Полька. Часть 1. Гришка. главы 1-3

 Мартовские сумерки подкрались незаметно. Только что за окошком все было серым, и вдруг, как темным покрывалом завесили окно наглухо. Гришка потянулся и нашарил спичечный коробок, который бабаня хранила на грубке, для сухости. Чиркнул о коробок, зажигая спичку, осторожно снял с керосиновой лампы закопченное стекло и поднес спичку к фитилю.  Когда слабый огонек заплясал на фитиле, Гришка со всеми предосторожностями опустил стекло в гнездо. Стекло долго не хотело занимать свое место: лампа была старая, вся погнутая от частых падений и времени. Наконец-то, эта процедура была закончена, слабый свет, подрагивая, осветил скудное убранство комнатки: топчан у стены, застеленный разной рухлядью, столик, накрытый старой, по углам вытершейся клеенкой.  Шкафчик на стене, где бабаня хранила все, что она считала нужным. Большую часть комнаты занимала русская печь, на лежанке которой спала бабаня,  в которой также пекли хлеб и готовили пищу.
Сейчас печка тоскливо смотрела на Гришку своим закопченным глазом, в ней не гудело пламя, и это означало, что на ужин будет краюха хлеба, который бабаня испекла ещё днём, и кружка молока.
«Не густо, - подумал Гришка, - да что поделаешь, сейчас всем голодно. Это хорошо, что хлеб и молоко есть на столе, у кого так и этого нет!»
Прервав его размышления, в кухоньку вошла бабаня, с подойником в одной руке, с крынкой в другой. Молча, поставила крынку на стол, приладила цедилку и стала медленно сливать молоко, то и дело, останавливаясь, глядя в крынку, не полная ли? И все-таки на клеенке в голубой горошек, образовалась лужица молока. Переставив крынку на сухое место, бабаня взяла кошачью миску и согнала в неё молоко ребром ладони, туда же, в миску,  отжала и цедилку и, с трудом согнувшись, поставила её кошке:
«Совсем уже старая, - заметил про себя Гришка, -  сколько же лет ей будет? Должно быть, уже семьдесят пять, а то и поболее. Хорошо ещё хоть так двигается, а то ведь, коли на ноги сядет – беда, кому же по дому-то управляться? Тогда хочешь, нет ли, а жениться придётся!»
  Жениться Гришке не хотелось, его устраивала и та жизнь, которую он вёл до сих пор. Парень он молодой, двадцать три года только исполнилось, ему сейчас только дай покуролесить! Бабенок, которые пускали переночевать, хватало: и напоят, и согреют.
Не красавец: среднего роста, широк в плечах, светло-голубые глаза да белесые редковатые волосы делали его лицо простоватым и малоинтересным. Нос «картошкой» дополнял портрет. Но заводной, неугомонный нрав, да склонность к авантюрам всякого рода, как бы скрашивали его неинтересность. И молодость, молодость! Не урод, и не красавец, он был в первых рядах везде: и в драке, и в пьяных кутежах.
  Гришка усмехнулся: богатую невесту за него не отдадут, а те, к которым наведывался на ночку-другую, ему были не нужны. Пришлые они с бабаней в этих местах, хоть и живут Лапиковы в Денисовке около двадцати лет, а всё считаются пришлыми, значит - чужими. Родители Гришки померли оба от тифа, когда остался он, пострел одиннадцати годков, да бабаня. Родни нет, друзей - тоже. У бабани характер не сахар, а Гришка - бывший активист,  разорявший кулацкие гнёзда также друзей среди сельчан не приобрёл. Дружки-собутыльники есть, а так, чтобы на полном серьезе – таких вот, нет и не было: «Помрет бабка, что делать буду? Ведь два века не живут, а ей и за  один хватило всякого».
Бабаня, так в детстве для краткости звал её Гришка, была Анной, матерью его отца, и единственным родным человеком для Гришки. Они понимали свою неразрывность, и, как могли, опекали друг друга.
Из задумчивости Гришку вывел голос бабани:
-Что задумался? Не знаешь, куда шастнуть от бабани?
-А вот, думаю, старой вы становитесь у меня, вижу ведь, как сгибаетесь, да по утрам охаете. Вот и кумекаю, кого бы вам в помощницы присмотреть?
Бабаня от удивления чуть скамеечку из рук не выронила:
-Не уж то, Господь образумил? -  она торопливо осенила себя крестом,- не пора ли за ум взяться? Другие давно уже семьями живут. У младшего Сычёва вон, уже и дитё народилось, а ведь вы ровни с ним!
-Знаю, бабаня, знаю, что пора остепениться - самому уже такая жизнь вот где,- и Гришка провел ребром ладони по горлу. - Да кого сватать? Сычи свою кралю за меня не отдадут. Калгатин? Этот и пристрелить за Фроську может. Вот и остаётся мне, разве что на Польке жениться.
Бабаня как-то странно посмотрела на Гришку, с каким-то внутренним испугом и замахала на него руками:
- Ополоумел  ты, что ли? Да уж лучше бобылем век живи, чем с энтой ведьмой!
-Да что вы, ба? Что она вам плохого сделала? Девка смирная, живет сама, в работе чище любого мужика будет. Не сморите, что малая да тихая. Не красавица конечно! А я что, прынц?!
Бабаня, казалось, уже не слушала Гришкины оправдания, она старательно отрезала внуку ломоть хлеба  от булки, да поставила кружку еще тёплого молока. И вдруг, повернувшись к Гришке, сказала, продолжая  прерванную мысль:
-Тихая? Да в тихом омуте, знаешь, что ведётся? То-то и оно! Сверху тихо, а там, в нутрях-то, что? Их, ты, углядел  невесту!
И пошла, ссутулившись, в свою горенку, не глянув больше на внука.
«И чего она так? Будто с цепи сорвалась, что ей эта сирота горемычная сделала? Ведьма! Нашла же слово, старая», - неприязненно подумал о бабке Гришка.

      Поселок Денисовка находился между двух горных хребтов. Долина была невелика, но людям, жившим под горами, хватало и земли, и выпасов. Местное население, киргизы, не селились вместе с русскими: у них был свой уклад и свой образ жизни. Это кочевой народ. Благо, что их войлочные дома, юрты, легко разбирались и переносились с места на место. Русские обживались на одном месте кучно, строили землянки, у кого на какую хватало сил. И помимо разведения скота занимались и пашней. Урожаи были хорошие: не выработанная земля платила щедро, хотя холодные вёсны, ранние морозы губили теплолюбивые культуры, а вот пшеница, ячмень, картофель – родили хорошо. Все остальное завозилось с «низов», так местные жители называли посёлки и небольшой уездный город, лежавшие ниже их Денисовки. На «низах» было теплее, спели арбузы, помидоры, росли хорошие сады.
   Эта весна выдалась особенно холодной и слезливой, даже по меркам высокогорного поселка. Один-два солнечных денька сменялись недельным дождем со снегом, хмурым неприветливым небом и холодным ветром, дувшим всю вторую половину дня с ущелья. Старики, кутались в овчинные полушубки, липли к теплым бокам печей, грели расходившийся к непогоде ревматизм. Тосковала и скотина по вольному выпасу, по травке, уже едва заметно пробившейся по склонам гор. Некоторые хозяева пробовали выгонять овец, в редкие промежутки солнечных дней: овцы покорно растекались по сухому  лугу и выщипывали старую сухую траву, бурьян.  Овечья колючка и репейник, легко цеплялись к  не стриженой шерсти, и делали их похожими на сказочных животных, одетых в уродливые панцири. Приходилось мириться и с этим: корма к весне были на исходе, сено берегли для коров и лошадей. Овцы более приспособлены к местным условиям, они довольствуются кураём и могут добывать себе корм даже из-под снега.  Весна явно запаздывала.
 
   Гришка вышел на улицу, остановился, привыкая к темноте.  Небо висело низко, луна мутно-желтым пятном угадывалась сквозь тучи. Опять начинал сеять мелкий дождь.
Из переулка вывернулась парочка и заспешила в сторону клуба, звонкий девичий смех перемежался с  густым мужским баском: «Сыч  Порфишка с Фроськой Калгатиной» - узнал их Гришка.  Он хотел было припустить за ними, но передумал и повернул в противоположную сторону. Казалось, ноги сами вынесли его на окраину села, где в небольшой глинобитной избушке жила Полька или Польша, как звали её в поселке.
    Польке едва исполнилось семнадцать лет, когда умерла её мать, Степанида. Умерла в одночасье от какой-то непонятной болезни: стирала белье, ойкнула и повалилась лицом в мыльную воду. Пока Полька вернулась с речки, куда ходила за водой, пока смогла вытащить мать из корыта, та была уже мертва. Жили Голиковы бедно, целиком и полностью оправдывая свою фамилию. Много ли заработает женщина? Хотя ни мать, ни дочь никакой работы не чурались, всё равно  едва сводили концы с концами. Платили им за труд по-разному, кто продуктами, кто деньгами. Полька рано познала тяжелый труд и унизительную бедность. Она дала себе слово, сделать все от нее зависящее, чтобы изменить эту каторжную жизнь: «Умру, но жить так, как маманя, - не буду!» 
Они  в селе тоже считались пришлыми: кто они и откуда никто, никогда не интересовался, а сама Степанида была не из разговорчивых. Поговаривали, что привез её в Денисовку, молоденький солдатик, да и бросил  одну, с ребёнком на руках. Поселилась она у  кулака Зюнина, работала скотницей, дояркой, да и вообще, кем придётся, одно слово – батрачка! Полька и выросла в коровьих яслях. А когда хозяйство Зюниных  расуклачили, Степанида сняла угол у бабки-знахарки. Та вскоре умерла, а так как родни у бабки не было, то в поселке решили отдать домишко знахарки им. Полька росла худенькой, маленькой, похожей на мышку. После смерти матери, осталась в своем домишке совсем одна. Она взяла на свои плечи дом и их немудрящее хозяйство: огород, кошку и две курицы. Работы не боялась, ко всему присматривалась. Вскоре, она познакомилась с женщиной, которая тайком возила из города спирт и продавала его в Денисовке. Домишко Польки и его отдаленное расположение очень хорошо подходили для этого дела. Вскоре Полька уже сама приторговывала спиртным: «Хуже не будет, даже если и поймают, - успокаивала она себя, - уж лучше немного пожить по-человечески, чем батрачить всю жизнь, как маманя». Вскоре, по вечерам, к Полькиному дому потянулись мужики. Бабы вначале насторожились, а потом, узнав в чём дело, успокоились. Полька себя соблюдала строго, если и приходила какому-то подвыпившему кавалеру мысль «подбить к ней клинки», то она быстро осаживала его, блеснув черными бусинками непроницаемых глаз.  Глаза придавали ей ещё большее сходство с мышью, а маленькая, белесая косица, толщиной с палец, довершала его. Если бы кто-то, когда-то, смог бы заглянуть в её сердце, то увидел бы там портрет Сычёва Порфирия. Что тут будешь делать: запал парень в душу девке и присох там навечно. Сам Сычёв едва ли догадывался о Полькиных страданиях: он её просто не замечал. Мелковата рыбёшка, да и неказиста!
Теперь, когда Польке шёл уже восемнадцатый год,  женихи также продолжали обходить стороной её хату: разве что за водкой, кто-то заглянет.

                Глава 2.

      Гришка остановился напротив Полькиной хатенки, попытался заглянуть в окно: где-то в глубине мерцал огонек лампы, из трубы шёл дымок: значит, хозяйка была дома. Дворик был небольшой, собаку Полька не держала – не хотела кормить лишний рот. Да что охранять собаке?  Брать у неё было нечего.
Гришка вдруг почувствовал, что к коленям подступает противная слабость: «И чего это я, так оробел?- спросил он сам себя,- чего напужался?»
Он осторожно, одним пальцем, постучал в переплет окна. Вначале послышался шорох за дверью, затем  Полькин голос спросил:
- Кто там?
- Это я – Григорий! Открой, Польша, поговорить надо!- отозвался Гришка.
-Нет водки, не завезла еще, приходи позже денька через два,- не открывая двери, ответила Полька.
-Да не нужна мне водка, поговорить с тобой надо, сурьезный разговор у нас будет.
-Какой у тебя ко мне сурьезный разговор может быть? - в голосе Польки послышалось любопытство: уж кого-кого, а этого шалопута Гришку она не ждала, ни с каким разговором.
-Не бойся, Поля, я тебя не обижу.
-Да я и не боюсь, с чего ты  это взял? Я и сама обидеть, кого хошь сумею, - открывая ему дверь, проговорила Полька. - Входи, разговорщик!
   Гришка переступил порог сеней и тут же больно ударился о притолоку, дождался, пока девушка открыла дверь в комнату, и вслед за ней шагнул в освещенное пространство. Комнатка, куда вошел он, была бедно обставлена, но выскоблена, выбелена и вымыта до блеска. Земляной пол подведен и застелен чистыми половичками, печь жарко потрескивала: объедья и кизяк горели весело. На печи стоял чугунок с картошкой, прикрытый деревянной крышкой, булькал, выплескивая капли на раскаленную плиту. Все это создавало такой уют, такую умиротворенность, что Гришка на некоторое время забыл зачем, собственно, пришел сюда, просто сидел в тепле, отдыхая душой.
Из этого состояния его вывел голос Польки:
- Ну, сказывай, что за дело у тебя ко мне?
Гришка, внимательно посмотрев на Польку, с чувством произнес:
- Хорошо у тебя, Поля! Вот так бы и не уходил отсюда!
Полька глянула на него с нескрываемым интересом, заметила его широкие, как лопаты ручищи, подумала: «Ему бы плуг в руки, так вместо коня всю бы землю перепахал!»
Вскинула на него свои глазки-бусинки и спросила:
- Это весь твой сурьёзный разговор ко мне?
- Не, погоди, не гони так быстро, дай с духом соберусь. У меня к тебе, Поля, предложение имеется: хозяйка мне нужна. Бабаня старая, да и я, как вахлак не прибранный, - в общем, выходи за меня, Поля! – всё это Гришка выпалил на одном дыхании.
- Так ты, что же, сватать меня пришёл? - в голосе Польки не было ни радости, ни разочарования.
- Выходит, так! Ну, что, Поля, согласная ты пойти за меня  или как?
- Не поняла я что-то, тебе прислужница в доме нужна или жена? - после минутного раздумья спросила Полька, - по-хорошему, к девушке сватов засылают, а ещё прежде её согласия спросят, а не так вот – нате вам, пожалуйте!
В комнате повисло неловкое молчание. Только чугунок всё бормотал на плите свою песню, нарушая его.  Гришка, который не ожидал такого поворота дела,  подумал, что Полька должна была, услышав его призыв, кинуться со слезами признательности ему на шею. А тут, такой вот конфуз, сватов ей подавай!
- Ладно, Поля, не по нраву я тебе, так и скажи, и забудем обо всем. Где я их возьму, сватов тебе, кто со мной пойдет?! - с обидой выкрикнул Гришка, пятясь к двери.
В его сердце бушевал гнев: «Это надо же, его, Гришку Лапикова, отвергли! И кто? Полька! Эта мыша с хвостиком!»
     Полька поняла, что перегнула палку, и что сейчас ускользнет та самая возможность выйти замуж, какая может не повториться больше никогда. Она подскочила к Гришке и, заглядывая ему в лицо снизу вверх, затараторила:
- Гришенька, я ведь не к тому, чтобы отказать тебе. Ты женишок завидный, а я что: бедная, маленькая.  Вот я и подумала, что ты шутишь надо мною, а коли всё сурьезно, то я согласная! Ты мне давно приглянулся,- потупившись, закончила Полька свою тираду.
 И пока Гришка соображал, как ему быть дальше, Полька проворно собирала на стол нехитрую снедь. Появилась квашеная капуста с постным маслом, картошка из чугунка, пол - булки черного хлеба, да бутылка водки, которую Полька, как фокусник, достала из-за ножки стола.  Увидев такое радушие, Гришка размяк, а водка на столе улучшила его самочувствие, он заулыбался, подсел к столу:
-Ты мужик, ты и разливай,- пододвигая к нему граненые стопки, ласково промурлыкала Полька. Подвыпивший Гришка, чувствовал себя благодетелем, великодушным и щедрым. Он сидел и нёс всякий вздор. Полька его слушала, казалось, со вниманием, но мысли её были не о том, что плёл суженный. Думала она о том, сумеет ли она, став женой этого ветрогона, удержать его в руках, достанет ли у неё на то терпения и сил?  Вдруг, откуда-то извне услышала она бабкин голос: «Мужик, что воск, разогрей и лей, а потом и лепи что хошь!»
Пока мать батрачила по людям, Полька оставалась на попечении бабки Щепницы, которая приютила их с матерью. Она с детской непосредственностью впитывала всю её науку. Многое пригодилось, многое сейчас вспоминалось: «Доколе перед людьми тебя мужик  не признает, не отдавай ему всего, иначе потом жалеть будешь! Строгость - она себя всегда оправдает!» - поучала её бабка.
Полька очнувшись от воспоминаний,  почувствовала,  как  Гришка,  по – хозяйски, хлопает по  её  плечу:
- Ну что, молодайка, стели  постелю - ночевать будем!
- Ночевать, Гришенька, будешь дома! Вот сыграем свадебку, все моё твоим станет, я от тебя ничего не утаю, всё отдам!
- Свадебку?!- переспросил Гришка, словно проверяя, не ослышался ли он, - какую свадебку?
- Простенькую, Гришенька, бедненькую, но свадебку, чтобы люди видели, что ты меня не как тёлку за бурдачок в своё стойло привел, а как жену законную! Что же в этом плохого, Гриша?  Правда, у меня одеть-то на свадьбу нечего, ну что-нибудь придумаю. Все-таки раз в жизни такую честь, и такой молодец предложил! - Полька ласково глянула на Гришку, и,  погладив его по щеке, произнесла: а теперь, иди, Гриша, иди, чтобы люди ничего лишнего не болтали!

   На улице хорошее настроение Гришки стало быстро улетучиваться. А  началось всё с того, что застёгивая полушубок на единственную пуговицу, он потерял и её. Выскользнула проклятущая сквозь пальцы, и «тю-тю» нету её: «Заест бабаня, - с тоской подумал Гришка, - сейчас всё в цене, а в  Денисовке и тем паче!»
Он запахнул полы полушубка и, нашарив в кармане курево, закурил, с наслаждением затянулся дымом. Самосад был лютый, и нещадно драл горло. Гришка закашлялся до подступивших слез, но курить не бросил: «Подженился!  Вот дурак, так дурак, вахлак форменный,- издевался он над собой, - если бы, хоть одна баба с ним вот так обошлась – ни в жизнь не стерпел бы! Засмеют теперь дружбаны, как есть засмеют! Может отказаться, пока ещё никто не знает? Сказать, мол, пошутковал, мало ли что в голову взбредет мужику?»
    Гришка уже  сделал несколько шагов назад, по направлению к Полькиной хатёнке, но резко остановился: тепло Полькиного уголка, злосчастная оторванная пуговица напомнили ему о его бесприютности: « Бабане что, - рассудил он, - ей бы поклоны только у иконостаса бить, а ему, Гришке, догляд нужен. Полька доглядит, слов нет, доглядит. И детишек ему нарожает. Она жилистая, все сможет, это на вид она такая… сушенная. - Гришка рассмеялся от удовольствия. - Пущай дом ведёт. А что меня выставила, так это ещё, как рассудить: хорошо или плохо. Коли со мной строга, то и другим потачки не будет!»
Он зашагал бодрее, то и дело, попадая сапогами в небольшие лужицы, но повеселевший Гришка не замечал этого. Мечтал, как заживут они с Полькой ладно да складно. А что до его гульбы и свободы, размышлял Гришка, так кто же тому помешает, так все мужики живут.
Из состояния блаженства его вывел женский голос и приглушенный смех. Только тут Гришка заметил, что идёт по улице, где живут Калгатины: знать, как повернул назад к Польке, так и попер прямиком. Он замедлил шаги, но более ничего не услышал:    « Фроська с Порфишкой тискается, сучка, - нехорошо подумал он о девушке. - Знать, далеко дело у них зашло, свадьбой запахло! Иначе бы старый хрен, Калгатин, (отец Фроськи) не разрешил бы ей валандаться с женатиком, до сей поры».
Гришка погрешил, назвав Порфирия Сычёва женатиком. На самом деле, тот был вдовцом, с малым пацаном на руках.

                Глава 3.
     Мать Порфирия, Сычиха, как называли её меж собой сельчане, была женщиной старого склада. Когда неожиданно умер от простуды её муж Павел, она, оставшись одна с оравой ребятишек, не раскисла, как многие из её товарок, а покрепче сжав губы, в первую очередь,  прибрала к рукам весь свой выводок. Дочка Верочка, была младшенькой, а двое старших, мальчишки, сладить, с ними характер крепкий нужен. Хвалила детей редко, только за особые заслуги, а вот ругала поминутно. В селе удивлялись, как дети могут жить с такой тигрицей? А они не только могли жить, но и любили свою мать, потому что понимали: не ради себя она бьётся день-деньской, а ради них, своих ребятишек. Поэтому и Порфирий не стал особо упираться, когда мать, едва ему минуло восемнадцать годков, скомандовала ему жениться. Невесту привела сама, тихую, молчаливую девушку, жившую в няньках у своей родни. Липа или Олимпиада, так звали невесту, родителей своих не помнила, детей нянчила с семи лет от роду: за одежду и кусок хлеба. Никакой любви Порфирий к жене не испытывал. Да и какая любовь в эту пору? Есть матери подмога, вот и хорошо. Он в этот же год нанялся к богатому хозяину Зюнину в батраки, пас скот целыми днями по горам и долам. Хорошо ещё  Зюнин давал лошадь, а так бы… Липа вскоре забеременела, а когда пришла пора рожать, оказалось, что родить-то она и не может. Врача у них в Денисовке не было, а бабка-повитуха только и смогла, что вырвать ребенка, а мать уже не спасли. Родился мальчик, которого в честь деда назвали Павлом. Вот, так и стала Сычиха и мамой, и бабушкой. А Порфирий вдовцом и отцом в девятнадцать лет. Работал Порфирий у Зюнина, не покладая рук и не жалея ног. Домой он не ходил, ночевал в сторожке рядом с кошарой. Мать его упрекала: «Совсем забыл домой дорогу, сын без отца растет, и знать батьку не будет!»
Порфирий оправдывался занятностью, но, по правде сказать, охладел он к дому после своей недолгой женитьбы. Эх, бедность, никого она не красит, нищий ты никому не нужен, будь ты хоть красавцем писаным. Красавцем Порфирий не был, но была в нем какая-то особая стать, орлиная, которая заставляла биться учащенно сердечки многих девиц. Зюнин также присматривался к старательному работнику, отличал его от других. Платы Порфирий у него не просил: говорил, что возьмет потом всё сразу, как только подзаработает больше.
Зюнину нравилась в Порфирии хозяйская хватка, рачительность: «Добрый хозяин будет,- думал он про себя, наблюдая, как парень без устали перекидывает навоз,- мне вот такого хотя бы одного! Так нет же, две девки родились, с которых мало проку».
   Однажды к Сычихе наведалась её дальняя родственница, так, «седьмая вода на киселе». Они и сами не могли разобрать, кто и кем кому приходится, но то, что были родней – это знали точно. Поговорив о том и о сем, родственница намекнула Сычихе, что, мол, за своей старшей дочерью, Харитой, Зюнин дает хорошее приданное, а коль зять придётся ко двору, так и всё ему отойдет со временем: «Нравится ему твой Порфирий, так что смекай сама, где салом - то пахнет!» Правда, гостья умолчала, что Харите идёт двадцать пятый годок, что даже для перестарка, эта вечно сонная красотка – старовата.
      Едва Порфирий появился дома, как мать, в очередной раз, объявила ему свою волю: жениться на Зюниной Харите! Порфирий вначале опешил, а потом разозлился. Он впервые позволил себе перечить матери, желваки тугими комками вспухли на скулах, в глазах появился злой огонек:
- Не будет этого, мамаша,- выдохнул он,- всё, отженился! Теперь, пока сам не вздумаю кого-то привести - меня не невольте! Нужна вам Харитка в дом, вон, Кольку жените! Ей всё равно за кого идти, был бы мужик!
 Мать с любопытством посмотрела на сына: «Ишь, ты, вырос волчонок теперь и мать ему не указ!» Ничего не сказав сыну, она поднялась, взяла на руки Пашку, и тяжело ступая по ступеням крыльца, ушла в дом, показав, что не ей нужна богатая невестка, а вот ему, Пашке, нужна мать.
Порфирий намек понял, но не сдался. Он на минуту закрыл глаза и представил себе краснощекое, толстое лицо Хариты и маленькие глазки, утонувшие в глазницах, её тяжелую утиную походку – и брезгливо передернул плечами.
     Может быть, Порфирий и женился бы, присмотрев себе подходящую невесту, но времена пошли неспокойные, каждый день приносил свою новину. Новости до Денисовки доходили с опозданием, но всё-таки доходили. Народ волновался, не зная верить ли слухам или нет, а они ползли один тревожнее другого.
Однажды, к Зюнину приехал какой-то важный гость: брат ли, сват ли, кто их разберёт. Они долго сидели друг против друга в горнице, гость, видно, что-то доказывал хозяину, или о чём-то просил. В окно, задёрнутое тонкой занавеской, было видно, как он, жестикулируя, вскакивал, бегал по комнате, снова садился и, заглядывая Зюнину в глаза, проводил ребром ладони по горлу. Зюнин сидел, ссутулившись, как ворон на морозе, и только изредка утирал полотенцем испарину со лба. Девка, менявшая блюдо с пищей, шепотом сообщила:
-Ругаются, страсть!  Аж перья летят с нашего - то! Все, про какую - то кололизацию толкуют, - выговорила она с трудом, незнакомое ей слово.
     Утром гость уехал, и жизнь, казалось, потекла по-старому. Зюнин засобирался в город: найти покупателя на скот, шерсть, и другую продукцию. Никого это не удивило, так как хозяин делал довольно часто. Вернулся он быстро, какой-то суетливый, нервный. Через два дня собрал он всех своих работников и объявил, что решил переехать в город: дочерям нужно общество, и все прочие городские удобства. Хозяйство он распродаёт, а работников рассчитает, отдаст им всё, что те заработали – сполна. Порфирий получил за три года работы столько, что не поверил своим глазам. Зачем ему и Харита со своим приданным, когда он теперь сам крепко встанет на ноги: «Дождался,- радовался Порфирий, как ребёнок,- дожил до светлого праздника». Планы, один грандиознее другого, уже рождались в его голове, но им не суждено было сбыться. Потому что  в это же самое время, в Денисовку въезжала телега, которую тащила усталая лошадь,  в которой кроме возницы, был один единственный пассажир – Семенюк Степан Ефимович. Задачей которого было установить в отдалённом горном посёлке советские порядки.
   Все завертелось в посёлке. Жители, напуганные появлением «властей сверху», не ждали ничего хорошего: "Знаем, наслышаны про новые порядки!" 
Вслед за Семенюком приехали ещё несколько человек, начали организовывать комитет бедноты, сельский совет. Бабы шушукались, что скоро  всех, у кого есть какой-то скот, будут сажать в тюрьму. Богатеи, мол. Слово тюрьма было таким же страшным, как и преисподняя. Мужики ходили хмурые, даже пить перестали. Все ждали чего-то страшного, и оно не замедлило случиться.
 
     Порфирий не хотел верить, что его долгожданное благополучие лопнет, как мыльный пузырь. У него была надежда, что его не тронут, он ведь батрак, и всё его добро заработано  собственным трудом, но, оказалось, что никого этот факт не интересовал. Председатель сельского совета Семенюк, сколотил отряд из прибывших с ним людей, пополнив его местными горлопанами: вроде Гришки Лапикова и его дружбанов.
Зюнина с семьей увезли в город на какое-то дознание. Больше их никто никогда не видел. Оставшееся бесхозным хозяйство Зюнина разорили: что вывезли, а что растащили по себе экспроприаторы. В доме Зюнина обосновался сельский совет и клуб для молодежи. Народу объявили, что Советская власть отбирает имущество у мироедов и кулаков, и отдает всё бедноте. Поселок разбился на два стана: в одном все, кто жил исправно, то есть, те самые мироеды, в другом – беднота, голь, никогда не имевшая своего угла.
Порфирий, почуяв недоброе, долго не раздумывал. В одну из ночей исчез он и вместе с ним его брат Колька, исчез и весь, заработанный у Зюнина скот. В селе перешептывались, что скот братья спрятали в горах у знакомых киргизов, а сами подались через перевал в Китай, разведать обстановку. Старая Сычиха ничего не могла объяснить, наседавшим на неё комбедовцам. Она только хмурилась и упрямо твердила: «Ничего не знаю, куда они подевались! Вон, мальчонку мне бросили, как жить буду? - плача спрашивала она сама у себя, и сама за себя  отвечала,- не знаю».
     Гришка попал в число комитетчиков в первые же дни, Семенюк, желая привлечь на свою сторону местное население, собрал сход. Гришка, охочий до сякого рода зрелищ и сборищ, пришел загодя. Когда народ собрали, Семенюк представился, и, после вступительной речи,  желая показать свою лояльность, сказал:
-На таких вот Петровых, Ивановых, Семенюковых, вся наша власть народная и будет держаться!
-А Лапикову, куда же деваться?- непроизвольно вырвалось у Гришки.
- А ты, будешь моей лапой, будешь выгребать у мироедов излишки, чтобы не прятали, - смеясь, ответил Семенюк.
И, видя, что Гришка нахмурился, он миролюбиво произнес:
-Не хмурься, товарищ! Это я в шутку сказал. Найдется и тебе работа, нам честные ребята нужны, товарищ!
     Гришке  понравилось это слово «товарищ» - веское и доброе. Это тебе не варнак, как звала его бабаня. Но, с той самой, далёкой поры,  прилипла к нему  эта оскорбительная кличка: «Лапа», присохла, не оторвешь! Так, с легкой руки председателя сельсовета, стал Гришка его опричником и Лапой, которая без стыда и жалости забиралась в самые потаенные уголки в домах сельчан, и гребла, гребла. Вслед за кулаками дошел черёд и до середняков, в их числе был и Петр Калгатин, Фросин отец. Правда, середняков не ссылали, но их хозяйство выметали дочиста. Фросе тогда исполнилось пятнадцать лет: она обещала быть самой настоящей русской красавицей. Бабы говорили, глядя на нее: «В глазах Фроськи любой мужик утонет!»
Утонул и Гришка.  Старый Калгатин, встретив  как-то раз Гришку возле своего дома, так глянул на Лапу, что тот понял без слов:  если ещё раз увидит его возле своего дома, то убьет и не задумается!  И все же, мысль о Фросе не хотела выходить из головы  Гришки.

   Прошло четыре года. Когда немного поутихли страсти в поселке, вернулись браться Сычевы. Колька, младший из братьев, приехал с женой и маленьким  дитёнком. Порфирий на людях не показывался, принюхивался, как волк, нет ли опасности? И, словно почуяв её, в одночасье братья исчезли снова. Остались только: Нюрка, Колькина жена с мальчонкой на руках, да старая Сычиха с маленьким внуком и дочерью. Властям в Денисовке повторное исчезновение братьев Сычовых, показалось подозрительным. Лапа убедил Семенюка сделать вид, что они не заметили исчезновения братьев, советовал проследить за женой Николая, мол, не утерпит, выведет к мужу через день другой. Семенюк согласился и сказал: «Вот ты и проследи, товарищ!» Гришка хотел было возразить, сказать, что одному ему это дело  не осилить, но воздержался: дружки засмеют, скажут, бабы испугался. А боялся Гришка не Нюрки с её дитёнышем, а Порфишки с его железными кулачищами, которыми тот быка с ног валит, а он, Гришка, не бык, ему и немного хватит, чтобы не оклематься. Гришке не давала покоя мысль, что братцы вернулись домой не с пустыми руками. Ведь угнали стервецы скот, где-то обретались, Место знать, присмотрели, за семьей вернулись, да что-то им помешало. Нужно только проследить. Бабы к мужикам и выведут!

http://www.proza.ru/2016/03/04/269