***
СКОРОСТЬ ВЕРЧЕНИЯ ЗЕМЛИ
Во мне конец, во мне начало,
Мной совершённое так мало!
Но всё ж я прочное звено
Мне это счастие дано.
В. Ходасевич. «Памятник»
«Отче наш сущий на небесах! да светится имя Твое: Да приидет Царствие Твое: Да будет воля Твоя, и на земле как на небе: Хлеб наш насущный дашь нам на сей день: И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим: И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого: ибо Твое есть Царство и сила, и слава во веки. Аминь».
Всякое дело надо начинать с молитвы. А чем роман не дело?
«Жара плыла, струилась, текла. Марево дрожало, обволакивало, смазывало границы, виноградники на склонах были нестерпимо зелеными»…. Многоточие. Нет. Точка, и очень резкая точка., – (1) потому что на постель ко мне прыгнула крыса. Здоровенная зараза! И очень бодрая. Холод, что ли на них не действует?! Конец ноября, а в Булгаковском доме, на Маяковке, отопление отключили давным-давно, но почему-то остался газ и электричество, вода и люди. А крысы пришли.
«Жара плыла, струилась, текла. Марево дрожало, обволакивало, смазывало границы. Виноградники на склонах были нестерпимо зелеными». Это не начало романа, – это строчки из сценария. «Жили-были старик со старухой у самого синего моря» – и это не начало романа, просто там, – где старик со старухой – тепло, а в комнате холодно и за окном холодно, и до того, как я уехал на Тамань – умирать, оставалось еще шесть месяцев, и все месяцы не самые теплые.
Семь месяцев Булгаковского дома! Семь - потому, что до того как ко мне на постель прыгнула крыса, я уже прожил в этой комнате конец октября и большую часть ноября.
В каждый день, из которых эти месяцы состояли, я становился мудрее – до бесконечности. Как то расстояние – от просыпания до засыпания.
Что есть мудрость?
Эгоизм, доведенный до совершенства и память тела. Помнит оно все неприятности и старается никоим образом их не провоцировать. Все.
Очень просто, – потому, что эмпирически проверяемо…. Эмпиризм, бодай его овца!!, до чего же он, продолжителен во времени!!
Менялся пейзаж – листья и холодный ветер – я гуляю с собакой и ребенком.
Холодный ветер и дождь, и черные листья под ногами – только с собакой.
Очень холодный ветер, под ногами наледь – с собакой.
Сугробы, солнце – ребенок, собака.
Холодный ветер, лужи, солнце – ребенок, собака.
Ветер, наледь, солнце – собака, ребенок.
Холодный ветер, солнце – собака, ребенок.
Ветер, солнце, почки – один.
С ребенком.
С собакой.
(1) … - ,! – такое сочетание знаков препинания, или вот такое распределение слов: «не пил,
не пил,
не пил,
не пил,
не пил» - это «архитектура рукописи» – красиво!, умно!…. А всё от того, что мысль не ровно и плавно течёт, но как ей заразе!, хочется. И нет у меня ничего, кроме знаков препинания, для визуального изображения этих её движений. Отсюда же и огромное количество «а», «и», «многоточие»…. Но согласитесь – «архитектура рукописи» – красиво! (Прим. автора).
Ветер, солнце, снег, это погода. Лужи, льдины, сугробы – кусочки пейзажа Патриарших прудов и улиц-переулков вокруг. Ребенок и собака – плата за постой. Тире, запятые, многоточия и другие знаки препинания не соответствующие правилам это…, нет, не новаторство и авторская находка, а просто от того, что мысль не плавно идёт…. Спотыкается она, и вовсе не по законам орфографии, а так, как ей – заразе!, хочется.
Я прожил семь не теплых месяцев на Маяковке, и до этого я жил долго и в свободе и в несвободе, и когда за грязными окнами, на третьем этаже Булгаковского дома, очень уж выла непогода, я радовался тому, что коммунистов нет…. Это хорошо это замечательно! Вот только вьюга поганка…. И в голове всё почему-то Высоцкий, а ведь он моей свободой никогда не был – он был «ихней» - гэбешников и воров. Поплакать о птице Гамаюн, а потом взасос с товароведами целоваться…. Я тоже плакал, а вот целоваться сил не хватало – блевал…. С ворами – здоровался за руку и уважал, а это плохо. Мрачная она – «ихняя» свобода, ничем от заоконной погоды не отличается…. Семь не тёплых месяцев…, а в конце апреля – перед Пасхой, взял в долг у друга – единственного ставшего богатым, сто долларов. Купил билет и поехал на полуостров Тамань – умирать…. Нет, не так сразу – сначала потратил оставшиеся после покупки деньги. Очень хотелось съесть яичницу с колбасой, ну и пиво…. Это же были не просто холодные месяцы, они были ещё и абсолютно нищими, зависимыми и почти трезвыми.
И была яичница с колбасой.
И пиво.
А когда пришла ночь, нам с приятелем, – у которого пиво и яичница происходили, показалось, что пора ехать на вокзал. И поехали…. А поезда в ту ночь не было, а я его, поезда, требовал и…, и всё по плану – участок, клетка, ночь…. Выкупился утром, за последние десять долларов. День –Страстная Суббота, прошёл мутно. Нелепый день, вялый и многажды раз на листах бумаги, буквами изображённый. Слабые попытки взять в долг. Длиннющие составляющие часа – одна, пять, десять, пятнадцать, двадцать, двадцать две и далее, далее, далее.
И все-таки пришла ночь – Пасхальная. Денег у меня не было, было верчение в голове, дрожание тела и окружающих предметов. И на метро я опоздал, а до Курского вокзала от вокзала Белорусского – три километра по Садовому кольцу. Если наискосок, то меньше, но машины там не ходят.
Иду.
Останавливаю машины.
Останавливаются.
Говорю, что денег нет, а до поезда меньше часа. Уезжают.
И вдруг одна из уехавших возвращается.
- Садись.
- Спасибо. С праздником.
- Вот поэтому и вернулся…
- Зачтётся…., – наверное….
И я успел на поезд и, предъявив чудом сохранившийся билет, поехал на полуостров Тамань – умирать.
Поезд – замечательное состояние. Похмельное трепыхание сердца дисциплинируется тактом колёс. Мысли не расползаются, а медленными аккуратными каплями стекают по овальности мозга, не задерживаясь в извилинах.
Всё. Я выбрался из города. Пусть тяжело, долго и коряво. И пусть, то, что ушло, будет началом романа….
Двадцать шесть эпизодов сценария про Пилата, рыжую Иерусалимскую шлюху Сарру, про жару и плывущее марево лежали в моей сумке заброшенной на багажную полку.
Дремали.
Ждали когда их достанут.
Ещё в сумке был сценарий про Карлика, которого посадили в клетку.
Стихи.
Рассказы – коротенькие.
Маленькая повесть с громким названием – «Программа».
В общем, полный набор писателя едущего умирать.
1.
И был дождь, и был свет молний, выхватывающий из темноты черные кресты, уходящие в черную землю, и троих, распятых на крестах, и красавицу Сарру - рыжую шлюху из Иерусалима, стоящую на коленях у подножия креста,- того, что слева. Она смотрела вверх, туда, где были молнии и лица распятых...
- Ты умрешь, Пилат, ты умрешь раньше, чем кости моего брата сгниют в земле... Я убью тебя, прокуратор! - она не кричала, она клялась.
Вспыхнувшая молния запуталась в ее рыжих волосах, превратив их в языки пламени. Они погасли. И остался только дождь.
2.
Молотивший по лужам, на улицах великого города. По редким прохожим.
3.
По терпеливому ослу, привязанному у дверей таверны.
4.
А потом огнь вернулся и весело заскакал по сухим веткам, пытаясь дотянуться до соблазнительно шипевшего мяса. Хитро отражаясь в медной посуде, развешенной по свежевыбеленным стенам, добрался до стола и маленькими искорками поселился на стекле оплетённой лозой бутыли. Ему очень хотелось быть там, где рыжая Сарра.
Она и четверо легионеров и ждали, пока будет готов, жарящийся на вертеле козлёнок. Маленький, грустный слуга равномерно его поворачивал, часто и глубоко глотая слюну.
- Не забывай поливать его вином, лупоглазый! - крикнул, повернувшись к очагу, маленький черноволосый Алл.
- Правильно, Алл, смотри лучше за козленком, а то от твоих глаз у меня на
груди ожоги. - Сказала Сарра, прижимаясь к огромному Марку. Он, и остальные легионеры дружно захохотали, стуча глиняными кружками и
расплескивая вино.
Алл вспыхнул и насупился.
- Не обижайся, дружище, - Марк положил ему на плечо здоровенную пятерню. - У Сарры острый язычок, но ведь за это она нравится тебе еще сильнее, а?
- Она мне не нравится! Мне не нравятся рыжие, рыжие приводят неудачу!!!
- Я не нравлюсь тебе, Алл?! - воскликнула Сарра. - Значит, тебе не нравится, как я танцую. Тогда отвернись и смотри, как жарится козленок!
Она выскочила из-за стола:
- Эй, принесите мне бубен!
Под восторженные крики легионеров толстый и черный, как жук, хозяин принёс бубен, при этом он очень неодобрительно качал головой и смотреть старался в сторону.
Сарра взяла бубен и, вызванивая чарующий ритм, закружилась по земляному полу. И время пропало. Остался только огонь – в очаге, на рыжих волосах, в стекле. Его язычки метались в глазах тех, кто смотрел на ее бедра.
А один расшалившийся язычок пламени перебрался на бок козлёнка, о котором забыл лупоглазый слуга, весь превратившийся в зрение и в огромные руки, гладящие воздух. И, когда танец закончился, была тишина;
и никто не двинулся с места, только большой Марк подошел к Сарре,
уронившей руки вдоль тела, поднял её и вынес из таверны.
5.
Он шёл через двор, не замечая дождя, не замечая того, что женщина почти не дышит – так сильно он прижимал её к себе. На сеновале он запутался в перевязи и ей пришлось, ласково бормоча, ему помогать…. А он торопился. И она застонала, и молния осветила ее лицо…. Вот только глаза у нее были остановившимися, как тогда, у подножия креста.
6.
А в таверне легионеры лупили слугу, беззлобно и весело. Толстый хозяин пытался помешать им, кидаться горшками и кружками:
- Воины! Великие воины!!! - вопил он. - Бейте его руками и ногами, но горшки стоят денег. А купцы великие воры!
Один из легионеров поднял хозяина под мышки и посадил на раскаленную жаровню. От дикого визга заметалось пламя в факелах, и по стенам заскакали безумные тени. Потом тени успокоились, и огонь остался только в печи. Небольшими язычками он пробегал по углям и вновь прятался, а над городом вставало солнце.
7.
Его красные лучи скользили по доспехам всадников скакавших по каменной пустыне.
8.
Отражались в лужах у подножия крестов.
9.
И в глазах Пилата, вышедшего в колоннаду дворца.
10.
И вспыхивали на лезвиях ножей, которые раскладывал на лотке одноглазый торговец.
11.
Сарра вышла из потока людей, растекавшихся по рынку, и остановилась у лотка с ножами. Купец, в который раз, пожалел об отсутствие второго глаза, глядя на полуобнаженную, роскошную грудь.
- Сколько стоит этот нож? - Сарра указала на обоюдоострый клинок с костяной рукояткой.
- Пять сиклей.
- Я дам тебе два.
- Женщина, иди домой, и пусть твой муж приходит сюда – он не будет называть глупую цену. Этот нож стоит пять сиклей и ни лептой меньше.
- Ты много говоришь – наверное, за это тебе выбили глаз?
- Женщина! Не надо меня сердить, иди домой стирать вещи мужчинам! Он хмыкнул. - Если они у тебя есть. У женщин с таким длинным языком...
- Не говори много. Два сикля.
- У женщин с таким длинным языком обычно не бывает мужчин! Уходи.
- Ты не купец, ты упрямый осёл. Два.
Торговец закатил глаз под лоб.
- Женщина!.. - он вернул его на место и застыл с открытым ртом.
Сарра раздвинула на груди одежду, и стали видны розовые соски.
- Нож и десять сиклей, - и ты увидишь все остальное...
Не отводя взгляда, торговец дважды кивнул так, что голова едва не оторвалась.
11.
Отряд легионеров во главе с Марком шел вдоль стены дворца. У калитки они остановились сменить часового. Его место занял Алл.
- Смотри, не усни после вчерашнего, старина! - Марк хлопнул его по плечу.
- Он будет думать о Сарре и не сомкнет глаз!
- Вы дураки! – Коротышка сделал презрительный жест. - Мне плевать на эту рыжую шлюху!
12.
Но они не верили ему и улыбались; и так, с улыбками, дошли до террасы, где двое мальчиков держали опахала над лежащим Пилатом.
- Мы сменили караулы, прокуратор, – Марк отдал честь и застыл в ногах ложа.
- Не отпускай солдат в город, Марк. Не объявляй тревоги, но пусть все чего-то ждут... Ты понял?
- Да, прокуратор.
- Иди.
Пилат откинулся на подушки и закрыл глаза - их слепило солнце, клонившееся к закату.
13.
Оно било в глаза усталых всадников и соскакивало с их пыльных доспехов, но отряд уже приближался к городу, и лошади сами переходили в тяжелый галоп.
14.
Алл стоял у калитки, и копье в его руках выглядело воинственно и угрожающе, но предательский храп выдавал неуважение к службе. Сарра похлопала его по плечу. Он открыл глаза, но тут, же закрыл и даже затряс головой.
- Нет, Алл, я не снюсь тебе, – она улыбнулась.
- Зачем пришла?! - Алл весь подобрался и стал воинственным, как собственное копье. - Здесь нельзя горожанкам, здесь пост!
- Я не простая горожанка, Алл, я шлюха, и очень тебе нравлюсь, ведь да?
- Нет! Я не люблю рыжих, рыжие приводят беду. Уходи!
- Ты очень хочешь меня, Алл. Вы скоро уйдете из города, – она подошла вплотную, – в этом саду много укромных уголков, Марк не узнает, никто не узнает, а у меня останется память о добром деле...
Сарра взяла его за руку и ввела в калитку. Копье зацепилось за перекладину, упало и осталось лежать на мостовой, и отблески заката
гасли на полированном наконечнике.
15.
Красное солнце садилось за спинами въезжающих в город всадников. Хлопья розовой пены падали на землю. Лошади шатались и еле перебирали ногами.
16.
Сарра вышла из кустов цветущей сирени, почти вплотную подступавших к колоннаде, где у стола возлежал прокуратор.
- Пусть принесут факелы! - он поднялся на локте и взял чашу.
Слуги внесли светильники и установили их у стола. Огонь высветил часть лужайки и лестницу. Сарра стояла в шаге от границы света.
17.
У ворот дворца всадники спрыгивали с шатающихся лошадей.
Марк молча смотрел на них.
- Легат Сервий с приказом из Рима к прокуратору, - говоривший был худ и запылен.
Марк отсалютовал мечом.
- Флакк, отдай копье и проводи легата.
Легионер отдал копье стоящему рядом и, обнажив меч, пошел вперед. Марк замыкал шествие.
18.
Пилат опустил на стол допитую чашу.
- Оставьте меня, - откинувшись на подушки, он закрыл глаза.
Слуги бесшумно убрались.
Сарра сделала шаг к границе света, остановилась, вглядываясь в неподвижную фигуру прокуратора. Сделала еще несколько быстрых шагов. Остановилась, достала нож. Начала медленно подниматься по ступеням. Она первой услышала звон доспехов и увидела отблески факелов в конце колоннады. Не разворачиваясь, она сделала несколько шагов назад. В темноту.
19.
Пилат поднялся навстречу вошедшим.
- Добро пожаловать, Сервий! Эй, слуги! Воды, ложе, ужин! И отпусти своих людей – пусть отдохнут.
- Привет тебе, прокуратор! - Легат поднял руку. - Ты, как и прежде, скор в решениях. – Он повернулся к сопровождающим. - Идите, когда понадобитесь, вас позовут.
Слуги внесли еще одно ложе, воду и принялись раздевать легата.
- Разве это решения, легат? Просто гостеприимство, - Пилат опустился на ложе. - Решения будешь принимать ты, ведь так?
- Да, – Сервий сбросил котурны, опустил ноги в таз с водой, зажмурился и блаженно застонал. - Но только после ужина.
- Ты не изменился, - Пилат улыбнулся и стал наливать вино.
- А зачем? – гость открыл глаза и потянулся за чашей...
Сарра опустилась на корточки. Воткнула нож в землю. Сложила на коленях руки. Опустила голову на ладони. Она ждала – так ждут камни, деревья, реки – для них нет времени – они ждут.
20.
У ворот Марк отдавал приказ вернувшемуся Флакку.
- Оставь копье и беги в казармы – все должны быть на местах. Все! Конюхам и возничим не спать, но пусть не бегают и не кричат, а тихо готовятся к выступлению. Тихо, Флакк. Объясни, что все надо делать тихо, понял?
- Да.
- Иди.
21.
Облака ушли, и появилась огромная луна, и черные тени легли на мертвое, улыбающееся лицо Алла.
22.
Флакк неодобрительно смотрел на лунный свет, отражающийся на наконечнике копья лежащего у калитки. Он оглянулся по сторонам, поднял оружие и аккуратно поставил его в тень.
23.
Марк, очень торопился, он шагал прямо по лужам, и брызги гневно разбивались о стены. Свернув за угол, легионер остановился. Его внимание привлекла компания, собравшаяся у маленького костерка. Одноглазый торговец рассказывал друзьям о своей утренней продаже. Жесты его были плавными и выразительными. А на лицах друзей восхищение мешалось с завистью.
24.
- Ты знаешь, зачем я приехал к тебе, прокуратор? – Сервий откинулся на подушки и удовлетворенно сложил руки на животе.
- Знаю. Все уже почти готово. Мы покинем этот город утром - на рассвете.
- Ты не боишься?
- Чего мне бояться - немилости, ссылки? Я воин...
- У тебя отнимут власть.
- Да... Мне будет тяжело, но я привыкну – я стар.
- И поэтому тебе будет тяжелее - в старости остается мало удовольствий.
- У меня всегда есть смерть, – если будет очень тяжело. – Пилат встал.
- Пойду отдавать приказы, а тебя проводят в спальню.
Он хлопнул в ладоши и вбежал слуга.
- Проводи гостя спать.
Сарра выдернула из земли нож и поднялась на ноги.
- Я буду с тобой, прокуратор. - И, повернувшись, она исчезла в кустах цветущей сирени.
25.
Глаза трактирного слуги выкатывались все дальше на щеки, лицо из багрового становилось синим.
- Где она?!! - Марк кричал и встряхивал слугу, руки, и ноги которого болтались, как у тряпичной куклы.
- Где она?!!
Сарра вошла в двери и с удивлением смотрела на спрятавшегося в углу хозяина и почти мертвого слугу, болтавшегося в руках легионера.
- Что ты кричишь, Марк?
Марк повернулся к ней, не выпуская, слуги.
- Отпусти его.
Он разжал руки, и человечек шлепнулся на пол, широко разевая рот.
- Где ты была?!
- Разве я жена тебе, или рабыня?
Женщина подошла к нему почти вплотную и снизу вверх смотрела в глаза.
- Ты шлюха, - он сказал это почти шепотом.
- Да, я рыжая шлюха. И поэтому ты чуть не убил его? - она махнула рукой в сторону слуги, который пытался встать на четвереньки.
- Я искал тебя.
- Я нашлась.
- Мы уходим из города.
- Да, я знаю, об этом говорят все. И чего ты хочешь?
Марк молчал, смотрел ей в глаза, трогал ее грудь и молчал.
- Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой?
Марк кивал головой, он продолжал гладить её и пытался что-то сказать, но слова не получались; не получались слова и у слуги, который смотрел на них снизу.
26.
Сверху люди были похожи на ручейки, которые перетекали с одного места на другое - от казарм к дворцу и обратно. И только одна фигурка оставалась неподвижной среди кустов и деревьев. Но вот ее обнаружили, и все ручейки стали стекаться к ней. И скоро вокруг маленького, скорченного тела Алла волновалось целое озеро.
Солдаты молчали. И молча, расступились, давая дорогу прокуратору и легату.
Пилат наклонился, закрыл мертвецу глаза.
- Воины, я ненавижу Иерусалим, и я не хочу, чтобы тот, кого они предательски убили, был оставлен здесь... Отнесите легионера в повозку, мы похороним его за стенами проклятого города.
27.
Ручейки слились в мощную реку, которая протекла по городу, выплеснулась за ворота и медленно заструилась по равнине. Мимо лысой горы с тремя черными крестами…
…Двадцать семь эпизодов…. И еще страничек десять размышлений о жаре, ненависти, старости, выдуманных реалиях…, но больше всего о жаре, она и текла, и струилась, и дрожала… Я начинал придумывать зимой, когда скитался по квартирам друзей, и по комнатам в общежитии ВГИКа.
Было холодно, хотелось тепла, свободы от многочисленной верхней одежды, и возможности уснуть под кустом.
Бездомье! Господи, что может быть хуже!!? Только бездомье и голод одновременно. В какой- то момент я понял, что лучше всего чувствую себя на улице. Здесь спокойно – не надо идти помогать по кухне, не надо поддерживать разговор, о пустом и неинтересном. Отсюда – с улицы. никто не попросит уйти. Спокойно, но плохо. Плохо потому, что я не умею “вышагивать строчки”, как Владимир Владимирович Маяковский. Мне для их появления нужна бумага, ручка, чай, сигареты. И потому плохо, что холодно, и ещё куча разного неприятного…. На улице можно увидеть идею, мелькнувший образ, можно прикоснуться к настроению, но именно в этот момент в твое пространство вторгнется прохожий с чемоданом, а у чемодана до обидного, острые углы. И вообще – разговоры о том, что самое полное одиночество в толпе – бред и трёп реалистов. Реалисты, они вообще, как правило, люди недалекие, и не умные, и у них есть дом и свободный доступ к холодильнику…. И к ним на кровать не прыгают крысы.
Шпалы, рельсы…, нет. Земля, щебёнка, шпалы, рельсы, колёса, всякие сцепления и перекрытия, пол, нижние полки вагона, верхняя полка, я. Это правильная последовательность, а – …шпалы, рельсы – нет.
Может и не было той крысы, прыгнувшей ко мне на кровать в комнате Булгаковского дома. Очень даже просто могло не быть!, была простуда и температура, и стойкое неприятие людей…. А женщина, у которой я жил, хотела, чтобы я спал с ней…, – и забрала из моей комнаты обогреватель. Было мне хреново. Вот и пришла крыса.
Кто может быть страшнее для замерзшего, больного, несытого, бездомного писателя? Только две крысы.
Там, на Маяковке, я обдумывал планы самоубийства…. Затянулся у меня подростковый период. С пятнадцати лет – любой крючок, торчащий из стены, любую ветку, растущую параллельно земле, рассматривал только, как – удобно ли прицепить веревку и достаточное ли расстояние до земли, и как это будет смотреться, когда найдут, и удобно ли будет снимать тело.
А тут, планы эти развернулись и стали обрастать деталями и подробностями. Тяжкие были дни и ночи, а планы радостные. И смешение это привело к замечательной тупости.
Ходил гулять с ребенком.
Ходил гулять с собакой.
Возвращался.
Ребёнок – мальчик Кирилл, про которого говорили, что он мой сын. Не на улице говорили, а его мать – женщина, что забрала у меня обогреватель.
Собаку – породы колли – звали Карен.
Женщину – Гоар.
Её старшего сына – не от меня – Микаэл. Среднего – не от меня – Хачатур, младшего – говорит, от меня – Кирилл. Имена такие оттого, что папа Гоар был армянином и, как я понимаю, называла она детей своих в память обо всем армянском народе. А Кирилла в чью честь? Не знаю и за отобранный обогреватель не обижаюсь – просто она хотела, чтобы я спал с ней, а не в комнате с огромными мутными окнами, перекошенной этажеркой и собранной из разных разностей и остатков, постелью.
Гулял я по улицам, что приходили к Патриаршим а потом уходили от них на Садовое и Бульварное. Долго. Зато по возвращении ребёнок засыпал стремительно и спал спокойно, и, значит, обязанности свои я выполнял. И хорошо, и Бог с ним со всем!!
В сумке, лежащей на багажной полке, кроме рукописей были ещё – две пары белых трусов, носки, двадцать пачек “Беломора”, пляжный костюм, свитер, брюки, рубашки. Когда я купил пляжный костюм – расписные шорты и майка, друг мой Паша, задумчиво так, сказал – «Вот в нём тебя и похороним»…. Никакого почтения к тяжёлой жизни писателя – никакого!
А поезд топотал на юг. На самый кончик Крымского полуострова, в город Керчь. Там я должен был сесть на катер и переправиться на полуостров Тамань – умирать. Без копейки денег.
Господи! Сколько же я собирался! И наконец-то – поезд, ночь, иллюзия отсутствия проблем,
и мягко так
Ткала дремоту…
Из тонкой нити
Сна и яви
Танцуя, кукла голубая.
Она –
Из нежных «па» узор сплетая
Упасть не может
Лишь растаять…
…Но через тридцать четыре часа езды и двух часов стояния на Русско-Украинской границе, иллюзия закончилась, и настал город-герой Керчь, и по-прежнему, ни копейки денег в кармане, и никакого мало-мальски стоящего плана в голове.
То, как я буду умирать в Тамани, это не план, это те самые подробности и детали, и картинки яркие, придуманные до Булгаковского дома и крысы и в нём – на постели собранной из разных разностей. Была, среди них даже старая, чугунная батарея отопления.
Картинки сладостные – жара, марево, я сам выкапываю яму, ложусь, пью отраву или вскрываю вены…. Были варианты с выкапыванием ямы сразу на таманском кладбище, и с записочкой – «Все сделал сам, прошу закопать, как есть». Много было вариантов. Тьма вариантов! Но…. «Стоп машина!» Город Керчь. Первая по Воскресении светлая седмица – понедельник. И у храма, что рядом с пристанью крестный ход…. Очень мне хотелось к нему примкнуть и получить просфору. Тридцать четыре часа без еды – это долго.
А на керченской пристани, гладкий такой, даже поблескивающий, (сала наелся и вспотел)
- хохол, потребовал у меня плату за перевоз - с украинского берега на берег русский. Из города Керчь в станицу Тамань. Двенадцать морских миль, а, может быть, двенадцать километров, а миль шесть? Не помню.
Я дал ему свою сумку, со всеми выше перечисленными вещами, пообещав выкупить ее на русской стороне, за русские деньги, в количестве стоимости билета. Примерно такими вот корявыми, как эта фраза, были и мои уговоры хохла о переправе в кредит.
Ничего…. Переправился.
Ступив на Таманскую землю, быстро-быстро побежал к начальнику археологической экспедиции и давнему другу – Олегу. За деньгами. Очень не хотелось расставаться с рукописями и пляжным костюмом…. Очень. Бег мой пролегал мимо домика, в котором должен был жить сторож. Охранять раскоп зимой дело не очень умное, но домик был, и дверь его была открыта. И пьянствовали там – по случаю Пасхи – московские мои приятели. Удивился я этому, но в домик забежал. Похристосовался. Взял деньги и побежал обратно.
Деньги отдал.
Христосоваться не стал.
Сумку получил.
И медленно пошел по земле станицы Тамань. И привела меня эта медленность к вопросу – «А почему я, собственно говоря, не мог умереть в Москве?». Дождь – тот же. Холод. Ещё и под ногами, грязь липкая…. Разве что справа – залив волнами серыми покрытый. Слева – обрыв рыжий, со всяким археологическим мусором, из него торчащим…. Картинка другая, но не весёлая, мутью не тёплой подёрнутая и мечтам моим вовсе не соответствующая. Пусть даже островки травы зелёной повсюду.
Такое, было, начало первого дня в станице Тамань. Сценарий в этот день не писался. И долго ещё не писался – очень долго. Не было тепла, не было солнца, жары, марева. А был всё тот же вопрос – «А почему, собственно говоря….?»
9.12.97. Сорок минут пополуночи, это сейчас. Сценарий уже написан, и я уже опять стал мудрым, и на столе свеча, горячий чай с лимоном, тепло, а за окном зима и снег. И мудрый ведь я, мудрый!! А как вспомню эту дорогу по таманской грязи и лужам….
Господи! За что и зачем?! Ведь ни один художник не хочет ничего плохого и злого! Что бы он ни писал и ни говорил. Он ищет дорогу к тебе, Господи, и Ты не можешь не знать этого!!
Тогда за что и зачем?
27.12.97. Один из самых замечательных дневников, – что я читал – дневник государственного секретаря Половцова А.А. –«Были с Его Императорским Величеством в Псковской губернии на волчьей охоте с 14 по 28 октября сего года». И всё! Две недели на охоте – на царской охоте!! И всего три строчки, а про скучнейшее заседание сената страницы, страницы и страницы – не понятно?!
И у меня – там где «сейчас», – тоже прошло две с лишним недели, и были изменения – мороз, оттепель, опять мороз, и вот опять оттепель. На крыше соседнего дома тает снег. Ночь, темно, а я вижу – дом соседний внизу – на семь этажей. А на часах двадцать минут пополуночи.
А сценарий не писался – много последующих, таманских, дней и ночей, ещё и потому, что первым делом, я запил.
Ведь приехал я в Тамань к себе – молодому, красивому, любимому женщинами и друзьями, свободному, нищему поэту, который подавал надежды…. Не было там такого. Тех, кто был, я видеть хотел не очень. А они и вовсе меня не ждали никакого – ни прежнего, ни нынешнего.
Я медленно шагал по лужам, и на меня лил дождь, и впереди у меня были встречи с четырьмя людьми.
Двоих, я своими проблемами, достал ёщё в Москве.
А двух других не видел десять лет. И дела им до моих проблем не было никакого.
Были мы все друзьями и друг друга любили, и прожили, и пережили! коммунистов….
Дождь, лужи, грязь, и до того момента как я смогу умереть, – растворившись в мареве жары, дрожащим над курганами и виноградниками,
еще много времени и время это надо ждать…. Ох!! Не выносима была тягость надвигающегося! И я запил.
Забвение пришло быстро и болезненно. Немереное вливание в организм сухого вина – домашнего. Вина сухого – заводского. Портвейна марочного и простого. Все это вызвало совмещение похмелья с опьянением – комбинация страшная и к описанию невозможная.
Так же, как невозможно понять, почему я запил вместо того, чтобы писать. У меня было, то, о чем я так мечтал в Москве, – возможность не общаться, это не одиночество, но близко к нему. Не голод. Стол. Постель. Электрический свет ночью. Всё это обеспечила та женщина, что отобрала обогреватель…, и т. д. Она оставила мне:
деньги,
ключ от вагончика с очень неплохой обстановкой: электроплиткой,
широкой кроватью,
посудой.
Ключи и деньги передала Ирина – жена друга моего – Олега.
И был холод.
И был дождь.
И грязь.
И я был грязен – потому что на ногах не стоек.
Но вот, запой кончился. Насильственно. Та женщина, которая… и т.д. приехала в станицу Тамань. Стремительно собрала мои вещи. Погрузила в автобус. Вывезла в посёлок Волну – самый кончик таманского полуострова на керченском проливе. Охранять её недостроенный дом и тем отработать долг по деньгам и по облёванному вагончику с широкой кроватью.
Шли мы до этого дома по такой целинной грязи, что грязь таманская – Бульварное кольцо Москвы, площадь звезд в Голливуде, каток в Лужниках! Кроссовки мои так и не оправились после этого никогда. А закончился, сей поход у дома, в котором мне предстояло жить.
Четыре стены возведённые из больших, серых – 50х20 (пятьдесят см. на двадцать см.) – блоков,
В сенах дыры – для окон и дверей. И две плиты, перекрывающие половину крыши.
Замечательно!!
До моря пятьдесят метров, – по прямой сорок и вниз десять.
До ближайших жилых домов – километр. Восхитительно!!
Восклицательные знаки честные – мне действительно понравилось, но вот разговоры, блин!
- «На тебя все плюнули!»,
- «Ты никому не нужен!»,
- «Тебя никто не ждет!»,
«Будь счастлив, что дают это!».
Обидно блин!!
Всё правда, но обидно, и еще обиднее от того, что в последнюю нашу встречу хозяином положения, не смотря ни на что, был я.
Но вот, перестали любить и в привычных рычагах управления тусклый пшик…. Нажимаешь – не работает, еще нажимаешь, опять ничего. Больно. Теряешь ориентацию и падаешь – в унижение, в злость, в бессмысленный крик.
Мне оставалось совсем чуть-чуть до крика, но тут вспомнил, – пробилось сквозь похмелье, – я приехал умирать…. И все. То, что пришло, не было спокойствием или равнодушием. Нет… Молча слушал.
Сказал – «Хорошо», взял пятьдесят рублей – оплата за месяц охраны.
Молча, слушал.
Провожал и молча, слушал.
Посмотрел, где берут воду и молоко, покупают хлеб.
Молча, слушал остатки.
В тишине пожелал доброго пути.
И в третий раз пересёк грязевое море, отделявшее поселок «Волна» от серого остова дома, где я буду жить.
Всё, что происходило потом – дни, дни и дни – было лишь поиском эквивалента слов и букв для борьбы с тем, что написано давным-давно – «Положись на волю Божию».
День первый в доме у моря.
Стоял я, смотрел на остов серый и стало мне вдруг жарко…. Солнышко, блин!, вылезло!!! И снял я рубаху, и пошёл к серым стенам.
Считал, считаю, и, буду считать, что самая лучшая экзотика – это китайский ресторан. А грязь непролазная, сортир на улице, вода в колодце, это – грязь, сортир, тяжёлые вёдра. И по другому ни мыслится, ни называться не могут!
Перебирая в голове различные варианты самоубийства, я вытащил из-под дома детскую коляску, без колес. Гоар сказала, что в ней есть всё, мне необходимое.
Лопату.
Коляску оставил во дворе, а с лопатой пошел в комнату, окна которой выходили на море.
Песок, осколки кирпича, какие-то деревяшки, обрывки толи…. Я сгребал все это к двери и выбрасывал. Соорудил из строительных блоков лежанку, застелил ее принесенным с собой спальником. Притащил коляску – «со всем необходимым», – начал её разбирать. И не было у меня никаких неожиданных находок, ни мешочка золотых соверенов из капитанской каюты, ни кованных серебром пистолетов из каюты штурмана. Были гвозди. Вбил их в стену и развесил вещи.
Но за всеми делами, прошла половина дня. Очень жаркая половина – грязь превратилась в твердую корку, и можно было спокойно дойти до моря.
Все-таки обрывы, – вдруг можно будет спокойно и надежно прыгнуть и сломать шею? Или деревья какие будут – с горизонтально растущими ветками, или ещё что для использования пригодное…. Мест, дающих стопроцентную гарантию, по близости не было – обрывы отлогие, и приземление давало гарантию поломки, но не уничтожения, а в море стояли люди и ловили рыбу. Стаи рыбы с берега были отлично видны.
Огромные стаи. Стаи поменьше. Маленькие группки и даже одиночки. Рыба называлась Пеленгас – из породы кефалевых. Это я позже узнал – из утренних криков рыбаков:
- «Ну, что, ходит Пеленгас?!!»
И ответ.
- «Х.й там ходит, а не пеленгас!!»
Я вернулся в дом, по дороге нарвал охапку травы и разбросал её по полу комнаты – украсил жилище. И начал искать верёвку. Нашел бельевую тонкую, сложил вдвое – попробовал. Порвалась. Выдернул из спальника шнур, сплел его с бельевой тонкой, устроил аккуратную петельку - только
собрался пробовать, появилась барышня…
Странно в этом мире всё – справедливо-правильно, но странно. Всю жизнь не любил вина, а стал алкоголиком, любил большего всего одиночество, а рвался в лидеры – чтобы вокруг толпа, и все на меня смотрят и меня слушают. Лет в девятнадцать, а то и раньше, написал стихи -
Усталость, старость -
Сплетенье снов и веток,
Смешенье слов и листьев,
И рыжих лис пушистые хвосты
Понимал, значит, истинную ценность и одиночества, и наслаждение им и мыслью. Какая фраза!! Очень похожа на барышню, что помешала мне петельку попробовать. Прическа башней, кримпленовое платье в подсолнухах, резиновые сапоги – красные…. Ну сапоги – ладно, она, по засохшей грязи пришла. Из поселка «Волна». Сказать, что её попросила Гоар. - «Мы с ней давно знакомы….». Найти мне работу. И она нашла мне работу. Подсобника. И должен я, - «если могу?», прийти на одну из баз отдыха – в посёлке «Волна», и подробно объяснила, как эту базу отыскать и кого там спросить. Все это, рассказывая, поглядывала на меня с интересом и даже с некоторым кокетством и лукавством. Правда, проблескивала в газах и опаска. Нет, с появившейся барышней у меня ничего не произошло – слава Богу!
19.1.98.
Пятьдесят восемь минут пополуночи.
А потом могу и вычеркнуть – имею полное право – я автор! Очень тяжело идет – очень! Хотя, казалось бы, – чего проще?, робинзонада она и есть робинзонада…Плюс поучительные выводы, доказывающие – от ходьбы по косогору каблукам амбец, а земля вертится. Но дело в том, что я видел, как она вертится! И от виденного обалдел. А вот, как про это написать?! Все упирается в поиск, даже не слов, – букв. Может, лучше не про себя, а, например, про Аввакума, Пилата и Сарру, Карлика. «Карлик» с большой буквы, потому, что есть у меня такой рассказ, пьеса, сценарий – и все о том, как человек (всегда богатый) посадил в клетку карлика и, что из этого вышло. Была такая история в городе Москве, в стародавние времена. Известный фарцовщик посадил в клетку карлика. Тот, со временем, убежал, а насильника упечь не смогли. Статьи о похищении тогда не было, о скотоложстве была, а о похищение не было.… Может быть туда – в диалоги, в мысли героев и персонажей…. Но, но с какой стати! Это не у них, это у меня внутри поистине великолепное зрелище – вертящаяся земля. И наплевать, на всё!!, – буквы бы найти!
На дворе ночь, зима, машины орут. В тех домах, что видны, светится двадцать четыре окна. В десяти пьют, в пяти болеют, пять, зажглись временно попить или пописать пошли, за тремя работают, и за одним кто-то творит. Все это, может, так и есть, а может, и нет, но если так, то как, же нас, творцов, много!
А ещё – Карлик, с большой буквы, потому, что имя его подлинное утрачено, а те, что в рассказе, пьесе, сценарии – выдуманные.
День первый в доме у моря (продолжение).
Кокетство в глазах барышни – я думаю, поблескивало из-за рассказов Гоар обо мне – отце Кирилла, режиссере, сценаристе и неотразимом бабнике. А опаска оттого, что видела она перед собой совершенно лысого, (во время таманского запоя призывал всех к очищению от скверны посредством сбривания волос на голове и всем теле) похмельного, и мало приятного…. А до ближайших людей километра полтора. Но ничего не произошло, и барышня ушла, подучив мои благодарности и признание в том, что – «могу». А я закончил обустройство первого дня тем, что воткнул букет в половинку серого строительного блока, – у них в середине пустота для легкости. И отправился за молоком. Солнце уже садилось.
Робинзонада она и есть - робинзонада. Иди себе по неведомой дороге и открывай новое в обыденных вещах и явлениях. Я открыл калитку и под лай собачонки спросил.
- Молоко здесь можно купить?
- Здесь, но еще не подоили, - и опять лук перебирать, а в глазах нет опаски, а в движениях кокетства.
- Посиди, пожди.
Сел на пёнек, осмотрел хозяйство - всё, как у всех на юге: дом, виноград, огород, собака, кошка, стройка, или скорее – лепка. Из того, что удалось добыть-достать-стырить лепят к одному строению следующее. Хозяин чинит мотоцикл, дочка-лолитка моет посуду и на лысого дядьку зыркает. Бабушка – крепкая, круглая, коричневая и неровная – лук перебирает. Пришла грудастая хозяйка с молоком – подоила. Оказалось, что можно купить и вина. Продают – вино – хозяин, молоко – жена. Деньги брали каждый за своё. Купил полтора литра молока и литр вина, и всё за три с половиной рубля.
Робинзонада она и есть робинзонада…. Калитка она и есть калитка.
Развёл костёр, поел хлеба с молоком…. Нет, не так.
Поел хлеба с молоком, стемнело. Развел костер, нет…. Не было в первый день костра. А было – скрепя сердце, быстрым шагом, прижимая к груди. Дошел, присел на пенёк, раскрепил сердце, медленно, но, не отрываясь, выпил стакан вина. Стакан – настоящий, гранёный нашёлся в детской коляске без колёс. Солнце село. Поел хлеба с молоком. Стемнело. Разделся, залез в спальник, допил остатки вина. Пришло опьянение и сон. Не было в первую ночь костра – хватило вина.
День второй в доме у моря. Утро.
Туман, моря не видно, неба не видно, солнце серым пятном, но тепло. Действительно тепло –пока стоя писал – не замерз совсем. А раз тепло, принял решение – пойти на эту базу работать….
Нет, не так все!! А если и, похоже, - то только графически!
Я приехал на Тамань умирать, вот это я решил и решил твердо, а вот все поступки мои…. Блин!
Так что – пописал, постоял, оделся и пошел на эту базу.
- Последнее место работы? - спросил меня начальник базы, по кличке “Черный капитан”.
- Киностудия “Горького”.
- И кем?
- Кинорежиссером.
- Ну и хорошо - лишь бы не журналистом!
Какому журналисту дело до этой базы и лично до «Чёрного капитана», будь он хоть трижды главой местных бандитов? Да никакому, никакого!! Он это знал, я это знал, и все журналисты и все бандиты это знали. И пошел я таскать кирпичи, гора которых лежала посреди двора.
Правда, был разговор о том, что когда кирпичи уберут, и вообще всю базу подготовят к курортному сезону, и курортники приедут, я, может быть, стану садовником – «Вот человек интеллигентный, украсит нам территорию», - это сказала жена «Черного капитана» и подруга Гоар.
«Да ради Бога! Только сначала надо кирпичи убрать и порядок навести».
Бандит, он и есть, бандит – все правильно понимает.
Кирпичи складывали на деревянные поддоны – щиты такие из корявых, не струганных досок. двенадцать штук в ширину, двенадцать штук в высоту. Автокран поднимал поддоны и устанавливал их в аккуратные штабеля. Куча уменьшалась, солнце поднималось, туман ушел еще во время разговоров с капитаном, а теперь стало и вовсе жарко. Я снял рубаху и пошел пить воду, а когда вернулся, оказалось, что уже обед, и возле кирпичной кучи никого нет. После обеда солнце поднималось, куча уменьшалась, рабочий день закончился. Я отправился в недостроенный дом на берегу, оставил там штаны и рубаху, взял полотенце и пошел купаться. Потом ждал, пока подоили корову, смотрел на лолитку.
Молоко с хлебом.
Вино с папиросой.
Спальник, остатки вина…
Сон.
Опять без костра
День третий в доме у моря.
Тепло. Туман. Кирпичи, двенадцать штук в ширину, двенадцать в высоту. Солнце в зените, солнце на западе. Прохладная соленая вода. Бабушка молоко. Спальник, остатки вина. Сон. Без костра.
День четвертый в доме у моря.
Тепло. Зенит. Запад. Прохладная вода. Бабушка, нимфетка, молоко, вино, спальник, сон, без.
День пятый в доме у моря.
Тепло. Туман. Провел рукой по лицу, что-то странное…. Не обратил внимания - все-таки утро, а вчера вино… Надел штаны, рубаху, водружаю на
нос очки, а они падают. Я лицо руками хвать-похвать – опять очки на нос, они падают – не держатся. Остановился, сосредоточился, пошел посмотреться в ведро с водой.
Вот это да!!! Во всех фильмах про инопланетян именно такое и показывают – череп огромный, вытянутый, к верху расширяется, а лоб нависает. Нос в пол лица – вширь, от того и очки не держались. Глаз не видно. Если смотреть на себя наклонившись – даже в нормальном состоянии и в нормальное зеркало…. А тут ведро с водой…. В общем, три минуты я стоял над ведром в неприличной позе и ничего не понимал. Потом распрямился и стоял еще минуты три. И всё понял – не про лицо, а про себя целиком…, – и на кой хрен мне эта работа?! Я всю свою сознательную жизнь таскал тяжести – кирпичи, мешки с цементом, ящики с водкой. И пока таскал, писал стихи, рассказы, пьесы, сценарии и собирался умереть. Собрался! …Принял решение!!… И опять пошел таскать тяжести – бред какой-то. Допустит Господь, чтобы я умер от голода, - умру от голода. Не хуже любой другой смерть.
Туман ушел, и солнышко припекало. Я вытащил спальник, расстелил его и улегся загорать.
Так день пятый стал днем переломным – дурацкое определение, ну да пусть будет.
28.5.98. семь минут второго пополуночи.
Холодно, и оттого очень обидно – октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, половина апреля – холод. Ладно, не первый год терпим, привыкли, смирились. А вот, когда в конце мая… Обидно!
День пятый в доме у моря (продолжение).
Я загорал всеми частями тела, а потом всеми частями тела купался в море и опять загорал. А устав загорать лежа, отправился собирать траву полынь – для устилания пола. И продолжал загорать, собирая.
Собрал.
Устелил.
И решилось мне – кипяченое молоко вкуснее сырого. И начал строить печку.
В степи валяется много различных предметов, однажды в Калмыкии, я нашел трубу, ниоткуда не начинаясь, она тянулась километра два – и оканчивалась ни чем. А в степи краснодарской, на самом кончике таманского полуострова, я нашел лист железа с дыркой. Выкопал во дворе небольшую траншейку, обложил строительными блоками, положил на них железо. У блоков в середине пустота – для легкости. Я поставил один на попа – торцом – сразу после железа. Получилась замечательная труба. Засыпал все щели землей, полил водой и размазал грязь руками, - тяга будет сильнее, и жар не уйдет в пустоту. Простейшая конструкция, но все простое поддается усовершенствованию, и я совершенствовал ее еще месяц, а может и дольше.
Насобирал дров, сложил их у печки. Одет я был исключительно в трусы и не переставал загорать всеми частями тела. Нет, всеми – это, когда без трусов.
Солнышко сползло к горизонту и попрохладнело. Надел штаны.
Калитка, нимфетка, молоко, вино. На самом деле путь – до калитки,
нимфетки,
молока,
вина,
был длиннее и интереснее, вот только по сторонам смотреть еще не хотелось.
Я поднес спичку к аккуратно сложенным – сначала тоненькие веточки, потом веточки потолще, потом дрова.
И когда огонь разгорелся, поставил на дыру в железе кастрюльку с молоком. Налил стакан вина, присел на кучу песка у печки, медленно выпил….
Все знают, что на юге быстро темнеет.
И появляются звезды.
Много, много.
Бессчётно….
Хотя и был у меня знакомый зануда, который утверждал, что – счётно. А утверждал он это, всегда появляясь неожиданно – вырастая из тьмы, около уединившейся парочки, и скрипучим голосом объявлял – «Не вооруженным глазом на небе можно наблюдать четыре тысячи двести тринадцать объектов». За точность цифры не поручусь, но бит он бывал неоднократно…. И барышнями тоже.
Кипячёное молоко, да еще с сахаром – намного вкуснее не кипячёного и без сахара.
Допивая вино в спальнике, я обнаружил, что противоположная стена периодически освещается. Маяк мигает.
А на небе звезды.
А на берегу маяк.
Господи, прости меня и помилуй.
День шестой в доме у моря.
Проснулся я рано – и по привычке, и потому, что лег рано. Опять туман, опять тепло. Пошел было к морю, да очень уж роса обильна – мокрый стал – неприятно. Вернулся, увидел печку – обрадовался. Нашел в доме, в той половине, что под крышей, сухую чурку, развел огонь и вскипятил чай. Лежал на построенной из блоков постели, пил чай, курил и смотрел, как уходит туман, и появляется море.
Граница между ними размывалась тонкой кистью, почти всегда неуловимо для человеческого глаза – редко-редко можно заметить, как хвостик тумана отрывается от волны и становится небом.
А потом сразу – всё!, – день. И в тени дома серебряные капли на паутине и листьях, а рядом – над кучей песка – дрожит марево зноя.
И вот там, где марево можно было потрогать рукой, я и постелил спальник, и, сняв одежды, на него возлег. Место это находилось рядом с кучей песка – чуть левее и дальше – в сторону сортира.
Да! У меня был сортир. Пусть только из двух стен. И да! Я им пользовался…. – ну не всегда, а только по большой нужде. Но зато по большой – всегда!
Заваренный в маленькой кастрюльке чай я поставил рядом со спальником…. И стал я – неиссякаемым источником, бесконечным – потому, что когда чай закончился, а произошло это быстро, я ходил в дом пить воду. Ходил – медленно растворяясь, в дрожащем воздухе. И воздух высушивал кожу и создавал иллюзию прохлады. А потом я опять ложился и продолжал плавиться…. И было мне липко – бежали по груди и спине – бессонные ночи на чужих кухнях, где в уплату за постой приходилось говорить об умном. И ждать, – пока приютившие меня, в этот раз люди, – уйдут спать, и, тогда я наконец останусь один. С книжкой дурацкой фантастики и будет мне – никого, снаружи тела, а внутри головы – полная нереальность, а на столе пепельница и чай. И когда ниточки дыма замедляли движение к потолку и начинали сплетаться в строчки…. Кто-то из хозяев шёл пописать, а, пописав, оставался покурить и поговорить. Кажущееся, оно, одиночество чужих кухонь, ох!, кажущееся!
Струйками по спине сбегали бездарные романы и безумные постельные страсти, по груди ткли вымученные улыбки и никчемные истерики. Аминь.
И, когда мне стало ясно – вот еще чуть, – и весь вытеку в землю, я отправился к морю.
Медленно. Попадая в ритм дрожания воздуха, прошел сто пятьдесят два шага до обрыва.
Обрыв крутой, почти отвесный, но для удобства подъема и спуска пилингасники, – те, кто ловит рыбу пилингас из семейства кефалевых – вбили в землю железки и привязали к ним веревку. За что им большое спасибо.
Рыбаков была тьма-тьмущая, и смотрели они на меня косо, но все равно я залез в море – поплавал и понырял, а потом тяжело, с отдыхом, забрался по обрыву. Еще раз – спасибо за веревку.
И опять дорога за молоком, и даже заметил, что в одном из домов – слева – люди суетятся. Заметил, потому, что остальные дома, справа и слева, недостроенные, и окна в них на закате темные и мрачные, а в этих стекла и солнышко там плескалось, а у крыльца машина и суета.
- Эк тебя разнесло, - бабушка за столом перебирала очередные припасы. - Амброзия цветет!
Так я узнал, от чего стал инопланетянином и принял столь важное решение. А в прошлый приход – вино и молоко давала мне нимфетка…. И оставался я – в неведении…. Но приятней она – чем бабушка.
- И кто такая – эта амброзия?
Да сорняк поганый! – Бабушка махнула в сторону поля. – Вина то возьмешь сегодня?
- Да.
- Литру? – Вытерла руки о передник. - Давай бутыль, пойду налью.
Бабушка налила вина, грудастая хозяйка принесла молоко.
А на обратной дороге я встретил змею. Радости эта встреча мне не доставила – сумерки – тропинку едва видно. Неприятно. Но я себя успокоил – «Когда есть, станет нечего, поймаю змеюку… и…, нет экзотики лучше, чем китайский ресторан».
День седьмой в доме у моря.
Плавился, купался, ходил, змеюку не встретил и вина не купил. Деньги кончались. Молоко и хлеб – еда, их купил, а заварка была, всё в той же, детской коляске без колёс.
Тонкие щепочки.
Дрова.
Огонь.
Вода вскипела быстро – тепло на дворе. Пять минут заварка настаивалась и всё…. Пил чай, смотрел на пламя и умствовал….Чай – напиток уместный и полезный при словесном – графическом, течение мысли. Он её может прервать и перевести на нечто другое, от первоначального отличное, но тоже графическое.… А если мысль перепрыгнула самостоятельно, или вовсе исчезла – то для заполнения паузы.
Вино же не требует наличия всех букв для складывания слова – дает мысли скольжение…. Быстрое – почти полёт….. И возможность раствориться в пустоте. Синей, лиловой, или любого другого цвета. А чай – стекая по горлу горячим потоком, мысль конкретизирует и, уже сформированную, отправляет в пустоту синюю, лиловую, или любого другого цвета.
В пустоте этой добрался я до спальника и пришел ко мне сон. Синий, лиловый, и любого другого цвета – похмелье уходило пёстро, но, на удивление, безболезненно.
День в доме у моря.
Самые интересные главы у Дефо, это там, где он перечисляет вещи, вывезенные им с первого и второго, разбитых кораблей. Захватывающее чтение!! «А в каюте капитана я обнаружил шкатулку чёрного дерева, и в ней двадцать золотых дублонов!»
Для Робинзона находка бессмысленная, а мне очень бы пригодилась. Господи!, как мне всегда не хватало денег!
Как всем. И, как все, я мечтал о том, что вот найду…. Вариантов «найду» столько же, сколько людей и ночей, проведенных в мечтах о том, как это найденное будет потрачено. Я даже написал треть детектива – как случайно оказавшись, в случайном месте, попал я в перестрелку. Геройски победив оставшегося в живых – это опять же случайно. Скрываюсь с чемоданом денег, ну и…. Конкретизировал все случайности, придумал предысторию денег, параллельно, история траты денег мной, поиски меня владельцами – бандитами. Очень получалось реалистично…. Придумывать такие вещи интересно и легко, а вот писать скучно – реализм это пот. И слова получаются скучные…, и даже буквы. А ведь допиши я тот детектив – глядишь, и было бы что тратить.
Вот, реализм, реализм – бодай его комар!! Жёсткий, потный с обязательными привязками к сломанным дверям и ребрам, выбитым зубам и стеклам, раз – битой посуде и судьбе. Не люблю, не хочу, не могу! И привязка – слово, какое-то хлипкое, три раза повторишь, и развалится.
И сейчас – голова как у инопланетянина, а всё – день первый, день седьмой…, а никуда не денешься. Можно попробовать дробить – утро седьмого дня, вечер седьмого дня, а потом полдень седьмого дня…? Да ну – на фиг! Тем более, что такой метод требует наличие часов. Были у меня часы, но пользовался я ими лишь в начале, когда ходил на работу, а потом спрятал в карман куртки и забыл…. Спрятал и забыл…. Ух, ты!! Сколько можно понапридумывать – время, забытое в кармане, время спрятанное, карманное время и т.д. и т.п., но это ведь, как тот детектив – на треть напишешь, а потом буквы скукоживаются, царапаются и в пыль рассыпаются.
Куртка висела на стене. Гвозди я забил еще в первый день. Пять здоровенных гвоздей. На них висели:
джинсовая куртка,
зеленые брюки,
две рубахи – не рваные, не драные, и даже не грязные – для выхода в цивилизованный мир – поселок «Волна» и далее.
Рваные джинсы и огромного размера вельветовый пиджак, которые я надевал по вечерам, обычно валялись.… Нет, не валялись…
В комнате, с окном на море – где я жил, были: лежанка из серых строительных блоков. На ней – в таком порядке:
надувной резиновый матрас, лопнувший и мягкости не дававший, а просто от сырости, спальный мешок,
вкладыш из спального мешка, (простынь, сшитая как мешок),
просто простынь,
подушка из свитера и куртки, засунутых в наволочку.
Рядом с лежанкой четыре строительных блока, поставленных на попа и накрытых платком, – стол. Между лежанкой и стеной – в изножье, стояла детская коляска без колес, в которой хранились припасы. Сигареты, папиросы, хлеб – пока был. Крупа – пока была. Сахар – пока был. Рукописи – навсегда. Коляска закрывалась клеенкой….
…И вот только теперь….
….на ней, всё-таки, валялись – рваные джинсы и пиджак коричневый, мелкого вельвета и огромного размера. Принадлежал он покойному тестю – артисту, и очень мне нравился. Когда я шлялся в нём по студии «Мосфильм», да ещё трижды обмотанный шарфом – все на меня оглядывались, и был я гордым вторым режиссёром…. А ещё обзывали – Тальковым.
На коляске так же лежали шорты и майка, которые я надевал, когда начал гулять – в дни последующие.
А сейчас я нагишом лежал на спальнике, солнце вытапливало из меня накопившуюся гадость, а я с интересом наблюдал, как рассеиваются облака.
От большого облака ветер отрывал маленький кусочек, тащил его к солнцу, кусочек исчезал. Ветер отрывал следующий…, – и так до полного истребления большого облака. В минутном исчислении – приблизительно десять-пятнадцать единиц на облако.
9.7.98. пятьдесят минут пополуночи.
В городе жарко, и был в городе смерч – ронял рекламные щиты, калечил деревья, людей и машины и вообще вел себя – с человеческой точки зрения, безобразно.
А я нашел в центре Москвы просёлочную дорогу – на Большой Андронниевской улице. Верней, я и раньше по ней ходил, но только сегодня понял – как мне это приятно. На асфальте лужа – существо хоть и с характером, и многоликое, но привычное и, восторга не вызывающее, а колея, заполненная водой, с плавающими листьями и отражающимися облаками – это хорошо! Я даже постоял над ней, в неё посмотрел, на небо посмотрел. И пошел…
Вечер последующий, не в доме, в дороге.
Деньги закончились. И началась охота. Вечером я ходил не за молоком, а в противоположную от поселка сторону – к маяку и обратно, по дороге по-над морем. Пока я шел туда, солнце опускалось за спиной, я останавливался, оборачивался и видел, как тучи, – когда они были, меняют цвет, как меняет цвет море. Опять шел, и, опять оборачивался, и видел совсем другие краски. Потом солнце садилось, и весь обратный путь, у меня за спиной вспыхивал маяк. Иногда я выходил раньше и, стараясь попасть в ритм опускающегося солнца, возвращался к дому на самом краешке или алого, или красного диска. И присев у печки ждал, когда начнёт мигать маяк.
Это все внешняя сторона прогулок – она в описании не трудна, трудна сторона внутренняя, потому как именно в эти мгновения, время, минуты, миги и сейчас – происходило полное отделение меня от природы. Нет, не отделение –разграничение… Дурацкое слово! Появление границы? Нет, наверное, отделение все-таки вернее – вот, я, вот теплая пыль на дороге, виноградники слева, море справа, маяк впереди. И никакого отношения не имею к тому, что справа, слева, под ногами.… Ну, может быть, отдаленное к тому, что впереди – к маяку. Он творение человеческое, а все остальное – Божие. Но ведь и я.…
Запутался.
Начнем сначала. Вот я. Вот теплая пыль на дороге. Море. Виноградники….
И упади я в эту пыль, не поможет мне ни то, что справа, ни то, что слева, и не потому, что не заметят – сломанную лозу замечают, и вытекает густой сок, и подергивается пленкой, пленка твердеет, становится корочкой, безобразным наростом, и лоза – кривая и уродливая, продолжает плодоносить. Не потому, ни помогут, что равнодушны, а потому что…. Камень, упавший тебе на голову, не убийца, а камень. Истина известная. Такая же, как про – «амбец каблукам». Ну и фиг с ним!, – пусть известно, пусть банально, но…., но вот я, вот теплая пыль на дороге и не понятно мне. Почему, если всё так, похоже – я упал, и вытекшая из меня кровь смешалась с пылью, и подёрнулась плёнкой, и образовалась корочка, потом безобразная серо-коричневая корка, которая высохнет и покроется трещинами…. Я не буду плодоносить. Ни каких здесь знаков вопроса нет, пусть и стоит слово – почему. Всё здесь не так…, и определения эти – с лозой, со мной – из человеческого они лексикона, и к реальности отношение имеют отдалённое, а то и вовсе никакого….
Чтобы не опережать солнце, сделал небольшой крюк – посмотрел, как ходит в прозрачном море рыба пеленгас, и подошел к дому правильно – на самом хвостике заката. Попал в ритм!
Присев у печки, разложил на ней сегодняшние трофеи. Четыре отличных окурка – больше половины. Три похуже – докурили до пальцев. Четыре совсем плохих – докуренных почти до губ. Все от сигарет «Прима. Те, что больше половины, можно выкурить через мундштук – обломок шариковой ручки, найденный на море. Остальные раструщить, и потом забить табак в гильзы из-под выкуренного «Беломора» – на утро.
Когда деньги закончились, все мои прогулки стали еще и охотой, и ПОХОДАМИ.
За окурками.
За картошкой.
За сливами.
За диким чесноком.
На раскоп.
Всякий из них мог объединяться с другим, но мог существовать и самостоятельно. И сколько угодно эмпирического познания мира!
Пожалуй, только вечерние – к маяку – остались прогулками и философией абстрактной, а найденные окурки были не целью, но нечаянной радостью.
Солнышко ушло, в наступающих сумерках я зажег огонь, табак на тонкой жести высох стремительно и пока закипал вода, набил папиросные гильзы.
Пришла темнота и звезды. Я пил чай из найденной на берегу чашки с отбитой ручкой и синей надписью – «Моробщепит», из фаянса чай вкуснее и губы не жжет, но хотелось бы знать гордое название корабля.
Огонь. Звезды, звезды – огонь. Сидишь – огонь, откинулся на спину – звезды. Море шумит, кузнечики стригут, в соседнем доме совы тихо ухают. Классика!! «Чему быть, того не миновать», «не ходи по косогору каблуки стопчешь», «встречают по одежке, провожают по уму». Я уже начинал понимать, что все это – истины, но верчения земли еще не видел. То, как
падают звезды – да, как вылезает луна – да, но это были разрозненные картинки, очень красивые, волшебные, ослепительно новые, прекращающие свое существование в момент появления, и длящиеся неизмеримо в единицах времени…. Но разрозненные… Осколки и осколочки.
Огонь догорел, и я отправился спать. А кругом лето. Настоящее лето – не надо залезать в спальник, можно укрыться простыней, а рядом с постелью положить пиджак – укроюсь, если утром станет прохладно. За окном, нет – за оконным проемом. Окно это рамы, створки, стекла. Окно всегда помеха, пусть даже открытое…. За оконным проемом, были все те же звезды и море, но море, только, когда по нему плыл и светился корабль, а без корабля просто чернота и равномерный шум.
Прежде чем уснуть, я молился – трижды – «Отче наш».
Как это тяжело давалось! И как казалось долго! Я путал слова и возвращался назад. Я сокращал текст и возвращался. Я таскал эти шестьдесят четыре слова как огромные, неровные камни, стараясь собрать их в пирамидку, а, когда она рассыпалась, начинал заново. И не всегда побеждал. Бывало так, что какой-то из камней вырывался из рук и падал – медленно, очень медленно, и, его перехватывала плавная пустота. И я – стараясь дотянуться, тоже оказывался в пустоте – мягкой и разноцветной…. Шестьдесят четыре умножить на три – сто девяносто два камня. Весили они килограммов по пятьдесят – больше мне не поднять. Сто девяносто два на пятьдесят – девять тысяч семьсот килограмм. Пусть будет девять с половиной тонн. Вагон цемента – шестьдесят тонн, а я его разгружал и «вчетвером», и «втроём» и даже «вдвоем». И на четверых, и на троих, и на двоих вес получается больший. Но там мешки, а здесь камни – неровные, неудобные, шершавые.
Когда читаешь о том, что труд молитвы тяжёл – и не верится, и не знается…. А уж о том краешке счастья, к которому прикоснуться можно и не мечтается даже, а так – на краю сознания прозрачная тень предчувствия витает. И тяжело – очень тяжело – камушек в пятьдесят килограммов, это вам не бык чихнул!
День последующий в доме у моря. День. В дороге.
В дороге на раскоп. Раскоп – есть место, где ученые археологи вели раскопки на месте древнего поселения ли, погребения ли.
На раскоп я ходил в надежде найти ценную древность – золотые или серебряные монеты, мелкую пластику, целые керамические формы, подошло бы всё что угодно – всё, за что дают деньги.
Как хотелось найти! Ох, как хотелось!!
Я выходил со своего двора налево, направо было море. По дороге, которая вдоль огородов огибала поселок, можно было идти в плавках до самого шоссе и только там надеть шорты. Не то что бы я стеснялся, но в шортах было комфортнее………..
6.10.98. Час десять минут пополуночи.
Все, пришел холод, теперь совсем и надолго – на шесть месяцев. Спасибо, Господи, что у меня есть лето девяносто пятого года, где я могу греться сколько угодно!
.… И в шортах есть карманы, куда я складывал окурки. Нет, не прямо в карман, а сначала в пустую пачку от сигарет, а потом в карман.
Охота, рыбалка, процесс добывания – интересное и даже захватывающее действо. ПОХОД!
Слева от меня и дороги, что началась «со двора налево», примерно в километре – море, справа – низина с камышами, и за ней – холмы. Дорога, асфальтированная узкая, соединяет поселок «Волна» со станицей Тамань и лежащим за станицей миром. По ней носятся машины, и ходить малоприятно. А вот по просёлку, что плавно от неё отделяется – очень даже хорошо. И километра через два-три, у строящейся очистной станции, начинается подъём в гору. Слева вниз – стройка пансионата, за ней – море. Справа вниз – асфальтовая дорога, низина с камышами, маленькое озерцо – бочажина и коровы, и пастух спит. Несколько домиков – рядом с недостроенной, а может, разрушенной фермой. Я туда не ходил – не знаю. Её фундамент зарос удивительно красивыми растениями, сверху это огромное пятно со всеми оттенками фиолетового.
Впереди покрытая сочной зеленью вершина, и триангуляционный знак на ней. И тепло, и марево дрожит над землёй – вправо, влево, вниз, впереди и позади.
На вершине.
Сидеть на тёплом бетоне, у триангуляционного знака, можно было в разные стороны – с видом на очень заметные человечьи деяния – не очень и совсем незаметные. Зависело это от моего нынешнего отношения к людям – очень плохого, не очень – близкого к равнодушно-доброжелательному. И докуренная сигарета гасилась в зависимости от того же отношения – резко и злобно швырялась в сторону больших строек или тихонечко и аккуратно тыкалась в бетон…. Про сигарету соврал. Обычно это была, заново набитая, беломорина.
После вершины.
Мягкий, комфортный просёлок на самую вершину не поднимался – оставался у её подножия. Я к нему возвращался и начинал медленный спуск.
Слева вниз – степь – вся разного цвета. Серо-серебристого – мало воды – полынь. Зелёного – есть вода. Коричневого – земля распаханная. Два красных пятна – глина, вытащенная из огромных траншей – человечьи деяния. Вперед прямо – были ещё и облака – окрашенные одинаково, но формы самой разнообразной и вместе с ними – зеленые квадраты виноградников и полей, серая полоска асфальтовой дороги, коричнево-зелёные отвалы раскопа – цели моего путешествия.
Целью и конечной точкой моих прогулок раскоп оставался довольно много дней. Я поднимался и спускался с горы, тщательно изучая землю у себя под ногами. Добирался до отвалов – вытащенной из раскопов земли. Садился. Закуривал один из найденных по дороге «бычков». И отдыхал. В первые походы я даже брал с собой бутылку воды. Инертность и страх – много ещё всякой гадости во мне оставалось – несмотря на ежедневное плавление…., а страх и инертность их и вообще истребить невозможно.
Сидя, стаскивал с себя шорты и майку. Поднимался. И медленно-медленно, медленно переходил от квадрата (яма десять на десять метров) к квадрату, внимательно изучая землю под ногами.
И отдыхал, плавился, отдыхал, плавился…. Мысли двигались со скоростью шага, а когда садился или ложился – исчезали где-то в темноте, над глазными яблоками, а потом медленно выплывали просьбами к Богу и Пресвятой Деве. Просьбами жалобными и конкретными, которые довольно быстро трансформировались в мечты о еде, обрастали подробностями обстановки и блюд, возникали сотрапезники, начинались разговоры, я блистал, побеждал, убеждал, оправдывался и доказывал, что не виноват. Что умён. Талантлив. Щедр. И всё, что хочу – заслуживаю!
Беда!… Все картинки были из моего реального прошлого – я их только чуть подправлял и редактировал. Видеоряд заполнен едой и сигаретами, по-моему, я даже не изменял обстановку – те же квартиры с убогими диван-кроватями и раскладными креслами, только столы ломились от мяса и всего, что ни растет в земле и на деревьях. И действующие лица не придумывались, реальные и знакомые все были лица. Только тихие потому, что в звукоряде блистал – я….
А беда в том, что продолжалось это не один день – много. И картинки эти, как осёл с зашоренными глазами по кругу, по липкой глине – противно! А вся разница – в количестве шагов – три тысячи на круг, или три тысячи десять – на него же….
Накопилось внутри много, и было это накопившееся малоприятным.
В молитву слова складывались тяжело, а вот в жалобу, в просьбу, в яркую картинку несостоявшейся реальности – запросто! И картинки эти возникали в любое время, днем, ночью, вечером, и приходилось бороться с ними, переводить их в реальность параллельную – там, где ты наблюдатель, а не действующий персонаж. А потом долго, тяжело и сладостно – в реальность выдуманную, которая есть творчество.
«Но это все потом»…, и лучше на сытый желудок.
День последующий в доме у моря.
Пеленгас ушел. Не знаю куда, но ушел, и пеленгасники покинули берег. И теперь я мог спускаться не на десять минут – искупался и убежал, а бродить – хоть до самого маяка – собирая принесённые волнами разные-разности.
Так у меня появился Пан – ну самый настоящий! Одна нога козлиная прямая, другая человечья, в танце изогнутая, на плечах и голове овечья шкура, на флейте играет – ну самый настоящий Пан! А был корень виноградный, а море его так обточило – морю спасибо.
Всё деревянное на берег выброшенное называется – плавник. Морю, за него, спасибо огромное – разгорается быстро, горит жарко, большой сумки хватает на три-четыре печки, а то и больше…. Ну и конечно Пан! И ещё один корень – Трёхногий – то ли сплетенные два, то ли одно двуполое, трёхногое, перекрученное существо. Я его в обереги приспособил – поставил у дверей. Охранял, правда, не очень, чтоб хорошо – сколопендру пропустил, птенца совки, который напугал меня чуть не до смерти – тоже.
Пара совок – муж с женой, жили в соседнем недостроенном доме, что-то у них там произошло, и птенцов она вывела в моей крыше. Именно в крыше, – в какой-то из тех двух плит, что её изображали. Они пустотелые, и я даже название их знаю – ПТК-38. У меня первая запись в трудовой книжке – плотник-бетонщик третьего разряда, и выдали мне эту книжку за работу на железобетонном полигоне…. Нет – на «Полигоне железобетонных изделий – 9» точное название – тоже помню.
Шестнадцать лет, провинциальный городок, мальчик, читающий книжки. Хулиганы уважают потому, что здоровый, не трусливый и боксом занимался. Девушки любят потому, что волосы длинные, и слова умные знает.
Ну и – «В Москву, в Москву!»……….. Нет. «В Москву, в Москву!» – это чуть позже, после драки с «взросляком» – хулиганами старше нас. Тогда друг мой – Мишка Миронов, выстрелил, в пришедших к нему мстить, из обреза. И главного мстителя шибко ранил. Друг попал в тюрьму, а я под разборку, от которой сбежал в волгоградские степи, в археологическую экспедицию – к умным. И полюбила меня аспирантка, на восемь лет старше, да еще и девственница.
И подружился я с поэтом Вернским – псевдоним это, а в миру – Леней Верещинским, внуком академика Тамма.
И взяли они меня в Москву.
Всё, как у тысяч…., ну десятков тысяч…., но не сотен тысяч и не миллионов – хотя бы!
Отправился я в столицу, в поэты и гении, в покрытом брезентом кузове ГАЗа-64 с гордым значком – Академия Наук – на дверце кабины.
Но и это еще не – «В Москву, в Москву!»
Жил в аспирантском общежитии, на Воробьевых горах, и в академической квартире, на набережной Горького.
У аспирантов куда как вольготнее чем у студентов!, – блок – две отдельные комнатки с общим туалетом и душем. А соседка полюбившей меня аспирантки из своего «Урюпинска» приезжала только на сессии.
Две комнаты, с туалетом и ванной, на нас одних, двоих!
Мне семнадцать, она девственница….
И «всё это» – как у всех, и до того, что голова становилась легкой, легче воздушного шарика, и даже несколько раз улетала. Честно. Я это потому знаю, что есть у меня в голове – вид Кремля сверху. И мы по Кремлю гуляем с аспиранткой Татьяной. И другие места, которых я в этом ракурсе видеть не мог – не летал я над ними. Красная площадь. Арбат. Университет – от метро «Проспект Вернадского», до смотровой площадки на Воробьевых горах – да еще на высоте, когда видны человечьи макушки – никакие летательные аппараты в частном владении не имелись – только воздушные шарики. И значит – голова. Летала и возвращалась, сохранив в себе виды и красоты.
А в академической квартире, на набережной Горького, были книги и разговоры.
И я стремительно стал гением – написал повесть, пьесу, кучу непонятных полустихов, как выяснилось из объяснений Вернского-Верещинского – обереутских.
Сейчас я понимаю Леню – велика радость, быть водой наполняющей губку!
И вот только когда я вернулся в город Кузнецк, на железобетонный полигон, началось – «В Москву, в Москву!!» И как началось!...!....! Как у тысяч…, ну десятков тысяч, но не у сотен и миллионов – хотя бы!!
По берегу – до маяка – на двести пятьдесят шагов короче, чем по дороге по-над морем, но по песку идешь медленнее, и время в пути примерно одно и тоже. И ещё я узнал, что пеленгасники не ушли совсем…. Ну, не точно узнал, а такое предположение сделал…. У железного буя, привязанного к берегу, огромное количество окурков, наверное, ловят рано-рано утром, в тумане, а в тумане я еще сплю.
Подниматься по тропинке на мысу скучно, – длинная она очень. Я оставлял сумку с дровами у того спуска, где верёвка. Возвращался к нему налегке – и хорошо и берег просматривался дважды. Поднимался я, стараясь как можно реже хвататься за эту самую веревку. Физическая тренировка – раз. Риск – два. И надежда – вдруг, Бог даст, свалюсь и сверну себе шею…
Не дал Бог, не свалился и шеи себе не свернул.
Тропинка, которой я ходил от берега до дома, стала белесой полоской – видимой даже в сумерках. Она огибала – все острова колючек, место, где я встречался со сколопендрой, маленький муравейник, кучу строительного мусора. И просто петляла – по прихоти своей.
Я высыпал дрова у печки, щелкнул в один изо лбов «Трехногого» и отправился мыть лицо пресной водой, да и трусы сменить.
Утеснял я, «Трехногого» теперь постоянно – не мог ему простить, что совёнок, вывалившийся из этой самой ПТК-38, прыгнул на меня сонного и острющими своими когтями вцепился! Зачем мне оберег, который попустительствует малолетним хулиганам?!
Умывшись и сняв трусы, я улегся в прохладе дома – смотреть на море. Нет. На берег, и за ним море. Нет……..
Умывшись и сняв трусы, я улегся в прохладе дома – смотреть в квадрат окна.
Букет в половинке строительного блока – длинные фиолетовые цветы, полынь и танцующий в полыни Пан.
Маленькие археологические находки – керамика, бронза, терракотовая головка.
Это подоконник.
За ним.
Высокая-высокая трава, и в ней черный железный забор – двор.
За ним.
Высокая, высокая трава, серая полоса – берег и дорога.
Черная полоса – кромка обрыва.
Море. И…. – хрен вам, а не белый пароход.
Крым находится правее и в квадрат окна не попадает.
Реальность…, реальность…? Квадрат окна.
День последующий в доме у моря.
В квадрате окна появились люди. Нет, люди появлялись и раньше, но далеко – на серой полосе дороги, или из-за черной кромки обрыва, а эти, прямо за подоконником – гости.
Разговаривая с отцом Александром – священником из церкви Симеона Столпника – уже очень «после», времени житья в доме у моря, я говорил:
- В пустыне мне было бы легче, чем в монастыре.
- Нет, пустыня это очень тяжелое испытание. – Он очень убедительно покачал головой.
- В пустыне я был.
- Сколько?
- Пять месяцев точно.
- Да, - Уважение было в этом «да». - И что, совсем один?
- В общем да….
В общем, действительно, да! За те пять месяцев…, нет, все-таки семь…. С людьми я виделся месяца полтора, это если считать часами. В сутках двадцать четыре часа – с людьми я провел тысячу восемнадцать часов – если брать месяц за тридцать дней.
Они – люди, ко мне хорошо относились – почти все, а Игорь – возник у меня такой приятель – и вовсе замечательно. Познакомились мы с ним в те тридцать шесть, из тысячи восемнадцати часов с людьми, что я провёл в станице Тамань – приезжал на день рождение друга Андрея.
Жена, Игорева взялась ему изменять, со старинным моим приятелем Мишей. История не новая, не оригинальная, но смешна тем, что Миша и Игорь внешне были похожи, – очень! Вот только у Игоря дом, машина «Вольво», деньги, которые он любит и умеет зарабатывать, а у Миши всего этого, ну ни хрена!, – нет!
И вот, – сидел Игорь во дворе таманской археологической базы, под виноградными лозами и плакался. И не прямо, а как-то всё обиняками и извивами – потому что и Мишка, и жена Игорева сидели от него в трех человеках, но до противности громко. И не давал услышать ничего кроме слёзных своих намёков и недомолвок…. Громко очень, и настойчиво очень. Смотрел я на него, и свои плачи вспоминал. А вспомнив многие, воскликнул я громко и скорбно.
- Господи! И что же люди от ревности так глупеют!!
Я в подпитии человек буйный, и восклицание это мое было направлено на то, чтобы вызвать скандал, а еще бы лучше, драку. Но драки не получилось, а получилось, что Игорь притих, потом исчез, а через несколько дней появился у меня, – в доме у моря, – с вопросами о глупости…. И вообще стал приезжать. И привез мне пачку бумаги, а семнадцать страниц сценария про Пилата и Сарру я уже написал, и лежали они у меня в детской коляске без колес, и черновики там были. И нашлась ручка. И, наверное, врал я, все-таки, отцу Александру – про пустыню.
27.
Ручейки слились в мощную реку, которая протекла по городу, выплеснулась за ворота и медленно заструилась по дороге – мимо лысой горы с тремя черными крестами….
28.
Маленькая, очень овальная Мирра, гневно смотрела на своего мужа, сидящего у стены с огромной лепёшкой в руках.
- Ты не торопишься! Ты совсем не торопишься!!
- Я тебе говорил – мне шепнули, что войско остановится.
- Ты не умён, а тот, кто тебе шепчет и вовсе – дурак!
Гнев жены стекал по лысой голове Исаака, не причиняя никакого вреда и следов не оставляя.
- Я доем лепёшку, выпью немножко вина, и буду запрягать ослов, и мы приедем как раз вовремя….
- Кому вовремя?! Для кого вовремя?!! – Мирра двинулась к мужу.
- Успокойся, женщина! Войско остановится, они будут делать какие-то свои дела, а когда их закончат, захотят вина – тут и приедем мы.
- А если всё будет не так?!
Исаак задумался, провёл рукой по лысине.
- Так…, не так…, но мы не будем глотать пыль, поднятую их лошадьми…. И я доем свою лепёшку.
Мирра всплеснула руками, топнула ногой, но слов у неё не было. Она плюнула в сторону мужа. Развернулась и укатилась в дом.
29.
Пилат и двое легионеров с обнажёнными мечами ехали вдоль колонны. Навстречу двигающимся людям и повозкам.
Луч солнца, скользнув по лезвию меча, запутался в волосах Сарры и они вспыхнули такой алостью, что конь прокуратора всхрапнул и попытался встать на дыбы.
Кто ты? - Пилат успокоил жеребца.
Было совершенно понятно, к кому обращается прокуратор.
- Женщина.
Пилат усмехнулся.
- Чья женщина?
- Я шлюха.
- И немногословна.… Ты знаешь, кто я?
- Да.
- После смены второго караула придешь в мою палатку, тебя пропустят.
Отъехав, Пилат обернулся, но луч, высветивший голову Сарры, уже погас, и она была просто рыжей.
30.
Легат и его конники ехали сразу за носилками, на которых лежало тело Алла. Монеты, закрывавшие глаза покойного сползли от тряски и Сервий, тронув коня, подъехал и поправил их.
- Благодарю, легат, я не мог дотянуться. – Сказал
Марк, державший левую ручку носилок.
Сервий снял свой плащ и покрыл им мёртвого.
31.
Кривой торговец с коробом на спине проходил мимо двора Исаака. Он заглянул через забор и очень удивился, увидев его сидящим у стены.
- Я думал ты давно в пути.
- Мне сказали, что торопиться не надо. – Хозяин сделал глоток. Подумал. Приглашающе помахал рукой. - Заходи. Выпей глоточек. – Понизил голос, оглянулся и добавил. - Расскажи ещё о вчерашней продаже.
32.
Пилат перевел коня, с галопа на рысь, поравнялся с носилками и шагом подъехал к Сульцию. Посмотрел на укрытый труп.
- Ты зря положил свой плащ – легат. На этой жаре покойники очень быстро портятся…. Запах останется навсегда.
- Нет.
- Нет? – Пилат удивился.
- Нет. Потому что плащ сгорит вместе с ним.
Пилат очень внимательно посмотрел в глаза собеседника.
- Да. Ты прав старый друг. Меня очень испортил этот город. Я думаю о вещах и как их сохранить…. Всё, что со мной произойдёт – лучше, чем остаться здесь! – Он благодарно положил руку на плечо Сульция. – Спасибо. Я поеду вперёд – выберу место для лагеря. Он пустил коня рысью, но остановился и, обернувшись, крикнул. – Марк! Не забывай менять носильщиков!
33.
Сарра смотрела на удаляющихся от войска всадников. На рыжие, в косых лучах солнца, клубы пыли. Она улыбалась, её пальцы пробегали по лезвию ножа, прикреплённого к поясу.
34.
Солнышко клонилось к закату и грустно отражалось в глазах Мирры. Женщина, стояла над поверженными, Исааком и кривым торговцем. И слов у неё опять не было, и она плюнула сначала в одного, потом в другого. И оба раза попала. Привела осла и мулла, и запрягла их в стоящую у ворот повозку. Положила настил из жердей и по нему, с большим трудом, закатила два оставшихся бочонка. После чего отдыхала и опять плюнула в лежащих, но с меньшим успехом – пересохло во рту. Досталось только мужу. Допила из стоящей между собутыльниками кружки. Поморщилась и плюнула в кривого. Подхватила Исаака подмышки, доволокла до настила, и, как бочонок погрузила в телегу.
Посмотрела на висящее совсем низко солнце. Вздохнула. Забралась на козлы и медленно выехала со двора.
Появилась в квадрате окна беременная подруга Гоар – Татьяна…. Нет, это было позже, и Татьяну привезла сама Гоар на машине.
Первыми, в квадрате окна, все-таки, появились двое ребят, которых Гоар наняла копать колодец…. Точно…! Они то и были за подоконником.
- Вы Алексей Иванович?
- Я, – ответил я. И прикрыл голые чресла.
- Где тут надо копать колодец?
Вот чего я меньше всего знал, - так это, где копают колодцы!
- Да где угодно - только печку мою не поломайте.
Они копали дня три или четыре. На самом деле, колодцев как таковых на юге очень мало – там скважины, а уж во дворе дома у моря и вовсе, вода если где-нибудь и есть, то глубоко – у центра земли. И ребятки выкопали просто яму грушевидной формы, измазанную внутри цементом – для хранения воды. Здесь – на таманском берегу, их называют бассейнами. Как в других местах – не знаю. Молодцы не курили, и прибыли мне от них никакой не было, а вот привычки мои, которые только-только начинали складываться – нарушали.
Например, - я молился, по утрам, стоя лицом на восток - три раза «Отче наш».
Три раза, – просьба к Деве Марии об избавлении от злобы и скверны.
Три раза, – к Деве Марии – о воссоединение меня с женой.
И ни одной молитвы о смерти.
После каждой из трех молитв я трижды крестился, и трижды же кланялся в пояс. Делал я все это после того как вставал. Ребята приходили раньше, чем я вставал, и я…, вот…, стеснялся вот….
Ещё:
перед тем как есть сваренную в морской воде, ворованную картошку, я выходил и лицом на восток благодарил Бога за хлеб наш….
Нет, этой молитве ребята не мешали – вру.
Я доедал вчерашнюю, вареную, ворованную картошку в той половине дома, что без крыши, и там же благодарил Бога. И уходил гулять.
День последующий в доме у моря.
Теперь я чаще всего шёл в противоположную от раскопа сторону – поспела черешня, поспевала слива.
На юге, - вдоль дорог и между виноградными, пшеничными и кукурузными квадратами, есть лесополосы, и лес в них состоит из черешневых, яблочных и других фруктовых деревьев.
Изумительно вкусным оказался прозрачной спелости миндаль - изумительно!!
А вот черешни было мало. Говорят, – зима была холодная…, и все черешневые сады стояли замерзшие, черные и грустные.
Но я нашел два старых дерева – километра за три-четыре от моего дома…. Они зиму выдержали и плоды принесли.
Когда настала черешня, у меня еще не было бумаги, и я вышагивал не перипетии сценария…. Я вышагивал пустоту из головы…. На её место медленно втекали:
«Служенье муз не терпит суеты».
«Не ходи по косогору – каблуки стопчешь»….
И действительно, не терпит, и действительно, стопчешь.
А вот сыр в мышеловке вовсе не бесплатный, он, пожалуй, самый платный, и цена его несправедливо завышена. И взимается независимо от желания клиента.
А вот что было до пустоты, и где стало то, что было до пустоты….? Думаю, что там, – в очень маленьком пространстве, – между костями черепа и мозгом. Там много чего находится…. И вот оттуда, я, вышагиванием изгонял различные «Бы»:
«Если бы я тогда…»,
«Если бы она тогда…»,
«Я бы сейчас…» – Эти маленькие соринки надоедали хуже комаров и мух, а иногда приводили к серьезным травмам, – когда начинал биться головой о стену….
А вышагивание помогало. И еще голод…. У блатных – по фени – голод – «сосаловка». Очень точно!! Очень.
И вот совокупность двух реальностей – голода и дороги – создавали, не совсем параллельную, но идущую рядом – опять же – реальность…, только совсем не мою…. Даже не детектив с обретёнными деньгами и тратой их…, а… – хрень какая-то!! Я был действующим персонажем в ситуациях, которых не было никогда, и быть не могло! Да, я общался с ворами, мошенниками, хулиганами и бойцами, но я никогда с ними не дружил, а уж с миллионерами не дружил никогда…. Не интересно сними…. Выпить закусить – да, они любили поговорить об умном, но блин!, не было это интересным – свыше одного, часа, двадцати, минут. А теперь я, вышагивая пустоту и разные – «бы», строил мясные заводики, заводил стада. И вокруг были реальные, но не мои – совсем не мои – люди. И всякое действо – в третьей реальности, всегда плавно перетекало в обед, ужин, еду. Обед!, ужин!, обильный завтрак! И если появлялся там знакомый человек, и вдруг заедало, и начинались распроклятые – «Если бы….», то я обед прекращал и ехал к стадам – выбирать скот….
Миндаль не возможно было сорвать стоя на земле – нужно залезть на дерево. Снаружи, он замшево-зелёный. Внутри – тонкая кожица, с едва угадываемым узором, и капля прозрачной жидкости. Это тот деликатес, который можно подавать к столу, только если стол – в саду.
И еще я понял – почему яблоки и груши собирают, а сливу снимают…. Ты просто подставляешь ладошку и если слива спелая, она в ладошке остается, – теплая, сладкая, вкусная. И ты её ешь.
3.11.98. Тридцать пять минут пополуночи.
Ноябрь. Дождь. Ночь.
День последующий в доме у моря. (Ночь).
Верчение земли…. Может, это случилось бы позже, а может, и не случилось бы никогда, но мне повезло…. На одной из выставок я видел старинный глобус.
Огромный земной шар медленно вращался в центре зала. Инкрустации зодиаковых созвездий, плыли, друг за другом. Помню, как закружилась голова, когда с каждым моим шагом менялись – Козерог, Стрелец…. Я даже остановился. И спутница на меня удивлённо посмотрела, и взяла под руку….
Тот, кто учинил это в семнадцатом веке…, тоже, – наверное, – долго смотрел в черный квадрат окна…. Когда становилось совсем темно, и в печке гасли угли…, – я перебирался в дом, на лежанку.
Ночью виден не букет, а только силуэт букета, силуэт фигурки Пана и звезды на горизонте, а море, – слышно.
Появление звёзд и созвездий у одного края окна и исчезновение их за другим – происходит стремительно…. А стремительность – она не время, но её тоже можно исчислить. Количеством вдохов и миганием маяка…. Пятнадцать вдохов. Примерно столько же раз мигнул маяк – Стрелец и небо его окружающие…. Ещё столько же и – Козерог, и небо…. Я встал и измерил ширину окна – один метр тринадцать сантиметров. А когда возвращался на лежанку, голова закружилась, но под руку взять было некому…. И оставшиеся два шага дались мне с большим трудом. Ёлы-палы!, – за пятнадцать вздохов мир повернулся на один метр тринадцать сантиметров. Господи! Сколько же вмещает этот метр с небольшим!! И это, и это, и то, и, как у Ноздрёва, - «Всё, что за рощицей тоже мое». И у меня появилось ещё одно замечательное занятие. Каждый день трогать верчение земли руками, а каждую ночь его наблюдать.
Скорость верчения земли – когда она возможна для трогания и, когда проходит головокружение – великолепна!! И наверняка имеет прикладное значение.
День последующий в доме у моря. (Утро).
За подоконником зелёная «Вольво-пикап» – приехал Игорь, привез бумагу, а деньги у меня были – заработал вырубанием травы.
Моя тропинка от дороги до дома – узкая – для одного худого, никуда не торопящегося человека. Хозяйка дома под эти определения, ну никак не подпадала! И в тропинку, не умещалась. И по тому прислала мне денег за – «Прорубание тропинки от дома до сортира»,
«От дома до дороги»,
«От дома до моря»,
«Вырубание травы на половине двора, перед домом», – все это было написано на бумажечке, а в бумажечку завернута денежка – пятьдесят рублей. Все «вырубания» я совершил за один световой день штыковой лопатой…. Ну, или счёл, что совершил.
У меня были сигареты, у меня был хлеб, Игорь привез бумагу…
Время – понятие даже меньше чем абстрактное – чернила, сигареты, хлеб…Камень, конечно, меняется, но человеческому глазу это не видно. Камень он сейчас, и через год сейчас, и через поколение – сейчас.
День последующий в доме у моря.
И никуда я не пошёл…. Надо было строить стол. У окна. С видом на море. Пусть взгляд задумчивый по нему скользит.
Умылся, доел ворованную вареную картошку – с хлебом!, вскипятил чай.
Нет.
Разжёг печку, поставил чай, умылся, доел. Вскипел чай, – выпил его. Поблагодарил Бога за хлеб и начал строить стол.
Я снял с подоконника букет и танцующего Пана, перебросал со двора в комнату остатки строительных блоков - четыре целых и восемь половинок. Пол был застелен уже довольно толстым слоем полыни, – я приносил ее из походов к морю, а иногда и специально ходил за ней, и тогда это были значительные охапки….
Полынь я от окна отгрёб – иначе блоки не желали стоять ровно. Из четырех целых блоков получился стол, из остальных – стул. На стол я положил кусок фанеры, - за которым специально ходил в овраг. Заметил его там дня два назад, но тогда забрать поленился, да и нужды не было. На стул положил свернутый вчетверо вельветовый пиджак. Застелил фанеру чистым платком, не помню, откуда он у меня, может, с самого начала был, а может, дар моря….
Вернул на место Пана и букет.
Положил на стол пачку бумаги.
Достал из коляски семнадцать листочков текста Держал в левой руке……………………………… «…А над городом вставало солнце.
5.
Его красные лучи скользили по доспехам всадников, скакавших к городу.
6.
И отражались в лужах у подножия крестов.
7.
И в глазах Пилата, вышедшего в колоннаду дворца.
8.
И вспыхивали на лезвиях ножей, которые раскладывал на лотке одноглазый торговец.
…………………………….
……………………………………………
Тетрадку с поэпизодным планом и мыслями на тему сценария. Держал в правой руке.
Положил тетрадку и странички на пачку бумаги.
Придавил сверху тяжелой, круглой, плоской галькой. Я ее до этого использовал как крышку для большой кружки. У меня были:
кастрюля для варки картошки,
кружка для чая.
Вот кружку я и закрывал галькой.
Проделав всю эту работу, осмотрел результаты…, – и они мне понравились. Понравился стол и стул, понравился натюрморт с бумагой и камнем, понравились стоящие на окне Пан и букет, и, странички сценария, которые лежали на столе, на чистом платочке…. Вроде и невелика разница..?, - ан нет! Велика! Неизмеримо велика…. И…, и забрав спальник, я отправился во двор – лежать и смотреть на небо.
День последующий в доме у моря.
Игорь оставил несколько матрасов и спальников. Сказал – «Может быть, привезу приятеля…, а то и приятельниц». Я эти слова вспомнил с очень даже большим огорчением – потому, что стол у меня получился красивый. И рукописи на нём. И бумага. А то в голове всё кружились переиначенная строчка Маяковского – «Окажись «бумага» в Англетере…..
……………………………………..». По огорчался и махнул рукой – «улита едет – когда, то будет»…. Махнул и пошёл. Гулял я теперь, не только гоняя голод – я не покупал портвейн и деньги от вырубания травы сохранялись дольше. Поспели сливы. Встречались съедобные виноградины.
Самым частым маршрутом стал виноградно-сливовый, длиной километров пять-шесть. И был он очень неровный – в скорости шага.
Средний – меж шпалер винограда. Я не срывал гроздья, а брал только спелые ягоды.
Очень быстрый – по дороге вдоль шпалер.
И очень медленный – с задранной головой – от одного сливового дерева до другого.
Очень-очень быстрый – по дороге домой – если что ни будь, придумал.
И равномерно скорый – если придумалось не очень. Параллельный мир населённый чужими людьми, чужими снами, невозможными деяниями – уходил. И возникал мир выдуманный, который реальнее реального! Даже походка у меня менялась – подстраивалась к персонажам. А иногда я скакал как лошадь.
День последующий – вечер.
Неприятность позднего возвращения в том, что не было у меня никаких светильников – ни Робинзоновских – не помню из чего, ни Лавренёвских – из вяленой рыбы. И потому я, съев пюре из ворованной картошки, отправился вдоль моря – к маяку. Надел джинсы, надел пиджак вельветовый, на голое тело. И зашагал. Туда – хорошо. Обратно – замечательно. И вот, в середине замечательного, я решил немножко побыть лошадью и поскакал…. А, когда остановился, что бы дышать ровно, тут меня и высветили мотоциклетные фары. Ну, фары и фары – хрен с ними…. Я же уже не скакал…. Ан нет! Оказалось, что ехал не простолюдин, какой, а милиционер и не первый встречный, а начальник Таманский. И остановил он свой мотоцикл. И крикнул –
- Стоять!
А я уже не лошадь, я спокойно стою.
- Кто такой? – и взялся за открытую кобуру.
Где он её достал? Не иначе, друзья из Америки привезли. Начальник этот известен был, мы ним даже выпивали – давным-давно ещё при советах. Об умном говорили. У него, чуть ли не у первого – в Тамани, появился видеомагнитофон и детективов полицейских он, наверное, обсмотрелся. И взятки он брал и с бандитами дружил. И закончил печально, но…, но не сейчас. Сейчас он держался за рукоять пистолета. И ответил я вежливо.
- Отдыхаю.
- Где.
- Вон в том доме. – Я махнул рукой.
- Он же не жилой.
- Так не зима.
- Документы есть?
- Да, в доме.
- Приедешь, завтра в Тамань – предъявишь. Нет. Вернусь – плохо будет.
И лихо вскочил на мотоцикл и лихо укатил. И Бог с ним! У меня тряслись руки, и слегка, колени. И подступила пустота за спиной. Давно она у меня. Всегда она у меня.
Разжёг огонь в печке. Вскипятил чай. Пил, смотрел на звёзды и пустоту эту пытался осмыслить – кто она такая? Она же не страх…. Не только страх…. Не столько страх…. Страх можно перешагнуть и вперёд – в «упоение в бою
И страшной бездны на краю»…. Вперёд…. В этом и разница. За спиной она – пустота. Знаешь про неё, а не видишь. Я резко откинулся назад, на кучу песка – не помогло – не раздавил.
День последующий в доме у моря.
Не поехал я, ни в какую Тамань! Какого хрена!? Я умирать собираюсь – нужды нет меня – пока – регистрировать. Вот потом – пожалуйста. «Труп – на удивление, здорового человека. Просто несовместимого с жизнью».
34.
Солнышко клонилось к закату и грустно отражалось в глазах Мирры. Женщина, стояла над поверженными, Исааком и кривым торговцем. И слов у неё опять не было, и она плюнула сначала в одного, потом в другого. И оба раза попала. Привела осла и мулла, и запрягла их в стоящую у ворот повозку. Положила настил из жердей и по нему, с большим трудом, закатила два оставшихся бочонка. После чего отдыхала и опять плюнула в лежащих, но с меньшим успехом – пересохло во рту. Досталось только мужу. Допила из стоящей между собутыльниками кружки. Поморщилась и плюнула в кривого. Подхватила Исаака подмышки, доволокла до настила, и, как бочонок погрузила в телегу.
Посмотрела на висящее совсем низко солнце. Вздохнула. Забралась на козлы и медленно выехала со двора.
35.
Четверо солдат опустили носилки рядом, с уложенными для погребального костра, дровами. А когда отступили, обнажили мечи, из раны на горле Алла хлынула кровь.
Ропот пробежал по цепи солдат: «Убийца рядом... Убийца рядом, убийца рядом...»
Пилат подошел к носилкам и, обмакнув в лужицу крови перчатку, поднял ее над головой.
- Все известно, что это! Убийца рядом, и убитый взывает к мести! Все знают, как найти убийцу. Так пусть первыми мимо носилок пройдут те, кто служил рядом с ним!
И прокуратор тоже обнажил меч.
- Пятая центурия, за мной. – Сквозь расступающихся солдат, Марк пошел к носилкам. Он дотронулся до плеча покойного. Подождал, встал за спиной Пилата, твёрдо уперев древко копья в землю. Солнце алой искрой вспыхнуло на острие и ушло.
35.
Огни факелов плясали на обнаженном металле, когда последний солдат прошел мимо носилок.
- Среди моих воинов нет убийц! – Пилат вложил меч в ножны и повернулся лицом к строю.
- Но все видели знак! И здесь пусть пройдут те, кто сопровождает войско. Приведите их!
36.
И свет факелов заплясал на испуганных лицах торговцев, их женщин, спящих детей. А на небо поднималась огромная Луна. Сарра смотрела на нее и повторяла.
- Алл, ты умер счастливым, ты получил то, чего так хотел. Ведь ты любил меня, Алл. Я дала тебе то, что ты хотел, не выдавай меня, Алл! Я должна исполнить клятву. А потом я умру – сама.
Луна равнодушно смотрела на тех, кто прикасался убитому, и обнаженные мечи были спокойны в её белом свете.
37.
Сервий сделал глоток вина, с трудом поднялся и вышел из палатки. Воины стоящие у входа. отсалютовали ему. Он посмотрел на луну. На пляшущее пламя факелов. Сказал, ни к кому не обращаясь.
- И почему так много людей тащится за войском? Я всегда был против этого!
38.
Мирра, остановила повозку на вершине невысокого холма и с беспокойством смотрела на суету огня в лагере. Она даже не обернулась на мужа, который сопя и пыхтя, перелезал через бочки.
- Я тебе говорил – войско остановится – говорил? – Исаак с трудом переводил дыхание.
- Молчи – пьяница. Там происходит что-то плохое.
- Нет. Они просто хоронят одного из своих.
- А почему так долго?
- Они же язычники.
- Я знаю! Я видела их похороны. Это всегда быстро…. – Мирра, поёрзала. - Здесь что-то другое….
39.
Рана, на горле убитого, разошлась и была похожа на чёрную пасть неведомой рыбы. Но кровь не выступила, когда к плечу убитого прикоснулась рука Сарры. И не выступила, когда от носилок отошел последний, из сопровождавших войско, человек.
Пилат шагнул вперёд,
- Мы слишком близко от проклятого города! Убийца там. – Он показал туда, где в темноте был Иерусалим. - И убитый требует мести. Мы вернемся! – Он вскинул руку, и грохот прокатился по рядам. – Мечи и копья ударили в щиты!
- Мы вернемся!!!
И снова гром прокатился по рядам.
Вспыхнул костер, его пламя метнулось к Луне, и она стала красной.
40.
- Ну, вот и всё! – Удовлетворённо сказал Исаак.- Погоняй, женщина – сейчас, эти варвары начнут пить вино. – Он гордо выпятил грудь - Твой муж – всегда прав!
Мирра взмахнула длинным прутом…, и не совсем нарочно попала в лоб Исаака. Он ойкнул и свалился назад – в повозку.
41.
Сквозь языки пламени костра, у которого сидели Сарра и Марк, можно было видеть красную Луну.
- О чем говорил с тобой прокуратор?
- Он спросил меня, кто я, - Сарра удивленно посмотрела на Марка.
- О чем с тобой говорил прокуратор?! – Он грубо схватил ее за плечо. - О чем он договорился с тобой?!
- Мне больно! – Женщина сбросила его руку и встала. - Ты огорчен смертью Алла. Мне его тоже жалко…. Хочешь, я принесу еще вина?
- Принеси. До смены второго караула еще много времени. Иди, рыжая шлюха. – Марк криво усмехнулся, - и принеси самого крепкого вина.
Сарра несколько секунд смотрела на него сверху. У нее шевельнулись губы, но, ничего не сказав, она повернулась и растворилась в темноте.
- Если она не вернется, я убью ее. – Марк пошевелил угли в костре. Взял кувшин и, допив вино, швырнул вслед Сарре…. - А если вернется…?..
42.
В палатке прокуратора темнота пряталась по углам; два факела, горевшие у стола, гоняли по потолку и стенам серые тени.
- Ты вернешься в Рим, – легат наливал вино в чашу Пилата, - ты вернешься в Рим, всадник, а после Рима?
- Если я смогу что-то решать.… Я вернусь сюда.
- Зачем?
- Иначе я умру неспокойной смертью – как все, кто не заплатил долгов.
- Ты так ненавидишь иудеев – за что?
- За то, что они ненавидят сильнее. Они живут ненавистью.
- Если ты прав, – Сервий поставил выпитую чашу, - тогда они сами наказали себя. Ненависть - тяжелая ноша, и они погибнут под ней.
- Я воин, и я не смог победить.
- Нельзя победить самоубийцу. Забудь!
Факелы трещали и плевались искрами.
День тот же в доме у моря.
Я лежал и смотрел, как исчезают облака, и пришла мне в голову мысль, что растворяются они с той же скоростью, что и земля, вертится. И я забрал спальник, пошел в дом и уставился в квадрат окна – чтобы мысль эту проверить, но, ни одного облака не дождался и уснул.
День последующий в доме у моря.
Теперь, вид из моего окна начинается со стола и рукописи на нем, дальше всё, то же самое – подоконник с букетом и танцующим Паном. Половина двора без травы, половина с высокой травой и черным железным забором, совсем в ней, утонувшем. Дальше опять трава, серая лента дороги, черная полоска обрыва и море.
Море – с того расстояния, на котором я от него нахожусь, зрелище довольно скучное, а вот рукопись и ближе ко мне, и интереснее гораздо. Очень мне нравится вид рукописей, – и своих и чужих…. Подчеркивания, перечеркивания, выносы за лист, стрелки, которые указывают, что строка эта должна стоять здесь, а вовсе не там, где написана. И зачем тогда писал здесь? А вот затем!
Честное слово – физическое наслаждение!! Тени, отблески, полутона, шёпот…. Никто не кричит, суровых границ мысли и действу, не ставит…. Со строчки на строчку, с зачеркивания на зачеркивание. Идти и плавиться. По заросшей дорожке...
Потом с горы.
К белому накатанному просёлку .
Всё это – растворяясь в жарком, дрожащем воздухе…. Такое состояние кислорода, водорода, азота и всего того чем дышится, называется – марево. И совершенно не думая о том, что надо умирать, или о том, что надо есть, и будто нет того черного пространства между мозгом и черепной костью…. Нет, оно есть, но от жары, запаха горячей травы, земли, близкого теплого моря, чужих огородов с овощами.… Даже в этом пространстве, где всегда, в густой вязкости, копошится всё противное…. Даже здесь – тепло и не очень черно – сентябрьский рассвет….
Полу заросшая дорога нырнула в хорошо накатанный просёлок, а потом в лесополосу – я за ней…, а когда вынырнула, растворилась в перепаханном поле.
Перепаханное поле.
За ним –
поле подсолнухов.
Лесополоса тоскливая – из тополей и кривоногих акаций, а вдоль нее тропинка – исчезнувшей дороги не родственница.
Шагать по такой тропинке – скука, но и через перепаханное поле – не сахар! Монеты у меня нет, подбросить нечего, а спичку тащить у самого себя не интересно, не честно и смысла никакого. И выбрал я тропинку – тоска конечно, но вдоль неё могут лежать окурки, а это аргумент.
Шел я сегодня, к мысу «Панагия» – цепь здоровенных камней, торчащих из моря. Был он прямо за перепаханным полем.
Полем подсолнухов.
И еще чуть-чуть.
А тропинка шла параллельно – не очень попутно, но ведь путешествие мое – что хочу, то и делаю, и не спешу я никуда.… Иду и плавлюсь, и растворяюсь, и вдыхаю то, что называется маревом.
Так в рукописях появляются куски – часто довольно интересные, но потом, вычеркнутые напрочь. У меня это случилось с тем как рыжая шлюха соблазнила мальчонку-пастушка. А красиво было – тени, отблески, полутона, шёпот.… Но…, – непредвиденные обстоятельства – дорогу перепахали….
Тропинка бежала вдоль лесополосы, потом свернула чуть в сторону, поднялась в гору и уперлась в бетонку – старую-старую…. И деревья – справа от неё, такие огромные, и взрослые, каких я нигде в окрестностях – не видел, а гулял далеко. Марево, тихонечко сменялось мороком…. У холмов – слева от дороги, были срезаны подошвы. И торчали – из этих срезов ДЗОТы…, или ДОТы.
Долговременные Огневые Точки. Долговременные хрен знает что там, на З, Огневые Точки.
Срезанные подошвы…, – болезненно! Наваждение это! Тьфу на него! И я пошёл трогать деревья. Они были настоящими, теплыми и кора очень неровная – от старости…. А к огневым точкам не пошёл…, – хотя человек я очень любопытный…, но вот шагали себе ноги по бетонке и шагали, и не сворачивали….
И попал я на хорошо утоптанную грунтовку – слева холмы с целыми подошвами, справа огороды, а деревьев вообще нет. Красот меньше, но. Огороды – ёлы-палы! Свекла, лук, чеснок, горох, опять лук и даже помидоры. Мелкие-мелкие, но спелые-спелые…, и горячие. И все это вдалеке от людей. Я, даже подумал, что заброшенные, и чувствовал себя – вольготно…. И зря.
Фасолью и горохом набил карманы шорт, (пришлось надеть), помидоры и чеснок ел, а две свеклу и луковицы положил в майку, которую нёс в руке…. И это было зря. Шорты начали сползать. Я остановился и задумался…. Ненадолго. Потому, что умный! Разделся, завернул шорты в майку и пошёл. И очень своим умом гордился – не стал вынимать овощи из карманов, а так уложил!
А впереди были море и мыс «Панагия» – в него эта дорога и упиралась.
Жила-была одна скала,
упала она в море и раскололась,
и стало много маленьких скалочек…. Забавно! Был грубый, чёрный, серый, коричневый – камень. А получилось – круглое, деревянное изделие – хочешь, тесто раскатать, а хочешь – по башке накатить.
Возникновение мыса можно представить так, можно по-другому, можно вовсе как угодно или никак совсем. Я сидел на обрыве, смотрел вниз на море и на змеюку, греющуюся на камнях. И представлял….
Пытался собрать камушки обратно в скалу…. Было много лишних, а то, что получалось, выглядело очень не устойчивым – шатким. И ещё змеюка эта…. Чего она здесь валяется? Не на рыб же охоту устроила…. Ни ей до них, ни им до неё не допрыгнуть…. Гадина голая! И что такое есть у беса чего не может Бог?! И нет такого!, – по определению – нет! И создавать или выдумывать – лукавый – не может…. Но путает и перетасовывает – ловко.
Есть утро и вечер.
Есть день и ночь.
Он это взял. Меленько порубил. Получились часы и минуты…. Никчёмное и не существующие – время. И рядом с божественным «Теперь» возникло подлое – «сейчас».
Изворотлив и хитер, и тасовать словесную колоду ловок – ох, как ловок! «Подпиши этот договор днем и вечером будешь, богат» – не убедительно…. А вот через час, куда как короче – пройти всего четыре с половиной километра – от сюда до туда…, не торопливым шагом.
Долго и шёпотом, шёпотом и долго…, и поменялась система координат. Прошлое. Будущее. Настоящее. А ведь, блин! – не так это! Торчащие из воды камни – теперь…, и, мои, воспоминания, – теперь, и, стихи, написанные, более, ста, лет тому назад – «Служенье муз не терпит суеты» – теперь. И чтоб разделить их, на часы и минуты, надо по живому резать. Не то что без наркоза, а даже без водки!
Тьфу, тебе лукавый! Дважды и трижды. И я запустил в гревшуюся на камнях змею огрызком свёклы. И тут же об этом пожалел…. Мог бы поймать голого гада, и съесть. Не дал, заполненный фасолью и свёклой желудок – подумать!
Моря – за торчащими из воды камешками – мало. И называется – Керченский пролив. И…:
На синем бархате пролива
Как рыжий пёс
Разлегся рыжий Крым.
Июнь.
А если смотреть с таманского берега то будет…:
На синем бархате залива
Как рыжий пёс
Разлёгся рыжий Крым.
Потому что пролив керченский, а залив – таманский…., но всё равно:
Июнь.
День последующий в доме у моря. День.
Мыс Панагия череда огромных камней, торчащих из моря…. И…:
Июнь.
Пролив.
Залив.
Всё на месте прежнем, но пришёл я по другой дороге.
Вынырнул из скучной лесополосы.
Посмотрел.
Как просёлок растворялся в перепаханном поле. На тропинку – дороге не родственную.
Вспомнил.
Вкусный горох, фасоль, свёклу и даже помидоры!
Но и наваждение, и срезанные подошвы.
И свернул не налево – как в прошлый раз, а направо….
30.11.98. сорок минут пополуночи, семьдесят девятая страничка рукописи. Год её – рукописи. Ситцевая у нас с ней свадьба…. Делим, семьдесят девять на двенадцать – получаем шесть. Шесть страничек в месяц, а как бы хотелось в день – хоть одну. И не шибко надо чтоб все меня читали. Надо чтоб все были как я – добрые, умные, красивые и замечательные!
А за окном холод и снег уже.
Господи помоги тем, кто на улице, тем, кто без крыши над головой! Помоги, у них никого кроме Тебя нет.
Молитва эта – она со мной, не так давно – меньше чем пустота за спиной….
….и на право, на право, на право…. Возникла дорога – свежо накатанная, по свежей пашне. И я пошёл по ней в сторону моря, а она спустилась в неприметный овражек и закончилась. Лежит куча брёвен и пней с корнями, а дороги дальше нет. Вот ведь штука!, – не морок и наваждение – так абсурд и нелепица! И каждый раз удивляет…. Ехать по свежей пашне – так же как идти – удовольствие малое. И, на кой хрен!, надо это делать, что бы создать тупик?!
Я потрогал пни, погладил брёвна, повздыхал и мудро решил – результаты человеческой деятельности, если рассматривать их, в отрыве от процесса – бессмыслица получается. Да, и без отрыва – бессмыслица…. А брёвна и корни – замечательные!
44.
Языки пламени тянулись вверх, завивались в спирали, меняли цвет. Огонь был сильный и плотный, и тела Алла, сквозь него видно не было. Да и не смотрел никто – четверо воинов, с обнажёнными мечами, спали стоя. От них не требовалось внимания.
45.
Легат задремал, чаша в его руке накренилась, и из нее текло вино.
- Я позову слуг, – Пилат забрал у него чашу. - Они проводят тебя в палатку.
Легат смотрел на него непонимающе.
- Ты устал.
- Да. – Сервий тряхнул головой и потер глаза. - Был длинный день, и у тебя... – Он хотел встать с ложа и упал... - И у тебя хорошее вино!
Пилат хлопнул в ладоши, и в палатке появились часовые.
- Помогите легату добраться до палатки.
Воины скрестили пики, прокуратор накрыл их плащами и помог Сульцию взобраться на них.
- Да, у меня хорошее вино, и у нас был интересный разговор.
- Хороших тебе снов, прокуратор, - Легат, качнулся, обнял солдатские шеи и глубоко кивнул. - Несите.
Пилат вышел вслед за ними.
- Ко мне придет женщина – пропусти ее. – Сказал он часовому.
И Луна – огромная, белая – отразилась на лезвии взлетевшего в салюте меча.
46.
А на лезвие меча, который внимательно разглядывал Марк – луна была маленьким белым кругом – перебегавшем от острия к рукояти. И он едва успел спрыгнуть, когда Марк стремительно рассёк выскочивший из костра язык пламени.
47.
Ветки трещали и разбрасывали искры, одна из которых упала у ног вышедшей из темноты Сарры.
- Принеси мне вина, – она протянула кувшин.
Мирра так вздрогнула, что уронила в огонь лепешку.
- Нельзя ходить так тихо! Ты пугаешь людей!
- Налей мне вина – того, в которое вы добавляете куриный помет, и которое валит с ног после третьего глотка.
- Что ты говоришь! – Исаак вскочил и забрал у нее кувшин. - Что ты говоришь, у меня самое чистое вино...
- Если ты не хочешь, чтобы я говорила громко – поторопись!
Мирра хотела начать говорить и даже открыла рот….
- Закрой. Всё, что ты хочешь сказать, я слышу уже пять лет. Закрой рот!
Мирра внимательно на неё посмотрела.
- У тебя беда?
Из темноты выскочил Исаак.
- Возьми это вино. – Он отдал ей кувшин, стараясь держаться как можно дальше. - Это самое чистое, и его крепость, – от его чистоты!
- Хорошо, я так и буду говорить всем. – И повернулась к Мирре. - Возьми деньги. – Она вложила ей в ладонь монету. – А беда…, у всех своя…. – Сарра сделала быстрый шаг к Исааку, тот шарахнулся в сторону и упал. - У тебя – вот такая. – И засмеявшись, шагнула в темноту.
Торговец вернулся к костру. Посмотрел вслед обидчице. Прислушался.
- Шлюха. – Он опустился на землю. - Рыжая шлюха!
- Да. Но я видела её в храме, – и Мирра протянула ему, над костром, лепёшку.
48.
Слуги убрали остатки ужина. На столе остались только вино и большое блюдо с финиками и фруктами. По краю блюда бежали плоские, чёрные фигурки марафонцев. В живом, суетливом свете факелов они приобретали объём, шевелились, пытались выбраться. Наблюдая за их безуспешными попытками, Пилат усмехнулся и закрыл глаза. Красные отблески шевелились на его руках, а вот тени остались черными и неподвижными.
День тот же. День
Дороги не было, а была впереди степь, и степь эта находилась в плавной такой низине создавшей свой горизонт – море скрывший. И много полыни, и ковыль – даже. Такая степь – на Кубани – не встречается…. А встречается на Волге. В Калмыкии. Я её очень люблю…. Даже была бочажина с рябой водой, коричневого цвета и заросшая камышом, и с шуршащими в камышах утками.
Уехал!
Случилось со мной такое – давно…. Собирался я, из экспедиции Таманской в экспедицию Калмыцкую. Пригласил помочь давний приятель и денег обещал заплатить много…. Сборы затянулись…, осложнились – растратой билетных денег, прощаниями, получением нового займа, покупкой билетов – под присмотром – опять прощанием. И всё это время – дня три, в голове кружились картинки – полынь серебряная, ковыль нежный, пространство плоское…. И вот в день ли, ночь ли – сего процесса я до палатки своей не дошёл, а упал и уснул рядом. Спит человек горизонтально…. Просыпается тоже. Я открыл глаза – один в землю, один вперёд, а впереди пустое пространство, поросшее полынью.… Уехал!!
Так же ясно и прозрачно как по пути к бочажине, камышам и шуршащим в камышах – уткам.
Похмелье я осознавал остро, вчерашнее смутно и по аналогиям. Но среди смутного очень четкое – сборы к отъезду. А по аналогиям – Калмыкия – пустое пространство – степь – полынь.…
Уехал!
Закрыл я оба глаза, – погрустил…. Раз поезд не помню – значит и где я – не знаю. Знаю, что степь кругом и надо подняться. И идти до ближайшего населенного пункта. Там плакать и просить.… И добираться до знакомых, и опять займы и прощания…. Уперся руками в землю, сухим горлом глотнул, встал и открыл глаза.
Господи! Как я обрадовался, увидев море!
А сейчас моря не было…. И я глаза закрыл, медленно развернулся на сто восемьдесят градусов, открыл. Лежат брёвна и пни с корнями…. Смотрел я на них, а радости не было…. Реальность – есть, а радости нет…. Наверное, потому, что похмелья не хватает.
Закрыл.
Повернулся.
Степь.
Со всеми оттенками серого, только там, где бочажина – немного фиолетового и буро-зелёного. И моря не видно, и синее – только небо. И между небом и полынью – марево.
И сквозь это марево. По этой степи – в плавной низине. Шёл я километра два, забирая чуть влево, и увидел море, но радости – той прежней – не испытал.
До берега было не далеко и недалеко это – привычной приморской степи – много зелёного, коричневого, жёлтого и синего…, а за спиной, в Калмыкии, все оттенки серого, чуть-чуть фиолетового и капелька буро-зелёного, а синее только небо. И между ним и полынью – марево.
1.
«Горы, виноградники на их склонах, пыльная дорога – все было размыто, плыло и дрожало в жарком мареве. А пыль на дороге казалась пеплом, под которым тлеют угли».
Так начинается вторая часть сценария про рыжую Иерусалимскую шлюху – Сарру…. Но…,
«Но это всё потом»
А сейчас я сидел на горячих камнях, упавшей в море Панагии, и ждал змеюку.
49.
Свет луны побеждал догоравший костёр, и только редкие красные сполохи пробегали по лицу Сарры, мола смотревшей как беснуется Марк.
Луна отражалась на лезвии меча, которым он размахивал. Огромная Луна.
- Я не хочу делиться ни с кем!
Марк пошатнулся, попытался на что-то опереться, но опоры не было и вытянув вперёд руку с мечом он стал медленно падать на сидящую у костра женщину. Она попыталась отклониться, но медленнее чем к ней приближалось лезвие. Оно рассекло её правую грудь и вонзилось в землю. Огромное тело легионера рухнуло в костер разметав искры и совсем погасив огонь. Осталась только Луна. Огромная Луна.
Сарра, как зачарованная, смотрела на кровь.
- Этого нельзя было сегодня. – Она сбросила лепёшки и сыр с расстеленного на земле платка, зажала им рану. - Только не сегодня...
Она поднялась. Шла, потом бежала. Падала. Ползла...
50
Пилат открыл глаза. Факелы почти догорели. Пламя их не металось и фигурки на краю блюда смирились и застыли. Иегимон поднялся и вышел из палатки. Маленький краешек солнца уже был на краю горизонта.
- Женщина не приходила?
- Нет, прокуратор. – Легионер потянулся к мечу, что бы отсалютовать.
- Оставь. – Пилат придержал его руку. - Сполосни лицо, и пойдем проверять караулы.
51.
Солнце, еще красное, висело невысоко над дорогой – прямо над повозкой Исаака и дремлющей у него на плече Мирра. Осёл заорал и остановился, упершись копытами у края красного пятна, расползшегося вокруг тела Сарры. Мирра распахнула глаза и чуть не повалилась с телеги.
- Мирра, не бойся. – Исаак спрыгнул с телеги. - Я возьму эту глупую скотину под уздцы, и мы уедем.
Сарра пошевелилась и застонала.
- Она еще жива!
- Пусть тебя это не волнует, - Исаак уже тащил осла вперёд.
Мирра тоже, не проворно, слезла с козел. Подошла и присела рядом с рыжей.
- Исаак, оставь осла, и иди ко мне!
- Зачем?! Я боюсь мертвецов!
- Она жива.
- И что?
- Исаак! Мы не можем её бросить…. Я видела, её в храме!
52.
Солнце ярко вспыхивало на лезвиях мечей взлетавших в прощальном салюте, когда очередной легион проходил мимо ярко черного пятна – там, где был погребальный костёр.
День последующий в доме у моря.
Вид сверху – маленькая коричневая фигурка идет по пятну ярко-зеленому к пятну фиолетовому.
Это я иду по степи черноморской, яркой, к синему морю, оставляя за спиной степь приволжскую – всю в переливах серого, серебристого, бесконечного….
Я очень люблю рассматривать свои фотографии, и своё отражение в витринах, окнах, зеркалах, а в доме у моря ничего такого не было. Ни зеркал, ни витрин. Разве что ведро с водой, но когда смотришь на себя сверху, и щеки чуть воды не касаются, – неприятного получаешься вида и консистенции – жидкой! И поэтому я себя придумывал в различных ракурсах и планах – общий и средний получались легко, а вот с крупным было сложнее, и совсем беда – с планом «до детали». Это, наверное, оттого, что детали я мог видеть, а зачем видимое выдумывать? Не зачем.
От фиолетового по жёлтому я вышел на берег. Нет. На обрыв над берегом – песчаная полоска была внизу – метрах в тридцати. А впереди, в ложбинке, обнаружился заброшенный кемпинг. Я не стал спускаться вниз, а пошёл вперёд. Достиг…. Господи! Более тоскливое зрелище встречалось мне редко.…
Бумажно-картонно-фанерные домики давным-давно вымазанные коричневой краской, которая давным-давно приобрела оттенок мерзостный, окна заколочены, двери вырваны с петлями. Кто назвал их кемпингами? Эти лагеря и когда были жилыми, не вызывали чувств радостных, а сейчас.…
Особняком стояла мазанка – побелка пооблупилась, но существовала и дверь была не вырвана, а открыта. Жильё. А в жильё я заходил – и интересно, и воды попить, и закурить стрельнуть.
В мазанке был дед – ей Богу! – с бородой до пояса и совершенно пьяный, а совершенно трезвый, но глупый внук, пытался такому пьяному деду что-то важное объяснить. А может, и не очень глупый, но сообщение очень важное – потому, что на мое – «Где воды попить?» – даже не глянув, махнул рукой в сторону колодца и, приподняв голову деда за волосы, продолжал говорить.
Господи! Насколько же его разговоры не касались меня!!! Я видел, как слова превращались в серых бабочек, падали на пол, умирали, становились прахом и прах уносил ветер.
Ветер трепал огонь в печке и раскидывал искры
– день последующий в доме у моря. Ночь.
Искры, уносимые ветром, были совершенно безопасны – ночью трава, не загоралась – ни в какую – я пробовал.
Мальчишки выжигали траву, между лесополосой со сливами и виноградником. Огонь бежал, стелился, подпрыгивал вверх, нырял вниз…. Замечательно было! И я подумал – «А уж как ночью то будет красиво!». Фиг вам, а не красочное зрелище – даже с бензином огонь отказывался бежать, стелиться, нестись, прыгать и нырять по сухой, на вид и на ощупь, траве…. Ночь она и есть ночь, у нее свои законы.
Я лежал у печки и смотрел, как земля крутиться. Со скоростью метр двадцать пять сантиметров за пятьдесят вздохов, созвездия проносились над морем, медведица сползала к холмам за спиной, а луна возносилась к центру неба. И все это плавно без толчков и рывков – только ветер треплет пламя и разносит искры.
Что может быть мне интереснее меня? Да ничего! Нет, может – то, что мной наповыпридумывалось, ну и остальные выдуманные миры.
День тот же. Ночь, но ближе к утру.
Вот блин! Уснул у печки, а она погасла. И роса эта! Тьфу, на неё! Звёзды ушли – верчения земли не видно, муть серая кругом. Серая и влажная…. Как штаны и пиджак, а майка сухая и от того озноб не сильный – в верхней части тела – в нижней – сильный. Несмотря на свое многолетнее пьянство, я ни кода не наделывал в штаны…. Ну, только один раз…. Да и то не по своей вине – на меня, уснувшего на диване, упал огромный Сафронов…, и тоже уснул. Давно это было – я еще алкоголиком считаться не мог, так – начинающий пьяница. Смотрел, я на печку, дрожал верхом и низом, и не мог решить – огонь развести или в спальник залезть и дня ждать…. Солнца. Жары.
1.
Горы, виноградники на их склонах, пыльная дорога – все было размыто и как бы плыло в жарком мареве. А пыль на дороге казалась пеплом, под которым тлеют угли.
Куриная голова упала в пыль и захлопала глазами. Вслед за ней ударила струйка крови и разлетелась коричневыми шариками. Потом возникла красно-коричневая лужица.
Курица, с отрубленной головой, дергалась в руках старой женщины, в переднике и с большим ножом в руках.
- А-а! Зараза! – Вскрикнула женщина, увидев, что несколько капель попали на ее платье. Она ухватила птицу за ноги и описала её телом круг над головой так, что последние капли разлетелись по двору.
- Зараза! – Она воткнула нож в колоду и, на всякий случай, держа курицу подальше от себя, ушла на кухню.
2.
И осталось марево, висящее над землей, и мухи, лениво ползающие по уже начавшей подсыхать лужице крови. Они не взлетели даже когда Сарра, возникшая из марева, прошла по двору и остановилась над коричневой лужицей...
3.
Из черного квадрата кухонной двери вышла кухарка.
- Эй! Что тебе надо?
Оторвав взгляд от лужицы крови, Сарра обернулась...
- Здесь нужны работницы. – Она, не спрашивала.
- Кто тебе это сказал? - Сульция вышла на солнце и остановилась, уперев сухие руки в бока. - Кто?
- В деревне, люди. Там все вруны - уходи!
- Мне сказали, что нужно убирать виноград.
- Уберут без тебя – проваливай!
- Позови управляющего, старая ведьма, - Сарра не повысила голоса и не переменила позы.
- Ты назвала меня ведьмой?! Ты, дочь шелудивого осла и безрогой коровы!
- Позови управляющего и не ори, как чайка над падалью.
- Убирайся отсюда – прокаженная! Или я вырву твои глаза!
- На кого ты орешь, Сульция? – Маленький, похожий на ощипанного козла управляющий вышел из-за угла кухни и остановился, разглядывая Сарру.
- Эта ведьма назвала меня шлюхой! – Сульция обернулась к нему.
- Она не права, – управляющий почесал левой рукой плечо, а правой ногу. - Ты не можешь быть шлюхой. Она, – скрюченным и необыкновенно длинным пальцем он ткнул в Сарру. - Может, а ты нет. Ты старая и безобразная.
- Шелудивый козел! – Кухарка двинулась к нему.
- У тебя на вертеле горит мясо, – управляющий повел носом. - Я чувствую дым.
Сульция плюнула в него, почти попала, и, подобрав юбки, поспешила на кухню.
4.
- Что ты хочешь? – Марсий почесал правой рукой ногу, левой плечо.
- Мне нужна работа.
- Что ты умеешь делать?
- Всё.
Сарра чуть наклонилась вперёд, и грудь ее стала видна почти до сосков.
- Хорошо. Пойдем, я покажу тебе, – он опять почесался. - Где ты будешь жить.
И они ушли за угол кухни – почесывающийся маленький управляющий и Сарра – плавная, как поток реки в долине.
5.
И мухи поднялись с уже застывшей и потрескавшейся лужицы, поднялись и тут же растворились в дрожащем раскаленном воздухе.
День нынешний. Москва.
Это начало второй части сценария о Пилате и Сарре. А закончен он был, 11.6.97. Пять месяцев я печатал и редактировал, а чаще не делал ни того, ни другого. А через пять месяцев начал писать эту рукопись. Если пять месяцев прибавить к количеству страничек. Нет. Вычесть из количества страничек…, – все равно получится совсем ничего. Обидно.
День последующий в доме у моря.
Пришли – солнце, жара, день…. Или, по крайней мере – позднее утро. Паутина – поселившаяся между воздетой рукой Пана и засохшим цветком, серая и едва заметна. Ранним утром она серебряная и видна с середины тропинки к морю. Я ещё раз вгляделся и решил, что вижу её, только потому, что знаю. Развернулся, зашагал и остановился – резко. Чуть в стороне от моей личной тропинки лежал поросёнок…. Не дикий…, домашний…, мёртвый. Вот блин! Ну, робинзонада, ну ти её маманю! Я за окурками пошёл и искупаться. У меня ещё пюре есть – на морской воде сваренное из ворованной картошки. Что мне с этим поросёнком делать? У меня ножик – хоть и острый, но совсем хреновый – лезвие тонкое и гнучие…. А как хочется мяса, сыра и всего, не растущего в земле и на деревьях! Я сошёл с тропинки, присел на корточки, потыкал мёртвое животное пальцем и принюхался – не было противного запаха. И хорошо. И я отправился за ножом…. Отрежу у скотины все четыре ноги, две пожарю, две сварю в морской воде – будут храниться…. И остановился – резко.
А если этого поросёнка украли и придут ко мне, а я ем жареную ногу….
«Так трусами нас делает раздумье»….
Я отволок несостоявшееся жаркое в овраг – недалеко от спуска к морю. В него всякий мусор сбрасывали жители посёлка «Волна». Вот и пусть узнают, что поросёнок их там лежит….
Купался.
Собрал семнадцать окурков.
Вернулся в дом.
Съел пюре.
Злился на свою трусость.
Вышел на дорогу – за домом.
Нырнул в виноградник.
Шагание моё теперь было разным. Новые персонажи, новые походки. Но и лошадью поскакать – не пренебрегал…, но по ровной дороге. Между шпалерами винограда земля вспахана специальным плугом – глубоко. И по кочкам этим, не то, что скакать – идти-то не очень ловко. Но я продолжал этот путь – мысль, она ведь вместе с телом переваливается и прыгает, и мололи, куда может попасть…. Может и в совсем неожиданное место…. Где интересно, где мгла и девки топлес, разносят напитки и закуски…. Но это где-то очень далеко, потому, что если близко, то выглядит тоскливо…. Мы выбирали интерьеры для сцены в казино и по казино московским ходили…. Безрадостно…, – очень. Девки, от холода синие, пупырчатые, бандиты страшные и противные, мгла липкая и вонючая…. На фиг! Не хочу! Хочу – «где леший бродит
Русалки на ветвях сидят»…. И можно есть, спать и думать – почему-то всегда, с этим простым набором, у меня, возникали проблемы – вечно чего-то в нём не хватало…. Не теперь!, не теперь!, не теперь!
Справа и слева виноград.
Впереди кукуруза.
В доме бумага и ручка.
Спать…,
– хоть здесь можно – свернуться и глаза закрыть.
И думать…, –
чем отличается смирение от потери надежд? Очень просто сказать, что это прямо противоположное – смирение – дар, заслуга.… А потеря, то чего ты долго и упорно добивался…, – тоже, блин!, выходит – заслуга. ????????????????????????????? ???????????????????????????????? Потеря это если ты писать перестал – отобрали, запретили. А раз нет – и потери нет…, и смирения нет…. Беда,
путаница,
кочки эти корявые,
виноград справа и слева,
кукуруза впереди.
И приехал я сюда умирать.
И умру….
Только кукурузы насобираю.
6.
Марево висело даже над морем, гладким и зелёным, и контуры Пилата, идущего по берегу, расплывались и дрожали.
У огромного валуна лежало черное пятно тени; добравшись до него, прокуратор опустился на песок. Черты его лица обострились, а морщины стали глубже. Жизнь без власти тяжелая ноша. И был он стар, и, по-стариковски кряхтя, оперся спиной о камень и закрыл глаза. Солнце ползло к закату, и огромный валун надежно защищал прокуратора и от его лучей, и от посторонних глаз. Пустой белый пляж тянулся далеко, и ни одной человеческой фигуры на нём видно не было. Только ярко-белый песок.
7.
Такой же белый, как потолок, на который смотрела Сарра. Марсий слез с неё и подвязал штаны.
- Ты была только добра. Но может быть в следующий раз тебе понравиться?
- Может быть.
Она смотрела, как он уходит. Потом начала раскладывать свои вещи на узкой лежанке у стены, тоже свежевыбеленной.
Тряпичную куклу с нарисованным лицом.
Длинный нож, купленный на Иерусалимском рынке.
Что-то завёрнутое в чистый платок.
Большой платок из козьего пуха.
Кусок грубой ткани.
Куклу погладила по голове и посадила в изголовье узкой кушетки. На свёрнутые платок и кусок ткани.
Нож, спрятала под матрас.
Обошла каморку – три шага поперёк и три с половиной вдоль. Попыталась заглянуть в окошко. Не достала, оно было очень узким и почти под потолком. Подставила табуретку и увидела гладкое темное море и уходящее солнце. И черную фигурку на белом песке.
8.
Пилат возвращался на свою виллу – четкими, черными линиями, нарисованную на заходящем солнце. И не был он стариком, а немного усталым, но властным и сильным хозяином. Твердо ставящим ступни, оставляющим за собой глубокие следы, ровные и убедительные.
9.
Пятно, засохшей, куриной крови, в косых лучах солнца казалось почти чёрным, таким же, как юбка Сульции, несущей через двор корзину с ужином.
Она поднялась по ступенькам, прошла под портиком, и пересекла внутренний дворик. Опять поднялась по ступенькам, и подошла к столу, за которым возлежал Пилат.
Факелы, горящие у ложа, и гнев внутри поварихи сделали её глаза страшными. Марсий, даже отступил на шаг, но продолжал докладывать.
- А еще я взял работницу...
- Поганую шлюху! – Кухарка почти швырнула на стол блюдо с курицей, которая была обложена зеленью и выглядела очень аппетитно.
- Она берет очень мало денег, - управляющий почесался, но сделал это почти незаметно.
-А тебе так и вовсе даром! Но и даром...
- Сульция, помолчи, – Пилат взял со стола кувшин.
- ...Но и даром такая грязная...
- Я сказал, помолчи!
- Грязная шлюха никому не нужна! – Сульция яростно разломила хлеб и положила его на блюдо. - Я могу уйти?
- Чем скорее, тем лучше, – Пилат откинулся на подушки с чашей в руке. - И ты, Марсий, тоже.
10.
Когда они пересекали двор - впереди стремительно Сульция, а за ней, семеня, Марсий. К ним подошел, чуть пошатываясь, здоровенный молодой парень – конюх Приск.
- Старая Сульция! – Он поднял кухарку под мышки и чуть не уронил. - Старая Сульция! Ты ведь дашь мне поесть? – Он поставил ее на землю.
- На! – Пожилая женщина, неожиданно высоко подпрыгнув, закатила ему такую оплеуху, что парень отлетел к колоде и, споткнувшись, повалился на спину.
- Еще? – Почти ласково спросила кухарка и гордо удалилась на кухню.
А Марсий, держась за бока, смеялся, глядя на совершенно обалдевшего конюха.
- Вот, сколько раз я тебе говорил - не подходи к ней близко... а? Дурак! - и, даже забыв почесаться, Марсий, выпятив грудь, ушел в темноту.
Приск встряхнул головой и, ничего не понимая, посмотрел на небо и на высыпавшие звезды, а когда опустил глаза, то увидел, как из-за угла вышла совершенно нагая женщина и направилась к дому. От неожиданности он вскрикнул, и Сарра, остановившись, внимательно посмотрела на здорового парня, сидящего посреди двора и, отойдя чуть в сторону, присела по нужде.
Этого сознание Приска не выдержало, – глаза закатились под лоб, и он упал спиной на землю. А когда открыл, звезд уже не было.
Из-за горизонта показался краешек Солнца.
11.
Оно поднималось всё выше. И роса уходила с травы под ногами маленького стада коз. И с кистей винограда, которые срезала и укладывала в корзину Сарра.
12.
И опять марево плыло над землей, и пыль, поднятая копытами жеребца, опускалась очень медленно. Она еще висела у ворот виллы Пилата. А конюх уже спрыгнул с коня у плетня, огораживающего утоптанную площадку, под плетеным навесом, деревенской таверны. Здесь толстый, ленивый хозяин всё продавал, всё покупал и подавал гостям, вино и жареную рыбу.
- Вот и Приск! - заорал, поднимаясь из-за стола, рыжебородый здоровый Крисп. - Иди к нам!
Сидящие за столом рыбаки задвигались, освобождая место.
- Расскажи нам, что у вас за новая работница, - тонконосый Фома протянул ему кружку. - Старый Эстос видел ее, когда она проходила через деревню. Говорит, у нее титьки, как тыквы.
- Нет, он сказал – задница как две тыквы. – Влез толстый Публий.
- И титьки, и задница. – Приск поставил опорожненную кружку и показал размеры.
- Даа, - протянул Крисп - Марсий знает толк в этих делах! – Он помолчал, по лицу его проходили думы и воспоминания. – Тебе, парень, придется быть очень хитрожопым, чтоб подержаться за эти тыквы….
- Нее, у него не получится, – Фома отхлебнул из кружки. - Только если старый Марсий – сдохнет.
- Тогда Сульция отберет, – засмеялся Публий.
- Это мы посмотрим! – Приск надул щёки и выпятил грудь. - Кто у кого отберет – посмотрим! Хозяин, ещё вина!
13.
Пыль у ворот виллы опустилась на дорогу и лежала, как раскаленный пепел на углях. Море за виллой было гладким, и синим, а виноградники на склонах как будто подернулись пылью. Яркая зелень сохранилась только в долине, по которой пастушок гнал коз к водопаду. Под ноги ему попала лужица, и он, изо всех сил топнул по ней так, что разлетелись брызги.
14.
Радужные капли скатывались по вздрагивающей шкуре жеребца. Пилат, сидящий в тени портика, смотрел, как по пояс голый Приск, мыл коня. Пучком соломы конюх тёр мокрую шкуру, и тугие мышцы перекатывались на спине парня. Бросив пучок, он пошёл к бассейну. Зачерпнул огромным ведром воду, с силой окатил жеребца, и тот встал на дыбы, молотя копытами воздух. Приск повис у него на шее. И на какую-то долю секунды они застыли в воздухе. Потом опустились на землю. Конь фыркал и тряс гривой, а конюх довольно хохотал.
Пилат улыбался, наблюдая, как по вороной коже скользят капли.
15.
Радужные капельки дрожали на рыжих волосах, струя водопада разбивалась на маленькие ручейки и они с удовольствием, бежали по плечам и груди Сарры. Она закрыла глаза и подняла руки.
А за большим камнем лежал пастушок и зачарованно смотрел на красивую обнаженную женщину. Небо было почти белым, и стекал с него зной на землю.
16.
И раздвигая марево этого зноя, брели по дороге кухарка и управляющий.
- В деревне только и разговоров, что про рыжую шлюху, – говорила кухарка.
- На море штиль, и рыбаки не ходят в море, и никто не приплывает – пусть говорят.
- Сейчас они говорят о тебе и конюхе, а на вас мне плевать, – спите вы с ней или нет.
- Я – нет!
- Ну и дурак!
Марсий от удивления выпучил глаза и остановился.
- Это почему?
- Она же красивая шлюха! – Сульция плюнула в пыль. - Но они могут начать говорить о хозяине.
- Хозяину станет от этого плохо?
- Ты – старый дурак.
- Безмозглая курица.
Марсий почесался и снова зашагал.
- Старый дурак и похотливый козел. – Пусть и без восклицательного знака, но последнее слово должно остаться за ней. Марсий опять остановился думая об этом, но был зной и он пренебрёг.
- Хозяин не знает, сколько человек живет в этой деревне... Какое ему дело, что они говорят!
- Она шлюха, и ее не должно быть в доме!
- В доме должна быть женщина, и не большая беда, если она шлюха. Давай выпьем вина, Сульция.
Марсий сошел с дороги и присел на корточки в тени деревьев. Сульция опустилась рядом с ним.
- Ты - старый похотливый козел, – она достала из корзины глиняную кружку.
- Я слышу это уже тридцать лет – я что, никогда не был молодым?
Осторожно, чтобы не пролить ни капли, Марсий наклонил мехи. Вино ударило в дно кружки.
17.
Под струей из акведука Сарра сполоснула лицо. Подумала. Плеснула на грудь две пригоршни воды. Подняла с земли корзину и пошла мимо построек, к кухне. Когда она проходила открытые двери конюшни, дорогу ей загородил Приск.
- Идем, я тебе кое-что покажу.
- Всё, что ты можешь мне показать, я уже видела. – Она сделала шаг в сторону. Парень схватил её за руку и потащил в сумрак. Сарра пыталась вырваться, и уронила корзину. Приск, красный, пыхтящий вывернул ей руку так, что она вскрикнула. Но пересилила боль и улыбнулась.
- Ладно, но ведь, чтобы смотреть на, то, что ты покажешь мне понадобятся руки…. Верно? Это же будет не только солома?
Таких улыбок, Приск не видел не только вблизи, в реальности, но и в снах.
- Верно, – он даже побледнел и перестал пыхтеть. И отпустил руку женщины. - Я тебе покажу…
- Показывай, – она чуть толкнула его грудью.
- Да. – Глупо улыбаясь, он отступил на шаг и развязал узел кушака.
- Ох! - Конюх инстинктивно поднял руки к упершимся ему в горло вилам.
- Ах! – Потянувшись за упавшими штанами, наткнулся на острия.
- Больно? – Сарра улыбалась. - Ты дурак, и от тебя воняет потом, - она надавила на вилы, и конюх неловко попятился. - Твоим и лошадиным.
Стоя в тени противоположных ворот, Пилат наблюдал за этой картиной и улыбался.
- Если я захочу мужчину, – она опустила глаза вниз. - Я позову не тебя.… Ты понял? – Сарра надавила на вилы, и Приск, попытавшись сделать шаг назад, упал.
Выходя из конюшни, женщина аккуратно поставила вилы к стене. А на тропинке подобрала корзину и, поставив ее на плечо, спокойным шагом направилась через двор к кухне, над крышей которой висело огромное красное Солнце.
18.
И половина стены, и потолок в комнатке – три шага в ширину и три с половиной – в длину, тоже были красными – пусть и не такими яркими. Сарра, поставила корзину на пол. Присела на узкую лежанку. Погладила по голове куклу. Достала маленький узелок. Вынула из него и расстелила перед собой – белую, крошечную, ночную рубаху. Бережно взяла игрушку на руки. Сняла с нее пестрое платьице и платок, надела ночную рубашечку. И начала укачивать, тихо напевая колыбельную.
Из-за дверной занавески на неё смотрел Пилат. Он был удивлен так, как, полагал, не будет уже удивлен никогда. Тихо. Очень тихо, прокуратор повернулся и ушел.
Комната уже не была окрашена в красный. Последний луч уползал в окошко и дальше по песку, к морю, и на море осталась только дорожка, и уже зажглись звезды.
19.
Они отражались в ручейке воды, текущей по желобу акведука, и разбивались о голову Приска, которую он, стоя на четвереньках, засунул под струю. Брызги разлетались и, падая в пыль, превращались в бархатные шарики, а над горизонтом уже висела половинка Луны - яркая до прозрачности.
20.
Прозрачным бархатом были виноградины в тяжелой кисти, которую срезала Сарра. Аккуратно положив кисть, в доверху наполненную корзину она подняла её на плечо и понесла к повозке, запряженной серым осликом. Старый колченогий Эстос смотрел на рыжую восхищенно, у него даже рот открылся. Сарра высыпала виноград в повозку и подошла к старику. Она встала так, что грудь почти касалась его подбородка. Эстос закрыл рот, но глаза выкатились, и вообще казалось, что вот-вот к нему придёт «кондратий». Он попятился на два шага, неловко оступился и упал.
- Вот! – Он поднялся на четвереньки. - Вот! И каждый раз ты это со мной творишь!
Сарра, смеясь, помогла ему встать и отряхнуть одежду.
- Тележка полна, Эстос! Не торопись возвращаться, а я тебя поцелую.
- Марсий и так ругается, что работа идёт медленно... А ты дашь мне поцеловать себя, - стариковская рука потянулась к груди молодой женщины, - вот сюда?
- Обязательно, но если успею сходить к водопаду и искупаться.
- Ладно, я поеду так медленно, что ты успеешь искупаться дважды, но не забудь обещанное!
- Не забуду, - Сарра поцеловала старика в щеку и пошла вниз по откосу.
А старик и ослик смотрели ей вслед.
- Ну, что уставился, старый дурак! – Обратился к ослу Эстос, - тащи свою телегу и не думай о ней, - он дернул поводья, и повозка медленно двинулась.
- ...И о её заднице, – продолжал Эстос. - Ей нужен молодой и здоровый, – осел встряхнул ушами, - а не старый пень вроде тебя...
Не заметив ямки, Эстос оступился и упал.
- ...И меня тоже! - поднимаясь, он задел серый камешек, который покатился вниз...
21.
...Где за серым с коричневыми пятнами, замшевого мха валуном, на животе, подперев голову руками, лежал пастушок – он ждал.
22.
Сарра спустилась по склону сбросила одежду и вошла в воду.
23.
Мальчик вытянулся вперед и застыл, не отрывая глаз от стоящей под водопадом Сарры. Раскинув руки и запрокинув голову, она, казалось, летела сквозь струи воды.
24.
Пастушок уже давно не моргал, и от этого из глаз у него потекли слезы. Перевернувшись на спину, он опустил веки, а когда поднял, то увидел стоящую над ним голую и улыбающуюся Сарру.
- Как тебя зовут?
Мальчонка глотнул и закрыл глаза.
- Не бойся, – голая, вся в капельках воды, она присела над ним, - я не сделаю
тебе ничего плохого. – Она дотронулась мокрыми пальцами до его лица, - ну же!
Но пастушок только сильнее зажмурился и подтянул ноги к груди. Сарра засмеялась и поднялась.
- Ну, не хочешь – не надо, я пойду. – Она, неторопливо пошла к одежде, оставленной на камнях.
Пастушок открыл один глаз, но увидел её спину и опять зажмурился.
- В следующий раз, когда будешь подглядывать – не прячься. – Вынырнув из платья, она увидела, что глаза его все еще зажмурены, и громко расхохоталась.
25.
Хохотал пиратский капитан - огромный, чернобородый, он широко разевал щербатый рот, и складки собирались на обезображенном шрамами одноглазом лице. Железные крючья намертво вцепились в борт купеческого судна. И пёстрая толпа пиратов с дикими криками рванулась вперёд.
Но орущая толпа вдруг отхлынула назад, напоровшись на острия копий, которые держали, умело построенные матросы.
- Не давайте им приближаться к себе, колите копьями! – орал Марк, хватая за горло очередного пирата.
- Колите и наступайте! – Он вырвал кадык врагу и увернулся от струи крови.
Левая рука легионера была высохшей и скрюченной, но и одной он расшвыривал нападающих, как котят. А уж чётким приказам и громкому голосу и вовсе не было помехи.
- Что?! Отступать перед жалкими торгашами?! Поганые трусы! - капитан схватил только что перепрыгнувшего пирата, поднял его над головой, швырнул на острия копий и размахивая огромным топором, кинулся в образовавшуюся брешь.
- Вперед, свиньи! Мы сожрём их!
- Попробуй сожрать меня, одноглазый боров, - Марк отбил в сторону топор и ударом в колено остановил капитана.
- Сожрёшь меня - матросы сдадутся без боя. Попробуй? – Голос легионера перекрыл звон и лязг оружия. Его услышали все и бой, споткнувшись, затих в ожидании.
- Ты – бросаешь мне вызов?! Ты, однорукая вошь! Капитан был крупнее Марка, и топор его был на длинной ручке, и его ждали золото и вино.
- А ты дурак. – Отведя меч в сторону, Марк двинулся к противнику. - Меньше болтай, боров! Пираты и матросы расступались, создавая круг.
- Вши любят кровь, и они с удовольствием пьют ее у одноглазых свиней. Наверное, именно вошь сожрала твой глаз, а, боров?
Марк кружил вокруг пирата как небольшая, но очень опасная собака вокруг медведя, иногда нанося ему небольшие раны и, успевая увернуться от страшного топора. Раны капитанские кровоточили. От бешенства, борода его, покрылась пеной. И когда Марк оказался прямо перед ним, он нанёс удар, и вложил в него всю силу…. И топор глубоко вонзился в палубу, за спиной упавшего на колени Марка. Пират потянулся за оружием, и из его шеи, – у затылка – вышло острие меча. Рванувшись с колен, легионер проткнул ему горло.
Выпрямившись – с торчащим из горла мечом, капитан развернулся и, сквозь расступавшихся в ужасе бандитов, пошел к борту.
Он был силён, он был очень силён – и свалился, только на палубе своего судна, и сам выдернул меч, и кровь тугой струей ударила из раны.
26.
Красное густое вино наливал в чашу Пилата стоящий у стола, Марсий. Налил, поставил кувшин на стол. Отступил на шаг – стремительно почесался – левой рукой брюхо правой – шею. Он прислуживал и докладывал. И продолжал докладывать.
- Виноград убрали на одну треть, господин. – Скорчил сожалеющую мину. - Все стали ленивы. – И опять почесался, только теперь наоборот – левой шею, правой брюхо.
- Не чешись, – сказал Пилат.
- Да, господин, – Марсий поклонился. – Все стали ленивы и мздоимливы.... Все любят деньги, и никто не любит работать.
Руки управляющего так и тянулись к шее.
- Возьми кувшин.
Марсий взял кувшин.
- Держи его обеими руками перед собой.
Марсий вытянул руки и уставился на кувшин, - глаза его сошлись у переносицы.
- А теперь говори.
Глаза разбежались по сторонам и опять сошлись.
- Гос-по-дин, вино-град долж-ны уб-рать через де-сять дней.
- Рыжая спит с тобой?
Глаза управляющего разбежались:
- Нет, господин.
- Если ты врешь, я заставлю тебя держать кувшин до вечера.
- Нет, господин! - глаза подпрыгнули и закатились под лоб.
- Я спрошу у Сульции, и если она скажет, что это не так.…
Море, за колоннами портика, сверкало, и не было ни одного облака. Руки управляющего начали дрожать и опускаться вниз. Пилат ещё чуть помолчал.
- Ладно, иди.
Глаза Марсия опять сошлись у переносицы, он медленно развернулся и пошел к выходу.
- Вернись.
Он медленно развернулся, держа кувшин перед собой.
- Поставь вино на стол.
Марсий опустил кувшин и, продолжая держать руки перед собой, удалился. Пилат, посмотрел ему вслед, покачал головой и вернул взгляд на сверкающее под солнцем море.
27.
И из моря появилась Сарра, она медленно шла по берегу, и язычки пламени перебегали по её волосам.
День последующий в доме у моря. Утро. Раннее-раннее.
Комар, зараза! Немного их, но если появятся, то обязательно достанут…. Солнца ещё нет – роса кругом озёрами…. А эта скотина меня разбудила! И не отвяжется…, пока стрекозы не прилетят.… Только не скоро – первым придет лёгкий-лёгкий ветерок, потом туман чуть попрозрачниет, потом совсем уйдёт, появятся одна, две, три стрекозы, краешек солнца, туча стрекоз, день….
Второе просыпание.
День, туча стрекоз, над травой тень тумана – роса уходит.
Развёл огонь в печи.
Молился.
Пил чай.
Всё это нагишом – совсем.
Из дома пошёл влево – к виноградникам, но в них не нырнул, зашагал по дороге.
Дороги, от жары, стали очень твердыми и даже не пыльными, и при ходьбе позванивали. Пыль лежала на двух, ближайших к дороге, шпалерах винограда, да и то немного. И не было ветра, и хлопанье моих шлёпанцев в жарком воздухе как-то преображалось и походило на стук копыт…. Я даже несколько раз останавливался и смотрел – нет ли где поблизости лошади.
До кукурузного поля не близко – километра три-четыре. Если прыгать по кочкам меж шпалерами – час с лишним. Под топот копыт – сорок минут….
Я так думаю.
Кукуруза стала большим мне подспорьем. Во-первых, – воровать не так стыдно, её много и она казённая. Во-вторых, разнообразие – сырая и варёная. А на той воде, где она варилась – суп. Или в суп из овощей налущить кукурузы – хорошо. Очень хорошо! Вот только лето…
На темно-синем бархате залива
Как брошь златая
Августовский Крым.
Красиво, блин! Очень красиво! Вот только лето….
Август – и Пилат, грохнувшись, расшиб себе голову, а Сарра не успела его зарезать. Именно тут – на этом самом месте, я первый раз остановился посмотреть – не идет ли за мной лошадь.
Обратный путь был неторопливым – без цокота.
Не очень поцокаешь, пробираясь по пашне, меж винограда. Зато я нашел среди мелкого винного винограда три лозы замечательного столового муската – очень сладкого и крупного.
Первое блюдо, картошка. Она у меня была в доме. А вот второе блюдо – кукурузу. И виноград – десерт. Я собирал в пакет и пакет этот, получился довольно тяжёлым, и в дом я вернулся усталым, и на море не пошёл, а вымылся водой из колодца.
Ребята выкопали его довольно быстро – он же не настоящий колодец, а бассейн. Вымазали изнутри цементным раствором, а сверху построили кирпичную горловину, которую оштукатурили, но не побелили, и она была серая, шершавая, и сидеть, опершись на неё спиной, было цараписто и прохладно.
Через несколько дней – после того как копатели ушли, я сколотил из нескольких досок относительно плоскую крышку. Теперь колодец работал ещё кухонным столом – съёмным. Предметов на нём было немного – кастрюля, кружка, миска, стакан, ведро, и когда я снимал крышку, чтобы достать воды, то убирал только ведро. И почти никогда ничего не падало.
Почти.
Вот и сейчас упала только кружка. Откатилась в сторону, но я не стал за ней гоняться. Достал воду. Облился. Установил крышку на место, на крышку ведро, догнал беглянку, поругал, но не сильно и не грубо – так, для острастки. Вытащил из пакета самую большую кисть винограда и отправился в дом, в прохладу – смотреть на море. На море и на то, как Пилат медленно летит с коня и видит камень, о который он сейчас разобьет голову.
День последующий.
И не пошёл на добычу продуктов, а просто гулял…, ну, не совсем бесцельно – собирал полынь…. И встретил ёжика…. Чего он днём в поле делал?! Он же ночной зверь. Не быстрый и не опасный, в отличие от голых гадов…. Лёгкая добыча. И сделан из мяса. Пихнул ногой – он свернулся в колючий шар – не страшный и не опасный – в отличие от голых гадов. Я его закатил на ту полынь, что успел собрать и вернулся в дом у моря. Сгрузил зверя в детскую коляску без колёс. Постоял над ним – подумал…. И решил пособирать ещё полыни. Там где я поймал ежа – росло много высокой травы, а полыни мало…, или она в этой траве пряталась. И я отправился на обрыв – по-над берегом – в сторону маяка. На этом пути находилось единственное место, где, если прыгнуть вниз, вероятность благоприятного, окончательного – с поломкой шеи, финала была больше семидесяти процентов. Обрыв довольно отвесный и под ним куча пней и брёвен. Такая же, как в конце тупиковой дороги, у бочажины. Но если там, глядя, на человечье деяние, я мог, хоть что-то придумать – украли, спрятали, потом заберут. То здесь эта малая-малость стёрлась, даже не до прозрачности, а до полного исчезновения.
Но и у места – «с вероятностью более семидесяти процентов», был свой недостаток – малая возможность для разбега. Виноградники подступали, вплотную к дороге и до начала пустоты оставалось метров семь-десять…. Нуда не беда. Главное, чтобы хватило воздуха на крик – пока бежишь до края обрыва.… Остальной путь будет кричаться само – воздух уже не главное…. Просто закричать во всё горло и побежать – можно с закрытыми глазами…. Но с открытыми лучше – не споткнёшься.… Добежишь и всё, вырезанный из картона силуэт подхватит ветер и унесет в море – если ветер с берега.
28.
Пламя металось в печи, и его свет гневно отражался в глазах стоявшей у плиты Сульции. Она что-то мешала в котлах. Сыпала приправы, в плюющиеся маслом сковороды. И губы её шевелились.
- Ты разговариваешь сама с собой, Сульция? – Спросил Пилат, стоя у дверей кухни.
- Нет, я разговариваю с едой! - ответила она, не обернувшись, продолжая что-то мешать.
- А помнишь, как я пробирался к тебе на кухню, когда был мальчиком?
- Да, помню, хозяин, – она резко обернулась. - И как я била тебя по рукам, когда ты мне мешал.
- Сейчас я взрослый, – Пилат, на всякий случай, сделал шаг назад.
- Ты старый! Но это не имеет значения. Что ты хочешь сказать?
- Я...
- Говори и уходи... не мешай мне!
- Я хотел...
- Ты хочешь, чтобы рыжая шлюха принесла тебе ужин? Она принесет.
- Сульция, я...
Она достала из котла огромную ложку на длинной ручке.
- Ты хочешь еще что-то спросить?
- Нет, – быстро повернувшись, он шагнул в дверь.
- Рыжая не спит со старым козлом, и с молодым тоже не спит! – крикнула она ему вслед.
И огонь вырвался из печи, и тени заметались по потолку и стенам, а потом улеглись на полу.
29.
Каменная стена конюшни давала тень густую и неподвижную, а на ней шевелились маленькие тени от листьев оливы, под которой стоял ослик и тележка Эстоса. Сам он, опершись спиной о ствол дерева, смотрел, как Марсий разливает вино.
- Тебе не жалко тратить такое хорошее вино на старика?
- Но я, же и сам его пью. – Марсий аккуратно поставил кувшин.
- Ты мог бы брать два кувшина.
Управляющий долго, удивлённо смотрел на старика.
- Я знаю, что я не хороший человек, но тебя я никогда не обижал…. Зачем ты так сказал?
- Ты скупой, и не любишь никого кроме себя,… Я бы не удивился – двум кувшинам…. Но ты сын моего друга – я бы не обиделся. – Эстос поднял кружку.
30.
Держа коня по уздцы, Приск прошёл по двору и остановился у дома. Пилат стоял в тени портика.
- Мы готовы, хозяин…. До деревни и обратно галопом.
- Нет. Галопом только туда. А когда ты напьешься вина с местными….
Приск, хотел что-то сказать
- Закрой рот. – Пилат не повысил голоса, но даже конь стал смирно, - …ты не поскачешь, а поведёшь, Фибула в-поводу. Ты понял?
Приск кивнул.
- Не слышу.
- Да! хозяин!
32.
Вся рыбацкая компания шла к таверне уверенным и скорым шагом. Таким скорым, что толстый Публий отставал, краснел и покрывался крупными каплями пота. А за их спинами солнце клонилось к западу, но всё еще было ослепительным, а тени от него чёрными.
33.
Пятна крови на палубе пиратского корабля стали черными. И только лужа, в которой лежал капитан, была бурой и липкой. Пираты боялись его даже мертвого, и никто из них – толпившихся рядом с трупом, не решался подойти первым. Наконец, вперёд шагнул седой, почти квадратный негр. Он наступил в лужу и кровавая жижа, вылезла сквозь пальцы его босых ног.
- Я заберу себе меч, того однорукого…. – Он с трудом разжал пальцы покойника. - А капитану пора в последнее плавание.
34.
Тени шевелились, стараясь добраться до ног стоящей у стола Сарры. Пилат смотрел на нее, откинувшись на подушки.
- Ты здесь уже месяц...
- Да.
- Ты довольна?
- Да.
- Сульция называет тебя шлюхой – она права?
- Да.
- Ты немногословна, – Пилат отпил вина и поставил чашу на стол. - Почему ты прогнала конюха – тебе не нужен мужчина?
- Откуда ты знаешь?
- Я видел.
- Я не люблю, когда меня берут силой.
- В Риме многие матроны просили меня рвать на них одежды, бить и брать силой.
- Этих матрон никогда не насиловали.
- Ты еврейка?
- Да.
- И ты шлюха.… Налей себе вина.
Сарра внимательно посмотрела на него, потом взяла кувшин.
- Ты будешь мне платить?
- Я дал тебе работу и крышу над головой.
- Ты прав.
Струя вина ударила в дно чаши.
35.
Марсий, стоял над поверженным Эстосом.
- Вот ведь старый хрыч! Никак не может привыкнуть к хорошему вину…. – Он попытался тащить друга за плечи – не получилось. Чуть пошатываясь, обошёл тело и взялся за ноги.
36.
Полную кружку поднял рыжий Крисп.
- Выпьем за радость, которую приносят нам женские груди!
- Их ноги!
- Их задницы!
И собутыльники дружно сдвинули кружки, расплескивая вино по столу. Язычок пламени взметнулся над маслом налитым в плошку.
37.
Светильник погас. Сарра отбросила покрывало и встала с ложа.
- Я принесу тебе вина.
Половинка луны освещала обнаженную женщину. Сделав шаг, Сарра задела край платья, сброшенного на пол, и в лунном свете засеребрилось лезвие ножа. Медленно покачивая бедрами, она пошла к столу, налила вина. И аккуратно держа чашу развернулась к ложу.
В глазах Пилата, металось бессилие, и пальцы судорожно сжимали покрывало.
- Остановись!
Сарра остановилась и с жалостью посмотрела на прокуратора.
- Не сегодня, – сказал Пилат, не открывая глаз. - Уходи.
- Я могу помочь тебе...
- Уходи!
Женщина поставила чашу. Медленно вернулась к своему платью и, взяв его, вышла из дома...
38.
Не одеваясь, она пересекла двор. Чуть замедлила шаг, проходя мимо стоящей в дверях кухни, Сульции. Старая кухарка не пошевелилась, и вслед не посмотрела; по её сморщенным щекам текли медленные слезы.
39.
И по щекам Пилата текли слезы, но в глазах его виден был упрямый гнев, мышцы напряженно дрожали, и с треском разорвалось покрывало, натянутое на груди.
40.
- А-а-а!
И от этого победного крика вздрогнула Сульция,
41.
А на лице Сарры, прячущей под матрац нож, появилась удивленная улыбка.
42.
- А-а-а!
Кричал пьяный конюх, мотаясь в седле бешено несущейся лошади. Он, молодой и сильный, на прекрасном коне, конь ему послушен и тоже рад этой скачке по серебряной пыли, навстречу веселой половинке Луны.
43.
Маленький серый ослик привычной дорогой спускался к деревне. В тележке свернувшись клубочком, спал старый Эстос.
44.
Огромное золотое Солнце медленно выходило из моря. Казалось, что это рыбаки тащат его в своих сетях под размеренные крики стоящего на корме одной из двух лодок, рыжебородого Криспа.
- И. Раз! И. Два! И.Три!
Сеть ложилась на дно, и солнце отражалось в серебряной чешуе.
Рыбаки мерно склонялись и поднимались, подчиняясь этой ритмичной команде, но вдруг стоящий первым у борта Фома шарахнулся:
- А-а-а! Чудище! – закричал он и рухнул на дно лодки.
Из глубины, запутавшись в сетях, медленно поднялся труп. Огромная туша капитана, с шевелящимися волосами была действительно похожа на морское чудовище. Рыбаки бросили сети и в молчании смотрели на труп.
- Вы что, не видели утопленников?! – Заорал Крисп. - Отпихните его багром – он нам все сети перепутает!
- Сам выпутывай, если такой смелый, – маленький Отис взял весло и толкнул покойника к лодке Криспа.
- Осёл! Ты запутаешь сеть! – Крисп отпихнул труп обратно.
Соседи Отиса уже пришли в себя; они подтянули утопленника к борту и, морща носы, быстро выпутывали его из сетей. А совсем осмелевший, Фома вырвал из уха покойника серьгу.
- Ну и вонища! – Крисп длинным багром оттолкнул капитана подальше и взялся за сеть.
- Начали! И. Раз! И. Два! И. Три!
Рыбаки тянули сеть. Солнце поднималось все выше, и уже плыло марево...
45.
...Над морем, над белым песком пляжа,
46.
над дорогой, по которой осёл тащил тележку, полную винограда. А старый Эстос, с закрытыми глазами, шагал сзади, держась за её край.
День тот же в доме у моря.
Я опять не спрыгнул, наверное, потому, что ветер был с моря…. Зато полыни набрал, такую огромную охапку, что пришлось заворачивать её в майку. Получился вьюк. Погрузил его на спину, взмахнул серыми, длинными ушами и, опустив голову, тихонько побрёл к дому. Тропинка к морю и от, которую я протоптал, была твёрдая и потрескавшаяся, но звенела гораздо тише и тоньше – дороги.
Ёжик, удрать не смог и копошился в коляске. Я на него глянул, и он опять свернулся в клубок. Вышел во двор.
Растопил печку.
Взял нож….
Ни мало я не смущался убийством животных для пропитания – змеюка, между прочим, тоже животное – хоть и голый гад.
В Калмыкии я зарезал сайгачонка, – мы на них охотились.
Приезжал ночью, на машине, калмык Дауш, с ружьём, и мы ехали по степи. Просто вперёд и вперёд. Сайгачье стадо попадало в свет фар, и какое-то время они бежали в луче, я держал руль, Дауш стрелял, а кто-нибудь еще – в кузове, орал диким голосом.
Охота.
В луч попало небольшое стадо, Дауш стрельнул, упал сайгачонок, я вылез подбирать, но тут он – сайгачонок, вскочил, и на трех ногах порскнул в темноту.
- Езжай дальше, – я махнул в сторону убегающего стада. - Может, еще подстрелишь. А этого я поймаю.
Дауш уехал,
а я ловил….
Не видно ни фига!, только слышно, как копытца – цо-цок. Я туда! Опять цо-цок и затихли.
Место где мы охотились, называлось – «поливные луга», и было окружено канавой в метр глубиной и метра полтора шириной, и судя по звуку, сайгачонок в эту канаву и упал….
И пошёл я на звук, и разверзлась подо мной земля, и грохнулся я вниз.
И ни на метр.
А, как утром оказалось, на все три.
И дух из меня вышибло, а в руке образовалась трещина.
Стеная, добрался я до лагеря,
стеная, провел бессонную ночь – нянча поврежденную конечность. А утром с приятелем Мишей отправился на место ночной охоты и горького со мной происшествия.
Грохнулся я в силосную яму, а сайгачонок яму эту обежал и грохнулся в канаву. Нога у него была перебита, и ночь мы с ним провели без радости. Но для него всё быстро кончилось, а я мучился еще с месяц.
Было это в Калмыкии.
А здесь – на Тамани – я зарезал поросёнка, нет, не зарезал – добил. За год до сайгачонка…? Да, точно!
В экспедиции выкормили поросёнка, а мы приехали из первой Калмыцкой поездки, и поросенка этого, в нашу честь, решили резать и есть. И резанье поручили Эльдусу – молодому студенту Астраханского медицинского института.
-Ты – сказал начальник экспедиции, Олег. -Будущий хирург…., и давай….
Будущий хирург – белее мела, глаза безумные. Накинул поросенку петлю на шею и поволок в сарай. Как он потом говорил.
- Видел, как большие ребята кошку вешали.
И он решил поросёнка повесить – хирург ведь, ти его мамашу!
Из сарая доносился визг, потом затихло. думаю, дело было так…. Сил поднять поросенка, а он был уже здоровый – у студента медика не хватило. Поросенок визжал, хрипел, дергался, Эльдус его уронил, а потом, испугавшись, что не оправдал доверия и, что поросёнок на него бросится…. Причины испуга можно поменять местами…. Схватил топор, треснул животное по голове обухом, оно потеряло сознание и упало. А будущий хирург, с топором в руке, вышел к народу, сказал
- Всё.
И сознания тоже лишился. Его унесли и стали отпаивать вином. Поросёнок пришел в себя и, с визгом, петлей на шее, шатаясь, окровавленный, из сарайчика вышел. Народ, экспедиционный – собравшийся у Эльдусова тела – бросился бежать, и я, кстати, тоже, и тело, маленько, потоптали.
Народ бежит, орёт.
Поросенок визжит.
Эльдус вскочил, но, по глазам видно, разум потерял вовсе – схватил топор, машет им и тоже визжит.
Тут я поросёнка и добил – как положено – ножом в сердце, а потом перерезал горло. В моем детстве я видел, как колют скотину, и как вешают кошек – тоже. Правда, после этого поступка – героического – я за сарайчик пошел – блевать.
С сайгачонком все проще было, ни в первый раз, и не орал он, и не хрипел даже.
И еще.
В какой-то день – после переезда в дом у моря….
Прогулки мои были ещё: неустановившимися, безмаршрутными, шатучими.
Я набрёл на заброшенный, как мне показалось – «мехдвор». А места обитания людей привлекали меня, как Робинзона, сундук капитана. Но оказалось, что место это вовсе не заброшенно, а просто грязное и ржавое, а день выходной. И от того людей нет, а есть только сторож.
Познакомился я с ним.
И угостил он меня вином,
и напились мы,
и предложил он съесть щенка….
Стыдно и противно.
И подробно рассказывать – стыдно и противно.
Болезнь это, а симптомы её – «пьяная лихость» и – «чем хуже, тем лучше»…. И если б я умер, как честно собирался, то ничего бы и не было, а так – со мной остался стыд и ещё очень странное.… До сих пор на меня рычат и норовят укусить суки.
Вот и все мои – знаемые мной – умертвия.
А ёжика я отпустил – нож, единственный, которым я всё делал, был с закруглённым концом. Зарезать им можно, а вот заколоть…, да тем более ёжика…, – ну ни как!!
47.
...А над водопадом висела маленькая радуга, и пастушок, с обожанием, смотрел на купающуюся Сарру. Он сидел на том камне, за которым раньше прятался.
- Ты такая красивая! – Лик даже задохнулся.
- Что ты сказал? – Сарра остановилась у края берега.- Я не слышала.
- Ты такая красивая!
- Мальчик, для тебя сейчас все женщины красивы.
- Нет! Ты самая красивая! – Лик вскочил с камня.
- Многих ли ты видел? А голую, так и вообще одну! – Она нагнулась, опустила руки в воду и фонтан брызг обрушился на мальчика.
Пытаясь увернуться, он упал на спину. Сарра, с хохотом схватила его за ногу и потащила под струи водопада. И в этой веселой свалке они не замечали, что над одеждой Сарры, сложенной у камня, молча, стоит конюх. Лик первым заметил его. С испуганным криком он показал на берег.
- Хочешь обдурить? – Смеялась Сарра, продолжая тянуть его в воду.
- Приск!!!
Сарра обернулась и, спокойно уперев руки в бедра, рассматривала ухмыляющуюся физиономию конюха.
- Действительно, Приск.
Лик на четвереньках выбежал из воды и спрятался за камнем.
- Что тебе надо, конюх? Я ведь говорила – если мне понадобится мужчина – тебя я не позову.
- Зачем ждать, когда рыжая шлюха позовет? Я пришел сам! Подойди, я подам тебе платье. – Приск наступил на одежду и засмеялся. - Ты хоть и шлюха, но не можешь собирать виноград нагишом.
- И ты отдашь его мне? - Сарра выбралась из воды и остановилась перед парнем.
- Возьми. Только не наклоняйся, а встань на колени.
Сарра опустилась на колени. Конюх схватил рыжие волосы и намотал на руку, отчего ее голова неестественно задралась.
- Теперь никуда не денешься. Я таки получу своё!
- Пусти ее! Пусти! – Лик налетел на Приска, плача и молотя того кулачками.
От неожиданности конюх отступил.
- Пошел вон, щенок! – Тыльной стороной ладони он хлестнул мальчика по лицу.
Лик упал, но тут, же вскочил, бросившись на обидчика, вцепился зубами в руку, оплетенную волосами Сарры.
- А-а-а! – Конюх отдернул руку, едва не оторвав женщине голову. - Я тебя! – Он сгреб пастушка за пояс штанов и рубаху, и швырнул его в озерцо.
- А-ах!
После броска конюх застыл с вытянутой вперед рукой, а глаза его начали вылезать из орбит. Правая рука Сарры держала его за причинное место и медленно выворачивала.
- Отступи на шаг!
Конюх отступил, она поднялась на одно колено и, обернувшись, посмотрела, что там с Ликом. Мальчишка благополучно выбирался из воды, и она повернулась к конюху.
- Этой шутке, – она круче повернула правую руку, - меня научил один римский легионер.
Она пошарила левой рукой под лежащим платьем и вытащила нож.
- А сейчас ты получишь то, за чем пришел –свое!
В глазах Приска метнулся ужас, он рванулся и, дико закричав от боли, упал. Вскочил, пробежал три шага и опять упал, поднялся и, зажав руки в паху, пошел-пополз к виноградникам.
Лик стоял, совершенно мокрый, и смотрел на Сарру с восхищением, почти как на божество. Сарра спрятала нож и подошла к малышу.
- Ты не сильно ушибся?
- Нет! Я и не почувствовал. Чего он хотел от тебя?
Она потрепала его по волосам:
- Того, чего мне, на самом деле, вовсе не жалко. Пойдем, а то старый Эстос наябедничает управляющему.
И, накинув на себя платье, она начала подниматься по склону, а марево струилось вокруг нее, размывая контуры тела.
48.
А в темной комнате Сарры фигура Пилата была четко вычерчена падавшим из окна светом. Прокуратор разглядывал куклу, сидящую на подушке, потом взял ее в руки и, присел на кушетку, уложил тряпочное тельце на сгиб руки и, раскачиваясь, попытался напеть колыбельную.
49.
Марево плыло над двором, и тела обретали чёткость только в тени. Сульция вышла из кухни и, поставив корзину, присела у стены. Откинула голову и закрыла глаза.
50.
Пилат поднёс куклу к лицу – нарисованные глаза были открыты.
- Не засыпает, – и осторожно усадил её на подушку.
51.
Выйдя из комнаты, он повернул за угол и остановился над сидящей кухаркой.
- Очень жарко, хозяин, – сказала она, не открывая глаз. - От такой жары люди сходят с ума и случаются разные беды... Я подремлю здесь, в тени..., не беспокойся, ужин будет готов вовремя.
Пилат кивнул и вышел на солнце, которое тут же растворило его. Почти прозрачным добрался он до ступенек портика, и только в тени вновь обрел четкость. Он остановился, глядя на сверкающее море.
- Интересно, а как она узнает, когда кукла засыпает?
Казалось, что море состояло из расплавленного золота, и в эту кипящую массу опускалось Солнце.
День последующий в доме у моря. День.
…. если ветер с берега. А ветра нет вообще – ни с берега, ни с моря, ни справа, ни слева. Куст полыни на окне не шелохнётся, на море – далеко от берега, есть какое-то шевеление, но это, скорее, от внутренней морской жизни, чем от ветра. Так что вырезанный из картона силуэт спланирует вниз и уляжется на песке.
День последующий.
Ширина песчаной полосы здесь не превышает десяти-пятнадцати метров и, поэтому курорты Краснодарского края – в табели о рангах, стоят далеко не первыми…. За то и курортников мало – в поле моего зрения двое – справа, а слева так и вообще никого. Это хорошо – тихо. Это плохо – окурков нет.
День последующий.
Я плоский, картонный, море плоское мокрое, а земля круглая и колодец во дворе круглый.
День последующий.
Полоса песка, узкая, белая, плоская. Я – коричневый, охранял привезённую Игорем натурщицу. Она – полосатая, а для фотографий должна быть ровно-коричневой, и потому была отправлена загорать нагишом. А я, – её охранять. Никого на узкой полоске, кроме нас не было. Ни справа, ни слева. Не огорчало меня это! Несколько пачек сигарет лежали в детской коляске, без колёс – в доме у моря.
С обрыва, цепляясь за верёвку, спустился молодой лысеющий человек. Прошёл мимо нас, чуть не своротив голову, чтоб не смотреть на голую. Залез в море. Плавал бурно. Вылез. Терпел, терпел, терпел. И всё-таки подошел к нам.
Я, честно говоря, немного напрягся, но ничего не произошло – только полу диалог.
Лысеющий: не отрывая глаз от фотомодели.
- Скажите, а где здесь ловят мидий?
Я. - Удивленно развожу руками.
Молодой человек.
- Спасибо.
И всё. И ушёл. Барышня даже обиделась, перевернулась на спину и сказала.
- Я думала, он пришел на меня посмотреть.
Пока была на животе – от молодого человека, только голос слышала. А перевернувшись решила посмотреть – кто это такой невежливый. И невежливый – по обрыву поднимавшийся – обернулся. И с обрыва чуть не грохнулся, едва-едва успел, за верёвку ухватиться.
Наверняка у этого лысеющего комсомольца, есть ещё какая-то жизнь, с родными, знакомыми, детьми…. Но также – наверняка, она не толще картона. Можно в любой момент, у любого моря, на любом песке – два силуэта положить, – один поставить и ничего не изменится.
Колодец во дворе круглый, земля круглая, а люди плоские.
Плоские,
плоские..,
плоские…,
плоские…,
Скатываюсь в сон, а спать на солнцепёке нельзя – нехорошо будет голове. И я пополз к морю, и в море, и в море по дну – туда, где глубже и прохладнее. Танцующая на тонкой нити сна и яви кукла голубая – растаяла. А натурщица – Наташа, наоборот – поднялась и тоже в море пошла. И мы с ней купались. Она голая, я в трусах. И ничего не было.
День последующий.
Теперь подъём наверх, по пеленгасничьей тропинке давался мне легко, – не прикасаясь к верёвке, почти бегом. Окреп. Очень окреп. И тропинка, та от берега до дома, читается совершенно явственно. Время…, – оно только в этом и существует – тропинка, колодец, улучшенная печка, крепость тела. А уйди, и не будет его…, – останется лишь – крепость тела, печка улучшенная, колодец, тропинка.
Если один день моего отшельничества описывать на одном листе бумаги, получится более ста восьмидесяти листов. И назвалось бы это творение – дневник. Дневник, написанный после времени…. Но, где набрать дел на целый лист…?
Можно подробно описывать каждый слой полыни.
Можно подробно описывать каждое разжигание печки.
Можно подробно описывать каждый поход за овощами.
Можно подробно описывать каждый поход за фруктами.
Можно подробно описывать каждый поход на берег.
Можно подробно описывать каждое купание.
Можно подробно описывать страх смерти.
Можно..
Можно…
Можно….
Но у меня уже есть рассказ о том, как страх смерти – мерзкий, желтый, сморщенный, выползает на поверхность мозга. И, как от него избавиться – превратить в гвоздь, и глубоко-глубоко забить, так, чтобы и шляпка исчезла.
Рассказ лежит в коляске без колёс – в доме у моря…. А страх смерти он – ничейное чувство…, не Христианское оно, и не атеистическое….
Христиане у Господа просят послать им – «страх смертный», а значит это вовсе не та гадость, что выползает на поверхность моего мозга.
Атеисты, изо всех сил, уговаривают не бояться, не думать, наплевать…, – но у них не получается…. И потому учитываться вообще не должно.
Не дано мне, об этом судить, только рассуждать дано…, и прикасаться дано…. И очень странное, то к чему прикасаешься…, – под пальцами и ладонями – тёплое, огромное, шелковистое. Ещё раз – огромное. Похожее было. когда я толкал настоящие скалы. Нагретые солнцем. Только без чуждости и агрессивности, которые обязательно есть, у настоящих скал. Я знаю, я пробовал – в Осетии, в Кабанском ущелье. Всё мне казалось, что горы не реальность. А всего лишь декорации. И, чтоб убедить себя в обратном, подходил к скале, и, упершись, изо всех сил толкал.... Чуждость, агрессивность, реальность – в ответ.
Не дано судить – дано прикасаться…, и размышлять – дано…. И отринул я, то, что это – под пальцами и ладонями – теплое, шелковистое, огромное, и еще раз – огромное. Имеет отношение к атеизму. Нет, это, то, о чём просят в молитве…. Но мерзкое, жёлтое, сморщенное, выползающее на поверхность моего мозга…, так и осталось на ничейной территории. А рассказ о нём был написан в городе Кузнецке, а вокруг была зима и советская власть….
Я вернулся в Кузнецк в конце декабря – незадолго до своего дня рождения.
Квартира была не заперта и не топлена – темно, я два раза споткнулся за те восемь шагов, что шел по кухне до маленькой комнаты, там, под потолком, блестела лампочка, и она даже зажглась.
Спотыкался я на кучах золы, мама перестала её выносить, а сваливала прямо на пол. Кучи были не очень большие – маму отвезли в сумасшедший дом в начале ноября. Соседи испугались, что дом сгорит, и вызвали врачей. Ноябрь – настоящие холода только начинались.
Ночь,
темно,
зима.
Сосед Слава, наверное, вспомнив, что я его не раз лупил, дров на растопку не дал…. Ну и Бог с ним, ведь я его лупил за то, что он лупил меня в детстве…. Оба не правы. Но это я сейчас такой мудрый, а тогда разозлился – ох, как! А на сердитых воду возят…. И это верно – тоже – ох как! Я и дров наломал, и наскрёб два ведра угля – в соседней кочегарке…. Нет. Уголь из соседней кочегарки мы с приятелем Мишей крали в предыдущую зиму, а в эту – уголь был у меня в сарае.
Крали мы детскими ванночками, или – в просторечье – корытами. Три корыта ему. Три корыта мне….
В прошлую зиму.
А в зиму, эту, уголь был у меня в сарае…. Крупный, отличный антрацит, не украденный, купленный…, – за украденные три ящика водки. Работал на винзаводе и – крал.
Дрова я наломал из оторванных от Славкиного сарая досок. Наскреб два ведра угля. Растопил печку. Не раздеваясь, сел рядом с ней на корточки. Дверку не закрывал. Смотрел как разгорался огонь. Не плакал. Принялся за уборку –
выносил золу,
выносил золу,
выносил золу.
Мыл пол,
мыл пол,
мыл пол – перекручивая лампочку, туда, где мыл. В маленькой комнате, на подоконнике, стоял радиоприёмник, и я машинально воткнул вилку в розетку, воткнул и забыл…. Пока выносил золу, уголь в печи разгорелся во всю, и мытьё пола происходило уже в относительном тепле и горячей водой, а когда закончил, стало совсем тепло. И наведением порядка, и созиданием уюта – в маленькой – моей – комнате, я занимался в трусах и майке. В трусах и майке я заваривал чай, открытую пачку заварки, нашел на газовой плите, газ кончился, и мама готовила – если вообще готовила – если вообще ела – на печке, а плиту использовала как плоскость – неровную.
Порядок.
Уют –
в маленькой –
моей –
комнате:
поставил на стол машинку «РейнМеталл-Борзик» – аннексионную, с пятидесяти, а то и больше, сантиметровой кареткой, из натурального чугуна – тяжелаяяя!!,
положил рядом тетрадку с рукописями и бумагу, поставил настольную лампу – с левой стороны,
ввинтил в неё лампочку,
выбил палкой и потёр об снег полушубок – старый, потертый, но с историей и любимый…,
накрыл им кресло,
налил в чашку чай,
сел в кресло и потянулся за чаем…. И тут грянул гимн Советского Союза.
Господи, как я ненавижу коммунистов!! До сих пор….
Я не взял чашку, было тепло и чисто, и настольная лампа, и чай…. Я плакал не долго, но очень горько, а когда весь советский народ, матерясь, собирался на работу, я выпил чай, прикрыл печку – оставив маленькую щелку, чтобы не угореть, и улегся на застеленную выбитым той, же палкой одеялом постель, укрылся тулупом и уснул, а они пошли – строить и жить.
Мама…. Она была яростной сталинисткой, и когда наши споры перерастали во взаимные оскорбления, мы писали друг другу письма, и вежливо носили их из комнаты в комнату. Все они сохранились – лежали в чемодане под кроватью. В незапертой и нетопленой квартире ничего не пропало. Потому, что у нас ничего не было? Потому, что место, где живет сумасшедший, вызывает суеверный страх? Потому, что я был хулиганом, а своих не трогают? Не было ничего, а то малое, что было…. зола, ноябрь, темно.
Какой долгий путь от моря до дома. Какой долгий! И тропика твёрдая, и пусть петляет, но видна замечательно, и окреп я – по обрыву бегом поднимаюсь…. А вот на тебе!
Зола,
ноябрь,
темно….
Я прожил зиму, истратив тридцать один рубль, написал мало – семь коротеньких рассказов…, – без сигарет тяжело.
А страх смерти не христианское это чувство – у Бога милостей много. И не атеистическое – ни милостей, ни горестей – тьма.
День сегодняшний. Три часа пополуночи.
Рассвет скоро, а я словарь взялся читать – Даля Вл. Бесьи шутки…., – лукавство одно! Ведь как было:
«Доколе Я в мире, Я свет миру. Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому. И сказал ему: пойди, умойся в купальне, в купальне Силоам, что значит: «посланный». Он пошел и умылся, и вернулся зрячим». Евангелие от Иоанна гл.9 ст.5-7.
И это не просто чудо, а одно из основополагающих – ведь не был виноват слепой, и не были виноваты родители в его в слепоте, а мучился он двадцать один год, чтобы Спаситель мог явить свет. Это о системе координат – о справедливости.
Теперь читаем у Даля Вл. – «ср. црк. распущенная глина, грязь. Бренный – глиняный, взятый от земли, от праху, скудельный, непрочный, слабый, поддающийся разрушению. Бренность – непрочность, разрушимость, подчиненность общим законам конечной, земной природы».
Вот так, у Бога – чудо из брения, а у Даля Вл. – подчиненность законам природы. Вот так.
Бесьи шутки…. – зима, Кузнецк, советская власть.
Не хочу!!
52.
А навстречу Солнцу плыл корабль. Ленивый ветер чуть надувал паруса и шевелил тент, в тени которого, на ковре, возлежали Марк и хозяин корабля – Люций. Между ними стояли кувшины, чаши и блюда с фруктами и мясом.
- Ты отличный воин, Марк! – Люций налил вина и поднял чашу. - Ты – лучший!
- Будь я лучшим, у меня было бы две руки...
- О-о-о!..Даже с одной ты стоишь десятка.
- Ты опять хочешь позвать меня на службу?
- Да, мой друг.
- Я не люблю море, – Марк сплюнул за борт. - Я очень не люблю море.
- Не говори так! И, пожалуйста, не плюй за борт – ты обидишь богов.
- Что они могут мне сделать? У меня нет дома, нет руки, мне нечего терять. Ха!
- Всегда есть что терять... Пока жив.
- Я умер два года назад.
Люций удивленно поднял мохнатые брови и посмотрел на легионера; тот осушил чашу и протянул ее к хозяину.
- Налей еще.
Люций налил, и Марк выпил вино в три глотка.
- Два года назад я убил рыжую еврейскую шлюху Сарру. Я убил её пьяный – она хотела уйти, я убил её и уснул, а когда проснулся, наши отряды продолжали поход. Налей, – Марк опять вылил в себя вино.
- На третье утро я понял, что я – мертвый. Что боги могут отнять у меня теперь? – Марк с трудом встал. - У меня нельзя отнять...
Он попытался плюнуть, качнулся и упал вперёд лицом, на палубу. Люций смотрел, как из рассеченного лба центуриона течет струйка крови и моментально сворачивается, и засыхает на раскаленных досках палубы.
53.
А в море, вокруг раздутого трупа капитана, кружил дельфин. От его плавника разбегались круги и раскачивали безобразное тело: вот оно перевернулось вниз лицом и, оставляя на поверхности пузыри, отправилось на дно. А дельфин сделал еще круг и стремительно уплыл по закатной дорожке.
54.
Солнце садилось, и пламя в очаге становилось ярче, а тени чернее. Хозяин таверны раскладывал на жаровне рыбу, которую ждали, нетерпеливо стучавшие кружками, рыбаки и, сидящие за чистым столом в глубине трактира, двое толстых купцов и худой как жердь приказчик.
- И что – действительно чуть не отрезала?! - Крисп встряхнул за плечо старого Эстоса. - Чуть не отрезала?!
- Ну, хоть подержалась,- ржал редкобородый Фома.
- Да может, все это враки? – Толстый Публий налил всем вина.
- Нет. Лик хороший мальчик, – Эстос обвел их взглядом. - Он не будет врать. И не тряси ты меня! – Он стряхнул с плеча руку Криспа. - Расплескаешь!
- Тихо! – Публий поднял руку. - Герой идет. Приск! Иди к нашему столу.
Вошедший Приск с подозрением оглядел всех посетителей, нахмурился и, широко расставляя ноги, подошел к столу рыбаков.
- Как на вилле – все ли живы? – Публий пододвинул ему кружку, налил вина. - Как хозяин?
- Все живы, – Приск выпил залпом и повернулся к трактирщику, - эй! Два кувшина на этот стол!
- Собрался погулять, сынок? - Эстос ласково потрепал его по плечу.
Хозяин поставил на стол блюдо с рыбой и два кувшина.
- А все ли цело у вас в хозяйстве? – Фома через стол потянулся за рыбой.
Удаляющийся хозяин громко засмеялся. Приск гневно посмотрел ему в спину, фыркнул презрительно и налил всем вина.
- В хозяйстве всё цело! – Выпив кружку, он со стуком поставил её на стол. - Все цело, и кулаки, – он поднес кулак к носу Фомы. - Целы...
- Кулаки – штука хорошая, - Публий оторвал рыбью голову, - но не главная...
Крисп, не выдержал и громко захохотал.
- Эй, хозяин! - закричал тонким голосом один из купцов. - Принеси-ка нам печеных яиц!
И тут за рыбацким столом от хохота повалились все, даже старый Эстос мелко трясся, держась за бока. Конюх вскочил, сел, опять вскочил – лицо его бледнело, краснело и наконец, приобрело ярко-багровый цвет. Ничего не понимающие купцы с удивлением смотрели на смеющуюся компанию, и тощий приказчик тоже засмеялся –неожиданно громким басом. И это было последней каплей – багровый Приск схватил со стола кувшин и разбил его о голову Криспа. Тот свалился со скамейки, но, быстро вскочив, хотел влепить конюху затрещину. Приск присел, и затрещина досталась подбежавшему хозяину, тот отлетел под стол к купцам, а в Приска с двух сторон вцепились Фома и Публий, и они все свалились на пол. Сверху на них прыгнул Крисп, и многорукое и многоногое чудище начало кататься по полу
трактира, круша лавки, столы и посуду. Толстые купцы и приказчик только и успевали поворачивать головы да подбирать ноги, а выбравшийся из-под стола хозяин, вооружившись длинной поварешкой, лупил по высовывающимся из кучи-малы головам. И вот, поварешка попала в лоб Приска, и в голове у него вспыхнуло яркое пламя, а потом медленно гасло, унося сознание.
55.
Половинка Луны и яркие звезды тихо покачивались на невысокой волне. У жаровни, поставленной на палубу, сидел Марк, он смотрел на яркие угли и баюкал свою искалеченную руку; он, кажется, даже пел...
56.
Пели, уставившись на догорающий светильник, Крисп и хозяин таверны. Мерно раскачиваясь, они вместе тянули одну и ту же ноту. Остальные лежали рядом со столом, на земляном полу, и только старый Эстос, намертво вцепившись в лавку, спал сидя, уронив голову в тарелку с недоеденной рыбой.
Песня затихала, светильник медленно гас, и из-за горизонта появлялся краешек Солнца.
57.
Когда оно поднялось, а лучи упали на траву, покрытую росой, долина окуталась не туманом, нет – тенью тумана. И стадо коз и пастушок, идущий с козленком на руках, казались нереальными, плывущими по воздуху; а вот Приск, лежавший у обочины, был реален и грязен, и синяк у него под глазом был реален и зрим, и губы были похожи на две пережаренные лепешки.
Лик опустился рядом с ним на корточки и с участием, и жалостью разглядывал.
Конюх с трудом открыл один глаз, который непонимающе смотрел на пастушка; потом в нём мелькнуло узнавание и, разлепив губы, конюх издал невнятное мычание.
- На, попей, - Лик протянул ему оплетенный кувшин с молоком.
Ловя равновесие, Приск уселся и попытался пить, но, коснувшись разбитых губ, ойкнул, облился и поставил кувшин на землю. А потом, уронив огромные руки и хлюпнув носом, начал плакать, как обиженный ребенок; большие, с горошину, слезы текли по небритым щекам и измазанному молоком подбородку.
- Не плачь, - Лик гладил его по голове, - не надо.
Он вынул из корзинки с едой чистую тряпочку и ловко вытер заплаканное лицо:
- Сейчас умоешься, и все пройдет. Вставай, я провожу тебя к роднику.
Опираясь на подставленное плечо и всхлипывая, Приск плелся навстречу встающему солнцу, а козы, понимая всю серьезность момента, тихонько позванивая колокольцами, шли за ними.
58 - Рыжая, ты ведь ходишь купаться под водопад? - старенький Эстос остановился за спиной Сарры, укладывающей гроздья в корзину.
- Да.
- И ты купаешься голая?
- Да.
- Я старый и больной….
- И постоянно пьяненький. - Сарра обернулась.
- Да, и постоянно пьяненький. - Эстос вытащил из сумки флягу.
- Хочешь?
Сарра покачала головой.
- И мне не добежать до водопада раньше тебя, - Эстос хлебнул. - И не спрятаться за камнем - как мальчишке Лику. - Куда я дену осла и повозку? А без осла мне ни за что не подняться обратно.
- И чего ты хочешь? - Сара улыбнулась.
- Сейчас, я сделаю глоток и скажу - старик приложился к фляге. - Как мне увидеть хоть часть того, что из-за старости и пьянства я не могу подглядеть?
Смех Сарры спугнул сизоворонка.
- А зачем тебе это нужно, старый Эстос?
- Потому что теперь, рыжая, - я могу только смотреть, - и он опять понёс флягу к губам, но на полпути рука остановилась, и вино потекло на землю.
- Смотри.
Сарра повела плечами, и платье упало. Она взяла из корзины спелую гроздь и приложила к груди.
- Нравиться?
Эстос кивал, и вино выплескивалось в такт кивкам.
- У тебя не останется вина, - Сарра присела, а когда поднялась, платье было уже на ней, - И тебе придется идти в деревню.
- Нет, - Эстос допил остатки, - У меня, в повозке, есть еще одна. - Спасибо, рыжая. Такое, - он нарисовал в воздухе пышные формы, - Я видел только в далёкой юности, - когда хозяин привозил на наш остров какую-то госпожу и её служанок…. Мы тоже прятались за камнями и смотрели, как они купаются под водопадом.
- Эстос! - Марсий вынырнул из-под виноградных лоз. - О чем ты, трухлявый пьяница, болтаешь, вместо того чтобы возить урожай?!!
- Он рассказывал о молодости Пилата.
- Ха! Что он может знать! - Марсий презрительно скривился. - Давай, гони своего паршивого осла, - у всех уже давным-давно полны корзины.
Эстос, с помощью Сарры, вывалил корзину в тележку и, кряхтя, повёл осла к дороге.
- Этот старик ничего не знает о молодости хозяина. - Марсий почесал затылок и ляжку. - А вот, если ты пригласишь меня, - он погладил её по груди. - Я могу рассказывать хоть до утра.
Он опять протянул к ней руку и заглянул в глаза, а они были совершенно прозрачными, - как та полоска воды, которую не преодолеть - потому что воздух закончился. И Марсий плавно пронёс руку над её грудью и почесал собственный висок.
- Если ты пригласишь меня, я могу рассказать многое, очень многое. Я знаю все.
- А Сульция? Она тоже знает всё?
- Что? - Марсий оторопело уставился на Сарру. - При чём здесь Сульция? Сульция ни за что не станет рассказывать тебе о Пилате, она вообще не станет с тобой говорить!
- Да, но я могу сказать ей…, что ты хотел говорить со мной…, об этом.
- Ты…. Ты…. Ты, рыжая шлюха! - И Марсий почти бегом устремился вслед за Эстосом и его тележкой.
59
Струя воды разбивалась и стекала по вороной, подрагивающей шкуре коня. Он радостно ржал и приседал на задние ноги. Приск поставил ведро на землю и начал протирать животное пучком соломы.
- Закончишь мыть. Оседлай и приведи, - Пилат внимательно рассматривал разбитую физиономию конюха. - Да-а, очень хорошо тебя отделали. Или ты упал?
Приск молчал, тиская в руках пучок соломы.
- Значит, упал. Наверное, ночью свалился с обрыва?
- Да.
- Ладно. Заканчивай работу.
Развернувшись, Пилат пошел к дому и, пройдя по мозаичным полам портика, уселся в кресло. Он смотрел, как, закончив вытирать коня сухой попоной, Приск вынес из конюшни седло и сбрую.
Жеребец радовался предстоящей скачке и, негодуя на ненужные, по его мнению, ремни и железки, ржал и пытался встать на дыбы. Но в конце-концов он подчинился и вслед за Приском, гордо неся на себе седло, пошел через двор к портику.
Похлопав коня по шее, Пилат запрыгнул в седло.
- Так, где рыжая хотела сделать из тебя кастрата?
Лицо конюха дернулось, и он опустил голову.
- Я жду – где?!
- У водопада, хозяин, – отпустив поводья, Приск отступил в сторону.
- Не гуляй ночью, а то без головы останешься.
Пилат тронул коня и шагом выехал за ворота, а там с маху пустил его в галоп.
60.
Конь и всадник унеслись по дороге, в прозрачное подрагивающее марево, а пыль, поднятая ими, оседала медленно, соринка за соринкой, и слезы, текущие по щекам Сульции, медленно добирались до подбородка и летели на землю.
61.
Капли пробегали по обнажённому телу, падали, разбивались о мелкие камешки, оставляя на них влажные пятна. Сарра сидела на корточках, привалившись спиной к тёплому валуну. Глаза её, были закрыты. И открыла, она их, только, когда тень Фибула заслонила солнце.
- Ты никого не боишься? – Пилат смотрел на нее с седла.
- Я боюсь лошадей.
- Это не лошадь, это жеребец, – Пилат тронул коня шпорами и тот, танцуя, наступал на Сарру. - Он совсем молодой, и у него никогда не было кобылицы.
Сарра сделала едва заметное движение вперёд и между валуном и её спиной образовалось пространство.
- Ты действительно боишься! – Пилат дернул повод, и конь, перебирая копытами, надвинулся.
Сарра нырнула вперёд и вверх. Крикнула и взмахнула руками у самой морды жеребца. Вороной шарахнулся, встал на дыбы и, поскользнувшись на мокрых камнях, повалился.
Сарра смотрела, как вывалившийся из седла Пилат падал на землю, как ударился головой о камень, и как появилась струйка крови, превратившаяся в ручеек, а затем в лужицу.
Пилат видел, как Сарра нагнулась к своим вещам и, достав из-под платья нож, сделала шаг к нему.
Глаза прокуратора закрылись.
- Э-эй!!!
Сарра резко обернулась и увидела, как с горы, от виноградников, бежит Сульция. Она махала руками. Упала и катилась почти до водопада, а, вскочив, подбежала к Пилату и опустилась рядом с ним на колени. Спрятав нож, Сарра набросила на себя платье...
- Положи его голову себе на колени! - Сарра смотрела, как Сульция выполняет ее приказ.
Подойдя к воде, она намочила платок и вернулась.
- Прикладывай к ране. И всё время делай так, - она помахала платком в воздухе, - чтобы был холодным. Я иду за Эстосом и его тележкой. Она отбросила волосы назад, и они рыжей волной рассыпались по спине. Закрыв море. Пляж.
День последующий в доме у моря.
И нет никаких событий, – ни совята не залетают, ни сколопендры не заползают. Легкий ветерок, и скольжение облачков от горизонта к зениту. Только до зенита они не добираются, – тают, где-то на полпути. Скольжение, таяние, – все беззвучно. Когда овец режут, такое же беззвучие стоит, а когда стригут – ор невообразимый. Примерно такой, какой устраивают малолетние сорочата у меня на окне, а если я их гоню, является мамаша и начинает строго и громко меня ругать. Дракон – это вовсе не крокодил с крыльями, – это сорока с зубами.
День последующий в доме у моря. День.
Ну, всё не так! Всё падает, валится, а упав, ломается. Вертит и крутит чего-то…. И откуда это «чего-то» взялось, и что ему надо?
Думал спастись от него работой: начал усовершенствовать печку, – если поднять трубу повыше, тяга будет сильнее. Ничего не получилось – и даже хуже, чем ничего, – трубу уронил. Кусочек от нее отколол. Разозлился. Плюнул и пнул печку. Покривилась она и пошла трещинами. Замечательно усовершенствовал! Чудесно!!
Гордыня и уныние, - смесь отвратная и смердящая. И когда она у самого горла плещется, – трубы колются, и печки разваливаются, и вообще ничего хорошего не происходит. Я это вовремя понял и ногу от второго пинка удержал. Оставил все, как есть и пошёл гулять. По дороге по-над морем. Быстрым таким шагом пошёл, даже немножечко подпрыгивая, – чтобы утряслось и осело, или наружу выплеснулось, – к едрене Фене!!
И на половине пути к маяку выплеснулось, а у маяка, – то, что осталось, – осело. Нет, не осело, – повисло.
Есть такой медицинский термин, – «Каплевидное сердце» – очень зримый и совершенно точный…. Капля тяжелеет, тяжелеет. Верхняя её часть все тоньше и тоньше. И как дурак ждёшь, – когда же оторвется и упадёт…. Можно лет семьдесят ждать.
Вот я и ждал и возвращался шагом медленным и даже плавным, и ждал. Но. Не истончилась жидкость до пустоты, не упало сердце, стекла с него гадость, налипшая, и очутилась в желудке. Немножко похоже на похмелье, ну да, плевать.
Гордыня и уныние, – сильно действующая смесь. Очень! А всё из-за чего? всё из-за того, что любая рукопись есть молитва. А до Бога доходит только та, что твориться в тайне, и Отец наш воздает нам явно. И значит, как только рукопись становится явной, – всё….
«И когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою». Матфей гл.6 ст.5
А может все-таки воздаяние за тайную молитву и есть появление рукописи на свет? И тогда всё в кайф. И починить печку, в общем-то, не сложно, и даже трубу удлинить, – подставить две половинки строительных блоков.
Засыпать их землёй.
На блоки поставить трубу, – отбитым краем вверх.
И тоже засыпать землёй.
Землю побрызгать водой и полученную грязь – размазать.
Когда подсохнет, получится довольно прочная корка.
И трещины и щели исчезнут, и тяга будет отличная.
И действительно тяга была отличная. И искры летели высоко, и долго-долго не гасли.
День последующий в доме у моря. Утро.
Туман. Роса. Спальник влажный. Пальцем провел, – палец мокрый, на брезенте полоса…, можно, что-нибудь написать и снова уснуть…. Но есть хочется, поэтому и проснулся.
Выбирался из спальника, стараясь не прикасаться к влажной его поверхности, на самом деле, это не очень сложно. Первыми освобождаешь плечи, потом подтягиваешь ноги, садишься на корточки, встаешь во весь рост и спрыгиваешь с постели. Но на полу-то тоже роса!!! И в воздухе, над полынью – влага. Туман.
Доел то, что оставалось в кастрюле со вчера. Быстро. Огромными шагами вернулся к постели. Запрыгнул. Встал во весь рост. Присел на корточки. Вытянул ноги. Закутал плечи…., и фиг уснул! Таращился в окно, пока там не появились трава, забор, дорога, море….
Тот раз – единственный!, когда на меня упал огромный Сафронов…, – как давно это было…, я был молод, красив, длинноволос, с ленточкой поперёк башки, поэт…. Вот только вокруг было болотисто и липко. И «атланты мир держали на каменных руках», и медведи о земную ось тёрлись. Господи!, – какая тоска!, – диво, что я не каждый день в штаны прудил, или не понимал я эту тоску тогда? Слаще редьки ни ел ничего? Да ел! Ещё как – и Цветаева, и Мандельштам и, и, и,. И много чего ещё гениального и великого. Много…, но с пробелами.
Можно написать на влажном брезенте – все коммунисты козлы – с тремя восклицательными знаками – !!! И попытаться уснуть…. Но уже проступают сквозь туман –
трава,
забор,
дорога,
море.
Ещё чуть-чуть подождать и можно отправляться загорать и плавиться. Плавиться и загорать…. А Сафронов, кроме огромности, буйности, доброты и щедрости, ученым был замечательным – из прикладной археологии такие теоретические выводы делал, что – ого-го!! А утром, после того как со мной случился, тот единственный! раз, успокаивал меня Гвидон. Был он не карликом, а горбуном и художником сюрреалистом…. И родители его были гениальными – горбатому младенцу они дали имя – Гвидон. Гвидон Алексеевич. И он мне сказал, что с ним такое случается частенько, и без Сафронова сверху, и нет в этом ничего страшного, а просто…, ну тоска, ну болотисто и липко кругом, ну «атланты держат землю на каменных руках»…, ну, ну, ну…, и наплевать! Постираться, посушиться, и идти пить пиво.
День последующий в доме у моря. День.
Пеленгаса нет. Пеленгасников нет. Валялся на пляже с закрытыми глазами – пытался совпасть с ритмом моря и с ним слиться, и стать целым единым – с миром прекрасным.
Никак!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Нет у меня ничего общего с этой огромной, мокрой плоскостью – пусть она даже – капля, подчинённая закону внутреннего натяжения…., или притяжения.
То ли дело баня!!!!!!!!!!!
Вода ручная – открыл краник – потекла, закрыл – перестала. Пар горячий, веник ласковый. И начиная с ног – потихонечку-потихонечку, нежными касаниями…, – правую руку, потом левую. И только в последнюю очередь спину и грудь. Парить, парить, парить, парить. В холодную воду – прыг. Выдохнуть. Замёрзнуть. И опять в парную – на верхнюю полку и лежать….
В Тамани баня отвратительная, да и вообще, на юге париться не умеют, не любят, и, по-моему, даже не понимают, зачем нужно специально потеть, если и так все, постоянно, потные.
Баня в Тамани отвратительная и парная устроена чрезвычайно просто – открываешь вентиль, и из трубы хлещет пар, густой и белый. Когда на расстоянии вытянутой руки всё исчезает, становится чуть теплее, чем на улице. Зачем такая парная? – понять невозможно. С морем слиться невозможно…, пойду гулять по берегу. Пусть одеяло от пота высохнет, а я, может быть, окурками разживусь…. Хотя вряд ли, давно уже вместо пеленгаса ходит неприличное слово. И вместо окурков, то же самое слово, и жара начинается, не когда туман уходит, а позже – гораздо позже. И марево уже не густое и рыжее – как мёд каштановый. И действительность искажает, только на самую малую малость…. И штиль вокруг – такой штиль, что пыль на обочинах дорог не лежит, а стоит. Как утром, после тумана – поднимется, так тумана вечернего и стоит. Недалеко от бессмысленной кучи брёвен я нашёл точильный камень…, обрадовался. И фильм вспомнил – японский. Документальный. О самом замечательном японском рубаночнике – так, наверное, называется человек, работающий рубанком. Выбирали его честно – всех спрашивали и все на него указали. Так же выбрали лучшего точильщика. А лучший точильный камень и лучшее лезвие – для рубанка, в японском музее хранились. И, вот, законно избранному точильщику дали музейные экспонаты. И он точил – долго блин!, аккуратно, по-честному. И стружка, в итоге всех этих стараний получилась тоньше сегодняшнего марева, легче пуха…, и положили они её в музей – вместе с камнем и лезвием.
Красиво это – впечатляет это. И если представить себе, что рукопись и есть тонкая-тонкая стружка, снятая с поверхности мозга, а потом аккуратненько раскатанная по листам бумаги, то понятно, почему так страшно отдавать их кому-то другому…. Вот сожмет он руку и все, кровоизлияние, инсульт, кома. А если и не так летально, то всё равно морщины и помятости внутри головы. Очень это – больно….
Пляжный оселок я решил положить в коляску – про запас. У меня был ещё один – дорожный – найденный на дороге. Им я точил свой отвратительный нож. Из тоненькой стопки рукописей, лежащей в уголке коляски – я взял один листочек – наугад.
«Влажный комочек
Увядших пионов
Тихая музыка
Медленных туч
Мокрый асфальт весь в трещинах и разводах, – три лужи, букетик цветов…
Я нагнулся, подобрал цветы, перепрыгнул через среднюю лужу, по бордюру обошел большую и двинулся по тротуару дальше, – к центру города Кузнецка, что в средней полосе России.
Было утро, было холодно, и там где я подобрал цветы, луж было три, – большая, средняя и маленькая. Отличались лужи еще и по цвету, – в маленькой отражалось только небо, в большой и средней,– облака, и листья деревьев. Букетик желтых пионов лежал между двумя большими лужами, корешками попадая в третью – поменьше.
А достались мне цветы, потому что уже неделю я вставал рано утром и шел устраиваться на работу.
И не мог!»
Это из Кузнецка, из – «очень давно». И называется – «История болезни». И дождливое лето, лужи, тучи, букетик на тротуаре – и много чего другого о том, как я пытался внешний мир – реформировать, формировать, обустраивать…. А не надо это – и ему больно и мне.
И начал я – листочек медленно сворачивать – проверял, что с мозгом будет. Свернул в трубочку – ничего. Один раз поперёк – так, дискомфорт небольшой. А вот ещё раз – вдоль…. И лишился сознания.
62.
Море. Пляж. Двор. Солнце. Ступени портика. Тень. Но рыжая копна, рассыпавшаяся по спине молодой женщины, такая яркая, что Пилат зажмурился. Но всё-таки открыл глаза, внимательно рассматривая Сарру. Она спала. Сидя у стола. Положив голову, на сложенные руки. Прокуратор, осторожно высвободившись из-под одеяла, проверил повязки. А потом тихонечко – кончиками пальцев провел по рыжей гриве. Плечи Сарры напряглись, но она не подняла головы.
- Что с жеребцом? – Пилат опустил руку на покрывало. - Он ничего себе не повредил?
- Вывихнул ногу, – Сарра подняла голову, – но уже почти не хромает.
- Ты врала, ты не боишься лошадей.
- Я боюсь жеребцов, у которых никогда не было кобылы, – Сарра поднялась и картинно потянулась. - Пойду, скажу Сульции, чтобы несла бульон – она не спит третьи сутки. Она обрадуется.
- Да, обрадуется, – и Пилат закрыл глаза.
Сарра еще какое-то время постояла, рассматривая его осунувшееся лицо, а потом вышла во двор, где у дверей кухни стояла и внимательно смотрела на нее Сульция.
- Всё хорошо, отнеси ему свой бульон, а лучше, горячего вина с мёдом.
- Без тебя знаю, что нести! – Сульция нырнула в кухню. - Не уходи далеко! - крикнула она оттуда.
- Я иду к водопаду, - Сарра медленно пошла через двор.
- Шлюха! - крикнула ей появившаяся с подносом, уставленным кувшинами и кружками, Сульция; и хотя крик был строг, старуха улыбалась.
63.
Улыбался пастушок, сидя на своем камне и глядя, как мокрая Сарра идет к нему из-под водопада.
- Я давно тебя не видел. Ты ухаживала за хозяином?
- Да.
- Теперь он выздоровел?
Сарра остановилась перед ним и начала отжимать волосы.
- Значит, теперь ты опять будешь приходить каждый день? – голос Лика дрожал от радости.
Сарра вскинула голову, и волосы рассыпались по плечам.
- Не знаю.
- Но он выздоровел! Ведь выздоровел?! – голос мальчика задрожал.
- Не плачь, – она присела рядом, - хозяин сейчас, как твой маленький брат, который еще не может ходить, а за такими надо приглядывать.
- Пусть Сульция приглядывает!
- Ладно, будь, по-твоему, я ей передам.
- Кому, Сульции?
Сарра кивнула. Лик встал с камня, в глазах его был ужас, слезы высохли:
- Нет! Ты ей ничего не говори... Я... Я...
Сарра повалилась на землю от хохота.
- Что с тобой? - от удивления Лик перестал бояться.
Сарра с трудом пересилила смех и поднялась на ноги.
- Ты так испугался. Почему вы все её так боитесь?
- А ты нет?
- Нет. Почему я должна бояться старой кухарки?
- Не знаю. Все боятся: и Приск, и Крисп, и даже Марсий.
- И даже сам хозяин, – в тон продолжила Сарра, - а вот, почему?
- Она старая, - пожал плечами Лик.
- Эстос тоже старый.
- Эстос! Сравнила...
Сарра набросила на себя платье.
- Ты придешь завтра?! – голос мальчика опять зазвенел слезами.
- Я постараюсь, – рыжая поцеловала его в щеку и пошла вверх по склону.
Лик с обожанием смотрел ей вслед, но вдруг в глазах его вспыхнул ужас: он увидел, как навстречу Сарре, из виноградника, Приск в поводу выводил жеребца.
- Сарра! Сарра!!!
Подняв голову, она увидела идущих ей навстречу и, повернувшись, махнула рукой мальчику:
- Не бойся!
Она продолжала неторопливо подниматься, а поравнявшись с конём и человеком, остановилась и молча смотрела на них. Конь всхрапывал и дергал головой. Приск отводил глаза.
- Это хозяин послал, отвести его к водопаду, – он переминался с ноги на ногу, - я не знаю почему.
- Разве хозяин встал?
Приск кивнул.
- И сам приходил к тебе?
- Нет, он сидел в портике на кресле, и приказал прийти, и сказал, чтобы я отвел его, – Приск дернул повод, - к водопаду.
- Ну, веди, – она отступила в сторону, пропуская их. - И смотрите, не споткнитесь - оба!
Приск повернулся, но увидел только её спину. Сарра шла быстро, а под гору почти бежала и замедлила шаг только на тропинке, между службами. Оттуда был виден портик и дремлющий в кресле Пилат.
64.
Но он открыл глаза, как только рыжая Сарра остановилась перед ним.
- Почему ты так тяжело дышишь? Ты торопилась?
- Да. Конюх сказал, что ты поднялся.
- А-а-а... Ты их встретила... Лошадь не должна бояться места, где она упала.
- Это не лошадь, это жеребец, – у которого никогда не было кобылы...
- Я тоже все помню, – Пилат закрыл глаза. - Иди.
Сарра стояла в нерешительности.
- Тебе ничего не надо?
- Нет. Если понадобится, я позову.
Пилат не открыл глаз, и Сарра медленно, несколько раз оборачиваясь, ушла.
И ушло солнце – в море и оставило золотую дорожку. А, когда дорожка утонула, на чёрной поверхности моря появились половинка луны и звёзды.
65.
И по звёздам плыли рыбачьи лодки. С первой, опускали сети и в специально устроенные поплавки, вставляли факелы. А когда они закончили. Пошла вторая лодка. Сидящий на её носу, рыжебородый Крисп, достал из под медного колпака горящий светильник. И, один за другим, зажигал факелы. И звёзды растворялись в более ярком свете.
66.
А потом живое пламя поблекло, и из моря появился краешек солнца.
67.
Оно поднималось выше и отражение его на зеркальной воде становилось нестерпимо ярким. А на дощатую палубу было горячо смотреть, а дотронуться – немыслимо! Марк пересилил страх и прикоснулся к доскам кончиками пальцев, искалеченной руки.
- Не надо, Марк! – Купец схватил его за плечо. – Мне больно смотреть!
Легионер усмехнулся и откинулся – в тень от полога – на подушки, разбросанные по ковру.
- Я никогда не пил столько вина. Твоя щедрость и это проклятое безветрие, сделают из меня пьяницу…
- Нет. – Люций, взял из миски засахаренный орех. - Нет, если ты не стал пьяницей до двадцати пяти лет, то уже не станешь никогда. Я знаю, я много видел….
- Пьяниц?
- И их тоже.
68.
Море было жарким и даже желтоватым, как сковородка политая маслом. И дети, стоящие на берегу опасались входить в воду. Они приветственно махали руками подплывающим лодкам. И только, когда те ткнулись носами в песок, детвора осмелела и, поднимая тучи брызг, облепила борта. Они, как муравьи растаскивали сверкающую рыбу. И никто на них не кричал и не прогонял. Даже язвительный, Фома, улыбался не криво, а во весь рот.
69.
И старенький Эстос, был счастлив. Он сладко дремал, устроившись у подножия, покрытой мхом скалы. И маленький Лик, свернувшись клубочком, дремал рядом с ним. А козы дразнили ослика, но он не обращал на них никакого внимания, размеренно жевал траву и встряхивал длинными ушами.
70.
А, Приск шагающий по пыльной дороге был серьёзен. И волосы его, не торчали в разные стороны, а были приглажены. И следы в пыли он оставлял серьёзные и даже сердитые.
71.
Солнце уже не было жарким. Оно уходило за скалу и тень, покрывавшая мальчика и старика, стала густой и пушистой.
72.
А у изголовья постели Сарры в плошке с маслом плавал горящий фитилек, и тени от него, слабые и неверные, чуть шевелились на потолке.
Сульция с корзиной в руках совершенно беззвучно возникла на пороге, но Сарра тут, же открыла глаза и села на постели.
- Отнеси ужин хозяину.
Сарра встала и поправила волосы.
- Только не наливай ему много вина. Он еще слаб. – Кухарка поставила корзину на пол и, отступив на шаг, растворилась в темноте. Рыжая шлюха взяла светильник и тени собрались у её ног. Они так и бежали за ней, как ручеёк, по серебряному двору. И оставались лужицами в следах босых ступней.
73
Пламя факелов металось яркими языками и от того тени казались темнее, а вино в чашах чёрным. И капелька крови упавшая на лицо Сарры была чёрной.
Она дотронулась до неё пальцем.
- У тебя открылась рана.
- Это малая плата. Совсем малая.
Пилат откинулся на подушки.
- Я знаю, что Сульция просила не давать мне вина…. Но её здесь нет. Принеси чаши.
- Сульция права – ты ещё слаб. – Сарра не открыла глаза. - Совсем слаб.
- Разве? – Пилат сел на постели и погладил её обнажённую грудь. – Разве?!
Сарра поднялась и улыбаясь пошла к столу. Взяла кувшин, чашу. Вернулась и подала прокуратору вино.
- Сульция всегда права, – Пилат сделал глоток.
- Все её боятся, говорят, и ты тоже – это правда?
- А ты боишься Сульцию?
- Нет.
Пилат допил вино и протянул чашу:
- Налей еще.
Сарра нерешительно смотрела на него, на кувшин, опять на него...
- Я, как и все, кроме тебя, боюсь Сульции, но её здесь нет, а ты ей не скажешь.
Сарра улыбнулась и налила вина.
- И себе.
Она налила вторую чашу и поставила кувшин.
- Откуда у тебя на груди шрам от меча?
- Почему ты знаешь, что это меч?
- Я много их видел – Пилат сделал глоток, - шрамов от меча.
- Меня хотел убить твой солдат.
- Плохой солдат.
- Нет.
- Да. Хороший, если хочет – убивает.
- Нет, он был хорошим солдатом. Только совсем пьяным.
- Я не буду с тобой спорить. Сульция права, – Пилат поставил чашу. - Я еще слаб. Но хороший солдат, когда пьян, не хватается за меч... Я сейчас усну.
Сарра встала и поправила подушки, а он взял ее за руку.
- А ты посиди рядом. Мне будет спокойно.
Не освобождая руки, Сарра присела на край ложа. Факел трещал и вспыхивал, гоняя тени. Вот он вспыхнул последний раз и погас, но уже было утро, и над горизонтом показалось Солнце. Пилат приложил палец к губам, когда на пороге возникла Сульция. Рядом с ним укрытая его покрывалом спала, свернувшись клубочком, Сарра; он указал на неё и опять поднес палец к губам. Сульция подошла к ложу и набросила ему на плечи свой платок. Укоризненно покачала головой и так же бесшумно ушла. Пилат смотрел ей вслед и улыбался.
74.
Марсий, тоже улыбался, стоя у дверей кухни и поджидая идущую через двор Сульцию.
- Ну и что ты выставил свои кривые зубы?! Они и в молодости у тебя были черными, и сейчас не побелели!
- Зачем ты кричишь, кухарка, ты разбудишь хозяина.
- Он не спит, – и Сульция стремительно прошла мимо.
- Ну-ну...
- Что-о-о?!! – Рявкнула Сульция, а управитель едва успел отскочить.
- Я ничего... Клянусь Зевсом, ничего, – он сделал ещё шаг назад. - Я просто хотел предложить тебе вина. Того самого, что кабатчик бережет для богатых купцов.
Гнев еще не ушел с лица кухарки, и она сделала шаг к управляющему.
- Оно густое и сладкое, – Марсий заторопился. - Как мед, Сульция, его привозят издалека...
- Ты врёшь!
- Я?!! – Марсий почесался; гнев с лица Сульции уходил. - Я?! Пусть меня покарают Боги! Пойдем, ты попробуешь, и если тебе не понравится, я съем свою бороду.
- Я лучше разобью кувшин о твою голову, – и как бы нехотя Сульция пошла за семенящим впереди управителем.
Они ушли за угол кухни и оставили пустой двор и виноградники в утренней дымке, и солнце, висящее над морем.
День последующий в доме у моря. Ночь.
И что-то неудобно мне стало спать – сыро, а в некоторых местах и вовсе мокро…. Дождь. Щели в потолке я заделал, звёзды и небо сквозь них не видно, но вода проникала – каплями, струйками и даже потоками. А просыпаться, ох как не хотелось! Вот и не стал – почти – и спальника не покинул. А как змея – извиваясь, сполз на пол, высунув руку. стащил с коляски плёнку и, изогнувшись между тремя потоками и двумя струйками, закрывшись плёнкой от капель – уснул.
Утро.
Туман, противоположной стены не видно, на полу лужа, промокло всё, что лежало, а то, что висело на стене – отсырело. Но, надетое – после первого, оч-ч-ч-чень! неприятного ощущения, согрелось и даже чуть-чуть высохло.
И, о, мудрость моя! В комнате, что не выходит окнами на море, в уголке, лежали сухие дрова, прикрытые толью, – такая пропитанная битумом бумага, - для покрытия крыш используемая. Костерок я разжег, в той же комнате где нашел дрова – меж двух половинок строительных блоков, а на них поставил кастрюльку, и когда вода закипела, получился чай. Горячий чай!!
Велик Бог во всех промыслах своих!!
А к полудню вышло солнце, а ветерок не появился, и в течение двух часов было так, как, наверное, в джунглях – всегда. А через два часа стало – ничего – просто, жарко, ну, может, небольшая влажность.
Я развесил и расставил на солнышке, всё, что можно было развесить и расставить, и ушел на море – песок сохнет быстрее всего. Вот только спускаться хреново, обрыв-то глинистый – скользко очень.
Пилат разбил голову еще в поэпизодном плане, еще в Москве, еще в общежитии ВГИКа, а от плана до сценария – о-го-го, сколько!
Хотя некоторые эпизоды уже были одеты, другие одевались параллельно окончанию плана, но, всё равно, до сценария …, – столько же! А если слететь со склона и сломать шею, то и вовсе до конца не доберешься.
Правда, кажется мне, что если я не сам прыгнул, перерезал, намылил веревку – не отказался от Царствия Божия – то дано мне будет закончить, то, что понавыпридумывалось…. Но ведь сам-то – это как???!!! «И волос не упадет с головы, без воли Его»…., но могут и не дать..., будет суд, всё взвесят…, и могут не дать…. Кстати, и то, что ты за верёвку не держался…, – а мог – тоже взвесят! И будет тебе наказание..., – кругом вечность, а придуманного не написать, и с теми с кем хотел – не поговорить, и дома не построить. Куда там сковородкам горячим и серам кипящим!! Истинно, душа зубами скрежетать будет.
Песок высох, и стал жесткой горячей корочкой – под ногами ломается и щекочет. Тело положил – тоже ломается и щекочет. Удовольствие. Лежал и смотрел, как растворяются облака.
И человеков, ни одного – нет! Отдыхающие по скользким склонам не лазят – и оттого не знают, что песок уже высох. Хорошо.
Только у мыса – там, где маяк, есть какая-то чёрная точка, очень возможно, что людь? Да, шевелится точка – живая.
«Между двумя точками, лежащими на одной плоскости, всегда можно провести прямую». Аксиома.
По-моему, так звучит, а может, и нет, может – «Две точки, лежащие на одной плоскости, всегда можно соединить прямой линией».
Но, все равно, как-то не очень пристойно, а коли аксиома, так и насильственно!.................................... ………………………………….Батюшка, на уроке «Закона Божьего» ученицу спрашивает:
- Расскажи мне, отроковица, что в твоём понимание есть – добро и зло?
Встала отроковица дебелая, пышная, роскошная, и говорит.
- Вот думаю я, батюшка, что кто меня взад пихает – тот мне зла хочет. А кто вперёд пихает – тот – добра.
Поглядел на неё батюшка внимательно. И оценку вынес.
- И туманно, отроковица, и похабно………………..
………………………………………………………… …….Экие мысли лезут! Женщины у меня давно не было – месяца три, а то и больше, лень точно вспоминать, а, вспомнив, отсчитывать. Может и у Пилата с рыжей ничего не получается, потому что я, по этой части, ленив стал?
Ленив и не любопытен…. Хотя нет, видел я тут акт на берегу торопливый и скоротечный – ничего особенного, но подглядывал с удовольствием. Или это не любопытство, а так себе – физиология?
Печёт солнышко, ох припекает!, и если сейчас уснуть, то может быть нехорошо, а выпадать из дрёмы и ползти в море – не хочется, совсем не хочется, нисколечко не хочется …. нисколечко!!, а если, не покидая дремы уползти в Кузнецк, в зиму, может и не будет никакого теплового удара и солнечных ожогов? Только уж очень в Кузнецке противно. Но ведь не всё же?! Были ведь стихи, рассказы, пьесы – всё это было там. Нет, не так. Всё это было – в там…. Тоже неправильно, нет, по смыслу правильно, но так не говорят. И пишут вокзал, хотя приезжают в вагоне. Вагон – Вагзал.
Окна вагзальные от потолка до пола, наледь на окнах толщиной в три пальца, под окнами лужи, в лужах отражаются окна и драная штукатурка на потолке. Кассы – справа. Зал ожидания – слева. Скамейки фанерные – цвета кала. Люди на них – одежды много, лиц – мало. Двери с перрона в вокзал – не пропорционально малы. Двери из вокзала на привокзальную площадь – так же уродливо велики. За ними – снег, пустые улицы…. Трубы, дым
Ночь черна,
А окна серы
Мыши серы,
Кошки тоже.
Месяц серый
Рожки спрятал в снегопад
Ад?
Нет, кажется, было по-другому –
Ночь черна
А кошки серы
Мыши спят
И всё под крышей,
А над крышей
месяц рыжий
спрятал рожки в снегопад
Ад?
Первый вариант к аду ближе, или ближе к аду, а точно не вспомнить, точно, только, то, что ад с вопросительным знаком, и что окна от потолка до пола, и наледь на них, и драная штукатурка, и лужи.
Это всё я помню до деталей – ни один раз уезжал и всё возвращался,
возвращался,
возвращался….
Я даже помню время, когда на перроне стояли четыре фонаря на чугунных, от зверя неведомого, лапах. И в каждый приезд-отъезд я лупил по ним каблуками…. Не умирала надежда – вот сейчас сорвётся фонарь с места и поскачет по городу. А за ним железнодорожники, милиция, зеваки, дети, собаки, кошки…. Нет – кошки от них. Потом фонари убрали, а может быть они сами ушли – по-тихому. Надоело им, что по когтям лупят. И живут теперь в лесу заснеженном, зимнем, холодном….
Вставать надо – хоть на четвереньки и в море ползти – не помогает Кузнецк от солнышка….
17.8.99. час сорок минут пополуночи.
Знаю зачем, но не знаю как – рукопись нынешняя. Посмотрел на неё сверху – стоя. Вся она в тире и точках, как в оспинах…, – попытка визуализации течения мысли…. Графическое изображение паузы…. Бог с ними – пусть будут…. Другая проблема есть – знаю как, но не знаю зачем – это новый сценарий о протопопе Аввакуме. Он выскочил, на левую сторону тетради – там, где черновики. И легко так пошёл – даже побежал….
1.
Низкая печь с плитой. Огонь высвечивает кусочек земляного пола. Солнце, через окошко у самой земли, – бревенчатую стену с полочками, а коптилка на столе – бородатые лица, напряженные, озабоченные, недобрые.
– Ну что, други мои, – Аввакум встал, почти упершись головой в потолок, – Силен Христос всех нас спасти и помиловати. Аминь.
Все перекрестились, и тени заметались по стенам, стирая отблески заходящего солнца.
– Прибыл Пилат, станет вопросы нам задавать, а коли ответим не по его – пытать будет, а то и вовсе казнит. Готовы?
– Ты-то готов? – Лазарь щурился и по столу ногтями постукивал, и лысиной поблескивал.
– Все мы готовы, – Федор погладил Лазаря по плечу. – Ведь да?
Логгин с Епифанием молча склонили головы.
– Мы–то готовы, – Лазарь стряхнул руку Федора, – А вот мужик с Мезени пришел, сказывал. Сыны твои, Аввакум, отреклись от веры истинной, может и ты?
– Стыдно тебе, Лазарь! - Аввакум склонился над столом. – Стыдно. Детьми попрекнул, я про то первым узнал, всю ночь плакал да молился, они сейчас с матерью в землю закопанные сидят – и без смерти смерть – смерть. Так они ребята малые, а я неужто бы от венца победного отказался?
– Эк ты! Венец победный!! Ты из мук–то, только что голод в Москве пытал, а остальное-то все нам досталось.
– Да ты…!!!
– Охолонь, протопоп, – Епифаний поднялся, – А ты, Лазарь, пустого не мели – чужие муки считать - не дело вовсе. Сядь, Аввакум, сядь.
– Может, смерть нам всем завтра будет, – Федор затряс головой, – Может, перед Богом все предстанем, а вы ссоритесь. Грех!
Аввакум тяжело опустился на лавку.
– Прости меня, Лазарь. И вы отцы, простите.
– И ты меня прости, протопоп. Боюсь я, – Лазарь перекрестился, – Шибко боюсь…
– Все бояться, – Логгин поправил фитиль коптилки, – Колени трясутся, спина мокрая, а что делать-то? Нельзя нам перед никонианами головы опускать. Не можно!
– Не можно!!
– Не можно!
– Не можно!
– То-то и оно! И нет у нас никаких путей и лазеек, Аввакум Елагина правильно Пилатом назвал – Пилат он и есть Пилат – мучитель и кровопиец! – Логгин встал, – Пойдем, Лазарь, к себе, молиться будем. Поможет нам Христос и Отец его.
– Аминь.
– Аминь.
– Аминь.
– Аминь.
И когда все встали, язычок пламени заметался, шарахнулся в сторону, лег на бок, фыркнул пискляво и погас.
– Ничего, Аввакум, – в голосе Федора слышались слезы, – Мы в темноте уйдем, огонь потом вздуешь. Храни вас Бог.
Епифаний открыл дверку печи, стало красновато светлей, и трое уходящих добрались до дверей, ничего не опрокинув.
– Храни нас Бог, – Аввакум перекрестил ушедших, потом зажег от углей лучину, а от лучины фитиль в коптилке. Снял с плиты котелок и деревянной поварешкой разлил взвар по глиняным кружкам. Сел.
Епифаний, кряхтя, забрался на лежанку.
– А знаешь, – Аввакум хлебнул из кружки, – Началось-то все со скоморохов, – он опустил кружку на стол.
Пока не споткнулся о вопрос – «зачем?». Я же не Дюма-отец, который по семь вещей сразу писал – на листах разного цвета. Он здоровенный был! А мне и с дневником этим таманским – беда! Ну, может не совсем – беда, но не просто – ох, не просто!! Весь этот Кузнецк, вся эта зима, всё это из другой вещи, которая называется – «История болезни»…. А тут ещё Аввакум.
«История болезни», название рассказа, он валяется где-то в черновиках, а вещь еще только придумывается как нечто целое – как вещь, она может ничего общего иметь не будет с рассказом, который начинался так – «Я туда-сюда по остановке ходил. Решал сложнейший, ночной вопрос – ждать последнего автобуса или идти пешком?
Ехать – две остановки.
Идти – семь минут дворами, пятнадцать по тротуарам.
Должен автобус был быть, ну обязательно должен! Ходил по остановке и решался.
Закурил.
Докурил.
Пошел дворами.
Дворами хорошо – под ногами листья шуршат – потому что осень, только темновато, и можно во что-нибудь вступить неприятное, и это минус в пешем ходе. Иду себе и иду. Дворами. Путь такой короче. Угол срезается. И вышел, я, метров за пятьдесят до остановки. Ближайшей к дому. Тут, к ней и автобус последний подъехал, дверки открыл и оттуда вышел я и быстренько так пошагал. И опережал он меня минуты на три-четыре….»
Если я сейчас напишу посреди строки –
«История болезни».
И начну с того, как я не дождался автобуса…. То, что будет? Будет попадание в другую жизнь, где я только догадывался о земли верчении…. А теперь зная, что вертится она со скоростью – метр пятнадцать сантиметров за пятьдесят вздохов – буду я – знающий, влиять на поступки и мысли догадывающегося. Притворяясь, что только наблюдаю за воспоминаниями.
Нет, нельзя писать посреди строки, –
«История болезни»
надо вставать на четвереньки и ползти в море.
День тот же в доме у моря. День.
Я поднялся на четвереньки и пополз-пополз в море. Вода вокруг тела закипала и шипела. Нет, не помогает Кузнецк от солнышка. Остыл, охолонул, освежился…, но остался вялым.
Вяло доплелся до дома.
Вяло уселся за стол.
Тупо уставился на лист бумаги, где Пилат расшиб голову о камень. И не увидел, ни капельки крови, а только:
черные, кривые (хоть и подкладывал специально, по линейки – разлинованный лист) строчки.
За ними:
белое – бумага,
опять белое – платочек, постеленный на стол, серое шершавое – камни, из которых стол сложен, серое мохнатое – полынный ковер на полу…. Под ногами он мягкий, а вот если на него лечь? ……………………………………………………………….
….. Тоже мягкий! Сколько же, интересно, в нем слоёв? Можно, однако, и подсчитать – больше трех месяцев это десять…, ну пусть одиннадцать недель. Приблизительно два слоя в неделю, двадцать два слоя, но это ни о чём не говорит, ибо каждое приношение полыни, а значит слой, неодинаковы. Неодинаковы они по разбрасыванию и утаптыванию…, ну а в среднем, да, – двадцать два слоя, прибавить к ним одиннадцать недель – будет тридцать три…, тридцать три умножить на трёх баранов….
Проснулся, когда замёрз. На двадцати двух слоях полыни.
Писать было уже темно, и так удачно подвернувшийся случай добить Пилата, откладывался для Сарры на завтра – может быть?
А ведь самое время для письма – ночь. Я всегда писал ночью, да и все пишут ночью! Потому что:
никто не шляется вокруг,
никто не войдет в построенные тобой дом, дворец, степь. Разве что храп чей влетит в темное пространство черепной коробки…. Но от храпа и вообще звуков разрушения куда как меньше, чем от вторжения материальных, говорящих, пахнущих тел…. Звуки не разрушают, даже иногда вписываются, становятся буквами или фразами….
Но это, если есть свет и видно написанные буквы и фразы. А света нет, солнышко село, и нет куска холодного, жареного мяса, лежащего на сковородке в толстом слое застывшего сока. А хочется, ох, как хочется!! И хочется хорошую сигарету, или хотя бы целую, а не окурок…. Ну да хочется, – перехочется! И…, и не только писать по ночам способнее, но и овощи на чужих огородах воровать, и почти по тем, же причинам – не вторжение посторонних тел. Спят они утомлённые работой, службой, домашними заботами и домашним вином. И пойду я влево – по дороге вдоль посадок, мимо кукурузного поля, на дальние огороды…. Видел я там, недавно гуляючи, довольно большие патиссоны и значительного размера свекольные листья, а значит и свекла уже немаленькая... Воровать плохо – я это знаю, мы это знаем, они это знают, но…, но… Душа от нищеты, вовсе не «ожестевает и исхнет», и не уходит, и не грубеет, а наоборот даже – прозрачной становится и лёгкой. И путь её, от радости до горя, незначителен очень – не успевает душа трудиться. Потому и воровал, я, каждый раз на две, максимум, три еды. Честно стараясь брать плоды подземные с разных огородов, – чтобы никому обидно не было. И ущерб был незаметен. Такая вот имитация душевного труда…. Хотя, про ущерб, это скорее от трусости…. Воровать-то все равно грех – я это знаю – все это знают – Господь это про меня знает. И наказание неизбежно.… И очень я испугался, когда из темноты, за моей спиной, сначала голоса. А потом и вовсе три фигуры. А у меня в подоле майки свекла и патиссоны, в карманах пиджака лук, чеснок, зелень…. И пусть я не в процессе сбора, а уже уношу…., но – моего огорода здесь нет. И, сцепив зубы, сжав кулаки, скрепя сердце, я не побежал, а пошел, как можно медленнее, и дал этим троим себя обогнать.
Обогнали они и в темноте растворились, и голоса затихли. Как я обрадовался! Почти так же как испугался – до скручивания желудка в спираль.
Расцепил зубы, раскрепил сердце, разжал кулаки. И уронил то, что было в подоле.
Прозрачна душа, ох прозрачна и как пух – легка!
Собирая рассыпанное, посчитал – четыре средних патиссона и шесть мелких – с кулак, свёколок. Лук, чеснок и зелень были рассованы по карманам и не упали.
Быстро, но неровно – то, ускоряясь почти до бега, то, замедляясь до шёпота, добрался домой. Похищенное спрятал…, а суета и неровность остались, и пришлось разжигать печку.
1. Принести сухие, спрятанные в доме чурки.
2.Нащепать лучины.
3.Наломать сухого перекати-поля (здоровенный шар прикатился, и я его камнем придавил).
4.Уложить наломанное.
5.На наломанное положить лучину.
6.На наломанное и лучину положить сухие дрова из дома.
7. Поджечь.
Побежали-побежали-побежали язычки пламени, и дружненько, хорошо, жарко загорелось.
На таком огне литровая кружка воды закипает за семь минут, и все эти семь минут я смотрел, как пляшут язычки пламени, и скармливал им суету и неровность. И когда чай был готов, стал я гладким и плавным, а в печке почти догорели картины, слава Богу, несостоявшейся битвы и последующих за ней неприятностей. Корчились ещё остатки цветовых и световых эффектов, обрывки движений и слов, но уде малопонятные и неопасные. А были, ох какие яркие да объёмные!
А теперь хорошо – тихо. Шум кровавый в ушах не плещется…. И на море штиль. И птицы, и кузнечики, и даже комары – они тишину не нарушают, они её подчеркивают – как самое главное слово в строке.
Не напишешь строку – света не хватает. Луна и звезды хоть и яркие, но далеко. А если к костру наклоняться – получаются каракули – шифровке почти неподдающиеся. И придумать строку нельзя, придумать можно картинку, но они пластичны очень, перетекают друг в друга…. У Пилата вырастает голова Аввакума, на Сицилии идет снег, а по снегу этому, Кузнецкие стихи бегут.
Чужую боль своею помни
Пусть тело помнит, – крест тяжел
И палачи поделят платье
И солнце, будто бы нарочно
Очертит четкой тенью травы…..
Чужую боль своею помни…..
Господи! Как давно это было! Я, по-моему, тогда и Евангелие-то толком не читал…. Середина восьмидесятых…. Читал, но не толком – я торговал антиквариатом, и через меня прошли несколько Библий с ятями и Нью-Йоркское издание, без ятей. Вот его я читал, но не внимательно и совсем не долго – купили. И «Отче наш», не знал. А ведь в академической квартире, на набережной – точно были и Нью-Йоркское издание и Библия с ятями, но…, но – «Зато читал Адама Смита»! И ещё много чего ещё – разного, без разбора – губка, она и есть – губка.
Угольки подернулись пеплом и совершенно не мешали звездам. И маяк не мешал звездам. Он мигал, они мерцали и, если почти закрыть глаза, свет этот повисал на кончиках ресниц серебряным сиянием – не врали поэты, а я, честно говоря, довольно долго сомневался – в «Серебряном сиянии луны». Строчку эту использовали все – от сотворения поэзии, и потому кавычки, и потому автор не указан, и потому я её эмпирически не проверял. Мне и «Золотое как небо Аи», казалось жутко напыщенным, а оказалось просто – натурная съемка.
День последующий в доме у моря. Утро раннее-раннее.
Всё опять – опять у печки, опять Гвидон Софронов и опять, опять, опять…. И всё малоприятное. Вредно это для здоровья – засыпать у печки.
Печка гаснет,
роса выпадает,
пиджак и штаны промокают, ну совершенно!, дрожь колотит такая, что в спальник едва-едва попал, и в спальнике, свернувшись в калачик, еще минут пятнадцать дрожмя дрожал, пока согрелся….
Другая картина – если в печке горят два ведра угля. Чугунная плита раскалилась до багрового, а местами и до белого цвета. Чайник кипит даже на кирпичном уступе – сантиметрах в десяти над плитой. Тогда уснуть можно, не большой будет вред, а то и вовсе никакого….. Вот только шёпот и шелест….
В большой комнате – мама – гадает – шелестят карты. И шепчет – говорит с теми кого я не вижу…. Меня не было несколько дней, и она перестала принимать лекарства. «Перестала принимать», плохое сочетание – неприятное.
Несколько дней – я зарабатывал деньги – возил водку, в вагоне, по окрестностям города Кузнецка.
Бутылки водки стоят в ящиках. Ящики грузят в вагон. Приходит ночь и начинается тяжёлая, прибыльная работа – «мутить».
Аккуратно, стараясь не порвать пробку, открываешь все двадцать бутылок.
Споласкиваешь.
Разливаешь один к четырем.
Добавляешь воды.
Закрываешь.
Проволочной петлей обжимаешь пробку.
Из четырёх ящиков получается пять. Вода в кислородных подушках.
Основной доход – «гости». «Гость», делает ящик себе и ящик проводнику – адов труд, но деньги значительные.
Утром вагон цепляют к поезду, и тот увозит его в окрестности города Кузнецка. Я был одним из двоих «сопровождающих» – проводников. Вот и не было меня несколько дней…. А деньги, у меня всё равно не получались…, не получались, когда разбавлял водку, не получались когда торговал иконами и джинсами. Когда строил гаражи и коровники.
«Не верь!, Не бойся!, Не проси!» – закон зоны. Закон целой страны, лишённой Богом разума на семьдесят лет! И нищим поэтом быть – стыдно. Просить – стыдно. А ведь всё так просто – Верь, Бойся, Проси, и будешь писать стихи, а не разбавлять водку и строить коровники. И будешь нищим поэтом, и жизнь проживёшь поэтом, и умрёшь как поэт…. Всё просто.
Просто.
Просто….
Вот только за стеной шелест сухих листьев – мама гадает и шепчет. Потом она будет всю ночь ходить из угла в угол и шептать все громче и громче. Потом разговаривать в полный голос, а я буду кричать, ругаться, заставлять её пить лекарства, а потом её увезут в город Пензу, в психиатрическую лечебницу, построенную сто лет назад купцом-мироедом. Светлая ему память.
Плита потемнела – теперь она черно-вишнёвая, угли в печи бордовые, и по ним бегают синие огоньки. Если прикрыть заслонку на две трети, то кирпичи наберут жар, и ночь можно будет спать, не кутаясь в тулуп, а вольготно раскинувшись. И не ежиться, глядя в окно на заваленный снегом двор. А вот если закрыть заслонку совсем, то угарный газ поползёт из печи на пол. С пола поднимется – доползёт до кровати. И надо постараться уснуть до того как начнутся физические противности – боль головная, тошнота, рвота, судороги. И организм вынудит меня, выбраться на улицу, сесть на крыльцо, мёрзнуть и смотреть на белый-белый снег, по которому бегут чёрные строчки….
Не получилось у меня уснуть – «до того». Теперь вот, сижу у моря – жду.
День последующий в доме у моря. День.
Чёрные строчки до половины белого-белого листа. Крупным планом глаза Сарры, на общем она взмахивает руками и конь, встав на дыбы, начинает пятиться. Крупно – скользящие копыта. Глаза Сары, глаза Пилата, рапид – падающий Пилат, до детали – камень. На общем плане – Сарра, смотрит на струйку крови. идет за ножом. Крупно – нож, закрывающиеся глаза Пилата. Крик Сульции – общий план, панорама.
- Эй! Эй!
- Да, что? – Я смотрел в окно и не мог ничего понять. Откуда тетки какие-то с детьми?!!
- Мы за сливами этой дорогой пройдем?
Как красиво рушился водопад. Вмиг стал хрустальным, покрылся трещинами и рухнул. Как красиво!!
-Да, пройдете. – Не заорал, руками не замахал – вежливо ответил.
И они пошли себе за сливами. Бог с ними. Теперь все строить заново, и что получится неведомо…. Нет, такого смешения картинок как при придумывании не произойдет, но…..
Вот тётки!
Эх, тетки!
И чё вас понесло этой дорогой?! Есть же много других – хороших, укатанных, одна даже заасфальтированная – наполовину….
Это там, где какие-то сибирские люди начинали строить себе особняки. Возвели трех и четырех этажные кирпичные коробки. Проложили вдоль них дорогу. И пропали. Я по этим домам лазил – замечательно нелепые!
Сибиряки они, как буровские американцы –
«Строят точную копию Парфенона, но в десять раз больше, и искренне считают, что их Парфенон в десять раз лучше».
Вот тётки!
Эх, тётки!
Кой чёрт понёс вас этой дорогой!!
Бессмысленно чёрные строчки на бессмысленно белом листе, никаких сарр, никаких пилатов, прекрасная пустыня вокруг – синяя, где море. Зеленая, где виноградники. Серо-жёлто-коричневая – где берег, полынь, дорога, обрыв. Чёрная палка маяка – слева.
Прекрасная пустыня!
Направо пойдешь – ….?…., налево пойдешь –….?…, прямо пойдешь, – ….?….
На самом деле хоть направо, хоть налево, хоть прямо…, это за едой и окурками…. А у меня еще есть еда. У меня, еще даже, есть курево – и идти мне некуда. В Кузнецк, в зиму – неохота. На Сицилию – к Пилату – водопад разбился, раскололся, разлетелся. Бессмысленно черные строки на бессмысленно белой бумаге…. Очень знакомо хочется плакать, такое уже было, да – в Калмыкии….
Степь. Все оттенки серого, от почти чёрного до ковыльно-серебристого. А рыжие пятна – это сайгаки. Откуда, к порогу моей палатки,
стоящей,
посреди степи,
за много лет до конца Советской власти,
не знаю, за сколько километров,
от любого населённого пункта,
занесло,
страничку газеты «Таймс»!?
Воистину, Калмыкия – страна абсурда!
Страничка «Таймс» с объявлениями месячной давности. И месяц тому назад, мой друг –Андрей Никольский, играл в Лондоне, в «Барбидж-холле», Шумана и «Песни моря» – Листа….
Господи, помоги мне!!
Все оттенки серого, от почти чёрного –запекшийся от жары чернозём, до ковыльного – трава ковыль. Страна абсурда. Все в Калмыкии получают безводные, и даже капитан дебаркадера, к которому швартуются Волжские суда в городе Цаган-Аман, тоже.
В Калмыкии я лепил большие, из глины и соломы, кирпичи – саман называются. Еще одна попытка заработать большие деньги – один кирпич – семнадцать копеек – за день можно слепить штук четыреста-пятьсот. Заработать большие деньги, а зимой писать, писать, писать…. Это как – «В Москву! В Москву!» – с тем же результатом….
Зато я видел страну, в которой заборы ставят на крыше, взлётные полосы, строят – без аэродрома. И много чего еще интересного есть.
Очень знакомо хочется плакать, такое уже было, да, при коммунистах, не зависимо от времени и места – когда читал “Дар” Набокова, смотрел картины Феллини и живопись Рабина. От бессилия?
Да, наверное….
Налево пойдёшь…..– ? Направо пойдёшь …. – ? Прямо пойдёшь…. – ?
А ещё из интересного – Калмыкии, была труба. Замечательная труба! Я на неё наткнулся, идучи из одного посёлка в другой, они километров десять- пятнадцать друг от друга – хорошая прогулка.
Иду, смотрю – конец трубы. По логике – там, где дырка, там конец трубы, а там где начало, там должно быть что-то, от чего она начинается. По логике.
Шла труба, приблизительно, в ту же сторону, что и мне надо было, и мы отправились вместе…. Километра через четыре она закончилась – как и началась – дыркой. Я туда заглянул - ничего не видно, крикнул – никто не отозвался. Хорошая труба, стыки все сварены аккуратно, ржавчины почти нет, очень она мне понравилась, а что начало и конец одинаковые, так это повод к размышлению и даже философии. Самостоятельная труба, спокойная, и направление у неё верное – в ту сторону, что и мне надо было. Хотя в степи нельзя заблудиться – можно дольше идти. А ещё там можно увидеть и эмпирически потрогать, разницу между азиатским и европейским, способами мышления. Если европейцу нужно попасть из пункта «А» в пункт «Б», он пойдет по дороге, а если азиату нужно тужа же, то он на дороге сядет – будет ждать попутного осла, лошадь, повозку, машину. В пункте «Б», азиат и европеец одновременно или за одинаковое количество времени.
Сидящих на дороге калмыков можно было эмпирически трогать…. И меня идущего – тоже.
Опять эта бесовская выдумка – время!!! Как бы умудриться и вернуть ему первоначальное, чисто прикладное, значение…. От начала варки щей до окончания – час с минутами – в зависимости от породы мяса. И все эти минуты показывают только уровень готовность того или другого продукта, положенного в кастрюлю.
Машина едет со скоростью шестьдесят километров в час – проблемы только машины и дороги.
Всё очень конкретно и прикладно. Крейсерская скорость человека – шесть километров в час, я их прошёл и постарел на шестьдесят минут, и стал ближе к смерти на шесть километров…. И вовсе это не абсурд, а исключительно точное определение состояния тела, степи, солнца, трубы.
Замечательная труба! Прислонив к её боку свою спину и откинув на её спину свою голову – замечательнейшим образом дремалось.
Когда Андрей Никольский играл «Песни моря» в Москве была осень – тёплая, прозрачная, с шуршачими листьями, которые гуляли сами по себе. Играл он в «Голубом зале» Дворянского собрания. Это рангом выше, чем его первое публичное выступление, в доме-музее Скрябина.
В доме-музее мы слушали его зимой – сырой, слякотной, противной. Потом ехали к нему домой – на улицу Дубки. Спальный район, метро, потом пешком…. Снег липкий идёт, сыро и вдруг из снега и тьмы – рельсы и рядом с ними деревянное, острокрышее здание – полустанок с качающимся фонарём. Такой вот музей трамвайного дела. Снег, фонарь. Александр Сергеевич – здравствуйте!!
Замечательная труба!
И на облака смотреть – замечательно, и вычленять себя из природы – проще. Облака в степи бегают очень быстро – быстрее ветра и сайгаков. А вычленять себя из…. что-то не так с фразой…. Ну да ладно – дрёма она и есть дрёма…, – пусть.
Степь,
город,
«Таймс» – залётная.
«Дар» – тамиздатовский.
Советская власть.
И хоть в дрёме,
хоть в похмелье,
иди в трезвости и покое,
но размышления о – вычленение себя – всегда приводили к самоубийству – как варианту единственному и, скорее всего, правильному. По законам логики и оптики – если ты видишь кого-то в зеркале, то и он видит тебя, а если ты – нет, то и он – нет…. Не так это! Закон ошибается, а вот чудесный, безымянный батюшка сказавший – «А вот Бог, Гагарина – видел» – прав! Прислонив свою спину к трубьему боку и откинув на её спину свою голову – я только смутно ощущал скорость верчения земли…, и уж никак не предполагал, что её можно измерить…. И не мог не ошибившись с первого раза, прочесть по памяти – «Отче Наш» – без запинки. И рассказы я писал коротенькие. Были они перебиранием способов, мест, ситуаций и слов – «От слов своих обвинишься и от слов своих оправдаешься». Коротко всё было и логично, а когда места, ситуации, способы конечная станция известны – путь составляется скучный. Дорога по ноги ложится быстротечная, малоинтересная и однообразная. Два или три рассказа о самоубийстве как таковом, а во всех остальных пьесах ли, рассказах ли, а уж стихах – всегда!, явлением параллельным и постоянно присутствующим.
Но перережь я себе вены – в любом безлюдно месте,
прыгни с крыши – с любой, в любом месте,
нажми на курок даушева ружья – ночью посреди степи калмыцкой,
уйдя отсюда и явившись к Нему, ведь были бы у меня какие-то слова? Наверняка были! ………………………………………
……. Нет, для Него – не было, только для себя…... …, – вот стрельну сейчас себе в рот из охотничьего ружья, и подведу его владельца – калмыка Дауша. Поставлю в неловкую, а может быть, и опасную ситуацию своих друзей, которых привез лепить саман и зарабатывать деньги…… ……. Ни фига бы никому не было!! Калмык милиционер, приехал бы, прочел мою записку, отвёз тело в ближайший посёлок, оформил и похоронил. Даже ружьё бы Даушу вернули!
Друзья, скорее всего, бросили бы лепку самана, уехали на Таманский полуостров, в станицу Тамань, и недели две вся тамошняя археологическая экспедиция пьянствовала бы. Во помин моей души – мающейся бессловностью.
Четыре «бы» – для трёх предложений – многовато…, но так все и было бы!
Вовсе не благородное нежелание, причинить неудобства и неприятности окружающим, остановили меня тогда и останавливали неоднократно потом, а останавливала меня догадка о верчении земли и смутное подозрение, что скорость верчения можно измерить.
Облака неслись стремительно, а рыжее сайгачье стадо плелось медленно и совсем рядом – рукой дотронуться можно. Когда смотришь на мир сквозь ресницы и пленку дремоты, всё не совсем так, как на самом деле. На самом деле – сайгаки неслись метрах в ста, а облака бежали быстро. Всегда быстро – потому что ветер.
А на море штиль, и тётки давным-давно из виду скрылись.
Кой черт понёс их этой дорогой?!!
75.
Солнце, только-только, оторвалось от моря и тени от домов были густыми и влажными. И капельки росы дрожали на лохматых бровях Эстоса, спавшего, привалившись к стене.
Дверь, маленького дома напротив, открылась и из неё, осторожно, вышел Приск. Увидел Эстоса и стремительно шагнул назад. Стоящая за ним, обнажённая женщина, кривоногость которой поражала воображение, едва успела отпрянуть.
- Ты чего?!
- Эстос – и Приск показал на сидящего старика.
- Он спит. И потом – она погладила его по щеке – Ты же не воровал….
Приск еще раз глянул на спящего и быстро пошёл по улице.
Эстос открыл глаза и помахал рукой, стоящей в дверях Марсине. Она ответила ему тем же и, выйдя во двор, присела по нужде.
76.
Нос большой лодки, мягко ткнулся в песок. Спрыгнув в воду, двое матросов за веревку вытащили её на берег. Вправо и влево был белый и совершенно безлюдный пляж. Впереди рыжие, пологие горы. Марк перепрыгнул через борт сам, а купцу помогли выйти матросы.
- Прости, Марк, но на этом побережье рыбаки ничуть не лучше пиратов....
- Ты говорил мне об этом, Люций, но пусть это будет много песка и неблизкая дорога лишь бы не раскалённая палуба и много волн. – Марк, с удовольствием потопал. – Пусть будет суша.
- Поплавай с нами еще немного, и ты полюбишь море – клянусь! – Люций поднял руки, призывая, в свидетели, богов.
- Не начинай этого разговора, – Легионер хлопнул его по плечу. - Я солдат, не моряк.
- Ладно, – Люций потер плечо. - Не буду. –
Он достал из-за пояса кошель
- Возьми, это лишь малая часть того, что я тебе должен, но ты знаешь, где меня можно найти, и что я – твой должник. – Он махнул рукой, и третий матрос выпрыгнул из лодки со свёртком в руках. Купец взял его и развернул ткань. Внутри был меч.
- Возьми, я видел, как ты смотрел на него в моей каюте. Оружие должно быть у солдата, а не у торговца.
- Спасибо, друг, - Марк неловко обнял его одной рукой. - С тобой было хорошо говорить – ты умеешь слушать. Прощай. – Резко повернувшись, он быстро зашага по песку.
- Да пошлют тебе Боги легкой смерти, солдат. Публий недолго смотрел ему вслед, а потом, подобрав полы, залез в лодку; вместе с уходящей волной матросы столкнули ее в море и, запрыгнув сами, взялись за вёсла. И удалялся берег с ползущим по склону Марком и висящим над ним солнцем.
77.
А над водопадом, была маленькая радуга. Над водопадом, старым воином и мальчишкой-пастушком, которые с одинаковым восторгом смотрели, на стоящую под серебряными струями воды, обнаженную женщину.
78.
Марк, рассматривал капельки пота сбегавшие по искалеченной руке.
- Странно, рука ни чего не чувствует, а из нее течет пот…. Странно. – Он лизнул руку. - Солёный. Надо допросить какого ни, будь лекаря – может она оживет?
Он обернулся и посмотрел на море. Точка кораблика и слепящее глаза солнце.
79.
Сульция смотрела, как храпит, уснувший на самом солнцепёке – Приск. Пошла к бассейну, зачерпнула полведра воды и опрокинула его на конюха. Фыркая и ничего не понимая, он вскочил, и уставился на кухарку.
- Ты чего?
- Иди в тень, глупый парень. – Она смотрела на него с сожалением. - Иди в тень, а то весь твой маленький ум закипит и выплеснется через уши.
Приск ничего не понимал, только тряс головой и выпучивал глаза. Тогда она взяла его за руку, отвела в конюшню, поставила перед небольшим стогом и толкнула в грудь. Он заснул, ещё не коснувшись свежескошенной травы.
80
Старая кухарка ещё чуть постояла над поверженным, а потом прошла через конюшню вышла на солнце и сразу свернула за угол, туда, где была густая тень от каменной стены и маленькие тени от листьев оливы. Марсий осторожно наливал вино в кружку. Он поднял глаза на идущую, но тут, же вернул их обратно. Сульция, наклонилась и взяла кружку – несколько капель упало на землю.
- Ты неосторожна – это хорошее вино….
Женщина допила вино, перевернула кружку и вылила остатки на голову управляющему.
- И не вежлива – он провёл рукой по волосам и лизнул пальцы. – Очень хорошее вино.
Кухарка опустилась рядом с ним, привалилась к стене конюшни и закрыла глаза. Марсий внимательно посмотрел на её уставшее лицо, покачал головой и начал наливать белое прозрачное вино.
81
Ручей, бегущий от водопада к акведуку, был серебряным и прохладным. Он разбивался об устье широкого каменного желоба и плавной струей стекал в бассейн.
Сарра, с корзиной, покрытой белоснежной тканью, пересекла дворик и прошла в комнату, где у стола возлежал Пилат, и факелы горели, разгоняя начинающиеся сумерки. Пилат откинувшись на подушки смотрел, как Сарра подходила к столу. Она была красива, и жёсткие складки на лице прокуратора разгладились, а глаза улыбались. И Сарра улыбалась, она смотрела на этого красивого старика и знала – он рад, что рыжая шлюха идёт к нему. И улыбается он тому, что она рыжая и, наверное, тому, что шлюха. Только шлюхи умеют так крутить задом! И тени танцевали у нее под ногами.
21.12. 1999. Два часа пятнадцать минут пополуночи.
Мне подарили глобус – день рождения у меня…. Очень мама старалась отомстить ненавистному 22 съезду партии, и родила меня того же числа, что и Иосифа Виссарионовича Сталина – его мама.
Вот уж отмстила!! Зима кругом, снег, ветер, а для пьющего человека совсем беда – двадцать первого родился, а там и новый год, и запой получается – минимум, три недели….
А глобус замечательный! Ось земная неподвижная и заканчивается блестящей нашлёпкой. Внутри глобус светится и настольной лампой теперь работает. Всем глобус хорош, но отвлекает…. На нем всё интересно, и даже кораблики разных цветов нарисованы – для каждого великого мореплавателя свой цвет. Кук, почему-то, зелёный? И территория России зелёная, а Украина серая и Крым серый.
А намедни видел в метро интересную картинку – мальчонка лет семнадцати-восемнадцати, в наушниках, читает «Войну и Мир», и что он за музыку при этом слушает? Наклонился, прислушался – реп гремит…. Загадочен мир сей!! Длиннющие периоды почтенного Льва Николаевича и реп – как это в голове у мальчонки совпадает – вот узнать бы?!!
День в доме у моря – тот же – с тётками.
Был у меня ножик, и были точильные камни – первый найден на дороге, второй на берегу. А ножик, вместе с другими вещами, приехал в детской коляске. Препоганый, должен сказать, ножик – с пластиковой ручкой, противного синего цвета. С тонким, овально заканчивающимся лезвием – столовский. Я его точил – часто. А в первые дни, в доме у моря – очень часто, И довёл до бритвенной остроты! Но ёжика зарезать не смог. Первые дни, становление:
плавиться,
тропинку натаптывать,
полынь собирать
за водой ходить,
нож точить,
молоко, вино, нимфетка,
Я ведь все надеялся, что кто-нибудь ко мне приедет, а меня в этот момент не будет, посмотрит этот, кто приедет, увидит ножик, наточенный как бритва, и подумает – «О! Молодец Люкшин, не сдаётся, порядок у него. Полынью всё застелено, вещи на гвоздиках, натюрморт на окне и даже ножик, препоганый, честно говоря, ножик, до бритвенной остроты наточен…. Молодец!!» И буду я герой – не покорённый трудностями, не сломленный бурями житейскими…. «И прознает про то государь император, и пожалует нас генералами» – Это вдруг, Гоголь. Чё вдруг!!? Не хочу я быть генералом. Хочу, что б все стали как я – умные, добрые и замечательные. А фигушки!
Тётки шляются, где ни попадя!
Лето, заканчивается!
Ножик этот дурацкий!
И швырнул я камень точильный на пол.
И разбился он.
И ткнул ножом в стену.
И руку порезал………………………………………
…………………………………………. .
День последующий в доме у моря.
Рассветы длинные – от просыпания до жары, два часа тумана – не холодного, но очень тоскливого. Два часа размышлений, разжигания сырых дров, вопросов – «А ни пора ли? Может быть – сегодня?», перебирания способов и мест.
Осенний парк
И пьяный дед
Мне дал коробку спичек.
Астрахань год 1979 –
давным-давно…. Замечательный город, любовь, милая барышня Ольга Орлова, советская власть в полный рост, волосы до плеч, стихи в сумке, сшитой из настоящей мешковины, а до возвращения разума этой стране, ещё как от сюда – до Сицилии – пешком. Пара гениальных Ольгиных определений, которыми я и по сей день пользуюсь – «Физической измены не бывает, ну, шёл человек по лесу и на ветку наткнулся – случайно…. И духовной измены не бывает – не измена это – разрыв». А вторая забавная, и ей я тоже пользуюсь. Деньги в советских семьях хранились у жён и прятались. Мужья зарплату сдавали, но…, но случайная находка жёниного тайника считалась законной добычей. От того место хранения постоянно менялось. Но любимой дочери тайник показывался со словами – «Вдруг, доченька, увидишь себе, что-нибудь, купить». И вот гениальная фраза – «Ну, могу же увидеть себе бутылку вина?!»
Туман уходил, а тоска почему-то, нет. Нашёл выброшенный ножик и продолжил точение – на том камне, что с берега.
У меня много чего с Астраханью связанно. Замечательный город! Купеческий, с мощёными улицами и совершенно невероятной кривизны проулками. У меня в этом городе прошёл кусок детства – с дошкольного – по второй…, – или третий класс. С мамой и отцом. Жили на улице Шаумяна – в двух этажном купеческом доме, с замечательнейшей верандой вдоль всего второго этажа, над внутренним двором. Я совершенно четко помню, как на этой веранде меня настигла мысль о том, что Владимир Ильич Ленин тоже какал. Вот честное слово помню!
Мы играли в прятки, и я вылез на внешнюю сторону веранды и сидел, вцепившись в пузатый столбик балюстрады. Вот тут и настигла, я был так поражен, что сдал это замечательное место – с роду бы меня там не нашли!!, и побежал к маме – вопрошать…. Вот ответа её, на эту крамолу – не помню. Хотя помню расцветку клеёнки, что лежала, на столе, рядом с которым я влезал и вылезал со своего замечательного, прятального места – белая клеточка на противно голубеньком фоне.
Я закончил точить нож, двумя последними наилегчайшими взмахами довёл лезвие до совершенства, проверил на ногте и зашвырнул в угол. Сильно-таки зашвырнул – даже кусочек стены отвалился, а ножику хоть бы что!! Плюнул в его сторону и поплёлся в виноградники.
Земля между шпалерами перепахана специальным виноградным плугом – очень глубоко. Отвалы высоченные. Хождение по таким неровностям способствуют физической усталости, исчезновению тоски, или, хотя бы, ее притуплению….
26.12.99. Час пятнадцать минут по полуночи.
Господи! Помоги мне! Дай мне силу облечь мысли в слова. Ведь если я напишу десять тысяч раз подряд – «Бог велик во всех проявлениях своих!», это не заставит поверить. Господи, дай мне слова, которые бы убедили, что верчение земли не может быть без воли Твоей.
День последующий в доме у моря. Раннее-раннее утро.
Даже солнце еще не взошло, только край неба розовеет.
Я опустился на колени, лицом к этому розовеющему краю, и начал молиться – «Отче Наш» три раза, потом просьба к Деве Марии об исцелении от злобы и скверны, и даровании веры и любви, потом, опять же к Деве Марии о воссоединение с женой, потом «Отче Наш». И так до тех пор, пока солнце не поднялось метров на двадцать, и стало на него больно смотреть.
Постом и молитвой, постом и молитвой, и уйдут даже те бесы, которых не смогли выгнать ученики Господни.
А потом печка, кружка с кипятком, кастрюля с пюре из ворованной картошкой, на морской воде. И уже жарко, и можно вытащить спальник, снять трусы и улечься загорать, и смотреть, как растворяются облака.
Вычленять себя из окружающей среды – пятницы, четверга или любого другого дня, который сегодня.
Понятно, почему я так часто, в последнее время, падаю, то в Кузнецк, то в зиму – кончается лето. Ну-у, не кончается…, но уже вторая его половина, а никто так и не восторгнулся тем, какой острый у меня ножик. Никто!!
Ну и хрен бы с ними!!
Буду мечтать о том, как они приехали и заорали – «Лёша! Тот сценарий о карлике, что поехал в Испанию, прошёл!! А ты здесь! Мы тебя еле нашли!! Ой, какой ты черный! Загорелый! Да, надень ты трусы?!». И дальше всё лучше и лучше…, и совсем хорошо. «И узнает про то государь император….»
Кстати, одеть или надеть? По-моему, и так и эдак верно и понятно, но я помню, как мне было стыдно, слушать замечание критика, с именем отчеством – Владимир Ильич.
- «Как говорил Горький – «Давайте сначала договоримся – одеть или надеть….» И тыкал пальцем в строчку моей вещи «Программа» – «Голова скакала, как шарик, с одетой на палец резинкой». Хреновая строчка. И с критиком – хрен!
Облака растворились – одно небо осталось и одно солнце.
Провел по мокрой груди пальцем и лизнул его, многое изменилось – нет уже привкуса горечи и злобности, нет, горечь есть, а вот злобности меньше, куда как меньше! Тоски конечно много, но это, скорее, от нехватки животных белков и никотина, и по причинам другим – очень уж глубоким и умственным. А вот привкус безысходности необычный совсем – сладковатый…, даже приятный…. Странно. Может, это вкус смирения? Нет. «Хрен бы с ними!» – о друзьях!, «хрен бы с ним, с критиком!» – мало похоже на смирение.
Новый привкус – новый диагноз.
Провел по груди всей пятерней и, не открывая глаз, лизнул её во весь язык. Ладонь чистая – недавно умывался, да и откуда на ней и на всём моём теле, взяться посторонним примесям – одно небо, одно солнце, одно море, один ветер – всё.
Никогда не была мне безвыходность приятной. Мазохитски сладостной – да. Отупляюще пресной – да. С привкусом крови – тоже, да. Но и смирение, это что-то другое – слишком сложное понятие, чтобы к нему подходило определение – приятное…., да и определение – понятие – тоже.
Приятный, это ведь почти пряный – кофе с корицей, глинтвейн, четверть лимона выдавить на бутерброд с икрой…. Мама по голове гладит – будит…. Нет, это счастье.
Безысходность с привкусом крови…. Я приехал хоронить маму. В посёлок Грабово Пензенской области, на кладбище при доме для инвалидов с психическими отклонениями.
У них был свой кусок земли на обычном кладбище. Кресты и памятники, кресты и памятники, и вдруг – тумбочки. Из фанеры. Фамилии написаны химическим карандашом. А в свидетельстве о смерти – шариковой ручкой – «тумбочка номер 68». Губы я прокусил ещё в Москве, когда позвонили и сказали. Потом поезд. Ведро ромашек, на привокзальном рынке. Такси.
Телега запятая
возница запятая
два инвалида запятая
я запятая
мой друг Вовка запятая
и гроб
точка.
Инвалиды были посланы для опускания гроба в могилу, и они его уронили, как роняли все предыдущие и последующие, все гробы под этими тумбочками лежат криво и косо. Мамин лежит прямо – я спрыгнул и поправил. И тогда почувствовал вкус крови во рту. А до этого – ничего.
Безвыходность – дурацкое слово.
А безысходность – и не слово вовсе.
День последующий в доме у моря.
А на Тамани, почему-то, совсем нет лошадей, я не встречал, ни разу. Даже пастух за стадом ходит пешком или ездит на велосипеде. Во всяком
случае, тот пастух, что справа от дороги на раскоп – точно без лошади.
Коровы стоят в мелкой воде – то ли пруда, то ли болота, то ли лужи большой. А пастух сидит неподалеку и на них смотрит. Лошади ни одной по близости нет, а велосипед – есть. Мне видно – от дороги до буколической картинки, метров триста-четыреста.
Я на раскоп пошёл, нищетой и надеждой гонимый – найти ценность античную, продать и…, и.., – далее по тексту. А сигареты у меня ещё были, и еда кое-какая тоже. И окурки я собирал, не все подряд, а только большие, и по привычке, и чтоб – «руки не портить».
Осень впереди, и одолели меня мысли
о смысле…,
дальнейшего моего бытия….
Тоска, она как ветер – налетает, треплет. Ветер очень здорово виден, если нырнуть, перевернуться на спину и смотреть вверх. Видны волны и завихрения, и как расходятся круги от того места, где нырнул, и как ветер эти круги стирает. Вот, только не хватает воздуха – дождаться их полного исчезновения.
Я вынырнул, когда от круга оставалась тонюсенькая полоска. Выскочил из воды аж по пояс! – доплыл до большого Панагийского камня, залез на него, растянулся, раскинул руки и закрыл глаза.
Ни пошёл я на раскоп. Какого чёрта! Приехал помирать – помирай, а мысли
о смысле…,
дальнейшего моего бытия…–
на хрен!
Я не спустился с вершины, где стоит триангуляционный знак, а свернул на малонаезженную дорогу – налево. Дорога малоезженая, потому что с горы на гору идёт – путь длинный, но очень красивый.
Слева внизу – море, справа внизу – степь и виноградники…, но…. Но с горы на гору, с горы на гору…. километров восемь. Но я ж не торопился. Присаживался – взглядом налево, вниз – любовался морем. Разворачивался на право – степью и виноградниками…. И ни одной лошади и телеги. И это хорошо! Потому что бессилие отвратительно и коряво!
Вот чайка, птица противная, крикливая, грязная, жадная, но стройная. А бессилие противно, крикливо, грязно, жадно и коряво – не чайка, совсем не чайка.
Я глаза закрыл, руки раскинул. Лежу-не-шевелюсь. И птицы на соседних камнях орать перестали.
На тонкой нити
Сна и яви
Танцует кукла голубая
И сложных «па» узор сплетая
Упасть не может
Лишь растаять.
Эта кукла удивительно реальна и хороша, она вырезана из чего-то прозрачного и светящегося изнутри, складки и кружева ее короткой юбочки проработаны тончайшим резцом. Ничего не топорщится и не морщит. На пальчиках есть ноготки, а на веках реснички. Скульптурка, вырезанная из неведомого камня, ее можно поставить на ладонь, и она будет продолжать танец, потом тихо-тихо опустить руку, и танец будет продолжаться, а через долгое-долгое время можно будет открыть глаза, и танец будет продолжаться. Только это долго-долго, - потому что глаза надо открывать, сначала на одну сотую секунды, потом на одну девяносто девятую…. Не скоро.
Я придумал куклу давным-давно и даже не задумывался, кто она такая, а оказалось – законченная рукопись ненаписанной вещи.
К дому у моря я возвращался той же дорогой – с горы на гору, с горы на гору. С перекурами – смотрел на море и то там добавлял завитушку и мазок, то здесь убирал чайку и рисовал её совсем низко – так, что ни поймешь – чайка это, или корабль уплывает за горизонт. А уж когда садился перекуривать с видом на степь и виноградники, ну-у, тут уж раздолье так раздолье! Можно красить хоть в желтый, хоть в розовый. Можно заваливать горизонт или выгибать его дугой. И всё просто – прикрываешь глаза и смотришь сквозь подрагивающие ресницы на тот кусок, который надо изменить. С линией горизонта справляешься легко, а вот с изменением цвета – сложнее, нет, не сложнее – дольше.
Так что, когда я добрался до асфальтированной дороги, смеркалось, а когда до дома у моря, так и вовсе стемнело.
Осень, сука подбирается. Осень!
Хотя, чё я на неё ругаюсь? Замечательная она, а на юге ещё и теплая, и долгая…. И думать о ней не хотелось – сил не было потому что –
с горы на гору,
с горы на гору.
Даже чай не пил, заполз в спальник и на верчение земли смотрел мало – уснул.
День последующий в доме у моря. Утро.
Из спальника выполз, покряхтывая – «Укатали сивку крутые горки» – на нынешнее утро это не пословица и не поговорка, а констатация и подтекста не имеет. Или имеет? Нет, не имеет – обобщение – чтобы каждый источник кряхтения не называть поимённо.
«Скоро только кошки родятся»,
«жизнь прожить не поле перейти»,
про косогор и каблуки
про рыбку и труд,
про рыбку и санки,
печку разжигал, покряхтывал и перебирал пословицы и поговорки.
Ставил на плиту кружку с водой, а в голове вертелось – что ж это такое – «ум человечий не пророк, но угадчик». А после какого-то, особо болезненного движения вспомнил, как в городе Кузнецке ко мне приставал водитель Саша – «Вот ты такой умный! Скажи, что значит – «Своё дерьмо не пахнет?»…. Наверное, интересно было бы составить сборник толкований пословиц-поговорок. Облегчить жизнь Сашам, Вовам, Федям….
Я пил чай и вертел в голове эту идею о сборнике.
«Береги честь смолоду….» – понятно.
«Со своим уставом в чужой монастырь» – ???
Великое – «Не ходи по косогору каблуки стопчешь» – !!!
«Сани летом, телегу зимой» – констатация.
«Своя рубаха ближе к телу» – не всегда и не для всех, и если б можно было – вычеркнуть!
«Сколько волка не корми» – констатация.
«Горбатого могила исправит» – спорно…. Очень спорно!
Чай допился, солнышко поднялось, облака в середине неба испарились – день начинался.
«Жизнь прожить, не поле перейти» – не знаю, а вот день прожить и поле перейти – можно попробовать.… Потом перемножить результат на триста шестьдесят пять, и ещё раз на какое-то среднее, а что получится – рассмотреть.
Пошёл.
Получилось – от дома у моря до Тамани и обратно.
Поле в основном виноградное, встречаются островки злаков и несколько огородов, а так всё виноград, виноград, виноград.
Опять еле-еле залез в спальник и верчения земли не видел – закрыл-глаза-уснул-проснулся. Открыл глаза.
День последующий в доме у моря. Утро.
И не только горки укатывают сивок, но и поля. Никуда не пошёл, отлеживался – во дворе на спальнике.
Перемножал,
рассматривал.
Потом, у моря на одеяле.
Потом у печки с чаем – ещё потом,
смотрел на верчение земли за окном.
День последующий в доме у моря. День.
Умножение и рассматривание дали результат странный – ну их эти поля и горки! Пусть сивка будет не укатанный, а спокойный и сытый. И ещё…. Сивка и есть тот самый сивый мерин, что врёт. И есть у него жена – сивая кобыла, которая несёт бред. И понятно зачем – лишь бы по горкам не гоняли.
И пусть врёт.
И пусть несёт.
Лишь бы по горкам не гоняли, и бред, - только чтобы по горкам не гоняли!
День,
стол,
белые листы с черными буквами.
За окном море.
На листе Пилат падает и разбивает голову. Разбивает,
разбивает,
разбивает и больше пока ни одной мысли…. А «дни лукавы» – как написал Апостол Павел. И хоть ты поля переходи, хоть на солнце плавься.
А ночи полны росы, звёзд и шорохов…. Как хорошо писать стихи – два стиха – страничка, ещё два, ещё страничка.
Вставляешь в машинку лист поперёк…. Нет, не так.
Составляешь рукописную книжечку, – какой стих, с каким соседствовать будет – правила общежития соблюдаешь…., – и только потом…..
Вставляешь в машинку лист поперек и печатаешь – первый стих,
последний стих,
второй стих,
предпоследний стих.
Всё это соблюдя – аккуратно складываешь и даришь…. Кому-нибудь хорошему.
И самая высокая похвала – «Да-а, я так не могу!» Это значит, ты действительно поэт, а не просто, как все, пишешь стихи.
День. Стол. Белые листы с чёрными буквами.
День последующий в доме у моря. Ночь.
Полна росы, звёзд и шорохов, и ещё дрова потрескивают. А шуршит земля, в верчении задевая созвездия, и оттого летят искры, и пока такая искра не погасла, можно успеть загадать желание. А можно просто молиться - Пресвятая Дева Мария, Пречистая Божья Мать, защитница и утешительница всем скорбящим и опечаленным, на Тебя уповаю, исцели меня от злобы и скверны, прости мне прегрешения мои, и даруй мне Веру и Любовь. Аминь. И так столько раз, сколько сможешь….
День последующий в доме у моря. Утро.
Уснул у печки. В который раз! Проснулся – туман, конечности продрогли и не разгибаются.
Так – с не разогнувшимися добрался до спальника, середина тела тоже продрогла и затекла, и попадание в спальник было сложным и не быстрым, но потом ничего, согрелся и расслабился, и проснулся во второй раз с солнцем и без тумана. И за окном, над дорогой, дрожало марево, и по груди стекали ручьи пота. Наверное, полдень подступает, а то и вовсе вторая половина дня….
Лениво и потно всё – хоть печку разжигать, чай ставить, хоть на море идти. Достал ведро воды из колодца – облился. Стало чуть менее потно, но осталось также лениво. Отвратное состояние!, –чешутся зубы снаружи, голова изнутри – ни то, ни другое почесать невозможно.
Сел на порожек, рядом с трехногим оберегом, и уставился на море. Я никуда не тороплюсь, ну вот, совершенно никуда!
А зубы всё равно чешутся.
На море штиль, марево дрожит замечательно, даже какой-то белый пароход ползёт у горизонта.
Мозг чешется, сил нет!
И нет сил встать, нет, я знаю, что могу встать, и могу идти, и поле перейти, и день прожить - вот только сил нет….
Силы надо просить у Бога – «ибо Твое есть Царство, и Сила, и Слава, во веки веков. Аминь». И так столько раз – сколько сможешь….
И вовсе это не стыдно – просить, тем более у Него. Только, как-то странно, я ведь могу и встать, и идти, и поле перейти, и день прожить. Как же тогда назвать то, что просишь? А ведь это надо, просто необходимо! Только что? Может быть, умения расставлять слова в строчках, а строчки на листе? Пожалуй, да. Пожалуй, только этого и стоит просить. Но ведь и всего остального я не могу сам. Ни прибавить себе росту хоть на локоть, ни погасить в себе голод. Я могу не есть – это да, но голод останется. Могу ходить голым в мороз, но мерзнуть-то я буду! Значит, со всеми этими мелочами я тоже должен обращаться к Нему и значит, значит.… Ничего не значит! Не может главная просьба затеряться среди второстепенных, не может!!
Эк меня. И не заметил, как встал и по двору заходил туда-сюда, и зубы, и мозг чесаться перестали.
Очень ведь интересно – с какими вопросами к Богу обращаться уместно, а с какими нет? Уместно…. У места….
Вот у какого места ты есть, с той просьбой и обращайся. И это, наверное, правильно, хотя и примитивно…. Очень…. Также как примитивно- правильно то, что никто не должен быть палачом. Нет такого долга ни у кого. А если казнить некому, то всех приговаривают к жизни, и значит, надо кипятить чай, пить его, и идти на море или по виноград.
81.
И на потолке таверны танцевали тени. И были они куда как чётче и яснее, чем пьяные разговоры. Старый Эстос, держа кружку в руке, говорил, обращаясь к Приску.
- Ты молодой, ты красивый и сильный. Да? – Он обвел кружкой сидящих за столом рыбаков, и они подтвердили это кивками и возгласами. - А почему тогда, эта женщина не твоя? – Эстос поднял палец. - Почему? Потому, что ты не умеешь просить.
- Х-ха! - воскликнул Крисп, - можно подумать, что он..., – рыбак махнул в темноту. - Просил! Ты, Эстос, от старости совсем поглупел.
- Нет, Крисп, нет. Просил. Тот, кому нужен воздух, чтобы дышать, не протягивает руку и не говорит – «Дай!». Он вообще не говорит, ни слова. Ты этого не понимаешь, Крисп, потому, что никогда не был умным.
- Но-но! – Крисп угрожающе набычился.
- Но ты и не поглупеешь – никогда! – Эстос потянулся к нему кружкой. - Выпьем за это!
Расплескивая вино, все сдвинули кружки и дружно выпили.
- Нет, старик, – Публий, обращаясь к Эстосу, похлопал по плечу, все ещё мрачного, Криспа. - Ты все-таки объясни, как надо просить?
- Да нет, лучше – у кого? – вмешался Фома.
- Во-во, если у кривоногой Марсины, – заржал Крисп. - То и просить не надо.
- Так и сделал молодой и красивый Приск. Он пошел к кривоногой Марсине и получил все, что ему надо – без просьбы. Так? – Эстос посмотрел на Приска, тот пьяно хихикнул и кивнул.
- Значит, тебе и нужна была кривоногая, а не рыжая. А ему, – Эстос махнул рукой в темноту. - Нужна рыжая, и потому он ни к кому другому не ходил. Он получил то, что – его.
- Ты, старик, нас не путай, – Фома разлил вино по кружкам. - Ты сказал, что надо уметь просить, а сам что? «Нужна была... получил»... – значит взял!
- Ладно, Фома. Вот, если ты сейчас попросишь у толстого Лавия, – Эстос кивнул в сторону кабатчика, стоявшего у жаровни. - Вина в долг– он может дать, а может и отказать, так?
Фома кивнул.
- А вот, если дети твои будут неделю голодать, и ты придешь и попросишь у него хлеба. Сможет он тебе отказать?
Фома задумался, нахмурился, просветлел.
- Не сможет! – Сказал он, и его костлявые кулаки сжались. - Не сможет!
- Нет, старик! Не так! – Приск подался вперед. - А как же тогда Марсий, он что, тоже просил, как хлеба?
- Что Марсий! Он, как ямка на дороге – человек в нее наступил, споткнулся, плюнул и дальше пошёл. А ямка как была, так и осталась, и человек...
- О чем говорите - не пойму! – Крисп переводил взгляд с одного на другого. - Ямки, хлеб, дети голодные... Вы что?
- Все, Крисп, хорошо – и дети сыты, и ям нет. И давайте вина выпьем, – Эстос поднял кружку.
- Это правильно, - Крисп залпом осушил свою и со стуком поставил на стол.
- Не то ты всё, старик, говорил. Приск кто? Сопляк неопытный, – Приск попытался вскочить, но рыбак тяжело положил ему на плечо руку. - Сиди! Я ведь не обидеть тебя хочу. Я мысль говорю…. А он кто? Воин! Ему в драке, таких как я – троих мало будет. Так что просил... не просил... По мне, так он своё взял. А ты, Приск, хотел – чужое. И что об этом?! Наливай, Публий, вина, и выпьем, и песни петь будем.
82.
А огромная, – в третьей четверти Луна, висела над горизонтом. Она освещала серебряную пыль во дворе виллы, ступени портика, мозаику пола,
сбитые в кучу покрывала на постели, Пилата, лежащего на спине, и чёрный силуэт Сарры, стоящей у стола; в руках у неё, в лунном свете, блестел нож.
- Безветрие - слышно даже, как в деревне поют пьяные рыбаки, - Сарра говорила вполголоса и как-то удивительно мягко.
- Да. И Сульция уж точно слышала, как ты кричала и стонала, и наверняка догадалась, отчего, – Пилат открыл глаза и улыбнулся.
- Зачем ей догадываться, она и так всё знает, – Сарра положила нож. - Принести тебе вина?
- Да.
Темная струя ударила в дно чаши, и когда она наполнилась, на гладкой поверхности застыла Луна.
- Видишь отражение? – спросила она, подавая чашу.
- Да.
- Выпей половину, а половину оставь мне.
- Но Луна все равно там...
- И здесь тоже.
- Будь, по-твоему, – глядя на Сарру, Пилат отпил вина и передал ей чашу.
- Здоровья и долголетия тебе, прокуратор! – Она допила вино. Поднялась и вернулась к столу. Поставила чашу. И опустила ладонь на рукоять.
Пилат очень серьезно и грустно смотрел на черный силуэт обнаженной женщины и на огромную белую луну, у нее за спиной.
- Я уже два года не прокуратор. Я не хочу ничего знать о твоем прошлом. Я хочу забыть своё. Я просто тот, кому Боги, в конце пути, подарили счастье, – он протянул к ней руку. - Иди, спой мне песню, которую поешь своей кукле.
Серебряная Луна в три четверти висела в центре неба. Она освещала скомканные покрывала на ложе, мозаику пола, ступени портика.
83
Серебряную пыль во дворе и на дороге.
84.
плетеную стену таверны...
День последующий в доме у моря.
Какое меня постигло огорчение!! С неделю назад я нашел кисть виноградную – красоты и огромности необыкновенной! От черешка до самой нижней ягоды она была сантиметров семьдесят, виноградины больше голубиного яйца, но не спелая, совсем не спелая! Я бы, может, её и спелую срывать не стал – очень уж хороша! И вот прихожу – нету! Нет моей кисти! И не узнал я какова она видом спелым – прозрачным. А ей до вида этого оставалось дней пять – не больше. Жалко! И обидно – очень. Пусть я всяко-разно, придумать могу, но пальцем потрогать – тоже приятно…. – как кошке ласковое слово.
И поплелся я, огорченный, к маяку – так просто – без всякой надобности. А под маяковым мысом народу – тьма-тьмущая! Пеленгас вернулся и ходит, а они его ловят.
Сверху зрелище удивительно интересное – и рыбу видно, и рыбаков, и как рыба клюёт, и как выплёвывает, и как попадается. Часа два сидел, смотрел заворожено, а потом появился ветер, и набежали тучи, и море стало мутным и не прозрачным. У рыбаков азарт не прошёл, и они продолжали забрасывать, а мне стало невидно и неинтересно. И ветер опять же, и тучи…. Придёт дождь, и спать мне, изогнувшись между луж. Хотя видимые дыры я залатал – кусками жести, шифера, рубероида, толи, и камнями сверху придавил, но, думаю, не сильно это меня спасет. И поспешил я в дом у моря. Успел.
Всё, что могло промокнуть, и от воды пострадать, спрятал в коляску и накрыл клеёнкой. Всё, что могло промокнуть, но потом, без особого ущерба высохнуть – оставил, как есть.
Дождя ещё не было, но ветер свирепствовал. Я еле-еле печку разжёг. Тучи носились, сбиваясь в одну – плотную и чёрную…. Воистину – овцы бессмысленные – не живётся им поодиночке – скучно им!
Наливши себе горячего чая, надевши пиджак, уселся рядом с трёхногим – смотреть, как эта чёрная, с коричневыми от заката, подпалинами – отара, ворочалась, изменялась, шуршала и потрескивала. А потом пришла ночь, и смотреть стало не на что. Шум и потрескивание остались, а сама туча ничем не отличалась от темноты впереди, сзади и по сторонам. Не видно и не интересно.
Я, не раздеваясь, залез в спальник и слушал ветер, и ждал дождя, и уснул. И проснулся, (да! да!) от грома, дождя не было, а молнии и гром были.
И был дождь, и свет молний выхватывал из темноты…., нет, не виноградники, не мыс с маяком, не Пана на окошке, а почему-то Кузнецк…. Знатная была гроза! Молнии – одна за другой, одна за другой…. И решил я попросить одну из них – у Бога, для себя лично…. И испугался. Совсем не обычным страхом. До той грозы – мной не встречаемым. Странный страх, а для меня тогдашнего – о Боге знавшем чуть, о самоубийстве размышлявшем постоянно, и вдвойне и втройне странный. Не смерти испугался – давным-давно, мальчонка, двадцати с небольшим лет. А того, что «но Богу возможно всё».
Тогда дождь шёл за открытыми окнами – значит тепло – поздняя весна, лето? И жил я тогда в большой комнате, перегороженной книжными полками, а мама в маленькой – с окнами на гору «Карпаты».
Раз полки – значит после первой женитьбы. Доски, пошедшие на их постройку, были частью приданого, а пеньки, на которые они были положены – частью приданого не были.
Мама спала, был я один. Печатал.
Папиросы, спички, чашка, печатная машинка, бумага чистая, рукопись – стихи или пьеса. Скорее всего, пьеса – одна из трёх. Они назывались – «Пьеса для чтения № 1»,
«Пьеса для чтения № 2»
и да!
«Пьеса для чтения № 3»…. Очень бы хотелось их повидать…. Где-то…, у кого-то…, – лежат. Если напрячься, можно вспомнить, у кого и где.
Если напрячься, можно даже понять, где идёт дождь – здесь или в Кузнецке.
День последующий в доме у моря. Утро.
А латание крыши помогло – супротив прошлого раза так совсем другая картина! Протёк угол, но меня не задело. Текло по стене, но опять же, меня не задело. И заливало в окно – весь стол мокрый, но это мне уж совсем ни почем! Так что, много чего сушить надо, но спал я нормально. И хотя ветер продолжал таскать по небу большие куски вчерашней тучи, солнца много, а с ветром…, – высохнет всё мгновенно. Вот только погулять сегодня вряд ли удастся. Разве что к вечеру. Ну и фиг с ним! Буду валяться, смотреть на море, пить чай, а картошка, свёкла, лук у меня еще есть.
День последующий в доме у моря.
Лук, свёкла, картошка – кончились, но и всё уже высохло – и дороги, и вещи – еще вчера вечером. Так высохло, что проезжавшие машины поднимали пыль…, а шторм и чёрная туча далеко-далеко. И всё отлично и замечательно, и даже чудесно, но нужно идти воровать…. Вот, который месяц уже ворую, а привыкнуть не могу! И понять не могу – это я такой хороший, или дело такое противное? И дело противное, и я трусливый – оглядываться начал, еще не выйдя на дорогу. Оглядываться и искать отговорки – вон там машина проехала, там какой-то мотоцикл трещит. Но это все внутри головы, а тело перебирает себе ногами и перебирает.
Мимо ближних огородов – потому что мотоцикл вроде бы сюда свернул, до огородов дальних. Где-то на полпути, увидел рядом с дорогой заросли дикого чеснока. Надрал его – безбоязненно, целую охапку. На обочине присел и стал чистить – безбоязненно. Толстенные, длинные стебли, сине-зелёного цвета, с фиолетовыми шарами цветов, отрывал и как копья метал в лопух. Несколько раз попал и лопух продырявил. Чеснок дикий, штука вкусная, но уж очень трудоёмкая – на двадцати стеблях, чесночин – приемлемых – размером с мелкую картошку, оказалось пять. И считая их, вдруг понял – а ведь я со стороны за собой наблюдаю – и давно уже. Как из дома вышел,
как драл чеснок,
кидался в лопух,
дырки в лопухе…,
бросил чесночины в пакет, встал и пошёл за кукурузой. Дорога ложилась под ноги в ракурсе – чуть сверху, чуть слева и спереди, от того и горизонт начинался через три шага, а ещё через два – небо….
Странное состояние, и интересное – до нервного хихиканья интересное. Я пошёл быстрее – пытаясь сократить расстояние до неба. Ещё быстрее. Ещё. И в заросли кукурузы почти вбежал…. Так и осталось – три шага, два шага…. Только шаги крошечные – сантиметров в десять каждый – рукой можно дотянуться…. Попробовал. Фигушки! До кукурузин – пожалуйста, а до неба – фигушки! Не останавливаясь, зашёл подальше в заросли и по плавной дуге возвратился на дорогу, наломал десяток крупных початков, сложил в пакет. Всё это чуть сверху, чуть слева, чуть спереди. Хихиканье нервное одолевало, и съесть ничего не смог – зубы клацали мимо белых – молочной спелости и жёлтых – спелости нормальной – зёрен.
Дорога сухая и твёрдая, а на обочинах дождь остался – они рыжие и от капель рябые.
Чуть сверху, чуть спереди, чуть слева, и тишина – внутри тела и снаружи. Когда она – осязаемая – на ощупь, похожая на медузу – только тёплая и нескользкая – появилась, я не помню. Может быть сразу, как из дома вышел, а может быть только на чесночном поле. Но замечательная она! Пальцы чувствуют сопротивление, но их всё равно можно соединить и даже сжать в кулак…. Интересно, фантастически интересно!, – и плавно всё. Плавно и бесстрашно. Вернулся к ближним огородам – набрал картошки. Тонкий слой земли сбило дождём, и верхние, большие клубни, были видны. Брал по одному с куста. Десять кустов – десять плодов. И мне хорошо, и хозяевам не очень обидно и накладно. И плавно всё, и бесстрашно.
И было бы так всегда – не струсь я в ту кузнецкую грозу, или в грозу позавчерашнюю – и попроси персональную молнию…. Лежал бы сейчас на Кузнецком кладбище или в доме у моря.
На кладбище, конечно лучше. Хорошее кладбище, и церква действующая, и деревья большие, кроны широкие, корни глубокие. У каждой могилы столик и лавочки.
Мы там выпивали часто, много и с удовольствием, и похоронили там комсомольский билет Татьяны Пантелеевой – одной из постоянных участниц выпиваний. Похоронили под тихое пение какой-то Окуджавской вещи. И не было это – чуть сверху, чуть слева, чуть спереди. А обычно – крупный план, средний план, на общем и панорама.
Хоронили впятером – две пары – я и моя тогдашняя жена, Таня Пантелеева и друг её Миша, и художник Володя Медведев. Художник круглолицый, круглоочковый и животик круглый – благополучного такого телосложения, молодой человек. И замечательная у него была бородка – между нижней губой и подбородком щепотка волос. И не портила его ничуть, и вызывающе не выглядела – уместна была. А фамилия человека, рядом с могилой, которого мы садились выпивать, должна была быть благозвучной, или хотя бы нейтральной – чтобы потом пьяными шутками покойника не обидеть, что с фамилией, например, Бздяев, неизбежно. Предложение о просмотре фамилий внёс, по-моему – Медведев.
Выпивали мы, как правило, в день буден, и возможность встречи с родственниками умерших была малой, и чувствовали мы себя спокойно.
Расставляли бутылки, раскладывали закуску, стакан находили на соседнем дереве. Никто тогда стаканов с собой не носил, и откуда они брались на деревьях и кустах – неведомо.
Снимали стакан с дерева, споласкивали вином – и, пожалуйста! Предрассудочное было время – как вера в приметы – до рассудка. Огромная страна болела неумением думать. И мы болели. Не от вина была эта невозможность, хоть малое время, держать мысль. Не от вина!
Разговоры скакали с Ленина на Дали, с Дали на ментов поганых, бюрократов вонючих и коммунистов сучьих. С бессмысленности на бессмысленность. И всё было больно и реально…. Крупный план, средний, на общем, панорама.
Тьфу вас, бесье порождение, трижды тьфу!!
Плавно и чуть сверху, чуть слева и чуть спереди закончилось, когда пришла ночь. Темно. Четко видны только угли и пляшущие по ним язычки пламени. И пыльно во рту и в голове после воспоминаний о стакане по кругу. Не было бы так темно и лениво, пошел бы на море – сполоснуться. Но – темно, лениво, ночь. Попытался самостоятельно вернуть – чуть спереди, чуть слева, чуть сверху…. Переворачивался со спины то на левый бок, то на правый. Звезды – если лежать на спине – есть. На левом боку – забор проглядывает. На правом – силуэты недостроенных домов, и за ними огни поселка «Волна». Это всё я видел, а себя нет.
Закрыл глаза и постарался вернуть внутрь себя интересность и плавность. Пришла только плавность. Мягкая и тёплая, и хорошая. И среди этой мягкости и хорошести вспомнил я о студёном просыпании и клацанье зубами в спальнике, и совершил героический поступок – вынырнул из мягкости и хорошести. Встал. За три открывания глаз добрался до кровати. За половину – разделся. За два открывания залез в спальник…. И проснулся!! Мягкости и хорошести как не бывало, а вернулась послевоспоминаньевская пыль. Тьфу, её!
День последующий в доме у моря.
Встал довольно поздно – потому, что поздно уснул. Пил чай, ел, сползал на море и лениво искупался, пыли вчерашней не было, осталась какая-то внутренняя суета – незаконченность движений. И я отправился по своему вчерашнему маршруту – направо за дом. Через огород. По тропинке, вдоль забора. На дорогу. По дороге до того места, где свернул за чесноком. Надрал чеснока, вылез на обочину, сел напротив того лопуха, который вчера дырявил.
Ничего.
Покидал стебли, стараясь попасть во вчерашние цели – один раз даже попал!
И ничего.
И на кукурузном поле ничего, и на обратной дороге тоже. Нет, какие-то похожие симптомы были, даже очень похожие – где-то на полпути домой я увидел кусочек собственной нижней челюсти, но встряхнул головой, и всё пропало – иллюзия, ти её маманю! Всё, что можешь придумать и прогнать – всё иллюзия. А что само придумалось и изгнанию не поддаётся – реальность…. Не зря я второй раз этот путь проделал и лопухи дырявил – не зря. Открыл очередную истину, и осталось еще много светлого времени…. И можно было триста тридцать три раза написать – «поддаётся – иллюзия. Не поддаётся – реальность»…. Без кавычек…. Таким строчкам никакие тётки вреда не причинят. И ветер не унесёт, и дождь не смоет…. Вот только наскучит очень – триста тридцать три раза. Да и ум сломается от повторений…, смысл истончится и уйдёт. И передумал я строчки эти писать. Посмотрел на солнышко – оно было на второй половине неба. И пошёл гулять – по дороге по-над морем.
День последующий в доме у моря.
Печка,
молитва,
чай.
И вдруг гости…. Хотя нет…,– гости это когда к тебе, а так просто люди. Пусть и знакомые, но по своим личным делам – один из моих таманских друзей – Олег Богословский, продал другому моему и своему другу – Андрею Антонову – землю. И приехали они на неё смотреть…. Я и не знал, что земля эта находится между домом у моря и виноградником. Привёз их всех Игорь – всех – это Олег и его жена Ирина,
Андрей и жена его Елена.
Гоар и ребёнок Кирилл,
и дочери Олега и жены Андрея – Ольга и Манька.
Шесть крупных людей и два небольших ребёнка – это много, но и машина – «Вольво-пикап».
Маленький лысоватый головой и волосатый телом Олег и вялотекущий большой Андрюша, были явно с похмелья и сильно торопили обмывание покупки, а когда выяснили, что жёны взяли для этой серьезнейшей цели всего две бутылки шампанского – всерьёз огорчились и обиделись. И напало на всех суетное бессилие и раздражение. Только у друзей моих оно было двойное – от того что им есть куда возвращаться, а мне нет. И плюс, то, что мне возвращаться некуда, и они с этим поделать ничего не могут. Ну, в общем, на этом день почти и закончился. Андрюше почему-то вдруг не занравилось место. Дом и землю, по его мнению, надо было покупать в Тамани, куда они сейчас, с Олегом, и поедут. Ирина присоединилась к ним, а Елена сказала – «Идите в жопу, я остаюсь на хорошем море, надоел мне ваш гнилой залив, и землю эту, я уже купила». Дочь ее – Манька, никого не посылала, но с мамой была солидарна.
Всё это происходило спокойно, не шумно и чуть натужно – потому что вокруг – штиль, жара, лень.
Ирина, Олег и Андрюша, потекли в сторону посёлка «Волна». Мы, Елена, Манька и Ольга - на море, а Гоар с Кириллом остались в доме, сказав, что может быть, они меня дождутся, а может быть, и нет. Нет, Кирилл ничего не говорил – не умел ещё.
С Еленой я был знаком поверхностно и недавно, гораздо меньше чем с дочерью Олега, которую я знал с рождения. И хотя расстояние от рождения до дня нынешнего было – пятнадцать лет, другом моим она не была. И, когда я сопроводил трех барышень до берега моря. Суетное бессилие нас покинуло – может в доме осталось, а может в Тамань уехало.
На пляже Ольга встретила знакомых и осталась с ними, а Лена попросила проводить её с Манькой к дому Игоря: во-первых,
вымыться в горячей воде. У Игоря была ванна с электрическим нагревом.
Во-вторых –
Игорь обещал отвезти их в Тамань.
Ленка, хорошая собеседница, стерва и очень смешная рассказчица, и от прогулки я получил массу удовольствия. И этот день, опять – почти закончился.
Я оставил Лену с Манькой, мыться в горячей воде, и отправился в дом у моря. Предполагая, что Гоар может меня дождаться, путь я выбрал очень окружной – через сливовые посадки.
Сливы почти все собрали, но те, что остались, были чуть переспелые, бесконечно ароматные и сладости необычайной. Вот только встречались крайне редко. А я и не торопился! Писать сегодня, в любом случае – дождутся меня или нет – не придется.
Дождутся – понятно почему.
А не дождутся, – всё равно, разрушения, нанесённые миру Пилата и Сарры, быстрому восстановлению не подлежат. И я очень внимательно осматривал каждое дерево – задрав голову. И опустив её – землю под деревом……………………..
…… Всё, что можешь вызвать и прогнать сам – всё иллюзия – да. Реальный дом построить проще, чем выдумать – да. А разбитый водопад и вовсе собрать нельзя!
И увидел я сливу бесконечно ароматную и столь же бесконечно сладкую. И полез за ней не дерево………………………………. ….. А то, что было намедни…,– то, что я себя видел – чуть сверху, чуть спереди и чуть слева, и не мог этого прогнать, да и не звал, выходит – реальность? Но такого же не может быть! Не – с открытыми глазами…. А у меня они – в тот момент открыты были…. А видеть себя со стороны, удается только с закрытыми глазами, да и то смутно и отрывочно.
Очередная слива висела высоко, и, когда я до неё почти добрался, мне приспичило взглянуть на себя со стороны. Закрыл глаза и, естественно, сверзился, но не сильно, и не больно – даже не оцарапался. Только слива осталась наверху. Реальная и желанная. Я улегся под деревом –уставился на неё. И начал просить упасть. Фигу там!! Лучше бы мне сорвать ее, а потом лёжа под деревом, закрыть глаза и смотреть на себя со стороны – сколько угодно. И тут слива упала, и повезло ей меньше чем мне – он лопнула пополам – аж до косточки!
Нет, не заладился день – не-за-ла-дил-ся. И пока по берегу шли, я дважды поскользнулся и упал, и потом, на дороге, за какую то проволоку зацепился, и теперь со сливы упал, а всё почему?, – потому, что люди. Хоть и приятные, и люблю я их, а всё – вторжение за мои границы, без моего на то дозволения. Но сливу я съел. И была она бесконечно ароматна и сладостна…. Хоть и лопнула до косточки, и земля к мякоти прилипла…. Сплюнул землю – не облез.
А вот к сподвижнику, буйного протопопа Аввакума – старцу Епифанию, когда затворничал он на Веденском острове – что в четырёхстах верстах от Соловков и в двенадцати от Онеги – муравьи повадились – «И начали у меня те мураши-черьви тайные уды ести. Зело горько и больно до слёз. Я же, многогрешный, варом их стал варить, они же мне едят тайные уды. А иново ничего не едят – ни рук, ни ног, ни иного чего, токмо тайные уды». Старец и ногами топтал, и руками давил, и стены с потолком укрепил, а они гнездо под печью устроили. Он туда воды, а им хоть бы что – «И тово у меня было с ними труда много: что не делаю, а они у меня кусают за тайные уды. Много помышлял мешок сшить на тайные уды, да не сшил, так мучался. И той напасти бесовской было больше трех месяцев. И напоследи уже сел обедать, а тайные уды крепко закутал. А они же, не вем как, достигли и укусили. И слезы из очей моих потекша. Аз восстал от обеда - не до обеда стало, - и возопил к образу Пречистой Богородицы.
- О, Пресвятая Владычица моя, Богородица! Избави мя от напасти сей бесовской! И ударился трою о землю – и больше – и со слезами. И от той поры перестали у меня мураши тайных удов ясти и кусати. Да и сами помалу-малу все изошедша и не весть, камо делися».
Такое вот вспомнилось. Я выбрался из сливовых посадок и тихонечко добрёл до дома у моря, и там никого не было, и солнышко уже садилось, и я нашел на кровати пять пачек «Беломора», и день этот, наконец, закончился.
День последующий в доме у моря.
А проснулся, и нет никого – ни старых землевладельцев, ни новых, ни Епифания, ни мурашей. Нет, мураши - наверняка есть, но незлобные и вреда ни чинящие. И есть пять пачек «Беломора», я их, почему-то, вчера не убрал в коляску, а оставил на столе…. И такой вот у меня из койки получается вид – стол, подоконник с цветами и Паном, трава, дорога, море, точка уходящего парохода. И стрекозы – огромная стая – неподвижная. А ветер есть – от виноградников. И, вот интересно. Толи они с равной ему силой машут крыльями и стоят на месте, толи просто их так много, что они всё время меняются, а я заметить не могу?
То, либо, ни будь, кое, таки, ка.
Пора вставать, разводить огонь, кипятить чай, а заодно и стрекоз вблизи посмотреть и разобраться – стоят, висят, или летят.
Пошел, посмотрел, даже поймал одну, и все равно не разобрался. Пойманную стрекозу отпустил. Она поднялась, смешалась со стаей, и – то либо, ни будь, кое, таки, ка…, а ловить другую и привязывать к ней нитку – лень. Да и какая разница, это ведь всё слова. Серые бабочки – слова. Прозрачнокрылые стрекозы – слова. И комары, которых стрекозы едят – скорее всего, тоже слова.
Только серые бабочки падают, превращаются в прах, и прах уносит ветер – я знаю, я это видел. А прозрачнокрылые стрекозы то ли летят, то ли парят….
Чай и «Беломор» – комфорт и медленное течение мыслей.
День последующий в доме у моря. Ночь.
Очень хорошая ночь – густая. Там где луна – светло, а там, куда луна не достает, там тень, там мрак – осязаемый, тёмный, упругий. И я нашёл светлячков – никогда не думал, что так обрадуюсь! Светились, они в траве, зелёным, и не там, куда луна достаёт – я бы их тогда за стекляшки принял, а там, где мрак. Я двоих взял, в коробку усадил, в дом принёс и на Пана пристроил. А сам на койку улёгся. «Беломорину» закурил, и смотрел, как они светятся…. Мрак, тёплый и упругий, светлячки на Пане…. Я от умиления не заплакал, но был к тому близок, вот только мешало что-то, в бок кололо, и, как не повернешься, всё колет и мешает.
День последующий в доме у моря. День.
И на море уже иду, и в одних трусах…, а все что-то колет и мешает, как будто под боком у меня тот камень, о который Пилат голову разбил. Но когда ты в одних трусах на море идешь, - то где камень? Где Пилат? Где я?
Я на тропе, что ведёт от дома к морю. И уже пол тропы прошел, а до этого ходил по виноград и кукурузу, и всё принес. И дом у меня - полная чаша, и я из этой чаши в чашу морскую, и уже полтропы, и гладь видна, и «Беломор» у меня есть….
Вспомнил! Это лошадь прошла!
Когда я собирал кукурузу, прошла и протащила телегу – не явственно, а на краю бокового зрения, за стеной стеблей, но в памяти осталась и теперь всплыла – лошадь точка, телега точка…. Вот только это сегодня было а камешек – он со вчера…. С позавчера и позапозавчера – возраст это, осень это. Возраст – он вообще-то дорога. Вдоль неё пейзаж, на ней – камушки и телега, и тот, кто вышел позже тебя, никогда не догонит. И даже рядом не пойдет.
Здесь я – в дороге,
там где помер – в реке,
и сам я буду часть реки…. И получается –
тот, кто вышел позже
– тоже станет, часть реки.
На дороге не догнал, а в реке рядом – почти скороговорка получилась.
Я очень медленно прошел оставшуюся половину тропы, а на берег спускаться не стал. Уселся на обрыве и уставился на гладь и ширь….
И в той речке ты догонишь все свои долги, и будешь точно знать, что все отставшие кредиторы – догонят тебя…. Хорошо хоть хохлу, перевозившему меня через Керченский пролив, всё, что должен был, отдал!
Мне будет достаточно Грабова – лиц и фигур инвалидов с психическими отклонениями, перечеркнутых стальной арматурой изгороди, и среди них маму, и она уходит с двадцатью пачками «Беломора», в руках.
Я был у неё за год до смерти – её смерти. Привез эти дурацкие папиросы, какие-то дурацкие конфеты….
Весь первый год после ее смерти у меня кончались то сигареты, то спички. Кончались так, что взять было негде – ночью, и всё кругом закрыто, или далеко от жилья…. Нет, я не сидел без курева, как случалось неоднократно и до маминой смерти и после. Нет, я просто, по-глупому, без него оставался – забывал купить, забывал взять с собой….
Гладь и ширь – наверняка бы маме здесь понравилось…. А я бы собирал для нее окурки и воровал картошку, кукурузу, виноград, а потом бы пришла осень, и все окурки размокли, а картошку и кукурузу убрали…. и тогда….
По-моему, святой Иоанн Кронштадский говорил – «Ты не Бог и не имеешь права не прощать себя», но он еще и публичные исповеди учинял. И свят был.
Ширь и гладь, а до вечера, ночи и сна еще далеко.
День последующий в доме у моря.
Тяжел был день предыдущий. Нескончаем и коряв. Я так и не спустился на море, а отправился в долгое путешествие – чтобы устать и уснуть. Устал, но не уснул, а всё ворочался и ворочался, и встал, и надел штаны, и пошел искать светлячков. Нашел, притащил к себе, вытряхнул на Пана, а они отказались светиться…. Такой вот был день предыдущий.
А нынешний, пока – нормален. Чай, еда, папироса. Только вот спальник нужно утащить подальше в траву – чтобы никто не увидел меня…, а я не увидел лошадь!
Странно, но почему-то на Пилатова коня, (именно Пилатова, и именно коня!), у меня такой бурной реакции не было…, дурацкая фраза - такой бурной реакции…,… совсем дурацкая!
А в траве шумно…, ну не то чтобы шумно, но не тихо. Шуршит, незаметный снаружи, ветер, и какие-то жизни всё время свистят, потрескивают, копошатся. И приходится оглядываться и озираться – не ползёт ли змеюка, или какая другая тварь ядовитая. А, увидев, думай, что делать – бежать, ляпнуть по башке кружкой с чаем, или охотиться и взять живьем? С таким взятием смешные происходят штуки.
Приехал ко мне Игорь, похмельный, несчастный. Посадил в машину, повёз разговоры разговаривать и вина купить…. Точную последовательность не помню, может быть, сначала вина купить, а потом разговоры разговаривать.
Купили, разговаривали, купались, выпивали, опять разговаривали, и, в конце концов, приехали к нему в дом. А там. Посреди кухни. Огромная сколопендра. Я замер, а Игорь рванул в ванную и выскочил оттуда с тазом.
- Перекрой выход! – и с тазом наперевес к сколопендре. Тварь ядовитая, даже не шевельнула ни одной из своих лап многочисленных – пренебрегла. Накрыл её Игорь тазом, и на стул рядом сел. Я перестал перекрывать выход, поставил банку с вином на стол.
- И чё теперь? – Спрашиваю.
- Пусть сидит, я её потом продам….
- Кому?!!
- За них в Москве – на «Птичке» – двести пятьдесят долларов дают. – Он встал, по большой дуге обошёл таз, взял с полки стаканы, по той же дуге вернулся и поставил их на стол.
- А до того как ты на «Птичку» попадёшь, будешь вот так – кругами ходить?
- Нет, я её в банку пересажу.
- Сейчас?!!
Он, долго так, смотрел на перевёрнутый таз.
- Нет, позже, или лучше завтра.
- Лучше, но вот что-то пить мне в ее присутствии не хочется. – Я свой стакан взял и по дуге, по дуге, на крыльцо ушел.
Игорь задержался немного, а потом появился – с банкой.
- Поехали к тебе.
- Как скажешь.
До меня не доехали. Остановились у какого-то приятеля, купили еще, и как я оказался в доме у моря – не помню. Но дней через пять я проходил мимо Игорева дома, заглянул в окно кухни. Тазик так и стоял – дном кверху…. И Птичий рынок «Птичка», тоже стоял на своем месте – или лежал? Раскинулся….. Рынок раскинулся. Значит, лежал. В Москве, а я в траве на Тамани, и вспоминал, что же меня с «Птичкой», связывает? Ничего вроде – ни романов, ни даже выпиваний памятных, в том районе не было. Только голуби…. Я покупал там голубей для фильма Саввы Кулиша – «Железный занавес».
Сколопендра, трава, «Птичка», Савва, голуби, Рождественский монастырь – место съемок.
Там за кельями, у стены, построили киношную голубятню, а я для нее купил взаправдашних голубей – чиграшей. Чиграш, это как дворняжка – смесь любой породы с любой другой породой. Настоящие голубятники их не покупали, а обменивали – очень редкой раскраски на еще более редкую. Или продавали начинающим голубятникам – за породистых. А покупали чаграшей, в основном, вьетнамцы – в пищу. Тогда я их не одобрял, а сейчас с удовольствием бы присоединился.
А в траве голуби не водятся, водятся муравьи, жуки, кузнечики, это они шуршат, скрипят, копошатся и потрескивают. Нет, копошатся это не звук, это комплекс звуков и действий. И вот, как только спрячешься, так тут же этот комплекс и одолевает!, и совершенно независимо от места – шкаф ли в детстве, Булгаковский ли дом – в Москве…. Притаишься, затихнешь и…, – скрип- хруп- треск- хрип. Можно, конечно, эти скрипы и хрупы разложить по цветам и формам, а потом выкладывать мозаику. Вот только с цветами не богато – черный да белый. В детском шкафу –темнота углов и свет щелок. Бурый и серый в Булгаковском доме – уж и не знаю что, но очень похоже на крысу! И мозаика получится – крыса, пожирающая свой хвост. Отвратительная картинка!!! Отвратительная и безобразная, но коли спрятался, ничего не поделаешь – притаись и молчи. Можешь тихо, только очень тихо, передвигать хрупы и трески, глядишь и получится из крысы серо-бурый конь, а из тыквы серо-бурая карета, а из тебя, если трахнут – золушка…. Тьфу!! Какая дрянь за закрытыми глазами по мозгу ползает!
И есть два пути:
первый – не открывать глаз и медленно опускаться сквозь дрянь на дно. Там ровно, спокойно и пусто-таинственно. Как в детстве – на чердаке, или в киношном подвале, только вода не капает, и злодей не крадется…. Вот только опускаться сквозь дрянь…. Там ведь такого намешано! И выдуманного, и реального…. Натерпишься! Но зато на дне – ах, на дне!, – пустыня, покой, свет ровно-жемчужный, тишина такая…. Пальцами трогаешь, пальцы влажные, влагу лизнул – свежесть терпкая! И равнина – от горизонта до горизонта, а горизонты рядом. А сверху та самая дрянь – выдуманная и реальная. Перетекает, клубится, но медленно так – безопасно.
И второй:
открыть глаза, встать, пойти на море…. И все будут меня видеть! И люди, и собаки, и лошади, и дельфины, и рыбы, и рыбаки…. И клубиться всё будет и перетекать, вот только быстро и, вполне возможно, не безопасно. Но только – возможно.
А с закрытыми глазами – всенепременно получишь либо выдуманную, либо реальную дрянь. Нет, не получишь, а всенепременно вляпаешься. И она меня, сердешного, закружит и затреплет, и об черепные кости обобьет так, что если и доберешься до дна, то просто упадешь на равнину и ни красоты не увидишь, ни тишины не услышишь.
Но лежмя-то лежать, чем плохо? Ведь не видит никто – ни рыбы, ни рыбаки, ни лошади, ни дельфины, ни собаки. Только потерпеть надо немножко – от поверхности до дна.
Какой-то великий сказал – «Кто не терпит – тот не выигрывает». Истина, наверное, бесспорная – если знать, во что играешь, и что на кону. Если вспомнить имя великого, можно и игру вычислить, и ставки……………………………………………….
…..Вот так и спускаться. Тихонечко, делая вид, что разыскиваешь имя, держаться ближе к стенкам, разглядывая неровности. Выступы, зубцы швов, впадины – всё твердое, устойчивое, белое,
неподвижное. А вон там – где многоцветный, светящийся туман – глаза. И почему светится, они же закрыты?
Имя великого? Скорее всего, какой-нибудь воитель – «не научившись подчиняться – не сможешь командовать», «пуля – дура, штык – молодец», «и почему ученые, раз они такие умные, не ходят строем?»
Про штык, это Суворов, Александр Васильевич, – великий был полководец, а гоняла его по сугробам, голого, здоровенная баба с рогачом. Кабы не денщик – убила бы, а все за то, что обливался нагишом у общественного колодца!
«В здоровом теле - здоровый дух» приписывают Гиппократу, очень давно жил, а про терпение – автор явно более поздний….. Талейран, Бонапарт?
Уже немножко осталось, уже можно распластаться лицом вниз, уставиться на серую твердь дна и, чуть подруливая раскинутыми руками – опускаться. И не смотреть ни вправо, ни влево. Не смотреть.
И почему у глаз светилось – они же закрыты?
Дно.
Можно перевернуться на спину, а потом сесть.
Пустыня, покой, свет ровно-жемчужный, тишина такая, пальцами прикоснулся, пальцы влажные, влагу слизнул – терпкая свежесть. И равнина от горизонта до горизонта. А горизонты рядом………………………………………………….
…..И при внимательном рассмотрении, не прочные они – горизонты. Если, к примеру, кирпич попадёт углом, то будет дырка, и хлынет свет, и от яркости его все съежится, скукожится, посереет и красивым не будет. И не будет тишины, потому что ворвётся ветер. И не будет одиночества – обязательно притащатся какие-нибудь муравьи и жуки, и станут туда-сюда шастать. И фиг, уж так плавно опустишься – буде трепать, переворачивать и сносить ветер.
84.
плетеную стену таверны...
85.
...Женщину и, лежащего у её ног Криспа. Открытый рот спящего казался бездонным, а храп из него вырывающийся – безграничным. Улыбаясь, она дважды закрывала бездонную пасть, толкая спящего в подбородок, кончиками пальцев босой ноги. Храп не прекращался, только тональность менялась. Тогда она нагнулась и, крепко ухватив спящего за бороду, дернула вверх так, что рот его с лязгом закрылся, а глаза открылись на пол-лица.
- Иди домой, рыжий пьяница, – прошипела она и опять дернула, на этот раз вниз, и тогда рот открылся, а глаза закрылись. Она отступила на шаг и уперлась кулаками в бока. Крисп, не открывая глаз, помахал перед лицом руками – так, будто отгонял комара или дурной сон; потом руки упали, и храп вернулся. Женщина гневно топнула ногой и опять наклонилась, протянув руку к бороде; но, видно, вспомнив первую попытку, отступила на шаг, тихо засмеялась, сняла с плеч платок и, накрыв им спящего, повернулась и пошла навстречу Луне, лежащей на горизонте.
86
Струйка крови пробежала по руке, собралась в каплю и упала. Пока бежала, пока собиралась – была чёрной. И только пролетая мимо маленьких язычков пламени, затухающего костра – стала красной.
- Кровь, красная – бежит медленно, – он сделал ещё один надрез. - А боли нет.
Марк, откинулся на спину и закрыл глаза.
И не смотрел, как на смену луне приходит солнце.
87
Прозрачная струя из акведука разбивалась о дно огромного ведра, а когда оно наполнилось, по пояс голый Приск потащил его к бочке, и спустившаяся по ступенькам портика Сарра оказалась у него на пути. Нарочито смотрящий себе под ноги конюх едва не налетел на женщину.
- Осторожней! – Сарра отступила в сторону.
Приск медленно поставил ведро и распрямился.
- Может, мне еще и поклониться тебе?
Сарра осмотрела его с ног до головы.
- Нет, просто подтяни штаны и дыши в сторону. – И, плавно качнув бедрами, она отправилась дальше.
Приск вспыхнул до корней волос и сделал шаг ей вслед.
- Эй, пьянчуга! – Крик Сульции был пронзителен и противен. - Я долго буду ждать воду?!
От дверей кухни Сульция так глянула на конюха, что тот чуть не бегом потащил ведро.
- А ты, рыжая, – она повесила паузу посреди двора, - поторопись с умыванием! Скоро нести еду хозяину! – И, повернувшись, стремительно ушла на кухню, где на маленькой скамеечке у огня сидел Марсий.
- Ты права, что не назвала её шлюхой, но я думаю, что теперь и рыжей её называть не надо...
- А почему это - теперь? – Сульция гневно швырнула на сковороду кусок мяса. - Что, мы раньше этого не знали?!
- Раньше она выходила оттуда, – Марсий махнул рукой - Рано-рано утром, и никто её не видел. А сейчас?.. Вот... Значит, что-то изменилось. Да...
- Ничего не изменилось! Ничего! Рыжая шлюха осталась рыжей шлюхой!
- Да. Но её зовут Сарра, – достав из-за спины оплетенную флягу, он протянул ее кухарке. - И это не самое плохое имя.
Фляга едва не вылетела у него из рук – так громко и неожиданно захохотал стоявший в дверях Пилат. Сульция и управляющий в изумлении смотрели на него, а он хохотал и даже не пытался остановиться. Удивление на лице кухарки сменилось гневом, даже красные пятна выступили на щеках.
- Убирайтесь из кухни! Вы, оба! – И она схватила медный черпак на длинной ручке.
Не переставая смеяться, Пилат отступил к порогу, а Марсий, поставив флягу на пол, совершил неуловимый прыжок и оказался во дворе раньше хозяина.
88.
- Я всегда знал, что ты мудр, – Выйдя следом Пилат хлопнул его по плечу. - Но не представлял, насколько!
Продолжая смеяться, он пошел по двору. К ступеням портика, к мозаичному полу, к скомканному покрывалу на ложе, к столу с чашей и ножом... Вдруг, резко остановился прямо под висящим над ним солнцем.
- Приск! Оседлай жеребца!
День последующий в доме у моря. День.
Ветер. «Если из гнилого угла» – определение местных жителей, когда они говорят «гнилой угол», то смотрят на небо и машут рукой в сторону горизонта. Очень было бы интересно узнать, как они представляют себе угол на небе.
«Если из гнилого угла, будет дуть три дня, через три дня не утихнет, – шесть, а опять не утихнет, – то девять». Такая вот у местного народа примета.
В приволжских степях скандалы в экспедиции начинались на третий-четвёртый ветреный день, но там была пыль – фактор серьёзный и даже болезненный. А здесь и пыли нет и скандалить не с кем – только печку разжигать тяжело, но если сосредоточиться, закрыть ненадолго глаза, потом открыть и сказать – «Брат мой ветер, помоги мне?», то всё получается.
И еще.
Когда ветер лучше слышны мысли. Это от всеобщего шума – случайно заметил – по дороге, по-над морем, к маяку. Справа шумит море – волны, брызги, пена. Слева виноградники – листья вот-вот оторвутся. Сам ветер вдоль головы проносится и в ушах гудит. Всё шумит, а внутри головы тихо, а по отношению к внешнему миру так и разительно тихо! И мысли, как капли в ночном доме – даже паузы между ними слышны!!
Только вот с Пилатом проблемы – ветер с моря, и все листы пришлось спрятать в коляску – сдувает. Пытался писать лёжа. И удобно не шибко, и ветер, всё равно, листы треплет.
А на дороге, по-над морем, ни одного человека, и на берегу – ни одного. И совершенно обалденно ложиться на ветер – стоя на краю обрыва.
Ты наклоняешься вперёд, в пустоту, а ветер тебя держит. Надо очень внимательно следить за углом наклона тела и силой порывов ветра, и успеть выпрямиться – ух! И если сорвешься – вроде как не самоубийство, а просто проиграл…. В тайне от самого себя. И сразу опять – «Так совесть всех нас превращает в трусов»…. И играть стало неинтересно. Сел на обрыве, ноги свесил, уставился на пену. Рыбаков не видно, потому что пляжа не осталось, волны докатываются до обрыва и норовят дальше, а сзади следующие, и сталкиваются, и пена между ними крутится и извивается. Завораживающее действо!
Но игра с ветром была интереснее – чтоб её, эту совесть!, и то, что все о ней знают!!
Сколько раз, я этот вопрос пытался решить. И с кем только не пытался. Из церкви меня с этим вопросом выгнали.
В очередной период тягостности, безработицы и рассеянности по друзьям, я отправился в церковь. В «Петра и Павла», у Яузских ворот – в крестильную мою церковь. Причаститься. Встал, честно рано, честно воды не пил, честно шёл пешком через мост. А к нему как раз баржа подплывала, и если под нос ей прыгнуть – то и захочешь вынырнуть, а не сможешь. Но шанс есть, а с десятого этажа шансов ноль. Игра. Баржа подплывала, а я ускорялся – чтобы оказаться в центре моста, в нужный момент. Не успел. Перспектива подвела…. Глянув вниз, увидел блестящую палубу. И не плюнул, не остановился, не закурил.
Честно не курил. Очень хотел причаститься, - тем более, что причастие первое, окрестился я в тридцать лет.
Дошел, в костюме, в чистой рубахе. И хотя все-таки опоздал – служба уже закончилась, батюшка был готов меня причастить. И вот тут я ему вопрос и задал.
- А если сказано – «Не упадёт и волос с головы без воли Его», то почему самоубиться нельзя?
А батюшка – мой, между прочим, ровесник, ну может, на год-два постарше…. Не сдержался. Плохо ему было, видно, после вчерашнего…, – очень перегаром несло. И так он мне поблажку сделал, – готов был без службы причастить…. А я….
- Иди отсюда, - говорит, даже без – «сын мой».
Извивание и перетекание пены – это же калейдоскоп! Детский калейдоскоп, очень большой, и количество сочетаний случайно и бесконечно. Цвета только не такие яркие, и совсем нет красного.
Батюшка ещё что-то пытался говорить - о вере, о терпении, но не четко. Чётко только – «Иди отсюда». В Евангелие понятнее – «Посмотрите на смоковницы и на все деревья, когда они распускаются, то, видя это, знаете сами, что близко лето». От Луки гл.21, ст. 29-30. Но, всё равно, правильно меня прогнали…. Пошёл я думать, а с моста, под нос баржи, не прыгнул. Перспектива подвела.
Я от обрыва шёл, ветром толкаемый, и потому быстро. Но на закате нужно будет вернуться, непременно в калейдоскопе появиться красный цвет и черный тоже.
Только вот идти придется спиной вперёд – поворотя стопы.
Ветер пахнет морем! Ничем такой ветер не пахнет – еле-еле успеваешь ухватить кусочек, чтобы вздохнуть!
И затолкал меня ветер в виноградник, и я вообще дальше не пошёл, а просто улёгся между шпалерами – внизу ветер слабее. Вытащил из- под боков и спины самые жёсткие комья, остальные, повертевшись, раздавил и стал смотреть на небо.
Небо ничуть не хуже, ничуть не ближе и точно такого же цвета, если смотреть, лежа во дворе дома у моря. И так же тепло. И так же никого вокруг.
День тот же в доме у моря. Закат.
Пошел смотреть на пену – искать красные и чёрные цвета…. Не успел. Закат погас, а ветер остался, и темнота. И возвращался в темноте и в ветре. Упал два раза. После второго раза вставать не захотел. Лежал, смотрел на звезды. Ничуть не ближе, ничуть не хуже, и так же никого вокруг.
День последующий в доме у моря. День.
Ветер. Третий день ветра, если к вечеру не уйдёт значит, еще на три дня останется – по местной примете.
День последующий в доме у моря. День.
Остался. Дует, свистит и носится – ветер. И какие положительные стороны могут быть у ветра, – если у него и сторон нет?!
Сторон нет, а молитве мешает – формальной её стороне. Треплет одежду, слезит глаза, сбивает дыхание. Все это он проделывает утром, когда я, трижды по три, стоя лицом на восток – «Отче наш», об избавлении меня от злобы и скверны и о возврате жены.
Можно, конечно, молиться, и сидя за колодцем – там ему меня не достать, но не ловко. Странная она какая-то, эта неловкость – нереальная…. Нет!, очень реальная, но совершенно необъяснимая…. Хотя и объяснений тьма-тьмущая.
Нереальная реальность, это когда воздух вокруг тебя – патокой и звуки в нём вязнут, и медленно стекают вниз, собираясь в лужицы. Я помню как, перешагивая такие лужицы, шёл к дверям спального корпуса школы-интерната в городе Кузнецке. Взрослый уже. Я приехал – чтобы выписаться из этого славного города, и совершенно не помню, зачем и почему попал в ту часть города, где интернат. Но точно, не специально! А вот попав – специально решил пройти по двору. И после какого-то шага оказался в патоке. И переступая через лужицы звуков шёл к дверям спального корпуса. И был совершенно уверен, что сейчас из дверей выбегу я и мои тогдашние одноклассники и друзья…. И было непонятно, что им говорить, и что в таких случаях делают?
Не выбежали.
Не говорил.
Не делал – ничего.
А вообще интернат – беда большая. Я, там, в основном, боролся за свободу, и оттого ни арифметики, ни грамматики толком не выучил.
Победил. После победы на меня махнули рукой – и я хотел – учился, а хотел – валялся на последней парте с книжкой.
Ой, сколько сразу воспоминаний! Ой-ё-ёй!! И курение, и выпивание, и драки, и даже какое-то взаимное мастурбирование – есть, значит, и у меня голубой опыт…. Интересно!
Стенка колодца, за спиной, прохладная и приятно шершавая, а ветер – он с боков и сверху колодца проносится – горячий. И солнышко сверху – горячее, и по груди пот ручейками. Справа виноградники, слева - посёлок «Волна».
И никакого города Кузнецка.
А в воздухе никакой живности:
– ни ос, ни стрекоз, ни даже мух.
Всех угнал ветер, или все попрятались и голодают, а те, у которых жизнь короткая, так и умрут голодными. И орёл высоко-высоко тоже голодный. Не может он спикировать точно на цель – при таком ветре. Я подбросил вверх пиджак вельветовый, а он тяжёлый, так его метров на пять снесло. Вот и парит высоко-высоко, и голодает гордая птица.
Провёл ладонью по груди, – лизнул…. Сменился вкус, – не терпкая свежесть, конечно, но и ничего противного. Вкус смирения.
Смирение…. Сострадание + сорадость = смирение…. Если бы не валялся на задней парте с книжкой, смог бы составить уравнение посерьёзней. Но так ведь – валялся!!
Сострадание + сорадость = смирение…. И от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Только вот слагаемые совершенно не равноценны. Нет, не так – совершенно не равновелики. Опять не так! Совершенно не равно достижимы. Сострадание изначально дано, и смысл его в самой расстановке букв дан, а сорадость…, – и слово-то самому придумывать…. Придумал слово. Составил уравнение. Получил сумму….
Наверное, это великое открытие – великое в простоте своей и понятности, но вот ветер….
Он как-то всё сдувает и сглаживает, и уравнивает, и получается великолепная пустыня, с роскошным золотым песком, дрожащим маревом, и где-то, у самого краешка глаз, – миражи. Голову повернешь, – исчезнут, а потом опять…. Форма перетекает в форму, цвета вспыхивают и блекнут. Это всё у краешка глаз, нет – у краешек – справа и слева, а впереди – великолепная пустыня.
День последующий в доме у моря. День.
А ветер всё есть. И виноградники есть – не сдул. Не сдул дома, лесополосы, трактора, машины, мотоциклы, фигурки людей вдалеке – собирают виноград.
Всё, что снаружи осталось, а вот мозг – пуст. Великолепная пустыня, с роскошным золотым песком и ни-че-го. Ни одной мысли – даже самой дурацкой…. И грустно это. И за колодцем уже скучно, и на море не пойдёшь – весь пляж в волнах.
Сидел на обрыве, смотрел на пену, а потом обнаружил пустыню и загрустил. Можно, в приказном порядке, пригнать воспоминания и заставить копать каналы и сажать сады, но пустыня так красива – жалко. Да и с воспоминаниями не всё так просто…. Первыми ведь явятся нежеланные – те, что и не нужны вовсе. Вот их-то и отправить капать каналы и сажать сады! Менять пейзаж вдоль дороги…. Зацепится за это и тихонечко возвращать мысли в пустыню……………….
……Жизнь – дорога. Возраст – пейзаж вдоль дороги. Дорога по пустыни, и нежеланные воспоминания меняют вдоль нее пейзаж.., –забористо…! Забор вдоль дороги – чтобы пустыню не видеть…, какой, на хрен!, в пустыне – пейзаж! Нежно дрожащее марево над золотым песком – да и всё. Ну и пусть будет! Чем хуже калейдоскопа пены, вместо пляжа – ни чем. Пусть всё остаётся, как есть, – внизу волны и калейдоскоп пены, обрыв рыжий, я, пустыня с золотым песком и сладким маревом, ветер.
И осталось.
День последующий в доме у моря.
Всё! Ветер стих, закончился, улёгся, угомонился, улетел, унёсся к Едрёне-Фене! Всё. Можно гулять и искать на дальних холмах мысли – вдруг, за что-нибудь зацепились?
Тем более, что к дальним холмам я не гулял – я к ним и через них ходил, когда делом проверял прожитье жизни и перехожденье поля. А теперь вот, гулять отправлюсь.
Из дома налево – на дорогу вдоль виноградников, и по ней прямо. Справа виноградники, виноградники, потом кукурузное поле, потом прямая дорога, и потом прямая дорога кончилась, осталась извилистая тропинка, спускающаяся в болотистый овражек. Мокро, камыши, вода поблёскивает – самое место для житья змей, и значит надо поискать подходящую палку и смотреть в оба, и совместить прогулку и охоту. Прогулка и охота – они не гений и злодейство. И палка была замечательная – и по форме, и по цвету, весу, фактуре, длине. И внимательный я стал, и шёл не по тропинке, а в её направлении – то справа, то слева. Нет, не потому что дичь искал, просто выбирал, где можно было прыгать с кочки на кочку, а не лезть в неприятную зелёно-коричневую жижу…. Охота – охотой. Но противно.
Скучное все-таки место – болотистый овражек. Прошлый раз я его, то ли на скорости миновал и не заметил, толи может, и вообще, другой дорогой шел.
Змеюки действительно попадались, но так быстро удирали в непроходимые места, что я, и разобрать не успевал, ядовитые они или просто ужи банальные.
Но теперь я знаю, где живут стрекозы – они живут здесь – все! Их было столько, что, казалось, болото в тени, в некотором сумраке находится. Не пробивается солнце сквозь крылья, глазищи и шуршание.
А потом тропинка уткнулась в маленькое озерцо, и в нём утки и гуси. Не дикие – домашние, но рядом, ни одного дома, и, ни одного человека, а у меня отличная палка для охоты на мясо…. А озерцо не то что бы маленькое – крошечное! И гусей в нем девять и уток семь.
Ни мало я не смущался убийством животных для пропитания – змеюка, между прочим, тоже животное – хоть и голый гад.
Сайгачонок,
поросёнок,
щенок.
А гусей девять и уток семь…. Так и осталось. Шестнадцать голов. И не потому, что жалко, и не потому, что стыдно – у нищеты нравственность тонка и прозрачна, как паутинка, и так же легка…. А потому, что страшно и лень. Страшно, что поймают – когда я его потрошить и щипать буду. Лень – щипать огромного гуся, тайком, торопясь, без кипятка…, труд тяжелый, и лень оправданная.
И осталось гусей девять, уток семь. А змеюки больше не попадались, лягушек много было, но мелкие все – на ужин набирать – уйма времени уйдёт, и придет ночь, и буду я из этого болота, при луне, с кочки на кочку скакать. И форсировал я остаток овражка стремительным шагом – с тропинки не сворачивая. И поднялся на ближайший холм, и огляделся.
Впереди – далеко – станица Тамань. Позади – не очень далеко – море. И слева море, и справа, наверное, тоже где-нибудь есть море, но только с этого холма его не видно, а видно лесополосу – возможно, фруктовую. К ней я и пошел.
Возраст – пейзаж вдоль дороги…. Неплохо…. Сейчас – когда нет ветра, и он не режет глаза, не мешает дышать, не заставляет ходить спиной вперед, не уносит мысли – оставляя золотую пустыню – можно, по своей воле, развернуться, лечь на пузо и пейзаж этот – рассматривать.
Кусты сирени в снегу, а на дворе – май. Поздняя Пасха –
Не ссоры, не споры
А снег за окном
Не к месту, не в пору,
А в наказанье
За тайны и танцы
С чужою женой.
Жену помню, тайны – помню…, а год – нет.
Огромные репейники – чуть ни в два человеческих роста. Это в семьдесят первом году. Это я помню! Это первая моя экспедиция! На берегу Волгоградского водохранилища. А репьи – в овражке за кухней. В этот овражек постоянно выливали и выбрасывали то, что не доедали, оттого репейники так и вымахали…. Точно, от этого. Нигде в округе таких огромных, я не видел. И не помню.
Первая экспедиция…, первая женщина…. Нет, женщин в пейзаже нет, хотя…, за давностью лет…, они могут быть спелыми яблонями или сливами.
А замечательное занятие – лежать на пузе и смотреть назад! И всё удивительно интересно, - сирень цветет, сливы спелые и вдруг, заледенелые до черноты деревья, опять город Кузнецк, только очень-очень давно…. Очень-очень. Я бежал мимо этих деревьев от вокзала до интерната.
Поезд пришел поздно, и автобусы уже не ходили, и я бежал под этими деревьями, представляя себя Смоком Белью, и плевался, и слюна падала на землю ледышкой – всё как написано у Лондона…,– только собак не было. Ни ездовых, ни городских. И даже те, что во дворах – голоса не подавали. И доказывало это мысль св. Фомы Аквината – чьё бы то ни было существование, не является необходимым – без Бога. И это истина – не может девятилетний мальчишка протопать пять километров по совершенно пустому городу, при пятидесятиградусном морозе, в осеннем пальтишке и ботиночках…,– и только губы у него от плевания полопались!
И не то в войнах и эпидемиях главное чудо, что начинаются они все случайно, хотя и это чудо, а то, что после них живые остаются.
Кстати о времени, и о месте – кстати. Давно я уже с пуза поднялся и до лесополосы дошёл.
Лесополоса, оказалась ореховой, и в данное время года бесполезной. Грецкий орех, неспелый, - фрукт горькости необыкновенной, и если его сдуру куснуть, губы в чёрный цвет окрашивает стремительно и почти навсегда. Но красива такая лесополоса изумительно, и даже величественна. А внутри оказалось полным-полно сухих листьев. Шуршачих-шуршачих! Я немножко по ним прошёл – ногами загребая, а потом улёгся. Нет, не на-пузо-глядя-назад, а вовсе даже на спину – курить-и-ни-очём-не-думать.
И в мыслях не грешить
– что красные дорожки – две
Из вскрытых вен
Приводят к Богу?
День последующий в доме у моря. День.
А ветер – на самом деле, не так уж и плохо…, разве что немножко нервно и раздёргано, но какой конфликт без дёрганности? Разве что, таяние снега – ничего спорного, сплошная неизбежность…. Весна, зима, лето, осень….
Грядёт осень, грядёт! Вон и виноград уже убирают, и за рулём трактора, который везет тележку с ягодами, наверняка сидит пьяненький Эстос – очень он по дороге вихляет – в канаву, едва-едва, не улетел.
Я набирал охапку свежей полыни, и трактор проехал метрах в ста пятидесяти от меня. Пыль, окна у трактора маленькие, видно не очень разборчиво, но Эстос за рулём был – некому другому!
Нет, ветер это хорошо – это же он принёс формулу смирения. Сострадание + сорадость = смирение. Он её и унёс…, туда, где все идеи живут…, умирают или нет – не знаю… Скорее всего, не умирают, а истончаются…. Нет, ничего они не истончаются, и не умирают, всё просто – появилась идея, её унёс ветер, и она либо сразу обрела плоть, либо продолжает быть внутри ветра, и там – в ветре – поднимается, опускается, носится зигзагами, пока не обретет-таки эту самую плоть, а вот тогда, может быть, и умирает.
Я сорвал очередной кустик полыни и лизнул, совсем он был не пыльный и немножко солёный. Ветер дул с моря, подхватывал пену, высушивал её, и она солью падала на полынь. И виноград – тот, что близко к берегу, тоже чуть солоноватый. Ветер, всё ветер. И как же интересен мир внутри него!!
Я сложил охапку полыни в конце личной тропинки – там, где она втекала в общую дорогу. Перешёл общую дорогу, спустился с обрыва и залез в море.
И стремительно выскочил!
Ветер – такой замечательный ветер – и на, тебе!, перемешал море и нагнал к берегу холодной воды. А я его хвалил, я им восхищался!! И такая – неприятность.
Пришлось учинить паузу – на собирание духа. Собрал. Медленно вошёл. Быстро – с криком, нырнул, с криком выскочил на берег. Паузу не учинял, а бегом поднялся по обрыву и медленно-медленно – впитывая солнышко, пересёк общую дорогу, собрал оставленную полынь, и поплыл-потёк по личной тропинке – впитывая солнышко. И впиталось, и даже проступило потом, и прохлада комнаты была приятной.
Я разбросал полынь. Старался, чтобы слой был равномерным, вытащил из коляски платок-скатерть, бумагу, рукопись.
Платок сильно вытряхнул и аккуратно расстелил на столе, положил рукопись, стопку бумаги, тетрадь с черновиками, ручку. Рукопись придавил одним камнем, стопку бумаги другим.
Чёрные строчки на белом листе – красиво. Зачеркивания, стрелки, переносы, выносы на поля – интересно…. Что мне может быть – интереснее меня? Только то, что я придумал. И правильно это, и верно, вот только не замечательно.
..………………………………………………………………………….58
- Рыжая, ты ведь ходишь купаться под водопад? – старенький Эстос остановился за спиной Сарры, укладывающей гроздья в корзину.
- Да.
- И ты купаешься голая?
- Да.
- Я старый и больной….
- И постоянно пьяненький. – Сарра обернулась.
- Да, и постоянно пьяненький. – Эстос вытащил из сумки флягу.
- Хочешь?
Сарра покачала головой.
- И мне не добежать до водопада раньше тебя, – он хлебнул, зажмурился. - И не спрятаться за камнем, как мальчишке Лику. - Опять приложился к фляге. - Куда я дену осла и повозку? А без осла мне ни за что не подняться обратно.
- И чего ты хочешь? - Сара улыбнулась.
- Я еще раз хлебну, - и старик приложился к фляге. - Как мне увидеть хоть часть того, что из-за старости и пьянства я не могу подглядеть?
Смех Сарры спугнул сизоворонка.
- А зачем тебе это нужно, старый Эстос?
- Потому что теперь, рыжая, я могу только смотреть, – и он опять понёс флягу к губам, но на полпути рука остановилась, и вино потекло на землю.
Сарра повела плечами, и платье упало. Она взяла из корзины спелую гроздь и приложила к груди.
- Нравиться?
Эстос кивал, и вино выплескивалось в такт кивкам.
- У тебя не останется вина, - Сарра присела, а когда поднялась, платье было уже на ней. - И тебе придется идти в деревню.
Нет, – Эстос допил остатки. - У меня, в повозке, есть еще одна. - Спасибо, рыжая. Такое, – он нарисовал в воздухе пышные формы. - Я видел только в далёкой юности. Когда хозяин привозил на наш остров какую-то госпожу и её служанок…. Мы тоже прятались за камнями и смотрели, как они купаются под водопадом.
- Эстос! – Марсий вынырнул из-под виноградных лоз. - О чем ты, трухлявый пьяница, болтаешь, вместо того чтобы возить урожай?!!
- Он рассказывал о молодости Пилата.
- Ха! Что он может знать! – Марсий презрительно скривился. - Давай, гони своего паршивого осла! У всех уже давным-давно полны корзины.
Эстос, с помощью Сарры, вывалил корзину в тележку и, кряхтя, повёл осла к дороге.
- Этот старик ничего не знает о молодости хозяина. – Марсий почесал затылок и ляжку. - А вот, если ты пригласишь меня, – он погладил её по груди. - Я могу рассказывать хоть до утра.
Он опять протянулся к её груди руку и заглянул в глаза, а они были совершенно прозрачными – как та полоска воды, которую не преодолеть – потому что воздух закончился. И Марсий плавно пронёс руку мимо и почесал собственный висок, но продолжил. - Если ты пригласишь меня, я могу рассказать многое, очень многое. Я знаю все.
- А Сульция? Она тоже знает всё?
- Что? – Марсий оторопело уставился на Сарру. - Причём здесь Сульция? Сульция ни за что не станет рассказывать тебе о Пилате, она вообще не станет с тобой говорить!
- Да, но я могу сказать ей…, что ты хотел говорить со мной…, об этом.
Ты…. Ты…. Ты, рыжая шлюха! – И Марсий почти бегом устремился вслед за Эстосом и его тележкой……………………………………………………………….. Хороший кусочек – мне нравится!
По чёрным строчкам, по переносам, выносам за поля – в комнату. В комнате – стол, подоконник, танцующий Пан, букет, трава, забор, трава, полоска дороги, полоска обрыва, море. И обратно.
Море, полоска обрыва, полоска дороги, трава, забор, трава, букет, танцующий Пан, подоконник, стол, рукопись. Обнажена грудь, кисть винограда – натюрморт…. Нет, определение натюрморт, не подходит к изображению голой женской груди и кисти спелого винограда – не «мёртвая натура». Виноград живой, прозрачный, теплый. И груди теплые, и соски шевелятся, нет, совсем натура не мертвая.
А Сарра, конечно, может пригласить Марсия, но вот, как снять – шёпот в темной комнате, лунные блики на потолке, нет, картинка не шибко интересная – да и какие шёпоты с Марсием! Ни каких, вот истории он мог бы рассказать – ох какие, увлекательные!
И пошёл я во двор, и растопил печку. Ветра не было, и вода закипела стремительно – морская вода. По причине отсутствия соли. Пюре готовилось, со всей таблицей Менделеева…, нет – во всей таблице Менделеева.
Шёпоты и блики – картинка неинтересная, а вот скандал Марсия и Сульции…, и если ещё вмешается Пилат…,– развлекательно, даёт развитие характера, но банально и скучно придумывать, нет, придумывать не скучно, но всё равно, банально, а вот истории о Пилатовой молодости…, тут можно накрутить!
Картошка сварилась. Какие-то элементы погибли от сильного нагрева, другие погибли от сильного давления – пока картошка становилась пюре, ну а те, что выжили, были с удовольствием съедены. И разбежались по организму. Полезные – принялись за работу, а вредные затаились.
Если лечь, закрыть глаза и внимательно вслушиваться, - можно понять, какую работу выполняют полезные, а если бы так не орали кузнечики, то и где затаились вредные. Но кузнечики орут несмолкаемо!
Ну, да пусть их орут – мир, всё равно, устроен правильно и справедливо - вот только справедливость – как система измерения, или система координат – к человеку отношения не имеет. Не человеческая она – категория. Вовсе не человеческая. Четыре рубля на троих разделить правильно можно, по-честному – можно, а вот справедливо – никогда!
Не человеческая категория!, и к приятию совершенно невозможная! Вот я – вот такой умный, такой красивый, такой талантливый, такой хороший и добрый и без сигарет, без еды, без дома, с надвигающейся осенью и зимой. А не красивый, не умный и не добрый, и не хороший Вася Пупкин – с сигаретами, с едой, и даже может избежать осени и зимы, уехав в теплые, заморские страны. Справедливо это, справедливо, но к приятию мной, невозможно! И ещё в этой системе координат живёт всё то, что не дано увидеть, а только прикоснуться – теплое, под пальцами нежное, и огромное, как те горы, что я пробовал толкать в Кабанском ущелье…. Можно прикоснуться – можно, можно…, можно. И надо отгородиться от ора кузнечиков, и все-таки выяснить, где затаились вредные элементы, а потом уснуть и узнать – что они задумали. А узнав сказать – да и хер с вами!, я всё равно приехал умирать, а всё то время, что жил – жил писателем и…, и – хер с вами!!!!
День последующий в доме у моря. Утро.
Появились люди и машина – подъемный кран. Я уже проснулся и умылся, и собирался помолиться перед едой и, потому, был неприятно и неожиданно удивлён. И был удивлен просто – кран-то зачем?
А кран приехал по делу – поднял и установил на пустой половине крыши бетонные плиты – «ПТК-38».
Я стрельнул у водителя – он же крановщик, пару сигарет. У молодых ребят, приехавших для зацепления и отцепления плит, еще пару. И они уехали.
Нашествие было коротким, и особенных бед не принесло.
Ну, немножко помяли траву – там, где я прятался от лошадей.
Остались некрасивые чёрные пятна – на месте лежавших плит, но это за домом, а я там редко бываю – наплевать!
Но вот во второй половине дня случилось нашествие понеприятней…. Я возвращаюсь с моря и вижу, что в моё окно вставляют раму…. Это, же нарушит скорость верчения земли! Я чуть не заорал. Чуть не полез в драку. Но вспомнил, что дом не мой, и успокоил себя – если и нарушится, то не скорость верчения, а всего, лишь система измерений, а она принадлежит мне, придумана мной, я и сделаю поправки. Успокоился и остаток тропинки не пробежал с криком – Что вы делаете, гады! А размеренно, не торопясь, прошел. Поздоровался и даже помогал – советом и делом. Тем более, что мне была передана посылка – пять пачек «Беломора».
А когда уехали и эти строители, день уже заканчивался, а я его, по-всякому торопил. Пошёл собрать сухое перекати-поле. Насобирал, наломал, сложил.
День есть.
Пошел в виноградник – не самый близкий, но и не самый далёкий. Выбирал красивые гроздья. Выбрал, принёс, помыл, положил на крышку колодца.
День всё ещё был.
Я уселся на порог, уставился на медленно ползущее к горизонту солнце и принялся опять себя уговаривать, что если и изменилась, то только система координат, а вовсе не скорость верчения. Ну не могут какие-то рамы повлиять на скорость верчения – не могут!
А вдруг могут?
И сомневаясь, и мучаясь, пошел собирать полынь. И собрал, и раскидал.
И солнце наконец-то ушло.
Я аккуратно сложил в печку сухое перекати-поле. Тонкие ветки плавника. Толстые ветки плавника. Поставил на плиту воду в кружке. Огонь быстро вспыхнул, и темнота сгустилась, но это иллюзия ночи – потому что, звезд ещё не было. И через одиннадцать минут – когда вода закипела – звёзд ещё не было. Они стали потихонечку появляться, пока я пил чай и спокойно, с удовольствием, курил подарочный «Беломор» у печки.
И день закончился,
И стала ночь.
И я вернулся в дом, и наконец-то улёгся на спальник, сосредоточился и начал считать вздохи. Скорость верчения земли – один метр тринадцать сантиметров за пятнадцать вздохов.
Пятнадцать и картинка в квадрате окна поменялась. Прекрасно!
Замечательно!
Отлично!
Система измерений осталась прежней, и значит, правильной. И значит, открытие моё можно будет использовать.
Я закурил и начал придумывать, где же можно с пользой применить найденную мной единицу измерения.
День последующий в доме у моря. Утро.
Мои ноги внутри спальника,
Стол, белый платок – рукописей нет. Убраны рукописи в коляску.
Подоконник – на нём букет и Пан танцующий.
Рамы…. А наплевать! – не помеха они!
Трава,
Забор,
Море.
А придуманная мной единица измерения очень подходит для рукописи – расстояние от слова до слова, от строчки до строчки…. Но рукопись должна быть о великом – иначе, зачем соотносить себя с верчением земли от слова до слова? Не зачем! Для творений жанров лёгких подходят чашки с чаем и папиросы – от строчки до строчки…. Но они нестабильны, а вот, когда за тридцать пять вздохов земля прошла два метра двадцать шесть сантиметров и ещё немножко, тогда…,– только о великом!
1. Печка.
2. Молитва.
3. Умывание.
4. Холодная картошка.
5. Чай.
Скорость верчения земли я вычислил, где и как её использовать придумал, осталось выяснить – зачем я нужен Богу? Ведь не бес же меня за руки хватал – на мосту над баржей, в палатке с ружьём, и еще с десяток раз …. В палатке, кстати, я тоже себе шанс оставлял – стрелять собирался не в рот, а в грудь.
Калмыкия, палатка, степь и пьеса о том, как Галич вернулся в Россию, но видят его только друзья и какая-то Она, а песни – «Когда я вернусь», я ещё не слышал, а услышав, возрадовался – как я всё здорово угадал!
Пьеса не пошла, «Программу» и рассказы не напечатали. Мир устроен правильно и справедливо – справедливо и правильно устроен мир.
И в сладком мареве июля
на синем бархате залива
как рыжий пес
разлегся рыжий Крым.
День последующий в доме у моря.
Разлегся рыжий Крым
как рыжий пес
на синем бархате залива
и в луже сладкого июля.
4. 2. 2000. два часа пополуночи.
Глобус,
Козёл золотой, весь в чешуе и с хвостом, как у спаниеля.
Рукопись – пусть рябая, как просёлок после дождя, но выстроена по законам архитектуры – красиво, и с соблюдением перспективы.
Вот только не Пилат явился и не Сарра, и даже никто из второстепенных, а явился опять Аввакум. Раскольник. Буйный, ох буйный!!
2
Брага выплеснулась из кружки и окатила подол рясы вошедшего в кабак Аввакума.
– А ба! Тебе-то, дьяк, здесь чего надо?! – коренастый, рыжий мужик глядел нахально. – Али с колокольней перепутал?
Аввакум стряхнул с подола капли и повернулся к кабатчику.
– Были у тебя скоморохи с личинами?
– А они и сейчас здесь, – опять встрял рыжий, – на заднем дворе потеху готовят. Интересуешься, долгогривый?
Аввакум взял его за грудки, – Храни тебя Бог! – И перекрестил так, что после удара в лоб глаза мужика закрылись, в живот выпучились, а после ударов по плечам он рухнул под стол.
– Царь и патриарх личины богомерзкие запретили. Батюшка об том с амвона говорил, а ты привечаешь?! – Он гневно уставился на кабатчика.
– Так–ить…, – Развел руками прыщавый кабатчик.
Аввакум распахнул дверь и стремительно вышел, толпа повалила за ним. Еще потеха.
Рыжий начал было вставать, но на него наступили, он треснулся лицом об пол, и из носа хлынула кровь.
3
Красные рубахи скоморохов яркими пятнами мелькали среди белых и зеленых бабьих сарафанов. Они расставляли ширму и веселили толпу, дразня медведя.
А вот сейчас лекарь–немчин к попадье в гости пойдет…, – над ширмой показались две куклы.
– А там уж Петрушка побывал, – выскочила кукла Петрушки, с неприлично оттопыренными штанами.
Бабы фыркали и отворачивались.
– Да к нам никак попесик пожаловал, – тоненьким голосом проверещала кукла. – Добро пожаловать!! – Кукла поклонилась, – Милости просим!!
Аввакум остановился перед ширмой, сзади, полукругом, мужики из кабака.
– Богохульную мерзость патриаршим велением – прекратить!! – Казалось, заговорил обгоревший ствол, давным-давно стоящий в земле. – Морды и личины сжечь, страдников сечь!
– Так мы не богохульствуем, – вскинулся Петрушка, – Мы сказки сказываем и зверя дивного показываем. Да не этого – он хлопнул себя по штанам, в толпе засмеялись, – А этого…
Из-за ширмы двое скоморохов вывели медведя и начали подталкивать его к Аввакуму.
– Смотри, поп, какой зверь – мо–о–охнатый!
Медведь поднялся на задние лапы, зарычал и пошел на дьяка. Аввакум не отступил ни на шаг, только глаза его стали такими прозрачными, что казались двумя дырами в черепе. Он с маху ударил зверя в грудь, тот опустил голову и присел. Дьяк сделал шаг вперед, сцепил руки в один кулак и, как кувалду, опустил их на загривок медведя, тот упал на четвереньки, замотал головой, как-то удивленно рыкнул, вытянулся и затих. И толпа затихла, кукла Петрушки упала, а из-за ширмы вышел здоровенный красивый парень с удивленно распахнутыми глазами, он подошел к медведю, наклонился, потрогал.
– Зашиб, – сказал он голосом Петрушки, – Вот, ить…Зашиб! – И уже своим, нормальным, восторженно глядя на Аввакума, – Нуу, сила!!
– Да я тебя, долгогривый!! – Один из скоморохов сорвал личину, – Я тебя…– он подбежал к медведю, упал на колени. – Я его из соски выкормил, – посмотрел на дьяка, – Карачун тебе, попенок, – вскочил и выдернул из-за спины кистень, – Карачун!
Он начал обходить медленно поворачивающегося за ним Аввакума, все быстрее и быстрее раскручивая кистень.
– Мужики! Нельзя чтоб дьяку карачун – кабатчик дергал то одного, то другого, – Нельзя! Нам беда потом будет – ей-ей! Беда!!
– Верно говорит, – чернобородый, насупленный мужик пошел к скомороху, – Охолонь, парень, охолонь.
– Неча охолонивать, пусть дьяка метелят! – пробился сквозь толпу рыжий.
– Охолонь, – насупленный протянул руку к кистеню.
Кистень свистнул, блеснул и закатал ему в лоб.
Ну и началось, – бабы визжали, мужики дрались. Волны перекатывались по толпе, и на их гребнях возникали – то черная мантия и безумные глаза Аввакума, то оскаленный скоморох с кистенем. Потом распались на две кучи – одна, поменьше, где Аввакум с колом, другая, побольше, где скоморох с кистенем, и рыжий в крови. Шумно дышали.
– Подожди, дьяк, – скоморох сунул кистень за спину. – Смерти ждать, ох как томно, – он вытер разбитые губы и пошел к медведю.
– Чтоб личин мерзостных, с дудками их и гуслями, к утру в деревне и духу не было! А тебя, с кистенем, завтра за государева пристава отдам. - Глазам Аввакума возвращался цвет, а щекам румянец. – Слыхал?
– Слыхал, дьяк, – скоморох обернулся, – Только до завтра дожить надо. Михал Иваныч вот не дожил…, – он провел по морде зверя и закрыл глаза, в которых отражалось заходящее солнце, – А тоже молодой был.
– Эти разговоры тебе зачтутся, – Аввакум развернулся и, тяжело опираясь на кол, зашагал от толпы.
– Поблагодарил бы хоть, – кабатчик утер кровь, – Убил бы его скоморох…
– Ты к стойке ступай, – у рыжего совсем заплыл глаз, – А то если сейчас браги не выпить, сердце наружу выскочит.
А к Аввакуму подбежала жена – маленькая, почти в пол него, глазищи испуганные, губы трясутся, платок сбился.
– Живой, Аввакумушка, – живой! А мне бабы сказали – убивают дьяка и убьют, верно убьют! А ты живой!! – она быстренько ощупала его. Живой. Что на костылик-то опираешься, зашибли?
Аввакум тяжело опирался на костылик, который был чуть повыше жены и только чуть потоньше.
– Кистенем дух из груди вышиб – ирод. В горечках не чувствовал, а сейчас томит…
– А я маленького оставила, плачет, поди? Обопрись на меня, пойдем. Она попыталась помочь.
– Нет, ты беги, а я сам доплетусь, – он ласково отстранил ее, – какая от тебя помощь…
– Доплетешься?
– Доплетусь.
– Ну, так я побегу? А то плачет…
– Беги, беги.
И она побежала, босыми ногами поднимая облачка пыли. Аввакум смотрел, как они оседали в закатном безветрии, и слушал, как стучали ее босые пятки. Стук-стук.
Те же самые – 4. 2. 2000. Только пополуночь увеличилась. И появилась опасность умереть, как Буриданов осёл – меж двух пучков соломы. Буен Аввакум – неуправляем.
День последующий в доме у моря.
И опять штиль, и солнце, и сладкое марево, и ещё полным-полно целых папирос. И белые листы, и чёрные строчки…………………………………….
…………………………………………………………….. Там, куда долетали водопадовы брызги, камни были влажными и прохладными, но там где прятался Лик, дрожало марево, и глаза мальчику заливал пот. Но перевернуться на спину и отереть лицо подолом рубахи он решился только, когда Сарра, наклонившись, подняла платье. И он не видел, как она в два скользящих шага, оказалась рядом.
- Скажи, откуда Эстос знает, что ты за мной подглядываешь?
Мальчик застыл, прижимая подол к лицу.
И опусти рубаху, у тебя под ней ничего нет. - Она нагнулась и дотронулась до него. Лик стремительно натянул рубаху до колен, но глаза не открыл.
- Есть, только пока - очень мало. Но не огорчайся, ты скоро вырастешь весь. Не будешь открывать глаза?
Лик отрицательно помотал головой.
- Ладно, тогда отвечай с закрытыми, - откуда Эстос знает, что ты за мной подглядываешь?
- Он поймал меня, когда я возвращался, и драл уши до тех пор, пока я не рассказал.
- Почему же ты не соврал?
- Я врал…, но он задрал мне рубаху …, - Лицо мальчика стало пунцовым.
- Да…. В твоём возрасте это продолжается долго…. А вот через много лет ты будешь плакать, что этого не происходит совсем. Плакать и рвать очень крепкое покрывало….
Мальчик открыл глаза и увидел, что Сарра на него не смотрит, и вообще не смотрит никуда вокруг, а куда-то внутрь себя и то, что она там видит, её очень удивляет…………………………….
……… Кусочек написался, а номера не получил – незанравился он мне – незалюбился….
День последующий в доме у моря. Утро.
Много удивительного – очень много…. Например – почему мне не снятся эротические сны? И как мог Михаил Афанасьевич так ошибиться в определении, что ночь, истраченная поэтом Рюхиным – безвозвратно ушла – ужас-то в том, что она безвозвратно осталась!
Утро. Все спутано и туманно, и за окном туман, и любой звук похож на капанье. И этот час или полтора я обычно спал, но, видно, из мира-внутри-ветра – там, где живут идеи, сорвалась очередная Простая Истина – всё безвозвратно остается. А вот ужасно ли это?
Всё спутано, отрывочно, туманно. Но у меня есть целая папироса, а спички спрятаны внутри целлофанового пакета и зажигаются с первого чирка. И после первой затяжки немножко прояснилось, нет, не снаружи. Снаружи еще и облачко дыма зависло, а внутри головы.
И стало мне внутри головы понятно, что Простая Истина не может сорваться, упасть, ну разве что пасть публично, но публично она скорее рушится, а лично – осеняет.
Всё безвозвратно остаётся. Ужасно ли это?
Без возврата – значит, не отдадут. Остаётся значит, есть. Есть, но не достать – ужасно. Это всё проблемы зеркал, стёкол, колодцев, безъязыких колоколов – наглядная банальность – она к Простым Истинам отношения не имеет. Папироса докурилась, а облачко дыма так и висит посреди комнаты.
День тот же в доме у моря. День.
Туман ушёл, облачко дыма рассеялось, звуки не похожи на капанье. День. И то, что папирос еще две пачки – очень радует, и придаёт течению мысли размеренность и плавность.
И опять – что может быть мне, интереснее меня? Только то, что я придумал, намыслил….
И опять – папиросы придают мысли плавность и размеренность. Шагу ширину и уверенность, и до моря я дошёл легко, и по обрыву спустился бегом, и воду нырнул с удовольствием. Потом выбрался на берег, улегся на горячий песок и огляделся – а что, собственно, вокруг происходит?
А ничего! Совершенно ничего, кроме моря, берега, мыса с маяком, рыбаков и голая парочка по своим делам идёт. И всё. Нет, ещё день и солнце. Все знакомо и от солнца дрожаще и прозрачно.
Перевернулся на спину – тоже всё знакомо – небо. И если смотреть, не моргая, то скоро начнет казаться, что оно начинается прямо от глаз. Всё неизменно, справедливо и правильно. И так еще десять тысяч раз подряд.
И еще – то, что меня утром разбудило – была действительно Простая Истина – всё безвозвратно остается. И никакого ужаса – это я спросонья не разобрал, а было счастье общения с Михаилом Афанасьевичем – он меня услышал и согласился – безвозвратно остаётся.
Если он не знал этой истины, когда Бездомный попал в психушку, то уж точно, она к нему пришла, когда Мастер и Маргарита стояли у старого дома с венецианским окном и вьющимся до крыши виноградом.
Это действительно величайшее счастье, когда ты сам открываешь Простую Истину, а потом встречаешь ее у Беккета – «Ба! И я такой же умный!» – только вот дорога в десять печатных листов – ох, какая тяжёлая! В каждом печатном листе – двадцать четыре машинописных странички, а порядок перекладывания камешков Моллоем – несколько строчек.
Зашуршал песок, мимо прошла парочка. Оказалось – две девицы. Оделись. Наверняка из-за того, что меня увидели, а мне до них дела никакого…, – хотя та, что справа, неплоха.
Нет мне до них дела. Вот если задремать после их прохода, то может явиться эротический сон, и может быть тогда мне до них дело будет.
День последующий в доме у моря. День.
Уже часа два сижу, уставившись в одну точку, которая сделана из – комочек глины, щепка и две песчинки…, – из этого, на данный момент, состоит пуп земли. Или пуп земли на данный момент находится там, где – комочек глины, щепка, две песчинки.
Эротический сон вчера не явился – ни на берегу, ни у печки, ни на лежанке ночью.
Явилось солнце, явилось утро, я разжёг печку, вскипятил и выпил чай, съел картошку, сел на порог, закурил.
Папироса закончилась, а взгляд мой как наткнулся на пуп земли, так на нём и остался. Или с ним?
Земля крутится, а пуп неподвижен. Нет, он не неподвижен – он – независим, он даже может смещаться в сторону, противоположную верчению. Он может находиться где угодно и когда угодно.
Скорость верчения земли
– известна.
Формула смирения
– известна.
Закон существования пупа земли
– неизвестен.
Закон существования пупа земли – независимость.
Теперь тоже
– известен.
Зачем я нужен Богу
– неизвестно.
День последующий в доме у моря.
Длинный день. Ходил в противоположную от поселка «Волна» сторону. Нашел корень, похожий на быка – не взял, пристроил на краешке обрыва – пусть смотрит в море.
День последующий в доме у моря.
Совсем длинный день. Никуда не ходил – слонялся по двору, валялся в комнате, смотрел на море. Жалел, что не взял быка, но решил, что был он совсем не домашним и на обрыве ему лучше. Перестал жалеть.
Дремал.
День последующий в доме у моря. День.
Нельзя лениться, кода нечего делать – загнёшься. Это не Простая Истина, а просто эмпирическая. Но получается абсолютная нелогичность – делать, чтобы не достичь цели. Цель-то моя – именно загнуться, и даже не цель, а насущная необходимость, продиктованная объективной реальностью.
Цель – понятие промежуточное – достиг – пошёл дальше. А вот чтобы – достиг и дальше не пошел – тут другое надо придумать название. Если в стиле объективной реальности, то, наверное – конечный результат.
Побоялся попросить молнию – теперь вот выдумывай названия для простейших вещей и действий! Это, по правде говоря, самое интересное на свете дело, но, почему-то, когда им занимаешься, то насущные и объективные заставляют просить молнию.
Трезвый я всегда выпадал из любых компаний и команд. Наверное, поэтому и не смогу я стать националистом и ощутить возрастную разницу – хоть армяне вокруг, хоть татары, хоть старики, хоть дети. Да по фигу! Выпадаю я и валяюсь, а все стоят или идут.
Мы, конечно, все разные, но кроме разных, есть ещё и другие. Вася и Петя разные, а Федор Михайлович другой. И это не хорошо или плохо, а просто так есть, и так же очевидно как то, что за дровами мне придётся идти на ближайшую стройку – штиль и плавник к берегу не приплывает.
Нет, не пойду я на стройку – там люди. Надо будет просить или воровать.… Просить мне не охота, а воровать ещё большая…. Пойду по винограднику – его же стригут и наверняка не всё состриженное убирают.
Очень глубоко перепаханная земля между шпалер – самое подходящее место для решения проблем – других, разных, всяких – лениться, не лениться? Эта проблема, конечно, детская, но если возраст уже не дитяти, а она ещё не решена, а только приведена к очевидности…. То, может быть, это и есть решение…. Коряво и повторно, а всё из-за сильной перепаханности! А перепаханность от желания быть героем…. А не надо,! родился, блин!, поэтом – живи поэтом.
Помню, как семнадцатилетним, притащил в экспедицию ящик пива – двадцать километров по раскалённой степи, да ещё час стоял на солнцепёке столбом – собаки перехватили.
Я решил сократить путь и пошел не по петляющей дороге, а прямой степью. И видимо, какую-то границу нарушил – километрах в четырёх паслась отара. И прибежали три собаки – две огромных азиатских овчарки и маленькая дворняжка. Я бутылку пива за горлышко взял и стою, и они стоят – метрах в пяти. Дворняжка гавкает, овчарки и я молчим. Час молчали, потом разошлись – они к стаду, я в экспедицию. Следующую отару я обходил по очень большой дуге, тамошние псы тоже в мою сторону побежали, но их границы я, не нарушил – не задержали. Пришел, принёс пиво, чувствовал себя героем. Детство-то детство, но я и сейчас бы попёрся через степь. И героем бы себя чувствовал, и никакой это не инфантилизм – потому что и тогда и сейчас знаю, что вёл себя как дурак, и окружающие, совершенно справедливо, ко мне как к дураку относились…. Но героем-то я тоже был!
«Правильная формулировка задачи – девяносто процентов её решения» – кто-то из физиков-математиков, толи великих, толи знакомых. Выбрался на дорогу, с нолём процентов от формулировки и с целым кукишем – решения…. Но дров насобирал полную сумку. И ещё появилась внутри головы догадка – всему причина – система координат, точнее её несовпадение…. Общепринятая – во времени и в пространстве, а настоящая – в пространстве и во мне. По дороге идти, куда-как легче. И мысли глаже текут…. Справа виноград, слева виноград, снизу дорога, сверху небо – можно вычислить, с точностью до пятнадцатого знака расстояние от меня до любой другой точки и до того же пятнадцатого знака, долготу и широту. А вот со временем….
Краснодарский автовокзал, ночь, через три лавочки от меня заботливый папаша открывает для своего чада лимонад, немилосердно чиркая пробкой по краю кадки, в которой растёт пыльный и, от равнодушия, уже тоскливый – фикус. Настоящий, живой от того и тоскливый. Автовокзал – очень давно – при коммунистах, а тогда пластиковых фикусов не было.
Огромная барышня на скамейке напротив – заснула, повернулась, ноги вытянула, юбка задралась, видны тёплые рейтузы, непередаваемо розового цвета. За постоянно хлопающими дверями зима, как все южные зимы, мокрая и холодная – потому и рейтузы теплые.
За спиной у меня две нищенки – на полу…. И картонных ящиков тогда не было – значит на холодных кафельных плитах. Возраста у нищенок нет – просто старая и помоложе. Может быть, мать с дочерью, а может быть, и не так. Толстый кацап-милиционер проверил у меня документы, спросил, куда еду, посмотрел на билет. Нищенок он не тронул, а вот спящего в углу деда лениво отлупил дубинкой по коленям и прогнал. И серые часы с пыльным стеклом. И серые стрелки за этим стеклом не ползли, а прыгали – сразу на пять минут. И голос старшей нищенки – «Хочешь хлеба?» – фантастически домашний! О него хотелось потереться щекой, свернуться калачиком и…. И если с точностью до пятнадцатого знака вычислить координаты на дороге, где справа виноград, слева виноград, сверху небо, то меня в этой точки может и не оказаться…..
Может не оказаться и на Краснодарском автовокзале, потому что этот кусочек я вставил в пьесу о Галиче, а писал её в Калмыкии.
И хочется быть героем, прогнать толстого милиционера, всех коммунистов, упразднить рейтузы, дать волю и деньги нищенкам и…, и….
Хочется быть красивым
Хочется быть богатым….
….Императором или пиратом….
Эти строчки мы придумывали, наперегонки, с Лёней Верещинским, восхищенно глядя на красавицу малазийку, неведомо откуда взявшуюся, в мрачном и сером советском метро, среди мрачных и серых советских людей.
День последующий в доме у моря. Ночь.
Печка. Угли. Искры. Звёзды. Всё как всегда, и моря как всегда не видно, но слышно.
Всё как всегда и я как все – создаю очевидную реальность, хотя глупость это – полная…, и тавтология – раз очи видят, значит, реальность. А вот если созидать, тогда всё куда-как интереснее – потому, что малыми формами – по песчинкам, по камешкам. И тогда время видимо, а раз видимо, то значения оно никакого не имеет – подумаешь пятнадцать вздохов и земля уже вовсе в другом месте – подумаешь! Создание это когда большими формами, а кому они на фиг нужны – формы эти! Буковки-то маленькие, строчки тоненькие. Если смотреть на рукопись, лежащую на столе в комнате, не наклоняясь, просто стоя у подоконника, то буквы и вовсе не видны, только размытые, тёмные нити строчек. И тонкая серая нитка тропинки – личной, только мной протоптанной – это если поднять от рукописи глаза. Можно, по этой ниточке, дойти сейчас до берега и смотреть вниз, но моря все равно не увидеть – только отблески, шорохи, блики, шуршание.
Отблески –
там, где поверхность гладкая,
блики –
там, где волны.
Так что и ходить не надо – у окна, стоя – всё знаю…. И даже знаю, что всякий человек – комментарий к Евангелию, а всякая рукопись – тем паче! И ничего с этим не поделать. Можешь не упоминать Имени Божьего, можешь даже не знать его…. Это как в правильно составленном тесте – не имеет значения, врёшь ты, или говоришь правду, картина всё равно будет верной. И это не хорошо или плохо – просто так есть.
Всё знаю про печку, про угли, про искры, про звёзды.
День последующий в доме у моря. День.
Строчки чёрные, чёткие, слова только не очень разборчивы, но это почерк такой.
«Эстос, с помощью Сарры, вывалил корзину в тележку и, кряхтя, повёл осла к дороге.
- Этот старик ничего не знает о молодости хозяина. – Марсий почесал затылок и ляжку. - А вот, если ты пригласишь меня, – он погладил её по груди. - Я могу рассказывать хоть до утра».
Эх, жалко, что в первом веке не делали подзорных труб, а то б какую интригу завернуть можно!
В молодости Эстос с Марсием украли у Пилата трубу и подсматривали за привезённой матроной и её служанками, а теперь за купающейся Саррой, и об этом Сарре рассказывает Лик, а она – узнав об украденной трубе, получает власть над Марсием…, а…,
а………… Но фигушки! Не было тогда такой оптики, а если и была, то нет текстовых и археологических доказательств – только легенда о том, как Архимед спалил вражеский флот.
И опять надо идти за дровами – и не по ассоциациям, а потому, что не умею я использовать огонь только утилитарно. У виноградной лозы жар замечательный – картошка сварилась, чай вскипел, а я все подбрасываю и подбрасываю, и таращусь – не утилитарно, не конструктивно, не рационально…, – и наплевать! И за дровами я пойду в виноградники, нет – по винограднику до маяка. У маяка спущусь на берег. По берегу вернусь – и дров наберу, и привыкну к мысли о том, что не было подзорных труб во времена Пилата – в первом веке. И во втором не было. И в третьем. И вообще появились они поздно – в средневековье. И можно сочинить новую историю, а имена сохранить – тем более, что все они, кроме Пилата, Сарры и Марка мной придуманы.
Шлюхи всегда были,
подглядывающие – были всегда.
Интрига в развитии легкая….
Отсюда и до маяка придумать, поставить, снять.
От маяка по берегу:
получить деньги,
купить мяса,
сигарет,
всего-всего, что не растёт на деревьях, кустах, лозах, грядках.
От берега, по личной тропинке, до дома:
всё съесть, выпить, потратить.
Да, одиночество миф и величина ничтожнее и абстрактнее, нежели время. Ещё одна страшилка выдуманная бесом….. Конечно, бесом! Не можешь ты быть один, когда с тобой постоянно Бог. Никак. Ни каким способом и образом! И правда это, вот только понять и приять – работа. Долгая и тяжёлая. Куда тяжелее, чем собрать внутри головы толпу людей – выдуманных и настоящих. Устроить внутри головы суету дел – совершённых, совершаемых и выдумываемых. Это каждый умеет – когда бы и где бы он, этот каждый, не находился. И какое, на хрен! –, одиночество.
Обманки и страшилки:
одиночество,
страх смерти,
жажда жизни –
страшилки и обманки…. Ведь всё, на самом деле, совсем не так:
человек не остается один ни на секунду,
человек не может бояться смерти – не знает он, что это такое.
Человек не может желать жизни, как таковой – даже с петлёй на шее, он всегда хочет чего-то конкретного – пусть верёвка оборвётся…. А без петли очень абстрактного – творчества, любви необыкновенной…, хотя это тоже конкретное – поддается объяснению на пальцах…. Нет, совсем я не понимаю, что такое жажда жизни.
Виноградник закончился, а я вместо того что бы историю сочинять – умничал. Сорвал гроздь – на дорожку. И наискосок, через поле, пошел к мысу с маяком. Чтобы там спуститься по тропинке на берег и от маяка по берегу: получить деньги,
купить мяса,
сигарет,
всего-всего, что не растёт на деревьях, кустах, лозах, грядках.
И уже даже начал спускаться, и уже даже треть прошел, но вынужден был отступить. Навстречу мне, с шумом, сопением, выпученными до колен глазами, поднимались двое. Впереди сын с мешком пеленгасов, позади отец, с пучком удочек и еще двумя рыбинами на веревке. И в мешке, и на веревке рыбины были здоровенные и еще живые – трепыхались. Меня, отступившего в сторону, отец с сыном, похоже, и не заметили – не отпечатался я у них на сетчатке, не отложился в сознании…. Хотя, нет – отпечатался.
Добравшись до верха, отец неожиданно и резко остановился, сунул в руки сыну верёвку с рыбинами, развернулся, сфокусировал на мне взгляд и, сказав – «Еще половлю», бегом ссыпался вниз. Я даже на тропинку вернуться не успел, он мимо меня промчался. Решил, видимо, что тех рыб, за которыми я иду, он поймать успеет.
А может быть, и не так у него в голове всё складывалось, может быть, он изначально собирался назад вернуться, а сыну помогал наверх рыбу нести, и встреча со мной никаких изменений в его планы не внесла…, может быть, всё.
То место – куда я отступил с тропинки, было маленькой, такой площадкой – в дождь, она изображала водопад. И видно с неё было, что пеленгас у маяка не то что ходит, а прямо-таки толпится, грудится и червя поедом ест. И рыбаки этим пользуются, и тоже толпятся, грудятся, и количество их огромно….
И решил я не спускаться, а наоборот – подняться наверх. Сесть на край обрыва. Свесить ноги. Есть виноград. Смотреть на ловлю.
Так и сделал, только виноградины я сначала лизнул, и они были солёными, как и та полынь –после ветреных дней.
«Имя сей звезде полынь: и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умирали от вод, потому что они стали горьки». Откровения Иоанна гл.9 ст.11.
«И видел я как бы стеклянное море, смешанное с огнем». Откр. гл.15 ст2.
Наверное, откровение пришло к Иоанну на рассвете или на закате, а если время остановить теперь, то море будет просто стеклянным. Прозрачным у берега и матово-зелёным до горизонта. Только горизонта, наверное, не будет…, а будет Турция,
стеклянное Средиземное море, Ливия, Нигер, Нигерия – если смотреть вперёд – по прямой. Крым, Одесса, Румыния, Хорватия, кусок стеклянного Средиземного моря, Италия – направо. Грузия, Каспийское стеклянное море, Туркменистан, Афганистан, Пакистан, Индия – налево. Россия, Баренцево стеклянное море, Земля Франца Иосифа, блестящий колпачок глобуса – день нынешний 5.3 2000 три часа пополуночи. Москва. Квартира. За окном март промозглый. Я нарисовал маленький кружочек на глобусе – там где посёлок «Волна», на берегу Керченского пролива. И через все, вышеупомянутые страны, обогнул землю…. И, слава Богу, не увидел всё в единую секунду времени, а то бы голова лопнула.
День тот же в доме у моря. День.
До посёлка километра два, два с половиной, до заката долго. Мне надоело смотреть вниз – это не лов, а какой-то рыбный магазин. Я откинулся на спину, положил под голову сумку, лозы я насобирал, и лежать было удобно, и занялся разглядыванием висящих в небе облачков.
День последующий в доме у моря.
Утро. Облака. Только вчера облаков было мало, а неба много – сейчас всё наоборот. Потому что утро. И обычный перечень.
1. Печка.
2. Молитва.
3. Умывание.
4. Холодная картошка.
5. Чай.
Как варианты:
Чай с целой папиросой.
Чай с папиросой, сделанной из окурков.
Чай с большим окурком из мундштука.
Мир внешний – по дороге проехала машина, прошли люди, пробежала собака, в море появился и пропал пароход, или катер, или корабль. Поднимается солнце, уходят облака, начинает дрожать воздух – марево.
Мир внутренний – попытки переселения в этот мир пупа земли. Фигушки! Точка, в которой сей пуп находится, после закрытия глаз, существует один-три вздоха, потом тускнеет и сливается с темнотой. Или с серым светом – если повернуть лицо к солнцу.
Попытка переселения пупа внутрь, не закрывая глаз….: признана абсурдной за неимением точки отсчета – когда пуп снаружи, а когда он уже внутри.
День последующий в доме у моря.
Облака.
Один.
Два.
Три.
Четыре.
Пять.
Шестое нырнуло за горизонт, но я его всё равно посчитал.
Чай с целой папиросой.
А вот с маревом что-то не так – хлипкое оно и локальное очень – над курганчиком,
над колодцем
над дорогой, и не над всей, а кусочками…. Приметы осени? Совсем бы не хотелось. Совсем!
На что мне:
Пелена дождя, шторма
Разбитая ладья, лохмотья парусов…. Это со стороны интересно и трагично, а внутри пелена дождя, шторма, по пояс грязь, ледяная сырость, от которой некуда деться. И тоска, такая обширная, что всё выпиваемое вино в ней растворяется, не нанося никаких видимых повреждений…. Если жить.
А если….?
А о том, что «если» уже написал Блок, и наверняка был прав.
Прав. Потому что, если делаешь этот шаг сам, то оказываешься в известном тебе мире. Только! И будешь идти по знакомой дороге, вдоль стены из матового стекла. За ней вспышки, отблески и блеск, неведомые тени и свет неведомый, а у тебя - зима, весна, лето, осень.
Один.
Два.
Три.
Четыре.
Пять – и только, а шестое никуда не нырнёт – горизонта нет.
И даже стихи, которые я написал здесь – там будут те же самые. Писать, черкать, зачеркивать, мучиться, перечеркивать, переписать набело и увидеть знакомые строки. Кошмар!
И кошмар бесконечный, - потому что дорога вдоль стены, из матового стекла, идёт по кругу. И только последнее действо можно менять – от менее мучительного к более. Такое вот разнообразие! Там.
А здесь – осень, шторма, пелена дождя, жирная, скользкая, чавкающая под ногами грязь и неизвестные строчки.
Да, строчки будут, только среди холодной сырости они не собираются в целое, а похожи на заледеневшие обломанные ветки – ни печку растопить, ни веник сделать.
И только огромное количество вина, не наносящего ущерба тоске, но может быть, я от него сдохну – я ведь не молод уже….
Короче про это у Блока…, и краше. Краше и короче….
И пойду я, сяду на том курганчике – среди локального марева, и попытаюсь в нем раствориться.
День последующий в доме у моря.
Я не растворился, я даже не сидел на том курганчике с маревом. Я шёл и шёл – до сливовой лесополосы и еще немножко за неё. И ничего не нашел. И вернулся.
День последующий в доме у моря.
Ни облачка, и марево над всей дорогой, и над короткой травой – у берега, и над длинной у забора, и штиль, и почему я должен решать проблемы, которые мне сложны, а если говорить серьезно и честно – и вовсе решению не подлежат.
Осень будет, грязь будет, и никакие мои действия этого не отменят и даже не изменят ни на йоту…. Но и осень, и грязь не отменят скорость верчения земли, место положения пупа земли, формулу смирения. И даже Пилата и Сарру – если суметь их довыпридумывать, а придуманное – дописать…. И потому, пойду-ка я за кукурузой, может, чего в пути и придумаю. Это привычка такая – придумывать в пути. От бездомья она и от суеты…. Из пункта «А» в пункт «Б». В первом – пустые-необходимые дела. Во втором – необходимые-пустые дела, а между ними – иллюзия покоя. И непонятно – на кой хрен!, мне эта иллюзия здесь!, – разницы-то, между кукурузным полем и домом у моря, нет никакой…, ну если только в системе координат – с точностью до пятнадцатого знака.
Проходя мимо места, где я себя зрил – чуть сверху, чуть слева, чуть спереди. Остановился. Свернул с дороги. Присел у лопуха, в который тогда метал чесночные бустылы…. Ничего.
Жалко, очень было приятно, когда окружающая среда, плавно и осязаемо, текла вокруг меня идущего. Приятно, но нервно.
Вернулся на дорогу. Дошёл до поля, а поле наполовину скошено – или кукурузу не косят? Нет, не косят – убирают.
Поле наполовину убрано – почему? зачем? кукуруза же еще неспелая была! Они что, нарочно осень торопят?! Они норовят меня со свету сжить?!
Я топотал ногами, плевался и размахивал руками – злился, гневался и скорбел.
День последующий в доме у моря.
Кукурузы я-таки насобирал, хотел даже сходить два раза, но не пошёл – вспомнил амброзию, распухшее лицо – зачем я сюда – на Тамань приехал…. И…. Отнёс спальник на самый солнцепёк, улёгся, а для большей приятности взял с собой два початка кукурузы и две кисти винограда.
«Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своём: довольно дня каждого для своей заботы». Матфей гл.6 ст.34.
Кукурузу я собирал вчера, а валяюсь на спальнике теперь и пытаюсь понять – какая моя забота сегодняшняя: допридумывать историю Пилата и Сарры,
решить, зачем я нужен Богу,
доказать что время – утилитарно, утилитарно и не более чем утилитарно,
найти слова, у которых бес поменял значение.
Много забот – сутолока.
Сутолока в мире внутреннем, а в мире внешнем покой, жара, небо.
Мир внешний – все, что ты можешь затащить внутрь.
Мир внутренний – это там, где ты можешь всё изменять, потому что всё придумал.
Мир реальный – всего лишь поле и, по большей части, пустое…, – да, всегда пустое! Потому что, если на нём что и появляется, тут же примыкает, либо к миру внешнему, либо внутреннему. Как те тётки, которые разрушили мой водопад.
А небо пустое, никого кроме солнца – ни облаков, ни птиц. Стрекозы не считаются, они не в небе, они над травой. Нет, над травой марево, а стрекозы в нём….
День последующий в доме у моря. День.
Стол.
Листы белые.
Строчки чёрные.
Гроздь винограда на застеленном полынью полу…. На полынном полу…. И так и эдак не шибко красиво, ну и пусть! За то осени не будет – жара кругом – такая жара, что до винограда дотянуться лень. А стрекозам хоть бы хны! – надо бы узнать есть ли у них температура тела……………………..
…..78
Стрекозы парили над самой землёй, пылью, которая покрывала дорогу, и они не отлетали, а неуловимо для глаз, смещались в сторону от того места, куда опускалась нога Марка.
Марево дрожало, и крылья насекомых сливались с ним, казалось, над дорогой висят черные пиявки с огромными глазами.
И нет прохлады ни в море – позади. Ни в серых холмах – по сторонам дороги. Серые холмы, стеклянное море, пыльная дорога.
Капелька пота скатилась по руке, упала, стала серым шариком. Марк, снял с пояса флягу, сделал два длинных глотка.
- Надо спросить у лекаря, – он поднёс здоровую руку к раненой, - Почему рука мёртвая, а пот течёт из нее даже обильней, чем из здоровой? – Повесил флягу. - Может, она оживет?
Слова медленно опустились в пыль, не потревожив стрекоз, и не оставив следа.
Дорога пошла под уклон, и Марк обернулся посмотреть, как чёрная точка корабля скользит по стеклянному морю…………………………………...
………Изменили стрекозы эпизод номер семьдесят восемь – лучше он стал.
Всё правда – и стрекозы, и пыль, и марево, и стеклянное море. Вот только, действительно, нужно спросить у какого-нибудь лекаря – как потеют повреждённые конечности? А у биолога – про стрекоз. А про то, что упавшие слова оставляют следы на пыльной дороге, я сам знаю. Видел. Хоть и почти недоступно это человеческому глазу – как смещения стрекоз.
89.
Шедшая с корзиной на плече Сарра не остановилась и не обернулась, услышав за спиной конский топот. Пилат обогнал её и спрыгнул на тропинку.
- Почему ты ушла?
- Потому что Солнце уже высоко, и Эстос будет ворчать и доложит Марсию.
Пилат засмеялся.
- Чему ты смеёшься?
- Марсий запретил Сульции называть тебя рыжей шлюхой – он пытался справиться с хохотом, но безуспешно. - И даже просто рыжей!
- И она его послушала?
- Нет! Она едва не избила нас черпаком!
- Да, – Сарра кивнула и улыбнулась, - но Эстос всё равно будет ворчать...
- Ты можешь никогда больше не встречаться с Эстосом...
- Ты забираешь у меня работу, значит, ты будешь мне платить?
- Я оставляю тебе крышу над головой, – он подошел к ней. - И у тебя будет работа... Ты будешь учить меня петь ту песню, что поёшь своей кукле...
Он погладил её по волосам.
- Это тяжелая работа...
90.
Лик, сидящий на камне у водопада, с удивлением наблюдал, как по склону спускается жеребец без всадника, отчаянно мотая головой - пытаясь избавиться от узды, мешающей ему пастись.
91.
Марево висело над дорогой, и осёл, тянувший тележку с виноградом, и ковыляющий за ним Эстос издалека казались огромными, плывущими над дорогой. На самом деле Эстос дремал, взявшись за тележку рукой и закрыв глаза. Он очень хорошо знал эту дорогу покрытую раскаленной до бела пылью. И не было у него нужды на неё смотреть.
Пыль, слова, бренность, даже у святого Фомы Аквинского – бренность как проходящее. Да, это распущенная глина! Да! Но в словарях обязана быть сноска, что Господь эту распушённую глину использовал для чуда, и тем «бренность, скудельность, подверженность разрушению» – отменил.
Можно покупать словари, от руки вписывать в них такую сноску и сдавать букинистам по заниженной цене, а в школы и детсады – бесплатно…. Сюжет для выдуманной истории, а меня уже есть настоящий, реальный и человека можно потрогать рукой…, – если он ещё не помер. Был он стойким борцом с советской властью – во всём и всеми возможными для него способами – не входя с властью этой в прямой конфликт.
В его квартире из всех кранов текла вода – постоянно, никогда не выключался газ – горели все четыре конфорки. Со стен и потолка отваливалась штукатурка, копоть была везде. Он терпел и продолжал расходовать коммунистические ресурсы и победил – советская власть таки рухнула.
День последующий в доме у моря. День.
Осталась жара. И замечательно это, и чудесно! В таком мареве, даже если бежать – всё равно получается – плавно. А я шёл, по выбранной мною дороге – окружным путём – к домику смотрителя маяка….
И всё было замечательно. И жара, и плавность, и виноград прозрачный, и ни одного человека, и то, что дорогу выбрал я, а ни кто другой. Но когда я вышел к домику, оказалось у тополей – высоченных, пирамидальных, настоящих – южных. Все вершины желтые, и по центру желтизна, и даже на нижних ветках. И поплыл я, обратно, по мареву, грустный, и уговаривал себя, что все это от жары и от нехватки влаги, а вовсе не признаки осени. Но втайне от себя знал – признак наивернейший и скучный. А вот сама фраза, понятие, или как там ещё – «втайне от самого себя», удивительно и забавно, и к рассмотрению интересно. Ну, где может быть место – внутри тебя, тебе неизвестное, и о действиях, которые там происходят, ты не знаешь??
Я с тщательностью и даже педантизмом обследовал всё, всё, всё.
Да, есть тёмные места, но они тёмные, а не тайные. Я знаю, что там происходит и кто обитает, просто нет желания вдаваться в подробности. Совсем нет!
Между мозгом и черепной коробкой часто появляется чужое, инородное, мешающее…. И если смотреть через тире.
– «Втайне от самого себя» – невозможное – то, как не может быть – нонсенс – то, на что постоянно натыкается мысль – то, что она встречает в самых неожиданных местах – то, от чего невозможно избавиться…. Через тире правильно – не избавиться от того чего не знаешь – все сказки на этом построены. И Исай Фомич, именно из этого тайного места выныривал, и, «ненароком вспоминал», о возвращение в Иерусалим.
Осень – желтые тополя, стихотворные строчки, медленное кружение листьев, готика облетевших деревьев, необходимость дороги…. Не сейчас, не завтра…. Сейчас – плавно и замечательно. А дороги может и вовсе никакой не состоится – только путь…. Тополя да, тополя теперь будут встречаться, где ни поподя…, ну и наплевать! Это они от нехватки воды в почве…. А стог огромный, нахальный, он вообще не показатель – на юге и зимой траву косят.
Стог объявился примерно на полпути между домом у моря и маяком. В стороне от дороги. Рядом с виноградником, и где-то с неделю тому назад. Я ему тогда – до встречи с жёлтыми предателями и значения не придавал. А теперь взобрался на самую его вершину, лёг, глаза закрыл и стал слушать сердце.
Это я давно придумал такое небескорыстное развлечение. Вслушиваешься в сердце и легонько отстукиваешь рукой, и когда полностью совпадаешь с ритмом, начинаешь его корыстно путать и паузы делать длиннее и длиннее – а вдруг да выйдет! Никогда не получалось. А в стогу и вовсе ничего получиться не может – колко. Красивые сказки и картинки для кино придумывают, хитрые и не желающие добра, люди. На самом деле, трахаться в стогу – мучение, спать в стогу – тоже. Да и вообще, стог он не для людей, он для парно и непарнокопытных свиней.
А еще для парно и непарнокопытных существует комбикорм, и делают его на комбикормовом заводе…. Сложная, между прочим, еда. Из многих составляющих. И привозят их на завод либо в мешках, либо россыпью. И я эти составляющие разгружал – в городе Кузнецке.
Широт подсолнечный – насколько я понял – эмпирически его, трогая – отходы, после производства подсолнечного масла. Доставляется россыпью и разгружается довольно легко. Применяется малая механизация – труба с одной стороны сетка, другая открыта, внутри, что-то вроде сверла. Тот конец, что с сеткой, вставляешь в кучу широта. Без сетки торчит из вагона в цех. Включаешь малую механизацию. Та начинает гудеть. Сверло вращается, и широт всасывает – только успевай подгребать. В просторечии этот агрегат называется – «Ванькой». Без кавычек, потому что друг и брат.
Мы втроём – заикающийся студент физкультурного института Гена, я и Ванька, за пять часов, разгружали два вагона подсолнечного широта…. И быстро, и не напряжно, и прибыльно.
Широт хлопковый – ну просто сволочь! Я не знаю, после чего он отходы, но…, сволочь!!
Разгрузить вагон подсолнечного стоило пятьдесят рублей, хлопкового – семьдесят пять.
Мы взялись, как всегда, втроём – Гена, Ванька, я.
Широт хлопковый – сволочь. Это раз.
Спрессованная в камень, жёлтая пыль. Это два.
При ударе лопатой откалывается чуть-чуть и всё это чуть-чуть поднимается в воздух огромным облаком – ни дышать, ни видеть! Три.
И этой сволочи пятнадцать тонн!, – под потолок вагон забит.
Мы прорубили сантиметров двадцать от дверей и бросили, и пошли к начальнику отказываться от такой работы. А он нас уговорил….
- Сто пятьдесят рублей и помощь.
- П-п-помощь, это ч-ч-чё?
- Пять татарок, а деньги все – вам.
На комбикормовом заводе постоянными рабочими были татарки из сёл – Верхний Татарский Канадей и Нижний Татарский Канадей.
«Комбикормовый завод это, прежде всего – пыль». Такая строчка, была первой в моём антисоветском опусе, отправленном в Москву. Сейчас я уже не уверен в том, что это – «прежде всего»…. Может крысы были противней. Или запах костной муки. Я не работал там летом, но думаю, что ад выглядит именно так. Пыль, крысы, запах костной муки.
Я ни разу не слышал, что бы эти женщины разговаривали. И лиц их я не видел – только глаза из-под нескольких платков. И фигур не видел –
только одежда различная, одна из-под другой.
Мы согласились на сто пятьдесят рублей и помощь, и вагон этот разгрузили – часов за семь или восемь – не помню. Помню, что среди помощи была одна беременная и, наверное, очень сильно – раз я заметил….
После того широта, я дня три лежал дома и отплевывался жёлтым, мама меня жалела и кормила разным-вкусным, а в Нижнем или Верхнем Канадее кто-то родился и, если девочка – работает сейчас на том же заводе. Ад, он ведь не меняется – свобода кругом, братство или равенство…. Да и не может никакого равенства быть – «Господь и деревьев не уровнял»!
Костную муку привозили в мешках, разгрузка стоила три рубля тонна – если из вагона сразу на склад. И пять – если сначала на машину, а потом на склад – «с перегрузкой».
В мешке сорок пять килограмм, в вагоне шестьдесят тонн. Если разгружать втроем – до дома доползаешь. Если вшестером, то можно даже написать пару строчек стихов.
Нет, нельзя написать, враки это злобные!, можно только мечтать – «вот, заработаю денег и буду писать.»
Я заработал денег и уехал в Астрахань, к любимой девушке – Ольге Орловой и тогда еще молодому, почти не лысому Олегу Богословскому – поэту, родственной душе и музейному работнику. И мы могли позволить себе пить армянский коньяк за девять рублей двенадцать копеек, наверное, неделю, а то и десять дней.
А зима в тот год была лютой, и может быть, поэтому татарки не разговаривали, и одежды на них много было поэтому, а так всё нормально….
Мне в комитете государственной безопасности так и объяснили – прочитав мой антисоветский опус, отправленный частным письмом. А может это был просто рассказ. Или я очень живописно об этом рассказывал – в Астрахани. Молодому, не очень лысому, поэту и родственной душе.
Фамилию комитетчика помню – Каштанов, а вот откуда он взял информацию, которой меня корил – забыл напрочь. Да и не забыл, а не говорил он мне.
Зато помню, как чуть не свалился в дыру над цепным транспортёром, когда мне под ноги метнулась крыса. И рожу крысиную помню, и то, как цепи – метрах в трёх подо мной, бряцали, ползли и щерились. Был бы корм красивый, красный, поэтичный.
Как хорошо в стогу-то! И колоться перестало, и лежать удобней-удобного, и небо от глаз, и море слева, и виноградники справа. И мир мой внутренний не стал статичным, подобно внешнему, а обладает способностью к трансформации и динамическим изменениям.
92.
Струйка крови ударила в пыль и разбежалась пыльными шариками. Цыпленок с отрубленной головой дергался в руках Сарры, и вытекающая из шеи кровь собиралась в лужицу.
- Держи, держи! – Говорила, сидящая в тени кухни, Сульция. - Чем больше вытечет, тем мягче будет мясо.
Обезглавленная птица несколько раз дернула крыльями и замерла.
- Теперь быстро неси её на кухню и засовывай в кипяток, а потом ощипывай....
- А ты зайдешь на два слова к Марсию?
- Не твое дело! Иди, знай...
Сарра, улыбаясь, пошла на кухню.
Медленные мухи кружились над лужицей, которую солнце и пыль быстро превратили из ярко-красной в противно-коричневую.
93.
Марево висело над виноградниками, плыло над дорогой. Фигура Марка казалась огромной и уродливо перекошенной; размеренно ступая, он прошёл в ворота и, дойдя до лужицы, остановился, оглядывая белую пыль двора, мраморные ступени портика, серебряную струю воды из акведука.
- Кто ты такой?
Марк, не торопясь, обернулся и взглянул на вышедшего из конюшни Приска. Конюх напоминал молодого кобеля, впервые встретившего старого матерого пса – и подраться охота и боязно.
- Кто ты такой?! – Голос предательски сорвался, но Приск сделал шаг вперед. - Убирайся!
- Это вилла всадника Понтия Пилата?
- Убирайся за ворота и попроси разрешения войти!
- Что за крик? – Из-за угла кухни вышли Марсий и Сульция.
- Это дом всадника Понтия Пилата? – Марк повернулся к ним.
- Да, – Марсий был стар и опытен, - чего вы хотите?
- Позови хозяина.
- А пинка ты не хочешь? – Приск рвался в бой.
- Уймись! - цыкнула на него Сульция. - Сейчас я позову хозяина.
И она быстро пошла к дому, но Пилат уже спускался по ступенькам.
- Центурион Марк?!
- Да, игемон, – и Марк приложил руку к груди.
- Входи, центурион, Солнце печет, а ты пришел издалека, входи!
- Благодарю тебя, - Марк остановился напротив Пилата. И еще раз приветствую.
Он опять приложил руку к груди. Сульция повернулась и пошла к кухне. Она остановилась у коричневого пятна на белой раскаленной пыли, перешагнула его и быстро вошла в черный проем двери.
94.
Сарра сидела на корточках и смотрела, как в печи скачут языки пламени.
- Ты его знаешь? – Сульция остановилась у неё за спиной.
- Да.
- Я сама отнесу ужин...
- Да.
Пламя перескакивало с полена на полено.
День последующий в доме у моря. Утро.
Проснулся, а в тумане утреннем тени татарок, а за окном глаза офицера Каштанова, от владельца отдельно – витают. Уснуть не удалось – оказалось, что очень лежанка жёсткая, а спальник тонкий. Встал и сквозь туман пошёл к морю – оно серое, суконное, скучное. И солнце – пузырь не ласковый. Вернулся. Печку растопил. Пламя о туман бьётся и шипит огорчённо. И тепла не даёт, а даёт пар – как в Таманской бане. Вернулся в дом, вытащил сплетённую верёвку с петлёй, пристроил её пот потолок, взобравшись на стол из блоков – даже платок-скатерть не убрал. Башку в петлю вставил…. Вынул…. Решил, спуститься, покурить…. И стол подо мной развалился…. Я начал его починять…. Починил…. Стремительно дописал поэпизодный план Пилата – сцен, наверное, на десять. И некоторые с красивыми подробностями – почти развернутые. А тут и закат пришёл, и печка, и угли, и звёзды, и сон.
День последующий в доме у моря.
Мир внешний, со всей своей статичностью и сучьей неизменностью, подступил вплотную. Хозяйка дома привезла бригаду – этот дом достраивать.
Я вернулся с моря – стоит незнакомая машина, ходят незнакомые люди и знакомая Гоар.
Это не случайно разбитый водопад, это ежедневное разрушение виллы на острове Сицилия, деревни на острове Сицилия, смерть виноградников и города Иерусалима.
Нет, с Иерусалимом ничего не случиться, Пилат уже выехал из него, и уже похоронили Алла.
Я познакомился с бригадой, это были не те, что копали колодец, не те, что укладывали плиты на крышу, не те, что вставляли рамы. Другие.
Можно написать их имена, психологические портреты, но, почему-то, не хочется. И нормальные они были, и даже приятные, но я бы, наверное, подрался с ними минут через двадцать после знакомства…. Слава Богу, приехал Игорь и я тихонечко попросил, что б он меня забрал – сказав, что я ему и необходим, и прямо сейчас.
День последующий в доме у моря.
Бригада не приехала. И не приезжала ещё неделю, и это было хорошо, но беспокойно. Я прятал рукопись, когда уходил, а когда возвращался, заботой моей было вглядываться – не стоит ли машина, не ходят ли люди, не залезли ли они на дно коляски – читать мою рукопись и смеяться. И если это так, то убивать ли мне их насмерть, или плакать? Противные заботы, ненужные, статичные.
Через неделю они приехали и работали дней десять подряд, потом опять пропали…. Но всё уже было сбивчиво, и уже, действительно пришла осень.
Утренний туман держался долго, и утренняя печка не только кипятила чай, но и грела. Не нужно было ходить за дровами – строительство, и полно щепок и отпилков.
Почти не надо было собирать окурки – я помогал строить, и мне оставляли сигареты.
Еда стала разнообразней – я помогал, и меня кормили тем, что привозили с собой.
И была осень, и поспели орехи, и мое основное гуляние было по ближайшей, ореховой, лесополосе.
Пятнистые стволы. Огромных, шуршачих листьев столько, что ни земли, ни травы не видно. Людей не видно. Моря не видно. Неба тоже не видно – потому что – тучи. Нет. Осенью – тучи и есть – небо. Кроме листьев под деревьями лежит огромное количество черных, сморщенных, ореховых шкур. Они были зелёными – почернели, съёжились и орех выпал на землю, потом их трепал ветер и они тоже покинули дерево. И смешались с листьями. Вот идешь, всю эту мешанину, палкой разгребаешь – ищешь, как грибы…. Только грибы нельзя сразу есть, а орехи можно…, если у тебя их сразу два – чтобы друг о друга скорлупу раздавить.
Море постоянно штормило, и на завораживающий танец пены – обсмотреться!, – когда угодно и сколько угодно – хоть с утра до вечера…, но не хочется – холодно и ветер сырой.
Тамань.
Октябрь.
Туман.
И впереди
За серым, как сукно, заливом
Конечно тоже серый!
Крым.
Всё было сбивчиво. Стол мой разрушили, и вешаться пришлось в другой комнате – с видом на посёлок «Волна». Веревка, свитая из трёх, все-таки подвела – оборвалась. Две упаковки нитроглицерина, запитые литром «Кагора», не подействовали – кого надо было больше – «Кагора» или нитроглицерина – не знаю.
А потом всё стало, так как бегают малыши – стремительно, суетливо и с оглядкой.
Я, каким-то образом, убедил одного из строителей достать мне конопли – ее набралось полная трехлитровая банка и двухлитровая на две трети – много. Очень я струсил – после вариантов с петлей и отравлением оставалось только с обрыва прыгать, а там, как рулетка не крутись – покалеченности не избежать. Очень струсил и от того убедительным был – очень! Ни чем другим объяснить нельзя, как сиделый, опытный человек – даёт малознакомцу, на торговца наркотиками, мягко говоря, не похожему, два килограмма анаши…. Крепко я поверил, что всё продам в Москве. И сниму квартиру, и допишу сценарий, и получу гонорар и премию, и куплю того, что не растёт на деревьях и грядках…. Я и деньги на дорогу взял у него же – седелого и опытного.
И я поехал в город Крымск – на поезд, и сильно выпил, и опоздал на автобус, и поймал попутку – синий «Жигулёнок», и наверное, рассказывал о конопле в банках.
Я очнулся ночью в канаве, без сумки со сценарием, без вещей, без паспорта. Ночью.
Я ещё был немного пьян и добрался-таки до этого Крымска, и пошел в милицию, и убедил разрешить мне звонить за их счет в Москву.
Звонил. Опять всем надоел. Жил у местных казачков и звонил из их казацкого штаба. Тоже надоел.
Вернулся в Тамань. И уже было невозможно умирать – солнца нет, марева нет. И из Москвы мне прислали перевод.
Господи, зачем я тебе нужен???????????????
95.
Ветер трепал огонь факела, освещавшего стол, уставленный кувшинами и едой, черепки и лужицы вина на полу.
- И этот одноглазый боров так и пошел с мечом в горле?!
- Да, – Марк кивнул и чуть не свалился с ложа.
- Он был удивительно здоров!
- Выпьем за его смерть и твою победу, центурион! – Пилат взял со стола кувшин, но он оказался пустым. - Эй, вина!
Сульция, не поднимая глаз, забрала у него пустой кувшин. Взяла полный. И начала разливать вино по чашам.
- А где Сарра? – Пилат остановил её руку.
- Сарра? – тяжелые веки Марка, стремительно поднялись. - Какая Сарра? – он тревожно смотрел на Сульцию.
- Ей нездоровится. – Кухарка отступила, держа кувшин в руках.
- Какая Сарра? – Марк сел.
- Выпьем, центурион! – Пилат потянулся к нему. - Выпьем за прошлое!
- Выпьем, прокуратор, – Марк медленно выпил чашу и, забрав у Сульции кувшин, налил еще; глаза его опять потускнели и, выплеснув в себя вино, он рухнул на ложе.
- Готов, – Пилат поставил чашу на стол. - Где Сарра?
- Ее нет, – Сульция подняла чашу, выпавшую из руки центуриона.
- Ах да, она нездорова, – Пилат встряхнул головой. - А я пьян... Помоги мне добраться до постели, Сульция, а центурион пусть спит здесь.
Опершись о её плечо, он поднялся с ложа.
- Центурион слишком тяжёл для тебя. Ха! Да, слишком тяжёл для тебя.
Там, где кончался свет факелов стояла Сарра, она смотрела, как Сульция уводит пьяно смеющегося прокуратора. Огромная Луна поднималась за её спиной, и вода, бегущая по акведуку, была ослепительно серебряной, и море было серебряным, а потом стало светлым, а потом розовым, а вода, бегущая по акведуку, окрасилась красным – когда из моря появился краешек Солнца.
96.
И волосы Сарры идущей к водопаду вспыхнули красным, а тени от камней стали черными.
97.
И тень Марка, стоявшего у желоба, была чёрной. Наклонившись, центурион напился и сполоснул лицо, а потом неторопливо зашагал по тропинке, ведущей к водопаду. Проходя мимо конюшни, он не смотрел по сторонам и не видел затаившегося в конюшне Приска.
98.
Солнце уже поднялось и стало золотым, и волосы Лика, идущего за своим стадом, тоже были золотыми.
99.
Сарра, стояла под струями воды и смотрела на идущего к ней Марка. Бегущего по склону Приска с перекошенным от крика лицом, споткнувшегося о камень и падающего Лика. И, когда тень центуриона была у её ног, она сделала шаг вперёд и опустилась на грудь тени.
- Прости, Гестас, я не смогла убить прокуратора.
Меч взлетел, подхватил блики солнца и стремительно опустился.
Струя крови ударила в воду там, где начинался желоб акведука.
100.
Вода стекала по пальцам прокуратора, оставляя розовые струйки, и тонкий ручеек, убегающий в бассейн, тоже был розовым.
15. 4. 2000.
15. 4. 2000. Три часа пополуночи.
Стол. Сигареты и зажигалка. Чашка с чаем. Пепельница. Светящийся глобус, с приклеенным к подставке золотым козлом. Козёл замечательный - покрыт чешуёй, по спине идёт грива, как у буй-тура, хвост, как у дворняжки, а задние ноги, почему-то похожи на ласты.
Урчащий холодильник. Интересное может быть исследование – «Ночное урчание холодильника в русской литературе, самиздатовской, официальной и пост советской».
На холодильнике жестяная хлебница, на хлебнице три поросёнка – головы резиновые в картузах разного цвета, туловища из прозрачного пластика, заполнены разноцветными леденцами. Это впереди, а за спиной – окно. За окном капель. В тех домах, что видны, светится двадцать четыре окна – в десяти пьют, в пяти болеют, пять зажглись временно – для попить или пописать, за тремя работают, и за одним кто-то творит. Все это, может, и так, а может, и нет, но если так…, – то как же нас творцов много!
Отче наш, Господи. Помоги мне, дай умение расставлять буквы в словах, слова в строчках, строчки на листе. И да пребудет со мной воля Твоя. Аминь.
© Copyright: Алексей Люк Шин, 2016
Свидетельство о публикации №216030501285
Свидетельство о публикации №216030501285
Рецензии