Полька. часть 3. Анна Карповна. главы 1-5

 Уже поздно вечером, когда было управлено хозяйство, Полька убирала посуду после позднего ужина. Она тщательно протирала каждую чашку и складывала в настенный шкафчик. «Нужно, что-то постелить на полочки – а то совсем уж неприглядные. Если кто в город поедет, попросить, чтобы коленкору белого купили да ниток, навяжу к занавескам кружев. А осенью урожай соберем, можно будет и одежду к зиме справить. Сходить бы надо к бабе Савельевне, говорят куры у неё хорошие, может, даст штук пять на развод»
За своими думами, Полька не заметила, что бабаня, которая сидела на краю печи, готовясь ко сну, что-то ей говорит. Краем уха, Полька уловила фразу, сказанную бабаней, как бы между прочим, будто и не для Польки вовсе, а так, мысли вслух:                - Не уж-то, я зла кому желаю? Вот ты думаешь, Поля, злая мол, бабка, поедом меня ест. Оно, может, отчасти так и есть. Кто бы только знал, какую жизню мне довелось прожить, что в ней перетерпеть?  Кабы знали,  так и не винили бы меня шибко. Это правда, святая правда, Поля, озлобилась я на людей и на саму жизнь. Сколько живу – все одни пни да кочи  на моей дорожке попадаются!  Только и свет увидела, когда Гришка возмужал, а тут  ты своей персоной! Ты, уж прости меня старую, что злобствую, обижаю тебя. Выговориться мне нужно, рассказать про свою жизнь. Обскажу тебе, а ты послушай, тогда сама рассуди: могу ли я быть после всего того доброй? Сама не знаю, зачем, а хочется мне рассказать тебе все, может, душу перед смертью облегчить. Никому и никогда я этого не говорила: ни единой душе. Чувствую я, что столкнемся мы с тобой, Поля, на узкой дорожке, может и не единожды ещё, тогда и вспомни про жизнь мою, Поля, вспомни и пожалей меня, старую…
Бабаня помолчала, словно собирая силы и мысли, пожевала отвисшей нижней губой. В  комнату заглянул Гришка, которому надоело дожидаться Польку в спальне. Бабка, мельком взглянув на внука, махнула рукой: «Иди, мол, не мешай! Не до тебя сейчас тут!» Полька сидела на краешке топчана, сложив руки по-детски: ладонь к ладони.  Она кивком головы подтвердила приказание бабани. Недовольный Гришка скрылся за дверью: «Кто поймет этих баб, - досадливо поморщился он, - только что едва не бросались друг на дружку, а теперь, пожалуйста, вам, секреты у них объявились общие! О чем это они там калякают?»
Первым порывом Гришки было: затаиться у двери и подслушать. Но трудный день и природная лень, подсказали ему иное решение: прилечь на кровать и дождаться прихода Польки. Он лёг, не раздеваясь, и уже через мгновение спал молодым, крепким сном. В кухоньке сидела Полька, боясь пошевелиться, а бабаня ровным, будничным голосом разворачивала перед ней уродливое полотно, загубленной молодости и жизни. Бабаня  рассказывала будто не о себе самой, а о ком-то постороннем, просто хорошо ей знакомом человеке:
« Было нас у матери пять девок, сколько умирало детей, мать и не считала. Сынок родился последним. Жили мы тогда далеко отсюда, Поля, ой далеко!  Деревня наша, дворов до трехсот, называлась Торопилиха.  Это где-то недалече от Тулы. Занимались, кто, чем мог: кто хлебушко сеял, кто скот разводил, а кто и лавку содержал. И жили все, соответственно по-разному: одни беднее, другие богаче. Мой отец был единственным кузнецом в деревне. Жили мы не богато, но и не бедствовали. Молот отца редко молчал, а то все: «Тук, да тук!»  - значит, есть работа. Известно, кузнец не мог хлеб сеять, но за работу ему приносили все семье необходимое: рожь, пшеницу, а иногда и денежку. Мы, девчата, растили огород, управляли скотину, помогали матери нянчить братца Яшеньку. Яша рос капризным и балованным. Часто болел, и мать проводила у его люльки дни и ночи: боялась, кабы наследник не помер. Яшу все любили. Я в семье была по счету вторая. Нам с Марусей, старшей сестрой, более всего и доставалось. Мне шел уже пятнадцатый год, когда от легочной болезни умер наш отец. Сгорел в одночасье, знахарка только руками развела. Осталась наша семья без кормильца, как птица бескрылая: ни взлететь, ни запеть. Вот тогда и заприметил меня наш лавочник Гурин. Нет, не для себя: он уже был женатым. Для сынка своего сватал, для Ивашки. А сынок его был немного не в себе. С виду парень, как парень, а как улыбнется, так и видно, что дитя несмышленое. Одним словом, дурачок! В деревне-то, бабы шептались, что и сам Гурин был не прочь погулять и за девками ухлестнуть. Что смолоду творил, то и при седой бороде! Жену свою, Глафиру Семёновну, высватал с большим приданым.  Привез её к нам в Торопилиху: городскую, да к простой жизни непривычную. Посадил торговать в лавке, да и забыл про неё надолго. А сам давай шастать по девкам: ни стыда тебе, ни совести. Запряжет, бывало, тройку, и летит, как вольный ветер, куда вздумается. А Глафира его всё одна колотится! К тому времени она уже тяжёлая ходила, было глазу видно, что родит со дня на день. А бабы, они известно какой народ, всё,  как есть, ей про муженька доносили. Она культурная, гордая была женщина, слушает о проделках мужа, только в лице сменится,  и губы крепче подожмет. Как-то раз, собрался Гурин на гулянье, а она руки в воротах раскинула: «Лучше переедь меня вместе с дитём, чем по всей губернии позорить!»
Гурин был, выпивши, сначала просил жену отойти  по-хорошему и  дать ему проехать, а когда она не подчинилась, хлестнул коней и попер напрямки! Вот Ваня и родился малоумным, говорят, что от удара такое получилось. После того Гурин малость притих, приезжал его тесть, грозил зятю тюрьмой, хотел было дочку домой забрать, да она отца отговорила: знать, любила этого изверга! А может быть позору не хотела, сор из избы выносить. Бабы, они ведь – дуры: кто их больше гнет, в бараний рог, того и любят больше!»
     Бабаня внимательно посмотрела на Польку, пытаясь угадать, какое впечатление произвел её рассказ и стоит ли  ей  продолжать его дальше. 
Полька сидела в той же самой позе, обняв худыми руками  собственные колени, на первый взгляд казалась спокойной, только жилка на виске трепетала и выдавала её душевное состояние. Какое внутреннее напряжение скрывалось за этим показным спокойствием? Бабаня, передохнув, продолжила свою повесть:
    «К матери наведалась бабка Зориха – известная на всю деревню сваха. Без бабки Зорихи не совершался ни один сговор, ни одна свадьба не минула её рук!  В меру полная, румяная, моложавая – она по виду мало подходила на  сваху: пока не начинала говорить, убедить Зориха могла кого хочешь. Уговорила и мою мать. О чём они толковали, я не слышала, только, когда сваха ушла, мать позвала меня в сад и без обиняков, объявила мне  о том, что только  дала согласие на мое замужество. Я надеялась, что женихом будет кто-нибудь их знакомых мне ребят. Многие уже поглядывали в мою сторону, поэтому без опаски осведомилась у матери:
-За кого? 
И едва не лишилась сознания, когда услышала:
-Да за Ваньку, сына Гурьева! Ты не смотри, что он вроде бы не в себе: он тихий парень красивый, видный! Его отец обещает нам помогать, коли ты согласишься. А что касаемо его ума, так твоего на вас двоих хватит. Свекор два века жить не будет, да и Глафиру, сказывают, лихоманка треплет. Будешь хозяйка, поможешь мне сестер пристроить! Бог даст, и мы рядом с тобой в сытости будем!
Все мои надежды, что за меня посватался один из знакомых парней, с которыми я зналась, окончательно рухнули.  Какая жизнь меня ждала с  этим мужем-дитём, понимала ли моя мать?  Слезы залили всё мое лицо, на что мать устало сказала:     -Будет, нюнить-то! Потом ещё спасибо мне скажешь! Иди, умойся, да не балаболь  раньше срока, пока не засватают, неча об том звонить! 
    И засватали, и свадебку сделали приметную! Почитай, что вся деревня три дня пьяная ходила. Свёкор, как увидел меня в подвенечном платье, ажно заплясал на месте! В глазах загорелись бесовские огни. Подошел к нам и говорит Ивашке, а сам с меня глаз не спускает:
-Эх, Иван, какую мы с тобой Ясочку выцепили! 
А я, Поля, в молодости, красивущая была, сколько хороших парней вокруг меня увивались! Кожа такая белая, что каждая жилочка была видна, коса богатая, что корона на голове, грудастая, росту высокого, статная. Это сейчас вся почернела да с косы только жидкая куделька осталась. А тогда, Натахина коса с моей косищей и не сравнилась бы! Гришка в мать свою пошел: и обличьем, и характером. Мать у него блёклая была, тихоня – вот, и он в неё: телок телком! А как бы в меня… 
Бабаня не договорила начатую фразу, утерла концом платка слезящийся глаз, и продолжала:
      Первая брачная ночь прошла без всякого намека на то, что мой Иван, когда-нибудь станет мне настоящим мужем. Весь вечер он показывал мне свои игрушки, которые сам же и вырезал. Ласково гладил меня по плечу, заглядывал мне в глаза. Спали мы с ним в одной кровати, как и положено супругам, да только на этом наше супружество и кончалось.  Меня такая вот жизнь устраивала, Ивана – тоже. Я помогала по дому, вскоре, все домашние дела свекровь переложила  на мои плечи: к тому времени она уже сильно болела. Гурину пришлось нанять помощника, чтобы стоял в лавке. Иван ни на какое дело, кроме вырезания игрушек, не был гож, он часами сидел, уставившись в одну точку, мог спать по целому дню. Свекор зорко следил: не изменилась ли моя фигура, пытался шутками выпытать спим ли мы с Иваном, как муж с женой.  Свадьбу мы сыграли осенью, прошла зима и весна, а я продолжала жить в доме свекров в девицах. Прошло более полугода и по всем подсчетам, я должна была уже забрюхатеть, а мой стан оставался таким же стройным, каким и был до свадьбы.

                Глава 2.

   В конце лета свекор собрался съездить в луга, отвезти косарям провизию и посмотреть, как идёт работа. Мне он велел собрать корзину с едой: работникам  и для себя, чтобы перекусить в пути. Уже в последнюю минуту объявил мне, что я поеду с ним. Для чего? А это, чтобы будущая хозяйка познакомилась со своими владениями. Что-то подсказывало мне, что неспроста задумал он эту поездку, страх напал на меня: боялась я остаться с ним наедине! Но и ослушаться свёкра не посмела. Только предложила ему взять в поездку Ивашку, тоже ведь будущий хозяин. На что свёкор мой засмеялся:"Какой с полуумного прок?"
Ехали мы долго, или мне со страху долгим путь показался. Гурин всё оборачивался ко мне и кидал на меня такие взгляды, от которых меня, то в жар, то в холод бросало:«Коли он что задумал, кто мне поможет, кто защитит?  Зачем я не сказалась больною? Никто бы меня неприневолил. Вот и свекровь может подумать обо мне что-то худое. Пусть бы не пускала!» - разозлилась я на свои мысли. Услышав голос Гурина, я задрожала: «Ясочка, - обратился он ко мне, резко осадив лошадь у небольшой рощицы, - пойди, выбери местечко, да собери нам поесть, а я тем временем посмотрю: ступица что-то стучит, окаянная! Так и не доедем, коли совсем поломается". Я хотела возразить свекру, сказать, что мы только что отобедали дома, но не посмела: боялась его пуще огня!  Гурин, играючи, щипнул меня за щеку, и  пошел к телеге  вскоре оттуда донесся стук, я немного успокоилась: может и правда что-то сломалось? 
Веришь, Поля, тело у меня все тряслось от страха, как студень, сердце колотилось так, что подпрыгивала кофта на груди.  Я трясущимися руками стала доставать и раскладывать еду, а сама все оглядывалась: не крадется ли свёкор из-за кустов? Прошло больше получаса, а Гурин всё не возвращался.  Я начала успокаиваться: «Неужто отец моего мужа сотворит со мной, что худое?  Знала бы мамаша, на какую жизнь меня обрекла, - думала я, - хуже насмешки и не придумаешь: муж-дитя, а свекор-волк! Вот только свекровь, кажется, все понимает и жалеет меня. Да, что мне та жалость?  Она и себя-то защитить не может!  Как умер Глафирин отец, так на Гурина вновь управы не стало. Ей, бедной, каждый день небо с рогожку кажется с её хворью…»
Не уследила я, задумавшись, как подкрался ко мне Гурин! Не успела я, Поля, ойкнуть, как он, проклятущий, схватил меня со спины своими ручищами, как коршун лапами, и поволок подалее в кусты. Я кричала, отбивалась, звала на помощь: да кто меня услышит? Всё рассчитал, всё продумал! Смесил он меня, Поля, по-звериному, света белого я не возвидела, готова была помереть, коли бы кто помог мне в том! А он, кобелина, отряхнулся, и говорит мне, скаля зубы:
- Знал бы, что ты не тронута ещё, так был бы с тобой бережнее! Ты, Анюта, юбку-то в ручье замой, кровь на ней заметная. Ох, как славно ты меня утешила! Как пряничков медовых поел! Да ты, не хмурься и не плачь: будешь умницей – королевой у меня заживешь! Глафира – она немочная, только и смогла, что  недоумка родить! От неё уже могилой несет! А ты, как яблонька в соку! Наследник мне нужен, Анюта, красивый, здоровый, да чтобы кровь моя в нём играла! С Ивашки толку нет: думаешь, я ему тебя присмотрел? – Гурин засмеялся, - куда ему такую кралю, как ты, подмять! - Себе я тебя наметил,  а Ивашка, так,  для отвода глаз. Слышишь, Анюта, смекай и привыкай к мысли – отныне я твой муж! Глафира долго не протянет, скоро помрёт, а там и Иванов век не долог! Ты у меня одна, молиться на тебя стану, пылинки сдувать буду! Полюбил я тебя, моя Ясочка, как никого до сей поры не любил! Седина в бороду, а бес в ребро ударил!
 И, видя, что я не перестаю плакать, он нетерпеливо прикрикнул на меня:
-Ну, будет, будет! Всем девкам, когда-нибудь бабами становиться надобно! Все заживет и забудется! Мы с тобой, Аннушка, ещё ни одного сынка сделаем! Богатство, оно хозяина требует,  а я кому свое оставлю?
    Бабаня замолчала, Польке почудилось, что она плачет. Но бабаня, махнув рукой в ответ на  свои мысли, продолжала:
     Домой мы воротились под вечер. По дороге свекор меня предупредил:
-Будешь, кому жаловаться, скажу, что ты сама мне на шею вешалась, юбку задирала, просила вместо Ивашки всё исполнить! Как же мне, здоровому мужику устоять, а, Ясочка? Кому поверят? Ты, думай! Тогда позору не оберёшься, и я выгоню – сыну неверная женка не надобна! Куда пойдёшь опозоренная?
     И я поняла, что всё будет именно так, как обещает мне свекор: всем в селе понятно, какой муж из Ивашки, вот скажут и легла под свекра с нужды-то! Всё обдумал, гад, со всех сторон обложил, куда ни повернись, везде выходит один результат: если  не смирюсь, то казнят!
Глафира встретила нас у ворот с вопросом:
-Что воротились назад?
 Гурин, не глядя на жену, буркнул:
-Ступица сломалась, я её кое-как приладил – едва дотащились назад, хорошо, что недалеко отъехать успели.
А мне пришла догадка, что он ту ступицу не исправлял, а разбил для оправдания.
Меня, свекровь тоже  остановила, спросила, а в глазах у самой тревога плещется:
-Что это ты такая замученная, будто в плуг тебя запрягали? Лошадь ведь везла, не пешком же добиралась?
 В её вопросе я почуяла беспокойство, знать не верила она муженьку, знала его волчью натуру. И я, боясь своего мучителя, соврала ей:
-Женские дела у меня начались, живот весь рвет, будто кто грызет его. Можно, я пойду и прилягу?
 Свекровь облегченно вздохнула, даже повеселела, и прилечь мне разрешила. 
К ужину я не вышла, не смогла встать и утром – у меня от расстройства начался сильный жар. А там и совсем в беспамятство впала. Перфильевна, которую Гурьев нанял ухаживать за женой,  осмотрев меня, определила у меня горячку: «Горячка у неё сердешной, дай ей Бог выбраться невредимой!» Она по приказу Гурина проводила возле меня дни и ночи: клала холодные примочки, да слушала мой бред. Я же металась по подушке и в горячке-то рассказывала всё, что со мной произошло.  Толи Перфильевна поделилась с Глафирой, толи та сама догадалась о случившемся, но, как только я пришла в себя, у нас со свекровью получился вот такой разговор:
-Ты, Анюта, не подумай чего плохого, я тебе только добра желаю. Как окрепнешь, уходи ты отсюдова. Я помогу тебе, денег дам на первую пору. Я всё знаю, что меж вами произошло и не виню в том тебя. Что ты могла сделать супротив  его силы? Знаю я мужа своего: если уж закогтит кого, то добром не выпустит, пока своего не получит! Я уже тогда подозревала всё это, когда он Ивана задумал женить. Ну, думаю, может о сыне печется, ведь он-то умом дитя, а телом – мужик! - Глафира пытливо посмотрела на меня, пытаясь найти в моём лице хоть какое-то подтверждение своим словам, - да что могла сказать ей я, как утешить? Мне только подумалось: «За что же нам, бабам, такая в жизни доля, как язва, что не заживает ни днем, ни ночью. И, какую из нас, баб, ни возьми, у каждой своя собственная болячка имеется. Многие в нашей деревне завидовали Глафире: "С чего это ей тужить? Богачка, красивые платья носит, живет в хороминах!"
Да видно, не в этом-то счастье – не в богачестве! Коли душу твою топчут, так ничто не мило.
Глафира, видя, что я прикрыла глаза, заторопилась:
-Ты лежи, Аннушка, лежи, отдыхай, сил набирайся. А когда нужда во мне будет, то дай знать, помогу, чем смогу. Гурину только ни о чем не сказывай: прибьет он меня за это  и Ивана не пощадит! Мы ведь ему, как кость в горле, мешаем жить, как ему того хочется.
Я кивнула головой, давая понять, что поняла её, и не подведу. А случай просить помощи у свекрови, представился ещё раньше, чем я думала.
     Перфильевна настояла, чтобы меня после болезни попарили в баньке: «Так вся хворь  потом выйдет, и дела на поправку пойдут скорее».
Баньку истопили, меня  в неё Перфильевна отвела под руку. Горячий пар обнял всё моё тело. Тепло проникало сквозь кожу, гнало пот. Чувство покоя, расслабило каждую мою жилочку, думать ни о чем не хотелось: вот так, просто лежать и впитывать, впитывать целебный дух бани. Перфильевна, видя, что чувствую я себя хорошо, сказала, что сходит за медом, чтобы смазать меня им и тем самым ещё более усилить пользу от бани. Только она вышла, как послышался легкий шорох и стук наружней двери. Я подумала: "Как быстро Перфильевна вернулась, наверное, боится, как бы мне худо не стало".
Двери в баньку отворились и прикрылись заново. Не открывая глаз, я спросила:
-Вернулась, Перфильевна? Забыла что?
 И тут же вздрогнула от прикосновения к моему телу мужской ладони. Я попыталась встать, но мокрое, скользкое тело не слушало меня. Руки подломились, в бессилии я опять опустилась на полок:
-Что вам всем от меня нужно?- устало прошептала я,- уходите, папаша, сейчас же! Перфильевна придет, что скажете ей?
 Гурин, словно не слыша меня, проговорил:
-Ты, Ясочка, лежи, лежи! Ишь, исхудала-то как! А была, как яблочко наливное. Поправишься, тело-то молодое: всё быстро на свои места встанет. А я истосковался: дай, думаю, хоть гляну на мою касаточку!- он хотел снова дотронуться до меня рукой, но я, скользя и падая, забилась в самый угол.- Поправляйся, через недельку, как окрепнешь, приду, и уж тогда не отвертайся, не дичься, а не то…
 Он недоговорил, где-то  хлопнула дверь: возвращалась Перфильевна. Гурин повернулся, и уже через мгновение, его шаги послышались у дальнего сарая: «Ишь, гад,- подумала я,- всё подстроил так, чтобы не замазаться: если старуха его и увидит, так и не заподозрит неладное, мало ли зачем хозяину надобно в конюшню сходить?»
После этой встречи прошло две недели. Здоровье мое возвращалось быстро. Наливалось тело, зарозовели щеки, только я тому была и не рада: « А ну, как снова явится свекор ночью, что делать-то буду? Ивашку будить? Кричать? Может, убить свёкра?» 
От этой мысли страх холодным клубком собрался где-то в животе: « Убегу, - решила я, - завтра переговорю со свекровью и – убегу!» Но тут же поняла, что всё это простым кажется на первый взгляд, а на деле – куда всё сложнее. И первое – куда бежать? По близости родни у меня не было, а если доберусь до дальней родни в городе, Гурин первое, что сделает – станет искать меня по родне – и найдет. Что тогда?

     На следующее утро, после завтрака, я задержалась в кухне дольше, чем было нужно. Глафира, заметив мою хитрость, попросила меня принести в её комнату вазочку с печеньем. Едва мы остались одни в комнате, она с тревогой спросила:
-Что, опять наведывался?
-Опять,- подтвердила я, краснея – просто на сей раз ничего не делал, а только угрожал. Боюсь я его, и понести от него не хочу, грех это большой. Да и вас, мамаша, жаль, вам-то, за что такое наказание?
Глафира печально улыбнулась, и, погладив меня по голове, сказала, отвечая на мой вопрос:
-Не знаю, Аннушка, кому и когда я дорогу перешла. А за то, что жалеешь, спасибо тебе, моя хорошая. Это ведь дорогого стоит.
В комнату заглянула Перфильевна, Глафира сделала ей глазами знак, и та скрылась за дверью:
-Посторожит, а не то, не ровен час, подслушает кто,- сказала она, доставая из комода сверток. В нем лежали деньги и маленький нательный крестик.- Это мой ещё, крестильный,- пояснила Глафира, убирая крестик назад в комод, - деньги, Аннушка, небольшие, но тебе на первое время хватит. Храни тебя Бог, деточка.
Она вложила в мои пальцы несколько ассигнаций. Счет я знала, отец, в своё время, настоял, чтобы мы выучились писать и считать. Я без труда определила, что денег было около двухсот рублей:
-Это всё, что у меня есть,- сказала свекровь,- было бы больше, отдала бы, не пожалела.
Я встала перед нею на колени и поцеловала её руку. Она, в свою очередь, положила на мою голову левую руку, благословляя, а правой трижды перекрестила меня. Подняла с коленей, поцеловала, как родную дочь:
-Как же Ваня-то останется,- спохватилась я,- ведь ему-то в первую очередь достанется за меня?
-За него не бойся, добрая душа, у него пока еще есть я и Господь Бог,- Глафира подняла вверх лицо, указывая на небо,- Он нас не оставит, а ты – спасайся! Да,- словно о чем-то вспомнив, спросила она,- ты решила куда пойдешь, и к кому?
-Пока ещё не знаю, до вечера, может, и надумаю что. У нас близко и родни-то нет. Вот разве двоюродная сестра отца, тетка моя, в Липове живет, недалеко отсюда.
-Это не годится,- отвергла мой план Глафира,- здесь он завтра же тебя найдет! У близких искать станет, а о тетке мать ему скажет. Не годится. Знаешь что, а не пойти ли тебе к моей няне, в Лапиково, это почти рядом с городом. Она меня помнит, и тебя примет, как родную. Вот только бы они с дядей Михайлой живы были. Ну, Бог не выдаст – свинья не съест: иди, в Лапиково! А я молиться за тебя стану, чтобы ничего с тобой не случилось.
     Она подробно рассказала мне, как добраться до места, где схорониться на день, пока не отойду подальше от нашей деревни:
-Ты, Анюта, одежды много не бери,- поучала меня свекровь,- лучше съестного поболее возьми. В деревни не заходи и ничего не покупай поесть: а то, как увидят у тебя деньги, так и конец всему. Деньги ты в косу вплети, а ее узлом стяни, платок сверху, кому на ум придет деньги в косе искать?
Она быстро расплела мои длинные, густые волосы, и вновь стала плести косу, ловко спрятала деньги, закрутила на затылке узлом, а сверху я покрыла голову светло-палевым платочком:
-Идти тебе при хорошей дороге дня три-четыре. Возьми с собой палку, как знать, кто на пути повстречается. На подводы, особливо к молодым мужикам, не садись: пусть лучше ноги ноют, чем душу сгубят. Ко мне после ужина не подходи: я на тебя для вида пошумлю за что-то, чтобы никто ничего не заподозрил. Ну, Аннушка, коли будем живы, то свидимся…
Глафира вдруг оборвала фразу на полуслове: лицо её посинело, она стала хватать ртом воздух, рвать руками ворот блузки. Начинались приступы удушья, которые, уже давно внезапно накатывая, ставили Глафиру на край могилы:
-Перфильевна, началось,- выбегая из комнаты, в страхе закричала я.
Звать старушку долго не пришлось: она сама уже спешила навстречу мне, собираясь  сказать, что приехал хозяин. Я потихоньку ускользнула в свою комнату, и там затаилась: «Вот еще забота,- подумала я,- а ну, как свекровь умрет? Как же мне тогда из дома-то уйти?»
Какой-то внутренний голос подсказал мне: пока в доме суматоха, надо собрать всё необходимое из еды и одежды и спрятать в бане. А потом, как всё уляжется, ночью потихоньку уйти навсегда.
Глафире после лекарства полегчало, и она уснула. Гурин, даже не спросил  о здоровье жены, ушел в лавку, посмотреть, как идёт торговля. Ивашка сидел на деревянной скамейке и вырезал свои игрушки. Время для меня было удобное, всё сделано было так, как и задумывалось.
Поздно вечером, когда в доме все стихло, я осторожно пробралась к дверям, затем во двор. Собаки уже были спущены, но на меня ни одна не залаяла. В углу, возле ворот, я, на ощупь, нашла увесистую палку, которую поставила туда еще с вечера. Палка была сучковатая, больше походившая на небольшое поленце с зазубренными краями: не найдя ничего подходящего, я взяла то, что попалось под руку. Палка была неудобная и тяжелая: «Выйду за деревню,- подумала я,- сразу  же её выкину: кругом леса, найду себе более подходящую. Я крадучись шла к баньке, оставалось метра два до двери, когда от угла бани отделилась какая-то фигура и шагнула мне навстречу. Я еще не успела сообразить, что произошло, как услышала ненавистный голос Гурина:
-Я знал, Ясочка, что придешь! Кто один раз со мной побывал, тот меня уже не забудет,- хвастливо начал он,- то-то я смотрю, что в баню с узелком шмыгнула. Дай, думаю, проверю, не меня ли поджидает,- и Гурин самодовольно рассмеялся,- вот, выходит, и не ошибся! Входи-входи! Сейчас лампу зажгу, покалякаем с тобой, да и помилуемся маленько. Ай, да умница моя!- начал он, и в это же время я изо всех сил ударила своим поленом по его затылку. Он сдавленно икнул и упал. Я опрометью кинулась к своему узлу, и, спотыкаясь, как полоумная, выскочила со двора, и стремглав, побежала к дороге, ведущей вон из деревни. Я ведь, Поля, до сей поры не знаю: жив ли остался мой свёкор или нет? Да, думаю, что оклемался, поди. А так меня бы искать начали, как убивцу!

                Глава 3.
    Все, как я добралась до Лапиково, рассказывать не буду, может, в другой раз. Оборвала свою повесть бабаня. Скажу только, что в той деревеньке жили почти все, кого ни возьми, Лапиковы. Домишко Михайлы мне указали сразу. Как и говорила Глафира, приняли меня радушно. Я не стала рассказывать хозяевам всей своей истории: сказалась безродною, сиротою. Сказала, что служила у Глафиры, а теперь иду в город искать работу:
-До Тулы далече,- почесывая переносицу, заметил Михайло,- да и опасно такой смазливой девке самой по дорогам шастать. Ты поживи у нас маленько, соберемся по осени в город, тогда и тебя возьмем с собой. Гости, не объешь, чай, нас!
Они стали наперебой расспрашивать меня, как живется там  их любимой  Глашеньке. Мирно ли с мужем она  поживает? Я, как могла, скрашивая и приукрашивая, рассказала им о Глафире. Во время нашего разговора в комнату вошел высокий парень лет двадцати пяти, статный и высокий. Увидев меня, он смутился и покраснел, как девушка. Старики представили нас друг дружке:
-Хороший парень, наш племянник,- проговорил Михайло,- родителей у него нет – померли  бедняги, обои. Какая-то хвороба в одночасье скрутила.  Тогда у нас много людей в деревне поумирали. А Васятка, каким-то чудом, живой остался. С тех пор нам он, как сын. У нас со старухой своих-то детей  не было, не дал Господь. Вот Василия мы вырастили, как родного. Такой он у нас уважительный, а работник, каких мало, все на его плечах. С меня уже толку - то мало. – Михайло вздохнул.- Кабы не сын, так что бы мы со старухой одни делали?
Василий смущенно проговорил:
-Ну, будет вам, тятя, хвалить-то меня. Обыкновенный я, как и все мужики в нашей деревне, - обращаясь ко мне, приветливо сказал Василий.
Мне понравился этот парень, за столько время, я впервые почувствовала себя в безопасности. Живя у Лапиковых, я узнала, что у Василия была невеста, но перед самой свадьбой сбежала с бродячим артистом. Василий хотел было ехать в город, найти там изменщицу, но потом поостыл, махнул рукой и смирился:
-С тех самых пор, уж два года прошло, а он ни к одной девке не приближается, может, тебя полюбит? - с надеждой произнес Михайло,- ты вон, какая красавица, залюбуешься!
     Осенью мы  сыграли свадьбу. Похоже, что мой Вася так и не понял, что не на девице женился: первая я у него была. А мне всё это на руку было! Нужно признать, что Василий и впрямь был мне хорошим мужем. Вскоре родился Алёшка, дала мне судьба короткую передышку в жизни, чтобы совсем не согнуть меня в конец. Тут заговорили о новых вольных землях. Говорили, что землицы в тех краях немеряно – иди и бери, сколько твоей душе угодно, на сколько твоей силушки хватит! Сказывали, что в тех краях тепло: райские земли обещали. Многие безземельные, да безлошадные засобирались в путь-дорожку. Загорелся и мой Василий. Старики плакали, отговаривали, да все без толку, одно твердил:
-Обживемся на новом месте с Аннушкой и вас с собой заберём.
     Я также была против переезда. Алешке было всего три года, куда с мальцом в такой дальний путь? Василий  меня слушал, соглашался, а думку-то свою держал в голове. Власти поддерживали это начало, даже выдавали подъёмные деньги на переезд: им-то что, пусть заселяют пустые земли, свои люди в чужих краях будут. А нам-то в гольную степь ехать с детьми и с узлом пожитков, каково? Где, что брать? Мы, вот этих самых гор, таких большущих, отродясь не видели. На одном месте, как говорят, и  камень быстрее мхом обрастает, а как сдернешь его с привычного  места, то жди, пока  заново на нём этот мох появится. Молодые были, горячие, тогда всё казалось нипочем. Василий где-то слышал, что те места, куда все едут, не пустые, там уже есть свой народ, но небольшой. Они пастухи, землю не пашут, домов не строят:
-А как же живут?- спросила я.
-Посмотрим, коротко ответил Василий.
     Согласилась я, Поля, ещё и потому, что боялась, а вдруг на меня когда-нибудь наткнется  кто-либо из сельчан, наших  Торопилинских, а то и сам Гурин пожалует, или откроется мой обман, что я, мужняя жена, венчанная, обманом второй раз замуж вышла? Об этом было страшно даже думать, тогда к этому относились строго: коли повенчался, то до самой смерти повязан с мужем. За матерью я не скучала: обида во мне на неё жила, за то, что  меня не пожалела. Не могла она не знать, куда родное дитя отдает. Это сейчас Поля я смирилась и поняла многое, каково было ей, бабе, одной без мужика, да с детьми неопределенными на руках. Простила я её, Поля, а вот простила ли она меня? Я ведь со своей семьей с тех пор так и не виделась. Потом эти перемены начались, все было перевернуто вверх дном, живы ли они? Брата мне хотелось увидеть, любили мы его, жалели. Он был намного младше меня.
Баба Анна глянула на Польку, по щеке которой медленно сползала, оставляя свой влажный след, слезинка:
     Долго мы ехали, Поля,  где-то останавливались, отдыхали: нужно было постирать, приготовить и поесть горячего, да и лошадям дать отдых: подкормить и попасти их. Так и тянулись в дороге, почитай, что до самой зимы! Бог весть, куда заехали!  Степи пошли, горы по краям: мы такого,  отродясь-то не видали. Голо всё казалось: нет наших лесов, речек, приволья. Заплакали бабы в голос, мужики за головы схватились. Солдатики, что сопровождали наш обоз, посоветовали ехать еще дальше, мол, там и земля  лучше и речки чаще встречаются. Зима на пятки нам наступает, возвращаться – себе дороже, измучились все: и мы, и лошади. Решили зиму пережить здесь, куда приехали, а там, что Бог даст. Так вот всё и ехали, пока вот здесь не очутились.
Не буду я, Поля, морочить тебе голову своими россказнями: поздно уж. Это ещё одна история, не хуже той, что поведала тебе. Будет время, расскажу в другой раз.
 Бабаня неожиданно прервала свой рассказ:
-Иди спать, Поля, завтра  вставать рано! Гришка, чай, и выспаться успел, пока мы с тобой вспоминали былое. Полька, покорно поднялась, и, пожелав бабане доброй ночи, ушла к себе.
Гришка спал, не раздевшись, Полька, растолкав мужа, помогла ему  раздеться:
-О чем это вы до сей поры тарахтели? – сонным голосом пробормотал Гришка.
-Да о бабьей долюшке говорили! Ты спи, спи, поздно уже.
Гришка не заставил себя упрашивать, повернувшись на другой бок, захрапел,  мерно присвистывая носом. Полька, несмотря на позднее время, долго ворочалась, не могла уснуть: «Вот, так бабаня! С виду и не подумаешь, что такую трудную жизнь прожила: врагу такого не пожелаешь, что ей перенести  довелось! Зачем мне рассказала про свои мытарства? Может, какой расчет имеет? Старая уже,  потому ищет у молодой сочувствия?»
Разгадка пришла, как всегда неожиданно: бабаня ищет сосуд, в который она могла бы слить все наболевшее за жизнь, чтобы не забирать с собой на тот свет эту тяжесть. Уже засыпая, Полька подумала: «И то, правда, скоро ей и помирать. Почему её, Польку, для своей исповеди выбрала? Только готова была со свету сжить, а тут такое доверие! А  с другой стороны, кому ей еще рассказывать? Не Потапихе же, которая завтра разнесет по деревне все услышанное.  А, есть он, тот свет?»
И, не дождавшись ответа на свой вопрос, она стянула с Гришки одеяло, закуталась в него и крепко уснула. Рано утром Польку разбудил Гришка, который хорошо выспавшись, теперь требовал компенсации за свое напрасное ожидание. Полька, не открывая глаз, пробормотала в ответ на его заигрывания:
-Ну, чего тебе? Видишь, у меня все тело спит: поздно легли вчера с бабаней…
-А мне, что с энтим делать? К Натахе бежать? Может, пустишь? Я сейчас же соберусь!
Полька неохотно, не открывая глаз, повернулась к мужу и отдалась его рукам. После близости, Гришка, отдыхая, спросил:
-Что тебе бабаня вчера так долго рассказывала? Это на неё не похоже: пустые байки рассказывать.
- А всё  про жизнь свою говорила,  да про долю бабью рассказывала. - Не вдаваясь в подробности, ответила Полька.
-Может, и поладите, с бабаней-то? Дай-то, Бог, чтобы всё у вас сладилось: оно и мне легче будет, меж вас проживать!

                Глава 4.

    Жизнь, казалось, входила в свое, обычное русло. Женщины, после ночной беседы, казалось, заключили между  собой мир. Бабаня безоговорочно уступила Польке все права и обязанности хозяйки дома. А сама стала больше времени проводить перед иконами, отбивая поклоны Богородице,  или сидеть на лавочке, перед домом, встречая и провожая идущих мимо сельчан: «Постарела, бабка Лапиха, - говорили в деревне, - раньше  и не заговорит ни с кем, гордая! А нынче и не отвяжешься от неё!»
Гришка всё так же охранял сельсовет. В свободное время, а у охранника его предостаточно, усиленно осваивал грамоту. Он брал листок старой газеты и, потея, старательно перерисовывал буквы, набивая руку. Чернила расплывались, перо рвало бумагу, оставляя на пальцах синие пятна, но Гришка не отчаивался: верил, что старание  его не пропадет даром.  Он еще и читать научится: «Ишь, ты, - не переставал удивляться он, - дело-то сурьезное!  Как это у других так всё складно получается? Мне легче колодец лопатой выкопать, там хоть всё понятно: кидай себе и кидай землю! А с энтим вот, бьюсь уже сколько – и всё бестолка!»
Гришка, поерзав на семенюковском стуле,  хотел  снова приступить к освоению грамоты, но задумался: мечты сами собой  увели его далеко за стены  этого кабинета:
«Вот он, Гришка, председатель сельсовета идёт под руку с улыбающейся Фросей. Фрося в белом, алыми розами полушалке, юфтевых мягких сапожках да в беличьей шубке, а рядом он – Гришка:"Эх, ты, милая моя, чернобровая моя!"- с чувством запел Гришка, сладко улыбаясь своим мыслям.
-А я мимо, Гриша, шла дай, думаю, зайду, посмотрю, чем муженек занимается,- в тон его песни прозвучал вкрадчивый голос Польки.
Если бы рядом жахнули из пушки, то и тогда Гришка не испугался бы так сильно:
-Ты это чего, чего, нечистая, так подкралась-то?- залепетал он, вскочив из-за стола,- так ить, до смерти испугать можно!
-Какая же, Гриша, я нечистая? Такой чистой бабы, как я, в поселке ещё поискать нужно,- обиженно произнесла Полька, а про себя подумала: «Кобелина, опять о Фроське думал! Ишь, харя вся лоснится от удовольствия!»- и, не показывая, что поняла истинный смысл слова «нечистая», Полька продолжала прежним вкрадчивым голосом:
-Я, Гриша, на ваше старое подворье иду, картошку окучивать нужно, а тяпки, говорит баба Анна, там остались все.
-Что там сейчас сыщешь,- успокаиваясь, пробурчал Гришка,- всё, небось, поразволокли. Без догляду, оно долго не лежит.
-Ну, коли, нет, так и нет. Хоть уже знать будем, что там пусто, да и бабаня зудеть перестанет,- проговорила Полька, направляясь к двери. И, словно что-то вспомнив, спросила мужа:
-А что, от Нечипоренко весточки нет?
- Нет,- коротко буркнул Гришка, отворачиваясь от жены.
   Полька, не оглядываясь, быстро шла по улице. Казалось, какая-то нетерпеливая сила гнала её, подталкивая в спину: «И чего так бегу, что мне в том проку?- думала Полька, уже догадываясь, что желание проведать старое подворье Лапиковых возникло у неё неспроста. И вот, этот утренний эпизод в сельсовете, улыбающееся глуповато-счастливое лицо мужа, перечеркнули в ней все проблески совести. Обида с новой силой заполыхала в груди: «Мне, хоть бы раз так улыбнулся,- накручивала себя Полька,- горбаться на него день и ночь, годи ему и бабке - за все одна награда! А тут, глядишь, ни за понюшку табаку такая честь!»
Полька прибавила шагу и вскоре была уже на месте. Калитка поддалась с трудом: выросшая на тропинке трава мешала её открыть. Полька приподняла калитку вверх и скорее переставила её с места на место. Ремни, крепившие калитку, совсем сгнили. Хатенка продолжала разваливаться. Гришка забрал с подворья всё, что годилось в хозяйстве. Лишённый крыши, саман быстро рушился, превращаясь в кучу глины: «Чем был, тем и стал,- промелькнуло в голове у Польки,- вот и люди так же, пока живут, ещё что-то значат, как помрут – та же глина».
Она прошла на огород: картошка взошла дружно, и требовала срочной прополки. Год, по-видимому, будет сухим и жарким: уже более месяца нет дождей. Кустики картошки были темно-зелеными, что говорило о недостатке влаги: «Скоро молодик будет,- предположила Полька,- а на новый месяц должен быть и дождь. Вот тогда и прополем картошку, а сейчас сухо сильно – все руки обобьёшь»
Она, направляясь к сараю, увидела грядку лука. Никем не оборванный, переросший лист полег, не выдержав собственной тяжести: «Должно быть, бабаня посадила в свое время, да не выкопала, вот он и вырос сам этой весною. Нужно его срезать: скоро цыплята выведутся, они его  съедят, не пропадет» - по-хозяйски подумала Полька. Она открыла подпертую старым черенком дверь сарая: внутри пахло сыростью и мышами. В отличие от многих женщин, Полька не боялась мышей, и потому смело шагнула внутрь. Вначале она не могла рассмотреть ничего, но, привыкнув к сумраку сарая, увидела, что Гришка был прав: в сарае валялось в углу разное тряпье, хлам, мусор. Полька собралась уже уходить, но какая-то сила остановила её. Как в полусне, она подошла к куче хлама, лежащей в углу, брезгливо поворошила его, и вдруг, как от удара, вздрогнула. Она быстро отскочила в сторону, там, под старой ветошью, на полу сарая, лежали старые ржавые грабли без черенка, те самые, какие видела она однажды в своем странном сне. Сердце гулко забилось: «Что это? - подумала Полька,- уж не сплю ли я? Может все это привиделось мне?» Она нагнулась, и подняла грабли. Они были вполне реальные, старые, ржавые, ни на что уже не годные. У граблей была отбита трубка, в которую вставляется черенок. За это самое их, наверное, и бросили. Осталась одна пластина с ржавыми редкими зубьями. Полька задумчиво повертела грабли в руках, вынесла на свет, еще раз внимательно осмотрела. Сомнения у неё не было: именно их  она и видела. И вновь померещилась маленькая ранка на ноге Фроси, и алая струйка крови из нее. На какое-то мгновение, Польке стало жаль девушку, но что-то подсказывало ей, что это тот самый случай, когда она может  избавиться от соперницы, другого такого может и не быть! Да и что ей будет? Ну, похромает на собственной свадьбе! Это Порфишке от меня подарок – хромая невеста!» - уже безо всякого сожаления подумала Полька. О том, что у Сыча и Фроси был сговор, а затем и свадьба будет этой же осенью, Полька знала наверняка. Вездесущая Потапиха принесла эту новость бабане, как она говорила, из первых рук: от самой старой Сычихи, матери Порфирия. Отец Фроси, Калгатин, также не скрывал, что нашел дочери достойного жениха. Вся Денисовка ждала осени – свадьба обещала быть богатой. Полька более не сомневалась в том, что Порфирий, как и Гришка, любил эту застенчивую, голубоглазую девушку: «Выходит, мы с Гришкой в одинаковом положении,- горько усмехаясь, размышляла Полька,- те, кого мы любим нас не любят, значит, моя месть будет за нас обоих. Да и что ей будет с того, ну, немного похромает, да и дальше жить будет,- так рассуждая, Полька шла по улице, где жили Калгатины.

     Фрося была единственным, поздним ребенком у четы Калгатиных. Отцу Фроси было уже сорок восемь лет, а его жене Галине, около сорока пяти. Галина Матвеевна потеряла первого ребенка по глупости: будучи уже беременна, она решила переставить сундук от стены в угол, мужа по близости не оказалось, а тяжелый сундук никак не хотел двигаться с места. Через два дня случился выкидыш, а затем на долгое время болезнь. Они уже подумывали взять себе на воспитание сироту, как Бог дал, Галина вновь забеременела, и после долгих тревог и волнений, на свет появилась Фрося. Фросю берегли, как зеницу ока, ветру не давали на нее пахнуть. Старая Сычиха, узнав о сердечных делах сына, не раз предупреждала его, что с такой женой, как Фрося, трудно ему придётся. Но Порфирий отмахивался от матери, и говорил: «Не боги же горшки обжигают, научится и Фрося бабьей премудрости». Сычиха умолкала, обиженно поджав губы. Пашка, сын Порфирия, подрастал, ему уже шел восьмой годок: «Какая она ему мамка будет? Сама-то от него на десяток лет старше»- размышляла Сычиха, приглаживая непокорные вихры внука. Но сыну перечить не смела – знала его крутой, упрямый нрав: « Весь в меня,- думала она, любовно оглядывая старшего сына,- этот, не то, что Колька, - что задумает, то и сделает!»
    Полька, поравнявшись с подворьем Калгатиных, приостановилась, сделала вид, что поправляет сбившийся платок, а сама, тем временем, зорко высматривала: нет ли кого из хозяев во дворе или в огороде, и, не заметив ничего подозрительного, прошла еще несколько шагов по улице. Поравнявшись с огородом Калгатиных, приподнялась на цыпочки и резко метнула обломок граблей вглубь большой, картофельной грядки: «Если только судьба,- подумала она,- то упадут в картошку, а если же нет – на то и суда нет».
-Что это, ты там пуляешь?- вдруг услышала она рядом с собой скрипучий голос бабы Савельевны. Полька от страха обомлела. - А я иду по улице, гляжу, то ли Полька, то ли ещё кто? Вижу, что-то кидает Калгатину в огород.
Савельевна замолчала, ожидая объяснения. Полька, придя в себя от неожиданности, спокойно ответила, глядя Савельевне прямо в любопытные, острые глазки:
-Да не кидаю, баба Матрена, а отмахиваюсь от осы. Привязалась, проклятущая, вот и зычит надо мной, ужалить норовит. Кому же это понравится? Вот я и машу, чтобы её отогнать,– Полькин ответ, казалось, удовлетворил старуху.
И, все же, уходя, она спросила:
-А ты, что здесь делаешь? Дом-то вон где,- она махнула рукой,- а ты, как здесь очутилась?- дотошно допрашивала бабка.
В голосе Польки уже чувствовалось раздражение, когда она отвечала Савельевне:
-Да я иду со старого Гришкиного подворья, решила и свою хатку проведать. Всё ли там ладно?
Савельевна, с минуту прикидывала в уме Полькин маршрут, и осталась довольна её объяснением. И все же, трогаясь дальше, она пробурчала про себя: «Ври больше! Чего я ослепла что ли? Что-то пульнула Калгатину, небойсь, камень, со зла-то!»
«Земля лопнет, а чёрт выскочит» - в свою очередь обругала бабку Полька.

                Глава 5.
    Прошел уже месяц, как Нечипоренко отвез мертвого Семенюка в город. Весь этот период Гришка бессменно просидел за столом председателя сельсовета. Сельчане, зная, что Гришка просто сторож, ни с чем серьезным к нему не обращались. Нечипоренко дважды с оказией передавал весточку: что много дел, что пока задерживается, и что скоро прибудет. А прибыл ровно через месяц, замученный и злой, как собака. Гришка даже не сразу узнал в этом похудевшем и заросшем щетиной человеке помощника Семенюка. А когда узнал, обрадовался, кинулся, как к родному на шею, но Нечипоренко сдержанно отстранил Гришку от себя, и сухо поприветствовал:
- Здравствуй, здравствуй, Григорий! Как тут жили-поживали? Ничего не произошло, все в порядке?
И, не дожидаясь ответа Гришки, сказал, глядя куда-то в сторону:
-Я не один приехал, Григорий. Вместе со мной, прибыл к нам из города следователь – Кислицын Георгий Иванович. Ему поручено вести дело о смерти Семенюка.
Гришка посмотрел в том направлении, куда ему глазами указывал Нечипоренко, и только сейчас увидел тощую высокую фигуру приезжего. Это был мужчина лет сорока трех-пяти, высокий, худой. Из воротника защитного кителя, торчала длинная, худая шея с сильно выпирающим кадыком. Голова приезжего, маленькая, с оттопыренными большими ушами, больше походила  на детскую. Дополняли это сходство маленькие, глубоко посаженные, колючие глазки зелёного цвета. Они, как хамелеоны, меняли окраску, в зависимости от настроения хозяина. Сейчас они внимательно оглядывали Гришку, словно ощупывали. Гришка, посмотрев на приезжего, тут же отвел глаза: «Паук, чисто паук, так и клеится к тебе глазами»- с неприязнью подумал он о следователе. На руке приезжего было перекинуто легкое пальто коричневого цвета. Фетровую шляпу он держал в этой же руке, а свободной то и дело приглаживал редкие седые волосы, которые разъезжаясь, выказывали лысеющее темя. Над тонкими губами виднелась полоска усов. Крючковатый нос делал его похожим на птицу.
Гришка стоял и думал, какую птицу напоминает ему следователь и, наконец, вспомнил: «Гусак! Ну, форменный гусак!»
В последствие эта кличка, одобренная дедом Ерошкой, намертво прилепилась к Кислицыну Георгию Ивановичу.
Нужно было определить нового человека на ночлег, и все сельсоветовцы единогласно отвели ему  комнату бывшего председателя сельсовета. Нинка Веселова, вызванная по тревоге, мелькая золотисто-рыжими волосами, быстро приготовила комнату для нового постояльца. Все, что осталось от прежнего начальника, она сложила в большой чемодан Семенюка и выставила его в кладовую, только фотографию, где Семенюк, улыбаясь, обнимал жену и дочь, оставила себе на память. Весь поселок облетела весть о прибытии следователя, и многие сельчане с радостью думали про себя: «Хорошо, что мы не были у Лапы на свадьбе, а то ведь затаскали бы по допросам». Гришка струхнул не на шутку, и было от чего: следователь, это тебе не дед Ероха, он правду вытянет из самых кишок. Он твердо решил придерживаться той тактики, которую с самого начала предложила Полька: «Не знаю, не видел, был пьяным». Гришка улучил минутку, когда они с Нечипоренко остались одни, шепнул ему на ухо:
-Ну, Николай Егорович, как там дела прошли в городе? - на что Нечипоренко, устало глянув на него, ответил:
-Скоро сам узнаешь, как шкурку спустят, а затем посолят, и так много-много раз,- и, невесело рассмеявшись, добавил,- ну и рожа у тебя, Гриша! Да не бойся, пошутил я, пошутил,- успокоил он товарища.- Ты вот, что, давай это  время без выпивки, чтобы маковой росинки во рту не было ни-ни! И дружкам своим скажи: пока он тут, чтобы, чтобы все, как стеклышко, были трезвые. А бабы пусть языками не мелят, как коровы хвостами. Он (Нечипоренко кивнул в сторону сельсовета) из мертвого правду вытянет!
Глянув еще раз на исхудавшего Нечипоренко, Гришка подумал: «Похоже на то». Они еще немного потоптались возле сельсовета и разошлись по домам.
Начинало смеркаться. Первые, еще бледные звездочки, проступили кое-где на вечернем небе. Гришка, рассчитывавший на следующий день заняться поливом картошки, про себя негромко выругался: «Бросать надо, к чертовой матери эту работу! Уж лучше в колхозе стога метать, чем здесь на пузе елозить перед всяким!»
 
    Утром следующего дня, всех, кто был на свадьбе Гришки и Польки вызвали на допрос. За столом, на месте Семенюка, восседал прямой, как спица, Георгий Иванович Кислицын. Здесь же, у окна, примостился Нечипоренко с бумагой и чернильницей. Он ощупывал кончик пера, пробовал выровнять его, нажимая на раздвоенный краешек, но тщетно. Перо, побывавшее в Гришкиных руках, скрипело, царапало бумагу и брызгало чернилами: «Грамотей, хренов» - тихонько выругался Нечипоренко, гневно блеснув глазами в сторону Гришки. Он достал из шкафчика завернутое в клочок газеты, запасное перо, и, вставив в ручку, приготовился писать. Георгий Иванович, со слов Нечипоренко составил список присутствовавших на свадьбе, и по этому списку Гришка приглашал каждого по отдельности в кабинет к следователю. Сельчане робко входили в кабинет, терялись, отвечали невпопад и не сразу. И так получилось, что от волнения, каждый из допрашиваемых сельчан, говорил то же самое, что и предыдущий. Кислицын морщился, укоризненно смотрел на Нечипоренко, и, неопределенно хмыкнув, вызывал следующего.
Вошел дед Ероха:
-Имя, фамилия, род занятий?- скороговоркой пробубнил Кислицын.
-А?- не разобрав, переспросил дед,- ты маленько тише, сынок, да понятнее говори.
Кислицын беспомощно оглянулся на Нечипоренко. Николай Егорович понял намек и спросил у деда:
-Дед, скажи, как твое имя, отчество и фамилия.
Ероха повернулся к нему всей своей щуплой фигурой, глаза его хитро блеснули:
-Тю, а то ты, Николай Егорович, сам того не знаешь? Чего мне говорить  зря? - и дед Ероха, посчитав, что он уже  зарекомендовал себя, как своего в доску мужика, хотел было свернуть цигарку, но окрик Кислицына заставил Ероху вздрогнуть. Дед, от неожиданности, просыпал самосад прямо на стол начальства. Нечипоренко вскочил, и, сделав Ерохе страшные глаза, быстро смел самосад на пол, а деда усадил на стул и пригрозил:
-Смотри, дед, будешь комедию ломать, увезу в город! Там тебе расскажут, как себя на допросе вести.
Нечипоренко повторил деду тот же самый вопрос, на который Ероха вполне вразумительно ответил:
-Ерофей Емельянович Степиков, значит, я, пастух и печник по занятию.
Не успел он ответить, как за дверью послышалась какая-то возня, гневный старушечий голос воскликнул:
-П-пусти, лиходей, треклятый! Моего старика, почем зря судют! А ты стоишь тут, расшиперился, не пущаешь!
 В приоткрытую дверь,  сначала просунулась нога, одетая в войлочный чунь, а затем ввалилась собственной персоной Матрена Савельевна. Она подошла к столу, глянула на следователя оценивающим взглядом, и произнесла, разделяя каждое слово:
-Не убивец он, мой Ероха! Кобель старый – это да, но не тать! Почто мучаешь его, начальник, он вон, от страху, имя-то позабыл. Да он без меня ещё ни один вопрос в жизни не разрешил! Ты меня спроси, коли нужда в том есть, я за него и за себя тебе отвечу!
 Кислицын с окаменевшим лицом выслушал бабкину тираду, наконец, губы его зашевелились, из горла вылетел вначале писк, он, наливаясь бешенством, заорал:
-В-о-о-н! Все вон! Пошли отсюда! Устроили мне здесь представление!
    Только спустя час допрос возобновился. Дошел черед до Натахи. Гришка отметил про себя, что баба всегда остается бабой: даже сюда, на допрос, Натаха разоделась во все самое лучшее. Голубая кофточка в мелкий белый горошек хорошо сочеталась с её васильковыми глазами. Темные туфли ловко сидели на полной, словно точённой, ноге. Русая коса короной лежала на голове. Сверкая ровными, белыми зубами, она смело шагнула в кабинет. Розовые губы и румянец на щеках придавали её красоте особую, трогательную свежесть. Кислицын, только что переживший нервное потрясение после знакомства с Савельевной, при виде Натахи приятно оживился. Он выскочил из-за стола, предложил ей стул, и, задавая ей обычные вопросы, не сводил  глаз с её высокой, прикрытой только батистовой кофточкой, груди. Между прочим, в списке его вопросов Натахе, оказался и такой: замужем, разведена, какое семейное положение она имеет? На что Натаха, смущаясь, ответила: «Девушка я, товарищ начальник!» После того, как Натаха павой выплыла из кабинета,  Георгий Иванович заметно подобрел и приободрился. Гришке, когда настал его черед, следователь попенял, что нельзя жениху, хозяину, напиваться до бесчувствия. Он, ведь, в ответе за всех, кто пришел к нему в гости, а тут, что получилось?
«Виноват, конечно,- сказал покаянно Гришка,-  сплоховал, от счастья напился. Да кто же знал про то, что оно всё так обернется!»

      После обеда Кислицын ходил смотреть место происшествия. Нечипоренко указал ему на большой камень, выступающий из боковины оврага:
-Вот он и есть виновник,- сказал Нечипоренко тихо,- когда вода сошла, это всё видно стало. А месяц назад, что здесь творилось!
 Кислицын молчал, он и сам, выслушав свидетелей, был склонен думать, что смерть денисовского председателя, скорее всего – несчастный случай. Эксперт так же склонялся к этой версии. Если искать врагов, то найти их можно, и заставить признаться нетрудно, да зачем ему это? Лишней волокиты не хотелось. Кислицын, ничего не ответив Нечипоренко на его объяснения, повернулся, и молча, пошагал в поселок. Нечипоренко в недоумении шагал в след за ним. Сама судьба вела Кислицына дорогой, известной только ей одной. Так, совершенно не зная расположения поселка, он безошибочно свернул в тот самый переулок-тупичок, где в завалящей хатёнке, жила разбитная Натаха со своей матерью. И надо же было тому случиться, что в этот же самый момент, Натаха подходила к своей хатке с ведрами полными воды. Коромысло вдавилось в её литое плечо под тяжестью ведер. Натаха слегка запыхалась. От речки путь к её дому шел все время в гору. Она уже успела переодеться, но в простеньком бумазейном платье выглядела так, что увидев её, Георгий Иванович не мог сдвинуться с места. Он стоял и смотрел на неё, как ребенок, смотрит на восхитившую его игрушку. Отойти нет силы, и нет возможности заполучить её! Натаха, поняв, что сейчас самый подходящий момент заполучить городского ухажера, улыбнувшись, спросила:
-Вы любите пирожки с картошкой? Заходите, гостем будете. Мамаша у меня пироги печь мастерица.
-А, вы?- наконец, выговорил Кислицын.
-Я-то? И я умею, но только мама всё одно вкуснее их стряпает. Так зайдете?
Кислицын, ни слова не говоря стоящему рядом с ним Нечипоренко, пошел вслед за Натахой. Николай Егорович, уже в который раз за сегодняшний день, недоумённо пожал плечами. Хотел было пойти в сельсовет, но передумал и направился прямиком к дому Марьяны.
    http://proza.ru/2016/03/04/599