. Но уехать сразу было невозможно. Паспорта у всех ссыльных были отобраны. Это произошло только в следующем 1954-ом году. Тогда в родные края хлынула целая волна людей, которым, наконец, разрешили вернуться домой.
        Директор леспромхоза собрал народ в Доме культуры на общее прощальное собрание, поблагодарил всех за работу, наградил многих денежной премией и обратился с такой речью: «Если на большой земле у кого-то жизнь не сложится, там, куда вы приедете, можете дать телеграмму, и мы выделим вам подъемные, а по возвращении устроим здесь на работу. Мы будем рады, если вы вернетесь». 
        А мастер, единственный кто матерился в лесу на лесозаготовках, на коленях умолял бригаду трактористов не уезжать, просил, чтобы они остались, потому, что он, в сущности, оставался без работы. Этого мастера не любили, он часто незаслуженно оскорблял людей. 
        Один из мужчин сказал ему: «Поднимись, не унижай ни себя, ни нас». И поднял его за шиворот. 
        На проводах играл оркестр, и состоялся небольшой концерт. Проводы были очень радостные. Примерно половина ссыльных сразу уехала, едва только власти разрешили вернуться в родные места. Но тогда не у всех возможность такая была, потому что и деньги были нужны на дорогу не малые, и многие построили дома, обзавелись скотом, огородами, каким-никаким хозяйством, не бросишь ведь все это на произвол судьбы. Но спустя некоторое время  почти все ссыльные покинули Сибирь. Говорят, некоторые даже с кладбища своих забрали и увезли, чтобы похоронить в родной земле.


АНИТА

        К нам еще за год до этих событий приехала моя сестра Ира. Вернувшись из Казахстана, она работала зоотехником в совхозе в Карелии в Сортавальском районе. Вышла замуж за военнослужащего, звали его Алексей. Уже была беременна, когда Алексей получил из дома письмо, а Ира его прочитала. 
        Его мама сообщала, что они ничего не имеют против того, что он женился. 
        «Но если ты привезешь жену к нам», - писала она – «на что вы будете жить? Она будет для нас лишним ртом. Ты же знаешь, как трудно нам тут живется. У нас в колхозе ничего нет, и жилья-то для вас нет, только наша тесная изба». 
        Прочитав это письмо, Ира не поехала с Лешей. Она осталась жить у тети Хельми Лехтонен в Суоярви. Тем более, что у тети Хельми умер сын Вилье, за трое суток «сгорел» от какой-то неизвестной болезни. 
        У Иры родилась дочка, она назвала ее Антуанеттой, а коротко Анитой. В комнату тети Хельми подселили чужую пожилую женщину и маленький ребенок, который все время плакал, конечно, вскоре стал ей в тягость. Ира написала нам об этом в письме. Прочитав письмо, отец сказал: «Пусть Ира едет сюда, к нам, что она там будет делать одна с маленьким ребенком. Вместе как-нибудь девочку вырастим. Надо будет Рае поехать в Красноярск, чтобы  встретить Иру».
        Я приехала в Красноярск вечером. На вокзале посмотрела расписание и узнала, что поезд, в котором должна приехать Ира, прибывает утром. Мне надо было где-то переночевать. Я нашла Дом приезжих, переночевала там, но всю ночь не спала, боялась проспать, потому что часов у меня не было. 
        Прихожу на вокзал, слышу, объявляют, что поезд «Москва – Владивосток» прибывает на такую-то платформу. Я отправилась искать платформу, довольно быстро нашла. Остановился поезд, подхожу к вагону, вижу, что дверь открыта, в проходе столпилось много народу, поодаль стоит Ира с ребенком на руках и ни сумки, ни чемодана у нее нет. 
        Вышли первые пассажиры, я подошла ближе, смотрю, какой-то мужчина лет сорока  забрал ребенка у Иры и помогает ей выйти. Она выходит, а он, держа ребенка одной рукой, подает ей сумку и выходит сам. 
        Не замечая меня, спрашивает Иру: «Может быть, вас проводить до места?»
        Ира отвечает: «Нет спасибо, меня сестра приехала встречать. Теперь мы вдвоем справимся». 
        Мужчина дал Ире какую-то бумажку и сказал: «На всякий случай вот мой номер телефона, если понадобится помощь, звоните». 
        Я спросила его:  «Как нам попасть в порт?».
        Он отвечает:  «Автобусы с вокзала уходят во все районы города», и назвал номер нашего автобуса. 
        Мы сели с Ирой в автобус и поехали в порт.
        А там! Боже мой! Множество причалов и у каждого из них стоит огромное судно! Это был грузовой порт. Повсюду - штабеля строительных и лесоматериалов. Нагромождение  бревен, досок, огромных ящиков, бочек приводили в движение подъемные краны. Мимо нас по своим важным делам сновали люди. Шум и грохот от погрузки и разгрузки судов стоял такой, что разговаривать было трудно.
        Иру с ребенком и сумкой я посадила в сторонке на лавку, а сама отправилась искать диспетчерскую. Наконец, нашла. 
        Спрашиваю женщину-диспетчера: «Как попасть в Соленый?»
        «Пароход «Товарищ» идет тогда-то», - отвечает она.
Это значит, нам придется его несколько дней ждать, а потом еще недели две плыть на пароходе.
        Спрашиваю ее: «А на чем еще можно добраться?».
        Она говорит: «Пожалуй, что ни на чем. Пройдите по берегу, там стоят катера, поспрашивайте, кто в ту сторону идет, но на них вы не доберетесь до Соленого, только до станции Стрелка». 
        Когда я уже выходила из диспетчерской, она крикнула:  «Девушка, подождите минутку, там еще стоят две баржи, которые идут за грузом на Ангару за Богучанск. Узнайте, может быть они вас возьмут».
        Я пошла туда, куда она указала.
        Подошла к пароходу, вижу, капитан на палубе стоит пожилой, лет пятидесяти. Я вежливо обратилась к нему, попросила нас на баржу взять. 
        Он как заорет на меня: «Да вы что, с ума сошли? В таких условиях с ребенком невозможно в дальний путь отправляться. Это буксир, у меня там четыре  матроса еще, мы постоянно курим, материмся, условий у нас для маленьких детей нет», - даже побагровел весь от возмущения.
        Я умоляюще, чуть не плача, произнесла: «Нам надо уехать хоть в каких условиях, мы не можем рейсовый пароход ждать, он не скоро пойдет. Ребенок не выдержит, девочке всего два месяца. Нам очень домой надо!». 
        Он немного потеплел и сказал: «Ладно, подойдите через полчаса».
        Я вернулась обратно через полчаса. 
        Капитан говорит: «Единственное, что мы можем вам предложить, это будку на корме баржи. Она с крышей и с дверями, в ней обычно находится человек, сопровождающий грузы. Пойдемте я вам покажу». 
        Мы прошли на корму. На задней оконечности баржи находилась небольшая дощатая будка, обшитая сверху толем, там в тесном помещении стоял топчан и маленькая тумбочка. Каморка была приспособлена только для кратковременного пребывания на барже. На тумбочке стояла кастрюлька и пара чашек, на полу ведерко, сделанное из большой жестяной банки с ручкой из проволоки.
        «Если вас это устроит, то приходите, через три часа мы отчаливаем. Это единственное, что я могу вам предложить, но я бы лично, не советовал. Идти будем против течения очень медленно, это недели две-три пройдет, да и то, если все пойдет нормально, без приключений», - добавил он.
        Я отвечаю:  «Мы согласны как угодно добираться, потому что пароход надо еще несколько дней ждать, и пойдет он так же медленно».
        «Хорошо, сейчас парень заберет из будки свое имущество, и можете занимать помещение», - сказал он и ушел. 
        Я передала Ире наш с капитаном разговор.
        «Да хоть как плыть, лишь бы вода не лилась за ворот», - сказала Ира.
        Я говорю:  «Ты посиди тогда еще здесь, а я пойду в магазин, надо в дорогу еды  купить».
        Сходила в магазин, купила сгущенки, булки, хлеба, пряников, набрала целую сетку-авоську продуктов. Вернулась к  Ире, и мы отправились на баржу. Паренек уже помещение подмел, немножко прибрался.  
        Я подошла к капитану и спрашиваю:  «Сколько мы будем должны вам за такое путешествие?».
        «Ладно, садитесь»,-  говорит, - «потом разберемся. Уж не столько же, сколько на пароходе бы заплатили за билеты». 
        Перед отправлением капитан сказал:  «Минут через пятнадцать отчаливаем. Могу предложить чай и горячую воду, этим мы вас обеспечим во время пути. Баржа будет останавливаться в нескольких населенных пунктах, так что вы сможете сбегать в магазины за хлебом. По пути будут остановки в деревнях, где продают молоко,  творог и яйца, с голоду не умрете».
        Вот так мы с Ирой устроились на барже. А с пеленками тоже проблем не возникло. Тогда про памперсы-то не слыхали, все так детей растили в самодельных подгузниках. Мама дала мне с собой пакет пеленок, сделанных из старых вещей, знала, что в дальней дороге пригодятся. Да и тетя Хельми снабдила Иру пеленками из тряпок перед отъездом из Суоярви. Маленькому ребенку ведь их много надо. Мокрые и испачканные мы полоскали в овальном оцинкованном тазике с двумя ручками по бокам, который нам дали на барже. Воды сразу набрали в ведерко. Когда буксир пошел, Ира повесила пеленки сушиться. Они весело развевались на ветру. Только их надо было караулить, чтобы ветром не унесло. Под такими разноцветными флагами мы и отправились в дальний путь.
 
ПО АНГАРЕ

         Конечно, сложностей было много, несмотря на то, что ребенок был спокойный. Анита редко плакала, на свежем воздухе, под шум воды она ела и спала. Ира кормила ее грудью. Я заботилась о том, чтобы всегда была вода и Иру поила молоком, чтобы у нее хватало грудного молока для Аниты. Молоко и хлеб я покупала на остановках в деревнях. Однажды к нам в будку зашел капитан, принес горячую картошку, сваренную в мундирах в закопченном котелке.
        «Поешьте», - говорит, - «пока горячая». Спросил, как нас зовут, кто мы и откуда. Разговорились, мы рассказали ему нашу историю, он поведал свою. Звали его Генрих, он был из поволжских немцев, попал в Сибирь еще в начале тридцатых годов, тоже похоже не добровольно. Он сказал, что сразу заметил, что мы внешне не очень похожи на русских.
        Когда дошли до станции Стрелка, баржа больше часа там на приколе стояла. Генрих рассказал, что в прошлый приход сюда они встретили на берегу странную компанию из десяти китайцев, которые сидели у костра на берегу, а рядом лежало мертвое тело девочки лет четырнадцати. Я сразу поняла, что это была Маша, девочка из Времянки, утонувшая во время купания.         
        Это мы уже километров на триста отдалились от Красноярска. Всего по Ангаре надо было пройти километров шестьсот, а Ангара река очень бурная и своенравная. 
        Когда баржа проходила мимо деревень, матрос кричал нам с буксира, спрашивая, надо ли делать остановку. Если нам надо было что-нибудь купить в деревне, то мы отвечали жестами утвердительно. Или я показывала руками, что останавливаться не надо, а он кивал головой, что понял. Буксир двигался против течения, против ветра и в шуме воды звук был плохо слышен.
        Всего один раз бушевала гроза. Вот тут-то мы, конечно, сильно перепугались. Перед грозой Анита долго плакала, как будто ее что-то мучило. Гроза разразилась какая-то неистовая! Так было жутко! Вокруг быстро потемнело, молнии зловеще сверкали, рассекая небо, оглушительно гремел гром, вздымались огромные волны, дождь ливмя лил. Хорошо еще что, баржа перед грозой успела зайти в бухту.
        Мы сидели, прижавшись друг к другу на топчане, Ира с Анитой на руках. В будке нас не доставали ни ветер, ни вода, она была прочно обшита толем. Да еще один из матросов перед грозой притащил нам большой брезентовый тент, чтобы укрыться, но от каждого нового раската грома мы дружно вздрагивали. 
        В Сибири вообще очень мощные грозы, всегда молния попадает куда-нибудь, обязательно что-нибудь от молнии загорается, но к счастью на этот раз все обошлось.
        В дороге я расспросила у Иры, кто был тот мужчина из поезда, который  помог ей вынести из вагона сумку и дал свой номер телефона. Оказывается попутчик – инженер, он возвращался из Москвы из командировки. Дорога была неблизкая, они разговорились и он расспрашивал Иру кто она, откуда и куда едет. Ира сказала, что по профессии она зоотехник, и он предложил устроить ее на работу после декретного отпуска. Есть тут совхозы поблизости, но сложность в том, что ребенок еще очень маленький, не везде есть ясли и садики. На всякий случай оставил телефон. Просто хороший человек.
        В Соленом буксир подошел не туда, где обычно пришвартовывались пароходы - к бревнам на воде, а ближе к причалу. Капитан выбрал место, где нам удобнее было сойти на берег, а один из матросов помог донести сумку. При расчете капитан взял денег меньше, чем я приготовила. 
        «Этого достаточно», - говорит, - «а вам деньги самим пригодятся».
        До сих пор я благодарна ему за заботу и порядочность.
        В Соленом нам повезло, мы сразу нашли попутку. Когда приехали домой, наперебой рассказывали маме и отцу о своих приключениях. Родители долго удивлялись, что Анита, такая маленькая, легко перенесла дальнюю дорогу и даже не заболела. Я больше всего боялась, что мы с ней намучаемся в дороге. Ира ведь сначала одна добиралась от Суоярви до Москвы, потом недели две от Москвы до Красноярска, потом мы вместе с ней еще почти три недели плыли на барже до Соленого. С тяжелым сердцем тетя Хельми отпустила ее одну с маленьким ребенком на руках в такой далекий и трудный путь и при расставании долго плакала, но поступить по-другому она не могла.
        К нашему приезду отец смастерил Аните кроватку. Ира устроилась учетчиком на работу в лес. Она приехала в Сибирь в начале июня 1954 года, а в сентябре папа уже собрался возвращаться в Карелию. Он, как только получил паспорт, поехал туда обустраиваться. Мама с Ирой и Анитой остались жить в нашем доме во Времянке. К этому времени у нас там уже появилось маленькое хозяйство, шесть куриц и огород. Мама выращивала в открытом грунте овощи и даже помидоры, они быстро росли и краснели. Кто-то видимо привез семена, не помню, откуда они у нас взялись. Мама ранней весной посадила дома рассаду. Как только установилась теплая погода, высадила ее в открытый грунт. Времянка же находилась в лесу, ветров сильных там не было. 
        Однажды к нам зашел Казимир, и мама угостила его большим красным помидором.   
        Он удивленно спросил: «Откуда это чудо?»
        Вместо соли Казимир посыпал помидор сахарным песком, предложил и мне: «Попробуй как вкусно с сахаром. Мы дома в Литве всегда так помидоры ели».
        Когда папа написал нам, что устроился работать учителем труда в Детском доме в селе Деревянное в Карелии и нашел жилье, мама с Ирой и Анитой отправились к нему. Это было в мае 1955 года. Мы с Казимиром остались жить в Соленом. 
        Наш домик во Времянке продать они не смогли, потому, что все стали уезжать, и никому ничего уже не было нужно. Люди, которые жили материально более обеспеченно, оставляли дома, огороды, хозяйство и немедленно покидали насиженные места, как только получали разрешение на выезд.  Позже, когда мама и Ира с Анитой уже уехали, я продала дом всего за тысячу рублей. Кто-то его купил, не помню, для каких целей, кажется для бани.

      
ПРОЩАЙ, СИБИРЬ

        Наконец, и Казимир получил разрешение на выезд. Чтобы уехать, ему надо было снять с прописки паспорт в Богучанах. А путь до Богучан неблизкий. Сначала надо переплыть Ангару на лодке. Там примерно километра два в самом узком месте. Потом еще около двадцати километров до Богучан пешком идти. Хорошо, если попутная машина попадется. Пароход «Товарищ» ходил к нам два раза в неделю, но Казимир решил отправиться в путь на лодке, рассчитывая вечером этого же дня вернуться. 
        Неожиданно хлынул ливень, гроза перешла в ураган. Выл ветер. Воды Ангары вздымались огромными стенами из темной воды. Казимира не было уже два дня. Я отправилась в контору, чтобы узнать, нет ли от него вестей. Мне сообщили, что связи нет, ветром порвало телефонные провода. 
        Вечером заходит ко мне сосед литовец и говорит:  «Не хочу тебя, Рая, расстраивать, но я видел, что Казимир сел на пароход не один. Он садился с какой-то молодой женщиной и ребенком. Казимир нес чемодан и сумку, а женщина ребенка. Они сели на пароход, обратно он не выходил. Разве тебе больше никто об этом не говорил? Ведь многие это видели. Боже мой, такая молодая у него жена, полгода всего прошло, как женился и вдруг такое предательство». 
       Дурные вести бегут быстро. Уже все соседи знали у нас в бараке о моей беде. Соседкам объясняю: «У Казимира и денег-то не было, всего семнадцать рублей он с собой взял. Зарплату еще не давали». 
       «Может он деньги заранее, потихоньку от тебя собирал», - отвечают. 
       Не знаю, как описать чувства, заполнившие мою душу. Растерянность, обида, боль, сомнения, в общем, все смешалось. Сижу я вечером и плачу. Соседки звали к ним идти ночевать, но я не пошла. Приняла твердое решение: уеду одна. Еще днем я все имущество распределила. Запаковала, все, что решила взять с собой. Отдала соседям то, что взять было невозможно. Матрас и одеяла отдала, кровать стояла голая. Осталась одна табуретка в комнате, на которой я сидела и горько плакала. 
       Вдруг раздается стук в дверь. Открываю, а там наш доктор Альберт Августович стоит.
       «Извини, что я так поздно», - говорит, -  «мне рассказали твою историю, но я не верю, я знаю, как Казимир относился к тебе. Такого не может быть, но на всякий случай, имей ввиду, что завтра, когда придет пароход, я поеду с тобой. Если, конечно, Казимир не объявится. Я тебя не оставлю, а если, захочешь, приеду к тебе позже, если ты дашь мне свой адрес. Ты мне всегда очень нравилась. Такая как ты одна не останется». 
       Вытер мои слезы, обнял, в щеку поцеловал. Я приняла решение, настроилась, успокоилась. 
       Утром с соседями попрощалась. Кто-то заплакал, кто-то обнял меня. У меня еще оставалась чужая корзинка, надо было до отъезда ее вернуть. 
       Думаю: «Надо отнести». Выхожу с этой корзинкой на крыльцо и глазам своим не верю: Казимир идет. 
       Я ему говорю: «А ведь я собралась одна уезжать». 
       Он отвечает: «Я все знаю, мне по пути рассказали. А на самом деле произошло вот что. Когда я уже садился в лодку, увидел, что по бревнам от берега на пароход направляется женщина с вещами и ребенком. Она еле-еле тащила сумку, чемодан и ребенка, перепрыгивая с бревна на бревно. Она же могла между бревен провалиться. Я не мог на это равнодушно смотреть. Я попросил перевозчика меня подождать, вышел из лодки и помог ей добраться до парохода. Тем временем перевозчик, чтобы не терять времени, подплыл на лодке к пароходу, и я спрыгнул с борта прямо в лодку. А этого, наверное, никто и не видел». 
       Злые людские языки много горя могут принести.
       Ну а потом, когда мы с Казимиром сели на пароход, я увидела, что Альберт Августович стоит на горе и печально машет мне на прощание. Был там такой трогательный обычай провожать с высокой горы тех, кто покидал этот суровый край. 
       В начале июня 1955 года мы с Казимиром уехали из Сибири навсегда.
       Прибыли в Красноярск. В пути посовещались с мужем, куда поедем жить, к нему в Литву или ко мне в Карелию. Приняли решение сначала поедем к моим родителям в Карелию, а потом если уж очень будет Казимир настаивать, то отправимся в Литву. 
       Выходим в Москве из поезда, там пересадку надо было делать, а в столице  дождь идет проливной, ливень как из ведра. Зашли в небольшой магазинчик у вокзала, смотрим, висит плащ длинный. Кожа не кожа, из кожезаменителя, наверное. Казимир померил, как влитой, как будто на него сшит. Ну, значит, берем! А мне купили зонтик. Ничего больше подходящего не было.
       Приехали в Петрозаводск. Новый железнодорожный вокзал недавно был построен, на привокзальной площади еще не было асфальта, повсюду лежали мелкие камни. 
       Казимир сказал разочарованно: «Ну и столица!».
       Ясное дело, не Вильнюс. Два-три такси стояли в стороне. Взяли такси, в Деревянное приехали. Отец ждал нас на улице. Сразу соседи собрались, спрашивают:  «Кто это к вам, Андрей Андреевич, в кожаном пальто приехал?». Еще не забыли видимо форменную одежду сотрудников НКВД. Все пришли познакомиться.

ЧАСТЬ 2
       
ДЕРЕВЯННОЕ
      
       Старинное  село Деревянное находится в двадцати пяти километрах от  Петрозаводска. Первые сведения об этой местности встречаются в писцовой книге Обонежской пятины Заонежской половины. Написаны они Андреем Васильевичем Плещеевым и подъячим Семейкой Кузьминым. Датированы 7091 годом, по новому стилю 1582 - 1583 годами.  Там значится деревня Деревянное на Онего озере. 
       Местное предание гласит, что первоначально поселились здесь два крестьянина: один на месте старого погоста, а другой выше по реке Деревянке, там  где деревня Верховье раньше находилась. Долго жили они, не зная друг друга. Однажды низовой житель пришел на реку за водой и увидел плывший по реке свежий веник, из чего заключил, что вверху по реке есть еще житель и действительно нашел соседа. Около них образовалось затем большое поселение, которое стало носить название Деревянской выставки и входило в состав Шуйского погоста.
       Мы поселились в селе Деревянное в Верховье в двухэтажном  старинном карельском доме. Хозяйка дома Анна Родионовна жила в нем одна. Низ отдала отцу.  Дом был сильно осевший. Окна первого этажа находились сантиметрах  в сорока от поверхности земли. Ремонтировали дом много раз. Зато в нем было просторно. В довольно большой комнате по стенам стояли лавки, посередине деревенский стол. Мы разделили комнату на несколько закутков занавесками и стали жить. Отец с матерью в одной комнате, Ира с Анитой в другой, а мы с Казимиром в третьей и еще была кухня с большой русской печью, как в старых карельских домах.
       Отец осторожно поинтересовался у Казимира, какие у него планы на будущее. 
       Он не настаивал, не уговаривал, просто сказал: «Присмотрись, подумай хорошенько, если вы здесь останетесь, мы будем рады». 
       Казимир понял, что отец очень доброжелательно к нему относится и ответил:  «У меня ведь в Литве никого нет, наверное, здесь останемся».
       В Деревянном находился завод, назывался он Лесохимартель, там бочки и ящики делали, производили деготь и уголь, изготавливали пиловочное сырье. Позже завод переименовали в Прионежский промкомбинат. Его первым директором был Иван Константинович Макаров. У известного карельского поэта Георгия Кикинова, уроженца Деревянного, есть о нем такие строки: «На берегу Онежских вод стоял Макаровский завод». 
       Когда мы приехали, Макаров был еще жив. Сельчане рассказали, что в 1947 году с ним произошел несчастный случай, на него упало дерево, он повредил спину и стал инвалидом. Они с женой жили в Деревянном в доме, стоявшем  напротив книжного магазина. Этого дома теперь уже нет.
       Казимир сразу нашел работу, его взяли механизатором в Лесохимартель. Тогдашний директор Лесохимартели, не помню его имя и фамилию, прочитав сибирские рекомендации Казимира, так обрадовался, что на предприятии появился опытный механизатор, что буквально на следующий день купил трактор. Ира тоже быстро нашла работу дояркой в совхозе. Мама не работала, я тоже первое время не работала. 
       Мы приехали двадцать третьего июня, а двадцать четвертого с утра всей семьей уже сажали картошку. Нам выделили небольшой участок земли для огорода от Детского дома, где работал отец. У нас было три ведра семенной картошки, и мы ее посадили. Некогда было отдыхать, сразу начали работать, чтобы выжить. 
       На семейном совете отец сказал: «Теперь будем думать о строительстве нового жилья. В этот дом мы вкладываться не будем». 
       Мы с отцом сходили в Деревянский сельсовет, там нам указали участок, восемь соток на берегу Онежского озера. В наших планах сначала было строительство  двухквартирного дома. Измерили площадь, прикинули и поняли, что  после постройки дома на этом участке и земли для огорода не осталось бы. 
       Я снова пошла в сельсовет, объяснила, что у нас и так семья не маленькая, а в перспективе станет еще больше, поэтому нам нужен другой  участок, с большей площадью. Нас отправили на горушку, где нам очень понравилось. Это то место, где мы и сейчас живем. Отец измерил площадь участка шагами и сразу поставил колья. Потом оформили все необходимые документы. Начался следующий этап жизни, новое строительство.
       Нужен был лес. Конторы лесничества находились на станции Деревянка и в Петрозаводске, меня почему-то отправили в Петрозаводск. 
       Выделили лес близко, не доезжая километра три до Ерошкиной Сельги. Отец и Казимир занялись валкой деревьев. А мы с мамой и Ирой сучки рубили, шкурили бревна и выполняли другую посильную работу. Казимир работал механизатором  и ему на выходной дали трактор. Он стрелевал лес на наш участок. 
       Отец прикинул, если построить оба дома размерами шесть на шесть метров, то леса хватит, если делать больше, то может и не хватить. Мы решили первое время жить все вместе, но получалось, что у отца с мамой не будет отдельной комнаты для отдыха. Отец тогда уже начал писать, он часто публиковался в финской газете «Тотуус» и журнале «Пуналиппу», был селькором, поэтому мы предложили пристроить ему маленькую комнатку, что-то вроде небольшого кабинета. Когда первый дом почти построили,  поняли, что на второй дом леса не хватает. Только на одну его половину. Мне опять пришлось ехать в Петрозаводск в лесничество, но там мне отказали, отправили на станцию Деревянка. Я отправилась туда. Немного меня подвезли на попутке, а дальше пришлось шагать километров семь пешком по гнилой лежневке. Когда я пришла туда, мне выписали лес и даже дали немножко больше. Из оставшихся бревен мы смогли еще и доски сделать. Сначала построили родительский дом. Помню, Казимир тогда сильно заболел бедный, язва желудка у него открылась.  В лесу на основной работе целый день отпашет, а вечером придет, поест и снова за работу. Мы все вечера, выходные дни и отпуска трудились на строительстве. И все бы ничего, но еще и ходить надо было издалека из Верховья. Теперь это улица Пионерская, она довольно далеко располагается в Деревянном от нашей Онежской улицы. Очень это было тяжело.
 
КИРПИЧИ

         Добывать стройматериалы в те годы приходилось в условиях невероятного дефицита. Когда уже крышу доделывали, встал вопрос: где взять кирпич для печей? 
        Я снова поехала в Петрозаводск, теперь - на Кирпичный завод. Как оказалось на заводе кирпич можно было взять только некондиционный и только во вторую смену. Приехав в город с утра, я много часов терпеливо сидела и ждала в диспетчерской. Дождалась, наконец-то сообщили, что можно грузить кирпич. Договорилась с мужиками о погрузке, а времени было уже два часа ночи. Устала так, что невозможно словами передать. Я в то время недавно родившегося старшего сына Алика кормила грудью, очень переживала, как он там без меня целый день.  
        Наконец машина, груженая кирпичом, отправилась в Деревянное. Когда подъезжали к мосту через речку Орзегу, сквозь дрему я заметила, что водитель начал почему-то прижимать машину к перилам моста с той стороны, где я в кабине сидела. Остановил машину и говорит: «Ну, что, будем рассчитываться?».
        Я не сразу поняла, что он имеет в виду. Смотрю на него удивленно, вроде договорились рассчитаться на месте, в Деревянном. А он пуговицы рабочей куртки расстегивает, лицо такое напряженное, покраснел весь, смотрит прямо перед собой мимо меня. Пуговицы к счастью не расстегивались, куртка была новая и петли еще не разношенные, поддавались туго. Я открыла дверцу машины и соскользнула с сиденья на землю. Я очень худенькая тогда была и легко протиснулась между дверцей и перилами моста. Помчалась в лес, спряталась за дерево и заплакала. 
        Водитель за мной к счастью не побежал, а крикнул: «Иди обратно, я пошутил». 
        Я вытерла слезы и сначала решила бежать домой лесом и оттуда позвонить в милицию. До дома оставалось километра четыре, он адреса моего не знал. Но потом, достав накладную, а ночи стояли еще белые, поэтому я легко прочитала номер машины и фамилию водителя - Сидоров, немного успокоилась. 
        Но идти к машине боюсь, кричу:  «Сидоров, у меня деньги дома». 
        Он отвечает: «Иди живо, мне на работу надо возвращаться, до смены осталось три часа, не трону я тебя». 
        В общем, вернулась я в машину, всю дорогу дальше мы ехали в тягостном молчании. Привезли кирпич в Деревянное часам к четырем утра только. Отец уже перебрался  жить в недостроенный дом, хотя печки там еще не было. Казимир тоже был здесь, никто не спал, ждали меня, беспокоились, да и кирпич надо было выгрузить. Отец с Казимиром разгрузили машину. Я отдала водителю деньги и сразу ушла спать. На другой день только рассказала Казимиру все, что со мной произошло.
Он подошел, обнял меня и говорит: «Вот она - твоя хваленая Карелия. Поехали жить в Литву, у нас культура в этом плане выше». 
        Но уже был взят земельный участок и лес, начато строительство и мы сами настроились жить в Деревянном. Казимир с его литовским характером еще долго потом планировал встретить моего обидчика и поквитаться с ним, но от этих мыслей отвлекала работа, строительство нашего дома. Воспоминание о том неприятном происшествии постепенно забылось.
        Отец сам сложил печку. Как умел, так и сложил. Вот такой он был разносторонний человек, умел делать практически все, и крышу крыть и дом рубить и Казимира научил очень красиво углы дома класть. Как только печка была готова,  мы все перебрались в недостроенный дом. Это произошло в начале декабря 1956 года. Отец сказал, что перебраться жить в новый дом надо до Рождества, а потом постепенно его достраивать. Весной начали строить наш с Казимиром дом.

У КАЖДОЙ ПРАВДЫ - СВОЕ ВРЕМЯ

        Однажды я разговорилась на улице с  одной своей односельчанкой, звали ее Наталья. В разговоре вспомнили прошлое и вот что она мне рассказала. 
        В 1937 году осенью, как раз когда  поспела клюква, она собирала в лесу на болоте  ягоды. Дело было вечером. Болото посередине было топкое, там глянцево поблескивала тяжелая темная вода, а по краям относительно сухое, вот здесь-то на моховых кочках всегда поспевало много клюквы. Дом Натальи стоял в конце деревни у леса, она на работу днем сходит, и ранним вечером за клюквой идет по знакомой тропинке прямо от дома. 
        Однажды насобирала Наташа клюквы полную корзинку, уже темнеть начало, но ягод было так много, что  жалко было уходить. Она начала собирать их в платок.
        Вдруг слышит шум машины. Грузовые машины ходили там редко, а легковые и вообще никогда. Местные жители ездили на лошадях, запряженных в телеги. Наталья испугалась и удивилась, странным было то, что машина направлялась  со стороны города прямо к болоту. 
        Женщина присела, спряталась за кустами и  решила понаблюдать. 
        Машина подошла к болоту, остановилась, из нее вышли какие-то люди в военной форме,  вытащили из кузова длинные доски и одним концом кинули их в болото,  другим - на берег. Дорожку таким образом к топи обозначили. Начали из кузова машины выгонять людей. Увидела Наталья, что по доске в болото идет человек прямо к топи, а по нему стреляют. Человек идет - выстрел - тяжелый всплеск, следующий человек идет по доске – снова выстрел, человек падает в болото. 
        Сколько это продолжалось, она не помнила. Испугалась так, что просто пошевелиться не могла. Наталья интуитивно поняла, что обнаруживать себя ей ни в коем случае нельзя, она бы, наверное, там же и осталась бы в этом болоте, как свидетель, если бы ее заметили. 
        Наконец она увидела, что доски убрали в кузов, видимо до следующего раза. Хлопнули дверцы, и машина ушла. Она еще некоторое время не могла вздохнуть глубоко от ужаса. Не знала, сколько времени просидела в полной тишине, пока не пришла в себя. Только когда вернулась домой, увидела, что просыпала половину клюквы. После этого случая на болото за ягодами она больше не ходила никогда.
        Народ был так напуган арестами, лагерями, ссылками в те годы, что Наталья никому долгое время об этом не рассказывала.

        Как–то вечером отец предложил мне:  «Давай прогуляемся завтра на велосипедах в лес». 
        Я поняла, что это неспроста, он хочет что-то показать, но как-будто не решается. Мы взяли один велосипед у соседей, второй у нас был. И в воскресный день с утра отправились по дороге в сторону города. Проехали  Орзегский поворот,  отец остановил велосипед. Мы зашли в лес, оставив велосипеды на обочине в кустах. Отец шел впереди. 
        Вдруг остановился и говорит: «Подойди сюда». 
        Я подошла и увидела, что из земли торчит очень добротный когда-то ботинок на толстой подошве большого размера, сорок четвертого-сорок пятого, наверное. Неподалеку нашли еще один, но меньшего размера. Они оба наполовину торчали из земли. Несмотря на то что ботинки почти истлели было понятно, что они иностранного производства, такую обувь у нас в стране не производили и не продавали.
        Отец произнес: «Рая, запомни это место. Возможно, здесь покоятся и братья твоей матери. Я скоро умру, а вам надо дальше жить. Думаю, что придет время, когда опубликуют списки расстрелянных здесь людей. А сейчас пойдем отсюда».
        Прозорливое высказывание отца сбылось, и спустя годы списки репрессированных опубликовали в "Книгах памяти жертв политических репрессий". А место массовых расстрелов и захоронений  было обнаружено местными жителями в 1997 году. Прионежская районная прокуратура провела проверку и подтвердила факт осуществления в этих местах палачами НКВД массовых расстрелов. Эксгумированные останки были перезахоронены в братскую могилу. Открытие мемориала состоялось в 1998 году. Впоследствии на захоронении установили гранитные стелы с надписями «Жертвам политических репрессий» и «Здесь покоится прах безвинно убиенных».
        В наши дни комплекс  включает несколько мемориальных площадок и белые деревянные кресты над могильными ямами. В 2006 году здесь был установлен памятник с надписями на плитах: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся» - строка из Евангелия от Матфея и «1937–1938. Жертвам красного террора от детей и внуков».   
 
      
ИРА

        Ира очень уставала, работая в совхозе дояркой. В четыре часа утра вставала, приходила с работы в восьмом часу вечера. Трудиться приходилось в очень тяжелых условиях, доили вручную. Дома Ира сразу ложилась спать. Выспаться не могла из-за того, что болели руки от тяжелой работы. Мы знали ее любовь к животным и глубокое чувство ответственности, с которым она подходила к любому делу. Однажды мы ждали ее с работы, а Иры все не было. Мы никогда не ложились спать, пока она не придет. Наконец видим, еле передвигая ноги, очень медленно идет по улице Ира, гораздо позже обычного. Когда она вошла в дом, заметили, что у Иры подол весь мокрый, она страшно усталая, измученная. Мама принесла ей халат, Ира переоделась, помылась, выпила чаю. 
        Отец, сочувственно глядя на нее, говорит:  «Теперь рассказывай, сколько коров ты сегодня подоила?». 
        «У нас на двоих пятьдесят, не все конечно дойные, но иногда семнадцать-восемнадцать подоить приходится. Беда вся в том, что условия для работы тяжелые, воду надо носить из другого конца коровника, а там  скользко, все время ходишь в резиновых сапогах. Корм тяжелый, пока животных накормишь, напоишь, весь вымокнешь. Нет ни душа, ни даже места, где бы можно было отдохнуть, привести себя в порядок, переодеться, домой приходится в таком виде идти», - отвечает Ира.
        Отец сказал: «Надо менять работу. Невозможно  так мучиться, необходимо найти что-то полегче. Сходи в Промкомбинат, может там что-нибудь подходящее подвернется».
        Работы по специальности, зоотехником в ближайших совхозах не было, все места были заняты. Немного Ира поработала на пилораме, там надо было бревна катать или доски складывать, тоже тяжелая для женщины работа, потом ей предложили место на складе, где она заведовала большим ассортиментом товаров и материалов.  Здесь она трудилась несколько лет. 
        Через некоторое время в Промкомбинате открылась небольшая библиотечка, и Ира попросилась туда библиотекарем. Ира подходила к любому делу творчески. Она начала проводить в бригадах во время обеденного перерыва беседы о художниках, писателях, по искусству, и когда в 1971 году в Промкомбинате открылся керамический цех, ей первой предложили там место художника по керамике.   
        Керамика была в Деревянном и раньше. Горшки делали в Рыбреке из местной экологически чистой глины и оттуда привозили в Промкомбинат продавать. В Рыбреке грубоватые горшки делали  вручную по старинке, а в Промкомбинате установили новое оборудование, поставили электропечи для обжига. Керамику изготавливали очень красивую, подобной, расписанной рябинами и вербами, не было нигде. Продавать возили в Москву и даже в Финляндию, где она пользовалась большим спросом.
        Ира с детства была особенная, не такая как я. В лесу видела красоту каждой травинки. Цветы какие-то таскала домой. Я помню, еще в Мишиной горе сухой веник воткнет в стенку, в трещину, куда мы лучину втыкали и любуется. Не было ведь тогда у нас ни ваз, ни банок, куда бы можно было букет поставить. 
        Ира стала одним из первых художников по керамике в Промкомбинате. Эта работа пришлась ей по душе, она попала в свою стихию. Она создала очень много авторских образцов рисунков на керамике. Ира часто ездила в разные города на выставки мастеров народного творчества и сама принимала в них участие. Даже была на выставке в Москве, а на острове Кижи и в Петрозаводске ни одной выставки народных промыслов не пропускала. 
        Когда построили новое здание конторы Промкомбината, в нем нашлось помещение для музея керамических изделий. Там среди экспонатов было выставлено  много оригинальных творческих работ Иры. Она  даже одно время заведовала этим музеем на общественных началах. Потом когда, в 90-е годы Прионежский промкомбинат закрылся, то и фонд музея рассеялся, исчезли все образцы. Надо было, наверное, своевременно передать экспонаты в Краеведческий музей, но не до прекрасного тогда людям стало.
        В 70-е годы Ира несколько раз выдвигалась на выборах депутатом Прионежского районного совета. Тогда должность «народного избранника» не была понятием нарицательным, стать депутатом в своем селе не просто, сначала надо было заслужить доверие жителей. А когда Ира стала депутатом Верховного совета КАССР, то добилась разрешения на строительство новой школы в Деревянном. Старая школа была ветхая, здание холодное, плохо приспособленное для обучения детей. Появление в поселке новой школы - это заслуга Иры. Потом жители поселка обратились к ней как к депутату с идеей построить новый детский сад, он тоже был старым. Построили и детский сад. В поселке заговорили о музыкальной школе, она и этот вопрос подняла на заседании Верховного совета КАССР, и ведь открыли в поселке в помещении обычной школы – музыкальную. Ира вела большую общественную работу, печаталась в газетах как селькор, всячески способствовала развитию культуры и образования в селе. В 1970 году Ира получила медаль к 100 - летию со дня рождения В.И. Ленина, у нее есть грамоты министерства культуры КАССР за успехи в развитии прикладного искусства, множество дипломов. В общей сложности почетных грамот и дипломов у нее не меньше двадцати. В керамическом цехе она проработала до пенсии, а когда вышла на заслуженный отдых, то пристрастилась вышивать гладью. Сохранилось множество салфеток, полотенец, покрывал с ее уникальной вышивкой. 
Однажды вышила целую картину. Я смотрю на нее и понимаю, что сюжет мне что-то смутно напоминает. Место знакомое, но как будто не совсем. 
        «Ты что же не узнаешь это место?», - удивляется Ира. 
        А на картине был изображен пейзаж с хутора в Суоярвском районе, на котором мы жили после эвакуации. Ира очень любила березы, поэтому вместо огромной кучи валежника, которая находилась на реальном месте, на картине изобразила березы. В озеро Суоярви впадает речка, не помню ее название, а на берегу располагаются живописные скалы. Там - наши заповедные ягодные места, где и морошку, и бруснику, и чернику мы в детстве собирали. Ира запомнила этот пейзаж с детства, привнесла немного художественного вымысла и создала удивительно красивую картину. Ира вышила еще много чудесных картин в жанре наивного искусства. В своих картинах она выражала свой внутренний мир, свое представление об обычных повседневных вещах. В ее картинах присутствуют цветы, животные, птицы, деревья, озера и реки, изображенные ею в глубоких насыщенных цветах. Самобытные картины Иры похожи на саму природу, которая ее вдохновляла.

ГОСТИ

        Я с благодарностью вспоминаю наших мужчин отца и мужа, они оба отбывали большие сроки по 58-й политической статье. Прошли через тюрьмы, этапы, лагеря, ссылку, подвергались побоям и издевательствам, голодали до измождения, страшно мерзли на лесоповале, изнуряясь непосильным трудом. Каждый день мог оказаться последним. Видели множество самых разных людей, но сохранили не только собственные жизни, но и человека в себе, не набрались ничего дурного. Оба не пили, не курили, не использовали ненормативную лексику, не научились врать, никогда ничего чужого не брали. Свои лучшие человеческие качества, чистоту душ и сердец  пронесли через все превратности судьбы.
        Казимир несколько лет работал в лесу трактористом, потом заболел, лежал в больнице, его перевели из леса работать в гараж на ремонт двигателей и машин, там он проработал до пенсии. Казимира очень уважали на работе за трезвость, честность, трудолюбие. Он выдвигался депутатом местного Сельского совета дважды, многие годы избирался заседателем Прионежского районного народного суда,  на работе был незаменимым ответственным работником. Как глубоко порядочный человек, не бросался зря словами, обладал очень высоким авторитетом у местных жителей. К нему часто приходили советоваться, ремонтировать бытовую технику, он никогда никому не отказывал, и никогда не брал за работу денег, так уж было заведено в нашей семье.
        К отцу тоже очень хорошо относились в Деревянном. Все знали, что он приехал из Сибири, из ссылки, десять лет провел в лагере. Когда он восстановился в партии, то оказалось, что у него самый большой партийный стаж в районе. Его много лет подряд выбирали народным заседателем Прионежского районного народного суда Карельской АССР. Его уважали за принципиальность в своих воззрениях, мнением его дорожили.
        Отец написал автобиографическую книгу, первые главы которой «На лыжах через море» и  «Побег от охранки»  были опубликованы в журнале «Пуналиппу». 
        В переводе на русский язык «Пуналиппу» - «Красное знамя», литературно-художественный и общественно-политический журнал, издававшийся в Петрозаводске в 60-е годы на финском языке. Выходил он раз в два месяца, а распространялся не только в СССР, но и в Финляндии, Канаде, Венгрии, Англии, Польше, Румынии, США.
        Третья глава отцовской книги «Венерическая больница» об учебе в Интернациональной военной школе, готовая к публикации, к сожалению была утрачена. Сохранились большие рукописные архивы отца на финском языке. Надеюсь, что когда-нибудь ими займутся внуки. 
        Когда отец начал публиковаться в периодической печати, в финских изданиях, к нему стали приезжать люди, знавшие его еще в довоенное время. Его публикации сработали, как реклама. В наш дом в Деревянном потянулись писатели, поэты, журналисты. Такие, как поэт и переводчик Николай Лайне, поэт и прозаик Яакко Ругоев, карельский поэт и переводчик Рейе Такала. Поэт Тайсто Сумманен был близким другом нашей семьи и очень частым гостем, а также многие другие известные люди из Советского Союза и Финляндии. Приезжали однокурсники по университету, коллеги по Паданской школе и просто знакомые. 
        Отец как магнит притягивал к себе интересных людей. Он любил угощать гостей крепким кофе, зерна, которого сам жарил и молол по собственной технологии. Иногда доставал и бутылочку вина для мужчин, но всегда ставил на стол только один стакан, второй не ставился никогда, такой у него был порядок. Он никогда в рот не брал ни вина, ни водки. Еще в молодости дал зарок и всю жизнь его выполнял. Естественно гость так бутылку и оставит, ему одному пить неудобно, выпьют ароматного кофе, побеседуют и расстанутся. 
        Многие из его гостей прошли такой же суровый жизненный путь: Луодо Ильми, Линд Майя, Юкка Хирсивара и многие другие. Во время встреч в своих беседах они не жаловались на судьбу или трудности, а вспоминали много забавных, интересных фактов и историй из прошлой  жизни. Луодо Ильми вспомнила такой забавный случай. 
        Однажды в Паданской школе, где она работала учителем, в одном из классов во время урока открывается дверь, и входит моя сестра Ира, тогда ей было года четыре всего и по-фински спрашивает: «А где мама и папа?».
        Ученики в классе начинают дружно хохотать, потому, что все лицо Иры вымазано черникой. Бабушка Антоновна, наша соседка в этот день пекла черничный пирог и угостила Иру большим куском пирога. Ира его по дороге съела, и все лицо и руки вымазала черникой. Убедившись, что мамы и папы здесь нет, Ира закрыла дверь и бойко зашагала по школьному коридору дальше  и, открывая двери всех классов по очереди, по-фински спрашивала: «А где мама и папа?».  
        Везде, куда бы она ни заглядывала, раздавался взрыв хохота. 
        Ира самостоятельно нашла дорогу из дома в школу и стала разыскивать там маму и папу. Видимо наша няня Тоня не заметила, что Ира, соскучившись по родителям, отправилась на их поиски в школу. 
 
АННА ААЛТО

         Одной из первых в Деревянном отца навестила переводчица из Петрозаводска Анна Аалто. Она вместе с отцом и мамой училась в Коммунистическом университете в Ленинграде. Надо заметить, что Анна Аалто в литературных кругах была человеком широко известным. Она занималась переводами с латышского и литовского языков. Как раз тогда переводила на русский язык очередной роман знаменитого в советское время латышского писателя Вилиса Лациса «К новому берегу». Она уже перевела его роман «Сын рыбака», который имел огромную популярность в Советском Союзе. Анна приехала к нам в Деревянное, погуляла по селу, и в лесочке неподалеку от нашего дома присмотрела живописное место, которое ей очень понравилось. Она попросила нас похлопотать в сельской администрации, чтобы ей разрешили  этот участок приобрести.
        «Я бы домик себе здесь поставила», - мечтательно говорила Анна. 
        Тогда дачных кооперативов не было. Очень сложно было человеку с городской пропиской взять в собственность земельный участок за городом, почти невозможно. 
        Отец сказал: «Мы попробуем».
        Он сходил в сельсовет, но ему отказали. Отец никогда не умел вести дипломатические переговоры. У него было всего два цвета черный и белый. Да или нет. Нюансов и компромиссов он не признавал. Пришлось идти мне. Я привела в сельсовете веские аргументы: через участок проходит довольно глубокий овраг, а в овраге протекает небольшая речка, сам участок невелик, соток пять всего, с речкой да с заречьем немного больше выходит. Понятно, что сельский человек не возьмет такой надел, потому что земли там для огорода нет. Я съездила к Анне домой в Петрозаводск. Жила она в неблагоустроенной однокомнатной квартирке в двухэтажном доме барачного типа. С большим трудом нам удалось Анне помочь.
        Помню важный разговор, который состоялся между Анной и моим отцом.  
        Как-то отец спросил ее: «Что ты знаешь о судьбе своего первого мужа?»
        «К сожалению, абсолютно ничего», - отвечает Анна.
        «Я могу тебе с уверенностью сообщить, что его нет в живых», - сказал отец и добавил, -  «Он расстрелян тогда-то, и назвал дату».
        «Как ты узнал о расстреле моего мужа, и как ты смог столько лет хранить эту дату в памяти?», - удивилась Анна.
        А отец ответил:  «Я получил извещение ночью в тюремной камере по азбуке Морзе. Мы общались с заключенными из соседней камеры перестукиванием. Текст был такой: «Меня сегодня поведут на расстрел». Я запомнил число, это было сообщение от твоего мужа».
        В 1958 году мужа Анны Аалто реабилитировали, его фамилию мы нашли в списке расстрелянных политических заключенных. Отец не ошибся, дата расстрела была указана в списке верно. Муж Анны был военным, занимал высокую должность в Красной армии, он учился с отцом в Интервоеншколе.
        Анна начала строить в Деревянном дом. Своих детей у нее не было, помогали  строить две сестры и племянники. Второй муж Анны - Яков был инвалидом, у него не было руки, но, не смотря на это, Яша внес огромный вклад в строительство дома. Надо было видеть, как этот инвалид, используя, придуманные им технические приспособления, помогавшие ему в работе, строил дом по соседству с нами. Его даже навестили бдительные сотрудники КГБ из Петрозаводска, чтобы выяснить, что за загадочное сооружение из бревен и канатов стоит во дворе, не секретная ли это антенна. А Яша просто имел светлый инженерный ум и по национальности был канадским финном, поэтому у него технологии строительства были совершенно другие. И еще он тщательно смазывал каким-то секретным составом каждое бревно. А как аккуратно Яша работал! Приятно было смотреть.

ТАЙСТО СУММАНЕН

        Частым гостем в нашем доме был и Тайсто Сумманен. В детстве, когда я гостила у тети  Кати в Подужемье, я еще не знала, что Тайсто с юности пишет замечательные стихи. В 1953 году он окончил финно-угорское отделение филологического факультета Петрозаводского государственного университета. Его творческая судьба сложилась удачно, он стал широко известным в Карелии и Финляндии поэтом, переводчиком, литературоведом и критиком, писавшим на финском и русском языках. Работал Тайсто литературным консультантом в Союзе писателей Карелии, затем заведовал отделом критики журнала «Punalippu». Многие стихи Тайсто Сумманена положены на музыку русскими и финскими композиторами и вышли в грамзаписи. Однажды я позвонила по телефону Тайсто и попросила его написать стихи на юбилей одной нашей сотрудницы. Я знала, что у него есть стихотворения, посвященные тете Кате - его маме, моему отцу, его жене Валерии и многим другим людям. Через пару дней он перезвонил мне и категорически отказался, объяснив, что не умеет писать на заказ. Сначала я обиделась, а потом поняла, что он не может подделываться под вкусы читателей. Стихи в его душе рождаются сами, он пишет их естественно, как дышит.
         В то время советским писателям и поэтам часто давали задания от Союза писателей совершать поездки по стране в творческие командировки, на гигантские стройки века, крупные предприятия, проводить встречи с коллективами и передовыми рабочими и прославлять в своих произведениях многочисленные индустриальные победы. Такие, например, как строительство Западно-Карельской железной дороги. В  них мастера слова не только собирали материал для будущих произведений, вдохновлялись новыми открытиями, но и переосмысливали детали привычного быта.
         После творческой командировки в 1959 году в Литву Тайсто сразу, не заезжая домой, приехал к нам в Деревянное и привез моему мужу Казимиру книги на литовском языке: сборники стихов Мозурюнаса и Межелайтиса, «Мастер и сыновья» Петраса Цвирки и еще что-то, очень большой пакет, подаренный ему литовскими писателями, чтобы Казимир не забывал родной язык.
         Тайсто часто беседовал с отцом о своих сомнениях, ему далеко не все нравилось из того, что он наблюдал в творческих командировках, не всегда возникало вдохновение после таких поездок. Он был в поиске истинных жизненных ценностей. Отец советовал ему встречаться с простыми людьми и писать о них.
         Первый секретарь КПСС Никита Сергеевич Хрущев, выступая в 1961 году на XXII съезде партии с докладом, заявил: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». В документе, который был принят делегатами съезда, указывался и срок завершения «развернутого строительства коммунизма» - двадцать лет. Про построение коммунизма Тайсто с отцом, как и многие тогда, часто разговаривали. Отец считал, что, наверное, должна бы жизнь становиться лучше, но насчет построения коммунизма  вообще, а не только за двадцать лет сильно сомневался.
         Веривший долгие годы в идеалы социализма, которые отражены в его стихах о Ленине, о советской власти, о революции, о несгибаемых коммунистах, Тайсто Сумманен постепенно избавлялся от иллюзий. Тайсто всегда говорил и писал то, что думал, даже, если это причиняло ему неприятности. Его поэма «Певец и властелин» насквозь пропитана антисталинским духом. Сталина ничто не оправдывает, считал он, победа в Великой Отечественной войне это победа народа, а палач остается палачом. Тайсто, как и мой отец был уверен, что настанет час, когда можно будет открыто писать о жертвах сталинизма.
         К сожалению, здоровье его оставляло желать лучшего. Случилось так, что получив гонорар за свой первый сборник стихов, Тайсто решил поставить на могиле своего отца Карла Сумманена в Подужемье памятник. Устанавливать памятник он приезжал на майские праздники. Стояла жаркая погода и он, выкупавшись в холодных водах реки Кемь, отправился на вокзал, чтобы вернуться в Петрозаводск. В поезде у него поднялась температура до сорока градусов. Началась жесточайшая ангина. Машина «Скорой помощи» встречала его на вокзале в Петрозаводске.  
         Его повезли в больницу, но когда «Скорая» остановилась на перекрестке, Тайсто выпрыгнул из машины и убежал. Мы часто считаем такие болезни «ерундой», которая сама пройдет, но так бывает не всегда. После недолеченной ангины у Тайсто начались осложнения, и он всю дальнейшую жизнь мучился болезнью суставов. Тяжелый недуг на долгие годы приковала его к инвалидной коляске. Но он упорно продолжал работать. Отец часто говорил, что у Тайсто настоящий финский характер, несгибаемый и стойкий.
        С горечью вспоминаю его последний приезд к нам в Деревянное. Было это в 1974 году летом. После прогулки мы подошли к крыльцу нашего дома, но Тайсто уже не смог поднять ногу на ступеньку, он попытался обратить это в шутку, сказав моему мужу, что он специально сделал такие крутые ступеньки, чтобы его в гости не  приглашать. Посмеялись, вынесли во двор стол стали пить чай.
        Перед отъездом он печально произнес: «Я завтра уезжаю, наверное, мне здесь больше не бывать». Одно из стихотворений Тайсто Сумманена посвящено времени, проведенному в   Подужемье:

Здесь даже летом ветер ледяной 
вдруг налетит с внезапностью свирепой, 
и в реку Кемь глядятся баньки слепо, 
подернутые прелью вековой.

Тут радуга развесит кружева 
над бешеным порогом
в день погожий,
и тихий остров все никак не может 
реки запомнить быстрые слова.

Знаком и дорог этот берег мне, 
пусть много здесь тяжелого я вынес: 
тут голодал,
тут повзрослел и вырос 
на той большой безжалостной войне.

        После войны деревенька Подужемье исчезла. Она  была затоплена, но осталась жить в стихах Тайсто Сумманена. Там где стояла эта живописная деревня, теперь гудят турбины Путкинской ГЭС.


ЭЛЛИ СТЕНБЕРГ

        Работала я тогда в Промкомбинате. Однажды утром прихожу на работу, а меня вызывает наш  директор и очень взволнованно говорит: «Раиса Андреевна, иди  и сообщи отцу, что к вам едет из Финляндии высокопоставленная гостья, представитель правительства. Если нужны продукты или еще что-нибудь, сходи в райпо, там дадут все что нужно, я позвоню, распоряжусь. Иди домой, сегодня тебе работать не надо». 
        Я пришла домой расстроенная. Не были мы готовы встречать таких высоких гостей. Оба дома были еще не достроены. Рассказала обо всем отцу.
        Он спрашивает: «А как фамилия гостьи?»
        Я назвала: «Элли Стенберг, член парламента Финляндии, так мне сказали». 
        Он сел на стул и говорит: «Не надо, Рая, переживать. Она приедет не углы наши смотреть, и не то, как мы живем. Элли  просто повидаться хочет. Лучшие годы жизни мы провели вместе».
        Нам сообщили, что Элли Стенберг должна приехать к обеду. Папа сварил по нашей давней традиции кофе. Мы вышли на улицу ее встречать. А у нас в поселке в это время начали ремонтировать дорогу. Укладывали рядом с нашим домом горячий асфальт, он еще до конца не остыл. Подкатили к нашему дому две шикарные иномарки с дипломатическими номерами. Выходя из машины, Элли наступила на горячий асфальт, и каблук туфли провалился и застрял в вязкой массе. Беленькие туфельки, конечно, были испорчены. Я хорошо запомнила, что Элли совсем не расстроилась, а вытащила ногу из застрявшей туфли, сняла и другую и сказала, улыбаясь:  «Придется идти босиком, как в детстве». 
        Все дружно расхохотались. Мы принесли ей домашние тапки и все вместе отправились в дом.
        «Давай сюда туфли, я отчищу каблук», - предложил отец.
        Элли ответила:  «Не переживай, у меня есть еще одна пара туфель с собой». 
        Посидели, душевно поговорили, выпили кофе. Элли, наверное, всего пару часов с нами провела. Ее время было расписано по минутам. Одна машина все это время у нашего дома стояла, ждала ее. В поездке Элли сопровождала переводчица Анна Федорова. Элли сказала ей: "Мы все хорошо говорим по фински, поэтому, ты Анна, пока свободна, отдохни, посиди в машине. Мы хотим побыть в своей компании".
        А дело было вот в чем. Анин муж был арестован в 1937 году, как многие тогда. Анна приняла решение после ареста мужа вступить в партию. За себя испугалась и хотела подстраховаться или действительно искренне желала стать членом КПСС, не знаю, но ей поставили условие: в партию ты сможешь вступить, если публично отречешься от своего мужа – врага народа. На чаше моральных весов стояли членство в партии или муж. Чудовищный выбор. Анна отказалась от мужа. Федоров был хорошо знаком с мамой и отцом, они считали его глубоко порядочным человеком. Все, кто знал эту историю, Анны сторонились.
         Элли родилась в Тампере. В юности работала модисткой и скорняком, специалистом по обработке меха, в 1918 году вступила в Коммунистическую партию Финляндии. В 1924-м уехала из Суоми в Ленинград и поступила в Коммунистический университет национальных меньшинств Запада, где познакомилась с отцом и мамой. После окончания университета в 1929-1930 годах работала учителем в Гатчине Ленинградской области. После возвращения в Финляндию, Элли была арестована,  осуждена на шесть лет по политической статье и заключена в тюрьму. После освобождения из тюрьмы вернулась к прежней профессии. В 1939 году снова была арестована, в заключении провела еще пять лет.
         Первый раз Элли Стенберг была избрана в парламент Финляндии в 1945 году. В Парламенте  представляла Демократический Союз народов Финляндии с 1945 по 1965 годы. Выдвигалась кандидатом на пост президента Финляндии на выборах в 1950, 1956 и 1962 годах. Элли всю свою жизнь посвятила работе, семьей не обзавелась. Не было у нее ни мужа, ни детей.
         Когда Элли впервые приехала из Суоми в Петрозаводск с официальным визитом, на встрече с первым секретарем  райкома партии ее спросили: «Что бы вы хотели увидеть в Карелии?».
         Элли ответила: «У меня есть сокровенная мечта - найти семью моего старого университетского друга Андрея Андреевича Пало».
         «Что может быть проще и искать не надо, они тут рядом в селе Деревянное в двадцати пяти километрах от Петрозаводска живут», - сказали ей.
         Я никогда не видела своих родителей такими счастливыми, как во время этой встречи. Они много  смеялись,  вспоминая студенческие годы, шутили, как будто скинули лет по тридцать каждый. 
         Было такое время в их не богатом студенчестве, когда им приходилось жить в одной маленькой комнате и втроем, и вчетвером. Там помещалась только огромная кровать, сконструированная моим дедом. Складная кровать была шириной два метра и длиной два метра, днем она складывалась, превращаясь в тумбу. 
         Элли спросила маму и отца: «Где та замечательная кровать, на которой мы спали поперек, и помещалось там иногда по три-четыре человека?».
         «Все наши вещи и мебель остались в Подужемье, пришлось все бросить, когда нас отправили в эвакуацию в Архангельскую область», - ответила мама. 
         Элли вспоминала: «Никакие похотливые мысли нас не посещали, мы были просто друзьями. Все были студентами, да еще подрабатывали, чтобы с голоду не умереть, уставали  страшно, не до глупостей нам было, спали вповалку крепким праведным сном». 
         Когда стали расставаться, Элли с грустью произнесла: «Ну что эти два часа, я бы хотела у вас отдохнуть подольше в отпуске. Пригласите меня в гости хотя бы на месяц». 
         Договорились они с отцом, что Элли приедет к нам в отпуск с сестрой. Сестра у нее была инвалид, и Элли отпуск всегда проводила вместе с ней. 
         Отец начал хлопотать, чтобы получить разрешение на вызов. Приехал к нам Иван Михайлович Петров, он в те годы руководил Государственной публичной библиотекой КАССР. Как член коллегии Министерства культуры, Петров участвовал в работе заседаний районных Советов народных депутатов и пленумов районных комитетов партии, был членом Президиума Обкома профсоюзов работников культуры, членом правления Карельского республиканского общества «Знание» и членом методических советов Министерства внутренних дел республики и Дома политпросвещения Карельского Обкома КПСС. 
         Он сказал: «Конечно, мы ничего не имеем против визита к вам Элли Стенберг, но вы же понимаете, какого высокого статуса этот человек в Финляндии. Она привыкла в других условиях жить, тем более, что она хочет приехать не меньше, чем недели на две».  
         Отец ответил:  «Это ее просьба, ее желание. Если Элли устраивает такая скромная жизнь, как у нас, то я ничего против не имею. Если она хочет, то пусть приезжает, а уж как мы живем, так и живем». 
        «Ну, вы все же подготовьтесь, как следует», - сказал Иван Петров и уехал. 
        Отец сказал нам: «Придется какой-то комфорт создавать нашим гостям».
        Мы с Казимиром  уже жили в нашем новом доме. Но мы приняли общее решение наш дом уступить гостям, а самим временно пожить всем вместе в отцовском. В нашем новом доме мы все покрасили, привели в порядок, купили кое-что из мебели, обои поклеили.
        Иван Михайлович приехал посмотреть, как мы подготовились и говорит: «В таком доме я и сам бы пожил». Значит, ему понравилось.
        Конечно, это был совершенно новый дом, недавно построенный. Только обои, поклеенные нами для гостей, отвалились, потому, что лес, из которого мы дом построили, был еще сырой. Потом нам пришлось снова все ободрать и приклеить новые обои. Они правда тоже простояли недолго всего два или три месяца.
        Я понимала, что отцу и маме очень хотелось, чтобы Элли к нам приехала. От первой встречи осталось такое яркое впечатление, необыкновенно теплое и искреннее, они общались как родные. Я никогда не видела, чтобы родители были так счастливы и довольны. Элли нам всем подарки привезла, футболки, водолазки, еще что-то из модных тогда вещей. Сама Элли "вещизмом" не страдала, у нее в приоритете другие жизненные ценности были - духовные, идейные. Она как-то открыла свой шкаф, а там всего три костюма висело на вешалках. На одно платье была накинута красивая безрукавка из ажурного вологодского кружева. 
        Элли сказала: «Это моя парадная одежда, я ездила в Вологду, была на экскурсии на фабрике, где плетут вологодские кружева и мне там подарили этот жилет».
        Мы готовили простую пищу, никаких деликатесов и кулинарных изысков у нас не водилось. Тогда свежая треска была в продаже, картошка своя, квашеная капуста, соленые грибы. Никогда на стол не ставились бутылки, веселье алкоголем не подогревали. Но застолья проходили  всегда шумно и весело. Каждый день приносил радость, как будто только что встретились. Плохое не ворошили, вспоминали светлые радостные моменты жизни.
        Отдых у нас в Деревянном Элли очень понравился. Она приезжала к нам еще несколько раз. К сожалению тогда так часто не фотографировались, как теперь, поэтому ее фотографий сохранилось не много.
        Перед отъездом Элли поблагодарила Ивана Михайловича Петрова за свой отдых у нас:  «Мы так хорошо не отдыхали еще никогда», - сказала она.
        Элли заметила, как отец трепетно жарил зерна кофе, молол их  на кофемолке, варил кофе. Восхитительный аромат шел по всему дому. Отец знал в этом деле толк. Он любил варить кофе, пить его и угощать им гостей. Если, конечно, это был настоящий кофе. Путь к нему в жизни отца был длинным, слишком долго он был лишен этого удовольствия. В ссылке в Сибири не было кофе, отец пытался жарить хлеб, какие-то корешки, чтобы хоть как-то компенсировать его отсутствие, но это, конечно, было невозможно. Мы заказывали зерновой кофе знакомым, иногда его привозили  из Москвы, иногда из  Ленинграда с оказией. По тридцать девять рублей кофе горохом отдавал, а по сорок пять - вот тот был настоящий кофе. Какое бы ни было трудное время, мы всегда два раза в день пили кофе. Это был семейный ритуал. Отец сделал специальную жаровню с длинной ручкой, тогда в шестидесятые годы еще зеленый зерновой кофе продавался, его надо было жарить. К нам домой даже приезжала съемочная группа с Карельского телевидения, из редакции финского национального вещания, и отец показывал, как надо правильно жарить и заваривать кофе. Целая передача об этом прошла по телевизору. 
         Перед отъездом Элли сказала: «Писать письма мне некогда, я буду каждый месяц в определенный день отправлять вам посылочку с кофе. Вы будете знать: если получили посылку, значит у меня все хорошо». 
         И вот каждый месяц тринадцатого числа много лет подряд мы получали  посылку с кофе. Именно это число было выбрано, возможно, потому, что у отца День рождения был 13 мая. Если выходной день выпадал на это число, и почта была закрыта 13-го, то получали 14-го. Однажды я сходила на почту, а посылки нет. Я набрала номер телефона Элли, мне сообщили, что она умерла.
 
         
КАУКО И ИНГА

          Получаем как-то мы письмо из Хельсинки от Кауко и Инги Хейкккиля. Они писали, что Элли Стенберг рассказывала им, как хорошо отдохнула у нас в Деревянном, они просили отца сделать им  вызов, хотели тоже приехать хотя бы повидаться. Познакомились мои родители с Ингой и Кауко в 1925 году в Ленинграде, когда Кауко преподавал в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада, а его будущая жена Инга училась там на третьем курсе. 
          Инга - крупная шведка, очень шумная, веселая и общительная, она в совершенстве владела восемью иностранными языками, работала в посольствах и консульствах разных стран. 
          Кауко – высокий, худой, сдержанный финн, преподавал в университете, занимался научной работой. 
          Несмотря на большую разницу в возрасте они поженились. Счастливо прожили вместе много лет. Их взрослый сын учился в Германии.
          Отец снова обратился за разрешением на вызов к Ивану Михайловичу Петрову, тот ответил: «Если вы создадите супругам Хейккиля такие же условия, как для Элли Стенберг, то приглашайте». 
          Я тогда была сопровождающей, встречала и провожала зарубежных гостей. На Промкомбинате меня всегда отпускали с работы, когда к нам приезжали иностранцы. Я встретила Кауко и Ингу в Петрозаводске, мы доехали до Деревянного на обычном рейсовом автобусе. Остальные пассажиры поглядывали на них с нескрываемым интересом. Из-за продолжительной политики изоляции или железного занавеса все мы - граждане СССР тогда каждого иностранца воспринимали как существо с другой планеты.
          У нас на отдыхе Инга и Кауко проснувшись рано утром, сделают зарядку, прогуляются в лесочке неподалеку и идут завтракать. За столом они много времени проводили в разговорах с родителями о прошлом, политическая тюрьма и в их жизни занимала значительное место. Кауко был членом Социал-демократической партии Финляндии с 1921 года, заслуженным ветераном рабочего движения. И Кауко, и Инга в разное время были заключены  в Финляндии в тюрьму по политическим мотивам, отбывали приличные сроки, правда там совершенно другие условия созданы для заключенных, и они совершенно не понимали разницы между финской и русской тюрьмой. 
          Инга была яростной сталинисткой. Она часто спорила с отцом и мамой. Инга защищала Сталина, была уверена, что он выдающийся человек и имеет право на ошибки. Но главной его заслугой считала победу в Великой Отечественной войне.  Отец и мама, конечно, не разделяли ее взглядов.
          В еде супруги были не прихотливы: картофель, русская квашеная капуста, рыба, грибы, ягоды и никакого мяса. Инга диктовала свои условия: поели, теперь все вместе идем гулять по берегу озера или в лес. А у нас хозяйство: козы, куры, большой огород, сад, мы не привыкли отдыхать, живя в деревне, работали, не покладая рук, как ишаки. 
          Они привезли с собой невиданную тогда у нас забаву — дартс, прибили мишень к стволу сосны и каждый день устраивали соревнования по меткости в лесу недалеко от дома. Сколько же было спортивного азарта, веселого крика и шума в этих состязаниях до поздней ночи!
          Кауко и Инга несколько раз приглашали нас в Хельсинки в Финляндию в гости. Приехав впервые, мы были ошеломлены размерами и комфортом их квартиры. 
Когда приехали к ним в последний раз, Кауко был серьезно болен. Инга сменила квартиру. Они переехали на первый этаж. В просторной, не менее комфортной обстановке, Инга сделала перепланировку. Она устранила все пороги и неудобства, чтобы Кауко на коляске мог беспрепятственно передвигаться по всему пространству огромной квартиры. Она очень дорожила мужем. 
          Инга работала в посольствах и консульствах разных стран и ей надарили множество памятных подарков: картин, огромных ваз из хрусталя, дерева, камня и драгоценных металлов, ценных знаковых и символических вещей, она устроила в квартире для них маленький музей. Среди его экспонатов даже была большая корзина из горного хрусталя, подаренная самой  Елизаветой II, царствующей королевой Великобритании. Я была тогда в положении Рудиком, младшим сыном, примерно половина срока беременности уже прошла, но по моей фигуре это было еще не заметно. Тогда не принято было выставлять напоказ и всех заранее оповещать о таких событиях. Инга запекла в духовом шкафу огромную рыбу в фольге с овощами, и я никак не могла от нее оторваться. Все уже закончили есть, а я осталась у стола одна. Инга, смеясь, сказала: «Кушай, кушай, русский Ванька кушать хочет», - заметила, что я в положении. Нас ведь тогда в России считали финнами, а в Финляндии мы были русскими. Инга предупредила нас, что в Суоми вовсе не такая легкая и богатая жизнь, какой кажется на первый взгляд.  
          «Вы навестите обязательно всех родственников, но ночевать возвращайтесь ко мне. У меня есть возможность содержать вас во время вашего пребывания в Финляндии, а у некоторых из них такой возможности нет», - с финской прямотой сказала она. Мы начали выезжать в Финляндию в начале шестидесятых годов, тогда  надо было заполнять подробную анкету, полгода ждать документы и разрешение на выезд.

ПЛЕМЯННИКИ ИЗ МАЛЕНЬКОГО ДОМИКА
               
          Шло время. Наша семья уже прочно обосновалась в Деревянном, когда вдруг мы получили телеграмму из Сибири следующего содержания: «Приезжаем в Петрозаводск, встречайте» дальше стояли дата и подпись: «Племянники». 
          Мы озадачились, что это за таинственные сибирские племянники у нас появились? Наконец отец догадался, что, скорее всего подпись была не племянники, а Пиеломяки. Это была фамилия Хилмы и ее детей, наших соседей и друзей по ссылке в Сибири. Видимо сотрудница почты в Соленом, когда принимала текст телеграммы, приняла фамилию Пиеломяки за слово «племянники». 
          Пришлось нам ехать встречать своих новоиспеченных сибирских племянников. Приехали они не втроем, а вчетвером, потому что дочь Хилмы - Майми родила в Сибири девочку от Томаса, бывшего моего ухажера, одного из «трех танкистов». К сожалению, совместная семейная жизнь у них не сложилась, и Томас уехал к себе на родину в Литву после освобождения.
          Спустя некоторое время Хилма с детьми в Деревянном построила маленький домик чуть больше того, что был у нас в Сибири. Ну а какой дом можно построить без мужика на женские деньги? Высоту потолка измеряли по росту Валентина, сына Хилмы, получилось метр семьдесят-восемьдесят, наверное. Поселились в домике вчетвером. И вдруг мы на наш адрес получаем письмо из Эстонии от Саара. На конверте было написано: "Для Хилмы Пиеломяки". Он, наверное, сердцем почувствовал, что Хилма с детьми отправилась из Сибири вслед за нами в Карелию. Он знал, как сильно они были привязаны к нашей семье.
          Саар писал: «Пасмурная погода дома мне надоела. Можно, я приеду к тебе? Проживем вместе до старости».
          Видимо эстонская семья не приняла его после ссылки, слишком долгой была разлука. Саар спрашивал разрешения у Хилмы приехать к ней в Деревянное и остаться навсегда. Хилма в смятении то плакала, то смеялась, спрашивала у отца совета, долго думала, как поступить. Ей очень хотелось, чтобы Саар приехал. Но главное, что ее смущало, это рост Саара, он не поместился бы в ее маленьком домике. И она не разрешила ему приезжать.

ПРОПАГАНДИСТ
 
          Кроме того, что отец, как селькор публиковался в газетах, он еще умело их распространял. Он нашел всех финнов-ингерманландцев и карел, которые хоть немного умели читать по-фински, и всем им газеты выписывал. Люди не хотели подписываться на периодические издания, потому что мало зарабатывали, пенсии были небольшие. Отец их подпишет на свои средства, а потом они ему деньги возвращали, бывало, конечно и так, что некоторые и не возвращали. 
          Мы уже свыклись с этим, ведь для отца в общественной деятельности был жизненно важный интерес. Он мыслил более масштабно, не замыкался на быте и считал своим долгом популяризировать газеты, распространять финскую литературу и поддерживать финский язык. 
          Я спрашиваю его: «Папа, когда ты пенсию-то получишь?»
          Он отвечает:  «Рая, так я получил ее уже и оформил подписку на все издания». 
          Мама только руками разведет:  «Ладно, ну что делать, как-нибудь проживем».
          Мы тогда трудно жили, у нас с Казимиром уже трое детей было. 
          Как-то к нам в гости приехала Майя Линд, она в молодости вместе с папой работала в Паданской школе. 
          Я ей говорю:  «Майя, у меня ни копейки денег нет, продай, пожалуйста, эти футболки и водолазки, мои подарки из Финляндии, только маме не говори. Я не хочу ее по пустякам беспокоить». 
          Майя работала тогда в гардеробе Лесотехникума. Она продала финские подарки и через пару дней привезла мне деньги, но я об этом никому не говорила, родители не знали ничего. Ира купила себе ткань на сарафан, сшила его и ходила нарядная, меняя кофточки каждый день. Мама видит, что я хожу в том же в чем и раньше, приносит мне немного денег, рублей шесть, наверное, и говорит:  «Рая, купи такой же материал, как у Иры и сшей себе такой же сарафанчик». 
          Я отвечаю: «Может быть попозже, в магазине уже нет сейчас такой ткани».
          Мама с отцом после всех сложных жизненных перипетий не очень ориентировались в современной жизни и я старалась оберегать их от житейских и бытовых проблем. Так и жили.
          Нашей с Казимиром дочери Марите исполнилось три года. Тогда неподалеку, за нашим домом начали строить детский сад. Построили его очень быстро. Мне удалось дочку туда устроить. Я несколько лет не работала, потому, что детей не с кем было оставить. У мамы постоянно было высокое давление, но, несмотря на это, она вела хозяйство. Мы завели коз, кур, посадили сад, в огороде было много работы. В общем, мне надо было найти какую-то работу. Однажды я зашла на почту, а девчонки на телефонной станции попросили меня временно сотрудницу подменить, она в отпуск хотела выйти. 
          «Мы быстро научим тебя работать на телефонном коммутаторе, это не сложно», - уверили они меня.
          Ну, я согласилась конечно, хоть и временная, но работа. Очень деньжат не хватало тогда в семье. Работа посменная, но выбирать не приходится. 
          Помню частенько вечерами, иногда даже и ночью переговоры с Москвой  заказывал Шай Вениаминович Коган, он работал в Промкомбинате инженером. У него сестра жила в Москве, преподавала в каком-то институте. Он всегда переговоры заказывал очень поздно, когда телефонные линии были свободны. Пока ожидали соединения с Москвой, мы часто с ним на разные житейские темы беседовали. 
          Однажды он мне сообщил:  «У нас освободилось место нормировщицы в Промкомбинате, человек ушел работать в Сельский совет, иди к нам. На курсы пошлем. Зарплата неплохая. Работа не сложная. У комбината большое будущее».
          Я согласилась. Приняли меня на Промкомбинате очень дружелюбно. Отправили на курсы. Я поработала, вроде понравилось. Нормирование само по себе дело не простое, надо в контакте быть и с начальством, и с рабочими. На Промкомбинате зарплата была неплохая по тем временам, и муж зарабатывал в леспромхозе. Наконец, появился финансовый просвет в жизни. Отец теперь мог подписываться на все газеты и журналы сколько угодно.

«ОДИН ДЕНЬ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА»

          Как-то ко мне в руки попала книга Солженицына «Один день Ивана Денисовича», прочитав ее, я бросилась к отцу, мне хотелось поделиться впечатлениями, хотелось, чтобы и он поскорее прочел ее. Каким чудом эта книга просочилась через советскую цензуру и была издана, не знаю, но впечатление произвела разорвавшейся в сознании бомбы. 
          Отец прочитал ее и сказал: «Ну, это только цветочки, по сравнению с тем, что мы там видели». 
          И добавил:  «Не люблю я возвращаться к тому времени, но один эпизод расскажу. Когда нас везли из Карелии в Свердловскую область, стоял уже приличный мороз. Зима наступила. Сначала ехали в поезде, а потом надо было пешком идти. Шли долго, стало темнеть, замерзли все. Конвоиры тоже устали, стали искать место для ночлега. Нашли пустой сенной сарай, куда сено завозят на лошадях, а двери большие как ворота закрывались на крепкую подпорку. Загнали партию арестантов в сарай. А надо заметить, что среди этапа были люди, арестованные еще до начала зимы. Они были в легкой одежде в пиджаках, платьях, легкой обуви. Меня забрали поздней осенью, поэтому я был в зимней обуви и одежде. Люди поместились в сарай стоя, плотно прижатые друг к другу. Те кто был послабее, начали умирать. Мертвые до утра остались стоять с живыми. Так простояли всю ночь. Когда на рассвете двери открыли, заключенные, стоявшие первыми, упали. Они замерзли. Все, кто попал в середину толпы, и я в их числе, выжили. Первой работой в качестве заключенных у нас был приказ собрать и сложить трупы в одну кучу. Я их сосчитал, там  было примерно шестьдесят мертвецов. Страшно было представить, что людей не ценили даже как рабочую силу, убивали, походя, просто так», - сказал отец.
        Отцу часто задавали вопрос, как ему с его далеко не богатырским здоровьем удалось выжить в жестоких условиях лагеря. Он рассказывал, что основной работой заключенных была валка и заготовка леса, очень тяжелый физический труд. Его спасло то, что еще в юности в Финляндии он стал очень хорошим пилоставом, научился превосходно точить инструменты. Кого бы ни назначали на эту работу, никто не умел так хорошо, как отец подготовить инструменты к работе. Трудиться инструментальщиком в лагере приходилось по ночам. Работы хватало на всю ночь. К семи часам утра наточенные инструменты должны были отдавать в работу. 
        В лагере люди, которые целый день тяжело физически работали, никогда не наедались, они постоянно были голодными. Да бывало еще, уголовники отбирали половину пайки. Тех, кто сопротивлялся зверски избивали, ломали руки, ноги, ребра. Отвратительной лагерной еды не хватало, и люди шли на помойку за отбросами. Отец туда не ходил. После ночной смены у него оставалось свободное время днем, и он с самой ранней весны до поздней осени ходил в лес на территории лагеря и находил там что-нибудь съедобное. Ел еще мягкие молодые побеги елей или сосен, выковыривал затвердевший сок, белую сладкую прослойку под корой хвойных деревьев, жевал смолу, ел ягоды до самой поздней осени, даже горькие ягоды красной рябины. Но никогда не ходил за едой по помойкам. Он понимал, что это верная смерть. Голодные люди в лагере каждый день большой толпой стояли у пищевого блока и ждали, когда на помойку выбросят остатки еды, они собирали пищевые отходы, ели и поэтому часто болели и умирали от дизентерии.
        При входе в Ивдельский лагерь висел плакат «Добро пожаловать», а заключенные, заходя строем на территорию лагеря, должны были громко петь хором: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».
        Даже мама не верила, что с таким здоровьем отец вернется из лагеря, не верила, но ждала его и замуж не выходила. Маме тоже часто задавали один и тот же вопрос: «Почему ты молодая, привлекательная женщина, хорошая хозяйка не устроила свою судьбу с другим мужчиной?  Ты же знала, что мужа посадили на десять лет, что он вообще может не вернуться оттуда. Если бы ты вышла замуж, то, наверное, тебе легче бы жилось?».
        Мама отвечала:  «Я всегда считала, что это было бы страшным предательством по отношению к Андрею. Если бы он заслужил то, что ему довелось испытать, то тогда другое дело. Но когда человек с чистой душой посажен в тюрьму без вины, его нельзя предавать. Поэтому я даже мысли о другом мужчине никогда не допускала».
        Хотя  такая возможность ей судьбой предоставлялась. Помню, в 1939 году в Подужемье, где мама работала в школе, один учитель, ее коллега делал ей предложение выйти за него замуж. Но мама отказала ему. Мама всегда очень строго вела себя, скромно одевалась и сильно отличалась внешне от других деревенских женщин. Она так и не выучила русский язык. В те годы у жителей Карелии в ходу было два языка русский и финский. Граждане получали двуязычные паспорта, заполненные по-русски и по-фински. Все уличные вывески, названия учреждений, магазинов были двуязычными. Мама прожила долгую жизнь. Умерла в девяносто два года в здравом уме и полной памяти, пережив отца на двадцать два года, по врачам и по больницам не ходила, знала, что больница вторую жизнь не даст.
        Я не раз предлагала отцу отдохнуть в санатории. 
        Он  отвечал: «Меня устроило бы единственное место отдыха – лес, где бы я шалаш построил и пожил там недельки две один, собрался с мыслями. Мне надо до ста лет прожить, у меня дел много и очень большие планы на будущее».
        К сожалению, воплотить все свои планы в жизнь отцу не удалось. Умер он в семьдесят лет. Первый раз отец отбыл десять лет заключения в лагере, второй раз за это же «преступление» ему вменили другой вид наказания —  бессрочную ссылку в Сибирь. Таким образом, получалось два витка репрессий, и когда пошел процесс реабилитации, то за первый срок его реабилитировали в Москве, а за второй срок реабилитация состоялась 8 сентября 1956 года Верховным Судом КАССР.

ФЕЛИКС
 
          Мы с мужем получили письмо из Прибалтики от друга мужа по сибирской ссылке Феликса. Он писал, что вышел в отпуск и приглашал нас к себе в гости в Литву. 
          Казимир сказал мне:  «Надо бы к Феликсу съездить, давно мы с ним не виделись». 
          Я предложила съездить ему одному, но ему очень хотелось поехать со мной. Мы взяли с собой Алика, старшего сына и отправились на родину мужа в Литву. Феликс и Станислава с двумя сыновьями Кестутисом и Римутисом жили на хуторе, недалеко от Каунаса в большом новом доме. В Литве деревенские дома выглядят по-другому, не так как наши. Нас очень тепло встретили, как родных.  Одну половину дома Феликс уже полностью отделал и жил там с семьей, а работа во второй половине была еще не закончена и она пустовала.
          «Если ты переедешь сюда жить, я отдам тебе эту половину дома и к твоему приезду отделаю ее в лучшем виде», - сказал Феликс Казимиру. 
          Феликс отвез Казимира в МТС совхоза, показал технику, гараж, сельскохозяйственные машины. Вижу, Казимиру все понравилось, и он настраивается переезжать в Литву насовсем. Родители Феликса жили тоже на хуторе, но в другом месте. Они тоже пригласили нас к себе в гости. Когда мы приехали, мать принесла миску, налила в нее меду, нарезала свежих огурцов и говорит: «Закусите с дороги перед обедом». 
          Я никогда не пробовала такого необычного лакомства. Свежие огурцы с медом оказались невероятно вкусными. Очень похоже на арбуз, только еще вкуснее.  
          На обед она приготовила цеппелины, это картофельные клецки огромного размера с мясной начинкой, которые подала со шкварками. За время пребывания в гостях мы много разных необычных для нас блюд литовской национальной кухни попробовали. В чудесном яблоневом саду ветки деревьев гнулись под тяжестью яблок, они прямо под ногами на земле валялись. Однажды я одна съела почти ведро «белого налива», так было вкусно! У них на скамейке в саду стояла большая стеклянная бутыль с прозрачной желтоватой жидкостью. Отец Феликса, проходя мимо нее, доставал из кармана тонкий резиновый шланг, один его конец опускал в бутыль, другой - в рот и сосал жидкость. 
          Я раньше никогда ничего подобного не видела и спросила  у матери Феликса: «Что это он  делает?». 
          Она ответила, махнув рукой: «Да ладно, пусть сосет, это  вино из яблок, оно полезное».
          Стася повела нас на экскурсию в амбар, а там под потолком, подвешенные к крепким деревянным балкам на металлических крюках, висели огромные копченые свиные туши. Их специально подвешивали высоко, чтобы крысы не могли достать.
Перед отъездом я попыталась поднять наш чемодан, и не смогла его сдвинуть с места. 
          Казимир, увидев это, сказал: «Стася нам с собой положила окорок». 
          У нас в Карелии это был очень дорогой редкий деликатес. Стася позвала меня в хлевушку, а там из-за загородки торчала чудовищно огромная свиная морда. 
          «Свинка весит уже килограммов двести, и стоять не может, только лежит. Мы ждем, когда первые морозы ударят, чтобы ее забить», - сказала Стася. 
          Свинье в пищу добавляли по полведра конского навоза, потому что он не дает нарастать жиру, а желудок значительно растягивает. Еще они держали очень много кур, гусей, индюков, уток. Стася хотела нам яиц свежих с собой положить, но их же невозможно целыми довезти в такую даль. Отпуск у Феликса был недолгий, началась уборочная, он вставал в четыре часа утра, а возвращался домой в одиннадцать вечера. От переутомления перед сном ему надо было обязательно выпить, иначе он спать не мог. Зимой, конечно, такого аврала не было, работы было гораздо меньше. Но Казимиру такой режим труда не понравился, вижу, его энтузиазм по поводу переезда в Литву пошел понемногу на убыль. Мы стали кумовьями, мы - крестными родителями Кестутиса, а Феликс и Стася - крестными нашего сына Алика. 
          Я уговаривала Казимира съездить к его родным: «Давай поселимся в гостинице, не будем никого обременять своим присутствием. Просто посмотрим, как они там живут. Сходишь в церковь, там должны вестись регистрационные книги записей дат рождений и смертей местных жителей, узнаешь, кто из родных еще жив. Навестим их. Сходим на могилу твоей мамы».
          Он упрямо твердил: «Нет, я туда не поеду, потому что, когда мама умерла, меня никто из них не искал, я никому не был нужен».
          Вдруг на адрес Феликса приходит телеграмма из Деревянного, Ира писала в ней:  «Рая, тебя приглашают на работу в книжный магазин. Надо поскорее  вернуться, потому что к 1 сентября нужен продавец на открытие магазина».
          В магазине продавались кроме книг канцелярские принадлежности, учебники и тетради. Я в ответ дала телеграмму: «Я согласна, на днях выезжаем». 
          Муж, конечно, возмутился, потому что ему хотелось побыть на родине подольше. Но работа есть работа, не каждый день поступают такие предложения.
Феликс отвез нас на своей машине на вокзал. Всю дорогу он что-то убедительно доказывал  Казимиру на литовском языке. Я литовского не знаю, могла только догадываться, что Феликс настойчиво уговаривал Казимира переехать жить в Литву. 
          Когда мы приехали домой, Казимир «туча тучей» ходит, молчит день, второй, третий. Я не выдержала, спросила: «Что ты решил по поводу переезда?»
          Он ответил: «Нет, не поедем. Здесь я каждый гвоздь сам прибил. А там Феликс отдаст нам полдома, я буду чувствовать себя обязанным ему всю жизнь. Это одна сторона дела, а другая – моих родных там нет, а тут твои родители. Они стали мне близкими людьми, ближе родных. Здесь и мое родное гнездо».
          У меня камень свалился с души, конечно, я не хотела никуда переезжать.
Казимир написал Феликсу в письме, что мы решили не переезжать жить в Литву. 
Спустя некоторое время их младший сын Римутис приезжал к нам в Деревянное, картошку привозил, я помогла ему картошку продать. Очень хорошая литовская картошка у них была. А в подарок Стасе я послала керамику ириной работы.
 
КНИЖНЫЙ МАГАЗИН

          Когда мы вернулись из Литвы, я приняла книжный магазин. Меня не хотели с Промкомбината отпускать, к этому времени я года три уже там отработала, профессию освоила, но книжный магазин перетянул. Я всегда любила читать, часто заглядывала в этот магазин, чтобы книги полистать, посмотреть новинки, хотя средств лишних на покупку книг тогда не было. Книжный магазин в Деревянном был очень маленький всего три с половиной на три с половиной метра примерно. Там стояла круглая печка-голландка, выкрашенная серебрянкой, по всем стенкам размещались стеллажи, имелся и небольшой прилавочек. Помещалось туда одновременно всего несколько покупателей. Работа с книгами была мне очень по душе, но в первый месяц я не выполнила план. 
          «Если я и второй месяц план не сделаю, то меня с работы попросят уйти», - тревожно думала я. 
          Мне совсем этого не хотелось, я не спала всю ночь и нашла выход. Я решила организовать киоски по продаже книг в ближайших от Деревянного населенных пунктах. Съездила в Орзегу, там была небольшая библиотечка, оставила немного художественной литературы в основном карельского издания. Съездила в Педасельгу, там тоже организовала продажу книг. В Педасельге был магазин, детский садик и  даже школа. Люди с удовольствием покупали книги. Тогда народ вообще много читал. В Деревянном односельчане меня хорошо знали и по работе в Промкомбинате и лично, часто заходили  в книжный магазин книжные новинки полистать, пообщаться. Мои дела пошли в гору. Через несколько лет мою работу отметили, я получила почетный значок «Пропагандист книги», через пять лет второй значок  «Книга-народу». Потом наградили, как «Ударника девятой пятилетки», потом как победитель в соцсоревнованиях значок получила, потом стала «Ударником одиннадцатой пятилетки». Всего не меньше двадцати грамот получила за время своей работы. Почетные грамоты и значки тогда были признанием добросовестного труда, ими гордились, их бережно хранили. 
          Когда наша председатель Сельского потребительского общества уходила на пенсию, меня стали агитировать занять ее место. С 1970 по 1984 годы во главе потребительской кооперации в Карелии стоял Михаил Алексеевич Хилков. Меня так настойчиво уговаривали, что прислали машину за мной, чтобы  доставить  в Карелпотребсоюз для беседы с самим  Хилковым. Председателем сельпо работать не просто, я это хорошо понимала. Не было транспорта, в магазинах требовался ремонт, ремонтных рабочих тоже не было, средств не хватало, ревизии проводили ночью, чтобы магазин днем мог работать. Я отказывалась, как только могла, наконец, заявила: «Соглашусь в том случае, если мой муж даст согласие, потому что у меня трое детей». 
          Хилков говорит: «Хорошо, тогда я завтра приеду к вам домой  и поговорю с твоим мужем». 
          Я думала, шутит, а он и на самом деле приехал к нам домой. 
          В разговоре с ним Казимир вынес твердое решение: «На должность председателя сельпо Раиса не пойдет, а если вас не устраивает ее работа в книжном магазине, то она вернется на Промкомбинат. Там ее место опять свободно». 
          Хилков подошел ко мне,  по-отцовски обнял и сказал:  «Раиса Андреевна, не уходи, я тебе построю новый магазин. Такие кадры, как ты нам нужны, мы ни за что тебя не отпустим, работай с Богом». 
          Прошло всего два-три месяца и мне рассказали, что в Деревянное в сельский совет приезжал Хилков и просил выделить в селе место для книжного магазина, он сказал: «Мы для Раисы Андреевны персонально построим здесь магазин». 
          Когда строительство было начато, Хилков обратился ко мне с такими словами: «Большая просьба к тебе, Раиса Андреевна, как депутат возьми на контроль строительство. Тебя здесь все знают, к твоему мнению прислушиваются. Присмотри, чтобы строители не халтурили, не воровали, а работали честно и делали все качественно».
          Я частенько заглядывала на строительство.  Строили наши ребята, местные жители. Они мне говорят: «Не волнуйся, Раиса Андреевна, в своей деревне и для своих сельчан разве мы плохо работать будем».

КЛУБ-МАГАЗИН

           В 1973 году новый магазин был построен. По тем временам это был замечательный магазин.  Его назвали единственным в Карелпотребсоюзе  «Клубом – магазином». Организацией работ по оформлению занималась я сама, нашли деньги, нашли людей. В универмаге «Карелия» в Петрозаводске работала оформителем талантливая художница, и мне посоветовали ее пригласить. Она и занялась дизайном моего книжного магазина. Он был очень креативно, как теперь говорят, оформлен. 
Когда я перешла работать в новый магазин, обязанностей значительно прибавилось. С «благословения» Карелпотребсоюза мы начали проводить творческие встречи местного населения с известными писателями, журналистами, поэтами.
          Прочла я в газете «Северный курьер» статью об Исааке Марковиче Бацере, известном  журналисте, писателе-документалисте, театральном критике. И решила пригласить его на творческую встречу в наш Клуб-магазин, об этом сообщила в Карелпотребсоюз начальнику отдела Анастасии Петровне Титовой. 
          Она говорит:  «Что вы, Раиса Андреевна, для  человека такого масштаба, как Бацер нужна  большая аудитория, он выступает в вузах перед студентами, на крупных мероприятиях, а тут сельский книжный магазинчик. Я не согласна с вашим слишком смелым решением, надо приглашать людей менее известных. Наверное, он не согласится». 
          «Он уже согласился», - отвечаю я. 
          Мы тщательно подготовились. У нас был керамический цех в Промкомбинате, там мы приобрели в подарок гостю нашу фирменную керамику. Народу взрослого собралось на встречу человек двадцать, да еще учителя и старшеклассники пришли из школы. В магазине «яблоку негде было упасть».
          Бацер приехал, очень интересно выступил. Он долго и тепло общался с сельчанами, откровенно отвечал на вопросы. Всем его выступление понравилось.
          На следующий день мне по телефону звонит Титова и говорит:  «Приезжал Бацер, заходил к нам в отдел и сказал, что не ожидал, что в селе можно так интересно проводить творческие встречи, прямо как в домашней обстановке. Ему очень понравилось, он благодарен работникам, организовавшим это мероприятие, с удовольствием приедет еще. Посмотри-ка, как я в нем ошиблась».
          Я открыла еще один киоск в Прионежском райисполкоме. Там находился и райком комсомола, где работала хорошая девушка по имени Валя, она и еще три комсомолки торговали книгами в киоске на общественных началах. Сеяли разумное, доброе, вечное. Валя теперь очень известный и уважаемый в Карелии человек, депутат Государственной Думы от Республики Карелия Валентина Николаевна Пивненко. Уже тогда чувствовалось, что это прирожденный общественный деятель, «птица высокого полета». Она вела себя строго, в коллективе умела правильно себя поставить, небольшого роста, но стройная с хорошим русским лицом. Видимо поэтому я и запомнила именно ее. 
          Благодаря этим киоскам мне удавалось легко выполнять план, но работать приходилось много, не считаясь со временем.
          К нам на творческие встречи в Клуб-магазин приезжала несколько раз  известный журналист «Радио Карелии» Наталья Васильевна Ларцева, краевед, литературовед, исследователь и пропагандист творчества Марины Цветаевой, организатор «Цветаевских костров» в Петрозаводске. Очень душевно она умела с людьми разговаривать. Рассказывала о  творчестве Марины Цветаевой, читала ее стихи. Ларцева - автор ряда публикаций по теме сталинских репрессий, ее перу принадлежит  книга “Театр расстрелянный”. Одна из творческих встреч в нашем клубе была посвящена этой теме.
          Вышла тогда из печати новая книга нашего земляка народного писателя Карелии, Федора Алексеевича Трофимова «Каменистое поле Педасельги», и мы решили пригласить его к нам на встречу с односельчанами. Многие пожилые люди хорошо знали писателя лично, особенно его  сверстники. Чтобы народ понимал, о чем пойдет на встрече речь, я дала его книгу почитать жителям села, кто-то купил, кому-то дала свой экземпляр почитать. Наша односельчанка баба Матрена, широко известный в деревне книгочей, частенько заходила к нам в Клуб-магазин. Прочитав эту книгу, немедленно примчалась в магазин.  
          Открывает дверь и, не зайдя еще  в помещение, с порога кричит:  «Раиса Андреевна, слушай, Федька-то все переиначил! Да там не так все было, как написано!». 
          Я говорю:  «Баба Матрена, это художественная литература, там допускается художественный вымысел автора. Вот пригласим его на встречу, ты и спросишь его, почему он все переиначил». 
          Я допустила неосторожность и во время выступления на телевидении о нашем клубе — магазине рассказала эту забавную историю. Потом, когда я позвонила  по телефону Федору Алексеевичу, чтобы пригласить его к нам на творческую встречу, мне сказали, что он болен. Возможно, так оно и было. Но его приезд к нам так и не состоялся, а жаль. Многие люди, особенно его ровесники с удовольствием бы на эту встречу пришли, очень его книга сельчанам  понравилась.
          Поэт и переводчик Рейе Такала в клубе-магазине на творческих встречах не раз выступал. Помню, у него был негромкий проникновенный голос, он читал стихи вдумчиво, неторопливо. Поэт делился воспоминаниями о войне, размышлениями и впечатлениями  о жизни. Его стихи пронизаны душевным авторским сочувствием и сопричастностью к делам и заботам простых людей.
          Интересная история связана с поэтом Иваном Костиным. 
          Он как-то заходит в наш магазин и спрашивает меня: «Мой новый сборник как идет? Хорошо ли продается?» 
          Я отвечаю: «Да плохо идет, поэзию в деревне не очень любят, предпочитают прозу».  
          А тогда у нас в Деревянном активно работал Дом культуры, там много массовых мероприятий проходило, особенно по праздникам. И вот на одном из таких праздничных событий мы с Иваном Костиным вместе торговали книгами. Поставили стол, разложили книги, он автографы раздавал, беседовал с сельчанами, отвечал на вопросы, а я его сборники предлагала купить. Таким образом, мы вместе легко продали двадцать книг его стихов. Ему очень понравилась такая импровизированная творческая встреча с читателями.
          «В следующий раз, когда приеду, будем снова вместе книги продавать», - сказал он, прощаясь со мной перед отъездом. 

ДЕЛО РУМЯНЦЕВОЙ

          Когда я наотрез отказалась от должности председателя Сельского потребительского общества, занять ее уговорили Анастасию Федоровну Румянцеву. 
Она работала главным бухгалтером в сельпо, дело хорошо знала. Работать начала совсем  юной девушкой, сразу после окончания техникума, когда еще не было электричества в селе. Условия труда тогда были очень тяжелые: ревизии проводили по ночам при керосиновой лампе, торговые точки плохо содержались, не достаточно отапливались, у продавцов иногда гири к рукам примерзали от холода. Но работу свою она любила и, не смотря ни на что, трудилась бухгалтером много лет. У нее был только один недостаток - она любила выпить. Частенько бывало так, что Румянцевой надо отчитываться или выступать, а ее найти не могут. Машина заказана, все Анастасию Федоровну ждут, а она не появляется. И ни для кого не было секретом, что Анастасия Федоровна или уже «приняла за воротник» или находится в процессе. Я тогда избиралась депутатом, председателем местного комитета, потом председателем комиссии по торговле и бытовому обслуживанию от сельсовета примерно на протяжении двадцати лет, и иногда мне приходилось за Румянцеву отчитываться.
Я работу знала так хорошо, что могла отчитаться и без бумаг, на память в любое время дня и ночи. Ну и выручала Анастасию Федоровну из-за хорошего к ней отношения. На собраниях я ее не критиковала, только один на один. Проводила с ней много раз воспитательные беседы, но все безрезультатно. Но однажды произошло то, что надолго испортило наши с ней отношения. В очередной раз, увидев ее пьяной, я не выдержала и сказала:  «Если я еще раз тебя увижу выпившую в рабочее время, то пеняй на себя. Тебя сфотографируют и фото поместят в стенгазету. Стенгазету вывесим на самое видное место». Тогда стенгазеты очень действенной воспитательной мерой считались, в них критиковались прогульщики, пьяницы, дебоширы и другие асоциальные личности. Стенгазеты выпускались на многих предприятиях.
           У Румянцевой были две подруги, с которыми она выпивала. Они раньше вместе работали в бухгалтерии, и потом когда она стала председателем, компания не распалась, они продолжили отмечать что-нибудь "на троих". То День Парижской коммуны, то первый вторник на этой неделе, повод не трудно найти при желании.
Однажды подъезжает к книжному магазину легковая машина, выходит из нее Мария Андреевна Панова, она работала заместителем председателя Карелпотребсоюза  Хилкова и еще одна дама. 
          Панова зашла ко мне и говорит:  «Прочитай, Раиса Андреевна, этот документ. Румянцеву с работы снимать будем за пьянство, прочитай, и твое мнение будет решающим. Минут через десять-пятнадцать надо собраться, комиссия будет состоять из шести человек». 
          Я тогда подумала: «Опять видимо Анастасия Федоровна провинилась из-за своей пагубной страстишки».
          Как оказалось, все было намного интереснее. Одна из подруг Анастасии Федоровны, с которыми она выпивала, написала обличительное письмо в центральную газету «Известия» о пьянстве на работе председателя сельпо Румянцевой. Написала она скорее всего из зависти. Как говорят финны: зависть это искаженная форма уважения. Прихожу я в клуб, там на сцене сидят за столом президиума человек пять-шесть. В зале собрались корреспонденты из нескольких газет, представители  Карелпотребсоюза и профсоюза. Я тоже присела, смотрю, впереди меня на первом ряду сидит Вера, та самая подруга Румянцевой, автор письма в газету. Самодовольная, в развалку сидит, само правосудие олицетворяет. Румянцева забилась в самый темный угол, подальше от всех. Началось собрание. Присутствующих ввели в курс дела, объяснили, по какому поводу собрались. Мне слово предоставили. 
          Я встала и обратилась к Вере: «Вера Ивановна, вот ты написала в газету только о своей подруге Румянцевой, а я вас всегда видела втроем. Праздники ваши вы всегда отмечали втроем, а о тебе и о третьей вашей подруге в письме нет ни слова. В пьянстве оказывается виновата одна Румянцева. Как же так?».  
          Она отвечает: «Ну, я же не председатель, я про нее писала, как про председателя».   
          Я повернулась к присутствующим и говорю: «Если требуется мое мнение, то я хочу начать с того, что Румянцева трудиться начала сразу после техникума и всю жизнь отработала здесь. Было и хорошее, и плохое, всякое было, но она честно трудилась, не уходила от сложностей. Работа председателя трудная. Вот, например, ее вызывают в Орзегу, туда накануне ноябрьских праздников не завезли хлеб. Она ночью запрягла лошадь, разбудила заведующую магазином в Деревянном, сама погрузила хлеб на телегу и увезла в Орзегу, чтобы люди на праздники не остались без хлеба. Такие случаи были не один и не два раза и в Орзеге, и в Педасельге. Уж не знаю, умышленно создавались такие ситуации или нет, но не раз именно по праздникам такое происходило. Человеческий фактор, чья-то  недоработка или  еще что-то? Не знаю, кто в этом виноват. Любые вопросы она решала сама. Значит, умеет человек брать ответственность на себя. Ей осталось доработать полгода до пенсии. Я считаю, что это не правильно, сейчас освобождать ее от работы. Два года назад ей присвоили звание «Отличника потребительской кооперации», а сегодня мы за пьянство увольняем ее с позором с работы. У меня такая к вам просьба, накажите,  как хотите, но с работы Румянцеву снимать нельзя. Когда Румянцева трезвая, она добросовестный работник, и если она оступилась, накажите, помогите исправиться». 
          Я села на свое место, Румянцева встала из своего угла и подошла ко мне, села рядом на лавку, обняла меня, а у самой слезы катятся ручьями по щекам. 
          Шепчет мне на ухо: «Раиса Андреевна, миленькая, спасибо вам. Я никогда не думала, что именно вы за меня заступитесь». Оставили ее доработать до пенсии.      
       
РЕОРГАНИЗАЦИЯ

          Вскоре сельпо стали сокращать по всему району, было образовано Прионежское районное потребительское общество. Новая организация торговли, которая отвечала за весь район. Бухгалтерия и весь административный аппарат теперь находились в Петрозаводске. Из руководства в селах только заведующие магазинами остались. Люди пришли работать в райпо грамотные, большая часть из них  из города. С 1984 года на должность председателя правления, а ныне председателя Совета Карельского респотребсоюза был избран Лиминчук Владимир Илларионович - заслуженный экономист Российской Федерации и заслуженный работник торговли Республики Карелия. В своей работе больших изменений я не почувствовала, мы подчинялись Карелпотребсоюзу непосредственно, документальная отчетность проводилась через райпо.
          Но однажды произошла история, которую я помню до сих пор. Как-то готовились мы к очередным выборам, очень ответственная это была работа. Выборы тогда проводились в воскресные дни и обставлялись как праздники, с флагами, лозунгами, музыкой политической направленности. Члены избирательной комиссии обязаны были обеспечить стопроцентную явку избирателей. Если кто-то не являлся голосовать, к нему домой вечером приходили люди с урной. В бюллетенях было по одному кандидату. Можно было голосовать за и против. Если за - опускаешь бюллетень в урну. Если против - зачеркиваешь фамилию кандидата и тоже опускаешь в урну. День выборов был не просто очередным красным днем календаря, а настоящим праздником. Обычно мы, книжники получали распоряжения из Карелпотребсоюза. Нам было предписано организовать книжную торговлю на всех избирательных участках. 
Я это делала всегда сама, без машины, собственными силами снабжала книгами все избирательные участки и даже находила людей, которые на общественных началах занимались торговлей в Орзеге, в Ужесельге, в Педасельге, а в Деревянном торговала я сама. Перед выборами приезжает к нам заместитель председателя  Прионежского райпо Петрова, не помню ее имя и отчество, и приносит распоряжение, ознакомившись с которым, я должна была расписаться. Я читаю это распоряжение, а там написано, что я должна организовать торговлю продуктовыми товарами в Ладва-Ветке. А попросту говоря, я должна была ехать туда торговать на выборах в буфете выпечкой и другими продуктовыми товарами. В те годы на избирательных участках организовывали торговлю разным продуктовым дефицитом. 
           Я говорю:  «Я не поеду в Ладва-Ветку, потому что я не продовольственник. Я к вам за помощью не обращалась, не просила ни машины, ни людей, я снабдила все избирательные участки книгами сама, организовала там торговлю, а вы меня заставляете пирожками торговать. Неужели в Ладва-Ветке нет работников, которые бы смогли поработать в буфете?».
           Зачем так со мной поступили, не знаю. По недомыслию или чтобы показать, «кто в доме хозяин», просто покомандовать, я так и не поняла.        Из-за этого дела, "выеденного яйца не стоившего", поднялась такая буча!          Я не подписала это распоряжение. Смешно просто, во всем районе не могли буфетчицу найти булками в Ладва – Ветке торговать.
           Мне, наверное, надо было позвонить в Карелпотребсоюз, и разъяснить руководству ситуацию. Или  показать первое распоряжение о том, что я должна организовать продажу книг на всех избирательных участках и акцент сделать на том, что это дело политической важности. Но «хорошая мысль приходит в последнем вагоне», как гласит финская народная мудрость. Петрова  уехала.  
           Звонит мне председатель Прионежского райпо Лесенчук и говорит: «Вы подчиняетесь непосредственно нам, если мы распоряжение подготовили, значит, мы и отвечаем за его содержание, а вы обязаны его выполнить». 
           На следующий день меня вызывают в райповскую профсоюзную организацию. Я приезжаю, показываю первое распоряжение, об организации на выборах торговли книгами и о том, что я подчиняюсь именно Карелпотребсоюзу. Как оказалось, они этого письма не видели. Спустя некоторое время, собралось отчетное собрание в Карелпотребсоюзе. Я по этому вопросу хорошо подготовилась. Когда зашла в фойе, там уже стояло наше начальство райповское, я поздоровалась, прошла дальше.  
           Ко мне подходит Петрова, заместитель председателя, та что приносила распоряжение и говорит: «Раиса Андреевна, миленькая, меня Лесенчук попросил, чтобы я узнала тему вашего выступления. Вы заявлены в списке выступающих». 
           Я холодно отвечаю: «Мое выступление будет о моей работе».
           Она просит: «Ради всего святого, не говорите ни слова о втором распоряжении, мы нашли первое письмо с распоряжением о торговле книгами на выборах. Это наша недоработка, будьте добры, не надо на всю республику об этом говорить. Мы это исправим. Откажитесь от выступления».
           Я отвечаю: «Я подготовилась именно по этому вопросу. Раз я заявлена в списке, то я же должна о чем-то говорить». 
           Но хорошо подумав, я на ходу переделала свое выступление, вскользь все же упомянув о том инциденте. Через несколько дней приезжает ко мне в магазин Петрова с тортом, канун какого-то праздника как раз был, и говорит: «Раиса Андреевна, я приехала поздравить вас с праздником, вот вам подарочек и спасибо за то, что не стали нас позорить и переиграли свое выступление». Осадок очень плохой остался у меня надолго после этого случая.

ДЕПУТАТ

           Меня избрали депутатом Прионежского районного совета в первый же год моей работы в книжном магазине, и пробыла я в этом высоком звании все последующие двадцать лет. Времени и сил депутатство отнимало немало. У меня ведь большая семья, трое детей. Кроме того я долгое время была председателем комиссии по торговле и бытовому обслуживанию, мне приходилось проверять в магазинах, как торгуют дефицитными продуктами или товарами. Тогда ведь мода была на торговлю из-под прилавка. Проверяли школьные столовые. Бытовало такое явление, как «несуны», так называли тех, кто воровал на своем рабочем месте и нес домой все, что плохо лежит. В столовых работники тащили домой продукты, предназначенные для питания детей. Особенно масло, мясо и другие дефицитные продукты, в магазинах-то на прилавках ничего не было. А дети в школе ели котлеты из хлеба. Часто наживала себе врагов. До суда дела не доводили, но стыдили, вызывали на проработку. Помогало. Бывали случаи, когда выделенные средства для малообеспеченных  семей, до адресатов не доходили. Разбирались и с этим. Получить бесплатно в школе обувь или портфели я помогла не одной малообеспеченной семье. Часто меня приглашали на семинары по обмену опытом на другие торговые предприятия. Меня всегда удивляло, что люди, работающие в советской торговле много лет, не понимают  элементарных вещей. Я как-то всегда понимала законы торговли. Для меня это были само собой разумеющиеся вещи, а им -  работникам торговли с многолетним стажем надо было объяснять, как заниматься, например, маркетингом, зачем нужна реклама, мониторинг, тогда этих слов мы не знали, но сути дела это не меняет, советская торговля ведь сильно отличалась от европейской, например. В 1985 году я получила звание и медаль «Ветеран труда». 
          Когда в 2013 году в газете «Курьер Карелии» опубликовали заметку о награждении меня орденом «Дружбы народов», то недели две после этого события друзья, знакомые, односельчане поздравляли и приносили цветы и коробки конфет. Весь дом стоял в цветах. Орден «Дружбы народов» вручать приехал в Деревянное из Петрозаводска председатель Совета Карельского респотребсоюза Владимир Илларионович Лиминчук с огромным букетом роз. 
          В 2014 году я была награждена «Почетной грамотой Республики Карелия». Ее в торжественной обстановке мне вручали в Петрозаводске в Правительстве Республики Карелия. Есть даже фотография, на которой я запечатлена вместе с тогдашним главой республики Александром Петровичем Худилайненом.
 
ТЕЛЕВИДЕНИЕ

            Особо стоит упомянуть об интересном периоде в нашей жизни, когда нашей семье очень большое внимание уделяли средства массовой информации. О нас писали в газетах, рассказывали по радио и на телевидении. Отец принимал участие в телепрограммах на финском языке. Нас с Ирой несколько раз приглашали принять участие в программах  про сельскую жизнь, про клуб-магазин, про наш сад и огород, про керамику. В финской программе на финском языке я раза три участвовала. В передачах на тему сталинских репрессий 1937 года и вместе с Ирой и по отдельности мы несколько раз выступали.
           Как-то знакомые после такой передачи позвонили и говорят: «Раиса Андреевна, если бы мы не знали, что это вы в программе участвуете, то не узнали бы вас, что же вас так плохо сняли?».
           Когда я себя на экране телевизора увидела, мне чуть плохо не стало. То ли свет в студии плохо поставили, то ли уж очень я не киногеничная, но экран мое лицо исказил до неузнаваемости. Я стала отказываться от таких приглашений. Что интересно, мы в передаче о репрессиях 1937 года принимали участие с Ирой, она сидела рядом со мной как ангелочек, а я сама себя с трудом узнала, очень мне это не понравилось, страшно смотреть было. Разве можно человека в возрасте так крупно показывать? В общем, я приняла решение впредь телевизионщикам отказывать. 
           Но как-то к нам в Деревянное приехала Эйла Лахти-Аргутина известная писательница, исследователь и журналист, она входила в состав правления общества "Мемориал", была советником  Академии социально-правовой защиты, членом редколлегии по изданию "Книги памяти жертв политических репрессий на территории Республики Карелия". Эйла предложила мне принять участие еще в одной телепрограмме о сталинских репрессиях 1937 года. Я отказалась наотрез. 
           Тогда Эйла предложила:  «Я приеду к вам домой со съемочной группой и снимать программу будем у вас дома в Деревянном. Вам никуда ехать не надо. Снимем хорошо, предварительно все покажем. Картошку сварите, остальное мы купим, да еще мы в деревенскую баню хотели бы у вас сходить».
           Ну как тут откажешь? Они приехали к нам в Деревянное на специальном телевизионном автобусе большой съемочной группой со всем оборудованием. 
           Я поставила условие:  «Вы мне сначала покажете, как я буду выглядеть, тогда я решу участвовать в вашей программе или нет».
           Видеооператор меня снял на камеру и показал, в кадре я выглядела нормально, план был не таким крупным, как в предыдущей передаче и морщин видно не было, в общем, мне понравилось. Сняли они у нас тогда не одну, а несколько программ, а потом подарили мне кассеты с записью уже смонтированных видеопередач.


ЛИХИЕ 90-е

           В начале девяностых, когда все вокруг разваливаться начало, пришло решение Центросоюза о том, чтобы в Карелпотребсоюзе все книжные магазины закрыли. Меня вызывает председатель, а мне тогда уже за пятьдесят лет было, и предлагает взять магазин в аренду. Но думать можно было только два часа.  
           «У меня семь претендентов на очереди, чтобы этот магазин в аренду взять, я вам первой предлагаю», - сказал он.  
           Может, так оно и было, не знаю. Я решила магазин в аренду взять, но расширить ассортимент продаваемых товаров. Тогда людям было не до покупки книг.
Промкомбинат закрывался. Работающих предприятий в селе практически не осталось. 
Я не спала ночами, все время думала: «Такая процветающая торговля работала, все организовано было толково, творческие встречи проводили и все разрушили за короткое время. Почему это произошло?». Так у меня тяжело на душе было. 
           Обстановка в торговле изменилась, книжную торговлю стали повсеместно закрывать, какие-то постоянные проверки начались.
           Однажды разбираю литературу, просматриваю аннотации к книгам. Как раз  новые книги получила. Вдруг входят трое представительных мужчин, называют меня по имени отчеству, во главе комиссии начальник районного ОБХСС. 
           Он приказывает: «Закройте магазин на ключ» 
           Я  говорю: «Да у меня изнутри магазин не закрывается, я стул поставлю, и никто в магазин не заходит» 
           Один из них встал в дверях, другой на склад пошел, главный в торговом помещении остался. 
           «Покажите ваши последние документы», - говорит. 
           Я показала. 
           Они  начинают проверку,  причем, явно с пристрастием, откровенно придираясь: «Здесь книги не хватает!».
           А она у меня на выставке лежит.
           «Четвертый и пятый тома из подписного издания почему под прилавком держите?»
           «Они выписаны молодым человеком, который ушел в армию, он первые два тома выкупил, а придет из армии – выкупит остальные», - отвечаю.
           В складском помещении нашли две подписки для райкома комсомола. По разнарядке какие-то магазины получали по два-три экземпляра, а я восемь-девять. 
           «Я оставила два экземпляра для секретаря нашей комсомольской организации, вот  они здесь и лежат». 
           Дальше роются, говорят: "Почему этой книги на выставке нет?"
           Я отвечаю: "Некоторые книги,  материалы съездов, например, не выставляю, потому что их в деревне никто не купит. Нужно выставлять ту литературу, которая хорошо идет. Среди вас есть специалисты по книжной торговле?» 
           «Нет», -  отвечают.
           «Вот, например, эта книга предназначена для студентов высших технических учебных заведений, а в Ладве вы за эту книгу оштрафовали продавца, мать-одиночку на пятьсот рублей. Для нее при нашей зарплате это большая сумма. У меня к вам просьба, если вы проверяете нас, так подходите к делу справедливо, за каждым актом или штрафом люди стоят и часто порядочные люди», - говорю им. 
           Со склада кричит: «Тут три  тома», - перечисляет какие, - «лежат»
           Главный отвечает: «Положи обратно на место»
           А мне  сказал: «Раиса Андреевна, большое вам спасибо. Хорошей вам работы и удачи во всем». И ушли, ни актов, никаких других бумаг не составили, в общем, отчиталась я хорошо.

БИЗНЕС ПО-РУССКИ

            У меня тогда еще в киосках люди книгами торговали. Привезла я из киосков книги, собрала деньги за уже проданные. Сумма оказалась небольшая. Книги-то недорогие тогда были. Я продала все оставшиеся книги в магазине, ревизию провели. Начала торговать промышленными и продуктовыми товарами. Потом зарплаты и пенсии перестали платить, деревня голодала, мне было очень тяжело  работать,  торговала в долг. Огромная амбарная книга у меня была, я записывала в нее, кто что взял и сколько должен. А что делать, если ни у кого денег нет? Торговать себе в убыток приходилось. Потом увеличилась сумма аренды за помещение магазина, потом еще раз, потом еще. Я прикинула и поняла, что мне не осилить ее будет. Похоже, "выкуривали" меня из арендаторов магазина таким способом. Стала торговать около магазина на улице - типа выездная торговля. 
           Однажды меня работницы с Промкомбината попросили: «Раиса Андреевна, ты торгуй сегодня до последнего часа, нам зарплату должны дать. Мы рассчитаемся с долгами и еще продуктов у тебя возьмем». 
           Я стою, торгую, жду их, уже вечер наступил, темнеет, смотрю: идут, наконец, и по их походкам вижу, что зарплату им опять не дали. Невеселые, унылые идут и служащие конторы, и художницы с керамики, и деревообработчики и все остальные.
           Подходят и говорят:  «Денег опять не дали. Дай нам, Раиса Андреевна, еще чего-нибудь из продуктов в долг, иначе дети у нас голодными дома останутся».
           Ну, достала книгу долговую и опять дала им продукты без денег. Вот такой бизнес по-русски. Во время войны мы так и выжили. То один чем-то поможет, то другой. У меня кусок в горло дома не полезет, если я буду знать, что вся деревня голодная. Сколько раз такое было, что вечером в десять-одиннадцать часов дети подходят к калитке моего дома и кричат: «Раиса Андреевна, дайте хоть килограмм крупы, спать от голода не можем». Взрослые ходить стеснялись, детей посылали. Разве ребенку откажешь? Потом долги все, конечно, собрать не удалось, кто-то отдал, а кто-то и нет.
           Помню, однажды в девяностые годы, когда особенно трудно было у нас в стране жить, профессор Хейкки Сяркя послал мне из Финляндии в письме двадцать марок, а в другой раз в дверь моего дома постучали, открываю, заходит девушка-почтальон с двумя большими пакетами и письмом от Хейкки Сяркя, он писал, что Ирэн, старшая дочь маминой сестры Иды, которая жила в Америке в Калифорнии  попросила его отправить нам что-нибудь из продуктов. «Говорят, что в России страшный голод», - писал он. 

БАНДИТЫ

           Однажды ко мне в магазин заходят четыре мужичонка в рабочей одежде, неухоженные, обросшие, страшные и спрашивают водку. 
           Я говорю: «Да нет у меня, ребята, водки, мы ею не торгуем». 
           В это время в магазин вошел Рудик, мой младший сын, а он только что пригнал машину из Финляндии подержанный  мерседес, чтобы продать. Машина еще без номеров была. На улице у магазина стояла.
           Они к Рудику: «Ты сейчас нас кинешь до пионерского лагеря километрах в пяти отсюда», - приказывают.
           Рудик растерялся, не знает, как поступить. С такими пассажирами ведь поедешь, в лучшем случае можно без машины остаться, в худшем - вообще не вернуться. В 90-е это в порядке вещей было.
           Я говорю: «Рудольф, тебя начальство ждет в конторе Промкомбината, быстро туда отправляйся!» 
           И как мне в голову-то это пришло? Рудик в машину прыгнул и поехал к Промкомбинату. А этим посетителям с большой дороги я велела выйти, закрыла магазин и пошла домой.
           Как-то раз еще была история с Аликом старшим сыном. Алик зашел ко мне в магазин и говорит: «Мама, я отъеду ненадолго». 
           Не знаю, что мне подсказало, что надо выйти, я интуитивно вышла вслед за ним на крыльцо и вижу: его три здоровенных мужика в машину буквально заталкивают. 
           Я крикнула: «Альберт живо сюда!» 
           А этим говорю: «Сейчас я вызову милицию»
Они, наверное, его хотели в заложники взять, а потом с меня выкуп потребовать.  Думали, что  у меня миллионы бешеные водятся.
 
РЭКЕТИРЫ-РЭЙДЕРЫ

           В один из дней, только я товар  привезла, заходят в магазин трое молодых мужчин, главный спрашивает: «Кто заведующая?» 
           Парни, как картинки, в галстуках, белые рубашки, черные костюмы – загляденье. Лица у всех побритые, сами крупные, один «мяхряк» почти два метра ростом. 
           Я отвечаю: «В одном лице я заведующая,  продавец и уборщица, а что вы хотите?» 
           Один из них приказывает: «Закройте магазин, надо поговорить, пойдемте  в конторку» 
           Я говорю: «А где вы конторку у меня видите? Магазин закрыть не могу, у меня - покупатели, рабочее время сейчас вообще-то».
           Старший тот, который первым заговорил, приказал одному из своих: «Иди к дверям».
           Они людей из магазина выпроводили, один из них в дверях встал.
           Я им говорю: «Ребята я, возможно, чего-то не понимаю, и рада была бы ошибиться, но мне кажется, что вы такие молодые, красивые и похоже не глупые парни, любо на вас посмотреть, надежда России, вы меня старуху-пенсионерку грабить похоже пришли?» 
           Эти слова их видимо задели за живое, они совершенно изменили тон. 
           Начали по-другому петь: «Мы сотрудничать предлагаем, товаром дешевым снабдим».
           Дали свои телефоны на карточках написанные.
           Я отвечаю «Нет, ребятки, я закрываю магазин, только пристрою последний товар и закончу работать»
           Они спрашивают: «Магазин на таком бойком месте закроете? Что за причина?» 
           «Аренда слишком высокая», - отвечаю.
           «А кто аренду установил?», - спрашивают. 
           Я отвечаю: «Председатель райпо».
           Один из них говорит: «Так может убрать его? Мы поможем».
           «Мне помощи не надо, я свое решение приняла», - отвечаю. 
           «Хорошо»,- говорит старший, -  «продолжим этот разговор позже, через несколько месяцев». 
           Я спрашиваю: «А кто вы такие?»
           «Мы же дали вам телефоны, а ближе познакомимся, когда вы дадите согласие с нами сотрудничать», - сказали они и ушли. 
           Заходит кто-то из покупателей, из тех, кого они выгнали из магазина и говорит: «Номера-то на машине питерские».  
           У меня не было уже настроения торговать.
           «Товарищи дорогие, я не могу сегодня  работать, приходите завтра», - сказала я.
           Все поняли, кто это был. Как оказалось, у Натальи Станищенко в другом магазине в нашем поселке бандиты документы из рук вырвали, вели себя нагло, оскорбляли. Я пришла домой рассказала младшему сыну Рудику эту историю. 
           Рудик говорит: «Мама, надо закругляться с торговлей»
           В общем, начались то проверки бесконечные, то штрафы, то бандиты – рекетиры. В такой обстановке работать стало невозможно, я решила окончательно выйти на пенсию.

ЭПИЛОГ.

ВРЕМЕНА НЕ ВЫБИРАЮТ

           Мы сидим за столом друг напротив друга в уютной теплой кухоньке старого деревенского дома финской постройки. Раиса Андреевна не спеша подводит итог прожитой жизни: "Незаметно пробежали годы, а вместе с ними и жизнь. Сейчас мне восемьдесят три года и я часто думаю: столько раз могла я погибнуть во время войны в эвакуации или в Сибири. И выжила вопреки всему. Но зачем-то надо было, чтобы я выжила? В этом обязательно должен быть смысл. А нужно это затем, думаю, чтобы теперь спустя годы, было кому рассказать, как все происходило на самом деле. Ведь в истории нашей семьи, отразилась не приукрашенная история нашей страны. По моим подсчетам получалось, что мы одиннадцать раз меняли место жительства, оставляя все нажитое, уезжали с минимальным набором самых необходимых вещей. Теперь можно спорить, хорошо или нет то, что отец и мама были правоверными коммунистами. Интеллигенты с университетским образованием в Советской России в 30-е годы большая редкость, а их - в тюрьму, в лагерь, в ссылку? Отец всегда мыслил масштабно. Он говорил: "Не я один, миллионы людей пострадали в те годы, это была политика государства, против него ничего сделать было нельзя. Так называемая политическая целесообразность брала верх над законностью и правом". Он говорил, что история разберется кто прав, а кто виноват, время все расставит на свои места. Он никогда никого не обвинял. Мы с сестрой росли с мамой, она никогда не вела с нами разговоры о том, кто виноват, что отца арестовали. Она мудро обходила эти темы стороной. Дальновидные родители знали, что мы растем в этой стране и нельзя в нас воспитывать ненависть к государству, в котором нам предстоит жить. Не отравлять ненавистью или завистью  жизнь – наше природное семейное свойство. Сейчас люди плачут и жалуются по любому поводу, и беды нет - жалуются. Все хорошо, а они недовольны. Просто горя не видели, большой ложкой не хлебнули. Богат не тот, у кого много, а тот, кому хватает. Несмотря ни на что, никогда у меня не было ощущения несправедливости, жестокости мира.       Единственное о чем жалею, это то, что когда ты знаешь как жить, накопил жизненный опыт, понял о жизни многое, остается мало времени, но так устроен мир, с этим не поспоришь. Выросли мои дети, я бабушка трех взрослых внуков, правнука дождалась, что может быть лучше?  Жизнь все расставила на свои места".