Шла Саша...

Шла Саша ....




Прошло долгих пятнадцать лет, с момента, как Александра Разумовская покинула родной городок, затерянный в сибирских снегах. Да, что там городок, она покинула Россию, предпочтя ей Германию. Уехала неожиданно, ни с кем не попрощавшись, а немного погодя - в апреле восемьдесят второго -  «выписала» к себе и мать, и сестру.

Все эти годы Сашка постоянно представляла день, когда она вернется в город, где прошло ее счастливое детство и веселая юность, воображала, как она встретится с теми, кто был так мил и дорог ее сердцу. 

«Какими теперь стали ребята? Как живут? Счастливы ли они? А может они разъехались, как и я далеко-далеко и теперь о них ничего не известно, - думала Александра».

В той, прошлой жизни, восемнадцатилетняя Саша жила в старенькой двухэтажке на окраине города вместе с матерью и младшей сестренкой. Ничего не предвещало перемен в ее однообразном существовании. Утром девушка бежала на занятия в швейное училище, где пропадала весь день, а вечера проводила в веселой компании своих многочисленных друзей. 

Если бы тогда кто-то сказал Разумовской, что совсем скоро она выйдет замуж за чистокровного немца, родит ему двух сыновей – Михаэля и Мартина, что жить она будет в центре Мюнхена и что у нее будет свой собственный бизнес в Германии, она бы покрутила предсказателю указательным пальцем у виска, не иначе!

Немец полностью исключался, как, впрочем,  и сама Германия, по причине того, что оба Сашкины деда воевали на фронте - один на подлодке, другой пешком дошел до Берлина - посему, из уважения к памяти предков, Александра подобные варианты не могла себе представить даже в страшном сне. О собственном бизнесе девушка тоже никогда не помышляла. 

Но, какие бы табу Александра сама для себя не придумывала, не изобретала, а жизнь сложилась именно так, как сложилась.
В один из майских дней, соседка по лестничной клетке, Моника Генриховна Румпель, почувствовала себя худо.

«Деточка, - сказала она Сашиной матери, перед тем, как ее увезла скорая помощь, - мне осталось совсем немного, я это знаю. У меня к тебе будет просьба: найди мою сестру, которая живет в Германии. Я знаю, ты сможешь, ты женщина грамотная и пробивная. В спальне, в моей тумбочке, там, в углу, вся переписка, все мои поиски. Возьми их и найди ее. Я очень тебя прошу, деточка! В начале июня сорок первого мой отец Генрих с малышкой Эрикой поехали в Гамбург, город, где я родилась, чтобы проведать родню, а мы с мамой остались ждать их в Москве. Мама не смогла поехать с отцом, потому, что вот-вот должен был родиться третий ребенок. А потом началась эта ужасная война и все разрушилось. Отец, конечно, не смог вернуться в Россию, а нас с мамой отправили в Сибирь. Мальчик, мой брат, родился мертвым, а потом, через три года, так и не дождавшись конца войны, умерла мама. У меня никого в целом свете нет, кроме Эрики. Деточка, пообещай мне, что доведешь начатые мной поиски до конца и найдешь ее».

Получив от Разумовской-старшей обещание найти сестру, умиротворенная Моника Генриховна через три дня тихо умерла в больнице.

Несколькими месяцами позже, уже в конце осени, в квартире Разумовских раздался звонок. Открыв дверь, Татьяна Павловна, мать Саши, увидела на пороге молодого светловолосого парня с яркой сумкой через плечо и книгой в руках, немецко-русским разговорником, как позже выяснилось.

На сильно ломаном русском, парень спросил фрау Разумовскую, а когда понял, что она перед ним, принялся долго, то и дело, заглядывая в разговорник, объяснять, что он Гюнтер, внук Эрики, которую все так долго искали.

События, последовавшие далее, уже не поддавались ни строгой логике, ни здравому смыслу, ни какому-то другому закону мироздания.

Гюнтер, приехавший в Сибирь, по настоянию бабушки, чтобы возложить на могилу Моники Генриховны горсть гамбургской земли, привезенной с собой, увидев вернувшуюся вечером домой фройлен Александру, потерял голову, а вместе с ней покой и сон. 

Четыре следующих дня, слились в один большой, казалось длившийся всего миг. Ни плохое знание немецкого у Сашки, ни русского у Гюнтера, не стало препятствием в общении молодых людей.

Вскоре, после возвращения  Гюнтера в Мюнхен,  Разумовская, от Эрики и ее внука, получила приглашение приехать в Германию, с ответным визитом, что она тут же и сделала.
Целый месяц в компании молодого человека, Саша колесила по землям Германии, совершенно очарованная красотами страны. Финальным аккордом немецкого путешествия стала  пышная свадьба. 

Нельзя было сказать, что девушка влюбилась в молодого немца, нет, это было какое-то совершенно иное, незнакомое ей чувство, имя которому она не знала. Гордая Сашка, избалованная вниманием со стороны противоположного пола, прекрасно понимала, что она просто не смогла устоять перед тем количеством любви, нежности, заботы и теплоты, которые ей подарил влюбленный по уши Гюнтер.  И когда, от него поступило предложение руки и сердца, Саша недолго мучилась с ответом, сказав немецкому жениху, заветное: «ja naturlich». 

Поклонников у Александры всегда было хоть пруд пруди. С кем  она только не встречалась. Со стороны поведение Разумовской некоторым особо «добрым» людям представлялось распутным, хотя ничего подобного в действительности никогда не было.

Женихи действительно менялись, как перчатки, но на то были свои веские причины, главная из которых – завышенные требования к противоположному полу. Придет, положим, парень на свидание с перегаром, Сашка ему тут же зарядит под зад мешалом, и больше уже с ним не встречается.
Заматерится ухажер или скажет плохо о ком-то из знакомых девчонок, Разумовская, без тени сожаления, моментально отправляет такого кавалера в «мусорную корзину». А всякие там экономные, недалекие, самовлюбленные маменькины сынки, и вовсе не имели у Сашки никаких шансов. 

С Гюнтером все было по-другому и в моменты его ухаживаний, и потом, когда уже началась их  семейная жизнь, складывавшаяся вполне счастливо, хотя, в душе Саша понимала, что мужа своего она все же не любит.
Да, она была ему безмерно благодарна за любовь и ласку, за нежность и понимание, за деликатность и щедрость, за все то, что он сделал и продолжал для нее делать, но она его не любила.
Более того, где-то в глубине души, втайне даже от самой себя, Разумовская,  постоянно думала и представляла, а как бы сложилась ее жизнь, останься она в России и выйди замуж за Захарова, или за Зарубина, или  к примеру, за Духонина.

Счастлива бы она была? Была бы любима, а самое главное - любила бы сама? Кто теперь ответит на этот вопрос…

Конечно, за столько лет жизни в Германии, Александра привыкла и к чужой стране, и к людям, ее окружавшим, и к новому жизненному укладу, и даже думать стала на немецком языке, однако, не смотря на сытую и вполне удавшуюся жизнь, на родину ее все равно тянуло.

Безумно хотелось погулять по родным улочкам, то убегавшим узкой змейкой в горку, то спускавшимся под нее, постоять на полуразваленном мостике, глядя на нескончаемый бег речушки, каждую весну, выходившей из берегов.

До боли в сердце хотелось посидеть возле дома на лавочке и послушать, как ребята поют под гитару, а потом помчаться на мотоцикле, куда глаза глядят, как в старые добрые времена.   

И вот, спустя бесконечные пятнадцать лет, фрау Шмидт, как теперь ее называли в Германии, отставив все дела в сторону, на целую неделю приехала в город своего детства, сказав Гюнтеру, что едет привести в порядок могилы своих предков.

О предстоящем визите Саша никого предупреждать не стала. Да, и собственно кого ей было предупреждать? Дед и бабушка, как по материнской, так и по отцовской линии давным-давно умерли, тетка - материна сестра – эмигрировала в Канаду, когда Сашке было всего четыре года. А больше родственников в городе не было.

За семь дней Александра планировала не спеша обойти друзей и одноклассников, проведать Руфину Альбертовну, бывшего классного руководителя, сходить на кладбище, отнести цветы, а если понадобится, то и привести могилы родственников в порядок.

От кладбищ, надо сказать честно, Сашку с детства с души воротило. Ей казалось, что весь ужас человеческого бытия был сосредоточен в этом месте, где гуляет унылый ветер, зловеще каркают вороны, да приторно пахнет полынью. Но деваться было некуда, и, чтобы не оставлять малоприятный поход в столь печальное место на потом, женщина решила посетить его в первый же день приезда, оставив все последующие визиты, что называется на десерт. 

Сибирский сентябрь, на удивление теплый, был на исходе. Александра добралась до гостиницы в восьмом часу утра, когда небо еще было затянуто тяжелыми свинцовыми тучами - предвестниками скорых холодов. К обеду ленивые облака расползлись, явив миру, мутноватое солнце, совсем недавно утратившее прежнюю силу.
Купив в небольшом летнем павильоне, охапку разноцветных хризантем, Саша неспешно двинулась в сторону кладбища.

Не прошло и часа, как она уже медленно шла по вытоптанным дорожкам, засыпанным золотистой листвой. Куда ни глянь, всюду были поникшие деревянные кресты да тяжелые каменные плиты. Во всей округе не было видно ни одной живой души, даже в дневное время здесь царила противоестественная тишина, от которой казалось, можно оглохнуть.

Старые деревья – рябины, клены, вербы – разрослись, настолько тесно сдвинув свои кроны, что уже в нескольких шагах от узенькой аллеи по которой шла Александра, очертания надгробий были ели различимы.

Вдруг, среди звенящей тишины послышалось ели различимое:
«А я ж молода дивчина, тай горя зазнала, звечорочку не доила, ничку не доспала».

Саша остановилась, словно вкопанная и начала прислушиваться к звукам.

«Не может быть, - пронеслось в ее голове. – Кто это поет? Откуда здесь вообще могут быть песни?».

Стало как-то жутковато.

«Может мне кажется? – мелькнула новая мысль». Но, буквально в то же мгновение, легкий ветерок принес новые слова: «Ой, визьму я креселечко, сяду в край виконця. Ище очи не дримали, а вже сходить сонце».

Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Саша пошла на звук песни. 

«Ой, дримайте, не дримайте, не будете спати, десь поихав мий миленький иншой шукати, - слышалось все ближе и чётче».

Через каких-то двести, а может быть и триста – Саша не считала – шагов, взгляду Разумовской представилась следующая картина.

Присев на корточки, худощавая старушка - вся в черном - красила металлическую оградку, установленную на одной из могил и пела.

- Доброго дня! – Громко сказала Александра, еще издали, стремясь ничем не напугать поющую женщину.  – Я услышала, как Вы поете, и невольно пошла на звуки песни. Мы когда-то пели эту песню в школе. Ставили сценку по произведениям Гоголя и пели. Я ее пела.

- Шурка? Ты? – прозвучало в ответ.

- Я, - ответила, растерявшаяся,  Разумовская. – А Вы меня разве знаете?

- А Вы меня разве нет? – засмеялась женщина, и тут же сорвала с головы черный платок, скрывавший под собой огненно-рыжие волосы, мгновенно рассыпавшиеся по плечам. – А так? Так лучше?

- Машка! – завизжала вне себя от радости Шурка, давным-давно отвыкшая от подобного обращения, и тут же бросилась обнимать свою некогда лучшую школьную подругу. – А я сначала подумала, что это какая-то старушка красит оградку. Вся в черном одеянии, присела, красит и поет – издали-то не видно. А это ты! Ты, Машка, вот так встреча!

- Шура, каким же ты ветром? – Все еще не веря собственным глазам, спросила Маша.- Я думала, что уже никогда тебя не увижу!

- Ой, Машуля, как я рада! Как я рада, - твердила Саша, продолжая обнимать подругу. – Я, наконец, бросила все свои дела, оставила пацанов на Гюнтера и приехала. Думаю, все, больше не могу терпеть! Надо мне домой съездить и все! Хоть плачь, а надо! Не могу, истосковалась я вся! По вам по всем соскучилась, сил нет. Я же каждый год собиралась приехать, да то одно случится, то другое, все никак не получалось. И писать не писалось, все это не то. Ты же знаешь, как я ненавижу письма. Маша, я же только сегодня приехала. Забросила вещи в гостиницу, отдохнула немножко с дороги и сразу сюда. Думаю, начну свои визиты с печального, а все веселое оставлю на потом.

- Шурка, родная моя! Я так рада тебе! Ты не представляешь! Сколько лет, сколько зим! А, кстати сколько?

- Почти пятнадцать, чуть-чуть не дотянула. Я ж под новый год уехала, помнишь?

- Помню, конечно! Мы все никак поверить не могли, что ты решила в Германии остаться. Думали, что вернешься, ждали тебя. А потом и мама твоя уехала, и Маринка. Стой, а почему это ты в гостинице остановилась? Почему не у меня? – Вдруг начала строжиться Мария. - Сегодня же пойдем и заберем твои вещи из гостиницы. Жить будешь у меня. Поняла?

- Хорошо, Маша, хорошо, как скажешь!

- Ты почему сразу ко мне не пришла, с вокзала?

- Маша, ну, как бы я пришла, сама подумай? Вдруг не вовремя, вдруг тебя дома нет, вдруг ты куда-нибудь переехала, Вы же с Генкой собирались переезжать. Вот я и отправилась в гостиницу. Я же на неделю приехала, так что времени на все хватит! Не переживай! К Руфине Альбертовне сходим, к ребятам. В школу хочу заглянуть, фотографии на память сделать. Как же меня домой, Машка, тянуло, ты себе не представляешь! Надо будет нам всем вместе собраться и сходить куда-нибудь, хоть в кафешку, что ли. Я так по вам по всем соскучилась! Подарочки всем привезла. Ты даже не представляешь, как сильно мне хотелось домой все эти годы. Как мне Вас всех не хватало!

Словно маленькая девочка, закрыв лицо руками, неожиданно для самой себя, Саша разревелась. В этот нечаянный миг встречи, такой долгожданный, такой радостный, Разумовской показалось, что все ее годы, проведенные на чужбине, прошли зря, что ничего хорошего в ее жизни, кроме Михаэля и Мартина не было, нет и уже никогда не будет.

В эту минуту ей подумалось, что она, все это время,  жила не своей, а чьей-то совершенно чужой жизнью,  что она все пятнадцать лет была так несчастна, никогда не любила сама, хотя всегда этого жаждала, стремилась к этому всей душой и всем сердцем.

- Шурка, подруга моя дорогая, ну, ты чего мокроту разводишь? Ты чего? Приехала же ведь, и уже хорошо! Сходим, конечно, и в школу, и в кафе.

- Ой, прости, меня, Машенька, прости! Что-то я подрасклеилась. А ты кому оградку то красишь? - Спросила Саша, усилием воли, заставляя себя вернуться в реальность сегодняшнего дня. – Оградка есть, а памятника нет.

- Генке своему.

- Генке? – не поверив собственным ушам, переспросила Александра, понизив голос. –  Как Генке?

- Схоронили мы, Шурка,  год назад Генку. Земля хорошо просела, в этом году буду памятник ему новый ставить. Заказала уже. В соседний город ездила, чтобы заказать. У нас их теперь не делают. А оградку вот решила сегодня подновить, пока дожди не зарядили. Крашу и пою ему. Гена ведь очень любил эту песню. Вот я и пою ему.

- Машенька, а что с Геной случилось? – Спросила Саша, отказываясь верить в смерть их общего с Марией одноклассника. 

- Возвращение из Чечни со Слуцким обмывали.

- И, что? Отравились?

- Нет, на машине разбились, - ответила Маша, присаживаясь на край деревянной лавочки, расположенной прямо в оградке.

- Оба? – выдохнула Разумовская.

- Да, оба. Генка же вместе с Федькой Слуцким пошли в ментовку постовыми работать. Буквально в скорости после твоего отъезда пилораму, где они работали, закрыли, вот они и подались туда. Работы в городе совсем не стало, да что там не стало, ее и сейчас толком нет. Ну, пришлось в ментовку идти, как они ее называли, а куда деваться? Детей кормить чем-то надо - у нас один, а у Слуцкого жена сразу двойню притащила. Поначалу терпимо было, а потом зарплату месяцами стали задерживать. Денег нет, и все. А на что ты должен жить, и как, это никого не касается. Ну, а потом проклятая Чечня началась. Командировка за командировкой. Мужики, чтоб хоть как-то заработать, оба оттуда не вылазили. А сколько раз они туда ездили? – Спросила у самой себя, совершенно растерянная Мария. – Четыре раза? Или пять? Точно, пять раз!  И вот ты представляешь себе, у них там и обстрелы были и нападения боевиков, это мне Гена сам рассказывал, но они всегда возвращались целехонькими и невредимыми, словно кто их заговорил. А потом вернулись из своей последней командировки, и на радостях решили это дело обмыть. Пили два дня, а Слуцкому мало показалось, так он моего за хобот взял, и они за добавкой поехали. Летели по трассе больше ста километров,  ну, и залетели под Камаз. Хоронить нечего было, обоих с машины отскребали. Камазиста потом этого осудили, а за что? Человек то не виновен. Что он мог сделать, если эти черти, оба синие,  летели, не разбирая дороги? Но, начальник милиции сказал, что для него это дело принципиальное, и он все равно камазиста засадит. И ведь засадил же, Шурка! Представляешь? Подключил все свои связи и засадил. Мы со Слуцкой ему говорили, что мужики сами виноваты, да разве кто нас слушал. У этого несчастного, жена, после оглашения приговора, от сердечного приступа скончалась. А их сын, после всего этого кордебалета пришел на кладбище и выпустил Генке в памятник целую обойму патронов. И Федьке тоже. Где он оружие взял, я не знаю, но вот так он сделал. Отвел свою душу парнишка. Представить страшно, сколько в нем ненависти было! Я памятник с пулями выбросила по весне, он все равно временным был, а у Слуцких так и стоит, с дырками. Потом, как пойдем домой, напомни, я тебе покажу.
 
От услышанного рассказа, у Разумовской подкосились ноги.

- Маша, можно я рядом с тобой присяду? Что-то голова немного закружилась.

- Конечно, Шурка, садись, отдохни. Ты, поди, в дороге умаялась? Разница у тебя по времени с нами какая?

- Шесть часов.

- О-о-о, как много! – деловито заметила Мария.

- Да, много, - по инерции отозвалась Александра. - Маш, а Вы на десятилетие окончания школы классом собирались?

- Нет, не собирались. А кому собираться-то, Шура? Мы с Греченко и с Тимохиной Руфине Альбертовне цветы на могилку отнесли и все.

-  На могилку? – вновь не поверив услышанному, переспросила Саша.

- Да, она давно уже умерла. Лет семь, наверное, а может и восемь. Я думала, что ты знаешь. У нее от сахарного диабета сначала зрение пропало, потом  еще какая-то болячка случилась. Короче, похоронили ее. Детей же у Руфы своих не было, так школа на себя все похоронные дела брала. Деньги выделяла, ну, соседи, конечно, немного помогли, и мы, ученики бывшие, тоже скидывались, кто сколько мог. Так ее всем миром и схоронили. Хорошая она была, хоть и строгая очень.  А помнишь, как она нас однажды с сигаретой запалила? – вдруг резко оживившись, спросила Машка. – Тебя, меня и Витальку Захарова? Ой, крику было! У меня аж руки тряслись. Ну, думаю, если матери скажет, то трепки мне точно, не избежать!

- Помню, конечно! А помнишь, как Захаров ее тогда урезонил, говорит, ну, что Вы так кричите, Руфина Альбертовна, девочки все равно не в затяг курят. У нее от такого заявления, аж  челюсть отвисла!

- Точно-точно! Она с минуту в ступоре была, от Виталькиного захода. А как Виталик по тебе дышал не ровно, помнишь? Или уже все забыла?

 - Ну, конечно, помню! Как такое забудешь? Где он сейчас?-  немного развеселившись от нахлынувших воспоминаний, поинтересовалась Разумовская.

- Да, тоже здесь, недалеко, - глухо ответила Маша, опустив вниз голову. – Пойдем домой, подойдем к нему.

- В смысле? Он, что на кладбище что ли работает? – удивилась Александра.

- Нет, он здесь лежит. – Отрезала Машка.

- Как же? Как лежит?

- Ну, что, как же, как же? В гробу лежит, как же еще. Умер лет пять назад, от  передозировки. Сгубила наркота нашего Захарыча.

- Маша, да как же так? Что же это за ужас такой? А Зарубин жив? Я с ним на последней парте сидела в десятом классе. Он мне даже предложение делал, помнишь, прям на выпускном, при всех. Помнишь?

- А ты Маринку Дукачеву помнишь? – Вопросом на вопрос ответила Мария.

- Маринку? Но, при чем здесь Маринка? Маша, я  не понимаю. Я же про Зарубина у тебя спросила.

- Похоронили мы Маринку. – Словно бы не слыша Сашкиных слов, печально произнесла Маша. - Умерла Маринка от любви.

- Маша, вечно ты со своими шуточками! Совсем не изменилась! Какая была в школе, такая и сейчас осталась, - вспыхнула Разумовская. - Как это от любви? Как тебя понимать?

- Ой, Шурка, если бы я перестала шутить, то меня бы саму уже давным-давно зарыли. Ну, что тебе рассказать о Зарубине? Ты когда уехала, он запил. Причем, запил по черному. Но я думаю, что твой отъезд – это был только повод, чтобы тупо уйти в запой. Ты же семью его знаешь? Кто в ней не пил? Разве, что мертвый, да совсем ленивый.  Ну, короче, пил он пил, а потом к нему Маринка Дукачева прилипла, как банный лист.  Прохода ему нигде не давала.  Зарубин Маринку поначалу никак не воспринимал. Был даже случай, это мне Генка мой рассказывал, что мужики поехали на охоту, и Маринка с ними увязалась. Так, вот, давай Дукачева просить, чтобы Зарубин научил ее из ружья стрелять. Ну, он ей показал, где прицел, а где курок, а то, что от выстрела отдача бывает, не сказал. Она взяла ружье и выстрелила.
 
- А-а-а, -  воскликнула Сашка. – И убила его?

- Шурка, ты и сама со школы не очень-то изменилась, - засмеялась Мария, хлопнув подругу по плечу.- Все также пытаешься бежать впереди лошади. Не убила она его, а меж тем, очень жаль! Она себе зубы передние прикладом выбила.

- Кошмааар! 

- Кошмар не то слово! Любила Маринка этого придурка. Очень любила. Понимаешь? А от любви, у нас, у баб, как известно, одни проблемы бывают. Ведь мы ж не любим тех, кто нас любит, а бежим за теми, кому наша любовь сто лет не нужна, несем свою любовь в полных пригоршнях, на, мол, любимый, возьми все, что есть у меня! В общем, выбила себе Маринка зубы прикладом в лесу, это мне все Генка рассказывал, и выплюнула их изо рта, а Зарубин ее даже в больницу не повез. Не хотелось ему охоту прерывать ради таких пустяков. Маринка и это стерпела, простила ему. А потом, дальше в лес – толще партизаны. Они жить вместе стали, да только жизнью это, конечно, назвать нельзя, он и гулял от нее, и бил ее, как Сидорову козу. А в очередную его пьянку, она ему под нож подлезла, он с кем-то драться хотел. Короче, - подвела итог Маша, - сидит Зарубин, как миленький. И еще долго сидеть будет. 

От Машкиных рассказов Шуре  сделалось совсем дурно. Настолько дурно, что про Славку Духонина она даже и спрашивать не стала: то ли забыла, то ли не захотела знать правды.

Как-то натужно и скомкано поправившись с подругой, потрясенная Саша, прижимая к себе охапки осенних цветов двинулась дальше, нужно было засветло успеть обойти все могилы родственников, хотя сил на это совсем не оставалось.

Вечером, в тот миг, когда усталое солнце разбилось о горизонт, Разумовская, совершенно вымотанная нечаянной встречей на кладбище и прогулкой по "местам боевой славы", вернулась в гостиницу.

«Я не хочу, не хочу здесь больше оставаться, - стучало в висках. – Ни минуты больше! Не хочу... Я хочу домой! Домой! Домой...»

Оставив на ресепшн письмо с извинениями для Марии, в которое были вложены три тысячи марок, а также пакеты с привезенными подарками, Сашка уехала в ночь, смутно представляя, как именно она будет добираться до Мюнхена, ведь старые билеты не сданы,  а новые еще не куплены.
Но, эти мелочи так мало ее беспокоили.

Вглядываясь в редкие огоньки, бегущие навстречу предательскому такси, увозившему фрау Шмидт из города счастливого детства, из страны цветных иллюзий, словно беглянку, думала о том, что иллюзий больше нет, как нет детства и той жизни, что когда то была, зато есть дом и он в находится в Мюнхене, есть сыновья и Гюнтер, которого она любит и любила все эти года, сама того не ведая.