Полька. Часть 1. Гришка. глава 4

  Старая Сычиха была не в духе: болели ноги, а тут еще и эта тарахтелка Колькина, с утра и до вечера рот не закрывает, и малец помогает: орет день и ночь. Сами опять убёгли, а на неё  оставили такую обузу. Она встала, кряхтя, оделась и пошла к куме: отдохнуть от шума и гама.
Кума была дома, встретила приветливо, поинтересовалась, как чувствует себя Верочка, её крестница. По всему было видно, что куму распирает какая-то новость. Сели пить чай, улучив минутку, кума шепнула Сычихе на ухо:
- Ох, кумонька, не рассиживаться бы тебе по гостям, они такое тут замышляют, такое!  Опять против твоих сынков что-то задумали Гришка да энтот, их начальник. - она  минуту помолчала, наблюдая, какое впечатление произвело на куму её сообщение.  Но Сычиха, казалось, была безучастна ко всему происходящему вокруг её семьи:
- Где же они их возьмут,- равнодушно произнесла она,- убегли они опять, тю-тю, след простыл…
- Так теперь и не их брать будут,- сказала кумонька, обиженная её равнодушием.- Сношка им нужна твоя тапереча с дитём. На такого живца, кто хошь прибежит…
- А если не прибежит?- усомнилась Сычиха,- было бы ради кого бежать, не кожи тебе, ни рожи, прости, Господи, что скажешь! Только балаболит день и ночь, хоть с хаты беги.
- Это тебе так, а Кольке ведь жена, да и малец его ведь тоже. Ты бы проводила её, кумонька куда. Есть у неё кто на низах? Пересидит она у своих, а там и Колька с Порфирием объявятся…
- На низах-то никого, - ответила ей Сычиха, -  она тарахтела, что за перевалом у неё кто-то из родных. Разве что к ним на время ей податься?
- А ночью-то найдет дорогу в горах, да и с дитём? Одной ой, страшно как! Оборони, Господь, одной там оказаться, - усомнилась кумонька.
- Ладно, кума, спасибо за хлеб-соль, да за привет. Дай тебе Господь здоровья. Пойду я, может чего и скумекаю…
- Прощевай, пока! Ты за домом понаблюдай, там наверно рядом кто-нибудь крутится! – напутствовала Сычиху кума.
Кумонька с удовлетворением отметила, как Сычиха на рысях понеслась домой: «Хитрющая, ох, хитрющая баба! Да только меня не проведешь! Ишь, ты, ничего ей не надо, ни до чего дела нет! А как по улице задула, ажно сарафан колоколом вьется! То-то же, кумонька!"


     Сычиха ворвалась в хатенку, перепугав насмерть своих домочадцев, с порога, с придыханьем просипела:
- Нюрка, Нюрка, собирай пацана, бежать вам надо!
Нюрка в недоумении уставилась на свекровь, прижимая к груди годовалого Алешку:
- Вы что, маманя, несёте? Куда бежать нам и зачем?
- Зачем, зачем, – передразнила её Сычиха,- затем что заарестуют вас, чтобы ребят выманить. Мне кумонька по секрету сказала. Вон и Лапа возле дома ошивается. Я сама его сейчас видела. Не к добру это!
- Какая Лапа?- недоумённо переспросила Нюрка,- вы говорите, маманя, яснее, а то заладили одно да по одному!
- Гришка-Лапа, подсобник комитетчиков! Теперь уразумела?
 Нюрка мало что поняла из слов свекрови, но слово "комитетчик" заставило её встряхнуться и начать действовать:
- Погоди!- остановила её свекровь,- рано еще, как стемнеет, тогда и выйдешь. Да много  с собой не бери барахла, только то, что мальцу надобно. Его береги, Сычёв он, наша кровь!
- Это как же, маманя, мне одной, ночью, через перевал-то? А как заплутаю? Да еще и с дитём,- запричитала Нюрка.
 Но свекровь оборвала ее громким окриком:
- Цыц! Не голоси! В горах и заночуешь, там камни не тронут. Это здесь, с теплой постельки возьмут, да что хошь сотворят с тобой. Иди, собирай манатки! В корзине хлеба возьми, да воды. И добавила уже более миролюбиво:
- Не бойся, Нюра, Господь не даст в обиду. Отольются им наши слезки. - и она погрозила кому-то неведомому, мозолистым, сморщенным кулаком.- Отольются,- убежденно добавила она.
     Гришке надоело слоняться около Сычевой хаты, хотелось есть, время уже шло к вечеру: «Никуда она в ночь не денется,- подумал он о Нюрке, - с мальцом ночью далеко не уйдешь.  Перекушу мало-мало, да опять сюда наведаюсь».
Дома бабаня встретила его угрожающим взглядом:
- Где шастаешь, варнак?! Все тебе неймётся! У-у-у, гляделки твои бесстыжие? Опять, кого зарить задумали? Лиходеи! Дома крыша обвалилась, муки нет, в ларе – шаром покати, а ему хоть бы что! Шастает! Тебе бы лучше хату дали за труды-то! Хоть крыша была бы над головой! У нас ведь теперь небушко видно, в дыру-то, звездочки светят! Али не заработал у комитетчиков-то?- бабаня ядовито усмехнулась.
Она пошла в сарайчик, и уже оттуда позвала Гришку:
- Ну, чего встал, заходи, теперь у нас с тобой хороший дворец! Заходи!
«Наелся»,- с тоской подумал Гришка. От бабкиных слов  есть ему сразу же расхотелось. Самое главное, что бабаня права. Последние дожди доконали и без того уже развалившуюся хатёнку. Крыша с осени осталась немазаной: кто бы её мазал? Вот и не выдержала. Конфискованную у Лабузова муку ели полгода. Все кончается. И она закончилась. А тут еще… Чёрт его надоумил связаться с этой слежкой. Невезуха.
- Ладно, бабаня, дай чего-нибудь поесть. Завтра будут нам и хата, и мука. Но это завтра, а пока - не ругайся. Некогда мне, дела, бабаня, дела.  Наспех съев две вареные картофелины, Гришка возвратился на свой пост.
   В доме Сычёвых было подозрительно тихо. Гришку это нимало не обеспокоило. Вечер наседал напористо, и уже вблизи нельзя было разглядеть того, кто идёт. Ещё немного, и он пойдет тоже вздремнуть, а утречком вернется назад: «А если за это время, все у Сычей  сладится?- мелькнула мысль, но он отогнал её,- ничего не сладится. Темень вон какая!»
Он уже повернулся, собираясь идти домой, как из вечернего мрака выросла женская фигура. Гришка узнал в ней разбитную бабёнку Натаху:"Вот и постеля моя идет",- подумал Гришка. Вслух же спросил:
- Не  поздновато ли, гражданочка, шатаетесь? Как бы волчок вас не укусил! - и Гришка  игриво ткнул пальцем в мягкий Натахин бок.
- Я то, хошь одна шастаю, а вон молодая Сычиха с дитём в горы одна подалась! Ополоумела баба, не иначе! Дня ей не будет что ли?
У Гришки захолонуло сердце: «Пропустил! Не издох бы с голоду! А теперь что?! Где её искать в горах? Пешком я её не догоню. Она баба шустрая. Да и страх будет её подгонять».
 И уже, не глядя на Натаху, не слушая её болтовню, он повернулся и побежал в сторону сельсовета. Натаха покрутила пальцем у виска и пошла восвояси, что-то ворча про себя.
Лапа ворвался к Семенюку, как ураган, и с порога закричал, выплевывая фразы, отрывисто и бессвязно:
- Степан Ефимыч, убегла сучка, уползла, гадюка! Только две картошки дома съел! А она в это самое время  шасть - и в горы! Коня, Степан Ефимыч, дайте Буланку! Догоню, верну!
- Объясни толком, Григорий, что произошло? Зачем тебе лошадь? Кого догонять?
- Сычиха, молодая, с дитёнком, в горы ушла, в ночь, далеко не уйдет, догоню, верну… Виноват, не углядел, не укараулил, упустил! - опять зачастил  Гришка.
Пока седлали Буланку, конфискованного конька, Лапа не находил себе места, ему было досадно, что какая-то бабёнка обвела его вокруг пальца:
«Может, кто донес? Предупредил?- но он отогнал эту мысль,- кому предупреждать? К Сычам мало кто ходит. Нелюдимы».

     Горы встретили Нюрку неприветливым молчанием. Ей казалось, что далеко вокруг слышно, как сильно бьётся от страха  её сердце. Прижимая к себе спящего Алешку, она двигалась наощупь, скорее чутьем угадывая дорогу. Нюрке казалось, что даже небольшой камешек, задетый ногой, производил громкий звук: «Хорошо ещё, хоть Алешка спит!- думала Нюрка, прижимая к себе сына. - Маленький мой, воробушек, с малых лет, досталась, тебе такая вот жизнь нескладная. Вырастет, расскажу ему, через что нам пройти довелось, не поверит ведь, скажет, собирает невесть что мамка!»
А идти ей ещё было ой, как долго, километров пять не меньше, к тому же глупой ночью. Нюрка решила не рисковать и найти место, где бы можно было переждать темноту, а как рассветёт, идти дальше. Вскоре она увидела большой валун у края тропинки. Нюрка обошла его вокруг, и на тыльной стороне громадного камня нащупала удобный уступчик, присела на него, привалившись к теплому боку камня ноющей спиной. Нагретый за день валун, показался Нюрке теплее и удобнее пуховой перины. Она положила узелок с пеленками рядом с собой. Надо перепеленать Алёшу, в сухих пеленках он спать дольше будет. В горах не только светает рано, но и холодает быстрее. Потревоженный ребенок, потянулся к материнской груди, и, нащупав губами сосок, зачмокал,  засыпая. Усталая Нюрка тоже задремала. Разбудил её звук конского ржания, где-то рядом с ней пофыркивал конь. Нюрка осторожно выглянула из-за валуна: на тропинке стояла лошадь и смотрела на неё своими добрыми, большими глазами: «Наверное, от табуна отбилась,- подумалось ей, - может это киргизская лошадь?»
Над горами уже обозначилась светлая полоса, скоро рассвет. Она краем юбки прикрыла спящего ребенка и, покачивая его, задремала сама.
     Гришка был в недоумении: он уже дважды объехал не только тропку, но и всё вокруг неё, Нюрка, как в воду канула, окаянная баба! Понемногу начинало светлеть: в долине еще ночь, а здесь, в горах, уже проступают контуры каменных уступов, осыпей, скал:
«Хочь бы ребенок мякнул!  - с досадой подумал Гришка. - Молчит, гадёныш, сычёвская порода, железная! Он уже устал, шутка ли, всю ночь в седле прокрутиться. Спина отваливается, глаза слипаются! Сыро, холодно. Да оно и дома-то сейчас не лучше,- мысль о доме и его проблемах, привела Гришку ещё в большее уныние. – А, провались оно все пропадом: и Нюрка, и её приплод! Пусть бежит, далеко ей не уйти. Померзнет в горах, да и вёрнется!»
Гришка тронул Буланку стременем, и конь, переступив ногами, нерешительно сделал шаг, другой по направлению к большому валуну, лежавшему вдоль тропинки. Вдруг, прямо перед изумленным Гришкой, из-за валуна, вышла женская фигура со свертком в руках. Он, присмотревшись, узнал Сычову Нюрку.  На согнутой руке женщины висел узел, значит, собралась в дорогу. Нюрка была  изумлена не менее Гришки: она смотрела то на лошадь, то на её седока и, казалось, ничего не понимала. Она была уверена, что возле валуна всю ночь кружила  её ночная гостья, поэтому так смело и вышла из-за своего укрытия. Если бы ей только знать! Гришка, придя в себя, первым нарушил тишину:
- Что, кулацкая подстилка, добегалась,  допряталась?  Думала меня перехитрить?
- А тебе, комитетский прихвостень, что от меня надо?  Ты, вон, даже в горы за мной погнаться не поленился! – как можно спокойнее, ответила Нюрка.
- А, что ты можешь мне предложить? – глаза Гришки быстро скользнули по ладной фигуре Нюрки, задержались на высокой груди. – А что, глядишь, и сторгуемся? – проговорил Гришка, не сводя с Нюрки похотливых глаз.  – У младшего Сыча не убудет и мне кое-что перепадет! Ну как, сама решишься, али мне помочь?
- Посмей, только, гад, дотронься до меня! Мальца не  пожалею, о скалы расшибу, и тебя, чертяку, порешу: у меня хватит силы выцарапать твои бесстыжие зенки! Всем скажу, что ребенка ты убил, а меня сильничал и измывался! Думаешь, такое тебе с рук сойдет? Твои же комитетчики тебя и повесят, да и Сычи тебя, поганца, из-под земли достанут и живого в неё же и зароют!  Они спросют, за все спросют! – Нюрка уже не кричала, а шипела ему в лицо угрозы, брызгая слюной. Она, видя, что Гришка колеблется, продолжала  уже спокойным голосом:
- Уезжай, я никому не скажу, что здесь произошло.  Скажу своим, что ты меня пожалел, отпустил. Тебе от Сычей это зачтётся. Зачем я тебе? Отпусти, Гриша!
Заплакал ребенок, напомнив о себе. Нюрка успокаивала плачущего малыша, а сама не сводила тревожных глаз с Гришки:
- А, чёрт с тобой, иди! Что мне больше всех надо,  беглых баб  по горам ловить? Не забудь, только своему Кольке рассказать о моей милости!
Нюрка не успела ему ответить: Гришка, нагнувшись, резким движением сдернул узел с её руки. От неожиданности Нюрка, едва не уронила ребёнка:
- Гришка, постой, там у меня пелёнки, зачем они тебе? А мне мальца не во что переменить будет! Отдай, Гришка, слышишь!
      Лапа не был бы лапой, если бы ничем не поживился: как говорится «с дохлой овцы – хоть шерсти клок!» Когда-то Семенюк, сам того не ведая, просто напророчил ему долю: лапа Гришки выгребала всё, ничем не брезгуя.  В узелке Нюрки помимо пелёнок, оказалась почти новая женская пара: светло-серая юбка и белая кофта в мелкий цветочек.
Дома Гришка просмотрел свою добычу и, не зная, что с ней делать, бросил в старый бабанин сундук.
     Уставший и злой, как собака, Гришка попробовал уснуть, но непривычная обстановка сарая не располагала к отдыху. Да ещё подавала голос не до конца сгоревшая совесть: и перед Семенюком было неловко, да и перед Сычами испачкался! И  почему он, Гришка, такой невезучий? Что бы он ни задумал – всё ему же и во вред и обернется! Семенюку что, он хвостом вертанёт, да и был таков, а ему, Гришке, жить тут, в посёлке, людям в глаза смотреть! Гришка, жалея и оправдывая себя, уже забыл, что использовать Нюрку, как приманку, и поймать Сычей с поличным, была его идея. И осуществлял он эту задумку по собственной воле. Где-то в глубине сердца, копошилась въедливая мыслишка, что сделал он это не только ради высокой цели. Уже давно Порфирий стоял у него поперёк дороги. Не будь его, быть Гришке первым парнем на деревне. Гришка считал, что уступал он только Порфирию, но ничего с этим сделать не мог: разве только мстить своему сопернику, да и то исподтишка. Думая так, Гришка лукавил: не быть ему коноводом среди парней и девчат.  Ибо все знают и никогда не забудут ему того, что, именно он, Гришка, помогал разорять своих же односельчан и как он, пользуясь своей  безнаказанностью, унижал и грабил их.
Кажется, бабаня лучше внука понимала это, потому-то и пыталась удержать его от грабежа сельчан, звала его варнаком, разорителем.

     Гришка, сопровождаемый такими вот невеселыми думами, переступил порог  сельсовета. Семенюк, для удобства сельчан, занимал одну из комнат здесь же, при сельсовете – чтобы всегда быть рядом, когда того требовали обстоятельства. Судя по всему, Семенюк только что встал, и по его помятому лицу и мешкам под глазами, можно было определить, что спал он плохо, если вообще спал. Увидев Гришку, он быстро натянул гимнастерку, пригладил седеющий ежик волос и, затягивая ремень, кивком пригласил Гришку входить. Гришка, переступив порог, огляделся: кроме простой солдатской кровати, стола и двух стульев в комнате не было никакого убранства. В соседней комнате, Нинка Веселова, готовила начальнику завтрак, позвякивала посуда. Нинка выполняла при председателе нехитрую домашнюю работу и была тем очень довольна. В её обязанности входили: уборка, стирка, приготовление пищи. Правда, бабы добавляли к этому списку еще один пункт: Нинка спала с Семенюком, когда тому это было необходимо. Верить этому добавлению, нет ли, решал каждый сам для себя. Дело-то оно житейское: да и мужик холостой, к тому же нестарый ещё. А Нинка – баба молодая, одинокая, что ей станется?
Гришка, глядя на Нинку, про себя отметил: « Сытая, гладкая, как печка!» 
Ему было непонятно, как Семенюк,  такой значимый в посёлке человек, живет так бедно и неприглядно. Если бы ему, Гришке, такая должность, он бы зажил на широкую ногу! Эта мысль напомнила ему о собственном жилье, о провалившейся крыше, о бабаниных причитаниях, и он твердо решил сегодня же и попросить у Семенюка жильё. Гришка  уже имел на примете домик, вот только бы позволили поселиться в нем:
- Ну, что, Григорий, скажешь? Чем порадуешь? Уж коли пришел в такую рань, значит, есть с чем? - прервал его мысли спокойный голос Семенюка.
- Да, как сказать, Степан Ефимыч, делов - то конечно много, и дела все разные, не знаю с чего и начинать.
- А ты начни по порядку, тогда и не запутаешься,- подбодрил его Семенюк
- Бабу Сычеву, то есть Нюрку с пацаном, не догнал, как сквозь землю провалилась, стерва! Целую ночь искал, коня умучил, себя не жалел, а её, как корова языком слизнула.
Гришка искоса, с опаской, посмотрел в сторону Семенюка, как тот: верит ему или нет? Семенюк невозмутимо доставал из портсигара папиросу, давняя привычка курить натощак уже давала о себе знать: кашель все настойчивее тревожил его. Но отказать себе в этом Семенюк не мог, и так слишком многое пришлось себе запретить. Выпивку, например. Семенюк, слушая Гришку, понимал, что тот бессовестно врёт ему, но не прерывал его, давая высказаться до конца. Когда Гришка умолк, в комнате повисло неловкое молчание. Было слышно, как во дворике Нинка раздувала самовар и ворчала, то ли на сырую щепу, никак не хотевшую гореть, то ли на едкий дым, выбивающий слезы из глаз:
- Если это все твои дела,- нарушил молчание Семенюк, - то стоило в такую рань идти, беспокоиться. А может быть, ещё что-нибудь есть, неотложное? Говори, Григорий! Всё как есть говори, не стесняйся. Вижу ведь, что ни с тем ты перся ко мне в этакую-то рань. Так ведь?
 Гришка запустил пятерню в спутанные под кепкой волосы и яростно поскреб темя:
- Ну и глаз у тебя, Ефимыч! В аккурат - алмаз! Угадал, язви её в корень! Есть дельце, есть! Личное, так сказать!
Откровенная лесть покоробила Семенюка, он едва заметно поморщился: многословие Гришки выдавало его с головой. Семенюку было понятно, что дело, которое озвучил Гришка, было малозначащее для него, и что есть ещё что-то, неотложное, ради чего и был задуман этот ранний визит. Семенюк с нескрываемым любопытством взглянул на Лапу и подбодрил его:
- Ну, что кота за хвост тянешь? Говори, что задумал? Какое у тебя личное дело ко мне?
- Хата завалилась, Ефимыч, совсем крыша осела, а в одном месте уже дырища, не охватишь, бабаня поедом ест, мол, не заработал новый дом у начальства? Тут всё одно к одному: мука закончилась, картошка закончилась, и мы в сарайке с бабаней.
Окончив свою речь, Гришка облегченно вздохнул, теперь уж что будет, то и будет:
- Так, значит, твоя бабаня  в сомнении, что начальство тебе поможет? Укоряет?
- Да не то, чтобы в сомнении, но просит, вот… под открытым небом ведь, жить не будешь. А вон лабузовское подворье до сих пор пустует. Ну, так как, Ефимыч, обрадую я бабаню, или нет?
Семенюк немного помолчал, как бы решая, что же ему делать со своим просителем, а потом, словно решившись, махнул рукой и коротко произнес:
- Обрадуй, старую! Переселяйся, Григорий – заслужил!
И вслед убегающему Гришке, добавил:
-Хорошо еще, что твои дружки стены да крышу не пропили, а так все вытащили, что нашли.
Гришка вдруг резко остановился, и подошел к Семенюку:
-Степан Ефимыч, дай мне какую-нибудь бумагу, на которой что-то написано, есть такая у тебя?
- Зачем тебе бумага, ты ведь не грамотный?
- Как дело выгорит, тогда скажу. Вот будет потеха! Дай, Ефимыч, я её тебе назад принесу потом. Семенюк открыл шкафчик, где лежали казённые бумаги, печать и чернильница со старенькой ручкой, порылся в бумагах, и достал листок до половины исписанный размашистым почерком:
- Такая вот, подойдет?- спросил он у Гришки.
- О, ещё как подойдет, только вот, здесь, внизу, поставь свою роспись!
- Это ещё, зачем роспись моя нужна? Кого дурить собрался?- недоверчиво произнес Семенюк,- что ты задумал? Сказывай!
- Да дружбанов постращаю, они мне все, что разнесли, мигом назад соберут! Да ещё и прибавят своего! - смеясь, объяснил Гришка.
- Ну, коли так, бери!- и Семенюк старательно вывел в уголке листа свою фамилию.
- Все, порядок! Теперь держись, братва, попляшете у меня голубчики!
Как и предполагал Гришка, бумага оказалась чудодейственной: его забулдыжные дружки вместе с ним ходили по дворам и собирали лабузовские пожитки. Если кто упрямился, и не хотел возвращать вещь, обмененную на водку, ему совали под нос бумагу с подписью Семенюка: мол, начальство требует возвратить, что тут поделаешь? А водка, она известно уже где, как же её вернешь? Такой довод никто не осмеливался оспаривать. Одна только бабка Савельевна, жена деда Ерофея, долго не сдавалась, не хотела расставаться с двумя крепкими лавками, которые она приобрела у Митяя за бутылку спирта:
- Мебеля,- объявила бабка,- уже купленная, и весь тут разговор!
 Она проклинала бессовестных пьяниц, совала им дули, пробовала даже плеваться, но из-за отсутствия зубов, это  у неё получалось неважно: обслюнявив собственный подбородок, Савельевна прекратила наступление. Гришка, улучив момент, когда бабка утирала краем передника подбородок и губы, сунул ей под самые  глаза бумагу с начальственной волей:
- Вот, бабуля, не отдашь по-хорошему, посадят в каталажку! Там и повоюешь тогда!
Увидев «документ», Савельевна заскочила в хату, и оттуда, прямо на Митяя, одну за другой выбросила две лавки:
- Вот, подавитесь, ироды проклятые! Нехай вашего начальника, на них вперёд ногами положат! Грабители, варнаки!
- Но-но! Ты осторожнее, с проклятиями! Еще чего доброго, накаркаешь!- прикрикнул на бабку Гришка. – Будешь ругаться,  и в самом деле посажу!
Савельевна поняла, что сболтнула лишнего, и подобру-поздорову убралась в хату.
  Когда-то  лабузовское подворье было небольшим, но уютным. Поговаривали, что ранее Андрей Иванович Лабузов   служил управляющим у немца, где-то на Поволжье. Там он и насмотрелся иных порядков. Каким образом он попал сюда, в Денисовку, мало кто знал. Разве что Зюнин, с которым Лабузов водил знакомство, но тот никому ничего не рассказывал, потому что считал: чужая жизнь – чужая тайна. Жена Лабузова, Ирина Тимофеева, была женщиной образованной, дочерью священника, и разительно  отличалась от местных женщин. В первое время, она бралась обучать местных ребятишек грамоте, но эта затея продлилась недолго: школа, хоть и маленькая, требовала средств, а кто их даст, средства? Раньше Зюнин давал немного денег, да и другие зажиточные мужики не отставали от него, а сейчас пришли новые хозяева и завели новые порядки. Говорят, что денег на школу нет.
     Свою усадьбу Лабузов построил тоже, по - немецкому образцу. Здесь, в Денисовке, так никто не строил, ютились обычно в одной-двух комнатках всей семьей. У Лабузова же, была горница, спальня у хозяина и у детей, кухня, и все это – раздельно. Все комнаты выходили в общий коридор, который упирался в небольшую пристройку – веранду. А уже из этой веранды можно было попасть в сад и в огород, и на скотный двор. Был еще один выход на улицу, в другом конце коридора – это так называемое «красное» крыльцо, но им никто никогда не пользовался. Дверь была заколочена наглухо.
     Гришка с дружбанами в тот же день стащил в дом всё, что сумел вернуть. По - хозяйски расставил мебель, инвентарь, осмотрел всё подворье, остался доволен, ему, голытьбе, и не снилось отхватить такой вот лакомый кусок. Спасибо Семенюку, поспособствовал. Гришка вспомнил, что Лабузов с семьей уехал добровольно, как только раскулачили Зюнина. Кулаком его назвать было нельзя, пожалуй – середняк. Лабузов только что становился на ноги, разворачивался, а тут всё завертелось. У него была небольшая конеферма, где стояли два орловских рысака и три кобылы с жеребятами, каким образом попали к нему эти породистые лошади, никого не интересовало, а он сам не рассказывал никому. Его занятия в Денисовке считали забавой, игрушкой. Киргизские лошади были более в цене, так как они хорошо приспособлены к работе в горах, и менее прихотливы в содержании и в корме. Раскулачивать Лабузова не стали, только отобрали конеферму. К удивлению сельчан, Лабузов не стал возмущаться. Он попросил у Семенюка разрешение на отъезд в Россию, к родителям. Собрали Лабузовы только личные вещи, погрузили на нанятую телегу и были таковы. Конюх говорил потом, что прощался хозяин с лошадями, как с людьми: около каждой стоял подолгу, гладил, что-то шептал им в ухо. Что шептал? Да он не расслышал. А когда из конюшни выходил, слезы бежали ажно до бороды.
      Коней вскоре увезли на низы, сказывали, что порода редкая и ценная, тамошнему начальству нужнее оказалась. Вот так и досталось все это Гришке-Лапе. Не все, правда, о чем Григорий очень сожалел, но главное – это добротный дом. Дружбаны, узнав, для кого они весь день собирали ими же пропитые вещи, пришли в ярость. Сколько плевков вслед и проклятий приняли, все ради кого? Такого же, как и они сами, Гришки, которому почему-то выпала счастливая карта. Григорий, как умел, урезонивал дружков, и только вид развалившейся старой избы, да бутылка самогона в союзе с яичницей и салом, смирили их возмущенные души. Правда, Филька-Баклан, несколько раз пытался вопрошать Лапу: « За какие такие заслуги, ему такая честь оказана начальством?»
 Гришка подливал ему в стакан новую пайку спиртного и отшучивался. Вскоре мир был восстановлен, и Митяй с Филькой уже согласны были тот же час перенести немудрящий Гришкин скарб, вместе с бабаней, на новое место. Бабаня, узнав о таком повороте дела, объявила, что в чужую хату не пойдет ни коим разом. И когда, по настоянию внука, все-таки пришла осмотреть новое жилье, вдруг объявила новый каприз: пока в кухне не будет русской печки, она и шагу в новый дом не сделает. Гришка нанял деда Ерофея, единственного печника в Денисовке, сложить новую печь. Он развалил на своем бывшем дворе старую печь, и по кирпичику перенес ее на новое место. Печь получилась аккуратная, хотя и заняла большую часть кухни. Бабаня осталась довольная, и уже через день-другой гремела чугунками и ухватами около новой печи. В другие комнаты ходить не любила, она и спала здесь же, на печи. Гришка тоже больше ютился в кухне, на деревянном  тапчанчике: здесь  было теплее и кучнее как-то.

      Да, пролетело времечко! Гришка, казалось, только заметил, что стоит на обочине чужой улицы, и усиливающийся дождик стекает с шапки за воротник полушубка. За полчаса полжизни перед глазами пролетело!  Он  вздрогнул, когда рядом с собой услышал знакомый насмешливый, чуть с хрипотцой голос:
- Ба, да это вон кто, Лапа, а я думаю, какой это  статуй, битый час стоит у Фросиного дома? Может, какой кавалер сыскался, а я и не знаю!  Может, принять меры надо?- в голосе Порфирия послышалась  угроза,- а то ведь, так и кралю потерять можно, такие вон красавцы кругом шастают! Ну, чего ты молчишь, воды в рот набрал что ли? Натекло, небойсь, с дождя: сколько уже торчишь тут?
      Если бы с ним, так разговаривал кто другой, не Порфишка, Гришка ни в жисть не стерпел бы, а тут он связываться остерегался: о силе Порфирия ходили всякие байки. Да и на себе Григорию довелось испытать силу его кулаков.  Железные – одно слово. И потому, он неожиданно для самого себя сказал:
- Зачем мне твоя Фроська? Я к Польке только что посватался, у меня теперя своя краля есть!
 Порфирий как-то сдавленно хрюкнул: то ли, подавил подступивший к горлу смешок, то ли всхлипнул над участью Лапы:
- Ну-ну, значит, Польку выбрал? А не боишься? О ней вон  что в деревне болтают! Говорят, что Щепница, умирая, ей в наследство всю свою науку знахарскую оставила. Теперя Полька у нас вместо знахарки пользует. Тебя, на поводке, как кобеля сивого, водить начнет!
И, не дождавшись от Гришки ответа, Порфирий, рассмеялся и  отправился восвояси.
«Ишь, барина из себя корчит! Погоди, ещё и ты завертишься!» - злобно пробурчал ему вслед Гришка. Больше всего, Гришку задел не смех Порфирия, и не его намёки, а то, что уходя, тот не пригласил его с собой, хотя им было по пути, одна дорога: «Брезгует, сволочь!»- с неприязнью подумал Лапа.
Более всего жалел Гришка о том, что в своё время промолчал и не сдал братцев Сычёвых  Семенюку, когда они вернулись в Денисовку после долгого отсутствия. Смолчал когда Порфишка плёл Семенюку про басмачей, якобы отобравших у них скот, и продержавших их в плену больше года.

   http://www.proza.ru/2016/03/08/2106