Полька. часть 6. Фрося, главы 1-6

  Порфирий лежал возле  небольшой копешки только что им собранного сена, но не спал, а так отдыхал, дожидаясь обеда. Лежал отдельно от всей бригады косарей: так никто не мешал ему думать. До него долетал дружный смех мужиков: разговор, конечно, вели о женщинах. Старались один перед другим не ударить в грязь лицом: похвалялись победами над слабым полом, а о конфузах, почему-то умалчивали. Кто же добровольно скажет о себе такое? Хотя у каждого в загашнике нашлась бы такая вот история. Порфирий улыбнулся. Подсохшее сено пряно пахло, слегка одурманивая и навевая сон: «Что твой одеколон! – подумал Порфирий, - даже лучше!» Лето выдалось сухое и подсобное хозяйство, мобилизовав всех, спешило заготовить на зиму больше кормов для скотины. Предгорья без дождей день ото дня становились желтее и суше. Коровы бежали домой, как солдаты на побывку, в надежде найти там корм и прохладу: выпаса со скудной травой не насыщали. Пастухи нервничали, не управляясь со стадом: бич уже не мог удержать, коровы разбегались. Вот и торопились мужики, как могли и где могли, буквально по травинке, заготовить драгоценное сено. Но думы Порфирия были сейчас не о том.  Он сорвал растущий рядом цветок, и, разглядывая его, чему-то улыбался. Такую улыбку на лице Порфирия, могло вызвать, только сильное чувство. Любовь? Скорее всего - она! Мысли перенесли Порфирия в родную Денисовку, туда, где сейчас находилась она, которой и предназначалась его редкая улыбка. Его любовь, его невеста – Фрося. За голубые, цвета майских колокольчиков, глаза, Порфирий называл Фросю незабудкой. Незабудка, считал он, это та, которую нельзя забыть. Фрося для него была именно такой – незабываемой. Печальный опыт первого брака не принес Порфирию удовлетворения. Любовь - настоящая, сильная пришла только сейчас, когда он встретил Фросю. Это было настоящее, Порфирий в том не сомневался. Он, вдруг, обнаружил, что может быть нежным, сентиментальным. Это новое качество ему в себе нравилось. С приходом в его жизнь Фроси, даже слово «женщина» зазвучало для него по-особому. Порфирий, погруженный в себя, машинально кусал стебелек, сорванного им цветка, улыбался, той глуповатой улыбкой, которая бывает только у страстно влюбленных людей. Он вспомнил, как радостно вспыхнули глаза Фроси, когда он, краснея, неловко объяснился ей в любви. Предложил ей, молоденькой девушке, стать его женой: взрослого и вдового мужчины. А ведь за Фросей вздыхают парни моложе и красивее Порфирия! Что в нем она нашла, ответив на его  предложение согласием? Порфирию нравилось, как Фрося, смущаясь, прятала свои васильковые глаза на его груди, нравилось нежно целовать ее пшеничного цвета волосы, которые вобрали в себя запахи весны и молодости. Порфирия при этих воспоминаниях, окутала знакомая ему, жаркая волна. Захотелось, все оставив, идти к ней: «Никому не отдам тебя, моя милая, любимая! – прошептал он одними губами, - Голубка моя, ласковая! Я тебя от всего недоброго, крыльями прикрою, пылинки не дам на тебя упасть! Как сокровище всю жизнь буду беречь тебя, у сердца своего держать!» Как он взорвался, когда ранней весной, увидел Гришку Лапу, стоявшего у Фросиного дома. Если бы Гришка не сказал ему тогда о своем сватовстве к Польке, смесил бы его. И не потому, что не верил во Фросино постоянство, просто ему была ненавистна сама мысль, что кто-то  другой может, пусть даже в мечтах, любить его Фросю. Порфирий усмехнулся: «Веду себя, как семнадцатилетний пацан: вон, сын уже подпирает батьку, эх, ма! Как время-то летит!»
Еще недельку-другую, и с покосом будет покончено, попросит он у Литяка отгул и поедет домой. Они договорились с Фросей, что к концу сентября он зашлет к ней сватов, а, в конце октября, когда управятся на полях, да вернется с летнего выпаса скот – сыграют свадьбу. Порфирий потянулся, и вдруг, где-то под сердцем возникла боль, завертелась тревожная мысль: «Как там она, моя синеглазая?» - Скучаю, наверное,- объяснил свою тревогу Порфирий. Привезли обед, и он поспешил к своей бригаде. Но тревога, возникшая как бы ни с чего, уходить не спешила.

                Глава 2.
      Фрося проснулась от чьего-то легкого прикосновения к ее щеке. Приоткрыв сонный глаз, увидела кота Мурлыку, сидящего у ее постели. Мурлыка, любивший спать во Фросиной комнате, таким образом, просил ее выпустить его по кошачьим делам. Он легонько касался лапкой Фросиной щеки, а когда увидел, что Фрося проснулась, жалобно мяукнул. Фрося привстала на кровати, дотянулась до закрытого на ночь окна, и толкнула створки. В комнату ворвался свежий воздух раннего летнего утра, качнулись потревоженные котом, красные георгины. Мать Фроси, Галина Матвеевна, уже позвякивала посудой на кухне. Было слышно, как отец, на скотном дворе что-то выговаривал строптивому коньку Карьке, который никак не хотел просовывать голову в ненавистный хомут: «Папаша на сенокос собираются,- сквозь дрему, подумала Фрося, вот и Порфиша там тоже…» При имени Порфирия она улыбнулась той особенной, ласковой, преданной улыбкой, которая предназначается только по-настоящему любимым людям. Через минуту, Фрося, положив ладонь под пухлую щечку, опять спала крепким, и пока еще беззаботным сном, каким могут спать только дети. Она почти сразу же попала в плен какого-то странного сновидения. Видит: цветущие ярко-красные маки. Они растут повсюду: у ее ног, окрест нее, насколько мог видеть глаз - было сплошное кроваво-красное море маков. Кроваво-красные маки стекали по склонам гор и копились в лощине. Издали, их можно было принять за озерца крови, проступившей на нежном зеленом теле гор. И вдруг, что-то изменилось вокруг девушки. Она еще не поняла, откуда повеяло тревогой, не увидела ее источника, а скорее ощутила ее всем своим телом. Раздался шум крыльев, какая-то большая темная тень, подобно тучке среди ясного дня, промелькнула над ней. Фрося подняла голову, и в этот миг, большая черная ворона, противно каркая, стала снижаться над ее головой: «Убежать! Спрятаться!- молниеносно пронеслось в голове у Фроси. Она побежала, но ватные ноги едва-едва двигались, а ворона с криком настигала ее:
- Мамочка! Мама!- не своим голосом закричала Фрося,- спаси меня! Порфиша-а-а!
Она, споткнувшись о камень, упала прямо среди маков и закрыла голову руками. Прошло немного времени, и Фрося, не слыша больше преследования, решила перевернуться на спину. Но тело, почему-то стало чужим и не хотело двигаться, ей показалось, что маки склоняются над ней все ближе-ближе. Она начала ощущать жар, исходящий от цветов: «Боже мой!- подумала Фрося,- ведь я задохнусь от макового духа. Мне и мама говорила, что маки могут усыпить навечно». Она сделала новую попытку подняться, но какая-то сила придавила её к земле. Тут и ворона стала опять медленно спускаться, выбирая удобное место для удара. Фрося обезумела от страха: «Закрой глаза, вороны любят выклевывать глаза» - где-то глубоко в подсознании прозвучала команда. Она послушно закрыла глаза, и… проснулась.
    Солнце уже вовсю хозяйничало в комнате, разгуливало по кровати, припекало щедрыми лучами лицо девушки. Первое, что пришло в голову Фросе, что все, виденное ею, только сон. Радостная волна смыла осевшую в сердце тревогу, только где-то в глубине сознания еще тлел уголек, не позволяющий этой радости быть полной. Фрося быстро оделась, застелила постель, и, причесывая длинные, пшеничного цвета волосы, подумала: «Надо будет у мамы спросить, к чему это птицы сняться?»
Галина Матвеевна встретила дочь улыбкой, обнимая ее, спросила:
- Как спалось, доченька? А я тебе уж и завтрак приготовила. Ешь, ешь, моя доченька, пока у мамы под крылом. Вот совьёшь своё гнездышко, там спать тебе долго не дадут- приговаривала она, пододвигая к Фросе свежие оладьи, щедро политые медом, сметану в расписной азиатской пиале:
- Ты, Фросенька, молоко или чай пить будешь?- ласково спросила она дочь.
Фрося, купаясь в материнской ласке, ответила:
- Что дадите, мама, то и хорошо будет,- и, вскочив, порывисто обняла Галину Матвеевну, поцеловала в румяную, пахнущую летним теплом, щеку.
Мать рассмеялась, и в ответ, крепко обняла дочь. Так они, обнявшись, стояли несколько мгновений: близкая разлука, скорая свадьба, расставание с дочерью,- всё это омрачало сердце матери. Сколько помнит себя Фрося, расставаться им на долгое время не приходилось. И, чтобы скрасить возникшую печаль, Фрося, в подробностях, стала рассказывать матери свой сон. Галина Матвеевна, слушая дочь, залюбовалась ею: «Красавица моя, зачем же ты так рано из родного гнездышка летишь? И куда? Будут ли там тебя любить и лелеять, как я?» 
Она, задумавшись, не сразу расслышала вопрос Фроси:
- Мам, а к чему птицы сняться?
- Да, вроде бы к известию, насколько я помню,- ответила мать, наливая дочери молока.- Вот только ворона? Птица какая-то недобрая,- задумчиво произнесла она,- да ты, моя родная, не бери все это близко к сердцу: куда ночь – туда и сон пусть идет. Давай лучше подумаем, что на обед готовить будем?
Фрося рассмеялась:
- Ой, мама, да мы еще завтрак не съели, а ты уже об обеде печёшься!
Галина Матвеевна, полушутя, полусерьезно, заметила:
- Хорошая хозяйка, Фросенька, она загодя должна знать, что семья весь день есть будет.  Учись, доченька, тебе свекровь,- Галина Матвеевна хотела сказать «недобрая», но, жалея дочь, смягчила значение этого слова, - тебе свекровь суровая достанется, да и золовка Верочка, не лучше, сама-то балованная у матери, а тебя тем же попрекать станет.
Фросино личико, за минуту до этого цветшее улыбкой, омрачилось, она с укоризной попеняла матери:
- Не надо так, мама. Кто знает, как оно будет-то? Один Бог знает. Прослышат они,- Фрося имела в виду семью Порфирия,- что мы о них так вот говорим, да и озлобятся раньше,  не узнав  меня поближе.
Мать согласно кивнула головой, и чтобы не огорчать больше дочь тревожными думами, повторила свой вопрос насчет обеда. Фрося, с минуту подумала, перебирая в уме уже привычные блюда, и, словно что-то вспомнив, воскликнула:
- Картошки, мама, молодой картошки, да с маслицем! С малосольными огурчиками и укропчиком! - она, по-детски, хлопая в ладоши, затанцевала вокруг матери.
Галина Матвеевна, улыбнувшись, переспросила:
- Картошки? Можно попытаться подкопать и картошку. Многие кустики давно уже отцвели, глядишь, что-то и завязалось уже. Да что это тебе приспичило, молодой картошки? Она еще не крепкая, в ней крахмала мало. Она сейчас, как мыло, совсем безвкусная!
Но Фрося, не дослушав мать, схватила ведро, направляясь в огород. Мать, из дверей, крикнула ей вслед:
- Лопатку возьми! Руками ли копать будешь? Да и кусты выбирай, которые посильнее на вид. В них больше толку будет.
     Дав необходимые указания дочери, Галина Матвеевна занялась уборкой. Помыла посуду, убрала со стола недоеденные оладьи. Думы о судьбе дочери не оставляли ее, не давая покоя. Она даже рассердилась на себя за это: «Вон, у Кирилловых семь девок! Четверо уже замужем. Так, неужели, Дарья за каждой умирает, так же, как я?» Её вопрос остался неотвеченным, Галине Матвеевне показалось, что на огороде вскрикнула Фрося: она прислушалась, но всё было тихо: «Почудилось, никак»- успокоила она сама себя. Минут через пятнадцать показалась Фрося с ведром до половины наполненным картошкой. Клубни были ровные, чистые, словно перемытые, и Галина Матвеевна, любуясь картошкой, не сразу заметила, что Фрося стоит на одной ноге, а вторую держит на весу, опираясь о косяк дверей. С приподнятой ноги капала кровь:
- Где это ты, так? Чем? Стеклом, наверное!? - всполошилась мать. - Садись!
Она усадила Фросю на табуретку, и побежала за чистой тряпицей. Достала бутылку спирта, чтобы промыть ранку. Галина Матвеевна присела на корточки перед дочерью и приподняла раненую ногу: там, где кончалась подушечка, под большим пальцем, зияла небольшая, с горошинку, круглая ранка. Судя по непрекращающемуся кровотечению, ранка была глубокая и болезненная.  Лицо девушки сохраняло гримасу боли, на васильковых глазах навернулись слезы:
- Гвоздь? Ржавый?- встревожено спрашивала мать, быстрыми движениями промывая рану.
Спирт щипал немилосердно, и, Фрося, сквозь слезы, ответила матери:
- Нет, грабли, старые ржавые грабли!
- Грабли?- переспросила Галина Матвеевна,- а откуда им в картошке взяться, граблям-то? Что ими в эту пору делать на делянке с картошкой? Фрося пожала плечами. Бинтуя ногу дочери, мать успокаивала её:
- Ничего, доченька, до свадьбы заживет!
- Дай-то Бог, чтобы так и вышло,- вымученно улыбнулась Фрося.

                Глава 3.
     Невеселые мысли одолевали Польку, и до веселья ли тут? Целых две недели мучает ее эта треклятая тошнота, рвотные спазмы такие сильные, что порой ей кажется, все ее наболевшее нутро не выдержит и вывернется наружу. Муженек тоже порадовал успехами, выперли из сельсовета. Да добро бы, за что путное! Натаху, стервец, не упустил щипнуть. Вот и пнули, да так, что пил, заливая стыд, целых десять дней. Сегодня первый день, как вышел на работу. Крестный его, Афанасий Пряхин, взял в колхоз  конюхом, а пока, поставил метать сено в копны. Говорят, у Гришки это выходит лучше, чем у других. Хорошо, хоть на что-то гожим оказался. Мужики в этом году сено с гор начали спускать рано. Боялся Пряхин, лето сухое, и сена с гулькин нос – растащат по себе то, что с таким трудом добыли для колхозного скота. Руки рабочие, в страду, нарасхват, не до форсу тут. Вот и собралась у Гришки компания, Митяй-раззява, Филя-баклан, Петька Искрин да два подросших сынка Возницына Данилы. Бригадиром стал сам Данила - собственной персоной: «Артель выпивох», неприязненно подумала Полька.
Она, нехотя приподнялась с топчана, и помешала варево в чугунке: галушки, приправленные свежим салом и луком, испускали вкусный дух. Но у Польки этот самый дух, вызвал опять позыв к рвоте. Она быстро нагнулась, и достала из-под топчана старое ведерко. Рвать было нечем. Несмотря на обеденное время, у нее во рту и маковой росинки еще не было. Слезы градом из глаз. Звук, испускаемый при рвоте, был малоприятен, и Полька подумала: «Хорошо, хоть никто не слышит, а то подумали бы, что баба с перепоя стонет над ведром».
- Али пескарика сглотнула?- донесся до нее вкрадчивый голос Савельевны.- А я иду вот, да думаю, дай зайду, знакомых проведаю. Не видно тебя что-то, а тут вот какое дело, значит!- и Савельевна бодро вошла в кухню. Полька быстро утерлась, сунула ведерко под топчан, и, здороваясь с бабкой, невнятно пробормотала:
- Известно, бабье дело…
- Да оно-то так,- согласилась баба Матрена,- только замуж вышла, а там пошло-поехало.
- Что там у тебя поехало?- встряла в разговор подоспевшая из дома, баба Анна.
- Да вот, с Полей мы тут калякаем, о бабьей доле, кому она какая выпадет.
- Да уж не тебе жаловаться на свою долю,- отрезала бабаня,- прокаталась ты на своем Ерохе верхом, ни детей тебе, ни забот!
- Какая же моя вина, что Бог деток не послал? А что касается Ерохи, так тут, как еще глянуть, кто на ком проездил! Ведь он никуда без меня: сущее дите. Пропадет он без меня, если умру…
- Ты еще пол поселка переживешь, и Ероху зароешь,- упрямо перечила баба Аня.
- Да я к вам не ругаться зашла. По делу я,- стараясь не вступать в ссору, произнесла баба Матрена.
- Это же, какое у тебя дело к нам? - не утерпела и опять вмешалась бабаня.
- Да дело известное, житейское,- присаживаясь на табуретку, возле топчана произнесла Савельевна.
- Вот, даже сесть не пргласили, постой, мол, бабка, да и катись отсюда. Не-ет! Как по весне курочков моих, да петушка сцопала твоя сношка, так бабой Мотей прозывала, ластилась, а как расчет пришел, так и рожи-то воротите…
- Какой расчет? Да как у тебя зенки твои от стыда не выпали-то! Забыла?- и бабаня завертела перед глазами у опешившей Савельевны пальцами.- Забыла? Как на свадьбе у Гришки гуляла, и как этих самых курочков-то на дары положила, а? Ела, пила с Ерохой, и зазря?
- Так не трех же курочков на дары? Может про одну и шел разговор, а чтобы трех.… Как же это так? Не могла я такое обещать!- защищалась Савельевна.
Польке надоело слушать перепалку старух, и она, приподнявшись с топчана, обращаясь к Савельевне, сказала:
- Не беспокойтесь, баба Матрена, вот отводит цыплят ваша курочка, и верну вам ее. А за остальных мясом отдам, как бычка зарежем. Скоро расчет принесу. А коли мясом не хотите, то молодых петушков взамен возьмите, вот подрастут они поболее.
Баба Савельевна, про себя, соображала, выгодный ли обмен ей предлагает Полька? И вдруг, ее осенило:
- А как же так, ведь курочки вам яйца несли все лето, это ведь тоже прибыль к столу.… Вот так и делай добро людям, а они все норовят тебя объегорить,- бабка обижено поджала губы, опасливо поглядывая в сторону бабани, от этой чего хочешь ждать можно.
И не напрасно. Услышав про яйца, баба Анна подскочила на месте, как ошпаренная варом:
- Про какие яйца ты говоришь, старая шайка? Одна курица разом подохла тут же, другая заквохтала, а петух их не несет! Али забыла про то?
И, упиваясь безмолвием бабы Матрены, выпалила ей в лицо на закуску:
- Ты у своего Ерохи в штанах пошукай то, что потеряла, может и сыщешь, коли, яйца тебе надобны!
Баба Анна, победно подбоченившись, ехидно глянула на Савельевну. Та стояла несколько минут, остолбенев от такой наглости. И, не зная, чем же равноценным заплатить за оскорбление, Савельевна вдруг повернулась к бабе Анне спиной, вскинув над тощим задом юбку, согнувшись, показала ей, застиранные, в латках, панталоны, да высохшие старушечьи ноги, перевитые узлами вен:
- Нако-ся, выкуси! Ишь, ты! Какая, охальница сыскалась! Ероху приплела! Ты сама на себя глянь, сутунок неповоротливый!
Полька хохотала, уткнувшись в подушку лицом. Она и сама не помнит, когда еще, так заразительно от всей души, смеялась. Вытирая ладонями, выступившие от смеха слезы, она только и смогла произнести:
- Ох, сил больше нет! Вот уморила, так уморила, баба Мотря! Ай, да Савельевна!
Смех Польки подействовал на обеих старух отрезвляюще. Они, как по команде, замолчали, и, повернувшись к ней, удивленно смотрели на корчившуюся от смеха Польку. И вот уже баба Анна заколыхалась всем телом, издавая свистящие звуки, которые мало походили на смех. Савельевна, глядя на обидчицу, вторила ей фальцетом:
- Ой, согрешишь тут с вами, - как ни в чем не бывало, произнесла Савельевна.
И, желая перевести разговор в другое, менее опасное русло, сказала:
- У Калгатиных  слыхали, какое несчастье? - и, не дожидаясь ответа, продолжала,- плохая-то Фрося совсем! Ногу наколола, эка невидаль?! Да мы, бывало-то, Анна, помнишь? На стерне все ноги исколешь, и о косы на покосе сколько ранились? А тяпкой сшибешь палец! Свету белого не увидишь! И ничего, все, слава Богу, обходилось, а тут, нате вам! Нежная она у них больно, береженая, а вот, глядишь,  не уберегли. Грабли, о какие Фрося поранилась, сказывала Галина, не их, у них таких никогда и не было. Говорит, что кто-то со зла им подкинул,- и Савельевна, пытливо глянула на Польку,- сам Калгатин сказал, что если узнает, чьи это грабли, так самолично того убьет.
- Как же теперь узнаешь, чьи они? Да и кто в этом сознается. А, коли, и дознаются, чьи грабли, так кто же хотел этого?- размышляя вслух, рассуждала баба Анна.
Полька сидела, сжавшись в комок, не поднимая головы, только один раз её глазки-бусинки встретились с выцветшими голубыми глазами Савельевны, но тут же спрятались под опущенные веки: «Она, она, злыдня, киданула эти грабли! Может и не со зла, конечно, но она это сотворила!»- подумала про себя баба Мотря.
А вслух сказала, примолкшим женщинам:
- Ой, хорошо тут с вами, да идти надо. Коли мы все дела решили, то пойду домой. Мясом и возьму тогда с вас долг,- обращаясь к Польке, сказала она,- чего уж нам торговаться, чай свои, сельчане: а свой своему поневоле брат.
Она бросила взгляд на чугунок, с аппетитно пахнущими галушками, и, ещё надеясь, на приглашение отобедать, спросила:
- Гришку чай ждете? Обедать станете?
- Как подойдет – станем,- делая вид, что не поняла намека, ответила бабаня.
Польку от упоминания о еде, опять замутило. Савельевна, уже от калитки, крикнула Польке:
- Огурчиков бы тебе, солененьких, они-то тошноту мигом осаживают! Ты приходи, я дам, у меня они уже нынешние, вкусные!
И она скрылась за калиткой так же быстро, как и появилась.
     Упоминание о Фросиной болезни неприятно отозвалось в Полькиной совести: « Да не хотела она вовсе такого, не хотела ничего плохого – она думала попугать  её немного», – оправдывалась Полькина совесть. «А за что? - спросил Польку кто-то неведомый,- кому она, что плохое сделала?»
Отвечать Польке не хотелось, да и откуда его взять, этот ответ? Все получилось как-то само собой, против Полькиной воли, только совершалось почему-то её руками. Так куда же  она угодила? Вспомнив ворону, кинувшуюся ей в лицо, Полька вздрогнула. Каким-то внутренним чутьем, она знала, что нелегко будет порвать ей силки, в которые она угодила. На такую силу - нужна ещё большая сила, чтобы освободиться: «Может, помолиться? Вон у бабки сколько икон!»
Она так и не решила, будет ли молиться: открылась калитка, и в неё просунулась чья-то голова. И голос, от которого у Польки перехватило дух, глухо произнес:
- Хозяева, есть кто дома?
Полька сразу же узнала голос Порфирия Сычева, сколько раз она рисовала в своем воображении их встречу, сколько раз слышала и слушала этот голос. А сейчас, когда он сам стоял у калитки, выйти к нему не хватало мужества. Но идти было нужно, и Полька, кое-как приведя себя в порядок, на ходу оглаживая примятую юбку, вышла ему навстречу.       
Порфирий стоял, устало опираясь, о косяк калитки. Его широкие плечи,  сейчас казались, поникшими. Он выглядел, как человек, который только что встал на ноги после тяжелой, продолжительной болезни. На коричневом от загара скуластом лице лихорадочно блестели глаза. Сейчас они смотрели прямо на Польку, с какой-то отчаянностью: «Ой, да он ко мне за помощью пришел! Фросю из беды вызволять!» - догадалась Полька. Жалость тут же сменило злорадство. Она не стала торопить события, и показывать, что догадалась о цели его визита. Предоставив ему самому начать разговор, Полька вопросительно посмотрела на Порфирия. Он неловко, переминаясь с ноги на ногу, путаясь в словах, начал неуверенно излагать цель своего прихода:
- Бабы, конечно, всего наговорят, их только послушай. Может быть, ты, Поля, что-то, из ворожбы умеешь? Ведь со знахаркой под одной крышей жила, может, чему и научилась от неё? Травы там всякие, лекарства...- он замолчал, ожидая ее ответа. И, словно, что-то вспомнив, добавил:
- Незабудка совсем плохая. Помоги, коли можешь, а?
Полька удивленно вскинула на него  глаза. И, впервые, за  время их встречи, спросила: «Какая Незабудка?»- и раньше, чем Порфирий ответил, догадалась: «Фроська! Ишь, ты! Незабудкой зовет!» А вслух произнесла:
- Не могу, Порфирий, не обессудь. Мала я была в ту пору. Мне бы тогда выжить только, а что до ворожбы… никогда и интересу к тому у меня не было.
Полька не лгала, и Порфирий почувствовал это. Не прощаясь, он круто повернулся и зашагал прочь.
«И за кем сохла-то?»- спросила сама себя Полька, провожая взглядом, высокую, сутуловатую фигуру Сычева.
-Это зачем же он приходил? - спросил Гришка, заставив Польку, вздрогнуть от неожиданности.
-Просил помочь, поколдовать, намекал на то, что со Щепницей зналась.- и, видя недоумение на лице Гришки, пояснила,- невеста его, Фрося, плохая больно, болеет – вот он  и мечется.
Гришка, как-то вскинулся, потемнел лицом и глухо ответил:
- Слыхал. Мужики сказывали…
 И, вдруг, взмахнув кулаком, ударяя им по воздуху, он выдохнул с яростью:
- Какая же это гнида собачья, такую дивчину уничтожила? Попался бы он мне, я бы его, гада, своими руками  придушил!
- И что вы все заладили: уничтожили, сгубили… Случай! Вот и все. Подумаешь, грабли чужие! Мало ли, каким бывает, случай! А ты грабли-то видел, Гриша? Что там за диво?
- Видел,- неохотно отозвался Гришка,- Калгатин совсем спятил от горя, всем их в нос совал, виноватого искал…
- И что же? Не нашел? - вкрадчиво допрашивала Полька.
- Ты чего это? Куда всё клонишь?- грозно наступал на неё Гришка,- да я, ни то, чтобы такое сотворить, да я…- Гришка в ярости рубанул воздух рукой, и добавил свое,- И-эх!
- Так что же тогда так убиваешься, коли грабли чужие? Нам–то что до них всех?- успокаиваясь, Полька стала многословной.
- Ну, ты, и… деревяшка,- только и нашелся что сказать Гришка.
- Какая есть,- обиженно отвернулась Полька,- только при тебе я своих ухажеров не хвалила, да и не убивалась за ними.
- А у тебя они были-то, ухажеры? Один только дурак и клюнул,- указывая на себя, отпарировал Гришка.
- Ну, чего лаетесь? - выходя из кухни, спросила бабаня,- видели очи, что покупали – пусть теперь плачут да едят!- обращаясь к внуку, сказала она, кивая в сторону Польки.
«Змея! Ишь, ты, добренькой прикинулась, бедненькой! А сама держит-таки, камешек за пазухой!», - недобро подумала о бабане Полька.   
Накрывая на стол, Полька то и дело роняла то ложку, то кружку, которая, зазвенев, подкатилась под ноги Гришке. Полька, не спеша, подняла её, обтерла передником, и, ставя кружку перед мужем на стол, произнесла вызывающе:
- А еще, говорят, что за хорошим мужем и свинка - господинка. Вон, Натаха, кем здесь слыла? А увёз следователь в город, вот  и станет из свинки – господинка. А здесь, годишь, годишь, мантулишь за троих. А, как получка настанет, так вот тебе – фига, и хорошо ещё, если с маслом!
Полька, хотела выйти из кухни, но Гришка удержал её рукой и почти силой усадил  за стол:
- Ладно, ладно, Поля, не обижайся! Меня тоже понять можно, сколько всего свалилось. Вон, работу потерял, а от горя запил. Будь она неладна, водка эта! А это все на нервы действует: может, когда и сорвусь – не без того.
И, уплетая, горячие, разомлевшие галушки, сказал:
- Какая ты у меня хозяйка, таких, умелиц, ещё поискать! Я и перед мужиками всегда хвалю тебя, говорю, что ты у меня на все руки мастерица.
- Ладно, ешь, хвалильщик! Коли рот спечешь галушками, чем хвалиться будешь?- принимая перемирие, произнесла Полька.
Разговор завертелся вокруг домашних нужд. Решали: кому и когда копать картошку, куда её ссыпать, и как выгоднее продать. К запретной теме старались не возвращаться. Только Гришка, уже закончив обед, поднимаясь из-за стола, заметил:
- Сыч-то, он не зря сумной такой - плоха Фрося, сам Калгатин за доктором нынче ездил.
- На стройку?- спросила Полька.
Гришка утвердительно кивнул.

                Глава 4.

     Фрося таяла на глазах. Первую неделю ей удавалось скрывать от матери свое состояние. Она знала, что Галина Матвеевна не будет спать ни дня, ни ночи, ни пить, ни есть, если узнает, что Фрося себя чувствует плохо: «Здоровье наладиться, а мама будет думать, да расстраиваться» - оправдывала свою скрытность Фрося. Но прошла неделя, а ей лучше не становилось. Теперь не только тянуло судорогой ногу, но и все тело каменело и напрягалось, в мышцах появилась сильная боль. Фрося пожелтела, некогда пухлые, с ямочками щечки – поблекли. Выпирали скулы, глаза  ввалились. Губы побледнели, и все чаще странная, неестественная ухмылка появлялась на лице девушки. Гримаса появлялась против её воли, сама собой. Галина Матвеевна с тревогой прислушивалась к стонам дочери, подходила на цыпочках к кровати, и всматривалась в изменившееся до неузнаваемости родное лицо. Калгатин постарел, казалось, он весь сжался. Смутная тревога, что у дочери что-то серьезнее, чем могло  показаться на первый взгляд, не давала ему покоя:
- Может, доктора привести?- спрашивал он жену.
Галина Матвеевна, казалось, оттягивала ту минуту, когда нужно будет встать лицом к лицу перед чем-то страшным, в которое она совсем не хотела верить:
- Погодим еще,- может и само уладится,- я вот бабу Искриху позову, говорят, она знает толк в лекарствах и травах, правда, до Щепницы ей далеко, но все-таки, авось, да поможет. Жаль, умерла Щепница, та сильна была в травах.
- Не дождаться бы нам до чего худшего, ты же видишь, что здесь бабками не обойтись. Сурьезное что-то делается. Привяжется заражение, какое? Может и в город понадобится ехать. Доктор, он свое дело знает. Ты зови, кого хочешь. А я утром за доктором к строителям съезжу. Порфирий Сычев обещал приехать на днях. Эх, мать, к свадьбе готовились, а оно вот ведь как обернулось!
- Ну, не кличь беду – не зови лихо, пока тихо! Молодой организм сдюжит…- казалось, Галина Матвеевна и сама не верила в то, что говорила.
Ночь принесла ещё большее ухудшение: Фрося металась в постели, плакала, ей трудно стало дышать. Рот свела судорога, которая лишила девушку возможности выпить даже глоток воды. По лицу Галины Матвеевны без конца струились слезы. Ухудшение нахлынуло так неожиданно, и с такой силой, что казалось, дурным сном, который с  рассветом должен окончиться. Но до рассвета было ещё далеко, улучшения не было – Фрося умирала. Калгатин непослушными руками запрягал старого коня - Карьку. И уже, через полчаса, по сонным улицам Денисовки застучали колеса, спешащей куда-то брички:
«Кто бы это мог быть в такой-то час?» - просыпаясь, гадали сельчане, и опять, удобнее устраиваясь на постели, продолжали прерванный сон. Калгатин уже выезжал из поселка, как навстречу ему, из темноты, выскочил верховой. Конь тяжело дышал, видно, что гнали его без отдыха: «Издалека скачет» - провожая взглядом сутуловатую фигуру, подумал Калгатин.
И вдруг, его как током пронзило: «Да ведь это Порфирий! То-то ему показалось, что он знает всадника. Точно, Сычев! - Калгатин опустил голову.- Бедный мужик, что ждёт его, да и всех нас? Сумеем ли вырвать из лап смерти единственную нашу радость.… Эх, Фрося, Фрося! Что же ты, дочка, с нами делаешь?» - Калгатин заплакал горько, как ребенок, размазывая по щекам слезы. Карька, слыша всхлипы и стоны хозяина, тревожно оглядывался, прядая ушами. За столько лет, как они вместе, он видел своего хозяина таким беспомощным впервые. Успокаиваясь, Калгатин подхлестнул Карьку плеткой, конь прибавил шагу, но вскоре, опять пошел медленнее: темнота скрывала дорогу, и конь, боясь оступиться, осторожничал. Калгатин это понял и больше не прибегал к помощи плети: «К утру доедем»- решил он.
Когда рассвет едва просочился из-за верхушек гор, впереди показались первые ряды бараков строителей. Калгатин по делам приезжал сюда ни единожды, поэтому он уверенно повернул лошадь к строению, над крыльцом которого висела доска с намалеванным красной краской, крестом. В здании было темно и тихо. Оставив бричку у редкого штакетника, Калгатин легко взбежал по ступеням крыльца, и громко, требовательно, застучал в дверь медпункта. Спустя некоторое время, в приоткрытую дверь высунулась излохмаченная голова сторожа:
- Откуда? С какого барака? Носит вас по ночам нелегкая. Ну, чего тебе?- не переставая ворчать, старик все же приоткрыл дверь.
- Отец, дочка плохая, болеет, доктора надо бы,- просительно произнес Калгатин,- полночи от самой Денисовки ехал.
- Из Денисовки?- на распев повторил сторож,- Не знаю, мил человек, поедет ли докторша в такую рань. Она вчера поздно улеглась. Все с больными возилась. Тиф тут у нас.… Помирает шибко много. Спроси сам у неё. Вход к ней с другой стороны. Ты в окошко-то шибче стучи,- крикнул он вдогонку Калгатину.
На стук, приподняв белую занавеску, выглянуло в окно заспанное личико совсем молодой девушки. Она тут же вышла к Калгатину, на ходу запахивая полы бумазейного халатика:
- Что? Казах умер? Петренко? Ну, кто? Зачем вы здесь?- торопливо сыпала докторша вопросы.
- Из Денисовки я, дочь у нас помирает. Такая же молоденькая, как и ты. Помоги, касатка, а?  Поедем, погляди, присоветуй, как же нам быть? - Калгатин упал перед докторшей на  колени, протягивая к ней дрожащие руки,- поедем, милая, я тебя и назад доставлю во время… Только лекарства возьми – разные. Прошу, не откажи…
- Как же я больных оставлю на целый-то день: меня начальство за это на край света сошлет! Нет, не просите, не могу! Что же вы дочь-то не привезли? Тут  лазарет имеется, и лекарства…
- Как же её везти? Если она на ладан дышит? Помрёт по дороге! Она дотронуться до себя не дает. А тут ухабы: двадцать километров считай, шутка ли…. Поедем. Докторша ты, али кто? Человек ведь жизни лишается, а ты о начальстве думаешь. В случае чего, на меня свали: скажи, скрутил и силой увез, пусть меня накажут, только Фросю спаси…
Девушка минуту-другую постояла в нерешительности, раздумывая, а потом, словно спохватившись, спросила:
- А что же с ней, с вашей дочерью стряслось? Расскажите, чтобы знать хоть, какие лекарства с собой брать…
Калгатин начал ей сбивчиво описывать все, что случилось с Фросей. Когда он дошел до описания нынешнего состояния больной, докторша, пробормотав: «Не было бы уже поздно», быстро побежала собираться в дорогу. Уже через пятнадцать минут, бричка, стуча колесами, выезжала на проселочную дорогу. В полдень, взмыленный Карька, въехал во двор Калгатиных. И в это же самое время из дверей дома показалась фигура Порфирия Сычева. Он, кивнув Калгатину, помог докторше слезть с брички, и проводил её в дом. Пока докторша мыла руки, он не сводил с неё своих темных, тревожных глаз. Та смутилась от его взгляда, и, подавляя раздражение, спросила:
- Что вы на меня так смотрите?
- Помогите, - скорее догадалась, чем услышала докторша. Губы Порфирия, шевельнувшись, опять крепко сжались.
- Где ваша больная?- уже мягче спросила докторша. Порфирий взглядом указал ей на боковую дверь, из которой, услышав их голоса, уже выходила Галина Матвеевна.
Порфирий поспешно вышел во двор. Спустя полчаса, докторша вышла из дома, увидев Порфирия, направилась к нему:
- Вы кто ей будете?- докторша кивнула в сторону дома.
- Был жених,- глухо ответил Порфирий.
Девушка, сочувственно вздохнув, помолчала:
- Мне трудно вам это говорить, но матери сказать такое еще труднее, вы сами уж, потом, по-свойски, скажите им. Столбняк у нее, если бы хоть дня на три-четыре раньше. Думаю, что уже пошло заражение. Рана глубокая, к тому же, плохо обработанная. Вот вам и результат. Столбняк…- повторила она снова,- может до утра еще и доживет. Я сделала ей обезболивающий укол. Сейчас она поспит, но это ненадолго. Я не могу остаться, меня больные ждут. Тиф там у нас, уже два случая, будет и больше: в бараках ведь, всё скученные. Я думаю, что вы понимаете, что мне надо ехать, меня и так неприятности ждут, отвезите меня, прошу вас.
- Что же её,- Порфирий кивнул в сторону дома,- помирать оставите?
- Ей уже ничем не помочь. Простите, я знаю, как это больно, но я не всесильна. Поздно, очень поздно…
Порфирий, пошатываясь, как пьяный, молча, вышел за ворота. Словно опомнившись, уже на ходу, он повернулся к докторше:
- Вы к председателю идите. Он велит вас отвезти. А здесь,- он в отчаянии махнул рукой,- здесь – уже все, мёртвые. Никто вас увезти не сможет.
Докторша, взяв свой чемоданчик, потихоньку вышла за ворота. Найти сельсовет не составляло большого труда. Ей повезло: в город отправляли горкомовского проверяющего с молодой дородной женщиной. В машине нашлось место и ей. Когда Калгатин, управив Карьку, вошел в дом, докторши там уже не было, только запах медицины напоминал о её посещении:
- Где докторша?- спросил он у опухшей от слез жены.
- Вышла,- ответила Галина Матвеевна,- сделала укол и вышла.
Фрося успокоилась, и часто-часто вдыхая в себя воздух, лежала с закрытыми глазами.
- Спит?- спросил Калгатин.
Галина Матвеевна только пожала плечами:
- Что докторша тебе сказала? Она Фросю смотрела? Калгатина начинала злить непонятливость жены.
- Смотрела,- с опозданием кивнула Галина Матвеевна,- вот сказать ничего не сказала. Укол сделала и вышла. Она посмотрела на мужа таким вымученным взглядом, что у того не хватило духу упрекнуть её.
Фрося проснулась, вопреки прогнозам докторши, поздно. На улице уже начинало темнеть. Она с трудом подняла руку, поднесла её к лицу, и обнаружила, что судорога отпустила,  она может пошевелить челюстью. В теле была ещё слабость и вялость, но боли не было:
- Мама,- тихо позвала она,- мама, где же вы? Я пить хочу…
В комнату, на цыпочках, вошла Галина Матвеевна, она словно почувствовала, что Фрося зовёт её. Днем, когда Фрося уснула, все испытали облегчение: ну, наконец-то, отпустило, теперь дела пойдут на поправку…. Повеселел и сам Калгатин, который только несколько часов назад порывался скакать вслед за докторшей, чтобы воротить ее. Хорошо, что Галина Матвеевна отговорила. Вот и  Фросеньке легче, даст Бог – минует беда! Фрося, между тем, выпила несколько глотков воды, сделав усилие, взяла руку матери и нежно погладила ее:
- Ох, ласточка моя. Ну и напугала же ты нас!- Галина Матвеевна опять заплакала.
- Не плачьте, мама, не надо,- тихо попросила Фрося.
- Не буду, моя ягодка, не буду,- вытирая глаза, пообещала мать.
- Мама, а Порфиша приходил?- едва слышно спросила Фрося.
- Приходил, приходил,- утвердительно ответила мать,- вот, не так давно ушел. Может завтра и увидитесь.
Фрося, согласно сжала пальцы матери:
- Жаль, что я его не увидела,- задумчиво произнесла Фрося,- соскучилась я по нему, ой, как соскучилась!
Фрося перевела взгляд на окно:
- Темно уже. Мама, откройте окошко…. Дышать трудно, воздуху бы свежего.
Галина Матвеевна поспешила исполнить просьбу дочери. Она открыла окно, и комната тот час же наполнилась звуками с улицы. Повеял свежий ветерок.
- Пойду, тебе что-нибудь поесть принесу. Чего бы ты поела, Фросенька?- с надеждой спросила Галина Матвеевна.
- Молока, мама, немножко,- чтобы не обидеть мать отказом, прошептала Фрося.
- Сейчас-сейчас, принесу. Молочка, тепленького… моя лапушка, ненаглядная моя!- Галина Матвеевна нагнулась и поцеловала покрытый испариной лоб дочери,- видишь, ослабела-то как, неевши, да непивши. Тут и мужик не всякий выдержит,- она поспешно вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь.
- Как она там, мать?- спросил Калгатин,- что там, ей лучше?
- Есть попросила, молока,- радостно ответила Галина Матвеевна.
Калгатин, повернувшись к иконе, размашисто по-мужски перекрестился: «Спасибо, Заступница!»- обращаясь к Богоматери, проговорил он.

                Глава 5.
     Фрося лежала с открытыми глазами. В комнате было темно, свет раздражал девушку, и мать зажигала маленькую церковную свечку, чтобы хоть как-то ориентироваться в комнате. Вдруг, какая-то птица пролетела близко перед окном, села на открытую створку. И Фрося ясно услышала скрип ее клюва о перья: «Ворона! Ворона!- с ужасом подумала девушка,- нашла-таки меня, настигла!» За одно мгновенье, пока мать отсутствовала, перед Фросей опять прошла картина, виденная ею во сне. Ворона! Эта ужасная ворона! Опять вернулась!» Галина Матвеевна вошла в комнату со стаканом молока. Поставила стакан на столик перед кроватью дочери:
- Вот, Фросенька, молочко, выпей, тебе теперь сил набираться нужно.
Фрося через силу сделала несколько глотков молока и откинулась на подушку:
- Подождите, мама, не все сразу, устала я…. А вы лучше прогоните ворону: вон, на оконной створке сидит, и окно закройте. Мне страшно, мама!
Галина Матвеевна встала, подошла к окну, и Фрося услышала ее удивленный голос:
- Да нет здесь никакой вороны, Фросенька, ничего нет, пусто!- она захлопнула обе створки разом,- видишь, нет никого! Это тебе от слабости мерещится, ты ведь так перемучилась, так перестрадала, что здесь, хоть что почудится.
- Не можете прогнать, мама?- словно не слыша мать, произнесла Фрося,- вот и я никак не могу. Её никто прогнать не может…. Вон, сидит, чёрная вся.
Казалось, что Фрося бредит, но через несколько минут, мать опять услышала её ровный голос:
- Поцелуйте меня, мама, пусть и папа придет, поцелует. На ночь. Я отдыхать буду,  и вы ложитесь: устали ведь со мной.  Поспите спокойно.
Галина Матвеевна поцеловала Фросю, перекрестила её, и пошла, позвать мужа. Она передала просьбу дочери, и Калгатин поспешил в комнату Фроси. Дочь встретила его улыбкой, а когда он нагнулся поцеловать её, шепнула:
- Простите меня, папа, если заставила вас страдать, я не хотела, так оно вышло. Будьте, папа, с мамой, ласковее, трудно ей. Калгатин вышел из комнаты дочери с двойственным чувством, вроде бы дела у неё шли к улучшению, а у него самого было такое чувство, что дочь прощалась с ним – навсегда. Он метнулся во двор, и, найдя Галину Матвеевну, приказал:
- Мать, проведай-ка Фросю.
Та без возражений выполнила просьбу мужа. Вернувшись, она коротко ответила:
- Спит. Спокойно спит. Иди, приляг и ты. У тебя тоже ведь силы уже нет,- пожалела она мужа.
Он благодарно кивнул головой:
- Ты и сама усни хоть немного.
Вскоре дом погрузился в сон. Только в комнате Фроси некоторое время горела тоненькая церковная свечка, но вот, моргнув раз-другой – погасла.
   Галина Матвеевна проснулась от резкого толчка: казалось, какая-то сила сотрясла её изнутри. Сердце громко стучало, готовое выпрыгнуть. Все тело обмякло, как от великого страха: «Что это, почему? - мысли бессвязно метались. Она долго не могла сообразить, где находится, и почему ей так тяжело: « Фрося! Вдруг как молния, мелькнуло у нее в мозгу – как же я могла уснуть! И проспать, так долго! Рассвело уже!» 
Она опрометью бросилась в комнату дочери. В комнате Фроси было тихо, свечка погасла, и в воздухе ещё ощущался характерный запах паленых ниток и воска. В окно просачивался серый рассвет. Фрося, вытянувшись, лежала на кровати. Галина Матвеевна заметила, что дочь лежит в какой-то неестественной позе: голова запрокинута, а ноги подогнуты к спине, все тело напоминало дугу. Галина Матвеевна кинулась к дочери: её руки наткнулись на остывающее тело.
Калгатина разбудил нечеловеческий крик. Он был похож на крик смертельно раненого зверя. Страшная догадка мелькнула в его голове, он вскочил и кинулся в комнату дочери. Картина, которую он увидел, повергла его в ужас: прямо на него смотрели, не мигая голубые озера Фросиных глаз, только, уже безжизненные. Рядом с кроватью дочери, лежала, распластавшись, Галина Матвеевна. Не помня себя, он осторожно опустил ладонь на глаза Фроси, ощутив под пальцами, как нехотя опустились веки мертвой девушки. Первым его побуждением было сорвать со стены ружье и…. Но, глаза наткнулись на лежащее без движения тело жены и Калгатин кинулся к ней:
- Галя, Галя,- хлопая ее по щекам, взывал Калгатин,- Галя, очнись, Галя!

   Порфирий встал, едва только стало светать, он не мог сказать, спал ли он вообще, или просто лежал с закрытыми глазами. Всё, что пришлось пережить за одни только сутки, повергло его, крепкого мужика, беспросветное отчаяние: «За что ему доля такая? Первая жена умерла при родах, когда он не успел даже понять, что за человек с ним рядом, не успел разобраться в своих чувствах. Пережил случившееся, как неприятность, и только. И вот, сейчас…. Ах, Фросенька, незабудка моя, ненаглядная! Что же нам с тобой, за несчастная доля выпала? Может быть, я такой невезучий? - спрашивал себя Порфирий,- к кому прикипит сердце, тот и уходит от меня навсегда. Вот и Фросю ему просто так не забыть…  Что это я затеял, хоронить ее прежде времени?!- одернул он себя.- Вчера, после обеда, вроде полегчало ей, уснула после ухода докторши. Кто знает,- думал Порфирий,- может и ошиблась докторица».
Порфирий вышел во двор. Ночь была по-осеннему прохладной, он поежился, вернувшись в дом, накинул пиджак. Вывел Воронка. Конь нехотя оторвался от кормушки, но воле хозяина покорился. Порфирий вынес седло, но седлать Воронка сразу не стал, дал коню пообвыкнуть к свежему воздуху. Воронок доверчиво уткнулся Порфирию в подмышку, и замер, вдыхая знакомый дух хозяина. Порфирий закурил, а Воронок, недовольно пофыркивая, отошел в сторону: «Что, не нравится?- улыбнулся Порфирий,- мне, братец, тоже не нравится, а бросить, сил нет. Вот так-то, брат». Он уже собирался продолжить начатое дело, как его внимание привлек какой-то шум, доносившийся из-за ограды. Кого-то, почуяв, гавкнул пёс. Порфирий подошел к калитке, отодвинул задвижку, и остановился в недоумении: за воротами стояла деревенская дурочка Шуня. Она, пытаясь разглядеть что-то во дворе, подпрыгивала, сильно вытягивая грязную, худую шею. Увидев Порфирия, Шуня растянула в глуповатой ухмылке рот, и замычала, пытаясь поймать непокорное слово. Она помогала себе жестами, что-то пытаясь выразить. Порфирий грубовато спросил:
- Чего тебе? Что в эдакую рань явилась? Мать еще не вставала, приходи позже. Ну, иди-иди. Шагай отсюда!
Шуня отскочила, но чуть поодаль вновь остановилась:
- Сказал… иди… умерла… дочка померла,- дурочка засмеялась, взмахнула лохмотьями, и, меся уличную пыль пятками, побежала дальше.
- Эй, стой! Чья дочка умерла? Кто послал тебя? Стой!- кричал Порфирий вслед убегающей Шуне.
Но она, не оглядываясь, убегала всё дальше:
«Да не про Фросю ли она торочила? Дочка, послал…»- прикидывал в уме Порфирий, дрожащими руками седлая Воронка. Он, в полном смятении, поскакал к дому Калгатиных. Во дворе у Калгатиных уже толпились соседи, увидя Порфирия, они расступились, пропуская его в дом. Порфирий, плохо соображая, прошел прямиком во Фросину комнату. В комнате никого не было. Порфирий подошел к кровати и увидел незнакомое, обтянутое желтоватой кожей, лицо. Из-под неплотно прикрытых ресниц, словно подглядывая, виднелись полоски глаз. Чужая, вымученная улыбка чуть обнажила ряд ровных, белых зубов. Нижняя губа девушки была слегка прикушена. Порфирий непослушными руками дотронулся до Фросиной руки: она была холодной и чужой. Фрося лежала на боку, сильно запрокинув голову. Порфирий всем своим существом ощутил, какая адская боль, вот так выгнула тело девушки: «Берег я тебя, моя ненаглядная, для себя, да видно, под венец тебе суждено идти не со мной…»
Он круто повернулся, натыкаясь на людей и вещи, как слепой, вышел из дому. Он не слышал, как его окликнул Калгатин, как пытались что-то сказать ему сельчане: он видел только беззвучно разеваемые рты. Сейчас Порфирию никто не был нужен. Он увидел Воронка, конь покорно ждал его у привязи, опустив голову. Одним рывком Порфирий вскочил в седло, и беспрестанно понукая коня, поскакал по направлению к горам. Выскочивший вслед  за ним Калгатин, увидел только, припавшего к гриве коня,  быстро удаляющегося, Порфирия. Он хотел было,  что-то крикнуть, но раздумал, махнул рукой и поспешил в дом. Там, на руках соседки, Беляковой Фени, билась в истерике, пришедшая в себя, Галина Матвеевна.
 
     Порфирий очнулся от того, что конь стоял. Он приподнял голову и увидел, что Воронок остановился на краю обрыва: «Вот и хорошо,- подумал Порфирий, понуждая коня идти вперед,- одним махом со всем рассчитаюсь. Все долги отдам, сполна!»
Но конь, кося на хозяина недоумевающим глазом, пятился, храпя, назад. В нем сильно было чувство самосохранения, а вот в человеке оно на мгновение притупилось. Это был тот самый, редкий случай, когда Воронок посмел ослушаться хозяина. Он, пятясь, плясал на месте, и храпел. Конь, в отличие от человека, не хотел умирать. И человек сдался. Порфирий повернул Воронка прочь от обрыва. Опустив поводья, он поехал вдоль речки, ехал до тех пор, пока не увидел верхушки двух войлочных юрт. Дымок от костра приятно защекотал ноздри. Порфирий подъехал к одной из них, спешился, бросил поводья подбежавшему мальчишке. Он шагнул в прохладный сумрак жилища. Когда глаза привыкли к темноте, Порфирий разглядел у войлочной стены старика, сидящего по-киргизски, поджав под себя ноги. Он протянул ему руку, приветствуя хозяина.
 
      Хоронить Фросю пришли почти все односельчане. Калгатина уважали в поселке за справедливость, а Фросю – просто любили. Два дня и старый и малый шли прощаться с девушкой: отдать ей свою дань уважения. Долго не задерживались у гроба, уступая место другим. Галина Матвеевна уже не могла плакать, она только изредка, громко, надрывно вздыхала, как бы выпуская из груди, вместе со вздохом, скопившуюся боль. Она сидела неподвижно, и неотрывно смотрела на лежащее в гробу, тело дочери. Выпрямить Фросю и не пытались. Окостеневшее тело не поддавалось. Когда бабы совершили омовение покойницы, одели её, пришел колхозный плотник Селиванов Иван Иванович. Посмотрел задумчиво, обмерял. И, отведя Калгатина в сторону, что-то спросил у него. Тот сначала недоуменно посмотрел на Селиванова, а потом, поняв, кивнул ему в знак согласия. К вечеру широкий гроб был готов. Тело Фроси положили в гробу боком – иначе не выходило. Бабы, глядя на скрюченное тело покойницы, тревожно шептались: «По всему видно, что вмешалась здесь нечистая сила, по-другому это вот, и объяснить нельзя».
Перед выносом тела пришел батюшка отец Никодим. Отпевание прошло спокойно, но, когда, по христианскому обычаю, батюшка попросил родных попрощаться с покойницей, Галина Матвеевна, вскрикнув, замертво упала на гроб дочери. Её подняли, унесли в соседнюю комнату. Порфирия тоже не было, и Калгатин дал знак забивать крышку гроба. Таков обычай: гроб, после отпевания забивают ещё дома, навсегда. Галину Матвеевну решено было на кладбище не брать, боялись за её жизнь. Такое решение вызвало у многих недоумение и пересуды: «Как это мать не будет хоронить дочь?»
Но Калгатин был не преклонен. Хватит в доме одной покойницы. Феня Белякова и женщины, готовившие поминальный обед, остались управляться дома. Траурная процессия двинулась к горам. Кладбище в Денисовке было не близко. Гроб несли на руках, через каждые сто метров мужчины сменяли друг друга. Когда настал черед Гришки, взять на плечо эту скорбную ношу, в глазах у него потемнело. Гроб качнулся, на Гришку зашикали мужики, но он, справившись со слабостью, быстро восстановил равновесие. Полька догнала похоронную процессию уже на выходе из деревни. Сначала она хотела не ходить на кладбище, но, поразмыслив, переменила решение: «Бабы,- подумала она,- такой народ, наплетут небылиц – не отмоешься» Ей пришлось догонять процессию. Она примкнула к последнему ряду идущих сельчан. Увидела среди них бабу Савельевну и старую Потапиху. Савельевна, жестикулируя, что-то доказывала соседке. Полька тихонько подошла сзади, и, стараясь унять дыхание, пошла сзади старух, не обгоняя их, чтобы быть неузнанной. Какое-то чувство подсказало ей, что баба Матрена ведет речь не совсем благоприятную для ее, Полькиной репутации. А репутация в деревне – что твой документ:
- А я говорю тебе, что, - обращаясь к Потапихе, говорила Савельевна, - сгубили с  помощью нечистой силы, девку-то, чует моё сердце, без ворожбы, здесь не обошлось!
- И кому же это дитё дорогу перешло? Каким зверем нужно быть, чтобы такое горе причинить? – возмущенно отозвалась Потапиха.
- Может зверю, а может, и зверихе? – загадочно произнесла Савельевна, сощурив поблекшие глаза, - думаю, что звериха – оно вернее будет!
- Не уж - то, что знаешь, подруга? – Потапиха от волнения, поперхнулась собственной слюной, - ну, а чего молчишь? Калгатин, кого только не спрашивал о том, слышала, что годовалого бычка в награду обещал тому, кто ему правду расскажет! Вот и скажи ему все!
- Сказать-то, оно много время не займет: да доказать как? У меня ведь, одни только догадки на уме вертятся! – старухи на какое-то время замолчали, каждая по-своему переваривала услышанное.
Полька почувствовала, что ещё мгновение и любопытство Потапихи победит осторожность бабы Матрёны. А ей это было  совсем не нужно! Завтра же вся Денисовка будет перемывать ей кости, а что доброго – ещё и с кольями придут! Полька решительно прибавила шагу, поравнявшись со  старухами, приветливо поздоровалась с ними.
Савельевна, увидев Польку, от неожиданности вздрогнула:
- Фу, ты! Напужала до смерти! Чего крадёшься, как приведения? – укорила Савельевна Польку.
- Почему же, как приведение? Я от самого поселка за вами иду. Не хотела вам мешать: вы так приятно о чём-то говорили. А, как закончили вы свой разговор, дай, думаю, подойду, пожелаю здоровья! – обиженно оправдывалась Полька.
Савельевна почувствовала себя виноватой, она, ласково взяла Польку под локоть, осведомилась:
- У самой здоровье-то наладилось? Я как увидела, что тебя на похоронах нету, так и подумала, что ты захворала.
- Здоровье мое по-прежнему неважное: еду видеть не могу, прямо с души воротит. Вот похудеть успела, все платья висят, как на колу. – Полька через силу улыбнулась, изображая страдание.
- Значит, на обед к Калгатиным не пойдешь? – вступила в разговор Потапиха,- а зря: обед будет богатый! Бабы говорят, Калгатин ничего не  пожалел для дочери: одних кур  зарублено немеряно, к тому же подсвинок …
Слушая перечисления Потапихи, Полька вновь почувствовала, как противная тошнота поднимается в ней, заполняя собой все нутро. Она едва справилась с подкатившей волной, зажимая  рот рукой и втягивая носом воздух:
-Да будет, тебе, расписывать! Не видишь, человеку не до того? – прикрикнула на говорливую подругу Савельевна.
- А с чего это у тебя: больная  что ли? – Потапиха не скрывая любопытства, обратилась к побледневшей Польке.
- Ребеночка жду, - простодушно ответила Полька.

            http://proza.ru/2016/03/03/1530