***

               
Роман номер три.
                «Толщина тени».
                «Раб получит награду раба, а наёмник
                награду наёмника»

   В Евклидовом пространстве параллельные не пересекались. Или, что вернее, сам математик с этим никогда не сталкивался. И потому геометрия его строгая и жёсткая.
  Лобачевский – придумал новую. В его мире всё складывалось по-другому.
  У меня, как у Эвклида – не было  встреч с добровольным пересечением параллелей…. Но множество раз с насильственным. Эвклидову геометрию я в школе учил, и спорить с ней не могу, а с Лобачевским, просто согласен.
  И если так же умозрительно, как пересечение параллелей, представить, что все те, кто книжек не читал и не писал, исчезли, мой мир изменится  ровно на толщину тени. Такая вот единица счисления для расстояния, которое отделяет нас от места, где  параллельные пересеклись. Очень странная единица – не имеющая двойки, тройки и всех последующих - увеличивающих или уменьшающих.
  А вот если из мира убрать всех кто книжки читал и писал, то для оставшихся мир не изменится вовсе! И новая единица измерения в нём не появится.
  Толщина тени, наверное, самое великое открытие в квантовой физике, квантовой механике и даже общей теории поля – если б я был физиком!
Если б я мог стать физиком…. (1) Но нет, не мог, потому что в интернате, где проходило моё начальное образование, на уроках арифметики, я лежал на задней парте и читал «взрослые» книжки. И учителя любили - умного мальчика.
  Так тому и быть!
Родился писателем и помру писателем, и  маленькие чёрненькие буквы складываются у меня, внутри головы:
в слова,
слова в строки,
строки в стихи или длинные фразы.
(1) такое сочетание знаков препинания, или вот такое распределение слов
                « Эскимо!!
                Пломбир!!
                Эскимо!!!
Пломбир!!» - это архитектура рукописи – красиво!, умно!...., а всё от того, что мысль не плавно и не ровно течёт, а как , её заразе!, захочется. И нет у меня ничего, кроме знаков препинания, для визуального изображения этих её дерганий. Отсюда же и огромное количество «а», «и», «многоточие»…. Но согласитесь – «архитектура рукописи» – красиво! (Прим. автора). _______________________________________________________
  А не читал бы умных книжек на последней парте, маленькие чёрненькие складывались бы внутри головы моей:
 в цифры, и
цифры собирались в разные теоремные комбинации. Но…, но – «физик», в перечисление всяких «бы» - отсутствует…. 
  А перечисление «бы» такое: 
  археологом – это понятно и обсуждать нечего – с 71года по экспедициям,
  сантехником в Петербурге, - я там учился в ПТУ-89,
  бетонщиком в городе Кузнецке – то с чего начинается трудовая книжка,
  фарцовщиком,
  покойником на кладбище, ИТУ №…
  покойником на кладбище города Кузнецка,
  неопознанным трупом в краснодарской степи,
  послушником в Боровском монастыре,
  неопознанным трупом в горах Осетии,
  покойником на кладбище Владикавказа….   
  Ни одной творческой профессии! Второй режиссёр не в счёт. Не профессия это – личное оскорбление! Правда, можно  «бы» сформулировать так – а кем бы я мог быть, если б не коммунисты??? Про историю и её отношение к сослагательному наклонению я знаю!! Но…. Намедни встретился мне, вполне приличный нищий, которому свезло очень – нашёл он, аккуратно лежащие пять упаковок замороженных сосисок и несколько банок зелёного горошка. Кто-то поленился идти на помойку и сложил их у ближайшей урны. Ведь вот и я мог быть таким, но нет! При советах побираться нельзя было! Надо было ящики таскать, бетонные плиты делать, курганы раскапывать!! И осталось это во мне до сих пор –  уходя, из дома в диаспору (в моём случае это не в «рассеянность», а «в никуда»)  я иду не на улицу милостыню просить, а к друзьям…. И это даже не гордыня – это куда как хуже!
………………………………………………………..
- «Эскимо!
                Пломбир!!
                Пломбир!
                Эскимо!!»
Какое мороженое зимой?!!!!? Тридцать градусов! Электричкины окна, все как во мху, в изморози! У торговцев этим самым пломбиром голоса хриплые-хриплые. Соседи, по вагону съёженные и с носами красными. Какое, к собакам, мороженное??!!
  А не должен я злиться на торговцев орущих, потому что еду из Боровского монастыря. От батюшки святого Пафнутия.
 А должно мне быть в доброте и терпимости.
 А ежели и терпимости нет, то надобно мне - сочинителю, глаза покрепче зажмурить и удрать из мерзлого вагона в жаркую степь…. Или ещё куда, - где хорошо….
Эта молитва по памяти:
  «Отче наш иже еси на небеси. Да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет воля Твоя и на земли яко на небеси. Хлеб наш насущный дай нам днесь, и остави нам долги наши яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и Сила и Слава во веки веков. Аминь».
64 слова.
   А эта скопирована из Евангелия: 
«Отче наш, сущий на небесах! да святится имя
Твое;
      10 да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как
на небе;
      11 хлеб наш насущный дай нам на сей день;
      12 и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;
      13 и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо
Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь».
   тоже 64 слова.
  Роман, как и всякая работа, должен начинаться с молитвы!
  А как было хорошо писать стихи!! Мучаешься, страдаешь – истинно. День-два, или всего час, а как написал - счастлив и отдыхаешь, и вино пьёшь, и с девами гуляешь. Не думаешь о гонорарах, работаешь дворником, грузчиком, сторожем. Да кем хочешь! Все равно - ты поэт! А публикации, слава – они, конечно, не имеют значения…, примерно так же как не имеет значения отсутствие ноги…, просто болит, и ходить не очень ловко. 
  И еще накапливаются вопросы разные – и чем дольше живешь, тем надоедливее – например….
  Чем пауза отличается от пустоты?
Это вовсе не умничанье, это нормальный вопрос, на который существует, нормальный ответ. Или много нормальных ответов.
…И перестаешь ты быть поэтом, а становишься прозаиком и дурить себя, уже не имеет никакого смысла (а может просто девы надоедают?). И надо что-то сочинять, и сочинённое это печатать, а не царапать на листке изодранном,
                в ночи
                карандашом.
А сердце продолжает болеть, как и прежде - от стихов…. Болит зараза! И не ведомо что с этим, делать?!
  Вот и начинаешь кричать - ребята посмотрите, я ведь пускаю вас не в историю мной придуманную, а внутрь собственного мозга – именно так. Не во внутренний мир писателя, а приглашаю посмотреть, как происходит превращение образов в слова и фразы…, неужели это не интересно!?
  Правда по смыслу это, то же самое что и – посмотрите ребята я не такой как вы, вот не такой и все тут!! И даже писаю иначе!
  А ребята все равно не смотрят! И ты как капля о камень – бам! и вдребезги! И бамы эти долго-долго, потому что прозу может остановить только Господь – как остановил строительство башни. Насильственно.  Но не разрушением и смешением. А просто в приказном порядке – всё! Хватит.
  Я уверен  в том, что Господь это и делает. Так же как уверен в том, что именно Он расставил точки, запятые и тем прекрасным строем слова в великих книгах. Пока их авторы спали, ели, занимались потребством и непотребством. 
  «Всё равно» - мол - « коли пытаетесь комментировать Великую Книгу. Так пусть это хотя бы красиво будет». С поэтами сложнее – они пока стих не допишут – не засыпают….
  И совсем не просто с создателями анекдотов – они безлики, анонимны, не записывают и от того не литература анекдот, а вовсе устное творчество.
  Поэты и писатели – пастыри словесного стада. А анекдоты – просто овцы, бродящие сами по себе…. Или маленькие отары? 
  Самый грустный анекдот, который я знаю – про Яшеньку и его день рождения….
«Пришёл в кондитерскую человек и заказывает торт.
 - Мне, пожалуйста, крем розовый с белым. По краешку шоколадный узор. Наверху кораблик с парусами. И надпись ягодками, вишенками выложите – Дорогому Яшеньке в день рождения.
- Хорошо. – Говорит кондитер. - Приходите через час.
Через час человек возвращается, ему показывают торт, где все сделано как он просил.
- Вам в обычную коробку, или в подарочную? – Спрашивает кондитер.
- Да ни какой не надо.- Сказал человек и уселся за стол. – Я его здесь, скушаю»….
  Такая вот печальная история….
  Не получается удрать туда где хорошо, тепло и солнечно.
  Слаб разум мой, да и вообще человечий! Сколько картинок он может вместить одномоментно? Ну, десять, ну двадцать…. Это только Господу было дано увидеть всё «во мгновение времени» Лука.4.5., а я куда лезу!? Надо выбрать одну картинку и внимательно её рассматривать – «до детали». «До детали» - это из кино, там планы так называются – «крупный», «средний», «общий» и «до детали», он же «макро-план».
 Например, взять мою историю с Боровским монастырём. Правда, всякая история состоит из многих картинок друг за другом последовательно выстроенных…. И моя не подойдёт – она вся спонтанная и хаотичная и последовательны в ней только дни – один за другим, один за другим…. Да и банальна она очень! Лучше взять историю приятеля моего – Ивана Ивановича….
  Решил, он однажды, проверить эмпирически пословицу – «жизнь прожить, не поле перейти». И пошёл – от просёлочной дороги обсаженной деревьями грецкого ореха к морю…. И где-то на полпути оказался в паузе. А поле было не просто поле, а распаханное под виноградник, - это значит глубина борозды сантиметров восемьдесят. Очень неровное! 
   Пауза отличается от пустоты размером, цветом, густотой, центром тяжести, окрасом, экстерьером.
Но все это на уровне чувств, ощущений…. И ещё есть предположение, что пауза место пересечения параллелей…. Взявших начало в отдаленной, до бесконечности, точке пространства.  Когда человек попадает в паузу, он это знает. Когда его охватывает пустота, он тоже это знает и чувствует.
Впереди, перед Иваном - море, позади ореховые деревья, - с зелеными и пятнистыми как лягушки - стволами. Под ногами неровное поле. Сверху белёсое небо и птицы.   
  Птицы пересекали пространство паузы свободно и спокойно, и в любых направлениях. А внизу, под землей – черви и жуки, наверное, также, свободно, и спокойно ползали по своим делам. Фауне наплевать на поговорки, пословицы, эксперименты, да и на пространство – скорее всего тоже!
  В Москве паузу легче всего поймать в метро.… Случается это когда ты непреднамеренно и только непреднамеренно! приехал за десять минут до встречи…. Ты ещё не ждёшь…. Ты свободен…. И восстают прозрачные стены паузы, отделяющие тебя от всей пересекающей пространство фауны. И начинает кружиться голова, и подступает желание радостно заорать. Замахать руками и начать показывать всем кукиши….. Это надо преодолеть и жестоко пресечь! Оставив только внутреннюю радость и свет.
  Но городская пауза несовершенна, ущербна и во времени минимальна – пять-десять минут и всё…. И пришёл тот, кого ждал,  или сам ты увидел сквозь прозрачные стены что-то тебя заинтересовавшее – деву красивую, и всё – стены рухнули!
 «Одиночество в толпе» - и красиво, и даже случается, но…. – столь незначительно, что по юридической терминологии можно - «признать ничтожным!». А в диаспоре (в моём случае – «в нигде») одиночество самый большой дефицит!   
  В монастыре у батюшки Пафнутия само понятие одиночество – неуместно и даже греховно. Потому что монастырь по определению общее житие.
  У моего друга Михал Михалыча – сам Михалыч.
  У моего друга Лёни – двое маленьких детей, Лёня и его жена Юля и мама Лёнина – Ирина Игоревна.
И от того в конце весны я оказался в горах Кавказа, в Кармадонском ущелье, рядом с известной на весь археологический мир, неолитической пещерой. 
  А Иван Иванович, тихонько бредущий внутри паузы,  по перепаханному полю, - покрылся потом. Крупные капли собирались в ручейки. Ручейки струились по груди и спине. Сбегали по рукам. Летели вниз. И сладостен был этот пот! До того сладостен, что Иван Иванович, провёл по груди ладонью, и ладонь лизнул, - проверяя…. Я сам всегда так делал, - и когда стихи писал, и когда прозу. Не верил ощущениям внутренним…. Вот и Иван не поверил – лизнул и удивился, - соленая. А чего удивляться!? Человек, даже когда начнёт леветировать – физически не изменится – незачем!
  А вот картинка за границами паузы изменилась - другой стала.
  Море, бывшее едва различимой полоской у горизонта.
  Полоской, чуть от неба отличавшейся.
  Он  увидел рядом…. У глаз. И было оно гладкое-гладкое и такое блестящее, что даже перестало быть влажным…. Кристаллом
                Стало
                Море.
И если в этот кристалл неотрывно смотреть, то много чего можно увидеть…. Например что драка не всегда перерастает в знакомство. Даже в младости…. Или, как в моём случае – «по малолетке» - так было и для старших друзей, во дворе, и для ментов на улице. До того момента пока не перебираешься во «взросляк». А там уже у всех по-разному….
  Рождённый писателем, он к смерти идёт путём извилистым, а хотелось бы – от младости к юности и далее и далее и далее…. И хрень это полная, о том, что он должен быть голодным и набираться опыта житейского, и страдать, и кровью сердце его должно обливаться.., - хрень! Он должен быть нужен и любим. И метаться, только по своей воле, а не как заяц от собаки. И обласкан, он должен быть. И должно быть у писателя, на протяжении всей его жизни, а не только в детстве, право сказать – «вот умру, и тогда все заплачете»…. И никто его, за фразу эту, на хрен посылать, не может! И мама его должна жить долго и счастливо, и умереть у него на руках, в теплом и уютном доме. А если всего этого, только очень хочется, писатель начинает кипеть, пыхтеть и пузыриться. Потом старается написать что-то коммерческое. А когда не получается, уходит в никуда…. Всё так и было, и сценарий был. Его, наверное, тоже можно увидеть в кристалле…. 
   Босые ноги, ступающие вдоль кромки моря.
Дрожащее марево висит над раскалённой галькой. За маревом узкий пляж и нависающие над ним горы.
Цепочку следов на влажном песке слизывает волна…
      Языки огня гоняют по стенам пещеры косые тени, выхватывая из тьмы лица горцев, сидящих вокруг костра и слушающих, посланника Божия – Андрея.
      Тень апостола, то плавно скользит по каменным стенам, то стремительно летит по своду к самому входу, за которым звездное небо.
– «Вы сами осознайте несостоятельность и бесчинность  ваших лжеимённых богов, как они сражаются друг с другом: а всё сражающееся и восстающее друг на друга подвержено тлению».
Симон, сидящий по другую сторону костра  берёт уголёк и рисует на стене Рыбу. За тем, что он делает, с любопытством наблюдает мальчик в безрукавке из овечьей шкуры. Кананит гладит его по голове и вкладывает в детскую ладошку уголь.
– «Бог же, будучи по природе един, есть, как благой, источник и податель благ, будучи виновником мира». - Продолжает Андрей,  но его перебивает  мальчик он, дёргает апостола за складку хитона:
– А я научился рисовать рыбу!
Лицо Андрея с крупным носом и кустистыми бровями озаряется улыбкой.
Взметнувшийся язык пламени высвечивает маленькую, неумело нарисованную рыбку, плывущую вверх.      
  На поляне перед пещерами, окружённые абазгами в овчинах проповедуют апостолы. Косые солнечные лучи, пробиваясь сквозь разноцветную листву, сплетают на зелёной траве и лицах людей причудливые узоры из света и тени. Коренастый Симон стоит, опершись на посох, а у ног говорящего Андрея сидит мальчик, научившийся рисовать рыбу.
– «Послушайте, возлюбленные, мой сон. Видел я, и вот большая гора поднялась ввысь, на которой не было никаких земных вещей, кроме света, сиявшего так, что, казалось, он освещает весь мир».
      Лучи уходящего солнца вспыхивают на вершинах гор. Окрашивают в багрянец кроны деревьев и скользят вниз. В сумрак, окутывающий поляну. Симон высекает искры, и разноцветные язычки пламени разбегаются по сухим веткам. Мальчик укладывает рядом с разгорающимся костром охапку принесенных им веток.  Андрей, выбрав из неё самые ровные, нанизывает  на них ломти хлеба и сухого козьего сыра. Мальчишка, с радостью вертит «шашлыки» над огнём. Сыр весело шипит, добрые тени пробегают по лицам и вспрыгивают на стволы деревьев. А когда ребёнок засыпает, - свернувшись калачиком у догорающего костра
из леса выходит косуля и трётся о руку Первозванного, а белка, спрыгнувшая с ближайшего дерева, устаивается на широком плече Кананита.
   Огромный олень, весь в лунных бликах, застенчиво выглядывает из-за чёрных стволов. Поднявшись, Симон идёт к краю опушки, и даёт оленю кусок лепёшки.  Большими мягкими губами, животное с благодарностью берёт угощение.
  Созвездия сменяют друг друга и в первых лучах взошедшего солнца загораются капли росы на листьях кустарников.
  Из леса, из-под солнца, возникают три силуэта. Апостолы и мальчик, проходят по росной поляне, оставляя за собою ярко-зелёные полосы.
  Они возвращаются на каменистую дорогу и поднимаются все выше и выше, и уже  дорогу сменяет узкая тропинка, петляющая между огромных, черных камней, над которыми начинает струиться марево.
      И над пылью дрожит марево, и, сливаясь с пылью, греется свернувшаяся кольцами гадюка. Андрей перешагивает через тварь, а Кананит, обернувшийся посмотреть как там  мальчишка, тяжело наступает на неё… Змея, с бессильным шипением принимается вертеться, пытаясь высвободиться из-под босой стопы апостола. Увидав, что она не кусается, мальчик, весело наклонившись, хватает её за хвост и, вскрикнув от боли,  падает. Симон, стремительно присев на корточки, начинает высасывать яд из опухающей ручёнки.
Андрей, возвратившись к ним, сокрушённо качает головой.
Кананит, шепча молитву, поглаживает руку ребёнка, и опухоль под пальцами Святителя исчезает. Гримаса боли уходит с лица мальчика, глаза его слипаются, и он засыпает... И не видит, как на небо набегает туча, как  первые капли дождя ударяют в пыль и разбегаются мохнатыми шариками.
      Андрей осторожно поднимает на руки спящего ребёнка, накрывает его краем своего хитона. Симон берёт его посох, и они начинают медленно подниматься в гору по рябой от дождевых капель тропе.
   «Се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам».
   Тропа, приводит их к утоптанной площадке перед круглым строением, выложенным из серых валунов. Сгибаясь в три погибели, они протискиваются под крышу из толстых брёвен. Внутри капища, в неверном свете тлеющих у жертвенника головней, апостолы видят сваленные в кучу кости и развешенные по стенам черепа. От порой вспыхивающих языков пламени черепа скалятся, а тени апостолов вытягиваются до потолка. Туда где уходящий в маленькое оконце дым окрашивается алым светом заката.       
   Солнечные лучи лежат на ликах апостолов, творящих утреннюю молитву подле капища. Внутри, - тлеющие у жертвенника головни начинают дымить, подёргиваются пеплом и становятся серыми и мёртвыми….
   Взявши посохи, Святители трогаются в путь. Мальчик бежит впереди, весело разбрызгивая лужи, перламутровые капли разлетаются, подхватывая солнечные лучи.
      Тяжело ступая по чёрным от яркого солнца лужам кожаными ичигами, к капищу приближается толпа, ведомая тремя жрецами. Вид жрецов устрашающ:  их меховые куртки и штаны измазаны бурой запёкшейся кровью, а кожаные шапки-маски увенчаны бычьими и оленьими рогами. Самый мощный из них тащит на плечах связанного чёрного козла. Толпа расходится кругом по краю утоптанной площадки, а здоровенный жрец, сбросив козла, на четвереньках вползает внутрь... Из капища раздаётся такой тоскливый вой, что, абгазы, в ужасе падают на мокрую землю. А эхо начавшее метаться по склонам задевает камни, которые, стремительно скатываясь, обгоняют Апостолов и мальчика.
  И где-то внизу последний камень срывается с отвесного обрыва и, взметнув стаю брызг, уходит в темную глубину. Серебристые рыбы равнодушно смотрят ему вслед и поднимаются к поверхности – туда, где встает солнце.
  Ранним утром апостолы входят в город. С грустью они рассматривают стены испещрённые следами пуль,  разбитые и разрушенные дома, улицы со следами запустения принесённого войной. Редкие прохожие,    спешащие по своим делам, не обращают внимания на двух мужчин и мальчика в странных одеждах.    Путники проходят через весь город и на окраине, - там, где разбитые снарядами дома утопают в садах, у стены из красных, зеленых, оранжевых листьев дикого винограда они расстаются – Андрей и мальчик уходят к морю, а Симон делает шаг в разноцветный хаос листьев. И когда он смыкается за его спиной нам остается только ветер.
  Ветер – замечательное творение Божие! И то, что мы теперь можем его взвесить, нисколько нас не возвеличивает и даже не отменяет вопрос к Иову – «ты счёл песчинки? ты взвесил ветер?». Потому что вопрос каждый раз именно тебе…, а лично я ветра взвесить не могу…. Я много чего не могу и много чего не люблю….
  Я не люблю диаспору, не люблю находиться «в нигде», потому что это место набито людьми до отказа. Потому что в нём постоянно приходится выпивать водку, а у неё такой отвратительный запах!!
  Я не могу сочинить мало-мальски пристойного детектива, или «ходового» сценария…. Я честно пытался – картинка с Апостолами – один из них.
Он про Абхазию и святых на той земле воссиявших.
  Но самая большая беда, что я за всё это берусь! И диаспора моя началась не с написания сценариев, а с того, что я лично решил найти деньги на их постановку... А это уж совсем не писательское дело, ох нет!…, и может вовсе даже не человеческое!
  Родственники ещё могут терпеть писателя, если он тихонечко сидит на кухне и чего-то, там  кропает. Ворчат, но терпят. А вот если он начинает вместо домашних дел ходить на пустые по их понятиям встречи, а после встреч ещё и сетовать, и плакать, что денег ему суки банкиры не дают, а суки режиссёры равнодушно улыбаются – совсем беда!!
  И я - «махнул на всё рукой!», есть такое образное выражение, оно, как правило, материализуется в запой и кучу неприятностей…. И материализовалось – без всяких кавычек – началась очередная моя диаспора. Правда с годами география рассеянности уменьшается - адреса ночёвок сводятся к двум трём. Нет, не друзей становится меньше, а меньше становится пьющих. Вот, например Михаил Михайлович Потапов – история рабочей интеллигенции, от детдома до университета.
  От кухонного антисоветизма, до примитивного национализма.
  Мы с ним работали в археологической экспедиции, в краснодарском крае, под руководством Владимира Александровича Софронова –  личности бурной и выдающейся! Были они оба много старше меня – относились отечески, но винной порции не лишали,  слушали со вниманием и к статусу – Поэт, относились  уважительно.
  Михалыч – очень мне всегда нравился. Во-первых: он дал замечательное определение – почему не любит советскую власть. «- Они меня обманули! Говорили, учись, работай и у тебя всё будет. Я так и делал. По-честному – даже улицу всегда переходил только на зелёный свет. А что у меня есть? Ни хрена!» Это было гораздо убедительней рассуждений о свободе личности, собраний, передвижений и вероисповедания – потому что наглядно доказывало,  коммунисты дурят не только ярких – чужих, но и обычных, правильных, рядовых – своих. Во-вторых:  Он был удивительно похож на моего медвежонка из детства. Даже не плюшевый, а флисовый – весь покрытый катышками и кое-где по швам лопнувший. Очень был похож! Только большой и уютно полысевший.   
  У Михалыча из коммуналки на Серпуховке где они жили с бабушкой и братом, естественным порядком образовалась трехкомнатная квартира. Померли бабушка, брат и толи пять толи шесть, стариков и старушек – соседей.
  И была в Михайлычевой квартире замечательная комната – с пятью углами и обклеенная красными обоями. Пять углов, это изыски или не досмотр архитектора, а кто додумался до красных обоев – Михалыч, ли, жена ли его, или просто остались от умерших соседей – не ведомо! Была эта комната мечтой и даже являлись  мне чёрные мысли – порешить всё Потаповское семейство, и во грехе, что ни будь, эдакое сочинить – меж пятью углов. Но много возникало проблем – способ порешения, способ транспортировки - Михалыч мужик здоровенный и как его вытаскивать и хоронить – не понятно? И ещё голуби…. Вот они орали!
  Дом на Серпуховке построили перед войной и он, наверное, поизносился…. Все, что происходило на чердаке, слышно было замечательно! Или голуби здесь жили особенные? Порода, скрещенная с медведями – потому что урчали они в медвежьих децибелах! И даже не громкость была главной. А противная похоть и фантастическая навязчивость, неотвратимость, неотступность. Звук был внутри головы, снаружи головы, внутри всего тела, снаружи всего тела…. Начинали чесаться зубы и мозг….
  Но исповедимы пути диаспоры моей. И просыпался я под голубиный рокот…. И похоть и навязчивость его не менялись, а вот статус жилья Михалычева - поменялся обратно – на коммуналку. Две комнаты та, что о пяти углах и большая – о четырёх, теперь принадлежали Михайлычевой жене с ребёнком. Жене бывшей. А сам он остался в маленькой, с окнами во двор. И всё это от того что был Михалыч человеком пьющим. Человеком, не призирающим и не боящимся тех, кто приходит с бутылочкой и остаётся на ночь, а, то и дольше…. Я дольше…, на много дольше! И не возненавидел я птиц чердачных только потому, что Михалыч в ту пору работал сторожем и уходил на целые сутки. А в Евангелие от Иоанна глава восьмая есть такой эпизод:
 
      «1 Иисус же пошел на гору Елеонскую.
      2 А утром опять пришел в храм, и весь народ шел к Нему. Он сел
и учил их.
      3 Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в
прелюбодеянии, и, поставив ее посреди,
      4 сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии;
      5 а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты
что скажешь?
      6 Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к
обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на
земле, не обращая на них внимания.
      7 Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись,
сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень.
      8 И опять, наклонившись низко, писал на земле.
      9 Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали
уходить один за другим, начиная от старших до последних; и
остался один Иисус и женщина, стоящая посреди.
      10 Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины,
сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя?
      11 Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не
осуждаю тебя; иди и впредь не греши.»

  И очень мне было интересно, какие знаки выводил Господь, когда «наклонившись, писал что-то перстом на земле».

                1.
Песок струился по улицам Иерусалима. Тонкими змейками, заползал в углы и складывался там, в зыбучие горки. А когда змейки добрались до площади, они начали сновать у ног людей, пытаясь если не ужалить, то хотя бы оцарапать.
Господь не замечал людей, собравшихся вокруг Него, ему мешал ветер, - стирая написанные Им знаки и цифры.
                2.
E0 = mc2 -  Этой Эйнштейновой гениальностью начиналось множество других формул на грифельной доске за спиной вдохновенно говорившего преподавателя.
- Господа! Кто первым нарушил все известные нам законы? Господь! Он прошёл по водам – отменив закон гравитации. Накормил пятью хлебами семь тысяч человек – привет-пока!, - он помахал рукой.
- Закону сохранения энергии. Туринская плащаница – результат локальной, управляемой атомной реакции.  Евангелие, отменило много, так называемых фундаментальных законов. А  кто может отменять законы? Только их Творец. – Как все кто говорит о том, во что верят, Дмитрий Сергеевич был радостен и глаза его сверкали.
- Вера есть результат знаний и подтверждение тому все великие – Бор, Эйнштейн, Пенроуз, Хокинг.  Живописцы и писатели, великие поэты тяжело признавали свою тварность тогда как великим физикам это было просто, ибо фантазия их границ не имела! Простите за высокопарный стиль, но другими словами не могу!
- И что? – спросил очень хорошо и дорого одетый господин средних лет, до того тихо стоящий у дверей аудитории в окружении охраны и дирекции колледжа.
- Ничего. Просто мне всегда нравилось, что доказательства Бытия Божия находятся не у теологов, а у физиков.
- И что? – Спросивший внимательно смотрел на преподавателя.
 И наступила в аудитории напряженная тишина. Потому что студенты, обожавшие своего учителя, впервые увидели, как он растерялся. А господин – главный владелец колледжа – ждал ответа.
                3.
  За окном буйствовала осень, и кричали дети во дворе.
  Карту Иерусалима, расстеленную на кухонном столе окружали, книги, рукописи, консервы, пепельница, сигареты, чашка, – в беспорядке и не очень чисто. Над картой склонился человек с растрёпанными соломенными волосами, без рубахи и в драных джинсах. Он отложил лупу – она угодила в пепельницу, нарисовал маленький кружочек и  выпрямился.
- Вот здесь! – Археолог гордо оглядел кухню.  Погрустнел – А выпить нету – погрустнел ещё и добавил – И денег нету….
                4.
Песчаные змейки, с какой-то злой радостью, путали и стирали написанные Им знаки и цифры.
………………………………………………………….
  Когда ты сидишь над рукописью, картинка выстраивается произвольно, непоследовательно, и не горизонтально, и ты начинаешь её ломать и переставлять. Это насилие и есть акт творческий – превращение правды в беллетристику. Превращение себя в беллетристику…. В нечто нужное другим…. Народу! А не хочу я этого, да и не могу, потому что народ величина совершенно не меняющаяся. Твердокаменно постоянная. С законами мне неизвестными, да и не интересными. А вот черные-маленькие, сползающиеся в строчки…, интересны. И то, что для визуальных эффектов можно брать только  точки, запятые, тире, вопросительные знаки, знаки восклицательные, всё препинание, имеющееся в грамматике – интересно. Не течёт мысль плавно – препинается она. Так препинается Иван на отвалах вспаханного поля – потому что задрал голову, и, смотрит как птицы, пересекают пространство паузы свободно и спокойно, и в любых направлениях. А опустив, видит что под землей – черви и жуки, также свободно и спокойно ползают, ни каких границ не соблюдая. И задумывается Иван Иванович – «что со всем этим делать?» и «надо ли делать?»…. Нет, так нельзя. Не могу я написать – «Иван Иванович думает о….» Не знаю я, о чём он думает, и знать не могу! Что голову задрал, и, что препинается – вижу…, всё – либо точка, либо продолжение описания действий…. И создаёт это многие трудности и печали, и уж точно – «не поле перейти» и ни долы, и ни горы. Не устаю я восхищаться теми, кто труд писания книжек на себя берёт – хоть хороших, хоть плохих. Плохую, если ты не конченый графоман, получающий сексуальное наслаждение от каждой нарисованной строчки, написать так же тяжело, как и хорошую…. А графоманам завидую лютой завистью! И фауне завидую, которую Иван разглядывает – наплевать ей на паузу, на пословицы и поговорки, и на пространство – тоже! И замечательные фразы - «Рыбы не мы! Мы не рыбы!» Или – «Мы не рабы! Рабы не мы!» - не утешают. Потому что начал я понимать, знак восклицательный здесь неуместен – гордиться нечем. Совсем нечем! И даже вышел у меня спор с духовником моим – отцом Александром.
  Мы с ним сидели в беседке у храма, и он даже разрешил мне закурить – после недолгой битвы.
  Подошла барышня из причта.
  -А в трапезную когда звать, батюшка?
- Эх, Наталья! Ведь понедельник страстной! Какая трапезная?!
И ушла, она укорённая.
- Ну что ты с ними делать будешь! Вчера в праздник рыбы объелись! Ну почему не потерпеть?!!
- Потому что они рабы Господни – дает хозяин еду и счастье это…, не даёт – терпеть будут. Мне бы так! Я вот наёмник! Не дали еды. Требовать стану.
- А это что, - он махнул рукой вслед женщине – не требование?!
- Нет, это вопрос.
- Но, ты, же вот не спрашиваешь и не ешь.
- Я наёмник, я заработать хочу, заслугу получить, звание. А она нет.
- Ерунду говоришь! Ты образ-то Господень – что на тебе не унижай…, больше необходимого….  Самоуничижение-то – паче гордости!
- Какое уж там  самоуничижение?!
- Такое! Раб за господина воевать не пойдёт.
- Ага. Он за него умрёт.
И за такое мое возражение заставил меня батюшка сигарету выбросить.
  И всё равно. Встать на колени – значит, подняться, приблизиться к Богу. Мне это не дано, от того ущербность! И, что я воевать могу – не утешает. Воевать, на мой взгляд – куда как проще. Тем более, если не до смерти и не очень болезненно!
  Беседка, листья зелёные и вдруг:
        «Эскимо! Пломбир-Эскимо! Пломбир!»
  Слаб разум мой – слаб и защищён плохо. Вот если бы череп толщиной со стену, или с гору…, или вовсе шириной с океан. И что бы волны бились не о мозг, а об окружающую среду…. И субботу и вторник…, нет, не может так быть – ударение на другую букву.
 Двор за окнами михайлычевой комнаты совсем маленький и озеленительные бригады те, что стригут тополя вдоль улиц, им пренебрегали. И вяз, в нём произраставший, стал здоровенным, нахальным, беспринципным хулиганом. Стучал ветками в стекло, гонял по стенам тени, пугал голубей сидящих на подоконнике. Делал он это не один, а в компании с любым, подвернувшимся под руку, ветром, даже самым малолетним. Меня такое поведение не только не беспокоило, а даже нравилось. Прежде всего, потому, что был он враг голубей. А ещё не требовал общения – хочешь, говори с ним. Не хочешь – не говори…. И водку пить не надо. 
                4.
Птицы кружились в раскаленном воздухе, они казались угольно-черными на фоне выгоревшего до белизны неба. И темные точки людей собирались около Иисуса. Сверху это, было похоже, на то, как капельки собираются в лужицу.
- Учитель! – Выступил вперед старейший из фарисеев. – Учитель, эта женщина взята  в прелюбодеянии, а Моисей в законе заповедал нам побивать таких, камнями: Ты что скажешь?
Господь, не поднял головы, Он сердился, - Ему мешали песок и ветер, а то, что Он писал, было важно, очень важно….
                5.
- Так почему так важно, что доказательства Бытия Божия находятся у физиков?
- Вы, Сергей Иванович, этот вопрос из праздного любопытства задаёте, или…?
- Или, Дмитрий, или.
Преподаватель и спонсор пили кофе в зимнем саду колледжа. За его огромными окнами был замечательный московский дворик и замечательная осень.
- Хорошо. Те, доказательства, которыми оперирует теология, находятся в сфере, нравственной, духовной и душевной. И для их понимания требуется очень напряженный труд…, или откровение – непосредственная помощь Бога. А то, что открывает физика, рано или поздно можно потрогать руками….
- И что?   
- А то! – Дмитрий хлопнул ладонью по подлокотнику. – А то, что уже сейчас можно построить машину, которая отменит гравитацию над Геннисаретским озером, и вы сможете пройти по водам. А раз это, возможно, значит это, было! А если, это верно физически, значит и нравственно верно тоже!
- Постройте такую машину. – Сергей Иванович откинулся в кресле и закурил.
- С удовольствием, но даже у вас не хватит на это денег.
- Уверены?
- Уверен. На это нужен, минимум, годовой доход Америки.
- Тогда, действительно не хватит. – Спонсор, внимательно разглядывал желтый лист, который бился о стекло. – А на какое доказательство Бытия Божия, моих денег хватит?
К ним, неслышно ступая, подошёл секретарь.
- Сергей Иванович, прошу простить, но у Вас через сорок минут очень важная встреча….
- Хорошо. – Он поднялся. – Подумайте о том, что я сказал, Димитрий. Мне это надо! – И стремительно развернувшись, спонсор пошёл к двери. Секретарь едва поспевал за ним.
Донельзя удивлённый физик остался в зимнем саду, рассматривать упрямо стучащийся в окно осенний лист.
                6.
На этот же лист смотрел археолог, только снизу, с лавочки стоящей во дворе колледжа.
- Лёнечка, солнце мое, найти деньги, на раскопки в Иерусалиме так же сложно, как…. Ну не знаю, - сидевший рядом пожилой профессор поводил рукой в воздухе, отыскивая сравнение – Как  выпивку в твоей квартире.
- Иногда можно.
- Да, но она исчезает стремительно.
- Ладно, что делать-то Виталий Витальевич?
- Ждать, и искать. Статью, мы твою опубликовали, а далее…. – Он развел руками. – Может быть, попробовать через церковные круги?
- Это как?! – Леонид посмотрел на профессора с иронией.
- Ты не лыбься. Ты посмотри на это как на открытие места, где проповедовал Христос и материальные тому доказательства!
- И как могут выглядеть эти – «материальные»?
- А площадь! Площадь – Лёнечка, - там ведь должна быть вымостка…, или утоптанность.
Леонид в восхищении смотрел на Виталия Витальевича.
- Гений!
- Гений, Лёнечка ты, а я профессор.
                7.
 Хозяин колледжа со всей командой расселись по машинам – охрана в джип, секретарь за руль «Майбаха», Сергей Иванович на заднее сидение.
- Серый! – Развернулся  к нему секретарь. – Ты о чём толкуешь, у тебя за спиной ФСБ, Налоговая и Кузьма с разборками, а ты о Бытие….
 - У меня, - дружок! – Глаза его стали холодными и прозрачными.- За спиной смерть. Езжай!! -
Арапов нажал на газ так,  что вскрикнула рванувшая с места машина.               
……………………………………………………………
Поздней осенью и зимой вяз, за Михайлычевым окошком чёрный и голый – очень чёрный и очень голый. На вид и ощупь неприятный! И тень его на потолке столь же неприятна. И раскладушка подо мной кривобока и жестка. И сам Михалыч сопит и храпит неприятно очень.  Но вот поднимается где-то внутри тела – а коммунистов-то нет!, нет советской власти!! И в церковь можно ходить не против большевиков, а к Богу.… Воистину – нечаянная радость, потому что зима за окном, потому что затыки кругом и тень черная на потолке сером, и раскладушка кривобока и жестка, но вот поднимается теплое и светлое…. И даже вяз голый, черный уже не так тосклив. Его раскачивает ветер, а ветер – замечательное творение Божие!
  И пусть будет повтор:
и то, что мы теперь можем его взвесить, нисколько нас не возвеличивает, и  вопрос к Иову – «ты счёл песчинки? ты взвесил ветер?» - не отменяет. Потому что вопрос каждый раз именно тебе…, а лично я ветра взвесить не могу…. Я много чего не могу
и много чего не люблю….
  Я не люблю горы, не моё это место! Я люблю степь.
 А горы, я терпеть не могу!
- Отдохнешь, поправишь здоровье, бросишь пить, а может и курить…. – Говорил мой старинный приятель – Назим Исмаилович, руководитель археологического отдела при осетинском университете. Мы с ним встретились в Москве, в середине общей зимы и моей личной диаспоры.            
  Врал он!! Очень врал!! Потому что не может начальник совсем не знать, что творят подчиненные в его отсутствие….
  Через два месяца моего там пребывания я понял, что напиться до обгаживания – это вовсе не метафора, а суровая, правда. А ведь и до этого жизнь у меня была оч-чень разнообразная!! И по два литра водки на день – бывало…. 
Горы!
   Что делает человек, убежавший от мира? Если он убежал в монастырь – молится и думает. Если, просто на природу из города, - думает и гуляет. А в горах куда гулять!? Только вниз и вверх. И только в двух вариантах – либо сначала вниз, а потом вверх, либо – вовсе наоборот. Нет в горах горизонтали, - нету!!
  Очень я на Назима обиделся. Не за отсутствие горизонтали – в этом он не виноват, а за создание в моей голове очередной иллюзорной картинки.
    В Кармадонском ущелье неолитическую пещеру охраняли двое дежурных. Недельных. То есть неделю одна пара, неделю другая. Это мне так Исмаилыч рассказывал. Ещё в метро. Ещё зимой.
- Они будут печку топить, еду готовить….
Как было хорошо и ярко и тихо! Снег, горы, огонь. Ласковые звери приходят ко мне, я с ними говорю…. 
- Может, ты отпусти ребят, я один там посижу?
- Ну, что ты! Зачем тебе беспокоиться, они там все знают, и мешать вы друг другу не будете….
  Ладно – значит без зверей, но огонь в печи и тишина, и снег, и горы – останутся…. 
  Знаком я с Исмаилычем лет двадцать, а то и больше, меняется он только в ширину…. Нет! Еще шевелюра поредела значительно. А так – красавиц перс. Был молодой красавец, теперь поживший – шестидесятого размера. Но красив. Что – да, то – да!!
  Картинка замечательная – «я брошу пить, а может и курить» (но вышивать не стану) - жила во мне с января по май.  А в начале мая, денег взяв в долг – уехал.
 Но до этого много чего было – например я возил Михалыча в Боровский монастырь…. Нет, сначала я сам уехал в Боровский монастырь.
  Новое, для меня, развитием состояния – «махнуть на всё рукой».
  Морозов ещё не было и крики –
        «Эскимо! Пломбир!! Пломбир! Эскимо!!»
 звучали, не так нелепо. Да и мало заботили – в начале диаспоры окружающая среда видна расплывчато. Глаза застят внутренние – КАК, ПОЧЕМУ, ЗАЧЕМ, и ЧТО ДАЛЬШЕ??? И вопросы эти крупные, выпуклые и с таким количеством деталей и вариантов, что куда глаз не повернётся, обязательно на них натыкается.
Повернется, наткнётся
Наткнётся, повернётся.
   Так я и крутился внутри головы как в концлагере, где колючка по периметру.
   Час двадцать минут на электричке от Киевского вокзала в городе Москва,  до города Балабаново в Калужской области
   Сорок минут на автобусе до остановки  - «Боровский монастырь».
 Ну, а подробнее…. Рядом с автобусной остановкой,  была аптека….
  Я, по возможности, старался не пить водки, ну её! – запах очень противный. А пил, я успокоительные настойки – «пустырник», «пион уклоняющийся», «валериану» и разные «боярышники». Обходится дороже водки, но оперировать можно малыми суммами и малыми дозами – четыре пузырька по двадцать пять грамм – сто. Но в балабановской аптеке оказался боярышник сразу по сто – пузырёк, а стоил так же, как двадцать пять в Москве…. Специально бес его завёз перед моим приходом! Нарочно!!
   И к тому времени как я добрался до врат монастыря, тучи от холода скукожились, и образовалось чистое небо, суета внутри головы притихла, а на ногах я был не стоек. И в монастырь меня впустили не сразу.
- Посиди, маленечко, отдохни! - Сказал мне здоровенный привратник, после того как я предъявил паспорт и добрую волю.
- Пусть морозец тебя прохватит, а тогда и войдешь.
Не первому, он мне, такое говорил. Я потом неоднократно видел, у ворот, сидящих…. Которых пускали, а некоторых мальчонка подбирал…. Противный такой…. Прыщавый. Он жил неподалёку и был у беса на подхвате. Гнусненькое, такое, искушение. Но меня, почему-то не взяло. Хотя я и готов был, и деньги у меня ещё оставались…. Наверное, нечистый свой лимит исчерпал, на тот день, вечер и ночь, подсунув мне большой боярышник вместо маленького.
Посидел я.
Прохватило меня.
Впустили.
Батюшка, святой Пафнутий, велел всех принимать.
  Никогда я до этого в монастырь не уходил. Голова по-другому работала – очень её – голову, советская власть попортила. Установка была на битву – с кем угодно, когда угодно…. Да и сейчас процесс мыслительный не на много улучшился…. Совсем не на много. Больше десяти дней я в монастыре не задерживался и опять – автобус
Электричка
Москва
Метро.
Улицы
Аптеки
Магазины.
Лбом о стенку.
  А в начале мая, денег взяв в долг – уехал.
В горы.
В Северную Осетию.
К Назиму.
В плацкартном вагоне.
С бодуна.
  Тридцать шесть часов… в плацкартном вагоне… стиснув зубы, скрепя сердце, и т.д. чтоб не похмелиться и не надраться, чтоб приехать приличным писателем, у которого временные, творческие трудности.
  Приехал. В роскошном плаще до пят, с дорогой сумкой и даже с небольшим количеством денег!
  Назим встретил меня на вокзале Владикавказа – толстый, вальяжный, иронично-доброжелательный…. Молодец я, что не выпил! А еще я перед отъездом побрился, и щетина была не ярко выражена, а даже «в масть», в «цвет», «к месту». В общем, Назим удивился, а так как человек он недобрый, и готовился благодетельствовать, то удивление его было с привкусом горечи. Вот ведь – ждал алкаша и неудачника, а тут эдакий франт!
  Ну, напоил меня Назим кофе, накормил ностальгическими пельменями в кафе при ресторане «Кавказ»….
  Ностальгия – вообще-то – тоска по родине – «возвращение на родину» - с греческого. «Несовместимость с иным этническим полем», – в психиатрии определение реактивного состояния при депрессии. В данном случае, ностальгия это воспоминания. Я почти два года прожил во Владикавказе.  Тогда он еще назывался – Орджоникидзе. Работал в археологической экспедиции,  занимавшейся, местными памятниками и база была при Осетинском Университете…. Мы любили ходить в эту кафешку, где пельмени были лучшими в городе. Еще были хороши – манты на рынке, и цахтон на Проспекте Мира….
  Господи! Как же долго я добираюсь до гор! До этого назимовского лагеря в Кармадонском ущелье! 
  Пространство романа совершенно необоримо, как вселенная,  край, которой удаляется с той же скоростью, с какой ты к нему приближаешься. Беллетристика хренова! Сразу объявились и «люкшинская доза» - бутылка плодово-ягодного вина из горлышка «безотрыва» (залпом).
Поход в баню с остановками у каждого пивного ларька. 
Назим сидя у меня на плечах, ночью разворачивает знак «кирпич» у республиканского МВД….
Много разного….
Кровь, любовь, слезы, смех….
  А зачем оно всё надо на пространстве романовом!? У кого нет своих таких воспоминаний?!
   Это, блин!, и есть беллетристика! Забодай её комар!! Узнаваемость. Ассоциации совпадающие…. Да не совпадает у меня с вами ничего!! У меня всё и ярче, и краше, и значительнее, и значимее. И вообще я не такой как вы – я из малого меньшинства!
   Да ещё и ко всему этому, по пространству романовому шатается кто-то неприкаянный и почему-то соловый…. Зачем соловый? Неприкаянный понятно – случайно оказался, никого не знает, не понимает – для чего мужик в паузе сидит...?, нет, не сидит – идёт, Назим толстый - благоглупости говорит.
   Но соловый?!
  «Соловая — желтовато-золотистая с белыми гривой и хвостом. Светлые и средние оттенки близки к буланой, темные имеют насыщенный красновато-желтый цвет. Иногда грива и хвост не белые, а желтые, того же оттенка что и шерсть, или несколько светлее».
Есть и поле пространная статья:
  «Соловыми называются лошади с рыжей окраской корпуса самых разных оттенков и белой гривой и хвостом. Темно-соловую лошадь можно спутать с игреневой. Редко встречаются очень Редко встречаются очень светло-соловые лошади, которых можно спутать с изабелловыми. Встречаются и солово-саврасые лошади.
Соловые лошади часто рождаются очень светлыми, почти белыми. У таких жеребят розовая кожа, которая со временем темнеет. Глаза, как правило, карие, как у большинства лошадей, и лишь изредка они могут быть светло-коричневыми, янтарными. Соловую масть создает один (!) ген крема на основе рыжей масти. Таким образом, соловая лошадь имеет генотип eeCrcr. Ген крема в гетерозиготном состоянии осветляет гриву и хвост до белого цвета и часто придает мягкий отлив рыжей шерсти на корпусе, это основное отличие соловой масти от игреневой (не всегда, правда, заметное). Соловая масть характерна для ахалтекинской породы, для лошадей Кински и для паломино».
  Это у лошадей, а тот, кто мотается по роману - он не лошадь вовсе. Хотя молчит – не разговаривает, но не лошадь. Лошадь, такую пантомиму между строчек учинить не сможет – даже самая обученная конкуру. Всё посбивает и поперепутает.
   Я молился что бы Господь Сам, Своею воле исправил у меня в тексте запятые и слова ненужные  убрал…. Но не может же быть что б соловый именно этим и занимался!!
Хотя…? Молчаливый, непонятный, текучий какой-то – описать внешний вид его сложно, и на месте не стоит ни минуты – туда сюда по всему роману шастает…. Надо проследить забредает ли на территорию сценария? Правда понятней от этого не станет – ну забредает – и что? Ну не забредает – и что? Ничего. Просто красивая история будет…. – неведомо кто, выглядит странно и не говорящий – следить за ним одно удовольствие…, и количество страниц – немерянно!!
  Вот она опять - эта, блин!, беллетристика! Забодай её комар!! Узнаваемость. Ассоциации совпадающие…. Говорю - не совпадает у меня с вами ничего!! У меня всё и ярче, и краше, и значительнее, и значимее. И вообще я не такой как вы – я из малого меньшинства!!!!!!!!
   Восклицательные знаки, это меня один критик научил.
- «Почему вы», - говорит – «не кричите?» «Надо» - говорит, - «кричать»….
Пусть и критика комар забодает! Тем паче, что некрасиво звучит – крики – критик….
  А малое меньшинство, это как на клумбе – от края к центру – много-много ромашек и лютиков, потом хризантемы, и в центре несколько роз. Лютики-ромашки – большое большинство. Хризантемы – большинство малое. Ну, а розы – малое меньшинство…. Эка красота в голову лезет! Тьфу!!
… Большое меньшинство это те, кто стихи читает, малое – те, кто стихи пишет, а единицы это те, чьи стихи читают поэты. А клумба что – она от поля отстоит ровно на толщину тени….
  После кафе, Назим отвёл меня в университет и сдал на руки мальчику Аслану – «Он тебя проводит». И хотел уйти, но, наверное, вспомнил поворот «кирпича», дорогу до бани или ещё что-то из многого – решил проводить нас до автостанции и даже прогуляться со мной под руку – пока мальчик Аслан покупал на рынке продукты.
   Когда автобус тронулся, старый, толстый друг отсалютовал мне зонтиком, я – в ответ,  изобразил кивок английской королевы, и мы поехали.
  Маршрут, должен был быть такой – до посёлка Кардамон, потом на попутке до подножия гор, и потом пешком…. Таким он и был. Только на остановке в посёлке, куда мы доехали через сорок минут, мальчик Аслан долго переминался с ноги-на-ногу, а потом посетовал, что Назим дал мало денег, и не хватило на…. – переминание.
- Сколько нужно? – спросил я.
- Ну, если есть - пятьдесят рублей…
Я дал, он ушёл, а когда вернулся, я понял что пропал – на пятьдесят рублей было куплено пять!!!!! бутылок водки.
  Правда, позже, – когда мы поднимались….
- «Да это рядом, - шесть километров» - сказал мальчик Аслан.
- Шесть километров в гору!!!!! – заорал я. – С этими сумками!!!
- Да я их у вас заберу.
Где-то на полпути, после очередного крутого отрезка, ко мне пришла мысль, что может быть, я и не пропаду, -  за водкой здесь не набегаешься…. И, как всегда – оказался неправ….
  Я прошёл эти шесть километров. И даже! несмотря на то, что был мокр насквозь, что легкие мои прилипли к ребрам, что язык мой стал шершав и огромен, я не отдал сумки мальчику Аслану! Я оказался сильно-могучим богатырём!!
  В археологическом лагере было пять домиков, трактор и неолитическая пещера, очень глубокая, очень грязная и очень скучная. Ну, а вокруг все горные красоты, - речка с хрустальными струями, куда я ходил мыться, пока она не иссякла, деревья, то нежно, то грозно шумящие листвой. Ветер, тоже, то нежный, то грозный. И орущие по ночам лягушки…. Как же они орут! Нет от них никакого спасения! 
  Зелень всех тонов и оттенков – от, банальных до невообразимых. Правда есть еще много серого – камни, наволочки на подушках, простыни, да честно говоря и струи в реке…, но ведь серый это смешение красного и всё того же зелёного. 
  Не далеко от лагеря – если спуститься к роднику, а потом  взять чуть правее и вверх будет каменный лоб. Очень красивый, и что самое в нём приятное – на относительно ровной площадке, то есть почти горизонтальной. Всегда приятно, когда деревья растут снизу вверх по-прямой, и если под них лечь и смотреть на небо – всё будет как на равнине.
   Вот залезал я, на этот самый лоб, слабо нагретый солнцем, и пытался сформулировать – что же такое созерцание?
Созерцание это:
  1. Всё что я придумал – от тридцати летней давности стихов до вчерашней строчки сценария?
  2.Застрявший в паузе посреди поля Иван?
  3. Идущие по земле Апостолы?
  4. Просто отсеивание красивых кусочков окружающих меня гор, от некрасивых кусочков окружающих меня гор?
 Было замечательно, когда эти знаки вопроса начинали преображаться и тихо-тихо, медленно-медленно, плавно-плавно перетекали в дрёму. Меняли форму, цвет, отлипали от времени и пространства….
  Иван слизывает сладостный пот, а сладость эту даёт только творчество. Откуда у него в паузе творчество? Скорее всего, сладость пришла, когда он увидел далекое море прямо перед глазами. Осознал его как переливающийся всеми цветами радуги кристалл. Разглядел идущих Апостолов и бегущего  рядом с ними мальчишку. Ещё он мог увидеть воздух, в паузе воздух зрим. Его можно погладить как кошку. Можно собрать в комочек и подбросив вверх смотреть, как он медленно опускается к твоим ногам. Медленно, - очень медленно.
                И тише падающего снега
                Стона сон.

      «Эскимо! Пломбир!! Пломбир! Эскимо!!»
Эти крики начинались в Апрелевке – если ехать от Москвы и в Апрелевке заканчивались – когда в Москву.
  Гиль за окном. Дождь, ветер, снег. Капли и снежинки по стеклу размазываются…. А вообще то – гиль, это – «м. стар. Смута, мятеж, скопище. Гилем прошли, толпой, буйным скопищем» Словарь живого великорусского языка Вл. Даля – красиво и на то, что за окошком очень похоже… А вот у товарища Ушакова, скучно - «гиль, и. мн. нет, ж (разг.). Чепуха, вздор». Скучно!, и уныло…,  унылость от уныния отличается…. Отличается мелкостью, щепотностью, сиюминутностью – та же суета мирская, только мрачная…. У батюшки Пафнутия всё было по-другому, даже среди трудников. Отчаяние, тоска и боль, которые они приносили с собой, за стены монастыря, менялись – чуть-чуть – на толщину тени приближаясь к страху Божьему. И не водилось в обители вшей!
   Кто-то из теологов писал – «вши не были созданы Господом, а возникли из тоски и пота человеческого».  Скорее всего Ориген великий….
  Из тоски и пота…, и от них же болезнь чесотка. Стаями они водились в интернатах, детских домах, общежитиях ПТУ, армии и тюрьмах…. Я знаю, я был везде кроме армии и тюрьмы, но из тех мест вернулись – и не вернулись, многие мои друзья. И не в мытье или катанье дело – вовсе нет!, но в не возможности победы и полной ссученности окружения…. Опять, блин! коммунисты! Нет их давным-давно!, нет, и не будет. Будет другое наказание Господне, а я всё об этом….. Но оно пришлось на мою жизнь, на мои годы…, - долгие. С этими стаями чесоток и вшей, и личной ссученности, которая куда как обиднее всеобщей! И никак у меня не получается простить – ни себя, ни их…. Правда попытки эти начались не очень давно…. И со смешного.
   Переходил я дорогу в городе Сочи – возвращался с пляжа, и вдруг яркая такая картинка в голове – вот, встречаюсь я с г-ном Зюгановым на том свете. Смотрю на него и не понимаю - бить ему рожу?, плюнуть в него и попасть?, пнуть ногой в промежность? Смешно! И так это всё было явственно и ясно, и тот свет со всеми подробностями, и рожа
г-на Зюганова, что замер я посреди оживлённой трассы и чуть под машину не попал, и красот сочинских не лишился – в самом начале отдыха. Не изведав всех благ, первого в моей жизни, трудового отпуска.
       Ни пописав на пальмы – задирая ногу как пёс.
       Ни съев засушенного рябчика в прибрежном кафе.
       Ни повалявшись на чёрном, вулканическом песке…. Хотя нет, вулканический песок – это в Абхазии…. И в другое время – время после…, или до…,
                си,
                ля,
                соль.
  А сейчас вертикальные деревья упирались в небо и оттуда медленно-медленно, плавно-плавно спускался  нежный и пушистый комочек воздуха. Я ждал, пока он устроится рядом с моей рукой, что бы провести кончиками пальцев по чуть влажной шёрстке.

……………………………………………………………
               
                9.
У подъезда старого, Московского дома, во дворе, наполненном желтыми деревьями, остановилась замечательная машина. И вышла из неё замечательно длинноногая и во всех отношениях роскошная женщина. Проходя мимо бабушек сидящих  на лавочке, она доброжелательно с ними поздоровалась.
- Насть, ты бы Лёньке штаны приличные купила, а то ходит весь драный! – Кивнув в ответ на её приветствие сказала суровая, костлявая бабуленция.
- Вы что, Александра Власьевна! Это же самые, теперь, модные! Леонид, за собой следит. – Интеллигентная бабушка в ажурной шали очень ласково смотрела на Настю.
- Это вам. – Настя вытащила из пакета коробку с пирожными и положила её на скамейку. – А штаны у Шумского, - действительно драные.
Женщина улыбнулась, подружкам и, открыв дверь своим ключом, вошла в сумрак  подъезда.
                10. 
А бабушки остались с наружи там, где осеннее солнышко согревало желтые и зелёные листья и перекатывалось по стеклам витрин.
За огромным зеркальным окном кафе сидел секретарь Сергея Ивановича. Он что-то быстро писал в блокноте, и иногда поднимал голову, осматривая почти пустой зал.
Лежащий на столе телефон зазвонил.
- Да, Арапов.
- Вы, господин Арапов, из кафе выходите, и шагайте себе налево…. Вот и встретимся.
- Но мы же договорились…..
- Мы – звонивший сделал паузу – пока ни о чём не договорились. – И в телефоне пошли гудки. 
Секретарь, подозвал официанта, рассчитался и вышел на улицу.
                11.
 Шагов через сорок он подошёл к арке, в которую солнце не заглядывало вообще и никогда.
- Господин Арапов, заходите.
Темно, а после солнечной улицы так и вообще – тьма.
- Вы принесли, то о чем мы договаривались? – голос человека в надвинутом капюшоне был тот же что и по телефону.
- Да. – Вадим открыл портфель и достал объёмистый пакет. – Деньги, фото и адрес.
- А маршруты  и места где чаще всего бывает?
- Дорогой, я вам плачу достаточно, чтоб вы сами, хоть что-то делали.
- Не дерзи, и не дрожи – непутёвый. – Человек в капюшоне, негромко засмеялся. – Чем больше информации, тем быстрее исполнение, а так, - ласточка моя – ждать придется.
- Нет у него маршрутов, и мест нет. Дома сидит. Сокол ты мой!
- Я же сказал – не дерзи. – Человек взял из рук Вадима пакет, и пошел в сторону двора, где на детской площадке играли ребятишки.
- Когда…
- Когда вторую половину отдавать будешь. – Чёрный силуэт свернул за угол. Остались играющие под деревьями дети.
                12.
Лопоухий пацан подбежал к вышедшему из машины спонсору.
- Дядь Серый, дай денег?! – рутинный был вопрос.
- У батюшки проси, - недоделок, - и ответ был рутинный.
- Сам недоделок!
И взрослый, и ребёнок друг-на-друга не обиделись.  Сергей пошёл к храму, не оглянувшись на охранников, которые уважительно – за руку здоровались с пацаном.
                13.
Настя лежала на старом, огромном диване и разглядывала продранные штаны Леонида стоящего у окна.
- Бабушки велели тебе штаны купить, а то им за тебя стыдно.
- Не ври! Это баб-Шуре стыдно, а Вероника меня хвалит за то, что я модный и красивый.
- Неописуемой красоты. – Настя перевернулась на живот – Аж слепит!
- Вот и отвернись, коли слепит.
- Уже. – Женщина закрыла глаза. – Вот только ты мне скажи, – ты статью опубликовал?
- Ну. – Ленечка, повернулся от окна и смотрел на нахально повернутый к нему зад.
- Гонорар получил?
Шумский кивнул.
- Не слышу?!
- А ты повернись, - я киваю.
- Повернуться не могу – слепит. Так почему штаны на полученные деньги не купил?
- Дура ты, Наська! Ты как себе этот гонорар представляешь?
- Нуу, - она по-прежнему не открывала глаза, - нуу, как некую сумму денег.
- Слово не правильное. – Леонид подошёл и ласково почесал Настю за ухом. Та очень внятно начала мурлыкать. – Не – некую, а никакую….
- И это правильно…. – сквозь мурлыканье, - это совершенно верно…, не за что вам дармоедам платить.
- Стерва – и он поцеловал её в голую спину.
                14.
Дмитрий не вставая с дивана и не отрываясь от чтения, потянулся за бутылкой пива, уронил лежащую рядом пачку сигарет, зажигалку, но бутылку, таки, нашарил и взял. Сделал пару глотков, не переставая читать.
                15.
Ветер смешивал черные и жёлтые песчинки. Цветной хоровод вертелся быстрее и быстрее – становился стремительным вихрем.
Песок кипел, плавился и математические символы, написанные Господом, становились стеклом и солнечные лучи скользили по ним и разлетались разноцветными брызгами.
                16.
Язычок пламени в лампадке под иконой Святителя Николая подергивался и трещал.
- Чего ты от меня хочешь? – спросил отец Александр у Сергея и, поднявшись с лавки, поправил фитиль в лампаде. – Что бы я сказал тебе – бросай всё и иди в монастырь? Так ты мне нагрубишь, а то и согрешишь сквернословием в храме….
- Ты бы посерьёзней, ко мне относился? – попросил Сергей.
- Это как?!
- Не знаю….
- Вот и я не знаю! А потом, даже если ты уйдешь, - думаешь, все про тебя забудут и в покое оставят?
- Не знаю, может и оставят. – Сергей пожал плечами.
- Да и не в других дело! – Отец Александр присел рядом с ним, - Нет у меня для тебя советов. Совсем нет – ты всё делаешь правильно…, или на исповеди врешь.… Врешь?
- Нет.
- А Евангелие ты не хуже моего знаешь. И про богатого и про Царствие Божие, и про то, что «Богу возможно всё».
В кармане Сергея зазвонил телефон.
- А ты ещё и неграмотный, и незрячий! – Отец Александр встал. – На дверях же написано и нарисовано – выключай!
- Прости. – Сергей вынул телефон и нажал клавишу отключения. – Я выйду.   
                17.
- Вот черт! – Дмитрий откинулся на спинку кресла. Нажал повторный набор номера.
                18.
- Да, я слушаю. – Сергей стоял у дверей храма.
                19.
- Сергей Иванович, вы все еще хотите потратить деньги на доказательство Бытия Божия?
- Да.
Дмитрий поднёс зажигалку к сигарете.
- Тогда давайте встретимся и я покажу вам очень любопытную статью….. 
                20.
На парапете у Елоховской церкви сидел очень хорошо одетый мужчина, он внимательно разглядывал плоскую бутылочку «Бальзама Битнера», которую держал в руке. Невдалеке стоял молодой бомж.
  Было в сидящем человеке что-то опасное и притягательное, и когда он сделал большой глоток «лекарства», бомж решился подойти. 
- Мелочишки не найдется?
Мужчина достал из кармана бумажник открыл, поискал среди купюр и протянул парню полтинник.
- Жалко, но мельче нет.
- А раз жалко, зачем даешь? – бомж быстренько засунул купюру в штаны.
- Даете… - поправил благотворитель и сделал еще глоток.
- Чего? – не понял парень.
- С незнакомыми людьми, - на «вы» разговаривают. Так и культурно, и для здоровья полезней. – Он поставил фляжку на парапет, запрокинул  голову к ласковому, сентябрьскому солнышку и прикрыл глаза. У его ног стоял дорогой кожаный кофр, который неудержимо притягивал взгляд бомжа.  И тот решил сделать маленький шажок вперёд. Глаза мужчины оставались закрыты. Ещё маленький шажок, и парень, наклонившись, потянулся к кофру. Носок дорогого ботинка попал ему точно в солнечное сплетение. Открыв рот и выпучив глаза, бомж опустился на колени.
- Давно бичуешь? – глаза благодетеля оставались, закрыты, а лицо обращено к солнышку. – Воздух проглоти, - как воду глотают – говорить сможешь.
Парень пару раз глотнул и боком присел на асфальт.
- С армии. – Ответил и еще глотнул.
- А что умеешь?
- Нуу, людей развести, пьяного дернуть….
- Дурак, - не зло бросил мужчина, и открыл глаза, -  я спрашиваю – по жизни?
- Нуу…. – парень смотрел непонимающе.
- Ха! – Благодетель взял фляжку – Ты правильно ответил – по своей жизни. – Он сделал большой глоток. – А я – дурак. – Достал из кармана бумажник вынул двести рублей. – На, сбегай в аптеку, купи такой же – протянул бомжу деньги и бутылочку бальзама. – Пустой в урну брось. – И опять подставил лицо солнышку. 
                21.
Сергей Иванович поднял глаза от текста в толстом журнале и посмотрел на Дмитрия.
- Ну и что?
Физик любовался уходящим из Москвы солнцем. Оно ласково перебирало чуть пожелтевшую листву тополей, чьи кроны виднелись далеко внизу – за огромными стеклянными окнами ресторана.
- Можно я отвечу чуть позже? – Дмитрий посмотрел на часы – Я пригласил автора статьи, думаю, он тоже будет задавать вопросы. Вот я сразу и отвечу.
- Насколько – чуть? – Сергей взял со стола чашку кофе.
- Не знаю, - он гуманитарий, но всё равно, больше чем на полчаса не опоздает…. Надеюсь.
- Если больше чем на полчаса, - за обед будете платить вы. – И Сергей поднял руку, к нему сразу  же устремился Мэтр.- А уж я постараюсь заказать – «по полной»!
- Так всё равно мне платить – я же встречу назначал. – Дмитрий улыбнулся. – И потом, - я всегда могу попросить прибавку к жалованию.
                22.
Настя остановила машину у роскошного подъезда.
- Ты уверен, что тебе сюда?
- Если ты привезла меня по правильному адресу – уверен. Ресторан на семнадцатом этаже.
- На семнадцатый?!
- Да. – И Леонид вышел из машины.
- Ленечка! – Настя, выскочила со своей стороны. - Ленечка, - я, конечно, ни слова, ни пол слова…., но в ресторан на семнадцатом, даже Путина – без галстука не пустят.
- А мне, о форме одежды ничего не говорили. – И он направился к подъезду, гордо сверкая телом сквозь дыры в джинсах.
- Ну-ну…. – Сказала Настасья, и, положив локти на крышу машины, стала с любопытством  наблюдать, чем дело кончится.
Леонида не пустили и на площадку под колоннами. Подошли сразу двое охранников. Вежливо спросили.
- Ты куда – парень?
- У меня встреча в ресторане – на семнадцатом.
Рука охранника, потянувшаяся к плечу Леонида, опустилась.
- Где у тебя встреча!! – Второй был помоложе и оттого говорил грубо.
- Помолчи. – Старший вынул рацию. – Простите, но я должен уточнить…. – Вид у вас. – Он развел руками. – К нам так не приходят….
Он сделал два шага в сторону и что-то проговорил в рацию.
                23.
К столику, где сидели Сергей Иванович, и Дмитрий подошёл метр.
- Извините, - он обратился к физику. – Вы просили провести к вам человека.
- Да, - Дмитрий удивленно посмотрел на растерянное лицо Мэтра. – Что ни будь не так?
- В чём дело, – Сергей поднял глаза от меню, – Василь Васильевич?
- Вы понимаете, - Сергей Иванович, друг вашего гостя. – Он сделал поклон в сторону физика. – Пришел в не подобающем виде.
- Пьяный?
- Нет, в драных джинсах.
- Так. – Сергей откинулся в кресле – Во-первых это я – его гость. – И он указал на Дмитрия. – во-вторых, пусть войдет. Ну, а в-третьих – он широко улыбнулся – Счёт принесешь – ему. – И он ласково кивнул Дмитрию.
                24.
Когда выскочивший из подъезда официант вежливо пригласил Ленечку войти и услужливо распахнул перед ним дверь,  Настасья присвистнула и пошла к охранникам.
- Сколько раз такое бывало? – Спросила она.
- Раза два, три – от силы.  Старший с удовольствием смотрел на молодую женщину. – Я поначалу подумал – ты, Настасья его наказать решила….
- Не, Петрович, - Настя отрицательно помотала головой. – Я только подвезла – не поверила – думала, выпендриться решил…. – Она сделала паузу, повертела локон. - Анекдот помнишь – «кто там, в салоне не знаю, но за рулем у него Брежнев!» – Настя покачала головой и пошла к машине, на полпути остановилась и помахала рукой.
- До встречи, Петрович!
                25.
Из стеклянной вертушки подъезда, торопливо вышел секретарь спонсора Вадим Арапов.
- Настенька, подожди меня?! На ходу он кивнул охранникам. Петрович за его спиной развёл руками и состроил Насте сожалеющую мину.
- Ты чего? – спросил у него молодой.
- Да он, который год к Настьке подкатывает….
                26.
Машина Насти, резко взяв с места, аккуратно вписалась в поворот, вышла на набережную и застыла.  Может, она и не остановилась, но солнце столь стремительно покатилось к краю горизонта и дальше – в закат, что всякое другое движение по сравнению с этим, казалось ничтожно-незначительным, - практически отсутствующим.

  Что человек – даже самый глупый, может попробовать бежать от себя самого – бред! Беллетристическая чушь, придуманная для завязки и оправдания сюжетных ходов – «разворачивающих перед нами внутренний мир персонажей», то, что закавычено можно писать в одно слово – ничего не изменится! В итоге будет гордо заявлено – «от себя убежать невозможно!» – и это в одно слово.
  От большинства людей я отличаюсь многим, в том числе и тем, что знаю – во всем виноват сам. Разум мой от этого впадает в отчаянье. Бьётся, до синяков, о стенки черепа, а потом начинает что-то сочинять. Прятаться. Ещё он в отчаянье впадает, находясь не в своей среде – с теми с кем ему скучно и тоскливо. И если это там где выпивают-закусывают…. То для пряток могут быть выбраны такие места, что ой-ё-ёй!! Придурочные психологи называют это «раскрепощением тёмной стороны подсознания». Какое – к свиньям раскрепощение!?! Какое – к собакам подсознание!?! Синяки, ссадины, ушибы…, слава Богу, переломов быть не может! Хотя, лучше бы уж переломы, даже открытые, чем воспоминания безобразные и постыдные. О поступках – постыдных и безобразных, на которые разум, в этих прятках, тело обрекает. Прочь от них – прочь!!  …………………………………… …………………………………….. Вот ведь – елы-палы, именно красивоё – «прочь» и восклицательные знаки, и приводят к ушибам о кости черепа. Спокойнее надо – без выкриков и шараханий………………………………………………………………
…………………………. Просто внимательно рассматривать тени на потолке, трещины и пятна на холодильнике, Михалычевское пузо, на котором воздвигнута книга – «Заговор сионских мудрецов». Всё это хорошо просматривается с раскладушки стоящей между холодильником и письменным столом. И я лежащий на этой раскладушке внутри спальника тоже виден – в зеркале, но расплывчато. Потому что зеркало, как и холодильник было принесено с помойки…. Еще в нём видно окно, воздух за ним, вяз этот чёрный и ветки его….
  Если прыгнуть из окна комнатки Михалыча, радости полета ощутить не удастся, но и переломов тоже не будет. Разве что очень постараться – проявить всю возможную неловкость…. Так что мечтать о самоубийстве глядя вниз – по меньшей мере, нелепо, а по большей и совсем нелепо. Но зато там есть вяз и ветер и они меня примиряют с невозможностью помечтать и даже с голубиной похотью. Спору нет, чем с большей высоты ты смотришь, тем мечты твои-мои к реальности ближе и картинка лежащего внизу тела отчётливее и красочнее, и построение дальнейших событий легко и кратко:
Крики.
Машина скорой помощи.
Погрузка.
Яма-могила.
Холмик.
Табличка фанерная на необструганной палке.
Если такую палку втыкать без рукавиц, вся ладонь в занозах будет. 
  Великий Святой Иоанн Лествичник  говорил,  что смотреть в окно, монахов понуждает бес уныния…. Не знаю как монаший, а мой бес от заоконных видов становился, сытым, толстым и, поощряя, лениво похлопывал меня липкой ручонкой по плечу. Не подталкивал, нет. Кайфовал – растягивая удовольствие…. И так он блин!, дорастягивался, что мне уж скоро и своей смертью помереть не стыдно будет. Михалычу же наверняка не стыдно, всё у него есть кроме внуков,
дачи,
машины,
яхты,
любовницы….
Но любовницы у него и быть не может – за неимением жены. Такая замечательная возможность дается только человеку, состоящему в браке – церковном ли, гражданском ли. И человек такой возможность эту использует, повергая себя в неприятности, суету и хаос. И порождая огромное количество печатных букв, строк, авторских листов. Хотя мне кажется всё наоборот – буквы, строки, авторские листы, а уж потом хаос и неприятности у большинства. Не толпа придумала гладиаторов, её к ним и не пускали вовсе, она подглядывала, и друг другу пересказывала, и коряво подражала – у себя в квартале и деревне. Потом придумщики умерли, а пенсий бойцам своим не завещали – и пришлось тем зарабатывать на жизнь публично…. Во всём виноваты буквы, строчки, авторские листы и люди, которые верят в то, что слова на бумаге и есть самая реальная реальность…. Но…, но это действительно так. Толпа ведь построила Колизей – на него до сих пор можно посмотреть и даже руками потрогать. И вяз за окошком тоже можно потрогать руками, но не охота – потому что на улице промозгло и противно. И муть зеркальная это даже хорошо – она промозглость и противность скрывает…, и еще много чего – лицо мое в нём вовсе даже не похмельное, а просто расплывчатое. И если в него глядеться перед выходом на улицу – «в люди», то и не стыдно.
  Вот возможны ведь размышления тихие, спокойные без палочек этих – с точками внизу и без синяков. Нужно только не забывать, сопоставлять скорость верчения земли с разрушительным действием ветра, меняющим скалы и береговую линию. Тогда понимаешь, что песок он тоже скала – только бывшая – и обладает её памятью, но раздробленной…. Интересно как это количество памяти выражено в словах – одно слово?, половина?, четверть? Нет, пусть это будут не слова, а те самые цветные кляксы, что слоняются, под хрустальным сводом моего черепа, в сладостный период дрёмы.… У Михалыча сейчас именно такой – странички он не переворачивал уже минут десять…. А что может быть лучше гадости сделанной ближнему? Только две гадости ему сделанных.
  - Михалыч! Тебе шестьдесят пять лет, а когда ты последний раз у причастия был??! – строго и громко спросил я.
  «Заговор» упал, глаза открылись, неодобрительно.
- У причастия, спрашиваю, когда последний раз был?
Неодобрение сменилось удивлением, а потом и вовсе лицо скрылось за густым облаком вспоминания.
                27.
 - Всё это прекрасно господа, и я согласен – если конечно вас не смущает, то, что я не верю в Бога? – И Леонид с гордым видом откинулся на спинку стула.
- И кому же вы отдали свое сердце? – саркастически спросил Дмитрий.
- Атеизму. Мой дорогой! – Драные штаны - в дорогом ресторане, это конкретная причина возноситься и дерзить.
- Не ссорьтесь девочки! - Сергей насмешливо смотрел на задиристых ученых. - Мне наплевать – я разных недоумков видел. – Он намеренно встретился глазами с Леонидом. - Мне интересно правильно ли вы установили место?
Взгляд у спонсора был, блекло прозрачным - как ледышки ранним утром. В детской боксёрской секции, друг на друга так не смотрели. Леонид поёжился и никчемушно передвинул пустую кофейную чашку.
- Мои выводы могут подтвердить раскопки…. Или Господь.
- Я бы, не трогал Господнего имени всуе…. – Сергей Иванович сделал паузу – Профессор истории, что преподает в моём колледже – ваш учитель?
 Дмитрий посмотрел на спонсора с большим удивлением и даже присвистнул.
- Да, я серьёзный человек…. – отреагировал на его свист Сергей.
- Но когда вы успели?!
- Пока писать ходил! – резко бросил Сергей. - Вы, Леонид не ответили на вопрос.
- Да, Виталий Витальевич, мой научный руководитель.– Археолог позволил себе улыбнуться. – Но будет ли там сокровище даже, он - замечательный учёный, не сможет подтвердить,
- А если будет? – спонсор очень внимательно посмотрел на Леонида. – Ваш атеизм выдержит?
 Солнце, перед тем как уйти задержалось на крыше дома стоящего далеко внизу  –  за рекой.
                28.
Сидящие на крыше солнце отражалось в оконных стеклах. Отражалось, но не могло попасть внутрь –   пыльные были окна, очень пыльные.
- Захар! – Женщине стоящей посреди кухни, казалось, что она зовет громко, но звук не мог передвигаться по этой квартире…. Он плутал по странным коридорам с разновысокими потолками. Попадая в комнаты, цеплялся за ерундовины сплошь покрывающие стены – рамочки резные и простые, вырезки из газет – пожелтевшие и свежие, приколотые булавками и приклеенные жвачкой. Свежие поверх пожелтевших и пожелтевшие поверх свежих. Фотографии, бусы, брошки, детские игрушки, сквозь эти наслоения ни в одном месте, ни в коридорах, ни в комнатах – не было видно и кусочка обоев или штукатурки.
- Захар! – Снова произнесла женщина, но не уверенно, так, же не уверенно она провела рукой по мало мытым и мало чесаным волосам. – Захар, я на кухне и не очень хорошо помню, где чай? - Её взгляд остановился на приколотой к стене, картинке коричневого тростникового сахара. – Захар, подай голос? – Ответа она не дождалась и пошла через комнаты.
  Книжные шкафы, в которых книги прятались за вставленными и приклеенными картинками. Ерунда и ерундовины, занимали все плоскости – на столах, на стульях – везде и всюду что-то лежало, стояло, валялось. И среди всего этого множества предметов не было ни иконы, ни личины.
Ни Бога. Ни идола.
  Комната, куда она вошла ни чем не отличалась от других – разве что было чуть меньше пыли. Среди множества картин и картинок на стене висел огромный фотопортрет молодой красивой женщины. Ольга улыбнулась и кивнула ему.
- Здравствуй Вера. Когда Захар вернется, скажи ему, что я не могу найти заварку.
                29.
  Заброшенный дом на канале давно был превращен в бомжатник, но в бомжатник образцового содержания. Его обитатели занимали отдельные комнаты, и в комнатах  своих поддерживали чистоту. В доме – почему-то были сорваны и вывезены все двери, но продолжали работать водопровод и канализация.
  Кое-кто из обитателей пытался строить загородки и вешать занавески. Но не все – далеко не все. Потому внутренняя жизнь в основном была открыта и живописна – из-за огромного количества ярких лохмотьев служивших постелями. Не сочетающихся предметов мебели. Раскрепощенных поз. Мечущихся по стенам и потолкам отблесков рекламы.
  Электричества не было. И самые зажиточные квартиранты готовили еду на туристических газовых плитах,  а свет получали от ламп с аккумуляторами. Менее зажиточные пользовались сухим спиртом и фонариками.
  Давешний, молодой бомж и его подруга относились к зажиточному классу.
Девушка была на удивление крепкой – о таких говорят – «бутуз». Она сняла с плиты закипевший чайник и заварила в двух керамических чашках чифирь.
- Мобильник этот – Маша покрутила в руках аппарат, - Из дорогих, но средний…. Сколько он заплатил?
- Не знаю…. – Пьяненький Захар погладил ее по плечу. – Он карточку давал.
  А по коридорам и комнатам старого дома сквозняки гоняли тени. От занавесей в дверных проемах и на окнах, от развешанного на верёвках тряпья, от людей и от призраков.
  Тени были раскрашены в разные цвета – мигающей рекламой, фарами проезжающих автомобилей, скользящими лучами фонариков.
  Призраков давно никто не боялся – пожилой бомж неверной походкой, идущий по коридору вежливо поздоровался с прозрачным существом, и оно ему вежливо ответило.
- Да подожди ты, со своими ласками! – Проговорила Маша, из под стаскиваемой с неё кофты. – Еще раз расскажи про того мужика?
- Его тоже Захаром зовут.
- Это я слышала. – Она освободилась от кофты и слегка оттолкнула парня. Но перестаралась, и тот скатился с импровизированной кровати.
- Маш, ты чё!? – обиделся, он привычно. – Ты силищу то свою рассчитывай!?
- Ладно, залезай только штаны сними?
- Холодно же!
- Не окоченеешь! – Девушка погасила лампу. И по стенам заплясали огоньки рекламы.   
                30.
  А в комнате Леонида тени жили в основном на потолке. Тени веток деревьев растущих во дворе. Их, слава Богу, давно не стригли и не укорачивали. Они шевелили листьями и смотрели на два обнаженных тела переплетавшихся на широкой тахте. А потом, когда любовная игра закончилась, люди раскинулись на постели и тяжело дыша, смотрели, как листья им аплодируют.
- Вот найдёте вы сокровище, - Настя провела рукой по груди Леонида и лизнула ладошку. – И прогонишь ты меня, бедную, несчастную.
- Сомнительно – и молодой человек повторил её действо.
- Что сомнительно, что бросишь, или что найдете?
- Что сокровище….
- Лёнечка, – Настя приподнялась на локте. - Человек, которого ты в ресторане видел и беседу с ним имел.  Просто так денег не тратит. – И она, для убедительности, потыкала партнёра пальцем. – Никогда!
- Вера, есть сила страшная, необоримая и разуму не подвластная…. И пальцем в меня не тычь – получишь!
Они вступили в борьбу, которая заканчивается известно чем, но тут из ванной комнаты раздался хлопок, а потом мерзостное шипение и хлюпанье.
- Таки прорвало твою трубу! – Настя спихнула археолога с кровати, перепрыгнула через него, в полете давая указания. – Беги к Петровичу, а я попробую воду перекрыть! 
В таких случаях Леонид подчинялся беспрекословно,  выскочил на лестничную клетку как был голый, сбежал на один пролет вниз и начал звонить в квартиру номер 15.
- Ты чё! – Взял его за горло открывший дверь охранник Петрович. – Совсем нюх потерял?!! 
- Настя велела, - прохрипел Леонид и ткнул пальцем вверх.
Петрович отшвырнул его в сторону, как котенка и в два прыжка оказался в квартире…. И замер. Голая Настасья, вся в клубах пара, пыталась набросить халат на бьющую в потолок струю кипятка. Сколько бы он так стоял, неизвестно, но за его спиной появились, полная, очень приятная и очень сонная женщина в халате, и нагой Леонид.
- Наська! – сурово скомандовала женщина – Сиськи прикрой…, и зад тоже! А ты, - она дала мужу подзатыльник, - не пялься, а воду перекрывай!
- Кран сломался! – Настя на шаг отступила и развернулась к вошедшим.
- Вот зараза!! – Восхищенно сказал Петрович и тут же получил еще одну увесистую затрещину. После, чего заорал.  - Ленька, паскуда, штаны надень! Я сейчас инструмент принесу. – И он, насколько возможно дальше обходя жену, выбрался из квартиры.
За окном, на лестничной клетке, мимо, которого пробежал Петрович, вставало солнце - огромное и красное.
                31.
Первые лучи скользили по пыльной листве, путались в ветках, отбрасывая ярко черные тени на дорогу, по которой к храму стекались празднично одетые иудеи. На небольшой площади – чуть в стороне от основной дороги сидел Учитель «и склонившись что-то писал перстом на земле». Одни прихожане сворачивали к Нему, другие продолжали идти к храму.
                32.
Бомжатник просыпается рано. Кому идти надо по срочным делам, кого болезнь мучает – утренняя. Вот и к Захару с Машей зашел такой страдалец. Из бывших, - из бывших очень давно. А может просто старый? Седые волосы, много дней назад заплетенные в косичку, борода, но не грязный, - не чистый…, но и не грязный.
- Машуля, Захарушка? – позвал он и просительно застыл на пороге. Когда из-под одеяла появилась голова девушки, он зачастил.
- Ты, ласточка, только не сразу дерись?! Ты ведь, как ударишь, я потом и спросить не смогу. Ты ведь… Ты же мастер спорта, да?
- Кандидат! – сурово сказала Маша, и села на постели. – Ну!? – еще суровей спросила она.
- Болею я, ласточка. – И бывший поник головой.
- Машка гони его! - Донеслось из-под одеяла.
- Эх, Захарушка! А ведь я тебя выручал…. – и страдалец совсем голову уронил.
Лежащий рядом с кроватью дареный телефон вдруг резко зазвонил. Марья сдернула с парня одеяло, подняв за шиворот, посадила на постели и дала в руки аппарат, Всё это было сделано стремительно. Так же стремительно она встала и, не стыдясь своего неглиже, прошла в угол, где был полуразрушенный кухонный стол. Достала из него четвертинку сунула её в руки просителя и придала ему ускорение – коленом.
                33.
С этим ускорением он, на удивление искусно лавируя, миновал коридор, две комнаты и через пролом в стене попал в третью. Здесь он слегка притормозил и плавно вытек на балкон, держа перед собой маленькую, заветную бутылочку.
                34.
- Да, я уверен, что Леонид правильно определил место, где находилась площадь…. – Виталий Витальевич, разогнал облака дыма и строго посмотрел на спонсора и физика, сидящих напротив него в комнате для гостей – в колледже. На огромном окне продолжал висеть осенний лист, может быть тот же самый, который прилепился к стеклу еще в первую встречу.  – Но почему вы так уверенны, что надпись там? Почему вы вообще думаете, что она есть?!
- Я уже объяснял, - Дмитрий поднялся и подошёл к двери, - Верочка принесите нам кофе, пожалуйста? – и вернулся к столу. – Все этические и нравственные законы и постулаты, Господь дал нам в Евангелиях
- Но почему вы решили…!? – Виталий Витальевич привстал.
- Потому что Он был очень занят! Увлечен…, чем ещё, по-вашему, – Бог, может увлечься?!
- Вот оно! – физматовская гордыня!! – И всё равно, - почему вы решили, что это сохранилось?!
- Потому же почему сохранилась «Туринская Плащаница», Потому же почему Она была явлена – необходимость….
  Виталий Витальевич беспомощно развёл руками и посмотрел на спонсора.
- Профессор, - Сергей Иванович был спокоен, - Вы беспокоитесь о своём ученике – сделал паузу посмотрел на Дмитрия. - И о коллеге . Я понимаю…, мы оба из советской власти, но уверяю вас, я не буду выбивать из них долги, если мы там ничего не найдем.
Виталий Витальевич смутился и опустил глаза.
- Безусловно – первый миллион всегда нечист – Продолжал спонсор, - но он у меня уже далеко не первый, или, если хотите, после первого прошло много времени….
- Я не о том…. – профессор даже покраснел
- Да, о том! Я же сказал – мы оба из советской власти – и к богатым, и уж тем более к русским богатым, относимся одинаково.
Я… - начал, было, профессор.
- Не говорите ничего, а поедем лучше ужинать – Сергей Иванович поднялся – И Леонида пригласим. Позвоните ему, Виталий Витальевич. – Он пошёл к двери, но по дороге остановился и посмотрел на окно. - Хорошо у вас тут…, только вот лист этот, всё время шпионит….
                35.
Захар, тот мужчина, что посылал молодого бомжа за бальзамом Битнера. Лежал на кровати и бросал стрелки для «Дартса» в портрет Веры. Делал он это удивительно искусно –
восьмерка-лежа – знак бесконечности – была почти закончена.
……………………………………………………………
                И тише падающего снега
                Стона сон.
  Каменный лоб, на котором я возлежал – наслаждаясь вертикальностью деревьев, упирающихся в небо, был весь покрыт нежнейшим мхом…. Что  вместе с теплом впитанного им солнца создавало необычайный комфорт, плавность и приятность. И в плавности этой,
кроме попытки осмыслить – что же есть – созерцание, вспоминал я ещё о месте нахождения пупа земли и размышлял о толщине тени.  Эти две, очень красивые игрушки, я придумал задолго до приезда в горы и сидения на каменном лбе…. Или лбу?
  Загадочные существа – слова. И загадочно пространство, по которому они передвигаются. И законы, которым они подчиняются! Не правильно писать – «женщина», без мягкого знака. Они такие добрые, приятные, мягкие – и графически это должно быть отражено. А по законам – нет…. И меня всегда бранили, исправляли и призирали.
  А не меня надо бранить, исправлять, призирать. Смотреть надо как бес на этом пространстве шулерствует!  Вот подсунул, он нынешнее понимание слова призрение. А ведь было по-другому, было – «Призри на мя Господи!» И было это молением, и происходило внутри тебя. А он взял и вытащил наружу, для всеобщего пользования! И получилось  обидно и оскорбительно…. Сука он конченная!
Превращает очевидные истины в красивые игрушки. 
Красивые истины в бессмысленные игрушки. И не надо бы с ним пересекаться. Вот тока как это сделать??? Ведь даже сидение-лежание на каменном лбе-лбу не спасает…. Защищает маленечко, но не спасает! Потому что плавность и тепло разрушаются так же стремительно, как водопад…, становятся хрусталём и со звоном разлетаются на мелкие, холодные осколки. От малейшего вмешательства. А иллюзорность так сладка и приятна…. Я ведь даже в преферанс играл плохо от того, что  считал соперниками сами карты, этих нарисованных королей и дам, а вовсе не партнёров! И всегда любил раскладывать пасьянсы – «Паук», «Солитёр»…, – всё от трусости и безответственности….
 Но пуп земли есть! И находится он там, где остановился твой взгляд….
Нет! Это не любое место на земле, - совсем нет! Это место, на котором взгляд твой остановился, и внутри тебя все затихло…. Нет… не впал в задумчивость, а именно всё затихло, мысли преобразовались в теплую, неплескучую массу, цвет, которой можно определять до бесконечности.
 Телу – внутри себя весьма и весьма уютно и пошевелить его практически – невозможно. Да и не хочется вовсе! Да и понятие такое – хотеть – отсутствует напрочь. Нет вообще ничего кроме тепла и медленности…., стекающей от головы к ногам. И то,  что было мыслями, истончается до полной прозрачности, и переходит в свечение…. Интересно, может ли его видеть другой человек? Не знаю. Мне не приходилось встречаться с пупом земли рядом с зеркалом или в присутствии людей. А раз так,  могу предположить, что пуп находится ни где угодно, но в строго определенных местах…, - или не строго…??, но всегда удалённых от зеркал?? Не знаю…, знаю только, что само место останавливает взгляд – безо всякого с моей стороны принуждения….
  И ещё знаю, что насильственные попытки вызвать в себе тишину, плавность, пустоту, уютное всеобъемлющее тепло дают разные результаты – от молитвы до запоя.
        «Отче наш, сущий на небесах! да святится имя
Твое;
      10 да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как
на небе;
      11 хлеб наш насущный дай нам на сей день;
      12 и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;
      13 и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо
Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь». Матфей глава 6 строка 9.
Шестьдесят четыре слова.
От запоя до молитвы…
     «Отче наш иже еси на небеси. Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя и на земли яко на небеси. Хлеб наш насущный дай нам днесь, и остави нам долги наши яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и Сила и Слава во веки веков. Аминь». По памяти. Шестьдесят четыре слова.
  Считать слова,
                шаги,
                молитвы…. Количество шагов в одной молитве. Количество молитв от остановки автобуса до ворот монастыря. 
  До ворот можно было идти двумя дорогами – через посёлок. Через лес. Я ходил через лес.
  Считал шаги, считал молитвы.
А вот пока ехал в автобусе ничего не считал, просто смотрел в окно. Где-то в середине пути было замечательное поле! Зимой по нему всегда шлялись белые столбы позёмки. Увидев их в первый раз, я даже испугался, а потом привык и очень ждал, боялся пропустить.
Дорога туда:
Два часа в электричке – до города  Балабаново. Ничего не считая.   
Тридцать минут на автобусе до остановки «Боровский Монастырь».
Ждал встречи.
Пятнадцать минут по лесу пешком. Под гору.
Считал.
Ворота.
Бородатый привратник.
 И потом в обратном порядке:
Пешком через лес, в гору.
На автобусе.
В электричке.
Киевский вокзал.
 День два головой о стену – запой. И опять:
Электричка.
Автобус.
Лес.
Считать шаги,
                Слова,
                Молитвы….
Всё это Камешки Малоя…,
Всё те же камешки Малоя.
Те самые, что давались в уплату Харону неимущими…, или особо бережливыми греками…. Как красиво получилось! Речка, на берегу Моллой камешки перекладывает, в лодочке Харон плывёт, Можно сюда ещё буддистов с их черными и белыми камнями и делами…. И красиво, ох красиво!!! 
  В Боровском монастыре ни кому не отказывали в приюте – по завету основателя…. 
  Святой преподобный Пафнутий – сын татарина, наставник Дионисию иконописцу, святому Иосифу Волоцкому и «собеседниче ангелам».
  «Собеседниче ангелам» это последние слова в огромном тропаре ко Святому Пафнутию Боровскому – величание – «Ублажаем тя, преподобный отче Пафнутие, и чтим святую память твою наставник монахов и собеседниче ангелов». Их мы пели вслед за обязательной молитвой – «Благодарим тя Господи….» – после каждой трапезы.
  Прости меня батюшка! Сидение на камне и сочинение красивых игрушек, в ожидании пока позовут водку пить, куда как легче чем вставать на молитву в половине шестого….
  Это нас  –  трудников поднимали в пять тридцать, а братию,  – на час раньше.
  В шесть мы должны были стоять в церкви на службе. И тогда же начиналось послушание. Нам давали «книги» с требами прихожан «за упокой» и «за здравие». Имена  туда вписывал  сидящий у свечного стола толстый, весёлый монах – брат Зосима. «Книги» эти были разными – затрепанныё общие тетради в коленкоровых переплётах. Журналы для бухгалтерских и складских учётов  –  в картонных обложках. Просто школьные тетрадки.
  За присутствием трудников на службе следил архимандрит, отец Александр – человек молодой, и скорый на руку. То есть мог и подзатыльник отвесить. Но обычным наказанием для проспавших были поклоны. Читаешь Исусову молитву кладешь земной поклон (встав на колени лбом в пол) и так – кто помоложе пятьдесят раз, кто постарше двадцать. И должен наказуемый это сделать не во время службы или послушания (то есть работы), а в свое личное время, которого в монастыре у трудников мало, а у братии и вовсе нет!
  Замечательный архимандрит!
 И друг мой Михал Михалыч – замечательный! Только вот он у причастия не был….
- Михалыч! Тебе шестьдесят пять лет, а когда ты последний раз у причастия был??! – строго вопрошал я. Лежа в спальном мешке, на раскладушке, – между письменным столом и холодильником.
- Н-у-у, - когда нас с братом бабушка водила.
- Шестьдесят лет назад?!
- Нет, нам больше пяти было – мы уже в школу ходили…. – Не очень уверенно возражал он, в уме посчитав расстояние от бабушки до сегодня.
…….от сегодня до каменного лба покрытого нежным мхом, от сегодня до моих ночёвок у Михалыча в квартире и у Михалыча в подъезде, от сегодня и до неведомо куда в прошлое – хоть моё, хоть чьё угодно…., из исторически известных персонажей.
- Михалыч! Поехали со мной в Боровск! Увидишь что там всё не так! Честно, Михалыч! – я вылез из спальника – Это, может быть не столько тебе, сколько мне надо…. Может я в ощущениях ошибаюсь…..  – я даже с раскладушки ноги спустил – мне нужно, что бы кто-то, кому поверю, подтвердил.., или опроверг…. Поехали. А?!
Михалыч внимательно на меня посмотрел.
- Когда?
- Что когда?
- Когда поедем?
 И поехали – Михалыч на шестьдесят лет в прошлое, а я в свое настоящее – менее двухсот километров от Москвы.
Киевский вокзал.
Автобус.
Через лес.
Ворота.
 И подвел я его к архимандриту, отцу Александру, и начал осторожно так рассказывать. Мол, вот человек пожилой, в Бога верит, в церковь ходит, но…., мягко так, но…, у причастия  пожилой человек, пятьдесят с лишним лет не был. Что бы ни прогнали Михалыча….
Но архимандрит, отец Александр мудрей меня – хоть и моложе – значительно.
- Вы, «Отче наш» – знаете? – спросил монах у старого археолога.
- Знаю. –  Ответил тот.
- Ну, и замечательно! Отстоите, сегодня вечернюю службу. Завтра утреннюю. Исповедуетесь – помните как? – Михалыч кивнул.
- Молодец! И пойдёте к причастию. – И благословил.
  Так всё и произошло. А как произошло, так и пошли мы с причащённым Михалычем на трапезу. А после оной на послушание…. Красиво, гладко и овалисто. А вот само послушание…. – ох!
  Дрова колоть, для монастырской котельной.
Толстые, сучкастые, скользкие чурбаки, в длину полтора метра, сырые. Да еще и дерево – тополь. Он не колется, он мнётся!
  А происходит это так. Двое чурбак держат. Один с размаху колуном ляпает, потом колун вытаскивают и вставляют клинья. И кувалдой клинья забивают - до трещины. Колун. Клинья.
Колун.
Ляп.
Клинья.
Ляп-ляп.
А расколоть корявищу, надо было не меньше чем на четыре части!
 И не так страшно бы это. Вот только команда ляпальщиков – не ахти…. Утратившая силу в борьбе с пороком…. Да и от природы своей – народ стойкий в драке, но не в работе.
   Послушание. Замечательное детское слово! И уместно оно здесь. И к мужикам дрова колющим – подходит…. А вот когда я пятнадцать суток гражданского ареста отбывал – не походило. Хотя и снег, и холод, и сырость были такими же.
«Слова, слова, слова» - вещи вовсе не материальные, даже графически исполненные…. Лист бумаги материален, а они нет. Но вот пользуются любовью и ненавистью…, ненавистью и любовью…. 
Как толерантность – ненавижу!
- Зря вы боитесь….. Очень толерантный ребёнок!
  Мама и пансионатовская докторша стояли за спиной у меня  пятилетнего, сидящего над водой в купальне.
- Успокойтесь вы на его счёт! А то ведь так и пост- родовую шизофрению получить можно. Оставьте его. Пошли в беседку! – Я смотрел в воду и не видел, что делала докторша – наверное, взяла маму под руку.
Беседка – это место где тетки и дядьки друг-друга выбирали.  Я знаю, я подглядывал. Может от того и слово ненавижу….
  Толерантность!! Да не может того быть!!  Не можно «здороваться с подлецами» и « опускать пятаки в метро»…. Не можно!!!
  Эк я разорался…. И тут же получил…
 У привратницкой, под стеклянным окошечком, откуда бородатый сторож, строго смотрел и вопрошал, висела табличка – «Послушание превыше молитвы». Именно здесь, меня, идущего в храм, увидел и остановил, местный завхоз.
- А! – сказал он. – Вот вы и поедите грузить мусор.
- Я, на службу шёл.
- А вот – и он указал на табличку….   
 Завхоз этот был прямиком из советской власти, – без пересадок и изменений в облике и,  – думаю в мыслях тоже. Здоровый, красномордый, у-ди-вительно противный! У меня, от подобного типа людей, шерсть на загривке встаёт дыбом, после минуты общения. И я, как правило, не сдерживаюсь…. А здесь нельзя…. Здесь, даже если он не прав, даже если он очень не прав! Сказать ему, куда он должен идти, и что по дороге делать, и что делать, когда придёт…, – нельзя. По многим причинам – нельзя! 
 Завхозов таких было два – один поглаже и погаже, второй попроще и приятней – это он меня перехватил. Оба они были не из трудников, а вольнонаёмные – из ближайшего города – Боровска. Трудников на такие ответственные должности, связанные с деньгами и материальными ценностями назначать нельзя. А братии не до этих дел….
 Братия в монастыре, разная, но в большинстве молодая и молиться ей куда как любимее, нежели трудничать и послушаться. И от того, отцу Серафиму,– настоятелю и человеку тоже молодому и мягкому, нелегко было.
 Самой ранней весной, ночью выпал снег, а утром пришло солнце, и настала оттепель. И молодые монахи согрешили – снег был белый, пушистый и очень хорошо лепился…. И начала братия играть в снежки и строить снежные фигуры…. Не простых снеговиков с морковками, а разные фигуры – путника с мешком за плечами, пингвина с черными крыльями, орла огромного. Снеговик, впрочем, тоже был – огромный и раскрашенный….
А не по чину это, нарушение это, не хорошо это. И отец Серафим их наказал – лишил ужина. Грех детский, наказание детское. Но как, же они обиделись!! Говорили только об этом, - я знаю, потому что работал с тремя наказанными – разбирали сгоревшую кладовку. А на следующий день, в храме Илии Пророка, - самом древнем и самом теплом, на службе, которую вел настоятель братия извредничалась донельзя! Пели невпопад, те, что несли свечи впереди процессии шли то очень быстро, и отцу Серафиму приходилось их догонять. То очень медленно, - и он на них натыкался.
 А ведь игумен был абсолютно прав – не монашье дело в снежки играть!
  За то какая теплынь была у Илии! Обогревался храм печками. Не знаю, кто их топил – братия или послушники, но постарались на славу.
  Я прижался к горячим кирпичам и задремал, глаза оставались открытыми, капризы молодых монахов я видел, но дрема окутала тело как одеяло – ватное, домашнее, в чистом пододеяльнике и подушки были – огромные, мягкие и прохладные. Из детства подушки. Из деревни – от Екатерины Васильевны, – хозяйки дома в селе, где учительствовала моя бабушка, а я приезжал к ней на лето.
  Думаю, многие с той службы удрали – в дрему да воспоминания….
  У трудников в кельях было, мягко говоря, прохладно, и согреться, до полного расслабления возможности не представлялось. Отопление из пара, но пар этот вырабатывался из тех самых брёвен, которые мы кололи – полтора метра длинной, сырые и сучкастые. Горели они плохо. И кочегарка была послушанием суровым, выдерживал её не всякий.  При мне случилось, когда истопника прогнали. А он считался очень добросовестным трудником – пробывшим в монастыре больше года – только что курящим…. Или нет?? Нет! Даже и ни курящим! Я помню, его стенания, когда мы спускались к нему погреться - «Сослали в преисподнюю! Не могу, я тут! Совсем не могу!!» А курить не курил. Если только чифирем баловался, но не при мне. И вот он запил, да не просто запил, а шумно и позорно с матерщиной и мордобоем. А ведь я ему завидовал – послушание его ночное, днём можно  спать – очень мне походящий режим! И ещё курить можно – негласно. То есть за курени внутри монастыря полагалось моментальное изгнание, а кочегарка, хоть и внутри, и все знали, что трудник в ней послушающийся – курит, но даже отец Александр закрывал на это глаза. От того и произошла, наверное, эта беда.
Беда
         Горе
                Несчастие.
- Алексей Иванович!! Алексей Иванович!
- Леха! Ты уснул что ли?!
  Алексей Иванович – это меня звал Саша, один из дежурных по лагерю археологическому, а называл Лёхой и тряс за плечо – Вадя, такой же, как и я, гость лагеря археологического. Уютно пузатенький и не противно редковолосый. Вроде два изъяна, а на вид приятно – странно! Позже, когда мы с ним подружились, я позволял себе насмешку, говоря – «У меня утром на расчёске волос больше, чем у тебя на голове». Но это было много позже и уже в долине. 
  Саша, из-за коротких пухлых рук очень похожий на пингвина, стоял внизу у подножия каменного лба, а Вадька залез наверх.
- Зовем-зовем, кричим-кричим, а ты ни гу-гу. – Вадька внимательно на меня смотрел. – На камнях спать нельзя. Не серьёзно ты к горам относишься, не правильно это!
- А чего будет? – я поднялся и проводил взглядом удирающий  в кроны деревьев пушистый комочек внутреннего комфорта. – Ты, Саша давно вернулся?
- Да уже часа полтора как. А быть всё что угодно может – Алексей Иванович. Можете скатиться, упасть, разбиться. Можно простудить себе всё. – Саша смотрел на меня, как и Вадя, неодобрительно. – Это же горы!
- А водку пить в горах что, не опасно?!
- Водку, нигде не опасно, но в горах надо осторожно! – Давай, иди потихонечку – И Вадька даже предложил мне руку. От, которой я гордо отказался.
  Вадя и Саша не осетины – второй просто русский, а первый, говорит, что из терских казаков. И оба, как все инородцы, рожденные и возросшие в чужой земле, законы её блюдут строже аборигенов. 
  И пошли мы выпивать…
   Могу подробнейшим образом описать эту и  любую другую пьянку…, только кому сие интересно? Пьянки они как кляксы разноцветные – вроде как все разные, а вдуматься – клякса и есть клякса! И что делать, если большая часть жизни состояла из этих клякс!? Плакать?
Биться головой о стену?
Или гордо думать и говорить – вы на комсомольских собраниях сидели, а я водку пил и девок портил!
  Только, вот дело в том, что комсомольские собрания давным-давно история, и мало кто помнит что, это вообще такое. А кто хорошо помнит – так пусть того комар забодает! 
 Можно плакать, можно головой о стенку, можно гордо думать и говорить…, всё что угодно можно…. Только вот страх не уходит, ощущение пустоты за спиной не уходит…. Тьма за окном  и страх.
Где же грусть моя
Где же сны мои
Где же милость Твоя
Господи?
  Всегда – сколько себя помню, подспудно ли, явно ли, знал – отступать некуда – шаг, второй, а дальше пустота. Не пауза - именно пустота. Пауза – пространство – худо-бедно организованное, пустота же может и организованна, но по законам мне неизвестным….
  Все время от страха шарахался – при «советах» в пьянку как в битву, без пьянки тоже в битву, с их «советов» тупостью. Даже в церковь ходил не к Богу, а против коммунистов!
 Но ведь ни разу, за всю длинную, дурацкую, жизнь так в эту пустоту и не рухнул – почему? зачем? для чего Господь меня хранил? Не для того же что бы, вот сейчас – спуститься на триста метров вниз, мимо ручья с хрустальной водой, мимо ярко раскрашенных тенью, светом, мхом, желтыми и голубыми  цветочками – камней. Пройти по некому подобию дороги. Подняться по вырубленным в глине ступенькам…, и выпить стакан водки? 
  Батюшка – святой Силуан Афонский, когда молился в одиночестве, надвигал на глаза скуфейку – «такая у него была маленькая слабость» пишет его послушник  – отец Серафим.
  Но даже если бы святого лишили век, он молитвы не прекратил….
  Господи дай возможность прикоснуться хоть к тени плаща силы его!!!! 
  Восемь ступенек и даже поручень рядом с ними был – из гнутой трубы.
Восемь ступенек.
                Утоптанная площадка.
                Крыльцо.
                Дверь.
За дверью стол, уставленный бутылками и тарелками…. Не пьют на Кавказе без закуски и тостов…. 
  Господи, подай возможность понять и принять то, что всё пройдет кроме меня, то, что я величина  - постоянная, во времени и пространстве, я буду всегда и везде, а значит и здесь, в той самой точке, где я сейчас….
Здесь и сны мои
Здесь и грусть моя
Здесь и милость Твоя…
Там где я…
 - в этой противной электричке,
- преодолевая восемь ступенек, утоптанную площадку, крыльцо - вхожу туда, где накрыт стол,
- у компьютера пишу эти строчки,
- наблюдаю, как Иван Иванович осваивается в паузе.
  Реальность…, – настоящая реальность – это, когда я сижу у компьютера, тогда меня можно потрогать руками, но вовсе не факт, что в этот, же момент меня нет там, где действо. Всё зависит от того, как хорошо я действо это написал, - сколько маленьких подробностей, сколько разных разностей и всяких всячин….
Улыбка, сбежавшая с лица как капельки воды с блюдца.   
Солнце, скатившееся с неба как грош за подкладку – стремительно и не навсегда,
Усталость
                Старость
Сплетенье слов и веток
Смешенье снов и листьев
И рыжих лис пушистые хвосты…
Стекающие к серому морю красные виноградники – осень.
Хрустальный водопад….  Не был он хрустальным, он был замечательно живым!
  Я сочинял эпизод сценария, где героиня стоит под водопадом, а маленький пастушок за ней подглядывает.
  Капельки воды вспыхивали разноцветными искрами на её обнажённой груди. И мальчик, смотревший на неё из-за огромного, поросшего мхом валуна – жмурился от этих вспышек…. Красиво, блин!!! И тут.
- Здрасьте! А как нам пройти к виноградникам?
Две среднерусские тётки! Отдыхающие! Жопастые! В соломенных шляпках…. Вот тут водопад и стал хрустальным, и по нему побежали трещинки, мелкая, такая сеточка – почти незаметная. А потом он разлетелся на тысячи осколков.
                Привет Вам тётки!
  Слава Богу, Иван защищён от подобного вторжения. Прозрачные стены паузы, прозрачны только в одну сторону – изнутри. Да и наплевать Ивану – он не эпизоды сочиняет, а поговорку-пословицу эмперит
                Привет Вам тётки!!            
Иван Иванович освоился в паузе.  Его уже не удивляло что море, бывшее едва различимой полоской у горизонта. Полоской, чуть от неба отличавшейся, вдруг возникло рядом, – гладкое-гладкое, блестящее, и даже переставшее быть влажным….
           Кристаллом
                Стало
                Море.
А вот то, что все его попытки прикоснуться к кристаллу оказались тщетными– удивляло. И надо решить – упрям Иван Иванович или нет? Если упрям – то будет повторять свои попытки лапнуть море – долго…, очень долго, может быть до бесконечности. Или, по крайней мере, до конца своего существования в романе. А если не упрям, то «забудет этих глупостей» и займется другим….. И опять вопрос – чем можно заниматься в паузе?   …..?
  Правильно. Ответ – да чем угодно! И кстати,  измерять её пространство можно тем, чем в ней занимаются.
И не внутри головы, а визуально. Иван пытается что-то ухватить, но пальцы соскальзывают….? Или не дотягиваются? Соскальзывают – это ты можешь лапнуть, но не можешь ухватить. А не дотягиваешься – не лапнуть, не ухватить…. И остается только всматриваться в кристалл….
«Всматривание» – скучная и совершенно не конкретная единица измерения паузы. «Недотягивание» –  столь же скучная.
«Лапанье» – более определённая, и чуть веселее.
  Интересная получается игрушка – единицы измерения окрашенные эмоционально. Неплохо…, и забавно. И если насытить сочными бытовыми деталями, художественными образами, метафорами и юмором. Будет блин!, беллетристика. Таковы, блин!, традиции и привычки.
              Вот тока зачем?
Ведь всё что происходит на листе, в камне, на холсте – молитва. А сказано – «молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают,
что в многословии своем будут услышаны;»
 Матфей глава 6 строка 7. 
 Многословие всё превращает в игрушку. И неважно где это происходит – внутри или снаружи тебя…. Важно поймать этот момент – и удрать. В паузу, в одиночество, в молчание….
            Вот тока как? 
Из окна комнаты Михалыча, это не возможно разве что исхитриться и войти в асфальт головой! Я перегнулся через подоконник, – нет там ни какого асфальта – сугроб намело. Неухоженный двор, заброшенный! И сам Михалыч, какой-то запущенный – спит в штанах. Щи, которые я в последний приезд сварил, пузырями покрылись, а он выбросить не дал. Доел. И без всяких последствий, за милую душу! Замечательный он. Вот только храпит – зараза!
                36.
Захар, тот мужчина, что посылал молодого бомжа за бальзамом Битнера. Лежал на кровати и бросал стрелки для «Дартса» в портрет Веры. Делал он это удивительно искусно –
восьмерка-лежа – знак бесконечности – была почти закончена, когда без стука открылась дверь и на пороге возникла его сестра Нина. Она посмотрела на портрет и из глаз ее потекли слезы.
- Захар, скоро ты станешь таким же сумасшедшим, как и я. – Было очень странно - плачущее лицо и совершенно ровный, спокойный голос, удивительно приятного тембра. – Ты будешь забывать вещи, и видеть чужие сны.
- Нина, - Сказал Захар, не отводя взгляда от мишени. – Мне осталось четыре стрелки…. Закрой дверь и вернись через две минуты, хорошо?
Женщина покорно закрыла дверь, и он методично вогнал четыре стрелки, закончив рисунок.
Поднялся с кровати, набрал номер на мобильном телефоне.
- Ну что? – внимательно выслушал ответ на свой вопрос. Выключил телефон – Пора и поработать.
Открылась дверь и вошла Нина.
- Нина, почему ты думаешь, что сны – чужие?
- Ну, я не могу видеть сны о том, что покупаю холодильник или, что коплю деньги на машину.
- Да. – Захар закрыл свой роскошный кофр, - Таких снов ты, по всей вероятности, видеть не можешь. Тебе, что ни будь купить?
- Нет, у меня всё есть, только я забыла, где лежит сахар.
- Пойдём, я покажу. – И Захар очень нежно взял сестру под руку.
                37.
На веранде второго этажа одного  из самых красивых ресторанов на Плющихе сидели – спонсор, археолог, учитель археолога и физик. Были они в разной степени подпития и состояния духа. Молодые ученые яростно спорили. Виталий Витальевич пригорюнился, а Сергей Иванович был подчёркнуто строг.
- Ну и что со мной произойдет, если я «не» или если я «да»?
- Не знаю! Может быть и ничего, но и ты не знаешь, что случится с миром!?
- А ба! Прямо-таки с миром?!
- Наивность лириков! Мир единое целое и если из этого целого вылетает атом или прибавляется атом – мир меняется…. Дружок!
- Банально!
- Да не банально, а просто…. Банально это пойти и напиться с горя.
- А просто?- Леонид прикурил очередную сигарету. – Что, такое – просто?
- Просто, это когда ты за формулой видишь совершенно реальное действие, или событие. Или…
- Офигительно просто! – перебил его Сергей Иванович – Проще не бывает!!
- А разве нет! – Дмитрий был уверен в своей правоте и готов был за неё биться.
- Нет. – Спонсор, говорил спокойно и в битву не рвался – Нет, –  если объяснение требует  многих дополнений…– не простое оно.
- Совершенно с вами согласен. – Виталий Витальевич, смотрел на собеседников удивительно трезвыми и грустными глазами. – И даже прошу у вас, Сергей Иванович, разрешения позаимствовать эту формулировку для своей статьи?
- Берите. Буду признателен. – Сергей махнул рукой и тотчас к столу подлетел официант. - Унесите лишнее  и подавайте кофе.
Его просьба была выполнена столь стремительно, что Леонид только и успел, что тоскливым взглядом проводить тарелку с чем-то очень вкусным  и недоеденным.
- Но вот в чём я уверен – спонсор налил себе кофе и щедро добавил туда коньяк – уверен более чем на тысячу процентов, – это в том, что перед обезьяной отчитываться куда как проще, чем перед Богом.
Леонид вдруг расхохотался.
-Ты это чему? – удивленно спросил у него Виталий Витальевич.
- Простите! Но представил себе, как вы стоите и отчитываетесь перед обезьяной, – он снова прыснул – в зоопарке…
-Кто!? – Виталий Витальевич от возмущения начал краснеть – Я?!!
Леонид только закивал.
Профессор обвел возмущенным взглядом остальных, но поддержки не получил, а скорее наоборот – и Сергей и Дмитрий прятали глаза и изо всех сил пытались побороть смех.
-Дураки! – Ученый налил себе рюмку коньяка,  посмотрел на хихикающих собутыльников – И даже не пытайтесь приходить ко мне за зачетом! – и он гордо и медленно выпил, не обращая внимания на прорвавшийся хохот.
                38.
 Захлопнув дверцу машины, Настя не торопясь, отправилась по темной дорожке к дому Леонида. Фонарей почти не было, и не видела она, что параллельно ей, осторожно, как хищник на охоте двигается Маша.
                39.
 Компания в отличнейшем настроении встала из-за стола и направилась к выходу. Двое телохранителей предупредительно открыли двери, а ещё двое приготовились прикрывать тылы.
                40.
У стоящей под деревом напротив ресторана машины медленно опустилось стекло.
                41.
- Лето бабье! – Леонид распахнул руки, пытаясь обнять ночь.
                42.
За опущенным стеклом возникла рука с пистолетом. Ствол медленно опускался.
                43.
И тут на крышу машины прыгнула кошка, шумно так прыгнула – веско.
                44.
Ствол дернулся, и пуля ушла.
                45.
Полетели щепки от косяка ресторанных дверей, двое телохранителей стремительно сбили с ног Сергея и закрыли его своими телами. Двое других выхватили пистолеты.
                46.
Машина с визгом сорвалась с места.
Вслед ей загрохотали выстрелы.
                47.
Через дорогу, стоящий в темноте у изгороди парка Захар, медленно опустился на землю. Рот его был открыт, а глаза выпучены. Посмотрев на свою руку, сжимавшую мобильник – он сглотнул, разжал пальцы и тихонечко стал отпихивать от себя аппарат.
                48.
Маша перемахнула через низенький куст. Выхватила у Насти сумку и стремительно понеслась прочь.
                49.
Телохранители в мгновение ока подхватили Сергея Ивановича под руки, занесли в джип, который даже подпрыгнул, набирая скорость.
                50.
А Маше не повезло: на крик Насти быстро отреагировал сосед, гулявший с ротвейлером – он сказал – «фас!» и собака бросилась за убегавшей.
                51.
Всё закончилось так стремительно, что Леонид, раскинувший руки не успел их опустить. В этой нелепой позе он и стоял, когда из ресторана начали выскакивать люди.
                52.         
Кухня в доме спонсора была вместительна, не роскошна, а удобна и от удобства этого – нелепа. Два стола - здоровенный обеденный и маленький чайный стояли бок о бок как тяжеловоз и пони. В красном углу огромный иконостас, а по стенам картины русских авангардистов. 
 Сергей Иванович сидя в огромном  кресле внимательно слушал секретаря.
- Все наши стукачи, как один говорят – никто тебя не заказывал! Претензий – сам знаешь – много….
- Знаю – Сергей поднялся и пошёл к плите, халат распахнулся, открывая крепкую грудь с зонными татуировками. – Знаю, что претензий много…Ты напомни, какие из них самые конкретные? – он налил чай и вернулся в кресло – Ну!?
- Все, но все решаемые.
- И кто их так решает? – Сергей не повысил голоса, но в комнате похолодело градусов на десять. – Кто?
- Ищем… 
- Это хорошо. – Хлебнул чая. – Значит так! Собираешь все документы, все разрешения – через неделю, экспедиция из двадцати человек выезжает в Иерусалим. Понял?
- Серый! Неделя??!!
- Пять дней – температура опустилась ещё на десять градусов. – Иди.
………………………………………………………..
- «Эскимо! Пломбир!! Пломбир! Эскимо!!»
Какое мороженое зимой?!!!!? Минус тридцать! Все окна, как во мху, в изморози!
  А не должно мне злиться на торговцев орущих нехорошими голосами, потому что еду из Боровска. Должно мне сохранять терпение и кротость. Или, хотя бы, закрыв глаза, попытаться удрать в лето, в июль, где жара и степь в серебряной патине полыни –  серо-зеленой, через бледную голубизну к голубизне яркой – археологической патине, – когда металл почти исчез. Наука археология, полевой сезон…. 
  Двадцать лет, каждую весну мне удавалось убегать от советской власти, нищеты, неудачных романов и связей. И  возвращаться к ним поздней осенью, когда кругом грязь, слякоть, холод. В покрытый коростой тупости провинциальный город.
  А серебро, да. Серебро было красивое.
  Люди, которых наука археология беспокоила в их последнем пристанище, моими руками – беспокоила! Из серебра делали украшения разные – серьги, браслеты, кольца, гривны.
  Ходили-бродили эти люди по степям и назывались кочевники, и когда помрёт среди них кто – от болезни ли, от побоев ли, от встречи с большим зверем или чужим племенем. То его хоронили в кургане. Был рядом уже готовый – закапывали в готовый. Не было – насыпали новый. Бродили они долго – десять, а то и поболее тысяч лет и курганов оставили великое множество. Великое!
  По имени, из этих – ходивших, бродивших, хоронивших – мы знаем, скифов, сарматов, савроматов, гуннов. Все кто до них – по обряду погребения.
Ямнки.
Срубники.
Катакомбники.
Укладывали их в яму, катакомбу, в сруб  - правда, срубы встречались редко, а погребения срубников чаще звали просто – корченники. Не знаю почему, может из лености копать, их скрючивали в три погибели и укладывали в небольшую ямку. Выпивали немножко, разбивали посуду и уходили, уезжали, ускакивали.
  И дрожало над курганами марево, и загорелые археологи, понурив голову, ходили за скрепером.
(Скрепер, это трактор, у которого сзади прицеплена штука для срезания земли тонким слоем). А головы склонялись вовсе не от грусти, но что бы, ни пропустить – могильное пятно, керамику, кости и тому подобный археологический материал…..
  Тьфу, как тоскливо! Так не убегают, так отползают – гусиным шагом, на корточках, коряво и бесполезно! 
…….. «эскимо» …………….. «пломбир»…….. «эскимо»!
  Холодно очень, закрываешь глаза, голова клонится, лоб вступает в контакт с мерзлым стеклом и – Бам!
         «Пломбир! Эскимо! Пломбир!».
  Тяжело, ох тяжело пробиваться сквозь заснеженное Подмосковье в июльскую степь! Мешают крики торговцев, замерзшие соседи по вагону, мелькающие за окнами фонари. Остановки мешают очень сильно!  Потому что врывается мороз, потому что открывают двери, потому что скорость верчения земли  четыреста километров в час – даже чуть больше….  И странно это очень, её ощущать…. Так же странно как приход нечаянной радости и налёт волн скорби. Но уж если пришло, то всё – с этим живи.
   Я одиночествовал на берегу Чёрного моря – в самой крайней точке кубанского берега.
  До берега украинского двадцать три морских мили, а за ними  в сладком мареве июля
                На синем бархате пролива
                Как рыжий пёс
                Разлёгся  рыжий Крым.
Пролив Керченский, июль летний, марево сладкое и густое как сироп…., и вовсе не противно в этом сиропе, а очень даже приятно! Всё происходит плавно и нежно. Облака, возникшие у горизонта, растворяются, вовсе не грустя о том, что не добрались до середины неба, откуда лениво потягиваясь и нисколечко не торопясь, медленно скатывается солнце.
  Ночь превращает марево в ласковый шелк  – немного шершавый, чуть царапающий остывающие от дневного жара плечи.
  Дом, в котором я жил, это просто коробка сложенная из больших серых кирпичей – на юге они называются блоками. Сверху бетонные плиты – будущая крыша. Никаких рам и дверей. Окна черные квадраты – ночью.  Днём – голубые, серые, белые, – в зависимости от погоды и неба.
  Черный квадрат украшали созвездья…. И видел я, как они по небу передвигаются, но значения этому не придавал – ну, ползут себе и ползут…. А тут как-то лег я, закурил и уставился на ковш медвежий. И поразило меня, что все его звезды прошли от края  до края квадрата быстрее, чем закончилась сигарета. Я, было, поднялся, посмотреть им вслед…., и меня опрокинуло на лежанку. Скорость…., скорость и огромность того, что с этой скоростью мчится…., или кто? Если верить Оригену, то и планеты, и звёзды – Божии творения наделённые, как и мы, душой и долгой-долгой дорогой к спасенью.
  Всё, мороженщики покинули поезд. Апрелевка – предпоследняя остановка перед Киевским вокзалом в Москве – пришли две тетеньки в железнодорожной форме – контролёры. Их таких дородных специально выбирают – чтоб нарушитель мимо не проскочил. Но эти не злые, эти добрые, продают билеты от Апрелевки до Москвы – дешево и с перрона можно выйти. Акция милосердия для малоимущих пассажиров едущих издалека и без билета. Но у меня денег не было совсем, и с перрона я выбирался. И пусть это стыдно! Но застывшему и затёкшему после двух часов сидения – телу…. Даже в кайф! Перелезть через железный забор, потом ловко пройти по узенькому, обледеневшему карнизу над рельсами, перепрыгнуть невысокий парапет и покинуть вокзал через ВИП зал.
 Дал -  вокзал – ВИП зал – близкозвучия…. Ну, да и хрен с ним!
                53.
Настя вошла в больничную палату и пошатнулась. От запахов. От того, что народу было как в вагоне метро. От того, что люди эти лежали  и оттого, что в воздухе была боль. Вошедшая вместе с ней медсестра даже поддержала её под руку. Маша лежала в двух шагах от двери на «приставной» даже не кровати, а кушетке. Руки и плечи девушки были забинтованы, а марлевые тампоны на лице приклеены пластырем.
 Маша узнала Настю и сразу заговорила.
- Я тоже могу на вас заяву написать, меня ваша собака вон как уделала – она попыталась поднять руку и сморщилась.
- Она не моя. – Настя остановилась у кушетки. – Она соседа.
- Ну и что! Она же из-за вас…. – Маша осеклась и покраснела.
- Блин! Да ты краснеть умеешь! – Настя повернулась к сестре и что-то зашептала ей в ухо. Та выслушала и тоже шепотом что-то спросила. Настя кивнула, и сестра быстро вышла из палаты.
- И как же ты такую способность сохранила? При твоей-то профессии?
- Какую? – Маша из подлобья смотрела на гостью.
- Краснеть.
- А чего?!
- Да не чего. Завидно.
Брови Маши от удивления так стремительно взлетели вверх, что ей стало больно и из глаз выкатились слезы.
- Чё завидовать?
- А чё плакать?
- Так лицо. – Маша попыталась поднять руку и опять поморщилась.
- Ладно, лежи, не дёргайся. – Настя поправила волосы. – Сейчас тебя перевезут, тогда и поговорим….
                54.
Секретарь Арапов прогуливался по скверу на Пироговке. Ждал. Пинал кучи палой листвы. Оглядывался. В руке держал телефон, который наконец-то зазвонил.
- Да, Арапов.
- Вижу что Арапов. Впереди у вас детская площадка и беседка, на дорожке за беседкой лавочка. Присядьте на неё. – И в трубке пошли гудки.
 За беседкой, мерзостного бледно жёлтого цвета, действительно была свободная лавочка. Арапов присел на неё и через минуту ему на плечи опустились руки, он дернулся, но его прижали.
- Не вставайте и не оборачивайтесь.
- Как, блин, секретно! Вы бы стреляли лучше!
- Не горячись, сокол ты мой плешивый.
Кожа, просвечивающая сквозь редкие волосы, на голове Арапова покраснела, и он ещё раз попытался встать и опять безуспешно.
- Дилетант! – Прошипел он.
- Дурак ты. Ты ведь сейчас ноги до колен стёр  - ищешь, кто в твоего хозяина стрелял? Да!
- Да.
- Вот и правильно. Ищи.
- Да…. Это хитро. – Лицо секретаря выражало удивление и восхищение. – Что и промахнулись нарочно?
- Зачем вызывал?
- Через пять дней вся команда уезжает в Иерусалим.
- Зачем?
- Серый, чокнулся. Хочет найти доказательство, что Христос был….
- Только в Иерусалиме или по всей еврейской стране?
- Он не по святым местам едет. Он – Арапов хихикнул – реликвию раскапывать будет. Материальное так сказать, - доказательство….
- Хорошо. Но ваши расходы увеличиваются. Я сообщу насколько и где передать.
- А до отъезда…?
- Тогда не увеличатся. Посиди пару минут. 
                55.
У храма Святого Симеона Столпника, что на Космодемьянской улице остановились три машины – два здоровенных джипа и «Майбах». Из джипов живенько выскочили охранники. Старший подошёл к «Майбаху».
- В церковь с оружием не входи. – Сказал, опустив стекло, Сергей Иванович.
- Обижаешь – начальник! – старший был знаком с Сергеем ещё с зоны.
- А ты не обижайся, а то сам знаешь – обиженные и сидят и едят – отдельно….
Начальник охраны внимательно посмотрел на Сергея.
- Серый! Я всё понимаю…. Но фильтруй базар….
- Иди Чума! Вон с Тимохой разборки строй!
Тимоха уже бежал к машинам.
- И то верно! – он развернулся и пошёл навстречу пацану.
- Здоров, дядь Коль! Чёй-то вы таким кагалом?
- Тебя не спросили. – Старший протянул мальчику руку. - Отец Александр здесь?
- Нет его. И храм закрыт.
- Иди Серому об этом скажи, а я прогуляюсь….
Тимоха, не торопясь, даже несколько «в раскачку» направился к машине. Чума махнул рукой и двое охранником бегом устремились к нему.
- Здорово, дядь Серый.
- Здорово, обсосок.
- И чё ты обзываешься всегда? – без всякой обиды спросил мальчик.
- Я не обзываюсь. – Сергей открыл дверцу и хотел выйти, но к нему стремительно шагнул охранник.
- Нельзя, Сергей Иванович – отмашки не было.
Глаза у спонсора сверкнули, но он подчинился, чем вызвал неподдельный восторг Тимохи.
- Это тебе за обсоска! Сиди, крутой – не дёргайся!
Но мальчишке не повезло - отмашка была дана тут же, и его ухо оказалось в крепких пальцах Серого.
- Вот так обсосок! – нравоучительно заговорил он – Я тебя обзывать могу, а ты должен слушать меня, молча, почтительно и уважительно. Понял?
Мальчик хотел кивнуть, но не получилось.
- А если я заору? – приподнимаясь на цыпочки, спросил он.
Сергей Иванович удивился и отпустил ухо.
- Ну, заорёшь, и что будет?
- Нуу, люди придут…. Да ладно, я не в обиде. Я ж пришёл сказать, что батюшки нет. И храм закрыт.
К ним подошёл начальник охраны.
- Хорошо, что ты не в обиде. А то вот Чума, он обижаться любит….
- Так ведь обиженных в ж… - начал пацан, но не договорил, Чума ухватил его за ухо.
- За другое! За другое – дядь Коль!??!
- Почему?
- За это, я его уже драл. – Сказал Серый. - Пошли в беседке посидим. – И он быстрым шагом направился к храму.
- Ладно. – Чума перехватил пацана за правое ухо и повернулся к охранникам. – Разбежались по периметру  - и не моргать! – И продолжая держать ухо, пошёл вслед за хозяином. Тимоха молча, семенил рядом.
                56.
 Комната Захара и Маши потеряла свою образцово показательную чистоту и порядок. Можно сказать, она просто была разрушена…. И посреди этой разрухи сидел на полу и плакал пьяненький Захар. Ласково гладя его по голове и чуть раскачиваясь в воздухе, рядом стояло приведение дамы.
- Здравствуйте – поклонился ей, входя, старый бомж. Дама кивнула.
 - Принес? Поднял заплаканную физиономию Захар.
 - Принёс, Захарушка, принес. – Старик поставил на пол бутылку водки и два пива. – Смотрю,  очень ты Елизавете Фёдоровне понравился. Днём появилась.
- А сейчас день? – Захар сморкнулся пальцами и вытер их о штаны.
Дама неодобрительно покачала головой, старик развёл руки – «что, мол, поделаешь».
- День? – повторил свой вопрос страдалец.
- К вечеру, Захарушка, - к вечеру.
- Тогда наливай.
Я, налью, и мы с тобой выпьем – потом ты уснёшь…. – стрик разлил водку. – А утром ты в комнатке-то уберись. Ведь придёт Машуля…и будет тебе взбучка.
                57
Сквозь жёлтые, красные, зелёные листья дикого винограда прорвалась колючая ветка боярышника, и она очень мешала Чуме севшему так чтобы видеть через вход в беседку как можно большую территорию церковного двора.
- Не знаю, Серый, всё поменялось – какие нужны доказательства? Когда мы с тобой в зоне у Бога кусок черняшки просили – нужны нам были доказательства?
- Тебе нет, мне нет. – Сергей Иванович закурил. – А тем, кто черняшку не хавали, кто про Бога только в книжках читал - им как?
- А тебе до них какое дело? – Вмешался в разговор Тимоха. – И не кури!
- Не лезь, мне батюшка разрешил. 
- Врёшь!
- Не врёт, - при мне было. – Сказал Чума, отмахиваясь от ветки. – Он прав Серый, - какое тебе до них дело?
- До кого? – спросил, неожиданно появившись, отец Александр.
Чума стремительно прикрыл собой хозяина и выхватил ствол.
- Тьфу, на тебя, Фанера! – охранник спрятал пистолет и сел на место. – Брось эту привычку – как кошка ходить!
Батюшка довольно улыбнулся, но тут увидел удивленно вытаращенные глаза Тимохи и сделал Чуме строгое лицо. Тот хмыкнул и склонился к руке.
- Благословите, батюшка?
                58.
Птицы кружились в раскаленном воздухе, они казались очень черными на фоне выгоревшего до белизны неба. И темные точки людей собирались около Иисуса. Сверху это, было похоже, на то, как капельки собираются в лужицу.
                59.
Солнце уходило из Москвы. Закатные лучи сгладили разруху и дама поменяла бледно-салатовый цвет на розовый. Захар клонился влево всё сильнее и сильнее, он пытался открыть глаз, - не смог и земное притяжение его победило.
- Слабенькие они молодые….- старый бомж поднялся, пошатнулся, но устоял. Достал из кармана четвертинку. – Пойдёмте, с вами, Лизавета Фёдоровна, на балкон – закат смотреть.
И держа «маленькую» перед собой как светильник он вышел из комнаты. Дама, в последний раз погладив Захара по волосам, выплыла вслед за стариком.
                60
Профессор похожий на доброго орангутанга обмакнул в фужер с коньяком кончик сигары, затянулся, выпустил клуб дыма – Я всё понимаю, дорогой мой Дмитрий, но я из атеистического, советского прошлого – его по капле не вытравишь….
- И про это тоже сказано - « Сорок лет водил Моисей свой народ по пустыне – пока не умер последний рождённый в рабстве»! Но ведь и я в рабстве рожден….
- Позднее. На много позднее! И потом…, есть же Плащаница Туринская и что!? Сколько вокруг неё споров….
- Да! Но если я прав и формула существует – то в спор о Бытие Божьем вступят физики со своими формулами и теоремами…, а с ними спорить трудно.
- Так уж трудно?!! Вся теория относительности – насколько я знаю - построена на допущениях.
- Согласен. Но в нашем случае будет материальное доказательство….
- Как оно могло остаться?! Как может сохраниться две тысячи лет написанное перстом на песке?!
- Песок расплавился и превратился в стекло.
- Да с какой стати?!!
- С той, что перст был Божий.
Виталий Витальевич всплеснул руками, открыл и закрыл рот, и, не найдя, что сказать, залпом  допил коньяк. Дмитрий, улыбаясь, протянул ему блюдце с кружочками лимона.
- Спасибо. – Профессор закусил, поморщился, помолчал и спросил. – А не кажется ли вам, уважаемый коллега, что дерзко, а может даже и нахально, говорить, что вам известно, чего хотел Бог?
- Ещё как нахально! Но ведь формула там – я знаю! И что мне делать? Забыть?
- Нет, конечно! – Виталий Витальевич помолчал и добавил – Только не разочаруетесь ли?
- В ком разочаруюсь – в Боге? В вере? Да что вы! Господь дал мне великое счастье думать об этом – предположения строить…. Просто увидеть, как Он сидит и восклонившись пишет….
Виталий Витальевич смотрел на восторженное лицо физика и глаза его были на мокром месте.
- Вы богатый человек, Дмитрий…, очень богатый. И очень мне завидно, что у меня этого нет. – Он налил себе коньяк, выпил и горько добавил - Суки коммунисты! Грабители! 
…………………………………………………………….
  А я прошёл по привокзальной площади. Остановился у входа в метро. Пересчитал деньги. Мало их было – на одну поездку и еще шесть рублей. Хотя.., шесть рублей это две сигареты…. Купил я их в табачном киоске и закурил. Нет, не сразу обе, а одну.
  Мороз – всё съёжилось, а что не съёжилось, то скукожилось. Бабушки, торгующие цветами и кофточками. Кавказцы предлагающие розы оптом. И другие, другие, другие…. Не стану я это описывать – все видели, все знают. А меня никто не видел и не знает.
  Не знают, что я придумал новую единицу счисления – толщина тени. Столь необходимую при работе с озарениями, откровениями, талантом, быстротой изменения мира.
Изобретаю паузальную геометрию.
Ощущаю скорость верчения земли. 
Знаю место, где находится её пуп. 
И не секрет для меня, возникновение «черных дыр», квазаров и «белых карликов» – в Оригеновой вселенной….
  Вот только представить себе хороший или дурной поступок звезды, приведший её к «чернодырству», «квазарству» и «белокарликовству», то же самое что понять кошек ругающихся через стекло с голубями.
    Невозможно придумать зверя, у которого не было бы ни одной лапы взятой из реального мира – дракон всего лишь летающий крокодил.  Не беден наш разум, но ограничен…. И не страшно это, потому что Господь сказал – «жаждущие истины – насытятся». А великий Ориген – « всё узнаем»…. И перечислил на семнадцати страницах – это самоё – «всё». А сколько этого «всего» на самом деле???!! И….  Пожизненны наши ограничения – всего лишь пожизненны! 
  Вот только беда, что время – болото, в котором события - кочки, а между ними липкая топь из секунд, минут, часов, дней…. Не бывает короткой жизни – не бывает! Месячный грудничок, у которого и головёнка ещё мягкая, а и тот уже столько всякого насмотрелся и натерпелся, … что о-го-го!! И старость – сволочь гнусная, по маленькому кусочку от тебя отщипывает. Щипнёт, даст привыкнуть, опять отщипнёт, опять даст привыкнуть…. Хотя, может быть старость она вовсе и не сволочь гнусная, но бабушка добрая? Ведь с таким отщипыванием  прибываешь на конечную станцию уверенный, что ничего не изменилось. Ты и есть ты – и всё тебе доступно…, только не хочется. А если так, то и болото не беда.  И мороз не беда, и отсутствие денег не беда, и луна эта огромная, вовсе не дура прозрачная…. И, может быть, я даже смогу у неё спросить, – что ж ты думала, на меня глядючи?  На меня и на площадь эту привокзальную, на бомжей, у которых из глаз капает мороз, голод и водка. И влага эта собирается в реки и по рекам этим бегут волны – волны скорби…. Красиво блин! Но как тяжело! И всегда неожиданно – не было, не было, а после очередного шага – накрыло….
  Вот луна и скажет – « Не видела я тебя, под волнами ты был». 
  Восемь ступенек вырубленных в глине, покрытых плоскими камнями и поручень вдоль них приспособлен – из гнутой трубы.
Восемь ступенек.
                Утоптанная площадка.
                Крыльцо.
                Дверь.
  Саша с Вадей пропускают меня вперед. И я вхожу как почётный гость, которого все ждали и не выпивали – терпели.
  А какой я на хрен, почётный!?! Я беглец позорный!
  Но когда пытаюсь честно об этом сказать (где-то в середине выпивания и закусывания). Только разрастается моя почётность, а сам я расплываюсь, в большое влажное пятно. И все начинают это пятно окучивать и осушать….
  Пытаюсь уговорить себя, что это плохо и не могу. Потому что хорошо это. Того, кому больно, нужно жалеть. Может появиться – пусть только в благодарность жалельщикам, хотение что-то сделать. А может и не появиться. Очень можно из влажного пятна разрастись в болото, и тогда никакая ирригация не поможет….
  Середина пьянки кавказская от русской отличается  – нет приватного наливания-выпивания. Водка пьётся только после тоста – строго!
  Хотя если без звука, на общем плане – очень похоже. Закуски перемешаны, в рюмках и на тарелках окурки, разговоры голова-к-голове. И под хрустальными сводами черепа все так же как в России, Англии и мире – патока всеобъемлющей любви, горько-кисло-сладкая гордыня, огромное количество гениальных слов, фраз, выводов и заключений…. А сам хрусталь сверкает,  переливается, рассыпается искрами. Отбрасывает тени и блики всех возможных форм. Линии, в этих формах переплетены неожиданным, изменчивым и причудливым образом.
                Красиво и интересно!
А что можно увидеть ночью – пьяными глазами –  через окно – в горах? Только как где-то, средь камней орут лягушки, одержимые желанием детородства, а ветер размазывает эти волны звука по стволам деревьев. 
                Одноцветно и скучно!
  И я уснул, но не за столом, а в кровати – благо добираться до неё близко – восемь с половиной шагов – по горизонтали.
  И, наверное, ко мне приходили сны, видения, темь беспросветная, серый свет сквозь сомкнутые веки, жемчужная заря.
  А когда проснулся, пришёл бодун. И сопровождал меня до сортира и обратно. А это куда больше чем восемь с половиной шагов! Да ещё в гору!! И стоял за спиной, и толкал в затылок, пока я умывался.
  А горы вокруг были равнодушны. И деревья были равнодушны, и облака, и речка, а лягушки вообще спали! Наплевать на меня природе…, – совершенно наплевать, абсолютно!! Но чисто вокруг.  Природа, когда её много – она человечью грязь скрывает – какой-то флёр набрасывает. Даже большое скопление мусора незаметно, а если и видно, то не отвратительно…. Почти как на чердаке у Михал Михалыча. Чего там только не было! Веники дубовые и берёзовые, лужёные корыта для стирки белья и  мытья детей. Пара развалившихся бочек с помойки Донского рынка. И один целый бочонок с квашеной капустой…. Я помню скандал, который учинила бывшая жена, а ныне полноправная соседка Михалыча, когда он засолил капусту в ванной. Могучий был скандал! И пришлось Михалычу капусту из ванной выковыривать и переносить на чердак – в бочонок. Съедобность овощ от этого потерял, но владелец его не выбросил, а иногда варил щи. Было два сломанных велосипеда, швейные машинки «Зингер» – с педалями и без. И на всём этом, и вокруг всего этого – голуби! Они были страстно озабоченны продолжением рода – постоянно! И орали. Беспрерывно. Днём и ночью. Утром и вечером. Всегда!
                61.
- Полнолуние… Странно - люди сходят с ума в полнолуние – Леонид стоял у окна и любовался роскошной сентябрьской луной.
- А должны?- Настя валялась на диване.
- В полулуние.
- Примитивно и прямолинейно.
- А я не поэт, я учёный.
- Археология – наука?
- Наука, солнце мое, именно что наука, и дело имеет только с материальными субстанциями и никаких тебе домыслов.
- Эк ты, субстанциями!! А кто говорил – «вся археология – сурок принёс, сурок унёс»
- И это есть влияние материального мира на факты и уровень допустимости в интерпретациях…. – Лёня отвернулся от окна и гордо выпятил грудь. - Ну, как сказал?
- Красиво – блин! Но давай о твоей поездке поговорим.
- Давай. Расскажи мне про этого спонсора?
- Что я тебе расскажу? Я так высоко не летаю!
- А это действительно высоко?
Настя утвердительно кивнула.
- Очень! Знаю, что он учился на филологическом в МГУ, но занимался какой-то математической лингвистикой…. А потом сел….
- За что, за фарцовку?
- Нет. За грабеж. Причём какой-то солидный, а по тем временам невероятный – то ли банк, толи поезд с деньгами?
- Куда же его – миллионера-грабителя несёт?!
- О вере я с тобой говорить не буду…. Опять поругаемся! Но скажу тебе такую штуку – если они – Серый и физик этот, правы….. А они, скорее всего, правы! То эта формула денег стоит неимоверных!
- Ага! И ещё все разом уверуют, и будет рай!
- Дурак ты! Во-первых, сначала будет суд. А во-вторых, если уверуешь хотя бы ты – будет уже много.
- Да верю я!! Внутри вера – внутри!
- Что у тебя там внутри – Господь знает. А вот ты нет! И я нет!
- А если я в церковь буду ходить, так ты узнаешь?!
- Да, дружок – да! Потому что сказать – Бог у меня внутри – просто, а в шесть утра к исповеди встать – уже работа. Совсем добровольная и без денег.
- Ты мне про корысть говорить будешь?!
- Не про корысть, про леность душевную. А - «душа обязана трудиться»!
- Да почему ты думаешь, что она у меня не трудится??!!
- А потому что ты и я материальны! И если я чего-то не вижу, и потрогать не могу – то и знать не могу.
- Ну, ты даёшь! А душу, ты потрогать можешь?!
- Труды её видны.
- Как высокопарно!
- Да хоть как! Только по-другому не бывает.
 
                62.
Захар стоял на набережной канала и рассматривал бомжатник, в котором жил его тёзка. Прохожих почти не было, и ленивый осенний ветер свободно гонял по тротуару жёлтые листья. Наёмник вынул из кармана телефон, набрал номер.               
                63.
Сотовый вибрируя и наигрывая блатную мелодию, елозил вокруг головы Захара. Затих и опять заиграл и пополз.
                64.      
Маша, сидя на больничной кровати, держала телефон и нетерпеливо притоптывала.
- Ну, Захарка! Ну, ты у меня получишь!
…………………………………………………………….
  Самое глубокое место в волнах скорби это вход в метро – между дверями и контрольными автоматами. Бомжи там греются, а их оттуда гонят. И вот когда его минуешь становиться немножко легче. А на эскалаторе начинают возвращаться краски и звуки. Блёклые и отрывочные…. Но они в метро всегда такие. Очень бы здесь помогли книжки-раскраски для взрослых. Странно, почему их не выпускают? Огромное же поле для выдумывания! Огромное и не паханное, такое перейти,  конечно, не жизнь прожить, но всё-таки….
  Вот, пожалуйста – вверху страницы заголовок жирным шрифтом – «Пьянка в горах», а под ним рисунок застолья – красьте и вспоминайте своё –  родное, близкое, кровное. И так от малого до великого…, только…, только возникает вопрос – зачем? Он конечно – в искусстве неправомочен, но есть ли книжка-раскраска – искусство?
  И есть ли искусство подробное описание  этого вагона метро – с его зимними пассажирами?
  И какие же нужны подробности, что б возникло серое, плешивое ощущение бытия!? Можно добавить советские песни…, но это уже книжка-звучалка. Красишь, слушаешь и блюёшь. Красишь-слушаешь-блюёшь….
  Вот ведь! Никогда от этого не избавиться – как тоска и уныние – так сразу коммунистов ругать…. Нет их! давно – нет! И можно слушать «Лунную сонату» вовсе не думая о том, что её любил Ленин. 
  От станции «Киевская» до станции «Новокузнецкая» двадцать минут и две пересадки. Две - если выходить с «Новокузнецкой», а если с «Третьяковки» - одна. В холод, конечно лучше перейти под землёй…. Но я пошёл по верху. В  переулок. Мимо Климентовской церкви. По Пятницкой. Через скверик на Новокузнецкую. Везде зима, снег, холод. И на остановке трамвая – рядом с метро – тоже – холод, снег, зима. Но хоть народу мало, а, то когда тепло не протолкнуться – хоть днём, хоть ночью. И от остановки трамвайной я пошёл пешком – последняя возможность побыть в одиночестве.
  Семья, куда я направлялся, стала густонаселенной. 
Друг мой, Лёнька женился, завёлись двое детей и в доме, где я привык видеть двоих, образовалось пятеро.  Папа – Лёня, мама – Юля. Бабушка – Ирина Игоревна. Двое детей, сын – Игорь и дочь – Сонька, моя крестница. Напряжённо в трёх комнатах с одиночеством – очень напряжённо!
  И если детей можно было уложить спать, то маму их нет! Вот ведь, угораздило друга моего Лёню –  жениться на старость лет!
  Или это меня угораздило – на старость лет опять покинуть дом? И переться сейчас по этой холодной улице, докуривая последнюю сигарету! Не меняюсь я совсем – как капля, которая камень долбит – не меняется. Камню это не надо, капле это не надо, а всё кап-да-кап.
Кап-да-кап.
А в мороз совсем беда – из слёз льдинки получаются.
 Есть такой анекдот. Приходит на зону новенький. Пахан, его спрашивает «- Сколько сидеть? – Тот начинает считать.
- Декабрь, январь…. 
- Дурак! - Перебивает, пахан – Так считать будешь – сдохнешь!
- А как надо?
- Зима-лето, зима-лето…».
  Кап-да-кап. Кап-да-кап.
А если льдинки
Дзинь-да-дзинь…. И опять анекдот:
Несёт большевик Николай, Ленина через границу в мешке.
Таможенник спрашивает, - «Что это у вас?
- Да, вот бутылки пустые, несём сдавать.
- А ну-ка бросьте на землю!
Большевик Николай бросил мешок на землю.  А Владимир Ильич из него.
- Дзинь-дзинь!!»
  Сколько я уже хожу по этой дороге – от трамвайной остановки до дома №8 по Космодомиановской набережной – это ныне, а прежде – набережной имени М точка Горького? И кем только я себя здесь не придумывал!
  От ночного магазина – «24 часа», который недалеко от трамвайной остановки, до Лёнькиного дома остаётся шестьсот восемьдесят два шага. Или во временном исчислении – пять минут. Но это если за водкой, а с крестницей за едой, то, понятное дело,  и время, и расстояние совсем другие. А за водкой – да….
  Пять минут туда.
  Пять стеклянных, долгих-долгих минут в очереди.
  Пять минут обратно.
  Еще пять длинных минут…. –  и все проблемы ушли.
  Это если по честному, а если за ближайшим углом…, из горла…, то и проблемы там остаются – у водосточной трубы….
  Поди, так и лежат с последнего раза – по сю пору – противные! Кому, они нужны чужие, пустые, корявые на вид, неприятные на ощупь? Ни-ко-му. Не буду туда заглядывать! 
  Вообще-то заглядывать – дело интересное. Мой духовник – отец Александр в одной из проповедей сказал – «Читайте имена в Библии – не ленитесь, не пропускайте. Душа ваша этих людей знает, и для чего люди эти в великой книге упомянуты, тоже знает… Душа наша, от нас занавесом оделена – покровом. У кого тонким, у кого толстым, но хоть толстый, хоть тонкий – он постоянно в движении – как плат на ветру  и заглянуть за него возможность есть…. А там душа наша, которая всё помнит и знает».
  Помнит и знает.… Какое же это пространство!  Горизонта нет вовсе – ни вправо, ни влево, ни впереди, ни позади…. И ничего страшного, если закружится голова, ослабнут и откажут ноги – ничего страшного! – падать некуда – нет горизонта, нет края и не нужно считать шаги. Вот только плат души моей неподвижен. Ушёл ветер, а мороз остался. Мороз и тишина, и ночь. И всё слышно – очень! Шаги, эхо, отзвуки эха, шелест падающих на землю нот…– всяк звук из нот состоит, или хотя бы одной ноты. И получается шум. И возвращается страх. И что бы от него спрятаться начинаешь считать шаги.
Один.
           Два.
                Три.
  От метро «Серпуховская», до дома Михал Михалыча триста восемь шагов и три магазина. Два дорогих и один дешёвый.
  Меж диаспорами – сиречь рассеянностью, приезжал я к Михалычу для похода в Щипковские бани. Такую вот учинил себе приятную повинность – за предоставление мне временного убежища, ночлега и не оранья – пожизненно водить его в баню, до которой мы оба были большие охотники.
  Я покупал – в дорогом магазине – пельмени и пиво. Поднимался на третий этаж в квартиру и пока Михалыч собирал чистые вещи и шёл на чердак за берёзовым веником, я укладывал покупки в холодильник. Холодильник у хозяина был выдающийся – найденный на помойке ровесник нашего машиностроения! Замок его родной не работал и запирался он на щеколду, такие ставят на дачные сортиры и калитки. Но морозил – как зверь! И так же рычал. О холодильниках вообще можно много чего говорить.
  Ночь. Тишина. Её нарушают только редкие машины, за окном кухни. Но их можно и не заметить, а вот рёв  белых чудищ…. Они всегда вступали неожиданно, некоторые при этом подпрыгивали. Урчание многозначно и переливчато. Замолкание столь же неожиданно – на недосказанности. Бог ведает, какие строчки навевали эти звуки! Но наверняка они вплетёны во всю советскую литературу, как официальную, так и самиздатовскую.

                65.
Машина, в которой ехали Леня и Настя, застряла в пробке. Это беда обычная и всеобщая, а вот то, что звучала из приёмника «попса» семидесятых – беда личная.
 - Скажи, Настасья, а как поживает твой лысеющий комсомолец – господин Арапов?
- Хорошо поживает. – Настя удивленно глянула на Лёню – А чтой-то ты заинтересовался?
- Музыка замечательная, сидеть нам долго – вот и решил вспомнить. Чтоб совсем хорошо стало!
 
                66.
Старый бомж внимательно смотрел на спящего Захара и ползающий у его головы, телефон. Осуждающе качает головой и поднимает аппарат.
- Да.
- Кто это?!? – Голос Маши очень строг.
- Это я Машуля – Михалыч.
- А Захарка где?
- Здесь, Машуля,- спит он.
- Так Михалыч! Поднимаешь его, приводишь в порядок и отправляешь ко мне в больницу. Понял?
- Да Машуля, ты….
- Понял?!!!!
- Да! – старик стал по стойке смирно.
- Если через пол часа его у меня нет – вам обоим кранты! – и в трубке пошли гудки.
                67.
А в салоне стоящей в пробке машины Настя с Леонидом оживлённо машут руками. Среди жестов встречаются грубые и даже оскорбительные.
                68
Захар-убийца с интересом смотрел, как старый бомж держал под струёй воды голову его тёзки.               
                69.
У фонтана благополучные армянские родители фотографировали своих благополучных двойняшек – девочки были одеты в роскошные розовые платья, в смоляных волосах огромные розовые банты, в руках голубые воздушные шарики, на ногах золотые туфельки и зелёные с люрексом гетры. Желтые листья на стоящих вокруг деревьях были восторженно удивлены, а ветер вообще замер открыв рот.
  Леонид и Настя, выйдя из машины, не сразу заметили эту картину – продолжали ругаться.
- А ещё – Настя резко дёрнула зацепившуюся за что-то сумку, - ты не любишь деньги!
- Да ну!? Их все любят и я тоже!
- Нет!! Ты стараешься от них избавиться!
Леонид взмахнул рукой, собираясь возразить, но не возразил – задумался.
- А! Задумался – значит, я права?!
- Может быть…? – Он потёр лоб, оглянулся и заметил армянское семейство. От восхищения он неприлично громко заорал, тыча пальцем
- Настя! Гляди! – И тут же повернулся к родителям девочек –
- Простите! – он поклонился и приложил руки к груди – Не смог сдержаться – они восхитительны!
  Родители ему с удовольствием поверили и снисходительно кивнули – прощая.
                70.
Маша сидела на скамеечке в больничном парке. Вертела в руках телефон и нервно притоптывала. Кусты за её спиной раздвинулись, и появилась лохматая, мокрая, с чумовыми глазами – голова Захара.
- Чё надо то, Машуль? Чё случилось то?
- Чё случилось!?!! – Маша не кричала,  шипела. – Чё случилось? – повторила, и гнев вдруг прошел, осталась тоска - до слёз…. Выписывают меня завтра, а сегодня я познакомить тебя хотела --- с людьми… - Она подняла руку – вытереть слёзы, и забыла…. Опустила её на колени.
- Ты чё, Машуль?! Ты чё?!! – Захар засуетился и полез из кустов – Я познакомлюсь…, я чё?
В аллее появились Настя с Леней.
- Потом познакомишься – Маша беззлобно толкнула его в лоб. – А пока в кустах посиди…
                71.
Захар после ласкового соприкосновения Машиной ладони с его лбом опустился на пятую точку, но, совладав с непослушным телом, встал на четвереньки и сквозь желто-зелёные листья посмотрел на идущих по аллее Леню и Настю. Очень удивился и крепко задумался. Так крепко, что лег на бок, свернулся калачиком и закрыл глаза.

                72.
С лица Лёни, когда они с Настей подошли к лавочке, на которой сидела Маша, ещё не сошло восторженное выражение.
- Привет супостатка! – сказал он Маше. – Меня Леня зовут!
- А меня Маша. – И спросила тихонько у опустившейся рядом Насти - Чегой-то он так радуется?
- Дурак просто! – Громко ответила та. И добавила – А может и не просто дурак, а совсем!!
- Может и совсем.– Леонид присел перед ними на корточки. – А ты чего ревела?  Врачи обижают?
Маша очень старалась оставаться весёлой и независимой, но губы её задрожали, поплыли, и она уткнулась в Настино плечо.
- Погуляй! – Строго приказала Настасья удивленному и растерянному Леониду.
                73
А в небо поднимался шарик, вырвавшийся из ручёнки армянской девочки
                74.
В московский переулок свернула машина. За рулём сидел Сергей рядом очень серьёзный Арапов. На заднем сидении, крайне недовольный Чума.
- Сергей Иванович, может всё-таки не надо?? – робко спросил Арапов, когда машина остановилась около уютного особняка. Начальник охраны, не сказал ничего, но засопел очень выразительно и громко.
- Нужны будут ваши советы – я спрошу! – Серый вышел из машины. – И рожами своими на улице не светите!               
                75.
 И он не торопясь, отправился к ажурным воротам. Нажал на кнопку звонка. Так же вразвалочку подошёл охранник.
- Доложи Кузьме.
- А ты кто?
- Хреново он вас учит.… Скажи, Серый забрёл – потолковать.
Охранник ускорился до стремительности.
                76
В отличие от голубого воздушного шарика, который плыл медленно и величаво. 
                77
 А облака вовсе никуда не плыли – стояли и испарялись. И влага эта если и достигала крыш Иерусалима, то обязательно погибала в дрожащем на его улицах мареве.
                78. 
Трое охранников провели, Сергея Ивановича по анфиладе комнат, густо покрытых позолоченной лепниной.
Кузьма, тощий, мосластый сидел на маленькой скамеечке рядом с камином. Он не поднялся, а махнул в сторону кресел.
- Садись. Чифирнешь?
- Наливай. – Серый опустился в кресло.
Кузьма глотнул из эмалированной кружки и передал охраннику.  Тот отнес её к креслу Серого.
- Я быка своего оставлю.
- Чего так? – Серый хлебнул и отдал кружку охраннику.   
-Ты всегда бешенный был, а мне сейчас махаться - не в кайф.
Сергей усмехнулся – Да нам с тобой уж вроде и не по чину….
- А ты их, когда-нибудь, уважал – чины-то? – Кузьма хлебнул  и отдал кружку.
- Если твои по мне палили, – гость принял из рук быка кружку, – отзови на месяц.               
- Вот ты мне скажи, Серый, как так получилось что ты сейчас - не по закону, не по понятиям? Ты ж на зоне в авторитетах ходил?
- Я по-своему жил.
- По-своему мужики живут, а ты пацаном пришёл, авторитетом откинулся. Только что ходка у тебя одна – вот и всё между нами различие.
- Нет, Кузьма – я никогда никого не опускал.
- Это так…, а ещё пидоров не драл?
- А ты драл?
- Нет.
- Ну, значит, и этого различия меж нами нет…. По делу давай.
- Я по делу и говорю! Причину для разборок я придумал…
- Знаю.
- Знаю, что знаешь – важно, что другие думают…. Не свой ты! Всегда не свой был! А сейчас еще и Бога искать начал!!
 Серый очень удивился, этому крику.
- Ты чё, Кузьма? Это-то здесь, каким боком!? Ты же тоже церковь в деревне строишь….
- То и дело что тоже! Надоел ты мне! В зоне тебя больше уважали, здесь я за тобой гонюсь! Надоел!!
 Кузьма вдруг как-то съёжился на своей скамеечке.
- Не мои по тебе палили. И палить не будут. Всё, окончен базар! Иди.
 Серый растерянно поднялся.
- Ручкаться то будем?
Кузьма не ответил и даже глаза не поднял. Бык, тоже был в замешательстве, не знал толи с хозяином остаться, толи гостя провожать? И когда Серый пошел к дверям, двинулся за ним.
- Останься! – сказал гость. – Чифирю ему еще завари, или водки дай. Я дорогу знаю. – На пороге он ещё раз оглянулся на скорченную у камина фигуру и стоящего над ней растерянного охранника, а потом тихо закрыл за собой дверь.   
…………………………………………………………….
  И вот так всегда - даю себе зарок и нарушаю его – тут же!
  Свернул за угол и присел на корточки рядом со снежным холмиком – большой такой холмик - толстенький такой!
  Снег, перчаткой смёл…, действительно проблемы…, действительно мои….
  Кап-да-кап – лбом о камень…. И ничего в этом страшного! Не может же капля мимо пролететь, или не капнуть? Не может! А страшно это когда неизбежности нет, когда выбор есть, когда толи да – то ли нет. А капле не страшно, совсем не страшно! Ей больно очень.
  Неприлично и непристойно, сидя  на корточках, рассматривать кучку своих проблем. Только что мороз - и на улице нет никого, а так не стал бы я этого делать. И не узнал бы никогда, как выглядят проблемы неделю пролежавшие под снегом. Да, замёрзшими они выглядят. Замерзшими и скукожившимися…. Зерна – ядрена Матрена! Семена – ти иху маманю! Поросль!!
  Хотя нет. Поросль, это когда молодые, зелёные, пушистые…. Или пушистые и серебристые, как в степи…. В раю ведь тоже была степь? Обязательно была!! Только без зимы с ледяными ветрами. Без застывшей до звона голой земли. Без метельных столбов, которые бегут рядом с машиной и заглядывают в окна. Лица белые. Черты всё время меняются, - не понять мужчина ли, женщина ли? Понятно только, что не с добром они, ни с лаской - они. Давно я их видел – очень давно – когда плел камышовые коврики в Калмыкии…. Деньги хорошие и от советской власти далеко. Хотя нет…, – кажимость это…, нельзя зимой быть далеко от советской власти, потому как  советская власть, и есть зима.
- Молодой человек вы живы? Молодой человек?!!
  Пожилая тетенька трясла и тянула меня за плечо.
- Нельзя лежать на снегу…. Замёрзнете!
 И она помогла мне подняться, и удивилась, что я не пьян. Честно говоря, и я удивился – не пьяный, а упал рядом с кучкой проблем, и сознание потерял, и мог бы, наверное, помереть…, но опять не помер! Тьфу!!
  Интересно, - сколько шагов осталось до Леньки? Я вернулся к магазину, - считая. Получилось сто. Отнять от пятисот восьмидесяти двух - будет четыреста восемьдесят два.
  Что-то у меня странное и с головой, и с логикой внутри головы – на кой хрен было идти к магазину!? Можно же просто начать считать от угла!! На кой хрен присаживаться у проблем!? Можно было просто представить их себе – продолжая движение!!
 Камешки Маллоя…
 Камешки Маллоя….
 Камешки Маллоя….
Ни покоя от них, ни спасения. (Нет спасения от них и покоя???) Все надо увидеть глазками, потрогать ручками…. Глупо! Реальность внутри головы куда как реальнее наружной. И - если ни строчки в день…, - ещё можно пережить, то, ни одной мысли в день – беда! А ведь такое часто случается! Правда, можно  за мысль признать эмпирическое подтверждение истины – например – «Не ходи по косогору – каблуки стопчешь».  Тогда, конечно, пустых дней окажется меньше…, но не намного. Хотя…, надо ещё выяснить, что есть пустой день внутри головы? Вот был у меня чесучовый белый костюм….
  Чудесное утро. Лето. Выходной день. Храм Симеона Столпника - в центре Москвы, цветы перед храмом. Только всё чуть сдвинуто – колокольня влево заваливается, купол вправо. Небо между ними опустилось низко-низко – до бровей. Воздух прозрачный и в прозрачности своей – зримый. Медленно втекает в легкие…. И выдыхать его почему-то приятнее и легче, нежели вдыхать. Не насыщает кислород, хотя и видим – до последней молекулы. И потому это, что надеешься – этот раз последний. И всё. И закончится прекрасное утро…. Господь смилуется - заберёт тебя из этой юдоли плача и воздыхания.  Бодун.
   Бодун это не только смещение колокольни и купола, это ещё и дрожь коленей, холодный ручеёк пота по хребту, неотвязное верчение в голове вчерашних деяний. И полное отсутствие денег.
  И вот, во всем этом и в роскошном, белом, чесучовом костюме стою я у храма и дожидаюсь батюшку Александра. И увидели меня – во всём этом, и в роскошном, белом, чесучовом костюме, вошедшие бомжи. В глазах у них загорелась алчность и уверенность в получение денег – костюм то роскошный! Самый молодой и шустрый устремился ко мне и уже руку протянул, и рот открыл, что б начать речь о своей тяжёлой жизни…..
- Закурить дай?! – эта моя просьба породила на его лице целую гамму сменяющих друг друга выражений удивления. Они пробежали, оставив сочувствие, понимание и капельку радости.
- Бывает. – Он протянул мне пачку «Примы» - Простите – только такие….
Я взял из пачки две сигареты. Идя к своим, он дважды оборачивался и сокрушенно качал головой. О чём сокрушался? О своей судьбе? О моей? О том, что придет зима и будет кругом снег и холод. И навалится он на плечи вместе с голодом и бодуном, и тяжела будет эта ноша, а для многих и непосильна….
  Вот с эдакими мыслями я набрал код на дверях Лёнькиного подъезда. И на вопрос крёстной дочери  Соньки – «Кто там». Представился по всей форме. – «Отец твой крёстный – Люкшин Алексей Иванович. И давай открывай быстрей. Холодно!»
  Социальные различия – ти иху маманю!
  В доме Михалыча нет домофона, не были его предки академиками и «конторскими» полковниками, и дверь  подъезда открывается набором простейшего кода 238 – как первые три цифры в номерах телефонов района Серпуховки.
   …Лестничная площадка, лифт… 
  Тем сценарий чище беллетристики, что написать –  «он так думал» – нельзя, потому что показать нельзя. А вот визуальное изображение опускающегося лифта – киношно о-го-го как хорошо! Психологически насытить этот механический процесс – раз плюнуть! Любое ожидание плохого, монтажно перебивается надвигающимся на тебя дном кабины. И Кавказ – хорош киношно – все эти подъёмы, спуски, ступени самодельные из обломков скальных…. Молодые режиссёры любят такое показывать «до детали». Нравится им фактура во весь экран, медленно ползущая и образующая маленький камень в руках прелестной девушки – думает она, и камешек в ручонках вертит.
  Стоп, приехали – шестой этаж. И дочь крёстная на шее повисла, – рассказывая, какие гости у них. 
 
                79.
Маша, Настя, Захар стояли у парапета набережной канала – напротив полуразрушенного, но всё равно замечательного дома. С балкона за ними наблюдал пожилой бомж.
Рядом лихо притормозил здоровенный чёрный внедорожник. Вышел Чума. Огляделся. Увидел человека на балконе, всмотрелся, кивнул. И повернулся к ожидавшим.
- Привет Настёна. – Он поцеловал женщину в щёку. И посмотрел на парочку. От этого взгляда Захар уменьшился до невозможности, а Маша приняла боевую стойку.
- Чума! – Дёрнула его за рукав Настя – Ты глазищи то свои спрячь, или прикрой, или подобрей… - на короткое время?
- А чё?
- А то! Смотри, Машка тебе сейчас в рожу вцепится!
Чума оценивающе посмотрел на Марью. Подошёл, положил ей руку на плечо.
- Не напрягайся, сестрёнка. Я вообще-то свой…, - просто работа такая! Он  – кивнул на Захара - по масти кто? Руку ему дать можно?
- Безмастёвый. Уличный. Чистый. - Маша расслабилась - Не поручкаешься, обиды не будет.
- Сама-то кто?
- Гопница.
Настя с большим любопытством наблюдала за ними.
- Так это она тебя дёрнула? – Повернулся к ней Чума.
- Чумочка, - очень ласково проворковала Настя, - я с тобой тоже по фени говорить должна?
- Сама велела добреть … - засмеялся Чума.
- Это, теперь, так, доброта называется?!
- Ладно, Настён, не злись, ты знаешь, я тебя такую – боюсь.
- И это правильно!
- Ладно. Познакомились… - Говорить здесь будем или куда пойдём?
 Все повернулись к Захару. Тот попытался что-то сказать, захрипел, ещё раз попытался и безнадёжно махнул рукой.
- Даа, - тяжёлый случай. - Чума взглянул на Машу. Та стояла пунцовая, в глазах слёзы. Покачав головой, он полез в карман, достал фляжку, протянул её Захару.
- Хлебни.
Страдалец с опаской глянул на подругу. Маша кивнула. И он припал к фляге до полного её опустошения.
- Силён! – сказал Чума, принимая сосуд обратно. –
- Теперь рассказывай, только быстро. – Он посмотрел на Машу. – Там коньяк был!, сорокалетний – триста грамм….
- Это ничего. – По лицу Захар растекалось блаженство. – Я такой раньше пил. Бутылку надо – чтобы упасть….
                80.
 Дмитрий и Серый – склонились над огромным планом Храмовой Горы, разложенным на столе, в  комнате для гостей.
 Профессор вальяжно расположился в кресле с трубкой и большой рюмкой коньяка.
- А когда вы Дмитрий, решили, что Господь написал именно формулу? – Задавая этот вопрос, Серый внимательно следил, за тем как физик накладывает кальку на карту.
 - Наверное, после того как рассчитал параметры машины необходимой для прохода по водам.
- И что это за параметры?
- Две станции, по площади, несколько меньше Чернобыльской.
- А почему две?
- Ну, потому что – на одном и на другом берегу.
- И всё равно я не могу понять – почему это будет доказательством существования Бога, а не визита инопланетян – к примеру? – спросил пофессор.
- Потому что вам-то – как историку должно быть понятно, что были тысячи великих учителей, и они остались в истории как учителя, гениальных философов, и они остались как философы…. А сын Бога остался сыном Бога…. Были бы пришельцы – остались бы пришельцами. Историю обмануть невозможно.
- Слова…, слова…, слова.
- Ну почему только слова? Вот мы кальку наложили – определили место, где фарисеи искушали Господа…
- Ну не совсем так…. Определилось место, где была площадь!
- Да, две тысячи лет назад…, - именно об этом я и говорю – историю не надуришь.
- Странна логика!! – Виталий Витальевич сделал глоток, помолчал, ещё глотнул. - А вы Дмитрий, - можете спокойно слушать «Лунную сонату»? – Спросил он, сделав глубокую затяжку и выпустив клуб дыма.
 Серый с Дмитрием с удивлением уставились на профессора.
  - Вы, это к чему?
- Да вот подумалось – когда это уйдёт?
- Что!? – в глазах Серого мелькнул испуг, - Вы здоровы?!
- Не волнуйтесь, Сергей Иванович, - улыбнулся Дмитрий. - Движение мысли Виталия Витальевича и его учеников – непредсказуемо! – И сделав паузу добавил - И именно за это вы ему и платите….
- И что должно уйти, профессор?
- Вот дождусь, ответа и скажу.
- Я не очень понял вопрос.
- Можете вы спокойно слушать «Лунную сонату» - не вспоминая Ленина?
Физик задумался.
- Пожалуй, нет. Кадры из фильма обязательно выплывают. 
- Вот! А мы, между прочим, решаем вопрос о чуде и реальном доказательстве существования Бога.
- Всё равно, пока не понимаю логики! – Серый, подошёл  ближе к Виталию Витальевичу. – Объясните!
- Двадцать лет назад подобного не могло возникнуть – ни у физиков, - профессор кивнул Дмитрию, - ни у историков…, А вас – он поклонился Серому - и вовсе не могло  быть.
- Кстати о реальном доказательстве – Сергей закурил. – Я тут прочитал – есть версия, что Иисус писал на песке имена и грехи всех присутствующих…
- И тогда это открытие будет столь же великим…, но принесёт меньше денег – Дмитрий внимательно посмотрел на Серого. Тот взгляда не отвел и медленно так, ползуче, - улыбнулся.
- Я, Дмитрий знаю, что Мамоне и Богу служить трудно, но…, - Мамона он ведь просто идол, а звать этого идола могут и «физика»….
Дмитрий отвел глаза и даже покраснел.
- Извините. Сергей Иванович.
- Ничего страшного, я об этом уже говорил. Мы все из советского времени. И уйдёт это, Виталий Витальевич – только когда умрёт последний рождённый в рабстве. Так что послушать «Лунную» без Ленина вам, профессор не удастся.
…………………………………………………………….
  Стоп приехали – шестой этаж. Дочь крёстная не дала из лифта выйти – на шее повисла, рассказывая, какие гости у них…. 
  В доме оказалось многолюдно и не трезво. К двум родным детям прибавились ещё трое, а к родным взрослым двое. Сестра жены с мужем и дети ихние. Сестра – актриса, муж киношный директор, или, если нравится – продюсер. И было в доме, как справедливо писал классик – «шумно, а скучно». Правда он про природу писал – «лес шумит, речка шумит…». Но ведь дети и их родители тоже природа – фауна.
Вежливо обнявшись, поцеловавшись, выпив пару рюмок, я тихо-тихо удрал в Лёнькину комнату.
  Лёнькина комната!!
  Китайские художники никогда не писали с натуры. И поэты тоже, это всегда аналогии и ассоциации –
с тем и теми,
кто и что
было прежде.
Вот и в Лёнькиной комнате напластования и завалы аналогий – книги, газеты, журналы, рукописи, письма, археологические отчёты и артефакты – от сотворения мира, литературы, Леньки, его друзей, его любимых, любимых его любимых и…. Китайская поэзия в своём материальном воплощении! Поэт ещё может сочинять, но читатель гибнет, силясь понять – сколько предыдущих  повелели, «чтоб выпь была мне сватом» - восемь или восемьдесят? Гибнет даже при разделении на «Поэтов Северной Стены» и «Поэтов Стены Южной».
   Дверь в комнату открывалась, внутрь оставляя для проникновения малую щель, что было очень неудобно. Случилось это из-за оставленного там «вьючника» – здоровенного, зелёного, фанерного ящика. От него начиналась узкая, кривая тропинка меж стопок книг, газет, журналов, и т., и д., и т., и п. Кривость её объяснялась забытым посреди комнаты диваном. А произошло это так…. Лет пять назад – мы строили книжные полки….
Причиной тому  – много чего стало. И всё из ненавистной мне беллетристики – от рождения до смерти…. С остановками на каждом мало-мальски значимом событии и длинными, подробными его бытописаниями…. Но можно и в пять строчек  столбиком….
       Умер Лёнин папа.
       Лёня женился.
        Народились дети.
        Маму Лёни – Ирину Игоревну переселили из их с
        папой комнаты, в комнату Лёни.
        В родительской, решили  построить кабинет.
…Дабы мог Лёнька там работать. То есть – прятаться от детей и жены, спокойно выпивать рюмочку, другую и дремать. И не насмешка это вовсе, а перечисление необходимых, составляющих.
  И правильно! Без кабинета не строчки, а корявушки. 
Строить не умели ни я, ни Лёнька – я меньше не умел, он – больше. И от того была суета, бестолковщина, крики-ругань и куча гениальных придумок. Например – поставить один из стеллажей поперёк – и будет – кабинет в кабинете!!! А вот вытащить диван в другую комнату – чтоб не мешал – не догадались…. Двигали с места на место.  Когда же всё построили и укрепили, в распор, меж потолком и полом, то окинули взглядом и сказали – лепота! И я отправился домой, решив и справедливо, что расставлять мебель по местам – дело хозяйское. Но, судя по дивану – ошибся. 
  И пробираясь по тропинке, в очередной раз возмущался – почему она проложена по самому длинному и не рациональному маршруту?!! Но потянувшись за незнакомой книжкой, остановился, и злиться перестал – понял, как это случилось…. Ленька приходил со стопочкой книг, садился, стопочку на пол ставил и перебирал….  Потом еще стопочку приносил, и ещё, и ещё, и полностью перегородил короткий путь к рабочему столу. Всё потому, что его от перебирания отвлекали – дети, жена, мама, новые строчки, телефонные звонки, дрёма.
  Но было в заваленности дивана и хорошее. Построили его мастера конца девятнадцатого века –  по эскизам художника Верещагина. И украсили многими львиными мордами…. И те львы, что жили внизу – на ножках и в центре основной виньетки, очень любили кусаться. Всякого проходящего мимо они цапали за косточку на щиколотке. Больно до ужаса! И всегда неожиданно!!  А теперь звери были завалены книжками и злились бесплодно. Ох, и тяжело ж им, наверное?! Двести лет беспрепятственной охоты и вдруг такая хрень огорчительная!
  А может, и не злятся они вовсе, может, просто  отдыхают, размышляют, дремлют. Дрёма – очень продуктивное время-место. Именно сюда в эту замечательность, тёплоту, мягкость и плавность  стекается то, что потом становится гениальными открытиями, строчками, велениями….
                На тонкой нити сна и яви
                Танцует кукла голубая
                И многоточия сплетая
                Упасть не может
                Лишь растаять.
  Там – внутри головы воспоминания об одном и том же событии каждый раз выбирают разные дороги…. То есть из пункта  «А» – где они хранятся в пункт «Б» – где ты их видишь, приходят, петляя и не торопясь. В отличие от боли, у которой из пункта «А» – где она живёт туда, где ты ее почувствовал, путь всегда один – кратчайший!
   В дрёму же воспоминания попадают совсем уж – «вразвалочку», – как по переулкам Сретенки - осенью прозрачной и теплой…. От храма Троицы Живоначальной в Листах до храма Богородицы в Печатниках. Оба они по правой стороне, если смотреть от Сухаревки.
  Идут, воспоминания, прогулочно и не тащат с собой  разные неприятные неприятности…. А ведь в этих переулках, ох, сколько всего было! Есть взгляду за что зацепиться, ох есть! Много тут узнаваемых деталей и ассоциаций…. Ти иху маманю! Такое за закрытыми веками появятся, что жуть берёт! А вдруг ты здесь? – в этом стыдном месте, и со стыдным поступком на плечах. Часа два, глаз не открывая, себя уговариваешь…. Мол, всё! ты это уже совершил!, тебя уже простили, ты на самом деле хороший!, всё забыто и быльём поросло…. А глаза открыть боязно, и прислушиваешься очень внимательно – какие вокруг звуки? Те, что из прошлого? И ли те, с которыми засыпал? Стыд он конечно не дым – глаза не выест, но мозг рушит начисто!
  Но это уже не дрёма, это совсем другое состояние, приходящее куда как чаще! Тьфу на тебя зараза! Не хочу!!
  Вот заглянуть бы внутрь головы Ивана Ивановича – есть ли там такие заразы? Или сквозь стены паузы они не проходят? Если не проходят, то пауза не сестра дрёмы. И на выходе из неё его не может подстеречь разочарование, которое столь часто  в дрёме. В этом замечательном, тёплом, мягком, плавном месте, легко перепутать ожидание смирения, с надеждой на сбывшиеся мечты. И на выходе не получить ни того ни другого. А только строчки.
                Усталость, старость
                Смешенье слов и листьев,
                Сплетенье снов и веток
                И рыжих лис пушистые хвосты.
Очень это огорчительно!
  Осторожным подергиванием я извлек незнакомую книжку из середины стопки. Такое добывание куда как интереснее, чем просто – «взять с полки»…. И кроме пленения кусачих зверей было хорошее в длинной тропинке….
  Обогнув диван, запасшись чтением, я добрался до рабочего стола (сделанного по эскизам того же художника и украшенного, так же как кресла и полу-кресла – львами, но мирными) и начал обустраивать себе спальное место.
  Очень аккуратно – стараясь не разбить ноутбук, не поломать принтер, не изменить местоположения Ленькиных рукописей и вообще ничего не разрушив, водрузил на стол кресло. Тяжеленное, надо сказать! Расстелил на очистившемся кусочке пола принесённые с собой спальник, одеяло и подушки.
  Замечательно получилось! Очень я люблю маленькие, замкнутые пространства, в них не страшно и всегда можно легко дотянуться до нужных вещей – даже не вставая. И ни кто к тебе незамеченным не подберётся. И если ты занят срамным делом, ни кто про то не узнает. И если ты не хочешь делиться едой или выпивкой – успеешь их спрятать.
И срамные твои дела останутся  в тайне, выпивка же и еда – в целости.
  А у меня ничего не было, и скрывать мне нечего, и был я, поэтому спокоен, когда раздался шум приближающегося Лёньки. Друг мой, судя по звукам, тоже нашёл интересную книжку и решил вытащить ее из-под всей стопки…. И вытащил. Но это оказалась вовсе не книжка….
  Добравшись, он свернулся калачиком у меня в ногах и, хитро улыбаясь, достал из-за пазухи початую полулитру.
- Это, конечно хорошо. Молодец! А закусывать чем будем?
  Вопрос риторический - ибо закуска не есть необходимость насущная. Насущная необходимость – есть водка, убивающая разум.
  У алкоголика всего две временных перемены – запой и трезвость и никакого тебе старения, взросления, климакса. Даже смена годовых сезонов не шибко заметна.... Но…. Но подобное достижение, конечно, требует труда и упорства, и страха большого, и тоски, и полного неприятия окружающего мира. При коммунистах это всё давалось куда как легче…. Ну если и не легче то, по крайней мере, объяснимее. Мол, родина моя – нарыв на срамном месте – болит постоянно, течет, гноиться, лечению не поддаётся, а если кто заденет то, и не сдержишься, и в рожу дашь – невинному…. И вот что бы этого избежать, не видеть и не слышать, можно и потрудиться.… И трудились! Но в нынешний день пришло в меня подозрение – не коммунисты в этом виноваты…, ох, не коммунисты! Не был в ту пору Ленька, алкоголиком и даже просто человеком пьющим – не был. Так – слегка выпивающим.
- Плохо ты обо мне думаешь! – Сказал Леня и, вручив мне бутылку, полез под стол – далеко полез – почти совсем из виду скрылся. И где-то там, в глубине, довольно долго сопел и пыхтел. А когда вернулся, был красен, потен и пылен, но гордо  сверкал взором и в руке держал баночку маслин.
- Ну и как теперь?! – победно спросил он.
- Теперь, хоть куда!
Две серебряные с позолотой и чернением чарочки всегда стояли на третьей снизу книжной полке – за стеклом. Сколько себя помню – столько они и стояли. И даже когда полки переезжали – чарочки возвращались на своё место – рядом с природной крицей. Дотянуться до них было просто, и держать сразу обе в руке – пока Лёнька наливал – удобно.
- А вот скажи, друг мой? Как проверить – снится ли учителю, что он мотылёк, или мотыльку – что он учитель?
Ленька вопросу не удивился.
- Не знаю, но думаю что просто.
- Верно, просто. Учитель должен прыгнуть со скалы, а мотылёк влететь в пламя свечи.
- Не свечи.
- Почему?
- Потому что, Конфуций, скорее всего, сидел у светильника. По моему – в Китае, того времени, свечи не использовали. А светильниками были….
  И Лёня еще минут пятнадцать рассказывал про поливные и терракотовые плошки, маслённики, корчёжки. Всё знает Верещинский, он же Шуйский, он же Тамм, наследник великих родов! Он прочёл все тома Брокгауза и Эфрона, и почти все книги, что есть в доме! И он продолжает писать не менее четырёхсот стихов в год. И не коммунисты виноваты в том, кто он сейчас!
  Не состоялся – значит, не был…. Я всегда на этом настаивал и по сю пору в том уверен! И не успокаивает – большое меньшинство, меньшинство малое…. Как не назови, а всё – пыль окопная. 
  Родился поэтом, живешь поэтом и публикации, слава – они, конечно, не имеют значения…, примерно так же как не имеет значения отсутствие ноги…, просто болит, и ходить не очень ловко…. Особенно по пустыне, и сорок лет!
  И ещё беда в том, что если в Библии, в Исходе начало срока указанно чётко – «наблюдайте опресноки, ибо в сей самый день, Я вывел ополчения ваши из земли Египетской, и наблюдайте день сей в роды ваши, как установление вечное. С четырнадцатого дня первого месяца…» Исх. Гл.12 ст.17-18 . То где начало наших сорока лет? Который день был четырнадцатым? Может быть, наш срок надо считать от купины, от куста горящего и не сгорающего? «И сказал Господь: Я увидел страдания народа Моего в Египте и услышал вопль его от приставников его; Я знаю скорби его и иду избавить его от руки Египтян и вывести его из земли сей» Исх. Гл.3 ст.7-8. А может и того раньше? «И услышал Бог стенание их, и вспомнил Бог завет Свой с Авраамом, Исааком и Иаковом» Исх. Гл. 2 ст.25. И тогда осталось нам немножко совсем? Хотя, на самом деле множко или немножко – не важно вовсе – важно, что пока не умрёт последний рождённый в рабстве.
  Но ведь были, же исключения – «кроме Халева, сына Иефонниина, Кенезиянина, и Иисуса, сына Навина, потому что они повиновались Господу» Числа. Гл.32 ст.12.  Так почему бы и не Лёнька? Он же на одной ноге! …И можно ещё многое-множество, всяких сравнений, аналогий и ассоциаций придумать…. Огромное количество! Приятная такая игра- игрушка…. Вот только скверна она и небезопасна. И играть в неё «небезбедно», как говорит святой Иоанн Лествичник. «Между нечистыми духами есть и такие, которые в начале нашей духовной жизни толкуют нам Божественные Писания. Они обыкновенно делают это в сердцах тщеславных, и ещё более, в обученных внешним наукам, чтобы, обольщая их мало-помалу, ввергнуть, наконец, в ереси и хулы. Мы можем узнавать сие бесовское богословие, или, лучше сказать, богоборство, по смущению, по нестройной и нечистой радости, которая бывает в душе во время сих толкований». Лествица. Степень 26. О рассуждении. Ст. 151.
  Ну, их такие игрушки! Уж лучше в паузу к Ивану Ивановичу – рассматривать кристалл. Но и тут есть опасности…. Кристалл – море – бездна! И как всякая бездна – вглядывается в тебя. Что создаёт внутри паузы напряжённость и сгущение воздуха. Столь сильное что  водород и кислород начинают царапаться – соприкасаясь с кожей. Тяжело, неуютно и прямо перед глазами – грани. Фиолетовые, синие, а ещё когда солнце – голубые и золотые…. И нельзя их сравнить ни с алмазом, ни с сапфиром. Обобщённый кристалл, как «художник» обобщённый – и живописец, и артист, и поэт…., и Иван Иванович…. Да! Иван Иванович – он же слизывал сладкий пот. Кто, кроме художника знает этот вкус? Ни кто!
  Сладкий пот и одиночество…. Тоже обобщение,,, и опять Иван попадает – он же в паузе.
  Правда, одиночество художника настигает, когда не пишется – не идет. Нет, не так. Одиночество это счастье, а настигает одинокость и тогда много чего чувствуешь… Что ты урод. Что ты голый. Что ты голодный.
  Корявый, голый, голодный и неизвестно когда это кончится. И еще ужас, – а вдруг не кончится?!?!?!? Думаю все, никчёмные картины, стихи, пустые отступления в романах – всё от этого ужаса. И в пороки художник бежит от того же ужаса. А вот Иван Ивановичу к порокам дороги нет – пауза не пускает. Хотя, Де Сада – тоже не пускали…. Но он и не был практиком, только очень смешным теоретиком.
  За окошком Лёнькиной комнаты – деревья, дорога, набережная, Москва река, высотка на Котельнеческой, луна на небе. Высоткины, светящиеся окна и луна, в реке отражаются – красивая получается мозаика…. И живая – потому что ветер и волны.
                Скорби реки,
                Скорби волны….
Нет у нас слов и форм, чтоб рассказать о них, даже, когда стоишь на берегу и можешь дотронуться кончиками пальцев. Нет! переход
                81.
С того места, где сидя на полу своей квартиры,  Леонид слушал разговор двух друзей, были видны небо, золотые ветки деревьев и падающие листья. Осень не буйствовала, она томно текла. И волны теплого воздуха ласково заплёскивались в открытое окно. Перебирая страницы журнала, лежащего на подоконнике.
- Ну и как положено после  спарринга – я, Беленький и Фельдман, как истинные самураи сели выпить…. – рассказывал маленький, ярко рыжий Михаил.
- Ося Беленький, Мойша Шерман и Лёва Фельдман – самураи?!! – Чуть не подавившись пивом, возопил лежащий на диване, округло-овальный, коротко стриженый – Яков. Если бы его покрывала шерсть – вылитый бы он был Бегемот. - Ты слышишь сам-то, что говоришь?!
- Молчи гой необрезанный! – Шерман резко повернулся к Лёне – И ты молчи!
Леонид покорно приложил к губам палец, а потом  горлышко бутылки.
- От, блин! Еврейское казачество восстало…- проворчал Яков устраиваясь поудобнее.
                82.
А по пироговскому парку, любуясь осенью, шёл Захар-убийца. Одет он был в рабочий комбинезон и в руках нёс чемоданчик сантехника.
                83.
А беседу в кабинете колледжа прервали, широко распахнув дверь Чума и Настя.
- Ты когда-нибудь, будешь стучаться?! – недовольно спросил Серый.
- Это не я, это Настёна. – показал пальцем Чума, и добавил – Но дело срочное! – И взяв молодую женщину за локоть, спросил. Кто говорить будет – ты или я?
- Может быть, вы сначала нас представите? – Поднимаясь с дивана и только чуть-чуть при этом, пошатнувшись, галантно поклонился Виталий Витальевич.
Чума вопросительно посмотрел на хозяина. Тот кивнул.
- Это Настя – начальник охраны на секунду замялся.
- Подруга нашего ботаника….
- Кого?!! – Настя угрожающе качнулась к нему.
- Ну а кто он? – Чума непонимающе развёл руки.
- Археолог! А ты дубина!!
- Д-а-аа… - Протянул Серый. – Вопрос, судя по всему, действительно, серьёзный!
- Представьте себе!! – Резко развернулась к нему Настя. – Уважаемый господин Боташев!
                84.
Компания в квартире Лёни переместилась за стол, где лежали любовно нарезанные закуски, и стояла запотевшая бутылка водки.
- А вот, я – между прочим…. –Яков положил себе на тарелку солёный помидорчик – Сделал открытие.
- Ну-ну? – закрутил носом Шерман.
- Не нучь – семитская рожа! А наливай и слушай!
- Есть! – Миша начал откручивать пробку.
- Пожелание – «хрен в задницу» –  на самом деле никакого отношения к содомии и вообще к сексу – не имеет! – Яков окинул друзей гордым взглядом и поднял рюмку. – Выпьем!
  Шерман с Леонидом удивлённо переглянулись, хмыкнули, чокнулись, выпили.
                85.
Захар остановился напротив магазина «Подарки», что на Плющихе, с удовольствием разглядывая пышноформую негритянку с ярко красным телефоном в руках.
                86. 
- «Хрен в задницу» – казнь, дикая и жестокая! – Яков закрутил головой. – Взял полулитру и налил по второй.
- Яша, – внимательно посмотрел на него Леонид, –  у тебя с головой всё в порядке?   
- Вот и есть, что вы – дураки! Яков поднял рюмку.
- Выпьем! – И он резво подал рюмку вперед, создав звон и подняв небольшие волны.
                87.
- …вот и получается, что надо к ботанику охрану ставить! – Закончил фразу Чума и опустился на диван.
- И немедленно! – Для убедительности, Настя даже притопнула ногой.
- Ну, так пошли ребят! – Сказал Серый, не повернувшись от окна и продолжая рассматривать кленовый лист, прижавшийся к стеклу.
                88.
- Соскребали с хрена шкуру и засовывали преступнику в зад… Страшно! – Яков победно глядел на друзей.
- С чьего хрена, Яша? – тихо спросил Шерман. Леонид, некрасиво поперхнулся закуской.
- Идиоты! Есть описания казней конокрадов с пятнадцатого века. Копаете свои древние-древности, а что под носом – знать не знаете!!
- Ты Яш, извини, но пятнадцатый век, это не совсем что бы – под носом. – Лёня собирал со стола капусту.
- Слушайте, а ведь это замечательно! – Шерман даже вскочил. – У нас же нет ни одной работы по казням! Нет?
- Есть небольшие, по средневековому пыточному инвентарю….
- Вот! А по казни, казнимым и казнителям – нет! Чтоб с психологией…. Молодец Яшка!! –  Миша обнял и звучно поцеловал Якова.
                89.
Захар вышел из лифта, подошёл к двери с номером 114 и нажал кнопку звонка.
                90.
- Я открою. – Шерман еще раз чмокнул смущённого Якова и пошёл к входной двери.
- Вот ведь, семит, семит, а понимает…. – Яша потянул носом счастливые слёзы
- Ленька, к тебе сантехник! – Крикнул из коридора Миша.
                91.
- Да включите вы мигалку и езжайте по тротуару!
Настя топала ногами и пыталась дотянуться до руля джипа, в котором ехала вместе с тремя охранниками.
                92.
Маша с тоской смотрела на сладко и отвратительно храпящего Захара. Рядом пригорюнившись, сидел старый бомж. За их спинами чуть покачивалась в прозрачном воздухе дама в кринолине.
- Убей ты его, Машуль!
Маша удивлённо повернулась к старику. И наткнулась на совершенно ясный взгляд, в котором была такая уверенность в своей правоте, что она даже чуть отшатнулась…. И растерялась.
- Ты…. Вы…. Чего говорите-то!?
- Правду, Маш. У тебя сейчас новая жизнь начнётся. Ему с тобой в неё не зачем…, не поместится он там.
 Маша поднялась, отступила на шаг и увидела привидение. Дама, печально кивала головой, и взгляд у неё был такой же, как у старого бомжа – без тени сомнения.
                93.
Настя выскочила из лифта, и бросилась к дверям Лёниной квартиры, но была поймана охранником. В ходе короткой схватки у неё отобрали ключи и поставили за широкие спины. А когда дверь открыли, навстречу им грянула песня – «Как на буйный Терек, на высокий берег выгнали казаки сорок тысяч лошадей».
                94.
Вся компания, с присоединившимся к ним Захаром, самозабвенно орала, на кухне песню и не слышала, как вошли новые люди. И Захар не слышал и не видел – сидел спиной к двери, но почувствовал, и рука его скользнула за пазуху.
- Козлы!
- Настенька!! – Восторженно вскричали Яков с Михаилом и синхронно рухнули на колени, протягивая руки к молодой женщине.
- Пьяные козлы!
На кухне наступила теснота и шум, среди, которого Захар плавно переместился за холодильник, оказавшись лицом к охранникам и в полу шаге от выхода.
                95.
Маша и старый бомж сидели за столом. Между ними стояла почти пустая бутылка водки. Лежала небогатая закуска. Дама гладила девушку по голове. Захар продолжал храпеть. Всё было по-прежнему, только куда-то делось солнце и прозрачность воздуха.
- Давай Машуль, допьём. – Старик разлил. – И я за второй схожу….
- Есть ещё – Маша подняла рюмку – Под кроватью стоит.
- Это, Машенька твоя, а я свою принесу…. И не кровать это, а лежак поганый!
Девушка горько кивнула и выпила.
- И давно ты её – она качнула головой в сторону дамы – видишь?
- Да через неделю, как здесь поселился – здороваться начали. Ваше здоровье Елизавета Тихоновна. – Он поклонился, выпил и чуть качнувшись, поднялся. – Я пойду, а ты Машенька подумай…. – Он вышел из комнаты, но вернулся – А насчёт тела, не беспокойся….  Я его в подвале пристрою, там место ещё есть, и копать легко.   
                96.
- Всё!! Закончили говорильню! Собирайтесь и едем ко мне на дачу. – Взор Настин сверкал, и она была готова перейти к физическому воздействию.
- Настенька! – Яков опять рухнул на колени. – Настенька, мы согласны…. Но как, же это – он широким жестом обвел накрытый стол и недопитые бутылки. – Бросить? – Голос его трагически дрогнул.
Охранники старались скрыть улыбки. Захар за их спинами помахал Мише рукой и тот в ответ сильно кивнул.
- Ну, блин!! – Настя посмотрела на старшего охранника. – Грузите их в машину и езжайте в Жуковку. Знаете как?
- Да.
- Я здесь уберу, приеду на такси. – Она открыла сумочку. – Вот ключи и деньги – водки им купите, а то они все мои дороженные виски стрескают.
- Ты, Настя, это кончай…. - Строго начал Леонид, но охрана двинулась вперёд. Шермана попытавшегося стать в боевую стойку самурая просто взяли поперёк тела и понесли, а Лёню и Яшу крепко обняв за плечи, повели.
- Ну и хрен с вами! – Сказал Шерман и запел – «Любо братцы любо! Любо братцы жить!
И друзья подхватили.
«С нашим атаманом не приходится тужить!»
- Козлы! – Напутствовала их Настя и присела к столу. – Пьяные козлы! – добавила она и налила себе водки.
…………………………………………………………….
  За окошком Лёнькиной комнаты – деревья, дорога, набережная, Москва река, высотка на Котельнеческой, луна на небе. Высоткины, светящиеся окна и луна, в реке отражаются – красивая получается мозаика…. И живая – потому что ветер и волны.
                Скорби реки,
                Скорби волны….
И нет у нас ни слов, ни форм, чтоб рассказать о них, даже, когда стоишь на берегу и можешь дотронуться кончиками пальцев. Нет! Да и не в слова, это вовсе! И расположены они по вертикали – как всё Божеское. А у нас всегда горизонт. И удалённость дурака от гения – на плоскости.
- Эй, ты где? – Лёня выволок откуда-то книжку по китайской керамике и дергал меня за рукав. Требовал налить.
- Да здесь я, рядом – внутри головы…. Под хрустальным сводом черепа.
И мы выпили по третьей…, или по второй?..., или по четвёртой? И закурили. Тайно. Потому что курение в квартире было запрещено – дети. И ходили мы – с сигаретой – на лестничную клетку. А я так гораздо чаще других обитателей дома, потому что прятался, убегал от детей, от Лёнькиной жены в некое подобие занятости – мол, курю! В некое подобие одиночества – нарушаемое гудением лифта и не комфортное – потому что холодно и стул жесткий и колченогий. И соседи, на мою похмельную рожу, поглядывают с подозрением, а это обижает! И много ещё разных других, корявых  «и»….
  В Боровске – у батюшки Пафнутия, за одиночеством надо было ходить. Вокруг монастырских стен. Там жила тропинка, едва из-за сугробов видимая.
  Гулял я, как правило, после обеда. Трапезы…. Нет – не, как правило, а это было единственное время, принадлежащее тебе. И у трудников и у братии. Всё остальное – послушание (работа), службы, сон…. Нет, еще есть маленький кусочек перед сном, у братии он называется – «для личной молитвы». 
  Трудники толпились под левой – если стоять к монастырским воротам лицом, сторожевой башней – курили и сквернословили, но с опаской и со стыдом. Причём опасались как бы в шутку – со смехом, а стыдились искренне! И сквернословия стыдились больше чем курения, но уж очень подпирало! Целый день колоть дрова и ни разу не выругаться…. Это ж груз неподъёмный! 
   Я не сквернословил, а закуривать тоже стыдился, и терпел пока не сворачивал за противоположную от толпящихся башню.
  Шагал по узенькой тропке меж сугробов,
  Размышлял и прикуривал от первой сигареты вторую.
  Почти на всех деревьях у монастыря были скворечники и кормушки…. Самые разные – деревянные, из обрезанных молочных пакетов, фанерные. Даже из сапога…, – хотя может это был просто сапог, а не птичий дом?
  Жильё разное, а птицы одни и те же – воробьи да синицы. Один раз я видел снегиря, но мельком! И животных не видел – разве что белку вдалеке и не чётко. А к батюшке Пафнутию разные звери приходили и лисы, и медведи, и олени….  Это, когда он жил в землянке – вон там, где теперь часовенка над родником. И скорость верчения земли он наверняка ощущал куда острее и явственнее чем я! Только относился к этому спокойно – как к стоящему дверей медведю…. И за словами ему не надо было гоняться, не надо вскакивать ночью и записывать, а утром с тоской и ненавистью зачёркивать. Он их собирал, как дети собирают песок влажными руками. Старцы, вообще, книги свои не писали, они их созерцали…. И от того визуальность при чтении.
  Тропинка в снегу, что огибала монастырские стены, неглубока была и не ровна…. Думаю, что   протоптали её двое – я и брат Алексей. Никого  другого я здесь не встречал. Алексей – невысокий, корявенький, не молодой….. Был у меня с ним разговор странный….
  Отец Марк – исповедник, к которому за много вёрст ездили и ходили – произнёс проповедь о Иудином грехе….
  Вот всё-таки авторство сильное бесовство!, – я пришёл к отцу Марку на исповедь следующим утром. 
- Грешен, курю… – после того как он накрыл меня епитрахилью. И далее то, что между мной, им и Богом. А потом….
- Мне очень понравилась ваша проповедь, почему бы её не напечатать в монастырской газете?
-Да?? – Отче грехи мне отпустил, епитрахиль снял. – А вы думаете надо? – и еще минут пятнадцать мы с ним  разговаривали о литературных достоинствах его произведения, и о возможностях его публикации, и о том, что это людям надо…. А стоящие к исповеди за моей спиной, терпели искушение злобой и завистью. Странно это, странно и разуму моему не понятно! Ведь если я, это нетерпение и нетерпимость всей спиной чуял – то и отец Марк должен был – он же лицом к ним стоял?!
  Всё в обители не так – всё!! И Михалыч это почувствовал, но объяснить не смог, сколько я его не пытал, по возвращению в Москву. Так что махнул я на него рукой и просто взял цитату у святого Иоанна Лествичника - «Не подвергай сомнению то что происходит там где Тот кто выше разумения».
  И еще в монастыре, много событий – на каждый день…. Длинный день!
Служба.
Исповедь и разговор с отцом Марком.
Утренняя трапеза.
Послушание.
Служба.
Дневная трапеза.
Прогулка под стенами….
Удививший меня разговор с братом Алексеем…. Нет, если по порядку, то так….
….Из трапезной я направился к воротам, медленно так, не торопясь, вразвалочку, по сторонам смотря. А  возле ворот стоял игумен Серафим и подумал я, что надо мне с ним поговорить о печатании проповеди отца Марка, и о новой для монастырской газеты рубрике – «проповедь и обсуждение её». И как-то так совпало, что мой неторопливый шаг подвел меня к настоятелю чуть позже, чем брата Алексея, и я услышал их диалог.
- Благословите батюшка, гулять вокруг монастыря? –  Алексей сложил ладони и склонил голову.
- А тепло ли вы обуты? – Серафим был лет на двадцать моложе и от того спрашивал строго.
- Да. – Алесей выставил из под рясы ногу в валенке и галоше.
- Хорошо, гуляйте. – Игумен благословляюще перекрестил. – Только не простудитесь – вы мне больной не нужны! – и улыбнулся.
  А я опять удивился…. И просьбе, и тому, что это вообще могло прийти в голову – благословляться на прогулку! Так удивился, что не стал говорить с отцом Серафимом и даже шаг убыстрил – что бы скорее оказаться на тропинке и закурить.
  Странности, кругом странности….
И нечего, мне было лезть к брату Алексею с разговорами! Но уж очень всё располагало – тишина, снег, фигурка в чёрной рясе….  Беседы хотелось. 
  Но на мой вопрос о проповеди отца Марка, монах вдруг раскричался. Да яростно так!
- Я помню, как вы разговаривали по телефону из редакции. Вы.… Такие как вы!!!
 Я даже не удивился, я растерялся.
- Я по вашему телефону не звонил… Я… У меня свой…– И вытащив из кармана мобильник – показал. И никого вокруг – ни белок, ни снегирей, ни даже синиц с воробьями.
- Да.… Извините, – отец Алексей стал ещё меньше, и ещё корявее.… Извините, – и пошлёпал валенками в калошах к левой башне, к закиданному окурками серому снегу.  А я остался. И истребил – не по плану – третью и четвёртую сигареты. И опоздал на раздачу инструмента. И получил клин, а не колун. А с клином работать опасно – потому, как брат трудник может запросто по руке кувалдёшкой ляпнуть.    
  Что-то такое было у отца Алексея в прошлом.., обидел его кто-то высокий и красивый, и наглый, и даже не заметил, что обидел.
  По-моему, у святого Лествичника есть фраза – «не многие приходят в обитель от любви, а больше от тягот и обид мирских». Среди знакомых мне трудников, добровольно пришедшим был один Михалыч. Среди братии – не знаю. Я и про отца Алексея не знаю…. Это так – сочинительство!!
  А вот что кувалдёшкой по руке – очень даже реальность!
Очень даже
Даже очень
Даже, даже
Очень, очень.
  Толщина тени, наверное, самое великое открытие в квантовой физике, механике и общей теории поля…. – если б я был физиком! Если б я мог стать физиком…., но я уже перечислял – кем я мог быть.
  Про историю и её отношение к сослагательному наклонению я тоже знаю!!
 Я вообще много чего знаю про:
1. пуп земли,
2. скорость её верчения,
3. всё ту же толщину тени…. Хотя? Не так уж и много:
1. место нахождения,
2..количество километров в час,
3. и то, что она есть….
Маловато для физика!! Очень!
Очень даже,
Даже очень,
Даже, даже,
Очень, очень.
- Ох! Что ж вы делаете!
Это мне. Отвлёкся! Не успел подхватить половинку корявины, и она упала мальчонке на ногу.
- Прости! – Что я ещё мог сказать и сделать – ничего, да и травма невелика. Я знаю, на меня такая тоже падала. 
  Мальчонков здесь много – «стрелы, летящие медленно» – так их, почему то обозвал собрат по наркотической беде – Николай. А тот, которому по ноге попало – из особо медленных.
  И у всех у них одинаковая пластика –  у тех, что пришли в монастырь за спасением. У тех, кого привозили в горы – в археологический лагерь Назима – ломаться «на голяке». В чём эта одинаковость, я объяснить не возьмусь, но вижу её сразу!
  Я задавал вопрос об этом Боряну. И был, даже поведён эксперимент. 
  «Борян» – и ласково-уважительное Борис, и кличка. Он – осетин во всех предыдущих поколениях, а русское имя – в честь солдата спасшего на войне – отца. На какой войне я не уточнял….
  Борису тридцать шесть он старше остальных насельников лагеря и насельник добровольный – то есть, у него нет обязанностей по дежурству. Но при этом он и не гость – как я.
  Гостем он не был из-за многих разниц –
авторитетно-бандитское прошлое, национальность, продолжительность знакомства – Борян заканчивал исторический факультет местного университета, когда все дежурные по лагерю и их гости только начинали учиться, и мечтали стать археологами…. А Борис уже был начальником самостоятельного отряда.
  Подобная практика – назначения старшекурсников – руководителями – не редкость…. Как и бандитское прошлое. 
  Все провинциальные города (даже если они столицы) поделены на районы и статус этих районов меняется – сегодня самым бандитским считается один, через год-два другой. Всё зависит от личности приходящих к власти вожаков. Социологи и демографы могут считать по-другому.
- Вот смотри, Борь. – Я показал ему на разговаривающих Ахмата и Славу. – Оба двигаются одинаково…
- И что, Алексей Иванович?
- А то, что и у тебя пластика такая же. Мне кажется это от пристрастия к наркотикам?
Он задумался. Мы с ним загорали сидя на чурбаках рядом с крыльцом общего дома. Обычно я сразу уходил в небольшую ложбинку рядом с пещерой. Она ни от куда не просматривалась, и мог я там впитывать солнце всем телом – то есть – нагишом.
- Но я, же не наркоман..., я могу курить, могу не курить. Могу колоться – могу, нет….
- Ты из тех редких особей, которые могут своей зависимостью управлять…. До поры до времени. Этих. – Я кивнул на беседующих. - Насильно привезли, а ты сам приходишь. Но пластика у вас одинаковая. Можешь объяснить в чём?
- Что значит – в чём?
- Ну, что именно одинаковое – движение рук, ног, головы? Я видеть то вижу, а конкретизировать не могу!
- Слава! – Борян поудобнее устроился на чурбаке. – Пройди, пожалуйста, до крыльца?
Парень удивился, но просьбу выполнил.
- А теперь ты, Гурон.
Ахмат, а Гурон кличка, пожал плечами и тоже подошёл к крыльцу. Оба там остановились и вопросительно смотрели на нас.
- А теперь обратно?
- Ты чё – Борян??!!
- По делу надо! Я потом объясню!
- Ну, ты даёшь! – Гурон возмущённо взмахнул раками. – По одному идти, или вместе?
- Давайте вместе.
- И если можно, говорите, о чём ни будь? – Добавил я.
- О чём?
- Ну, повторяйте как массовка в кино. «Что говорить, когда говорить нечего».
- Это они это говорят? - Слава с недоверием смотрел на меня.
Я утвердительно кивнул. 
И прогулка состоялась, и выявила – похожесть есть – несмотря на совершенную разницу в комплекции подопытных.
- Да…, вы правы…. Но… – Боря вскочил с чурбака и подошёл к ребятам.
  Он хотел всё повторить сам – пройти сначала с одни из них, потом с другим, но…. Объяснить, зачем это надо людям, находящимся в тяжёлом отходняке…. – не получилось. В конце разговора Гурон крикнул.
- Какая на х…й – пластичность!! – и ушёл в дом.
  Боря расстроено схватил канистру и почти бегом пустился за водой.
- Ничего, скоро ребята придут. – Сказал Слава и успокаивающе покивал мне головой.
  Ребята, это двое дежурных отправившихся вниз. В долину. За водкой. Ждать их можно было не раньше чем через три-четыре часа. И я, тихонечко себе потёк в ложбинку, на солнышко, в одиночество. Пытаться объяснить себе – зачем всё это надо?
  Нет. Не так сразу….
Взял из дома спальный мешок.
Долго тащился через весь лагерь.
Спускался к пещере.
Выбирал самое солнцепёчное место.
Стелил спальный мешок
И только тогда…. …. …. … … …. …. И то не сразу, а когда первые струйки пота начинали сбегать по груди…. И не – «зачем всё это надо», а:
  На кой хрен всё это надо мне?!
На кой хрен сочинение конъюнктурных сценариев?
На кой хрен борьба с окружающей средой?
Превращение цветных амёб в чёрные буквы?
Зачем мне эти создания, собирающиеся в строчки и ползающие по белому листу?
На кой хрен мне ровный загар по всему телу? …...
…..Ну, загар, пожалуй, известно зачем…. Барышни и страх. Для того я и приседаю, и тяжести поднимаю, и пресс качаю…. И всё в пустую! Барышни меня не видят – взгляд чувствуют, а меня не видят – забавно это. Едешь, к примеру, на эскалаторе, а впереди какой ни будь соблазнительный зад. И волей-неволей глаза на нём фиксируются. Барышни подобные взгляды чувствуют – ой как хорошо! И оборачиваются. А меня не видят! Разница в возрасте она как расстояние – что за двадцать километров разглядишь? Да ничего! И всплывает на девичьих лицах удивление – ощущение есть, а источника нет. Обидно и забавно. Забавно и обидно….
  Ну, а к страху загар ровный отношение имеет косвенное…, – через приятность разглядывания ровно-коричневого тела приходит уверенность в себе. А уверенность она что-то вроде нейтральной полосы между страхом и мной…. – только ширина её совсем не велика – с ладошку. И страх – паскуда!, отродье сучье! расстояние это преодолевает, не задумавшись ничуть! Чё ему задумываться, он на плечах сидит…. Это когда я вертикальный…. А когда ложусь, спрыгивает и устраивается рядышком…. Тоже, поди – загорает!
  Силу он такую взял, от того что вера моя – наёмничья. Мискомойная….
  Медленные, плавные самоукорения – как капли по груди бегущие, – которые на спальник падают, а которые по дороге высыхают…. Самоукорения…, сомосожаления….
  Всё то, что «на кой хрен мне нужно»?…, надобно для единения с окружающими, но не получается единения, похожести получаются. А похожести, это конечно интересно, может быть – даже очень интересно!, но только строить и изучать как абстрактную скульптуру из гнутого железа, а вовсе не рассматривать, трогать и любить – как кошку….
 И к тому же есть у меня неприятный опыт с этим модернистским течением – гнутый сварной металл…. Портреты я прожигал…. Давным-давно. 
В городе Кузнецке.
Электросваркой.
Без маски.
Рожа у меня, после этого была – о-го-го!! И как же я мучился! И как расстраивалась мама – прикладывая к моим распухшим глазам тёртую сырую картошку, и спитую заварку чая. Двое суток – не меньше, это продолжалось! Но зато вся моя комната была завешана гениальным модерном…. Правда не долго – стены из гипсо-картона не выдержали тяжести и всё это железо рухнуло. С грохотом! И – точно не помню, но может быть даже с членовредительством.
  Но один из портретов жив до сих пор! Я его подарил Лёньке и встречал, когда мы перетаскивали вещи. Он и сейчас существует где-то там, среди напластований и завалов аналогий – книг, газет, журналов, рукописей, писем, археологических отчётов и артефактов – от сотворения мира, литературы, Леньки, его друзей, его любимых, любимых его любимых.
- Эй, ты где? – Лёня выволок откуда-то книжку по китайской керамике и дергал меня за рукав. Требовал налить.
- Да здесь я, рядом – внутри головы…. Под хрустальным сводом черепа. 
  Ответил и начал наливать, но тут раздался предупреждающий шум падающих книг и мы стремительно спрятали бутылку, рюмки и закуску.
  Пришла Юлька, пьяненькая и добрая, и даже не заругала нас, что курили, а пожаловалась на скуку. Достала, спрятанную на груди, под халатом, початую полулитру, из кармана – два яблока. Загнала Лёньку под стол и угнездилась на его месте.
  И свод хрустальный черепа – замутился, нашли на него тучи и сумрак…. А за окном-то полнолуние! – самое время сочинять и сочинять!
  Господи, сколько пожрано пьянкой и похмельем! Или всё-таки что-то остаётся – там под этим самым сводом? Может быть, разум умеет прятаться от этих мутных волн? Сидит, на каком ни будь островке, и вылавливает тонущие мысли. Мазай, такой – бородатый. И если он есть, то тогда много чего не страшно…:
дурацкие пасьянсы на дисплее, рядом с рукописью, чтение плохих детективов и фантастики…. Должно так быть. Святой Иоанн Златоуст говорит –
«когда тело на земле и в устах журчит молитва, а ум носится то по дому, то по торжищу, как может потом сказать таковый, что он молился пред Господом?» Если разум может удрать от молитвы, то значит, есть у него самостоятельность, а у меня надежда на то, что он её не только во зло использовать будет…. И есть островок, и сидит на нём бородатый, и от мутных волн гибнущие мысли спасает.
   И наверное на этом же островке хранятся простые истины:
  советская власть была Божьим наказанием, а вовсе не социальным потрясением. Никаким  гениям, героям и учениям – такое с огромной страной сделать невозможно! И все мучительные смерти, голод и лагеря – справедливы. Очень страшно, но Господь об этом сказал:
  «1 И, проходя, увидел человека, слепого от рождения.
      2 Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или
родители его, что родился слепым?
      3 Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это
для того, чтобы на нем явились дела Божии.
      4 Мне должно делать дела Пославшего Меня, доколе есть день;
приходит ночь, когда никто не может делать.
      5 Доколе Я в мире, Я свет миру.
      6 Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и
помазал брением глаза слепому,
      7 и сказал ему: пойди, умойся в купальне Силоам, что значит:
посланный. Он пошел и умылся, и пришел зрячим». Евангелие от Иоанна гл. 9.
  И если Он мог одного человека погрузить во тьму до «лет совершенных», то почему не целую страну?
  Справедливость вне наших систем координат! И тогда понятно, почему эпидемии чумы вдруг останавливались, и не помирали все живущие на земле…, и почему в войне остаются живые, хотя на каждого солдата приходятся многие тысячи пуль, а достаточно одной. И  есть ещё сотни снарядов – тоже на одного. И островок как то сильно увеличивается в размере и становиться на нём неуютно…. Потому что ранняя весна – холодно и половодье….
                96.
…- Если всё идёт гладко и быстро – оглянись, не лукавый-ли у тебя за плечом! – профессор подошёл к огромному окну.
- Нет, Виталий Витальевич. – Дмитрий опустился в кресло. – В нашей ситуации, он не за плечом, он перед нами – противостоит, сука!
- Мы в стенах учёбного заведения, а вы эдак выражаться изволите…. Нехорошо!
- Хорошо-нехорошо, а сука, он и есть сука!
- Это да. – Профессор вздохнул. – И что нам теперь делать?
- Нам? Молиться! А делать что-то…. Делальщики будут. – Физик поворочался в кресле и в полголоса добавил. – Хотя я считаю, что молитва и есть самое главное дело….
- Вы серьёзно?
- Абсолютно!
- И откуда такая уверенность? – Виталий Витальевич сел напротив и очень внимательно рассматривал Дмитрия. Тот некоторое время молчал.
- Понимаете…. У меня есть такая теория. Только не смейтесь!
Профессор возмущённо всплеснул руками.
- Существует тень – всем известный объект. И коли это объект, у него должны быть параметры – длинна высота, глубина…. Но вот толщину тени измерить невозможно. А ведь она обязана быть…. И она есть!
- Я не очень понимаю….
- Существует что-то, что мы видим каждый день, можем потрогать, погладить…, но…. Вот эта толщина, которую нашими приборами измерить невозможно – старцам и святым известна, а их единственный инструмент – молитва.
Виталий Витальевич сидел, прикрыв глаза.
- Не понимаю….- Профессор глаз не открыл – Красиво, но не понятно!
- Мне тоже. – Дмитрий потёр лицо ладонями. – Вернее понятно, но очень сложно для формулировки….
                97.
Настя заканчивала уборку. На столе оставались: бутылка, рюмка, аккуратная закуска и телефон. А ещё в окно залетел здоровенный, жёлтый лист и тихонько спланировав на холодильник с удовольствием наблюдал за красивой женщиной.
                98.
Маша налила себе водки и пошла к лежанке. Дама поплыла за ней, погладила по голове, грустно покивала и растворилась. Оставив девушку одну.
                99.
Захар-убийца снял со стены портрет жены, аккуратно скатал его в рулон. Открыл огромный шкаф, поставил рулон в левую стопку. Из правой взял новый. Вернулся к стене и тщательно прикрепил его. Устроился на кровати и протянул руку к лежащим на столике дротикам.
                100.
Настя бросила влажную тряпку на раковину. Внимательно посмотрела на стол, потянулась к бутылке. Передумала и взяла телефон. 
                101.
Удивительно тоскливая мелодия растеклась по дранным обоям  бомжатника.
                «Алкоголизм не шутка
                Прощай Мишутка»
Искренне плакал Гаркуша. Такой вот сигнал вызова был на Машином мобильнике. И даже когда она ответила – музыка осталась.
- Да.
                102.
- Давай, Марья на природе водки выпьем? – Предложила Настя.
                103.
- Давай – Никакого знака препинания после этого ответа поставлено не было – просто упал, как кусок штукатурки от стены в морге.
                104.
- Эй, девка – у тебя случилось что?!
                105.
- Нет, всё нормально. – Маленькие кусочки от той же стены.
                106.
- Ты у себя?
                107.
- Да.
                108.
- Давай выходи на улицу. Я через двадцать минут за тобой приеду!
                109.
 Чума вошёл на кухню спонсора впереди хозяина и сразу плюхнулся в большое кресло.
- Вот блин, Чума! Я у тебя дома, твое кресло не занимаю!
- Это потому что ты с ботиками на диване валяешься…. 
- Злопамятный вы, Юрий Петрович! И не «с ботинками», а в ботинках. – Серый включил чайник. – Ну и чего с ботаником делать будем?
- Это как смотреть…. Если он твой человек – разбираться надо…. Если нет – то и хрен с ним, с ботаником!
- Мой он, мой…. – Хозяин сполоснул чайник кипятком. – И подруга у него хороша! Мне Обмылок о ней все уши прожужжал.
Чума подобрал ноги и чуть склонился вперёд.
- Обмылок?!?
- А ты что не знал? У него ж любовь…. -  Сергей аккуратно насыпал заварку.
- У Обмылка… любовь?
- А тебе он что, не рассказывал?
- Он меня разговорами не удостаивает…. – Чума внимательно смотрел, как Серый заваривает чай. – А вот нам, похоже, придётся его удостоить…. 
   Спина хозяина напряглась, но процесс чаезаваривания прерывать было нельзя и он, равномерно вращая чайник, продолжал наливать кипяток.
                110.
 Тимоха, был батюшкой Александром призван для серьёзного разговора и чувствовал себя неловко – крутил головой и с ноги-на-ногу переступал.
- Ты, пацан в кого себя готовишь?
- Нуу…. А вы, почему спрашиваете? – Мальчонка был сообразительный и решил выяснить, в чём обвиняют. Отец Александр, срывая улыбку, стряхнул с беседочной скамейки сор. 
- Молодец! А спрашиваю я, потому что слышал твой разговор….
- С кем?
-  С ребятами из воскресной….
  Работа мысли отчётливо пошла  по детскому лицу – будто отматывали назад киноплёнку. Священник улыбки уже не скрывал – всё равно собеседник его не видел – он вспоминал…. И не вспомнил.
- Какой разговор?
- Да любой. 
   Вот такого пацан не ждал – плёнка кончилась, а бобина всё крутилась и крутилась. Понаблюдав за запредельным торможением, батюшка смилостивился над страдальцем.
- Ты как разговариваешь?
- Как?
- Ты не говоришь…, ты базаришь! – знак восклицания был не громкий, но выразительный. – Ты когда ни- будь, слышал, чтобы Сергей Иванович или Николай так базарили?
- Это кто?
- Вот ведь как с воспитанием не просто! – отец Александр вздохнул тяжко и перевёл. – Чума с Серым.
- Нет.
- А распальцовку у них видел?
- Нет! – пацан оживился, –  чё я и удивляюсь – они ж в законе! Или нет?
  Глаза священника блеснули нехорошим светом. И заговорил он почти шёпотом, но так что мальчонка сжался.
- Этот закон за колючкой остался…. Там, где вместо солнышка ильичева лампочка, а вместо еды хавка и баланда…. Сахар – посыпуха, масло – помазуха…. А тебе Господь дал хлеб насущный…. Попробуй это своей маленькой головёнкой понять. –  Он прикрыл глаза и минуту сидел, молча, потом достал телефон, набрал номер.
- Серый?
- А ты кому звонил? – голос в трубке был ласковым.
- Приезжай.
- Хорошо… Как быстро?
- Беды нет, но сегодня.
- Раз беды нет, скажи, в чём дело?
- С Тимохой поговорить.
У мальчика глаза вылезли – дальше не куда.
                111
- А говоришь беды нет! – Серый положил трубку на стол. – Ну, вот и ещё один супостат объявился.
- Кто?
- Фанера зовёт, с Тимохой разборы чинить.
- А я ему говорил – Чума удобнее устроился в хозяйском кресле – Без физического воздействия – не куда!
- Ага, - Серый ухмыльнулся, - именно поэтому он тебя по рингу как зайца гоняет!
- А ты стольник – Юрий сделал движение, как будто отжимал штагу – качнуть не можешь.
- А мне и не надо – я начальник – ты дурак!
- И нехороший ты человек! Иди-иди в свое кресло.
И Чума перебрался на диван.
                112
Старый бомж, преступив порог комнаты, внимательно всматривался в её сумрак и текущую по стенам песню Гаркуши. Потом осторожно подошёл к уткнувшемуся в подушку Захару – перевернул. Отошёл к столу, достал из-за пазухи бутылку, поставил, опустился на стул.
- Не смогла. – Налил себе пол стакана. – Появляйтесь, Елизавета Тихоновна – решать будем. – Выпил, аккуратно закусил. – Возьмём грех на душу или нет?
Дама появилась и он продолжал. – Помните я вам рассказывал, что читать я начинал с толстовского «Петра Первого»? И знал…, и знаю книжку эту наизусть…. Так вот там Овдоким – разбойник, соратникам своим говорит – « А мы с вами, ребятушки, перед отходом на злое дело решимся. Один грех наших грехов не умножит, а если умножит – значит, и на небе справедливости нет!» - Он грустно посмотрел на собеседницу – Вот только и вы этого знать не можете – не добрались до неба….
               
Здоровенная луна путалась в ветках, отражалась в окнах высотки, чуть покачивалась на рябой Москва - реке.               
  Юлька, угнездившаяся на Лёнином месте, начала  говорить с нами об умном, но после третьей рюмки задремала. И Лёня, исхитрившись под столом развернуться – уткнулся в её колени и стал похрапывать. И получилась у нас тесная куча-мала. И мог я из этой кучи-малы отправиться куда угодно. Но замутнён был хрустальный свод черепа! И перелёт мог закончиться неудачно, а то и вовсе бедственно. И я решил просто понаблюдать за облаками, пытаясь раствориться в иллюзии одиночества. Действо постоянное, от прозрачности свода не зависящее, почти всегда бесполезное, всегда! насильственно прерываемое, но как три ступеньки и завалинка у крыльца – часть дома неотъемлемая….
  В провинции всего два времени года – ноябрь, и редко – середина марта.
 Читать, писать, стенать – однокоренные слова.
 Тайнозлобие – пострашнее  памятозлобия – «кукиш в кармане» ох, как развращает!
  Зима, холод - как хорошо посидеть пьяному в тепле…. Пусть не долго…, пусть выгонят, но минуты эти греть будут и зато спасибо! – банально!!!
  Дождь стучит как стая пони по брусчатке.
  Атеизм болезнь сродни алкоголизму – столь же срамна и непредсказуема, и лечится трезвостью и отказом от порока.
  Дождь маленькими лапками по пыли скок-скок, а я своими лапищами топ-топ! 
Такие вот облачка,
сами себе по хрустальному своду плывут, перемещаются,
в тучу не собираются,
животворной влагой не проливаются….
И вертишься, прикидываешь – куда все эти придуманности девать? Друзьям подарить? Себе оставить? На помоюшку снести? Но всё равно они такие лучше, чем огромное мутное, никчёмное воспоминание:   
  артист Андрюша Биланов – здоровенный как шкаф трёхстворчатый, рассказывает мне о своём походе к «популярному» батюшке исповеднику….: Мы снимали кино – в Сергиевом Посаде…. Кино скучное, погода холодная – снег и лед кругом, режиссёр-постановщик – мудак малолетний. А тут – елы-палы, у артиста Биланова семейная драма - жена Андрюшина обнаружила в компьютере порнуху. С его Андрюшиным участием. И что ему Андрюше теперь делать……………………….. …………, да ну его на хрен! – артиста Биланова! Тем более весь рассказ сводился к обиде на батюшку.- «А вот к нему на Хаммере приехали и он к ним от меня ушёл». Мои же рассуждения к пробованию объяснить слова Господа – «Не здоровым врач нужен, но больным», а это ох как сложно! – не верят люди что человек, у которого есть «Бентли» – болен…. И никогда не верили! А уж после семидесяти лет безбожия … - совсем никак!
Ошибался Говоруха-Отрок – больше пяти поколений слезами заливаются!
  Луна покинула Москву-реку – ползёт ночь к позднему, зимнему утру, медленно, коряво, но ползёт…. 
  А в провинции действительно всего два времени года и у алкоголика ровно столько же, и атеизм болезнь срамная!  ….Нет, у алкоголика не два времени года – у него две перемены времени – одно длинное другое короткое.  Короткое – запой. Длинное – бодун…. Вот докорячится ночь до своего завершения и придёт ко мне длинное время….. Хотя может и нет. Может у Юльки, где-нибудь заначка есть, и она этой заначкой поделится….. И время поменяет длину, цвет и масть…., и масть может оказаться соловой. Той самой соловой, или вернее тем самым соловым, который мотается по роману…. И есть у меня подозрения, что зовут его Алексей Хвостенко – замечательный поэт, бард, философ и пьяница. Мы были с ним мельком знакомы в бытность его в Москве, России и жизни.
  Почему Хвостенко – не знаю. Просто приятно, что он разглядывает мои построения, игры, фразы, слова.… Ведь все эти расчёты геометрии паузы, счисления толщины тени, всё это вовсе не красивости и умности, ради красивостей и умностей, – а самое насущное, которое если не узнать, не потрогать руками, то и жить не зачем.
  В романе номер два ко мне забрёл господин Михельсон Мориц Ильич  – педагог, профессор, общественный деятель, и составитель двух томов - «Сборника русских и иностранных цитат, пословиц, поговорок пословичных выражений и отдельных слов (иносказаний)». Родился он 1885 году, а вот даты смерти в его биографии не было – знак вопроса стоял – в скобочках…. И решил я, что он и есть Вечный Жид – Агасфер. 
  Но г-н Михельсон Мориц Ильич  не задержался – не любопытны, показались ему строчки романа номер два…. Или архитектура рукописи. Или её визуальные эффекты.
 А Хвостенко, вот шляется, и масть приобрёл, и…, надеюсь интересно ему.
  Эк ведь ассоциации! Пришло слово «масть», а за ним сразу – «фильтруй базар!», «авторитет по воле – козёл по зоне!», «помазуха!», «посыпуха!», «сосаловка!» - я и понимать-то этих слов не должен!, не нужны они мне! Фигня, что  без них не выжил бы! Выжили же англичане в иноязычном окружении – просто начинали говорить громче…. Не в переводе дело, а в убедительности задаваемого вопроса…. Блатные, кстати, тоже этот барьер преодолели – «Чё?!?», на любом языке считывается……………
  Сколько восклицательных и припинательных знаков – эмоции. А их лучше стихами – и себе и окружающим понятнее.
          Кто от мира не зависим?
          кто ему узды не рвёт?   
          Кто ему от ямы лисьей
          Волчий корень не куёт?
          Кто дубовую пенькою
          В печь не мечет сгоряча?    
Юлька подняла голову и удивлённо на меня посмотрела.
 - Чего это ты Хвостенку запел? И глаза закрыв,  закончила куплет –
          Кто кумы его тюрьмою
          Не кивает от плеча?   
- и уснула. А ночь поползла дальше.
  Существует такой замечательный, литературный приём – «как мы уже говорили на странице тридцать три, или в главе пятнадцатой» - великий беллетрист выдумал! Великий!! Доктор! Гиппократ!! От всех, всяческих и любых затыков лечит…. Не идёт у тебя, мучаешься, а тут раз и пожалуйста – строчек сотня (или хотя бы одиннадцать) и пока переписываешь, глядь, что-то придумается....
………………… «Кристалл – море – бездна! И как всякая бездна – вглядывается в тебя. Что создаёт внутри паузы напряжённость и сгущение воздуха. Столь сильное что  водород и кислород начинают царапаться – соприкасаясь с кожей.
  Тяжело, неуютно и прямо перед глазами – грани. Фиолетовые, синие, а ещё когда солнце – голубые и золотые…. И нельзя их сравнить ни с алмазом, ни с сапфиром. Обобщённый кристалл, как «художник» обобщённый – и живописец, и артист, и поэт…., и Иван Иванович…. Да! Иван Иванович – он же слизывал сладкий пот. Кто, кроме художника знает этот вкус? Ни кто!»………………………………
…………………… Но ежели я так борюсь с беллетристикой, то не можно мне сей приём использовать – стыдно. Как нельзя написать – «она трепетной рукой»…. Наблюдать, за никуда не исчезнувшим действом можно, а вот написать, после того как Джойс над этим надругивался – долго, мрачно, старательно, и обонятельно-осязательно….
Нельзя! Всё-таки очень забавное пространство – литература – рука трепетная есть, а слова нет.
  Я тут нашёл в Лёнькином подъезде книжку «Обществоведение» и прочёл – «культурное пространство создаётся за счёт общения людей и подразумевает наличие хотя бы двух человек». (Будва). Интересно и, наверное, правильно…, вот только…. Если один из присутствующих зашёл сказать – «Да на х..й всё это не надо!» пространство всё равно остаётся? Эдакое высказывание оно ведь даже не противоречие. Оно тот самый ветер, что горы точит.
  Не думаю я, что место это нами создано. И присутствие (при сути), и даже просто наличие (на лицо) наше в нём необходимо…. Не зависимо оно от художников и уж тем более от читателей или зрителей…. И…., И потому беспрепятственно бродят здесь – невыносимый в своей «матёрости» и величии Л. Толстой под руку с Репиным Ильёй Ефимычем, и наблюдают за ними гениальные Щедрин и Ге. У нас лишь право пользования – судоходство это, пожалуйста, а вот выпить море – фигушки! Даже если отвести от него все реки. «Культурное пространство» не то место, где события происходят, здесь они вершатся и творятся. Перемещаются звёзды, изменяется мироздание. Но может быть…? Может быть, и не прав Владимир Владимирович, вовсе никто ни кому не «мнёт нещадно ребро». А всего лишь сходится, с третьего раза, пасьянс «Паук»…., но…., и это  замечательно!   
   Бесконечная ночь…, бесконечная!! Луна зацепилась за карниз и не двигается ни на сантиметр…. Ни на миллиметр, ни на йоту. Стоит, замерла, застыла….
  Мир убог
       А мне до Бога
       Будет дальняя дорога.
       Светлый рай
       На земле подай…..
       ….Как верёвки край….
Давным-давно я эти строчки написал – тогда хотелось сократить дорогу и сейчас хочется. Очень хочется, очень!
  Вот хорошо Ивану! Он живёт вовсе не в «истории», не в «цепи событий» и не происходит с ним ничего – «на протяжении времени», а меняется он и всё вокруг  ежемгновенно…. И интересно именно это. Потому что именно так и есть всё в мире. Всё в нём и тебе остаётся прежним – только лежит не на виду, а чуть в сторонке…. И нужно только скосить глаза, чуть повернуть голову, присев изменить ракурс, лечь, задрать голову, уткнуться носом в землю, зарыться в подушки,,,….
          Кто от мира не зависим?
          кто ему узды не рвёт?   
          Кто ему от ямы лисьей
          Волчий корень не куёт?
          Кто дубовую пенькою
          В печь не мечет сгоряча?    
          Кто кумы его тюрьмою
          Не кивает от плеча?
  На сей раз проснулся Лёнька, но запеть, почему-то решил про буйный Терек и «порубанных, пострелянных людей». Жена не открывая глаз, залепила ему локтем в бок – затих и заснул. А тени на потолке нет – оживились и даже начали шуршать…. Они интереснее тех предметов, что их породили. Значительно. Ну, подумаешь – дерево. Тополь, или вяз…. Дерево и есть дерево! Роман и есть роман. А вот черновики! Там мысль видна – как она двигается, переплетается, шуршит…. 
  Не всё очевидное понятно – ох не всё!! И даже рукотрогательное – не всё…. Вот луна, ну как может зацепиться за край подоконника – она же круглая. А висит и не двигается!
…..Мир убог
       А мне до Бога
       Будет дальняя дорога.
       Светлый рай
       На земле подай…..
       ….Как верёвки край….
 В тот первый свой вход в монастырь я еще успел попасть на исповедь к отцу Марку. Но сначала меня отвёл в келью маленький, корявый, но очень важный ключник. Дал простынь и пододеяльник. Строго приказал стелить и идти на службу. В келье было одиннадцать коек – одиннадцать человек. Огромная комната.         
 Исповедь монахи принимают молча, в отличие от белого духовенства. Так принято. Что принёс, то принёс. А вот когда я стенать начал – что делать?!, да кто виноват?!. Отец Марк, из-под епитрахили меня вынул. Сказал – «терпеть надо!» И ласково так, но взашей, отправил в толпу молящихся. Старик крепкий, сухой и длань у него жёсткая.
  Я, не то что бы обиделся, но разочаровался и огорчился. Про терпенье я и сам знаю!
  А потом был беспокойный сон. Потом утро. Бодун. И воспоминание об огорчение и разочарование.
  И отправился я – со всем этим, гонять бодуна колуном и клиньями….. Вот интересно, сколько ещё лет такое определение борьбы с похмельем (ломаться на голяке) будет понятно? Да и какому количеству народа оно понятно сейчас? Трудникам, меня окружавшим – всем до единого! В России девяноста девяти процентам населения. А в мире….? Хрен его знает! Да и наплевать мне в сей миг на мир – нет, не наплевать, но отделён мир от меня верчением головы, затруднённым дыханием, ручьями пота, тремором рук и всего тела.
  Но лечение бодуна не сразу началось….. После утренней службы все отправилась на есть. Прямо напротив Собора Рождества Богородицы – Погребной корпус. Там сейчас трапезные, братская и трудничья – рядом, но входы разные.
 

Это был мой первый день в монастыре и потому от утренней трапезы отказаться я не мог – не знал разрешено ли.
  Есть начинали после молитвы и после молитвы же, не засиживаясь, вставали и выходили на работу.
  Между Погребным (трапезная) и Гостиничным корпусами была навалена огромная куча дров – вот к ней и отправилось большинство. И я с ними. Здесь и началось отделение от мира. Но опять не сразу, а после разбора колунов и клиньев. Мне не досталось ни того не другого.
  Распределив инструмент, все пошли курить. Через весь двор к Святым («Проломным») воротам и от них направо за Поваренную башню. А вот когда вернулись, мне как не вооружённому инструментом, велено было  сбрасывать расколотые чурбаки в кочегарку. Работа не интенсивная и напряжение не равномерное – преграды между миром и мной разрушает слабо... Но после захвата, оставленного кем-то без присмотра колуна, дело пошло быстрее.... К обеду я уже видел окружающее всего лишь сквозь тонкую занавесь….
  Тонкую, но находящуюся в постоянном движении, что сбивало и путало мысли. Занавесь мельтешила, даже когда я улегся в постель и закрыл глаза, и голоса братьев трудников сплелись в забавную косичку. Если такую косицу начать трепать,  расплетать, перебирать и тискать…, очень просто можно слететь с высокоумности в тоскливейшую благоглупость…. Про жизнь, которая есть болезнь и передаётся половым путем, и ведёт к смерти…. Тем более, что у меня из визуальных эффектов – точки да запятые. Запятые да точки.
  А начинался этот день с ворчания повара. Это я потом узнал что он повар.
  Очень он сетовал и переживал – гремя обувью и задевая соседние кровати,
- Вставать первым! Благодарности никакой! Не в нынешнем, не в будущем. Бабы эти паломницы!
  Был он человек хороший – как потом выяснилось, но сейчас мне очень хотелось дать ему в рожу! И если б тогда знал, что всех остальных  начнут поднимать, только через сорок минут - непременно дал! Когда повар ушёл, а я впал в сладкую дрёму, по коридорам, «училища механизации с/х. построенному в 1930 году», брат трудник повлёк звенящий колокол…. Аминь!
  И началось обучение и воспитание терпения…. И началось страшно – не знаю как для других, а для меня чистить зубы ледяной водой – кошмар, ужас, «смерти подобно»!!!!!
 Еще и струйка из крана тоненькая, вялая и такая холодная, словно на тебя покойник пописал.
  Мелочи – ти иху маманю!!
Естественные надобности в позе орла, публично и без туалетной бумаги.
В темноте, по холоду, идти за «Поваренную башню».
За башней курить быстро, меняя замерзающие руки.
Вернувшись в «келью», две минуты посидеть с закрытыми глазами и на службу….
  К этому нельзя привыкнуть!.... Привыкнуть можно, наверное, к терпению? Наверное…?, но есть ли это терпение? Оно же мягкое, тёплое – как шаль пуховая плечи греющая…., или путаю я терпение с покоем? С терпением – покой? ………………………
   До чего же легко разрушить слова… –  три раза повторил и уже какое-то – трепение…. И нужно придумывать, куда его пристроить, как использовать?  Придумать…, думать…, мыслить... разуметь…. Те две минуты перед службой – плавно качаясь на волнах дрёмы….. – всё важное и необходимое творится именно здесь в этом время-месте. Именно сюда в эту замечательность, тёплоту, мягкость и плавность  стекается то, что потом становится гениальными открытиями, строчками, велениями…, за две минуты перед службой.               
 Количество строчек у меня всегда было малым – если  «выделить всё», нажать «сервис», перенести полученную цифру на отдельный лист….  Посчитать года, в которые я собирал буквы в слова, слова в строчки…. Разделить это друг на друга. Будет обидно мало – до слёз. И чтоб не сильно огорчаться, можно счесть это болезнью – антиграфоманией. Есть ведь диабет сахарный, и он же несахарный, материя и антиматерия…. А вот у меня – антиграфомания!! И продолжая оберегать себя от огорчения рассудить – вот и наследие великих старцев  невелико…. Потом опять придумать про дрёму – время-место, гениальные идеи, тепло, плавно…. Получается складно - дремать у старцев времени не было – от того строчек мало…. Вот только как быть с двумя святыми Иоанами – Златоустым и Кронштадтским???   
  Нет! не болезнь это вовсе, а всего лишь стечение обстоятельств и черт характера! Просто я после дрёмы шёл не к листу бумаги, а водку пить и девок портить…. И очень я не любил бытописания, не хочу я его. Не хочу я во вне – хочу только внутри.
  Всё - колокол.
Коридоры.
Сто восемь шагов по холоду.
Храм, лампады, свечи, иконы.
Тетрадь с именами о здравии.
Служба.
  В соборе Рождества Богородицы внутренняя реставрация и ремонт закончены не были, и отапливался он только человечьим теплом да огнём лампад и свечей. Трудно было не задремать стоя. А нельзя!! Весёлый брат Фёдор – дававший тетради, строго смотрел за исполнением послушания…. 
   И от той же «болезни-не-болезни, стечения обстоятельств и черт характера» придумал я, как быстро и просто учинить гениальную вещь. Если верить Бергсону - «Всё что мы слышим и видим внутри себя – гениально…» И значит надо…- просто вытащить из черепа мозг. Положить его на разделочную доску. И деревянной скалкой для теста раскатать до толщины листа бумаги. Тогда сосудистая и паутинная оболочки, извилины, нейронные связи, и прочая и прочая – соткутся в буквы и строчки…. И всех делов!! И крови будет немного…. Мало ее у нас внутри черепа. Только когда кожу аккуратно надрезать да скальп снять – чуточку забрызжет…. Маленькими красными капельками по зелёным кустам, высоким горам, темным долам…. А складывание водопада из хрустальных кубиков, оно куда как мучительнее! Потому что дольше. И хрупкий он очень – водопад этот, ненадёжный и под разными углами, и при разном освещении – неодинаков. Так иногда уродлив, что плакать хочется!
  Матрёна
  Фадей.
  Мать Феофила.
  Татьяна.
  Алексей.
  Александр.
  Младенец Сергей….
Где-то к середине службы в храме теплеет – трудники и прихожане дышат, клиросные поют, свечи, лампады….
  Помню, каким я был старым – начиная лет с двадцати трёх, и примерно, до тридцати восьми…. А потом ничего – стал брить бороду.… Помолодел, и очень понравилось думать – не конкретно о чём-то, а просто думать. Это же прекрасная штука – огромное светлое пространство, по которому ты можешь шляться куда угодно, когда угодно и с кем угодно!! И встречаются там очень интересные неожиданности – «горбатого  могила исправит», а, каково!?!  Не просто надежда, а абсолютная уверенность! Я с детства, сильно сутулый человек и очень из-за этого переживал, расстраивался…, а теперь знаю – все будет хорошо! Буду я лежать замечательным двухметровым красавцем – брюнетом с рельефной мускулатурой.
  «Я из-за этого переживал» - неправильно, не грамотно, такая фраза – потеря образованного читателя… Отвернётся он от меня, «тьфу» - скажет такой читатель – «ему не книжки писать, а землю рыть лопатой». Потому что – пережить, это всего лишь – перебывать. Но…. Вот ведь какое дело…. – клиническую смерть то же «переживают» и можно спросить у того с кем это было – «Как тебе – всего лишь?».
  Так что, ну вас в задницу! (А если не литературно, то – в жопу!)
  «Всё врут календари» и словари. Не может, что бы то ни было связанное с жизнью, смертью, временем, подчиняться только законам грамматики и орфографии – есть ещё я. И тот, у кого сердце не билось дольше четырёх минут. И господин Лобачевский…. А правила грамматики, орфографии, пунктуации,,,, согласен, знать, что они есть надо обязательно – «что да, то да!», но и не более того…. Не более, не менее и всё равно  растопыривает меня спорить с г-ном Розенталем! Ну, не понимаю я!!
  «Из боязни не сделать — из-за боязни не сделать (первый вариант указывает на сознательный характер, второй содержит указание только на причину)». Попробуйте представить это визуально?
  «разгорелся спор у них — разгорелся спор между ними (в первом сочетании указывается среда, в которой совершалось действие, во втором — участники этого действия)» Розенталь.
  Ну ахинея же! В первом сочетание среда, а во втором «участники» – они где? Если человек внутри себя может представить некое эфирное место, где находится спор без участников…, – великий человек! А если он (человек) видит и снаружи и внутри себя только чёрные буковки, из которых составлено – «разгорелся спор у них»…, Бог ему в помощь!
  Ну, его Дитмара Ильяшевича, рождённого в царстве Польском 19 (31) декабря 1899 года и почившего в России 29 июля 1994 года.  Царство ему Небесное и пусть земля будет пухом.
  Всё мое топыренье не убедительнее рассказа Корнея Ивановича Чуковского о его борьбе за слово –   «отнюдь». И не смешно вовсе! Одно сплошное ниспровержение…, и от того это, что не было у меня учителя, такого, который заглавными буквами пишется.
  Фёдор
  Наталья
  Екатерина
  Мария
  Отец Епифаний
  Алексей
Руки с тетрадкой уже не мёрзнут – служба к концу идёт.
  А учитель мой под столом спит, свернувшись калачиком…. И нет в этом ничего оскорбительного!  Ведь, кто есть учитель? Человек, которому ты веришь и, с которым не споришь….. Вот и с Лёнькой не было у нас споров о сути – мы о ней – разговаривали….
  Но как часто мне хотелось его пришибить! Когда он съедал последний кусок торта – оставляя детей без сладкого, опаздывал на два часа, трусил и удирал, говорил гадости за спиной. А как он мне врал! С каким роскошным апломбом и полной уверенностью! Например – «прованское масло». Я лет пять-восемь был уверен в его рассказце, что это – «смесь растопленного нутряного жира, оливкового масла…, и не помню, толи просто сливочного, толи топлёного сливочного». Откуда взял?! – нет этого у Брокгауза! И у Молоховец - нет. Выдумал, зараза!
  Но как он заваривает чай!! Французы говорят – «научиться готовить еду может каждый, а жарить мясо это талант!». И с чаем та же история.
  Россия и так-то не очень чтобы чайная страна, а году в пятидесятом, грузинский мичуринец вывел морозоустойчивый сорт… - вот эти палки и продавались в магазинах за тридцать восемь копеек пачка. А Лёнька даже из них умудрялся изготовлять божественный напиток.
  В городе Кузнецке.
  Зимой.
  Ещё была жива мама.
  Сугробы кругом.
  В шесть утра радио орало гимн.
  Я тащился разгружать вагоны.
  Слава Богу, не каждый день.
  Ночью воровали уголь.
  Слава Богу, не каждую ночь.
Всё как у всех – импровизировали на огромной машинке «Рейнметалл-Борзик», как на рояле – он печатал свои стихи – играл я. Я свои – играл он.
  Всё как у всех….
  Жил-был на Николиной горе талантливый молодой человек…, - это не моя история…, это наше прошлое.
  Жил-был….,
Родители его померли и некому было его контролировать, заставлять ходить в институт, посещать семинары и факультативы. И все ровесники из близлежащих дач собирались у него, потому что контролировать некому, портвейн отбирать некому, некому делать замечания….  Был он красив, и – как рассказывают постаревшие ровесники – талантливее их всех вместе взятых. И подруга его была молода и красива. И были на той даче, на Николиной горе, ночные пьянства и буйства, и беспорядок, и грязь, и похмелье….
И чисто вымытый пол, и весёлый огонь в печке, и прекрасная фарфоровая головка подруги лежит у него на коленях, и он читает ей вслух – «По направлению к Свану»….
И опять друзья, и портвейн, и стихи….   
  Не моя история, я не был знаком, ни с тем молодым человеком, ни с подругой его, красавицей. И пусть они умерли одутловатыми, синюшными пьяницами, но не сгинули.
  А чай в советском союзе был ещё «Индийский», «Цейлонский», «№36» – смесь грузинского и индийского,  «№62» - смесь грузинского, индийского,  цейлонского и «Краснодарский» - не крепкий, но дававший очень красивый красноватый цвет. Купить номерные, в провинции было можно – стоили они на десять копеек дороже…, даже на шестнадцать, а это целая буханка хлеба…. Вот чай это сгинул! И КГБ, из-за которого  Лёнька ко мне в тот раз приехал, – прислали они ему повестку, с очень вежливой просьбой явиться. Так и было написано – «просим Вас явиться для беседы»…. Тоже сгинули!
  Такое вот прошлое.
   Остался от него страх – закроешь глаза, уснёшь, а проснёшься кругом Кузнецк – грязь, похмелье, коммунисты…. И не надо стоять службу, колоть огромные сырые поленья…. Всех проблем у тебя –
  утром
 доползти до винного магазина «Ласточка».
  «Настрелять» по две копейки на стакан разливного яблочного.
  Если уж совсем помираешь, выпросить в долг у продавщиц. Они таки дадут, они добрые.
  Потом само пойдёт.
  А вечером
 плакать, о том, что тебе стихи писать мешают.
  И очередная, сердобольная барышня будет гладить длинноволосую, непутёвую голову….
  И причём здесь коммунисты?
Притом – они суки здесь, что своим сучьим существованием оправдывали всё это!! И «Ласточку», и яблочное вино по «рупь семнадцать»….
  Такое большое, серое, липкое, вонючее как одеяло бомжа – оправдание. Огромную страну эта гадость накрывала. Каждого. По любому поводу – хоть гайки точить, хоть озимые сеять. Ну, какая, на хрен! партия, могла такое выдумать и совершить?! Да никакая! Не в человечьих, это возможностях…. И от того ещё горше. И банальнее….
  Можно же так сказать – мне банально? Сказать – вряд ли, а думать – сколько угодно!!
  Кошка на окне сквозь стекло, с голубями ругается – тоже ведь о чём-то думает!!!
  Нет, не получается у меня с терпением…. Даже не смотря на очень убедительный разговор с братом трудником.
  Был тот брат без руки – правой и устраивался всегда у края стола. Я этого не знал и удивился, когда он попросил меня местами с ним поменяться. Поменялись.
Помолились.
Сели.
Еда в монастыре обильная и разнообразная. Соления, мочения, горячее, холодное. Мяса не дают. Но даже в пост, когда нет и рыбы – голодным не останешься. Но вот с «попить чайку» - беда. Только я потянулся вторую кружечку себе налить. Как всех подняли на благодарственную молитву. Видя мою растерянность и огорчённость, сказал мне безрукий брат.
- А вот так! Дома чаёвничать будешь. А пропил дом – делай, как скажут.
  И стало мне совсем банально!!!
  А та кошка, что с голубями ругалась жила у Михалыча. И ко мне относилась без всякого уважения! Топталась по мне спящему. Сбрасывала мои вещи со стула. Хотя хозяйкой она не была, была приходящей, или, попросту говоря – гулёной.

                113.
Настя резко повернула руль и припарковалась, подрезав несколько машин.
- Выключи, наконец! своего «Мишутку» и расскажи в чём дело?!! – она повернулась к Маше и замолчала – лицо девушки было не опрокинутым, не перевернутым, а пустым до прозрачности.
  И тут машину качнуло. Здоровенный качок стоял  у окна и орал.
- Ты чё, сука драная! Совсем нюх потеряла??!!! Дверь открой?!
Настя испугалась. Блокировала дверь и потянулась к ключу – уехать….. Но не успела. Маша вышла из машины и встала перед мужиком. Тот глянул на неё и попятился….  И тоже не успел. Девушка дважды ударила его в горло. 
  Попытка Насти оттащить Марью от хрипящего на асфальте тела оказалась неуспешной, та просто стряхнула её с плеч.
- Машка! Стой! Машка! Убьёшь! – Настя кинулась к прохожим.  Помогите!
  Двое парней пошли к ней…. И тоже не успели.
  Маша остановилась, поправила волосы и вернулась в машину.
  Настя с парнями подошли к лежащему мужику. Выглядел тот хреново, но был жив.
- Слава Богу! – девушка перекрестилась.
- Охранница? – Спросил один из парней.
- Подруга.
- Повезло тебе с подругой….
- Ага. – Настя кивнула. – Что делать-то теперь?
- Уезжать. – Второй парень наклонился над пострадавшим. – Мы его в сторонку оттащим, что б ни мешал. А ты за руль, и ходу!
И опять не успели. Резко остановилась милицейская машина. Перегородив выезд.
                114.
Николай Сергеевич и Сергей Александрович – чай пили с удовольствием.
- Слушай, Серый – покажи мне ещё раз, как ты его завариваешь?!
- Вот Чума! Сколько можно, я же говорил….
- Помню, помню – «еду готовить всякий может, а мясо жарить – талант». Но мясо-то у меня лучше, чем у тебя получается.
- Шашлык не блюдо!
- Ага! А кто – херудо?
- Еда.
Спор прервала песня о «Мишутке» из телефона на столе.
- Поменял бы ты её – ворчал Серый, пока Александр Сергеевич брал трубку.
- Да, – и довольно долго слушал. – Хорошо, успокойся. Вы где? Понял – буду через две минуты. Скажи Машке, что б больше никого не трогала. – Свернул телефон и, направляясь к выходу, ответил на вопрошающий взгляд друга.
- Настю с Машкой у нашего дома менты застопили.
- Что за Машка?
  Но Чума уже вышел.
 - Вот блин! Ну, не понос так золотуха!!
И хозяин дома поудобнее устроился в своём роскошном кресле.
                115.
Пальцы быстро стучали по клавишам. На экране в рамочке под словом «Запрос» появилось – «Боборыкина Анастасия Дмитриевна. Адреса – дача, квартира. Планы, развёртки». Мышь уткнулась в кнопку «Отправить»
 Текст ушёл. И под значком ФСБ появилась и замигала надпись – «Ждите ответа»
                116.
Чума остановился за спинами любопытных. Он спокойно и внимательно разглядывал ментов, потерпевшего, уже осмысленно хлопавшего глазами, и бормотавшего – «Я, тя суку!». Поникшую Настю. Он не торопился, но увидев лицо  Маши, стремительно шагнул вперёд и как-то сразу оказался рядом с ней. Пустые глаза девушки заволакивала мутная пелена, а пальцы хищно шевелились. Когда Чума обнял её за плечи, она попыталась его ударить.
- Тихо, сестрёнка, тихо!
- Чума. – Маша впилась ногтями в его грудь.- Чума.
- Всё, сестрёнка! Всё путём…. Остынь. – Он погладил её по голове. – Я разберусь.
- Гражданин, гражданин, - дёргал его за рукав, молоденький лейтенант. – Вы кто, гражданин?
Александр, не отпуская девушку, повернул голову.
- Адвокат я, а тебе лейтенант, пока ещё – товарищ.
Потерпевший со словами – «порву суку!!» начал подниматься.
По прежнему обнимая Машу, Чума развернулся и вогнал носок ботинка мужику в солнечное сплетение. Тот опрокинулся на спину и с шумом обгадился.
                117.
По экрану монитора бежали строчки, выстраивались в столбики текста под рисунками и кальками.
                118.
Рядовые менты разгоняли любопытных. Чума, посадив девушек в машину, вернулся к лейтенанту, державшему в руках удостоверение.
- Ну и что, мне с вами делать – Николай Александрович? Дело то ведь подсудное….
- А давайте у засранца спросим – товарищ лейтенант.
Служивый хмыкнул.
Чума опустился на корточки рядом с потерпевшим, достал из кармана платок приложил к носу.
- Ну, чё, бычара, мне Кузьме сейчас сказать, что ты со мной разборки решил устроить? – Качёк дёрнулся, хотел, что-то сказать. - Или подождать пока отмоешься? Чума поднялся, достал из кармана телефон. – Погоняло как твоё?
- Нет базара. – Потерпевший перевёл взгляд на лейтенанта. – Начальник, претензий нет, я сам упал.
- Вот видите, товарищ лейтенант, – Чума широко улыбнулся, - на нет и суда нет! Можно я старшине пару слов скажу?
- Можно…, а зачем?
- Надо, лейтенант, надо! – И взяв пожилого, усатого старшину под руку, Николай отошёл с ним в сторонку. Что-то пошептал, что-то передал. Открыл дверь Настиной машины, бережно переместил хозяйку и сел за руль.
                119.
Старшина развернулся и пошёл к лейтенанту и потерпевшему, который так и сидел, привалившись спиной к колесу своего джипа.
- Ты, тихонько в багажник залезай – служивый ткнул качка ногой в бок. - Мы тебя прикроем. Штаны снимешь, подотрёшься. Потом голяком за руль и ходу…. Понял? – И ещё раз пихнул его, но чуть сильнее. 
                120.
Серый не торопясь поставил на пол чашку и взял мобильник.
- Слушаю. – Он молчал, кивал головой и ехидная улыбка, медленно поднимаясь, заполняла всё его лицо. – Да, Коленька, да, я всё понял…. Но скажи мне, сладкий мой, что это за Маша такая, что ты не водилу вызвал, а сам её на дачу повёз?
                121.
- Ну, ты…, Серый! – Чума был возмущён и смущён. Он как бы ненароком скосил глаза на Настю, но она внимательно смотрела в окно.
- Ты кончай!

                122.
- Чё, Серый, чё кончай??!! Ты будешь по дачам раскатывать, с барышнями, а я Тимоху воспитывать? Нехорошо это. Не правильно!! – И Серый выключил телефон, лицо его озаряло искреннее ликование.
- Попал Чума! Ой, попал!!
                123.
- Вот зараза!! – Николай захлопнул «раскладушку» и сунул в карман. – Конченая зараза!
                124.
- Старшина, - Лейтенант аккуратно уложил в карман доллары. – А почему, он сказал – «пока товарищ»?
- При советах, граждане все в зоне были – Он застегнул пуговичку на рубахе – По приговору…, а до приговора – по закону – товарищи….          
                125.
Лёня, Яков и Миша стояли у огромного открытого холодильника и восхищались его обилием.
  Шерман цапнул половину окорока и, взмахнув им как дубиной заорал.
- Да! это я понимаю! Да здравствует капитализм!!
- Оно конечно…. Пусть здравствует…. – Яков с сомнением покачал головой – А, Настька нам головы не поотрывает? – Он глянул на Лёню.
- Нет, если виски её дороженные не выпьем.
Стоящие у дверей кухни охранники дружно заржали.
- Чего смешного – сатрапы!? – Миша повернулся к ним и ещё раз взмахнул окороком. Но не испугал.
- Ага, Настасья Дмитриевна, так и сказала… - Старший охраны, широко улыбаясь, подошёл к столу и поставил на него большой пакет, который приятно и громко звякнул.
- Одна звенеть не будет. – Яков заглянул в пакет и счастливо продолжил. – А две звенят не так!! Потом оглядев охрану, озабоченно добавил. – Боюсь, всё равно не хватит – вы вон, какие здоровые!!
                126.
 - Ну, как, сестрёнка – успокоилась? – Чума смотрел в зеркальце на Машу.
  Девушка, молча, кивнула.
- Может фляжку дать?
- Мне дай! – Настя, резко повернулась и протянула руку.
  Чума достал из внутреннего кармана фляжку.
- На. Только осторожней….
- Я знаю – тридцать лет выдержки…- Девушка лихо хлебнула и задохнулась. Николай свернул на обочину и остановился.
- Вот не дала договорить! – он хлопал Настю по спине – Вода, какая есть? – Он обернулся к Маше. – Спирт там был – чистый.
  Настя, хватая ртом, воздух открыла бардачок, выхватила оттуда бутылку минералки, и припала к ней.
- Ну…, ну ты… - глаза девушки полыхали гневом…
- А чё я? Не торопилась бы, – Чума забрал у неё фляжку –  я б показал как надо. – Он глотнул, медленно выпустил воздух. Сделал паузу. Моргнул. – Вот так надо!
  Настя протянула ему воду.
- Себе оставь. 
- Страшные вы люди – девушка закрутила головой – Одна чуть человека не убила, другой спирт пьёт, не морщится – страшные! – Она сделала паузу и добавила, закручинившись – И с начальником ты разговариваешь грубо и неуважительно!
  Чума хмыкнул. Маша тоже.
- А ты что ржёшь?!! Может и ты, спирт без закуски пить можешь!?
  Маша, молча, взяла из рук Николая фляжку. Глотнула, медленно выпустила воздух. Сделала паузу. Моргнула. Но вот сказать ничего не смогла, беззвучно шевелила губами и на глаза наворачивались слёзы.
- Ну, слава Богу! – Настя протянула ей воду. – Может и с начальством, вежливо говорить будешь!
  Чума захохотал и завёл машину.
- Едем?
- Нет! – Настя взяла фляжку. Глотнула, медленно выпустила воздух. Сделала паузу. - Вот так надо! И гордо посмотрела на Машку.
- Да-а, - та вытерла слёзы. – Вторая-то всегда – соколом!
- А ты попробуй!
  Настя протянула фляжку, но её перехватил Чума.
- Нет барышни! Лучше я заеду, вам что ни будь куплю. – Он положил руку на плечо пытавшейся возразить Насти. – Я честно, Насть… Голос посадишь…. – И убрал спирт в карман.               
                127.
- Ладно, иди – Серый развернул мальчика и тот вышел из беседки.
- Нет, Саша, воспитатель из меня никакой!
- Из меня, судя по всему – тоже. – Батюшка провел руками по рясе. – Даже курить захотелось!
  Сергей внимательно на него посмотрел. Вытащил пачку сигарет, прикурил, протянул другу.
- Кури. Если кто появится, отдашь.
- А запах? – Александр неуверенно протянул руку.
- Ребят позову, - жвачку принесут.
  Батюшка сделал несколько глубоких затяжек.
- «Три раза уговаривай брата своего, а потом отойди»…. – Серый тоже закурил.
- Он не брат, он пацан!
- То-то и оно, что пацан. Пацан! И в пацаны уйдёт….. Помнишь как у Михаил Афанасьевича – «Кровь!»
- Да, ни так это!
- А ты не спорь с Богом, - он даже деревьев не уравнял.
- Ага! А господин Кольт – уравнял?!
- Нет. – Серый достал из кармана маленькую пепельницу с крышкой, протянул Александру.
- Слушай! – он оживился. -  Надежда с детьми ведь не в городе?
- Нет.
- Поехали со мной!
- С чего вдруг?
- У Чумы барышня завелась…. Он её самолично на дачу повёз. Может женим?
- Да брось ты?!?
- Ну не женим так по рингу его погоняешь, а то зазнаваться стал!   
                128.
  Солнышко уходило, оставляя золотую дорожку на рябой воде канала. Старый бомж смотрел, как это золото разбрызгивали утки…. И не улыбался. За его спиной, в комнате, собрались тени. Плотными облаками, почти тучами они клубились по углам. Противной мутной пеленой накрыли стол, стаканы, закуску, тело Захара на кровати.

  Кошка ругалась с голубями долго и обстоятельно, казалось, что и слова, для человеческого понимания ясные – проскакивали. Со словами этими я был согласен совершенно, а вот со скидыванием вещей, категорически – нет!
   Ругань закончилась, и гулёна со всего маху прыгнула мне на живот. Я, в общем-то, был к  этому готов, но всё равно приятного мало. Тем более, что приземлившись, она начала усиленно топтаться, готовясь к следующему скачку.
   В комнате Михалыча многое множество лепиц и нелепиц, которые лежат, стоят и валяются на всех плоскостях, существующих в маленькой комнатке. От того кошка и топталась – выбирая, более или менее свободное место, для завершения полёта. Понимаю её, но приятного мало…. Потому что внутри организма моего – плохо.
  А ещё огромная нелепица – сам Михалыч. Тоже на плоскости лежит и сопит громко…, ну просто нелепище! И обидно, что кошка, хоть головёнка у неё с орех, а соображает!, на объёмный живот Михалыча, ни в жисть, ни прыгнет! Хотя лететь до него не далеко и приземляться мягко…. И мне бы радость.
  Большая нелепица господи Потапов, – даже больше холодильника..., но чуть меньше шкафа…. И процессы мыслительные – внутри него мне не понятны. Была драка.  Давным-давно. Начальник экспедиции Софронов – человек замечательный и непредсказуемо буйный, пригласил нас отметить окончание полевого сезона….
  Отмечали мы в «Мороженице», что на старом Арбате, сразу после «Прагой». Смешно и забавно. Здоровые, бородатые мужики, за мраморными столиками, разливают под столом водку и закусывают эклерами…. А драка была с соседской компанией, которые всё делали как мы, но  закусывали, развесной килькой пряного посола, разложенной на газете. Что вызвало мои презрительные замечания и…. И понеслось!
  Тогда меня и удивило Михалычево мышление. Думаю и противников наших тоже…. С  диким криком – «Я не хочу драться!!» Потапов размахивал ручищами, да так точно, что нам оставалось только добивать поверженных.
- Михалыч, помнишь как мы на старом Арбате – дрались?
  Ничего он мне не ответил, и никакие волны не пробежали по его лицу. Не всколыхнули бороду, не напрягли лепёшки губ.
  А битву ту начал я – из-за запаха рыбы…. Очень я его не любил, не люблю, и любить не буду! Запах нищеты, неустроенности, пустоты за спиной. Очень попрошу, что бы на моих поминках рыбного не подавали – даже в пост…. Если те поминки будут, если будет, кого просить, а те, кого попросишь, послушаются. Сколько допущений!! Но всё равно меньше чем в теории относительности, построении законов вселенной и законов деятельности человеческого мозга.
  Кошка передумала прыгать и, свернувшись клубочком, заурчала. Приятно, хорошо, тепло, но обида остаётся – без моего приглашения она это сделала.
  Высшая стадия похмельной обиды – искренне на кошку…. Достиг! Нет спора - достиг!! Можно это завоевание поставить в один ряд с тем, что мозг мой есть точное отображение михайлычевой комнаты – многое множество лепиц и нелепиц, которые лежат, стоят и валяются на всех плоскостях. И если сейчас взять в руки деревянную скалку для теста, положить мозг на разделочную доску и раскатать до толщины листа. Сосудистая и паутинная оболочки, извилины, нейронные связи, и прочая и прочая соткутся…. Скалка есть – я совсем недавно видел её в ящике кухонного стола, доска разделочная есть – правда очень старая и щербатая – будет противно! Но можно потерпеть – потому что результат может оказаться очень даже интересным! Лепецы, нелепицы, господин Потапов, и всё это на щербатой, засаленной разделочной доске….
  И вот тут кошка совершила прыжок. Я, наверное, не заметил, когда она перестала мурлыкать и начала топтаться, или она прыгнула сразу – не меняя позы. Но полёт её завершился на пузе хозяина дома. А это недопустимо! Но как, же смешно….
  Михалыч упал с кровати и описался. Орать он начал не достигнув пола, а глаза сумел открыть только после того как дважды треснулся башкой – о шкаф и потом о холодильник. Именно в таком порядке.
  На крик прибежали Михайлычев сын и бывшая жена…. Смеха не сдерживали, сочувствия не выказали, но не это не интересно, а то, – знала ли кошка – совершая злодеяние, что дверь на лестничную клетку открыта? Что трёпка будет – знала точно. Бивали её неоднократно. И вот что сподвигло – знание о ненаказуемости или «охота пуще неволи»? Но и в том, блин! и в другом случае, ни как это с Павловскими рефлексами – не уживается…. От того и был Иван Петрович таким верующим – не пропускал служб и постов. Да и не могло среди великих учёных быть сомневающихся в Боге. Не могло! Ведь имелись же у них личные кошки? – имелись! И ещё они очами видели величие, грандиозность, стройность и безупречность движения мира, и ничего в нём не понимали…. И что бы хоть как-то приблизиться, хоть кончиками пальцев коснуться, этой сотворённости и управляемости, выдумывали тысячи гениальных допущений. E0 = mc2   
  Эк, меня топырит-то! А всё кошка!
Кошки.
Окошки.
Печки.
Тепло.
Уют.
  В той ложбинке, в горах, рядом с неолитической пещерой, куда я уходил впитывать солнце всем телом сиречь - нагишом, тепла было сколько угодно, даже жары, а вот уюта вовсе не было.  Вид на окрестности роскошный – что да, то, да! Но большое всё и не плавное – угластое. И камешки под спину попадаются острые, колючие – извертишься весь, пока устроишься. Плавишься, конечно. Вытекает из тебя вся гадость – неудачи, неулыбки своих, ухмылки чужих, ненужные застолья, пустые разговоры, никчёмные романы.… И замечательно это…, вот только…, когда глаза открываешь – огромное всё вокруг и не плавное – угластое. Такое ни какой скалкой, ни на какой доске не раскатать! Но красиво – нет спору! Красиво и величественно…. А глаза можно и не открывать….  Можно сочинять, как эти неолитские обитатели пещеры выбирали не только жильё, но и окружающие виды... Я в детстве читал книжку – о первобытном пионере – он огонь спасал, угли прятал и ещё, всяко разно, геройствовал…. Препинается мысль, не плавно течёт, может из-за того что вокруг всё угластое? Но ведь глаза- то закрыты!
  Смежены веки.
  Сомкнуты вежды,
  Опущены ресницы
  Тьма внутри головы….
Нет, всё-таки не тьма – сумерки. Солнышко кожу пробивает. И растекается по своду черепа, прилипает к нему, как некое мерцание. Как свет жемчужный, свет неяркий…, - красивый, но неласковый, неуютный…. – из-за громадины этой, корявой, что над головой висит. Скалой называется…. Не сравнял Господь деревьев, не выровнял гор, не спрямил рек и ручьёв…. Вот и маюсь теперь, вглядываясь, что это за чёрные буковки и разноцветные кляксы в сумерках перемещаются….
  И почему, они заразы! стройными рядами не ходят?!! Как было бы хорошо!
- Лёха! – Вадя стоял у спуска в ложбинку и стыдливо отводил глаза. По аборигенским понятиям, загорать нагишом – неправильно. – Давай, надевай штаны. Ребята вернулись.
  Вадька относился ко мне с уважением, но как к равному – без почтения…. 
  На самом деле - почтение осетин и вообще кавказцев, оно к равенству отношения не имеет….   Осетин равен только осетину – ингуш – ингушу – грузин – грузину и, ни как иначе!
- Ну, вот скажи мне – зачем тебе коричневая задница?
- Для уверенности.
Вадька, даже остановился.
- В чём уверенности!
- Да не в чём, а в ком. В себе.
Вадя продолжал стоять у ржавого трактора. И очень внимательно смотрел на меня.
- Успокойся. Ориентация у меня нормальная! А вот уверенности в себе – маловато. От того я и камушки поднимаю….
- Я думал, ты камни ворочаешь, чтоб  похмелье прогнать… - терский казак чесал редковолосую голову и с места не трогался.
- Для этого – тоже… - теперь и я внимательно рассматривал приятеля. И вообще всё что вокруг – поменялось. Оно – это «вокруг» – жёстче стало…,  – намного. И чертополох, обступивший ржавые гусеницы, вылез на первый план.
- Лёх, ты честно скажи, ты не пидор?
Всколыхнулись во мне дворовое детство и юность, и уроки сиделых друзей.
- Ты чё сказал!?! Ты, знаешь, что за слова отвечают? – Двинулся я вперёд.
  Не уходит из человека прошлое, никуда и ни когда! После такого – «чё!» до драки остаётся только расстояние между противниками. А до казака редковолосого, на его счастье, было шага три-четыре, и по неровной поверхности….
  Не произошло драки, – Вадька сказал какие-то слова, я кивнул, – успокоились…. Чертополохи убрались на второй план. Прозрачность воздуха от кристальной вернулась к обычной.
  Сыграть такое невозможно – я пытался – потом в долине – рассказывал сказки о том, какой я крутой – Вадька только улыбался.
  Семь печатей, Господь возложил на Каина, что бы больше никто не мог душу свою погубить убийством…. Семь! И одно дурацкое слово!, и одно дурное воспитание!, и одна не стираемая память!, и…!, и…!, - и всё равно семи причин не наберётся. А вот Господь приглядывает  – четыре шага по неровной поверхности до цели, а не на расстояние удара. В руках ничего кроме спальника. Противник хоть и не трус, а отступил…. Если задуматься, еще четыре преграды найти можно.
  Сколько же труда и страданий нужно положить, чтобы добраться до чужой смерти?! Тьмущую тьму!, даже если в один миг.
  А вопрос тот дурацкий, как, оказалось, задал мне Вадька, по просьбе «пацанов». Это он мне потом рассказал. Причём – если бы ответ оказался положительным – да пидор, отношение ко мне сильно не изменилось. Ну , режиссёр, ну писатель, ну пидор…. Так – немножко прибавилось снисходительности – бы…. Ну и обниматься перестали…- бы.
- И что ты им сказал?
- Сказал, - «он мне чуть кадык не вырвал»…. – Вадя покрутил в руках пачку сигарет – Я, правда, думал, вырвешь…, глазищи у тебя были…. Не дай Бог!
  Разговаривали мы в долине, в городе Владикавказе – бывшем Орджоникидзе. В огромной квартире, которую друг мой наконец-то купил. Но до разговора этого было далеко…, очень, а до избушки с выпиванием и закусыванием чуть-чуть шагов.
  Кроме вернувшихся дежурных Саши и  Эльбруса, прибыли ещё гости – опять на меня смотреть!
  И может, кто ни будь из них, был разочарован новой информацией – что я не пидор. Скорее всего, мальчонка с крашеными волосами. Он за сутки гостевания – раз пятнадцать, рассказывал мне какая это интересная работа – кино. Я как мог, отговаривал, рассказывал байки, умеренно выпивал, курил анашу, ел варёное мясо.
  Варёная говядина, Это не блюдо, это Еда. Именно так – с большой буквы. Ничто другое не может сравниться с ней по убедительности. А уж  разные там шашлыки и вовсе – баловство! И солить Её надо не во время варки, а потом – в большой миске, крупной солью и перемешивать руками. И никаких специй!
  Господи! какая тоска! И нет возможности объяснить крашеным и не крашеным мальчикам, что мне влом слушать их!, влом говорить. Мне хочется только выводить чёрные строчки на балом листе, и ничего кроме! А вот этого права я и не заслужил…. Можно так сказать – не заслужил тем? Можно. Не заслужил тем, что имея выбор писать или выпивать? – всегда выбирал второе! И, если честно, то я, и такие как я – самые, что ни на есть, пострадавшие от разрушения и исчезновения советской власти.
  При ней, поганой – сидя в горах у костра, я бы не чувствовал нелепости и нечистоты, а был бы горд своей гениальностью. А на мальчонок смотрел не с завистью и жалостью, а с превосходством – я, мол, знаю, что такое экзистенциализм, и не говорю «ложить» и «звОнить».
  А костер мальчонки развели, потому что было их много – человек, наверное, семь и вместе с постоянными жителями базы, в избушке все не умещались…. Но может быть и для видов, как те неолитяне.  Искры на ветру,
тёмные громады деревьев,
тени мечутся,
языки пламени скачут.
Красиво – спору нет, но холодно блин!
  Холодно, даже лягушки не орут. Холодно и завидно – мальчишки любят эту землю, а я нет! Ни ту, что в горах ни ту, что в долине ни ту, что на равнине…. И это ещё одно пострадание от коммунистов…. Когда они (большевики) были везде, я для себя решил – это ваш народ!, ваша родина! И идите в задницу! А совдепия возьми да и рухни. А стойкая нелюбовь к земле и людям её населяющим возьми да и останься…. И что мне теперь, по капле выдавливать из себя свободного человека? Только как это сделать? Как продраться сквозь огромное количество мелочей?     Вот чудесный Гиляровский обо всех грязных притонах писал с любовью – это были его притоны, а нас в сраные пивняки загоняли насильно. Я эти пивняки помню – «Головин», «Зелёные ворота», «Сайгон», «Пентагон», «У брата» - на улице Дмитрия Ульянова, «У еврея» - на улице Ферсмана. И ещё куча безымянных, одинаковых – по щиколотку в моче, с пол-литровыми банками вместо кружек, и то, что в банках вовсе не пиво!  И от того у нас Веничка Ерофеев, который пытался это любить. Царство ему Небесное – человек был, безусловно, талантливый. А то, что мат не читается,, не его вина – его беда.
  В «Головине» - на Сретенке был замечательный вратарь – ростом больше двух метров и длинна каждой руки примерно такая же. Толпа, ждущая своей очереди, глядя на него, даже не роптала, мелко-мелко перешептывалась. Помню, как он меня из толпы вынул.
  Друзья пришли раньше и уже заняли столик,  а я припозднился.
- Пусти? – Говорю. – Меня там ждут.
- Погоняло как?
- Моё?
- Того кто ждёт.
- Трояк.
Вратарь развернулся, при этом ноги остались на месте, а верхняя половина ушла внутрь пивняка.
- Трояк есть?!
Получив удовлетворительный ответ, голова с плечами вернулась. Бесконечная рука взяла меня за шиворот. Пронесла над людьми. Поставила у дверей.
- Иди.
Я и пошёл.
И что, я должен это любить?!
  Во Владикавказе подобного не было, даже когда он назывался Орджоникидзе. И пиво было вкусное и разное. «Жигулевское» –  светлое и «Бархатное» – тёмное…. Но Владикавказ уж точно не моя родина!
    Холодно, даже лягушки не орут. А ведь уже начало июня!
- Алексей Иванович, может вам одеяло принести? – Эльбрус осторожно тряс меня за плечо. – А то уснёте и простудитесь.
- Да, нет, не усну – у меня же глаза открыты!
- Ну! Вот «Проф.», умел и с открытыми глазами спать!
  «Проф.», это сокращенное – профессор, а профессор – кличка. Легенда, много чего о нём слышал…. Судя по всему – буйный алкоголик. Мог с одним ножом отправиться по горам в Грузию. Мог выйти из дома с мусорным ведром, в тапочках и отправиться на море. Похмелялся уксусом. На древо – так чтоб оно огнём горело, не мочился. Погиб. Толи замёрз, толи убили, в очередном путешествии.
  Не жалко мне его…, скорбеть – скорблю, а жалости нет….
Родины нет.
Жалости нет.
Дома нет…
Всё от скверности характера. Таков ответ на вопрос – «от чего?». А вопрос – «зачем?», он вообще как пистолет Стечкина – исключительно для личных нужд, проигравшихся в карты, господ офицеров! Про пистолет мне рассказал, друг мой Вовка – капитан военно-воздушных сил. А с вопросом – «зачем?», я  так часто сталкивался, и извне, и снаружи, что понял его полную бессмысленность. Когда сей вопрос приходит извне – хочется дать в рожу. Когда изнутри – избавиться, как  от геморроя.
  Зато знаю ответы на оба извечных.
«Кто виноват?»  - я.
«Что делать?» - молиться.
   Песчинки на берегу моря считал и понял –
Я.
Молиться.
Давным-давно – в романе номер один, недалеко от посёлка «Волна», на берегу Керченского пролива.
Тоже загорал нагишом.
Тоже диаспора.
И тоже выжил….
  Для того чтоб смотреть на  мысли – кляксы эти разноцветные.…   Делить их на маленькие черные буквы, строить из букв слова, из слов фразы и маленькие домики эпизодов….   И упорядочивать их….  Всегда есть нечаянная радость – узнать, что сложится из этого блекло-зелёного облака, по виду похожего на раковину, а по ощущениям на утреннюю дремоту….   Нечаянная радость…
  Но там было одиночество. Много.
А здесь…. Вот Эльбрус притащил одеяло.  Не обо мне он заботится, а о горах своих – «помрёт дурак, а горы виноватить будут»….  Я к нему хорошо отношусь, он ко мне…. А вот такая незадача…. Нет никакой незадачи, а только скверность характера! А она от притяжения земли – гравитации, ти её маманю!
  Всё просто. У жён и любовниц – сиськи до пола, у самого – щёки до плеч…. Как тут не зловредничать? Никак. А ещё и – «Многие знания – многие печали»…. И не в книжках дело, а в гулячестве жены и предательстве друзей. Нет, и  в книжках тоже…, зело тяжко мне слушать все эти «ложить» и «звонить». Как это у них получается?! Ведь все эти ребятки, студенты Северо-Осетинского Государственного Университета. 
  Спать надобно идти. Спать. Лечит всё сон…. И явится мне зелёное облако, по виду похожее на раковину, а по ощущениям на утреннюю дремоту…. 
  Таки уснул, блин!, у костра! Согрелся и уснул.
   «А просыпаюсь, нет никого! Ни слуг, ни гостей. Бросили генерал-губернатора…. А мог я во сне умереть и никто бы не знал!». Алексей Николаевич Толстой. Роман «Пётр Первый». Строящийся Санкт-Петербург и князь Меньшиков пришёл в гости к братьям Бровкиным.
  А вот был ли автор графом – неведомо. По причине страстной любви. Но дворянином был.
  На этом романе я учился читать. Знаю его наизусть. И о Мережковском знаю…. И очень обрадовался, когда встретил у Набокова – «блестящая компиляция!»
Набоков.
«Дар».
Москва.
Семидесятые.
Мысль прорывалась сквозь пьянки и советскую власть…. Но вот была ли она горячее нежели, мысль, прорывающаяся сквозь сытость и благополучие? Может быть сладкие булочки, для художника страшнее? Не знаю – опыта такого нет, а точка отсчёта – я, и другой никогда не было. Но кажется, мне – окружающая среда к мысли никакого отношения не имеет. Что и доказывается похожестью всех художнических жизней. А это, в свою очередь, являет нам, что я пигмею не брат, я пигмею – един. И 
из чего следует – моя ненависть к советской власти, только мое личное дело и ничего боле.
  А Набоков приходил ко мне в такой последовательности – тамиздатовская книжка «Приглашение на казнь. Стихи».
Слепая, самиздатовская копия «Дара».
  Очень помню, как хотелось подходить на улице к людям и говорить – «дураки!» я «Дар» читаю! Ни с одной другой запрещенной книгой такого не было – ни с Пастернаком, ни с Солженицыным. Да и вообще ни с кем другим… – разве что с Цветаевским «Казановой»….
«И кроме этого стекла мне
 в жизни больше ничего не надо!»
Завернулся я в одеяло - покрепче. Встал на ноги - потвёрже. И пошёл в избушку – спать….
  Но не удалось – перехватили. В избушке сидели те, что постарше – Борян с друзьями…. И спать я не лёг, а рухнул в беспамятстве….
  Не жалко забыть, то о чем говорили, жалко того, что придумалось…. Оно, если и осталось – изменилось до неузнаваемости. И в неузнаваемости этой было выброшено – за ненадобностью. Одна надежда – старик бородатый на остров взял.
  У Михалыча, на книжных полках стояла только «Лолита». У жены его – бывшей, три Набоковских тома, не академические, но хорошего издания. А Марины Ивановны, ни там, ни там, почему-то нет. Или есть, но не на виду стоит? 
  Михалыча сейчас не спросишь – он портки стирает и к разговору не склонен. К Вере идти неохота, а Егорка вряд ли знает это имя…. Вот ведь странная штука? Ни господин Потапов, ни жена его – не гении, но природа очень на их ребёнке отдыхает – «в полный рост»! Воистину – «всё врут календари!». И маленькие календарики тоже врут.
И врёт теченье рек и лет.
  А правда в том, что припрётся сейчас Михалыч и будет ворчать, и сопеть, и пыхтеть и есть у меня два варианта – уйти к Лёньке, или попросить у Веры взаймы денег и спровоцировать продолжение пьянки здесь…. Но всё решилось само собой. Хлопнула дверь, а через десять минут пришла Вера с бутылкой коньяка. Это она Егорку в магазин посылала.
Но пьянки, как, ни странно, не состоялось. Пришёл Михалыч – чистый и на удивление тихий, сам над собой посмеялся. Не пыхтел, ни сопел. Выпили. Говорили об умном.  Перемежали коньяк чаем. Михалыч не сопел и не пыхтел. И даже сходив ещё за одной – не надрались.
  Горячий чай.
  Приятная беседа.
  И пусть «всё врут календари»
  И маленькие календарики.
  И врёт теченье лет и рек.
Приятности таки случаются…. Но, блин! – редко.
  Ну и пусть – редко! Всё-таки небольшая, непрочная, а стеночка, оделяющая от наползающего – «бессмысленность всего». Правильнее и для визуальности писать эту гадость в одно слово –  «бессмысленностьвсего». Она, безусловно – единое целое. Шевелится и почти прозрачное…. Самое в нём?, ней? поганое именно – почти прозрачность…. Потому что муть! Потому что не слёзы глаза застят и даже не злость, а будто едкая хлорка в общественном сортире.
  Вот интересно, когда преградочки рухнут и «бессмысленностьвсего» накроет с головой – может оказаться что внутри него?, неё? кристально ясно? Что если муть эта превратится в стены паузы – как у Ивана? Почему нет?!
  И будут птицы, пересекать пространство свободно и спокойно, и в любых направлениях. А под землей – черви и жуки, также свободно и спокойно ползать по своим делам. А теплокровные кроты, пасюки и землеройки на них охотиться….
  Вот сладких капелек, стекающих по груди, не будет, а только слёзы – солёные и горькие. И стенания, и скрежет зубовный…. но никаких ругательств!, ни матерных, ни чёрных – неуместны они среди кристальности.
  А пока не накрыло – муть эту мерзостную, наползающую ругать словами разными можно…. Хотя…, чёрно всё-таки не стоит – и под анафему угодить недолго. А под анафемой, да в «бессмысленностивсего»…,  такая настанет хреновина, что вовсе не зарадуешься.
  Хорошая штука – коньяк с горячим, крепким,       сладким чаем. И нашлась Марина Ивановна. Только строчки оказались не теми, что у меня в голове.
  Цветаева. М. И. «Стихотворения и поэмы». Москва. Изд. «Амфора» 1998. г. «Приключение»:
  «КАЗАНОВА
Что! Ужин? – Кроме этого стекла,
Мне – понимаешь? – ничего не нужно!»
А мурашки по шкуре те самые. Восторг – тот же. Ничего не меняется кроме расстояний…, и простой истины – чем дальше ты от события, тем оно виднее.    Наверное, даже формула есть – увеличение расстояния пропорционально увеличению прозрачности. Лет через тридцать появятся запахи первой женщины, а через сорок, так подступит позор скоротечности первого оргазма, что помрёшь…, а все будут думать – сердечная недостаточность.
   У Михалыча чайник со свистком – и докладывает он о своей готовности крайне громко и противно! Наверное, ему не нравится кипеть.
   Быстро-быстро пришёл на кухню, выключил газовую плиту, прекратил чайниковы мучения, огляделся. И увидел я кошку, совершенно нахально развалилась она на кровати в Егоркиной комнате и никакого раскаяния в облике её не было…. Скорее, даже некоторое блаженная  удовлетворённость содеянным.
  Скотина, и есть скотина!! Правы всякие дарвинисты, атеисты – нет у животных ни стыда, ни совести! А одни только инстинкты….
                128
  Солнышко уходило, оставляя золотую дорожку на рябой воде канала. Старый бомж смотрел, как это золото разбрызгивали утки…. И не улыбался. За его спиной, в комнате, собрались тени. Плотными облаками, почти тучами, они клубились по углам. Противной, мутной пеленой накрыли стол, стаканы, закуску, тело Захара на кровати.
                129.
На даче тени тоже были, но не нахальничали и не клубились, а скромно лежали там, куда не доставал свет.
- Вот почему «охота пуще неволи», а неохота – нет?!!  Вопрошал Яков. Но ответа не получал. Леня и Миша спали – в позах, для взгляда – неприятных. Охранники,  с отвращением пьющие минералку и сок – к разговору склонны не были.
- А я скажу почему – Яша налил себе. – Скажу! Потому что неохота…, неохота… и есть – воля! – Он, блаженно закрыв глаза, опрокинул рюмку.
- Зараза! – с чувством прошептал, старший из охраны и сглотнул.
                130.
Бомж отвёл взгляд от золотых брызг, и раздвигая рукой муть, пошёл к столу.
                131.
Охранник, сидящий у окна, увидел остановившийся у калитки джип и поднял руку в предупреждающем жесте. Остальные напряглись.
                132.
Из джипа вылез Чума.
                133.
Парень в комнате опустил руку и успокоил.
- Свои. – Повернулся к окну, посмотрел. – Чума, девок ведёт. И добавил со смешком. – Девки из этой же команды. – Он кивнул, на теперь уже троих, спящих.
                135.
Николай, аккуратно придерживал барышень за локотки. Настя попыталась освободиться, и ему пришлось ловить её за приделами садовой дорожки. Пока он этим занимался, Маша покорно стояла там, где поставили. 
                136.
Захар, с трудом разлепив веки, бессмысленно уставился на старика.   
- Где все? - С трудом превозмогая сухость, спросил он.
- Кто все, Захарушка? Кто, у тебя, все?
- Ты чё? Чё ты?! – парень старался отодвинуться от идущего к нему человека, но за спиной была стена. Остатки обоев. Приклеенные под них газеты. Осыпавшаяся штукатурка.
                137.
- Даа, «человек это звучит гордо!». – Чума осматривал комнату, стол и поверженных бойцов.
- Да! Гордо!! – поднял вдруг голову Шерман – ….но выглядит по-разному. – И голову уронил.
  Настя, невзирая на неустойчивость в ногах и хаотичность движений развила бурную деятельность. С криком « За стол ребятки! За стол!». Она спихнула, но пол Леонида и Якова. Шермана не смогла, потому что промахнулась. Охранники, опасаясь столкновения с ней, сгрудились у окна.
- Машка! Давай закатим этих пьяных козлов в угол!
 Марья покорно двинулась к ней.
- Стоп! – Голос Чумы был строг, - Анастасия Дмитриевна, у ребят. – Он показал на охрану. – Закончилась смена. А мы сюда не на гулянку приехали. – Он сделал убедительную паузу. – Поэтому давайте погрузим вас и ваших друзей в машину и переедем туда, где безопасней.
  Всё так и было бы, если б не слово «погрузим».
- Я тебе что, сейф?! – Настя упёрла руки в бока и поставила ногу на Леонида. – Или шкаф трёхстворчатый??!!
  Чума сообразил, что дальше будет скандал, а может и драка.
- Хрен с тобой! – Тьфу на тебя! Будь
по-твоему. – Он обречённо махнул рукой. – Только ребят давай, на второй этаж отнесём, а не в угол закатим?
- Нет! Мои ребята! Куда хочу, туда кладу. – И она упрямо вскинула голову, попирая тело Леонида.
Чума только хмыкнул, а охранники откровенно заржали.
                138.
- Почему ты ни разу меня о поездке не спросил? – Серый открыл окно машины и закурил.
- Не знаю я чего спрашивать…. И ответов у меня нет, говорил уже!
- Вот, блин!, гад ты всё-таки – хоть и священник!
- Чёй-то вдруг?! – отец Александр искренне удивился.
- А той-то! Должен ты, как пастырь мой, обсуждать дела мои и намерения.
- Эка загнул! – Батюшка бесцеремонно залез в карман собеседника, вытащил сигареты. – С этим к Вигилянскому. Он, официальные заявления делает, и по любому вопросу чё хочешь, сказать может.
- Не любишь ты пресс-секретаря, ох не любишь!
- Не за что! - Александр закурил. – Ладно. С тобой мне говорить, по скудости ума твоего, не о чем, а вот с учёными твоими я бы поговорил…. Можешь их позвать?
- Это у меня ум скудный?!
- Да.
- А что ж ты тогда такой бедный?!
  Водитель явственно хмыкнул. И получил от батюшки увесистый подзатыльник.
 - Я тебе похмыкаю! Сразу после Чумы, на ринг пойдёшь.
- Нуу, прямо, Аввакум буйный! – Серый выбросил окурок за окно.
- У тебя, что пепельницы нет?!
- Всё! Вася, - Сергей хлопну водителя по плечу. – Останови, я к ребятам в машину уйду, а то прибьёт….
- Не надо, Сергей Дмитриевич! – Взмолился парень. - Через пять минут приедем.
 - Боитесь…- Александр удовлетворённо развалился на сидении. – И это правильно….
                139.
Солнышко, отражаясь на чёрном лаке несущихся по загородному шоссе машин, уходило за осенний лес.
                140.
За лесом был город и река. И солнышко в неё плюхнулось, а Дмитрий Сергеевич, сидя на парапете набережной, наблюдал, как разлетались брызги.
- Любите Москву?
  Физик обернулся. Старый бомж, вежливо склонил кудлатую голову в поклоне.
- Добрый вечер.
- Добрый. – Дмитрий кивнул. – Выпьете? – он указал на стоящую рядом бутылку коньяка.
- Спасибо, у меня своя, - Михалыч достал из кармана фляжку.
- Тогда чокнемся. - И Дмитрий потянулся к нему бутылкой.
                141.
  Захар-убийца сидел на подоконнике, свесив ноги наружу, и смотрел как солнце, цепляясь за московские крыши, отправлялось в западные страны.
- Эх, надраться бы!! – с тоской выдохнул он. – А нельзя…. – Сделал кувырок назад, приземлился на ноги. Взял со стола инструментальный ящик и начал, складывать в него разложенные на постели приспособления для смертоубийства.
                142.
  А господин Арапов, работал. Но ему не везло – решил сдуть упавший на клавиатуру пепел – не рассчитал – засыпал пеплом весь стол, а здоровенный окурок залетел в кофе. Хотел призвать секретаршу – в кнопку потыкал, за дверь выглянул, но солнышко село – и нет никого в конторе!
- Вот заразы! Нет Серого и разбежались все…. Падлы!
   «Падлы» у него вышли какие-то кривые – злобные, обидные, на ощупь влажные и скользкие. Не ругательство, а так – сопля из носа.
                143.
- Не дают теперь после десяти…,– Старый бомж придерживал за рукав Дмитрия. - Не дают!
- Мне?! Не дадут?! Посмотрим?!! – И физик устремился в открытые двери ночного магазина на Пятницкой.
  Вышел он оттуда раньше, чем Михалыч успел закурить.
- Не дали! Мне, не дали….
- А я вам говорил, после десяти – ни-ни…. Но! Если нет, но очень хочется – то можно. – Старый бомж взял физика под руку и увлёк в тёмную подворотню, рядом с соблазнительной витриной.
- Юрок. – Не очень громко позвал он.
Из пространства возник, действительно юрок – не высок не низок и почти прозрачен.
- Чего желаешь – солнышко? – он так нежно спросил это у Дмитрия, и так зазывно смотрел, что тот сделал шаг назад.
- Я…? Я – виски с фазаном…. А вы?
- Мне фляжку «Абсолюта». – Михалыч закурил. Зажигалка осветила наряд юрка – грязный, засаленный, весь в рюшках и кружевцах.
- Пятёрочку. – С той же нежностью сказало чудо.
- Юрок! – Голос старого бомжа был строг.
- Хорошо три.
Дмитрий отдал деньги. И юрок растворился.
- Он гей? – спросил физик ошарашено.
- Он пидор…. И среди наших такие бывают.
- Среди ваших???
- Да – лиц без определённого места жительства.
- А вы, Евлогий Михайлович…?
- Да, Дмитрий Сергеевич, я – бомж. От того и в ресторан с вами не пошёл.
  Из темноты соткался гонец.
- На здоровье. – Он с поклоном передал бумажный пакет Дмитрию.
                144.
  Виталий Витальевич, наслаждался теплой ночью, коньяком, сигарой, девушками, которые грациозной походкой скользили мимо ресторанной террасы. Тем, что нет советской власти, и он может, всё это себе позволить. Было ему хорошо!               
                145.
 А тут еще, на противоположной стороне улицы, возникла знакомая фигура. Милейший Дмитрий Сергеевич, о чем-то спорил с приятелем. И спор их закончился замечательно – достали каждый по бутылочке, чокнулись и выпили.
                146.
Ну как их не позвать?! И Виталий Витальевич подойдя к краю террасы. Закричал.
- Дмитрий! Дмитрий Сергеевич!!
И привлёк к себе внимание всех – и посетителей, и прохожих. Голос у него был зычный, даже не профессорский – генеральский!
                147.
 О! – Дмитрий улыбнулся очень широко – Профессор. – Он повернулся к Евлогию – кличка «Орангутанг», а зовут….
- Виталий Витальевич.
- Вы???
- Он на истфаке преподавал – когда я учился. – Бомж еще разочек приложился к фляжке.
- Вы… Вы, Евлогий Михайлович – не перестаёте меня удивлять!
                148.
- Идите ко мне! – голос профессора каталя по улице как пустая бочка.
                149.
- Пойдем?
- Туда войти можно только через ресторан…, а там «фэйс-контроль».
 Дмитрий, помолчал задумчиво, а потом заорал.
- Нет, профессор! Давайте вы к нам!!!
Голос у него был, конечно, послабее, но тоже хорошо поставленный.
                150.
- Иду!! Только расплачусь!!
  Автомобили притормаживали, водители оглядывались, стараясь понять, где машина с громкоговорителем и чего она хочет?
                151.
  Первый этаж, большого бревенчатого дома, очень бы напоминал старый, закопченный трактир – огромный очаг с вертелами и котлами, копчёные окорока и колбасы свисающие с низких потолочных балок, медная посуда на полках вдоль стены за стойкой. Но не было, ни длинных столов, ни жёстких лавок, а стояли удобные диваны и кресла. Среди них точная копия кресла из московской квартиры Сергея. И сидел в нём отец Александр.
- Вот скажи мне, пожалуйста… - вопрошал стоящий над ним, Серый – почему, вы с Чумой вечно усаживаетесь в моё кресло?!
- А потому, сын мой неразумный, - устраиваясь поудобнее, отвечал батюшка, -  что мы тебе завидуем и неосознанно с тобой боремся…. Всё подсознание – ти его мамашу!   
  Чума, внимательно выслушал и быстренько пошёл к дивану рядом с очагом.
- Ну вот! – всплеснул руками Сергей Иванович. И диван тоже! Волки!, волки позорные!
- Все претензии к подсознанию - Чума довольно осклабился и задрал ноги на подлокотник.
- Ну и как я должен поступать? – хозяин был искренне огорчён.
- Нуу, - священник чуть подумал – Чуму ты можешь, отлупить или уволить, а меня… терпеть.
- Э, ты, умник! – Николай, бросил в батюшку подушку. – Не по-христиански это!
- Нишкни, сатрап! Я рукоположённый, а ты кто!?
- Оба вы гады! – Сергей вдруг ехидно улыбнулся, пошёл к холодильнику, взял бутылку пива, встал между любимыми диваном и креслом. – И недоумки. - Сказал он и сделал глоток.
Николай и Александр поняли, что их поставили перед выбором – либо пиво после бани, либо принципиальность. Выбор непростой.
- Ну?– хозяин с наслаждением хлебнул. - Кто первый? Подсознательные вы мои.
- Вот блин! – Ругнулся Чума.
- А ты ребят крикни. – Предложил Александр.
- Ага! Так он им и разрешит!
- Ну, давай на пальцах кинем?
Хозяин не вмешивался в их разговор, но улыбался очень ехидно.

  Всё было по-прежнему – и Юлька, и Лёня, и книги. Вот только луна двинулась дальше – наверное, её краешек перетёрся о карниз? Или ветер усилился? Нет, деревья ветки свои в окно не суют.
  Но пока – всё было по прежнему, или менялось, мне приснилась очередная, простая истина, вот только я  забыл:
 не ходи по косогору?,
 не плюй?,
 не руби?,
или…–
 дают, бери?,
 баба с возу?,
 бьют, беги…!
Скорее всего, про беги…, – эта истина самая простая….. Вот только бы, понять, когда тебя бьют?
….Диаспора – сиречь рассеянность…. – в ней и момента нет, когда не бьют…. Нет такого момента!
 Я тут, мальчонку кавказского обидел…. Ну за плечо он меня тронул, ну на «ты» обратился…, но палец, то зачем я ему вывернул?  Понятно, что приём такой есть, понятно, что меня ему учили, но…, – сказано было – «применять, когда опасность»…. А, какая на хрен опасность! может мне быть от мальчонки лет двадцати?! Никакой.
Диаспора – ти её маманю! Рассеянность!
  Стал я тихонечко вылезать из под Леньки с Юлей – они мои ноги в подушку превратили….
«Как на буйный Терек!» – Ленька.
Локтем в бок – затих.
И Юлька поворочалась и тоже – засопела.  А я, очень внимательно ступая по тропинке меж книг, вокруг дивана, мимо «вьючника», на цыпочках по комнате спящих детей, в коридор…, и на кухню! 
В раковине не лежит гора немытой посуды, всего лишь чайные листья – ничего страшного – не запой…, просто долгое пьянство. И забыл я вовсе не истину простую, а  часть картинки – из детства. Но часть очень важную!
  Астрахань. Зима. Пусть южная, но всё равно холодная. Я и ещё двое пацанов – Валерка Немой (кличка, потому что живет с глухонемыми дедом и бабкой) и Паша «Содвора» решили залезть на причаленный к набережной канала Кутум катер. В Астрахани два канала – Кутум и Канава. Зима, лёд на канале тонкий, а катер не впритык стоит, а на тросе, метрах в двух от причала…. Помню все детали – одежду, форму полыньи…, - вот только забыл кто же из нас, в эту полынью грохнулся?! Помню, как с моста бежит дядька – спасать. Как спасает, как заворачивает в свою куртку…. А вот кого???
  Паша – «Содвора», так назывался, потому что жил в маленьком доме, в углу двора дома нашего, который номер 52 по улице Шаумяна…. Мы с Валеркой на втором этаже, на первом никто не жил, там магазин.
  А в Лёнькином доме магазинов нет. Конторы какие-то, офисы, даже банк – маленький, а магазинов нет!   
  Я тихонечко курил в открытое окно и смотрел, как стремительно улетает, оторвавшаяся от подоконника луна. Торопись-торопись! Наверняка куда-то опоздаешь и будешь обругана. И правильно – нечего такой неуклюжей быть. Нечего цепляться, за что ни поподя! Нечего пугать, добрых людей, неподвижностью…. Ты же не стена – ты тело небесное!
  В самом начале моей диаспоры, когда я только собирался в монастырь, а Юлька меня отговаривала – «А как ты там писать будешь?». Я отвечал – «Ночи-то всё равно – мои!». И был искренне в том уверен! Ан- нет, в монастыре ничего твоего нет! Нет и быть не может! Потому что построен он на полном отказе от собственности….
  Эк меня! И луну обругал, и банальщину восклицательными знаками украсил…. И зачем? Это же мой кусочек ночи.
Тишина.
Сигарета.
Луна.
Дым в окошко, забавными нитками, улетает… Можно их на палец ловить и всяческие узоры сплетать... Целый ковёр наткать можно, пока Юлька не придет и не учинит скандал, за курение в квартире.
  Ткать ковёр из ниточек дыма – не пауза, но и не «бессмысленностивсего»! Это почти работа, такая же текучесть движений и легкая кристаллизация близлежащего воздуха. Вот только результат…, тихо уплывает в открытое окно…. Ниточки, мелочи, подробности – бес в них прячется. Всякий знает – долго рассматривать любой предмет, тень от него, узор трещин на потолке – обязательно вылезет похотливая картинка, сюжет, сценка…. Всякий знает.
Он же понимает.
И он же ходит, бродит
Видит, слышит….
Встретить бы его да порасспросить. О том? О сём? О пятом? О десятом?
  Вот столкнись с ним, Иван Иванович, то-то возникла бы беседа! Потому что подробностей и мелочей у Ивана появилась тьма-тьмущая. Правда все они были зыбкими и расплывчатыми – жара, воздух плавится -  марево. И бесу надо сильно потрудиться, что бы слепить, что-то конкретное и понятное для взгляда. И не получалось у него – заразы! А всё из-за глупости его и примитивности. Одно дело подменять и путать существующие вещи – это он умеет, ох как умеет! А вот выдумывать новое – фигушки!
  Но и с тем, что он учиняет, проблем масса. Расстояние – раз.
Твердость – два.
Длинна рук, ног и всего тела – три.
Есть о чем поговорить со всяким…..
  Тут тебе и – паузальная геометрия и разные другие точные  дисциплины. Начав обсуждать уже известные, единицы измерения:
«Всматривание» – скучная и совершенно не конкретная.
«Недотягивание» –  такая же.
«Лапанье» – более определённая, и чуть веселее,
можно удивиться, обнаружив, что «скучное и совершенно не конкретное всматривание» - очень даже наоборот!
  Правильное его применение даёт возможность составить формулу, – «текучие линии травы, умноженные на скошенные грани кристалла моря и делённые на изменчивую линию горизонта - равняются».
  А правильное применение этой формулы, в свою очередь, даёт возможность, с большой долей вероятности,  вычленить из мелочей рожу беса….
                И смачно в неё плюнуть!
Вот уж не скучно!,
Вот уж конкретно!.., и весело!!
  А позабавившись, можно придумать паузальную географию - науку о маршрутах, которыми черви и птицы пересекают пространство над и под….
  Господи! Как же мне плохо!
Господи помоги!! Я хочу свой дом, пусть размером с табакерку, пусть в нём будет протекать крыша – я починю, пусть в каком угодно Урюпинске. Только пусть у него будет дверь, которую можно закрыть изнутри!
  Странничество – одно из самых тяжёлых и искусительных служений…. Даже добровольное.
«Мы удаляемся от близких наших, или от мест, не по ненависти к ним (да не будет сего) но избегая вреда, который можем от них получить». Св. Иоанн Лествичник. Степень 3. Ст. 13.
  А я, так и не доброволюсь вовсе!
  Ткать ковёр из ниточек дыма…. Это почти работа…. Вот только результат…, тихо уплывает в открытое окно….
  И, не может, у Ивана Ивановича, никаких встреч, и тем более бесед – быть. У него миссия – шагать по перепаханному полю. И всё придуманное – географии, геометрии, алгебры – его личные игрушки, поделиться, которыми, вряд ли удастся! Да и кому они, на хрен! нужны – маршруты передвижения червей, кротов, пасюков и землероек??!! 
  Но миссия, есть – миссия! От неё никуда не денешься. А коли так, надо внутри неё чем-то заниматься – иначе от тоски подохнешь. И, в таком разе, всё сгодится – хоть:
«Всматривание»,
«Недотягивание» и
«Лапанье».
Хоть вычисление аномальных зон – куда пасюки никогда не ходят. А зоны эти можно вычислить, только получив схемы и карты червячно-посючно-кротовых и землеройкиных передвижений.
  И вовсе это не оторвано от реальной жизни и её проблем! Ничуть, отнюдь, никогда. Если реален Иван Иванович, его пауза, его миссия, кристалл моря, марево, висящее над полем, пылинки танцующие в солнечных лучах, блики, сплетающиеся в картинки, то и науки им выдуманные будут иметь прикладное значение. А вся жизнь подземная упорядочится, и…, знаю я, чего будет…, очень даже знаю! Всё хорошее будет вопреки, а не благодаря. Читая гениальные стихи, будет хотеться запить и выть…. - или в обратном порядке. И никаких шансов надёжно запереться изнутри.
  Но может и не сложится всё так – под землёй. Там нет тени, и значит, нет самой главной единицы измерения. А без неё, дело известное – ни тпру - ни ну!
- Опять ты на кухне, куришь!
  Не услышал я Юлькиного приближения и сигарету выбросить, не успел. Беда! Но беда не великая, ибо карман халата у неё характерно оттопырен.
- А ты меня выгони – на мороз, на стужу лютую.
- И выгоню.
- Ага, и прикажи, чтоб я букетик подснежников принёс.
- Ну, вот как с тобой, Люкшин, можно серьёзно говорить?!
- Легко! Давай говорить об архитектуре рукописи.
- Умничаешь?
- Нет, вовсе. Очень прикладная тема. 
- «Очень прикладная» – не грамотно.
- Хорошо…. Насущная…, но ты подумай – у архитектуры есть всякие выступы, эркеры, архитравы, карнизы и арки – они и создают общую картинку. Так?
- Ну….
- Значит и строчки должны быть расположены, не абы как, а с учётом этих законов.
- Кому должны?
- Михельсону.
- Кому?!!
- Михельсону Морицу Ильичу  – педагог, профессор, общественный деятель, и составитель двух томов – «Сборник русских и иностранных цитат, пословиц, поговорок пословичных выражений и отдельных слов (иносказаний)». Родился он в 1885 году.
- Иди, Люкшин, в задницу!
  Не задался разговор про архитектуру рукописи. Совсем оказался, коротенький. Я, было, предложил поговорить о толщине тени, но опять был послан…. Жёны друзей, это как собственные родственники – ты их не выбирал, а терпеть приходится…. И после второй рюмки я сделал вид что задремал. И явилось мне в дрёме. А ведь с плевком в рожу бесову могла неловкость выйти! – если «всякий» был рядом, а ветер попутным.
  Ну и пусть!
Можно, ради хорошего дела, пренебречь…. Ради дела хорошего всем пренебречь можно…, но есть подвох  – по плиточкам из хороших дел и намерений  – прыг-скок, прыг-скок, – туда, же куда и из плохих. Загадочен мир Твой Господи! И Юлька не права, что отказалась о толщине тени разговаривать…, только всё о ней разузнав и спасёшься! Но через тернии! Потому как разузнавание возможно лишь эмпирическое – чаще трогать. А тут и тернии – за лапанье чужой тени в морду получить – раз плюнуть. За частое поглаживание своей – в психушку прямая дорога. А договорись мы с Юлькой о взаимном троганье – многих бы бед миновали.
  Как минуют бед, все червячно-посючные и землеройные, не вторгаясь в аномальные зоны, не тревожа тусующиеся там непонятности….
  Всякая моя диаспора тосклива…, но все тоскливы по-разному…. В этой очень много копошения –  никчемной истерики, которая при любом моём действие поднимала сальную голову и мелкой скороговоркой, без остановки повторяла – «на кой хрен мне это надо!? на кой хрен!!??». Была она нечистая, неухоженная, с пыльно-конапатым,   остреньким личиком. Даже не стерва, а так – мелкая гадина…. Особую её ненависть вызывало сочинительство.
  Мы с Лёней напридумывали штук двадцать поэпизодников  мистико-фантастического сериала. Чего там только не было! И народ с мафусаиловым пороком. И козлоногие. И йетти  похожий на прямоходящего спаниеля. И спецподразделение во всём этом разбирающееся…. Юлька нас даже на дачу отпускала – так ей понравилось!
  А уж как нам-то …, и слов нет! Даже, несмотря на то, что в нагрузку давался один из детёнышей,  как правило – Игорь. 
  Сочинять весело, а на даче, да под водочку – просто чудно! И вот, в чудо это вторгается голос скрипучий и противный. Мерзкий и пыльный. Бессмысленный и никчёмный.…  Тьфу!! Ещё и за окошком дачным, теперь нет сахаровского дома, а что-то огромное, очень похожее на сочинские пансионаты. Глядя на которое, в голове вертится буровское определение американской архитектуры - «они строят станцию метро, в десять раз больше Колизея и искренно считают, что она в десять раз лучше».
  Интересно, Ленька тоже думает, что ели он написал в сто раз больше Пушкина, то это в сто раз лучше?
  Все от количества зачёркиваний…. Они как заточение и расстрел для маленьких чёрненьких, когда те отказываются собираться в слова и строчки…
  А в  сочинительстве всё в кайф! В сочинительстве каждая твоя фраза и хороша, и значима, и к месту поставлена, и округла и полна! Вот только она…, «как эта глупая луна, на этом глупом небосводе!»…. И получается, что мелкая, рыжая гадина не истерика никчёмная вовсе, а совесть моя писательская…, и она точно знает, все эти - с мафусаиловым пороком. И козлоногие. И йетти  похожий на прямоходящего спаниеля. И спецподразделение, всё это хрень! Не будет сладких капелек пота сбегающих по груди и одиночества не будет! А будет та самая, дурацкая, одинокость, и ощущение голода и наготы.  Всё сочинительство, это только оправдания – мол, не просто пью, а ещё и работаем.
  Но, блин! Почему я должен выслушивать эту корявушку рыжую – кем бы она ни была – хоть совесть, хоть истерика?! Может быть, её трактовка событий вовсе и неверна? Может быть и дача, и водка – спасение. И сочинительство тоже спасение.
- Эй, Люкшин, ты где?
- Путаюсь в определениях. – Я открыл глаза и взял протянутую рюмку. – Кто есть совесть, а кто истерика?
- «Путаюсь» – это, что за место такое?
Я недоуменно посмотрел на Юльку.
- Вопрос был – ты где?
- И что?
- И, то! Нет такого места – «путаюсь»!
- Очень даже есть!
- И…?
Я постучал себя по лбу. – Тут.
- Ага. – Она кивнула, выпила и продолжила. – Только называется – «внутри себя», а «путаюсь» это, то, чем ты там занимался.
- Ладно. – Я тоже выпил. – Тогда спроси меня еще раз?
- Люкшин, ты где?
- Внутри себя, путаюсь в определениях – кто есть совесть, а кто истерика.
- Молодец, пойдем на лестницу – курить.
- А может, лучше, окно откроем?
- Нет!!
Два восклицательных знака, это точное «нет». И просить, даже самым жалобным голосом – бессмысленно!
  Вот сколько лет я знаком с Лёнькой и его домом, а пробираться ночью по коридору от кухни до входной двери – всё приключение! Справа книги, слева книги, под ногами детские игрушки, сумки, забытый пылесос и ещё неведомо что, в самых неожиданных местах. А идти надо в темноте и очень тихо. Раньше – чтобы не разбудить родителей, теперь – детей…. И Ирину Игоревну - бабушку. Если по географии, то сначала дверь бабушки – самое узкое место, но ещё остаётся немного света – из кухни. Возле детской двери просторней, но темнее и на полу таится множество помех и подвохов. Дорога тяжёлая, требует напряжения и душевного и физического, но…, заблудиться нельзя…, и это радует!
  Ирина Игоревна, визуально – классическая бабушка, округлая, мягкая, седовласая, такие от внуков не отходят, варение варят, носочки шерстяные вяжут и колыбельные поют. Ан нет! Опять - «всё врут календари»! Лёнькина мама любит уединение, чтение, путешествие по дрёме, а сидеть с внуками, вовсе нет. И правильно это! Внуки они буйные, непредсказуемые, очень маленькие – под стол залезут и не найдёшь, а найдёшь не ухватишь. И толку от них никакого! И пользы никакой. А уж дрёму разрушить – плёвое для них дело! 
- А вот ещё, что я хотел у тебя спросить? – обратился я к Юльке, когда мы выбрались из квартиры.
- Ну.
- Дрёма – место внутри тебя, или снаружи?
- А какая разница?
- Эге, какая! Если снаружи, то её потрогать можно, а если внутри, то фигушки! Вот давай сейчас покурим и пойдем, посмотрим на Лёньку – есть ли вокруг него дрёма?
- Он не дремлет, он спит.
  А оказалось, что и не спит, высунул из дверей седую лохматую голову. Покрутил ей – осматриваясь, извлёк всё тело и понёс его к нам – в компанию.
- Вот скажи мне – я подождал, пока он устроится в кресле, сильно потесня Юльку и закурив. – Вот скажи мне – дрёма, она внутри или снаружи?
  Лёня задумался, закрыл глаза и стал похож на старого осла, выпускающего дым через ноздри.
  На почтенное это копытное Лёнька был похож всегда, даже на портрете, написанным его другом – лет тридцать назад. Но особенно когда выпивал и начинал засыпать за столом. Даже термин такой появился – «где Лёня? Да вон – ослится!»
  Башка у Лёни всегда была неопределённо светло- серая, а теперь стала седая…. И вообще, про то, что возраст существует и материально является, я понял, когда лет десять назад, а то и больше, пришёл к Верещинскому в гости.
  Ирина Игоревна и  Лёня сидели на кухне, слушали какое-то социальное радио и яро его обсуждали. Их дом, как и многие другие, накрыла нищета. Но здесь она была неуместна, нелепа, никчемушна, как дырявая грязная мешковина на чисто вымытом полу. Это ведь только тщеславие, оно едино как весь советский народ, а нищета она дело очень личное, хоть и царствовала на этой земле из рода в род! Но не здесь! Не в этом доме, где я всегда от неё прятался!
  Ведь все вещи стоят на своих местах – много уже лет. Красивые мелочи за стеклом – тоже на месте. Камни и крицы забавные, из коллекции Игоря Вячеславовича – разложены по-прежнему. Книги – понятно, они живые и перемещаются по своей воле…. Как же она, сука, сюда пробралась?
 Вынимая из сумки всякие разные тортики, печенья и разные другие сладости я увидел в глазах, самых моих любимых – после мамы, людей искры голода и жадности. И мелькнула внутри головы мысль крамольная, «а на хрен эта свобода»? Тем более что свободы мне хватало, и была она слаще, потому как добывалась в ежедневных битвах. Книг не хватало, это да…. И знаний...., тоже – да.
  Но промелькнула и исчезла, а поднялась привычная ненависть к коммунистам. И единение со всем советским народом – что ещё гаже ненависти! Ощутил я себя в городе Кузнецке, в момент отбывания мной пятнадцати суток ареста за мелкое хулиганство…. Я, как тот петух из анекдота – был политический – «пионера в жопу клюнул!» Но не в этом дело, а в единение блевотном!
  Нас – меня и опытного, седелого неоднократно мужика Василия, отправили на лесобазу – мы должны были таскать мёртвые брёвна туда, где их расчленяли.  Под дождём – там всегда дождь, как в голливудских фильмах. И увёл меня рецидивист в тепло – в бытовку. И приходит какой-то мелкий командир.
- Работать надо!
- Начальник, нам ведь сушиться негде…. – говорит и очень внимательно смотрит на него Василий.- Ты пойми!
 Начальничек тогда понял и ни от страха перед матёрым уголовником, а от того, что дом его, мало чем от нашей камеры отличался. Тот же холод – когда печка остывает, тот же сортир во дворе и ведро в сенях – «по малому». И ватники на нас были одинаковые…. Все мы с этим живём, но есть места, как в детской игре – «домик», куда эта гадость проникать не может, не должно ей там быть!!
  А про возраст что!? – просто увидел я – люди, к которым я привык и считал их единицей постоянной – изменились, очень зримо, так что рукой потрогать можно…. Как тень, как дрёму…. А вот глупость, почему-то потрогать нельзя. Наверное, потому что она есть свойство, как скорость бега, способность поднимать тяжести и попадать мячом в кольцо. И удручает это. Нет, не то что потрогать нельзя, а то, что невозможно объяснить и преодолеть. Приглашаешь человека – вот, ещё чуть-чуть, вот ещё на шажок дальше и увидишь! Нет, ни как…! И человек вроде хороший, и знает хренову тучу всякого разного, а нырнуть не может – болтается как поплавок на поверхности…. Особо тяжело с атеистами…, а уж если они в Святом Писании начитаны – вовсе беда!! До того хочется в лоб закатать – сил нет!
- Дрёма находится снаружи. – Сказал Лёнька и открыл глаза.
- Во, блин – «статуй заговорил»!*
Но поумничать нам не удалось – стихия помешала. Налетел ветер, распахнул окно, перевернул пепельницу, накидал снега, прогнал уют…. Хотя, какой уют на лестничной клетке? Так – подобие, как и одиночества – иллюзия…. Грязно на лестничной клетке, холодно, одиноко и тоскливо…. А в одиночестве тоски нет. Только печаль, которой, Как знал Волошин «нет, радости светлей»….
* «Мы настолько изумились неожиданному вмешательству Фрицки в политику, о которой он не говорил никогда, что рты разинули. Яковлев же всплеснул руками: «Статуй заговорил! И Милорадовича любит!» Н. Эйдельман. Большой Жано.
  А в горах, одиночество иногда приходило, несмотря на отсутствие плоскостей, пьянство и полную непонятку с будущим. Это из-за отсутствия грязи, наличия тепла, доброго отношения большинства окружающих и ещё многих, столь же банальных, определений…. Банальное не всегда плохо – плохо что:
это не моя родина,
это совсем не моя родина.
- Алексей Иванович, может вам одеяло принести? – Эльбрус осторожно тряс меня за плечо. – А то уснёте и простудитесь.
- Да, нет, не усну – у меня же глаза открыты!
………………………………………………………………………………………………………………………….
  Господи!, зачем человеку так много секунд?!! Я не умею с ними справляться! Не умею!! Каждая из них доверху набита тем, чего я видеть вовсе не хочу. Они как порванный кулек, из которого сыплется липкое и противное, не подлежащее рассказыванию, описанию, произнесению…. Очень липкое и неопрятно пугающее. Так, наверное, выглядели Король с Герцогом, когда их тащили на шесте, а Геккельбери Финн, глядящий на это из кустов, преисполнился жалости. Может и мне стоит преисполниться, а не орать и пытаться отпрыгнуть? Тем более, что и прыгнуть-то можно только разочек, а вот лететь потом – ох как долго!!
  Всяк поэт знает, что как только ты осознаёшь невозможность не писать,  желание жить тебя покидает. Остаётся только инстинкт самосохранения тела. Нехорошо это.., не правильно это! Но так есть…. И цепляется этот инстинкт даже в диаспоре – сиречь рассеянности,  где и впереди пустота, и позади пустота, а под ногами вообще – хрен знает что! – зыбкость и непостоянство!
  Я исполнял зажигательный танец на горизонтально выросшем дереве – в горах так бывает – земля кончилась, а дерево продолжало расти, только не вверх, а вперёд.  И вот на нём я решил станцевать – толи чарльстон, толи джигу, но не твист и не гопак точно – руки так вцепились в ветки, что «па» – «в присядку», было невозможно. Потому как ствол, пусть и довольно толстый, но всё равно круглый, а внизу – метрах в ста пятидесяти, камушки….
  Вадя орал диким голосом, требуя прекратить безобразие и моментально вернуться на землю. А я не мог моментально, и даже быстро – не мог. Инстинкт так скрючил пальцы – опасаясь за свою драгоценную сохранность, что я смог их разжать, только когда он убедился – я его не дурю и действительно собираюсь покинуть опасное место.
  Вадька этого не понимал и обзывал меня разными, непотребными словами. И продолжал это занятие даже когда я с древа сошёл. Он был искренно оскорблён моим не уважением к горам, их опасностям, их серьёзности и суровости и всё повторял – «Даже Проф!, себе такого не позволял!». Я молчал и тайком разминал скрюченные пальцы. Да и что я мог сказать - «Ваденька, я очень хотел упасть, но тело не пустило»? Брехня и выпендрёж!
Брехня – потому что мог я с телом справиться.
Выпендрёж – потому что справиться с телом я мог.
  Камешки, под тем древом горизонтальным, очень были красивы. Я потом ходил на них смотреть. Один. Осторожно подполз на животе к краю и долго лежал – разглядывая. Не было среди них ни одного опасного. Большие, округлые, покрытые мхом – мягкая мебель в роскошной гостиной у любителя зелёного цвета.
  А вокруг меня лежащего, было на удивление плоско и красиво. Наверное, такое место называется – плато.  Ореховая роща – прозрачная-прозрачная! И за хрустальной, этой прозрачностью – горизонт…. Не задранный вверх, не исковерканный кривыми вершинами, нормальный – стеклянная граница вправо и влево. Правда, только из положения – «лёжа»…. Но встал и всё!,  не горизонт, а буйство геометрии!
 У рощи, плато, места этого было имя собственное – «Ямайка». Почему? Какие ассоциации посетили того кто сие придумал? Скорее всего, он, тоже не любил горы! А ничего, более плоского, чем остров в океане и представить нельзя!! Тем паче, если разглядывать его на карте, или глобусе.
  Очень на Ямайке было красиво – до головокружения! И еще там жил ветер…,  он появлялся, как только ты переступал, ведомою ему одному, границу. Эдакая нежная, детская ладошка. Очень ласковая…, и до того вкрадчивая, что сначала хотелось оглянуться, а потом и вовсе становилось страшно. Очень страшно.
  Моей смелости хватило всего на два общения с этой красотой и несанкционированными прикосновениями. Первый, когда я рассматривал камушки. А второй официальный визит, в надежде на знакомство. Я надел белый чесучовый пиджак (тот самый, что так расстроил бомжей в церкви Святого Симеона Столпника –  на улице Космодомиановской в городе Москве), белые туфли на пеньковой подошве, светлые летние брюки…. Но знакомства не произошло. Может быть, потому что я струсил ровно через десять минут? Может быть, потому что пиджак был надет на голое тело? И остались у меня прежние прогулки – до каменного лба и в ложбинку, пусть и у грязной пещеры, но до краёв наполненную понятным и ничуть не страшным – солнцем.
  Вполне вероятно, я пересилил бы страх и познакомился с ветром ямайским, но горы уже кончались, и начиналась долина, в которую я спускался дважды.
Первый – вымыть голову.
Второй – насовсем.
Голову я мыл в доме Саши, у которого руки как у пингвина крылья и мама «Почётный Трамвайщик». Так было написано в Грамоте, висящей на самом главном месте, трёхкомнатной хрущёвки…. 
  Ха! А ведь Михайлычева бабушка тоже была вагоновожатой. Это конечно не бабочка породившая шторм, но тоже интересно, да ещё и близкозвучие….
  С Василисой Ивановной, по рассказам г-на Потапова   – женщиной очень суровой,  я знаком не был – не застал её на этом свете. А вот с «Почётным Трамвайщиком», у меня вышла неловкость.
  В городе Владикавказе цвели каштаны. Всё-всё пахло медом. Сашина же мама, решила погордиться перед гостем, то бишь – мной, расцветшим у неё на подоконнике, редким цветком.
- Вот идите сюда, Алексей Иванович. – Призвала она.
Комната её…,  – это песня…., – классическая песня – «Катюша». Полутороспальная кровать с панцирной сеткой, никелированными, облупившимися спинками и шариками. Белое покрывало - «Капа», три белых подушки – одна на другой, белые накидушки (салфетки кружевные - на подушки и покрывало - большие). Малые накидушки на телевизоре, радиоприёмнике, столе, стульях, кресле. И все эти вещи – как советская власть - крепки и уродливы! И это не «чистенькая нищета», Фёдора Михайловича, а кошмарное благополучие. Я помню, как такому завидовал…. Ох, помню!!! У меня, до сих пор, окна без занавесок, грязные пьянки, сортир на улице, умывальник в углу, колючие интернатские одеяла, безысходная тоска, дымящая печка, полня папиросных окурков пепельница, шепот сумасшедшей мамы за стеной, жалость в глазах соседей – всё через запятую…. И даже без оной!!
  Нет уж власти этой поганой!! А ощущение зависти осталось, и…, и….  Прозреем и Бога увидим ни когда  «умрёт последний рождённый в рабстве», а когда сгинет и сгниёт – последний никелированный шарик от последней полуторной кровати с панцирной сеткой и последнее нанковое покрывало – «капа», привезённое из дружественной Индии!!! 
  Вот, блин – память! Вовсе она не мозаика на своде хрустальном, а калейдоскоп, который крутит  неведомо кто, но всегда не вовремя!    
  И из-за кручения этого прослушал я, как назывался тот редкий цветок, а успел только к предложению его нюхнуть.
- Ну как? - Гордость светилась в глазах Сашиной мамы.
- Даа, - уважительно, с оттенком восторга, покачал я головой. – Мёдом пахнет!
- Ну, вас! – огорчённо всплеснула она руками. – Это каштаны!
 Такая вот вышла неловкость….
                151.
- Вот блин! – Ругнулся Чума.
- А ты ребят крикни. – Предложил Александр.
- Ага! Так он им и разрешит!
- Ну, давай на пальцах кинем?
Хозяин не вмешивался в их разговор, но улыбался очень ехидно.
                152.
На Воробьёвых горах ночь такая же, как и везде. Ночь – он и есть ночь…. Виталий Витальевич, Дмитрий и бомж Евлогий сидели напротив общей, как выяснилось, «альма-матер» и спорили. Спорили и руками, и голосами, и в удовольствие.
- Да не говорите вы, ерунды банальной! Какое на фиг большинство! И какое у него, на фиг мнение?!! «Глас народа Христа предал!» Нет ничего постоянного кроме толщины тени. Единственная неизменяемая!!!! Дмитрий вскинул руки и победно посмотрел профессора.
- Стоп, стоп. Что ещё за толщина тени? – бомж был самым трезвым и пытался разобраться в сбивчивых речах.
- Ах, да, Евлогий! Вы же не знаете! У нашего горячего спорщика – профессор подчёркнуто вежливо поклонился в сторону оппонента. До того вежливо, что чуть не упал. - Есть теория…
- Извините Виталий Витальевич. – физик вернул поклон. - Я сам изложу.
- Похоже, я попал…. – Евлогий потянулся к стоящей на асфальте бутылке.
- Вовсе нет! Она недлинная…. Но красивая! Согласитесь профессор – красивая!?
- Соглашаюсь.
                153.
А Захар ждал последнюю электричку на Белорусском вокзале, с любопытством и завистью наблюдая, как на соседней лавочке компания работяг – выпивала и закусывала. Одет он был в комбинезон и у ног его стоял оранжевый, инструментальный сундучок. 
- Слышь, дружбан, ты часом не сантехник? – Обратился к нему самый здоровый из выпивающих.
- Ну.
- Мужики, я ж вам говорил, я своих всегда вижу!
- Пошли к нам, мы тут все - короли дерьма и пара! 
                154.
А Серый, опять победил – он сидел в своём любимом кресле.
- …и какая, на хер теперь, у меня с ними может быть – толерантность?! – Чума приподнялся с ковра у камина. - Мы сидели – они охраняли.
- Ну, мы за дело сидели.
- И чё?!
- И то! У них работа – ты по суду…. А по понятиям - он козёл, ты человек….
- Не о понятиях базар!
- О понятиях, Чума, – Александр, встал и помешал угли в камине. - О понятиях….
- А ты-то чего! Ты и сидел не по делу!
- Как это, «не по делу»!? – Серый устроился поудобнее. - Очень даже по делу – он их власть «споднизу копал».
- Ага – «по бакланке». – Хмыкнул Чума.
- Ну, это мне повезло.
- ??
- И срок меньше, и сидеть легче. – Батюшка вернулся на диван. - Но толерантности быть не может это правда…. - Пока «не умрет последний рождённый в рабстве»
- Ладно, давайте по делу.
- По делу, так по делу. – Отец Александр сделал паузу.- Только не забывайте – это вы, такую возможность решения вопроса господину…,
- Обмылку – влез Чума.
- Арапову предложили….
- Это как? – Серый очень внимательно смотрел на друга.
- Так! «Нет человека – нет проблемы»….
Серый и Николай отвели глаз и посуровели лицами. Выдержав паузу, батюшка продолжил. - И не забывайте об этом.
- Ладно, согласен – Чума был серьёзен. - Нравственные вопросы, этические проблемы…. Я тоже книжки на зоне читал. И, что за бабу убить можно – знаю…. Но только делать это ты должен сам. Я не прав? – Он выжидательно уставился на батюшку.
- И может именно такую «возможность решения вопроса», мы должны ему предложить? – Серый, тоже ждал ответа.
- Что ты имеешь в виду?
- Кто я? – удивился Чума.
- Нет, ты прав! Ты, - Александр ткнул пальцем в Сергея. Ты! Предлагаешь что – дуэль?
- Чего?!?! – Чума от удивления пролил пиво.   
                155.
А на Настиной даче, за столом, остались самые крепкие – хозяйка и Яков.
- Времени, Якушка, не хватать не может!
- Поясни?
- Времени, его вообще – нет…. – она обвела комнату взглядом, телом и рукой. -…нету!
- Поясни?! – упорствовал оппонент.
- Ну, хорошо. – Настя глубоко кивнула. – С какой скоростью ты печатаешь?
У Якова от неожиданности вопроса даже глаза прояснели.
- Не таращись. – Хозяйка налила в рюмки. - Ответь!
 Яков произвел все нужные для ответа действия – потряс головой, потёр лицо ладонями, покрутил уши.
- Нуу, четыре пять страничек в час.
- Вот и посчитай, сколько статей ты мог бы написать.
Яков совсем протрезвел и теперь действительно таращился.
- Ты, Настасья, о чём?
- О времени!
- Поясни! – и Яша опрокинул рюмку, даже не чокнувшись.
- Не хорошо – не чокаться! – Осудила хозяйка и тоже выпила. -  Если ты можешь. – Она закусила.- Напечатать за восемь рабочих часов – сорок страничек. А это почти два авторских листа…. То, сколько за год? – Настя выразительно покрутила куском ветчины.
- Блин, достала! Причём тут время-то?!!?!
- А часы и годы – по-твоему, что!? Они и есть время, а всё остальное терпение, ум, талант…. А время – оно
звук пустой!!   
                156.
 А на платформе «Рабочий посёлок» клубилась драка.  Вялая, липкая, пьяная. Короли дерьма и пара –  «гыкали», «хыкали» и сильно промахнувшись, падали – кто на землю, кто на противника…. А Захар пытался их разнимать, и был Захар тоже пьян. Победил их враг, ох победил!
                157.
И стоял враг посреди разукрашенной фонарями Москвы, гордо вознеся мерзкую свою харю, выше самого высокого здания. И жаждуще глядел вниз, на человечков и ночные дела их.
                158.
Но кончалась ночь. Даже длинная, осенняя, она кончается, сначала светлеет, а потом и солнышко вылезает, порождая обильную росу. И охранникам, в маскхалатах сидящим по кустам на Настином участке становиться мокро и противно, и они шепотом ругаются в рации.
                159.
Утро вообще момент тяжёлый. А уж пожилому человеку, да с бодуна…, лучше и вовсе не просыпаться. Виталий Витальевич великим усилием сфокусировал взгляд, но когда на проясневшей картинке появилось лицо, спящего на любимом ковре, молодого коллеги – расфокусировал обратно. Никаких объяснений этому явлению, внутри головы не было. А были там волны  тошноты, которые перекатываясь, задевали нервные окончания…. И тело профессора -  подёргивалось.
- «Стёпа провел рукой по бедру, определяя в штанах, он или нет»…. – Начал с пола Дмитрий.
- «И не определил»! – закончил профессор. И спросил
- Это мой дом?
- Да.
- Как?
- Он был близко, и мы смогли вас донести.
- И как это приняла Валерка? – Виталий Витальевич говорил, не открывая глаз.
- Воистину – это! – Хмыкнул физик.
- Нехорошо смеяться над старостью….
- Я не смеюсь, я стенаю.
- Ну и как стенается? – Это спросила стоящая в дверях роскошная женщина. Большая, с русой косой через плечо, ну…, – ну по всем статьям роскошная!
- Простите нас – Валерия?!
- Не простит! – Сказал со знанием дела, Виталий Витальевич и открыл глаза
- Даа…? А почему вы так в этом уверены – профессор? - Валерия нарочито подбоченилась и стала совсем ослепительна! А Дмитрию – с пола вообще показалось, что в дверях стоит Ганнибалов боевой слон.
- Потому что ты – ядовитая змея – переросток. – Страдалец закрыл глаза, пошарил по бедру и спросил. – Я в штанах?
- Нет! – радостно ответила жена. И когда тело конвульсивно дёрнулось, добавила. – Но под одеялом.
- Спасибо.
- Пойдёмте, Дмитрий Дмитриевич. – Пригласила Валерия. – Лечиться. – И любезно взяла физика за шиворот, помогая подняться.   
                160.
 Тот сантехник, что пригласил Захара в компанию, взлохмаченный и помятый, стоя посреди полного кухонного беспорядка,  держал в руках глушитель и пистолет. И во взгляде его, остановившемся на двух ручных гранатах, внутри Захарова рабочего сундучка, не читалось никакого понимания.
Убивец, тихо вышел из-за его спины и мягко положил руку на оружие.   
-Я думал, у тебя похмелиться есть….? – мужик без борьбы разжал пальцы.
- Есть. – Захар забрал у собутыльника свою собственность, опустил в карман.
- Где!?
Встряхнув рабочую куртку, попавшую рукавом в лужу на столе, Захар вынул из её внутреннего кармана фляжку. Сделал большой глоток. Передал жаждущему.
- На. Только не всё.
Сантехник глотнул, и с закрытыми глазами ждал результата. Когда он пришёл – взгляд прояснился.
- Так ты…?
- Не сантехник.
- А…?
- Душегуб.
                161.
Настя с отвращением смотрела, как Яков вцепившись в стакан обеими руками, влил в себя водку.
- Ну, ты орёл!
- Ага. – Он помотал головой. - Но чаще – решка….
  Молодой охранник, тактично смотревший в окно, не сдержался и прыснул смехом. Настя посмотрела на него осуждающе, а Яков, закусил и смиренно сказал.
- До моих лет доживёшь – посмотрим.
На верху лестницы, ведущей на второй этаж, возник, до невозможности помятый и встрепанный, Шерман.
- Пьянству бой!! – возгласил он. 
                162.
- Пьянству бой! И с добрым утром. – Приветствовал Евлогий, приведённого Валерией физика.
- Ну, вы я вижу, уже бьётесь. – Сказал Дмитрий, неодобрительно оглядывая стоящие на столе  бутылку и рюмки.
- А мне нельзя останавливаться – помру. И будут Федя с профессором меня хоронить…. Оно им надо?
- Федя?
- А выдумаете легко пройти школу и универ с мужским именем? – Валерия подтолкнула учёного к стулу и присела сама. – «Федя», это ещё по-доброму.
- Так вы сокурсники?!?
- Нет. – Евлогий разлил по рюмкам. – Я на филфаке был. А вот в экспедицию, ездил, археологическую.
- Так почему Виталий Витальевич….
- Не узнал? Ха! Сколько у него было студентов? – Бомж, насадил на вилку огурец. – И все, между прочим, молодые!
- Ну а вы? – Дмитрий перевёл взгляд на Валерию.
- Ну, а мы, – с Акакием, братья по несчастью. Такое не забудешь! – Женщина подняла рюмку.
- Не пьянства ради, а здоровья для!
Все трое чокнулись, выпили и закусили.
                163.
Даже самая замечательное осеннее утро, в местности под названием «Рабочий посёлок», вызывает внутри человека не печаль, но тоску. Потому что утро, и потому что – лето кончилось.
  Выйдя из подъезда, обшарпанной пятиэтажки, Захар оглядывался, восстанавливая в памяти вчерашний путь от станции. Не восстановил. Тряхнул головой, пожал плечами и пошёл на право.
                164.   
  Серый, таинствовал – заваривал чай, а батюшка с Чумой собачились.
- Кончайте вы эту канитель! – Чума, поправил галстук.  - Вот я его за кадык  возьму и спрошу….
- Вот он тебе, ничего и не скажет…. - Мягко так, но очень въедливо, заметил Александр.
- Да ну?!!
- Без ну. Когда человека за кадык берут – он говорить не может…
- А мне и не надо чтоб говорил – надо чтоб кивал! 
- Ответил! Спора нет – ответил!!
- А, то нет! – Чума гордо выпятил грудь. – Кстати, Серый?
- Ну?
- Я тут сокурсника твоего встретил.
- Это, какого?
- Того, что на вашей встрече в Метрополе башкой зеркало разбил, имя ещё у него смешное…
- Евлогий?!
- Да, точно – Евлогий.
- Где?
- В бомжатнике – где Машка живёт. Ладно, пойду, пьяниц приведу, а то опять надерутся!
- А позвонить нельзя? – батюшка.
- А я что тебе говорил…. Попал Чума!
- А я на вас - тьфу! – И начальник охраны гордо удалился.
- Серый,- батюшка отхлебнул чая. –И как он у тебя таким получается?! –Он с удовольствием жмурился. – Скажи, а физика, то своего ты пригласил?
- Вот блин! Забыл!
- Ну, так звони….
                165.
- Может быть, надо позвать Виталия Витальевича? – Дмитрий смотрел, как Евлогий в очередной раз наливает.
- Не придет. – Валерия придержала горлышко бутылки – чтобы у всех получилось по полрюмки.
- Он теперь двое суток будет водобоязнью мучиться и от людей прятаться.
 Телефон в кармане физика начал вибрировать и исполнять Шопена.
- На фиг я его включил?! Да, я слушаю. Доброе утро. А перенести встречу нельзя? Машина это хорошо, но…, я не очень, чтобы в форме….
Хорошо. Валера, пожалуйста, адрес продиктуйте?
Женщина взяла трубку и начала говорить.
 Профессор, на цыпочках подкрался к двери в кухню, прислушался. Прошептал.
- Слава Богу – уезжают! – И шмыгнул в сортир.

В тот, первый мой спуск – для мытья головы и когда произошла неловкость с Сашиной мамой, я ещё встретился с давнишним своим приятелем – Рамазаном. И встреча эта меня огорчила. Не очень чтобы сильно, но…, накрылась медным тазом, очередная моя мечта о спонсоре.
  В начале знакомства нашего, в другой стране, был Рамазан очень перспективным, и кадр национальный,  и энергичный, и не трус, и коммунистов не любил, и археология, которой он тогда занимался, была ему – по фигу! И должен он был – в стране новой, стать человеком богатым. И даже стал…, но ненадолго!
  И от того моя нищета, и диаспора огорчили его не меньше…. И по той, же причине.
  И пришлось нам бодро и гордо, создавать видимость нашей силы и непокорённости. Мы с ним пошли в ближайшее интернет-кафе, где я распечатал свои заявки – для того чтобы Рамазан пошёл с ними к своим богатым  знакомым и мы вновь поднялись. Мы же – не покорённые!, не сломленные!, самые красивые и талантливые! Что и подтверждалось и вырастало с каждым последующим глотком водки из горла!!    
  Нет, не «из горла». Во Владикавказе, на каждой детской площадке – традиционном месте выпивания, можно было найти стакан, но…, но уже не тот – гранёный мухинский, а пластиковый.
  Вот только удовольствие, от  раздувшегося, моего самомнения, вдруг ушло за тонкую пелену тоски.... Господи!, сколько я уже выслушал историй о строительстве и падении Вавилона. О купленных и проданных «Мерседесах», квартирах, ящиках коньяка, предательстве. Слава Богу, Рамазан был человеком нравственным и не рассказывал об оргиях и пороке! Иначе тоска из флёра обернулась бы удушливым туманом, облаком газа «Зорин», на поле сражения Первой Мировой, серными клубами после аварии на химическом заводе и чёрте ещё чем, очень гадким! Вполне возможно оборвавшем бы мою жизнь…, или жизнь Рамазана.
  Что помешало ему остаться в богатстве? Может эта самая нравственность? Или трусость, или малый уровень жадности или, или…?
  «Святой Арсений Великий истово молился. Трое суток он не поднимался с колен, прося Бога ответить.
Почему одни бедны, а другие богаты. Почему есть несчастные и счастливые?! Почему одним Ты посылаешь, беды и болезни, а другие процветают и радуются?!
Тучи, над головой святого то стремительно неслись, а то замирали и останавливались. Он не замечал их, он не замечал восходов и закатов, взгляд его был устремлен к Богу.
И явился Арсению Ангел Господень.
Поднимись с колен, Арсений!
Старец поднялся и, склонив голову, слушал.
То о чем ты спрашиваешь, есть судьбы Божии, и нет на земле разума, способного постичь их. Ты же, смотри внимательно на мир и не твори зла, и поймешь, что мир устроен правильно».
   Мир устроен справедливо и правильно, а результаты моего первого спуска с гор таковы:
чистая голова – раз,
очень существенная убыль денег – два,
знание (или восстановление памяти) о том, что город в мае пахнет мёдом – три,
зрелище клубка змей, под поваленным деревом, рядом с которым мы, на обратной дороге, остановились выпивать, и слова тоста застряли у меня в горле, а вырвалось – «твою мать!» – четыре,
три дня и три ночи общения с Рамазаном – пять,
всё – шесть.
  Примечание к пункту пятому:
после рассказа о родном дедушке, погружавшемся в бочку с водой и сажавшем муху с оторванными крылышками на свой всплывший член – общение в трезвом состояние, оказалось почти не возможным.…
  Примечание к пункту четвёртому:
Змеюки были отвратительные! И неожиданные. И моё – «твою мать!», начисто разрушило очарование –  синего  до прозрачности неба, изумрудной зелени, прекрасных видов – вверх и вниз. Даже гнилой ствол, под которым «голые гады» клубились, замечательно вписывался в окружающую среду. Оттого мы и разместили на нём выпивку-закуску. И тост я произносил о старой дружбе и всепрощении…. Ну совсем не к месту была эта серо-коричневая, ядовитая, скользкая – толи порнография, толи эротика! Хрен их знает, трахались они уже, или ещё только обольщением занимались, всё равно – не к месту! И скомкав выпивание, мы начали мой второй, за эту диаспору, подъём в гору.
  Беллетристика в прямом переводе есть – «красивое письмо», но не может это быть сутью литературы. Разве что китайской – где иероглиф столь же ценен, сколь и содержание…. Но и наблюдение за тем, что получится в результате ползания в пустоте маленьких-чёрненьких, то же не есть суть…, или есть? Ведь «Первым было слово», а вокруг пусто и темно, и Господь сотворил Свет и всё остальное, и наблюдал….
  Вот гордыня художническая!! Шире моря, глубже океана, выше гор высоких, нежнее травы юной, пьянее вина старого! Тьфу, на тебя! Отойди от меня! 
  И ушла от меня гордыня, и ушла от меня тоска, и покинули меня грусть и печаль, и остался я…,– в паузе.
 Кристалл-море-безда так долго всматривались в Ивана Ивановича, что привыкли, притерпелись к его присутствию, а меня и не заметил даже. Привыкли птицы, жуки, черви, землеройки, кроты, пасюки. Ветер привык к тому, что не может проникнуть сквозь прозрачные стены….
  Нет, ветер их и не замечает вовсе, толщина тени для него звук пустой. Это только для человека преграда, для мысли человечьей…. А всё от её – мысли, нахальства. Всюду она – где просят и не просят, ждут и не ждут. И величайшим достижением, заслугой считал Святой Иоанн Лествичник положить ей границы. «Если ты неослабно в сём деле подвизаешься то и к тебе приидет Полагаяй пределы морю ума твоего, и скажет ему в молитве твоей: доселе дойдеши и не прейдеши (ср. Иов.38, 11).» Только вот тяжело это очень, куда как тяжелее чем в гору залезть…. Но насущнее.
  А ветер что? Ветер он творение Божие, но запретов не нарушал, яблока не ел, вину за это на подругу не сваливал, от того и нет ему преград. Что горы ему, что долы, что поля, что леса – всё едино и ни каких трудностей…. А тут пыхтишь, сопишь, на мокрой глине скользишь, за деревья цепляешься. Ум же твой – скотина этакая! Рассуждает – надо ли это вообще – лезть, скользить, пыхтеть, сопеть, выпивать и закусывать? Проще ведь – двадцать шагов в сторону. Почти по горизонтали! И удобный, такой, обрыв. И уютные такие камешки внизу, и ручеёк журчит.
  Всю-то жизнь меня преследуют дороги и разум. Я очень люблю гулять – бесцельно шляться. Разуму же только того и надо – тут как тут…, или – здесь как здесь! Только и остаётся – молиться, молиться, молиться. Молиться, молиться, молиться, молиться, молиться.
  «Отче наш иже еси на небеси. Да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет воля Твоя и на земли яко на небеси. Хлеб наш насущный дай нам днесь, и остави нам долги наши яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и Сила и Слава во веки веков. Аминь». Эта та что по памяти - 64 слова.
  А эта скопирована из Евангелия: 
«Отче наш, сущий на небесах! да святится имя
Твое;
      10 да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как
на небе;
      11 хлеб наш насущный дай нам на сей день;
      12 и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;
      13 и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо
Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь». Тоже 64 слова и начало романа номер три, а так же – номер два и номер один. И всякой работы начало.
  Наверное, если бы мы с Ленькой, перед тем как начинать писать наши дурацкие сценарии, читали молитву, а не выпивали по рюмочке, может и получилось что путное. И заткнулась бы суетная, пыльная, рыжая-конопатая…. Если бы, да кабы!! Будь у бабушки …, она бы дедушкой звалась….
 - Эй, Люкшин, ты где?
- Путаюсь в определениях. – Я открыл глаза и взял протянутую рюмку. – Кто есть бабушка, а кто дедушка?
- Ты это о чём!?
- Ну, знаешь – «если бы бабушке…»….
- Вообще-то, я спросила – «ты где?», а «путаюсь» – нет такого места!
- Ещё как есть!
- Ну, тебя! Пойдем на лестницу – курить.
- А может, лучше, окно откроем?
- Нет!!
  Никто не шляется по роману неведомо где. Даже Моллой. Всегда есть география и национальная принадлежность, и топонимика, и ландшафт, и адрес.
  Москва. Космодомиановская набережная (ранее Набережная им. Горького) дом 6 кв. 64. Лестничная площадка между пятым и шестым этажом.
- Вот давай у Лёньки спросим – есть такое место «путаюсь» - или нет?
- Он спит. 
  А оказалось, что и не спит. Лёнька высунул из дверей седую, лохматую голову. Покрутил ей – осматриваясь, вытащил всё тело и понёс его к нам – в компанию.
- Вот скажи мне – я подождал, пока он устроится в кресле, сильно потесня Юльку и закурив. – Вот скажи мне – есть такое место – «путаюсь»?
  Лёня задумался, закрыл глаза и стал похож на старого осла, выпускающего дым через ноздри.
- Скорее всего, есть. – Изрёк он. – Только находится внутри головы.
- А вот и нет! – У Юльки даже глаза загорелись. – А вот и нет! Перекрёсток в незнакомом городе! Он вовсе не внутри голов ваших дурацких!
- Как же, перекрёсток! – Я просто обязан был возразить. – Если ты правильно свернула – значит, он вовсе – не «путаюсь»!
- А если нет?!
- Если нет, - встрял Лёня. – То да.
- Но, «путаюсь» - внутри головы, всё равно, важнее! – В этом Лёня со мной согласился, а Юлька, нет.
  И зря! Обойти перекрёсток в незнакомом городе или свернуть правильно – можно. А вот внутри головы никак! Чем и страшна шизофрения – есть яма, и ты обязательно в неё упадёшь – ни увильнуть, ни ускользнуть, ни обойти. Я знаю, я видел. Никуда не могла убежать моя мама. А я мог. И убегал. От её шёпота. От её глаз, которые меня не видели. Ничего страшнее этого нет! Потому что всё – и шёпот, и взгляд оставались внутри головы – моей. И сейчас это там живёт.
  И коммунистов я ненавижу за это. У меня к ним личные счёты, а через них не перешагнуть…. Не перешагнуть через моё бегство и мамину смерть в инвалидном доме посёлка Грабово. И не найду я слов для оправдания этой ненависти.
  «Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут
люди, дадут они ответ в день суда:
      37 ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься». Мат. Гл.12 ст. 36. А ненависть – не праздное слово!
  Уж и не помню, со скольких лет воспринимал себя павшим «на той единственной гражданской» и этих сук, что « в пыльных шлемах склоняться, молча надо мной». Не добром они б меня помянули – ох не добром! Знаю я, что ненависть это плохо, порок это, противоречие всему тому, что я почитаю и перед чем преклоняюсь. И не работает здесь китайская мудрость – «если хотите избавиться от дурной привычки – просто перестаньте это делать». Да не делаю я ничего! И переставать мне нечего!
  Избавиться от этой беды можно только «нудя себя» - как говорили старцы. И так это делать, чтоб зубы свело намертво. Чтоб слова сказать не мог. И тогда придёт к тебе молчание. И это хорошо очень! Молчание оно как глубина – прозрачная, хрустальная, ласковая…. Но, но самое моё, пока великое достижение, было – встать на колени и ткнуться лбом, в пропахший рыбой пол труднической трапезной. На утренней молитве. И на обеденной. И на вечерней.
  Я приехал в Боровский монастырь накануне Вербного Воскресения – «Вход Господень в Иерусалим». Второй из праздников Великого Поста, когда можно есть рыбу.
  У меня, с рыбьим запахом, проблемы. Сильные. До рвоты. А тут праздник! Приехал я поздно – в ночи. Немножко пообщался, немножко почитал и уснул. Потом служба. И завтрак…. Не сообразил я…., ох не сообразил! Рыбы, этой давали – «от пуза». И копчёной, и солёной, и свежей. И пол мыли селёдочным рассолом. Меня ещё в дверях шибануло – как в солнечное сплетение ногой. А тут…
- Помолимся братья.- Ради праздника, общую молитву пришёл читать отец Марк. И… – «Отче наш», и на колени, и лбом в пол. «Богородица Дева Радуйся», и на колени и лбом в пол. «Благодарственная отче Пафнутию», и на колени и лбом в пол…. Отступить я не мог, блевать не мог, и есть  тоже – не мог. Но.., но было это мое высокое достижение – ел я…, и чай с рыбьим запахом пил. И потом опять:
«Отче наш»,
«Богородица Дева Радуйся»,
«Благодарственная Богу за пищу»,
«Благодарственная отче Пафнутию».
  День праздничный, выходной и кроме служб обязанностей ни каких, каждый делает, что хочет…. И на трапезу можно было бы не ходить…, но я ходил, и ел.
  В понедельник рыбу не готовили и не давали, но запах оставался…, - долго…. До конца моего трудничества.
  Господь не позволил мне встретить светлую Пасху в монастыре. И гордыня тут же причислила меня к Моисею и Давиду – первый Иордан не перешёл, второму было запрещено (как мне кажется – за жестокость) Храм строить. Можно конечно придумать – что вовсе не «под пилы деревянные, и молотила железные» он врагов своих бросил, а заставил кирпичи делать, но…, но тогда запрещение за что? Хотя и прелюбодеяния – достаточно. 
  Нет – гордыня всегда не права – по определению…. Я уехал из обители потому, что службы перестали в меня впитываться…. Просто стекали с поверхности тела. Очень это огорчительно, очень! И тщеславие мелочное – мол у Михалыча и того не впиталось! Тоже не право, и тоже – по определению! Не можешь ты знать, сколько, кому вместиться и – не твоё это собачье дело!
  Михалыч – сосуд независимый, и неуклюжий донельзя…. Когда прибыли мы с ним на Киевский вокзал – без билета, и предложил я для выхода свой путь – «перелезть через железный забор, потом ловко пройти по узенькому, обледеневшему карнизу над рельсами, перепрыгнуть невысокий парапет и покинуть вокзал через ВИП зал» - ничего не вышло.… Через забор Михалыч, пыхтя и сопя, перелез, но на карниз прыгать отказался, категорически! Хотя был карниз не обледеневшим, и день был, и тепло было.  Впрочем, я шибко и не настаивал. Выбрали путь другой, длинный  – осторожно спустились с платформы, попёрлись вдоль рельс до станции метро «Студенческая», там поднялись на мост, по нему попали в город.
   Миновали, площадь вокзальную, бомжей, волны скорби, а луны и не было. День был – к вечеру клонился, но день…. Доехали до «Киевской». Потом до «Добрынинской» - переходить на «Серпуховку» не стали. День был – хоть и к вечеру клонился. Поднялись по эскалатору и зашагали пешком….
  Шли-шли и увидели ту самую негру с красным телефоном. Я даже неприлично заорал.
- Смотри Михалыч – вот она! - И еще неприличнее ткнул пальцем.
  Почему-то я встречал её почти в каждую свою дорогу  от Лёньки до Михалыча - от набережной до Серпуховки. И всем об этом рассказывал. Должен же быть в этом хоть какой-то смысл. Обязательно! Не так много в Москве негритянских барышень-сударынь, да ещё и постоянно что-то говорящих в красный телефон! Это либо:
поощрение моей любви к бесцельному шлянию-гулянию,
помощь в избавлении от неуместных и стыдных воспоминаний.
Или?,
или?,
или…………………………………………………………….? Очень странная величина – «стыдность»…. Совершенно не зависит от серьёзности проступка – корчит равноценно, хоть от пьяного безобразия, хоть от детской оговорки в серьёзной беседе. Ну, может быть победа, – избавление от воспоминания, во втором случае –  немножко полегче.
Забавная величина.
Жаль не пристроить её в паузальную геометрию.! Там они все зримые – осязательно обонятельные. А вот придумать ещё одну категорию – можно….
   «Величины не зримые – те, что находятся внутри стены паузы, отделяющей Ивана от мира». Зело длинно, но интересно. И тем интереснее, что толщина стены паузы, точно так же не измерима, как и толщина тени…, а от сюда следует, вытекает, имеет место быть….
  Очень трудно остановить руку когда – «несёт», а надо, потому что всё нравится, всё легко и замечательно, и кувыркнуться в графоманию, как два пальца об асфальт. Или, что страшнее в нечистоту и нечестие Сорокина или в горе и беду Де Сада, и перестать быть – или не начать быть – «пастухом словесного стада».
  А в графомании счастье! Оно же «щастье»! Есть у меня и такое стыдное воспоминание…. Давным-давно, будучи гениальным поэтом, я написал это слово в телеграмме. И даже отнёс её телеграфистке города Кузнецка Пензенской области. И телеграфистка сказала. Улыбаясь ехидно-ехидно. 
- Хорошо. Только я вот тут - исправлю.
Ещё бы ей не ехидствовать, облик-то у меня – гениального поэта, семнадцати лет и проживающего в провинции. Но! Но на, то и гениальный. Я сказал.
- Нет! Надо отправлять так! – И посмотрел свысока.
- Так нельзя!
- Тогда верните бланк!
Забрал позор и гордо удалился. Отправил из другого отделения. Хорошо хоть написано было – «щастье» – с мягким знаком, всё не две ошибки в одном слове.
   Дмитровка – там, где мы с Михалычем вышли из метро, место хорошее, несмотря на толкотню, суету и постоянные пробки. Очень раздражает поганый Макдональдс - особенно запахом. Но если его быстро миновать, то через сто шагов, уже старое Замоскворечье – по крайней мере, с правой стороны. Идешь вдоль мещанских домиков и в витрины заглядываешь. Так и шли, пока негру не увидели, и я не заорал.
- Смотри, Михалыч – вот она! - И пальцем тыкал, и вёл себя недостойно.
  Но я действительно был поражён! Мест для ночёвок моих, в эту «диаспору», имелось всего два – Михалыч и Леня, если не считать подъездов и чердаков. Денег у меня не было, и перемещался я в основном пешком.…. От Лёни до Михалыча…. И в каждый свой поход встречал её – с красным телефоном. Одета по разному – то в шубе, то в пальто, то в куртке, то в плаще. Но всегда с телефоном, и всегда негра….
  Мне совершенно не интересны романы и фильмы об играх подсознания. Неинтересно воевать неведомо с кем, прячущимся в темноте. Страшно – да. Любопытно – нет. Вот вывести на свет беса и плюнуть ему в рожу – да, дело захватывающее…. Ещё и рожу эту придумать…. Давид псалмопевец придумывал….
Он много чего придумал в мире Псалтири – например у него «окованные» могут быть как нищетой, так и мужеством – 9 и 15 кафизмы. И вообще – «окованность» не от человека, даяние это Божие, послание, действо.
  О душе интересно, а о темных тайнах подсознания нет. Да и не тайны они вовсе – так пороки, которым ты, либо потворствуешь, либо пытаешься одолеть…. С большим или меньшим усердием.
  И всё бы хорошо – и Замоскворечье, и то, что мороза уже нет, а день есть и Михалыч есть, и негра – всё замечательно…. Вот только очень вяло плещется сердце….
  Хорошо беллетристам – они постоянно живут в чужих мирах, а я всё время в своём. Надоел он мне! Устал я от него! И не подходит здесь знак восклицательный, не восклицаю я – стенаю. Какие, при столь редких всплесках, вопли – так, стон тихонький, шепотливый, исчезающий. Как роса на подоконнике – глянул, есть, глаза отвел-вернул, а её уж нет.
«Душа моя,
Душа моя
Мы встретимся ль, когда-нибудь с тобой?»…. Очень пытался вспомнить из какого спектакля эти строки! Их напевал главный герой. Не вспомнил, даже сюжета не  вспомнил…. Но стали они на всю мою жизнь пьяным гимном. Как? Каким образом  нежные строки могли ораться диким голосом, в публичных и не публичных местах – загадка?! Знающие меня давно, вздрагивают и косятся, если я начинаю мурлыкать себе под нос:
«Душа моя,
Душа моя…»
 А ещё была утренняя песня-стон конюха из БДТ-вского «Холстомера»:
«О Господи! Опять пущать коней,
А эта глупая скотина
У человека отымает лутчий сон!!!». Этими строчками я поднимал на ноги рестораны, милицейские накопители – они же «обезьянники», и вступал в битву…. Почему меня не убили? Все перечисленные варианты моих предполагаемых погребений более чем реальны. Более чем! Может быть, остался жив, потому что боец я в пьяном виде – никакой. Может быть…., может…. Но скорее всего, жив я, потому что трус. Ну, по природе своей. Бывают люди высокого роста, бывают роста маленького, кости бывают толстые и тонкие…. Это всё от природы…. И храбрость с трусостью то же…. Но ведь и не трусы случается, долго живут. Вот, например, Коля Пуго. «Пуго» это прозвище. Он его заработал в дни августовского путча – приехал к нам, и когда в домофон спросили – кто? Гордо ответил – Пуго! Так Пугой и остался…. А в миру – Коля Тимаков, архитектор, на момент нашего знакомства – художник-постановщик фильма «Простодушный», где я был вторым режиссёром,  жена моя - художником по костюму.
Вообще в день августовский было два смешных момента:
  Первый – меня разбудили и сказали, что на улицах танки, я не умываясь, надел штаны и майку, и схватил нож…. Был у меня, выпендрёжный – с выкидным лезвием, и выскочил на улицу – коммунистов резать…. Вот тут у меня нож и упал на тротуар. И выкидываться перестал, а лезвие, после нажатие на кнопочку, выпрыгивало и повисало, как член недоделанный…. Домой я вернулся.
  Второй – после моего стыдного возвращения, мы втроём – жена, Пуго и я, сели в Колину машину и отправились в город. Машина – она требует заправки. И поехал бывший Тимаков, а ныне Пуго, на бензоколонку.  Там и произошёл – второй.
  Второй – в очереди за бензином мы встретили моего старого друга – Андрюшу Стрельникова и жену его Балыбину Марину. И были они далеки от социальных забот, даже в крайнем этих забот проявлении – смене власти. Или попытке смены…. Ох как они были далеки! Они дом строили. Приехали в Москву за цементом. Мешками был забит весь багажник – даже не закрывался. И руки у них были потрескавшимися, в мозолях, а глаза отсутствующими в этом мире, кроме той точки вселенной, где они строили Дом!      
- Танки? Какие танки? – Удивлённо спросил Стрельников.
- Да хер с ними! – наша очередь, Андрей! – И Марина утащила мужа к машине.
  Не знаю насколько смешон второй,.., да и первый – не знаю….
  Вот и Ярон – революции семнадцатого  года не заметил. Пишет, что они давали спектакль с обычным успехом, и удивило его только то, что извозчиков не было, когда он вышел из театра – ночью двадцать пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого года….
- Эй, Люкшин! – Оказалось, что мы уже прошли по Серпуховке и стояли у прилавка магазина, который в соседнем от нашего, доме.
- Какие пельмени покупать будем? – Спрашивал, и легонько потряхивал меня за плечо, Михалыч.
   Пельмени это такая традиция…, - нет. Традиция баня, а пельмени добровольная повинность. 
  В какой-то мой, не диаспорный, а «простотакзапой» пустил меня Михалыч переночевать, а утром ещё и денег дал – «Ну, куда ты без копейки!». И за такой его замечательный и бескорыстный поступок, пообещал я пожизненно водить его в баню за свой счёт. И водил. Пока бывал, богат и знатен.
  В бани мы ходили на улице Чипок. Чудесная улица, как впрочем, и все другие, на маршруте от Лёни до Михалыча. И парная в Чипковских была отличная – в меру жаркая, не то, что в «Донских» и «Рождественских».
  А однажды, в момент уж очень моей знатности и богатства, я повёл Михалыча в «номера» и даже купил ему проститутку…. Пьян был и одолел меня бес….  Завыпендривался. Неаккуратно завёрнутый в простынь, отправился по всем этажам, в общее отделение, в парную. Потом кофе заказывать, а там барышни…. И охранник. И обратился я к нему с вопросом.
- А…?
Но не дал он мне договорить. Просто окинул взглядом, от которого «петухи» на зоне под нары лезли и сказал.
- Всё есть.
Ну и отдал я ему сто баксов…. Мне до сих пор стыдно, а Михалыч, до сих пор благодарен….
  И вот пока я был богат и знатен, и не пьян, водил друга париться, и покупал по дороге туда –  ему полтора литра пива. Себе – две бутылки минералки. А на обратном пути пельмени, которые варил, по приходе в потаповскую квартиру сам, с приправами и зеленью….
  Маршрут от Лёни до Михалыча, кроме приятностей архитектурных и от того настроенческих имел две отрицательности:
 – налетание стыдных воспоминаний и мрачных перспектив,
продуктовые магазины с магазинчиками…. Где все витрины полны еды…, разной.
  Вернувшись в сытость и знатность, и обеспеченность я все эти лавки посетил, покупая исключительно деликатесы – потому что голоден не был…. Побеждает бес – сука поганая, ох побеждает!!
                165.
Телефон в кармане физика начал вибрировать и исполнять Шопена.
- На фиг я его включил?! Да, я слушаю. Доброе утро. А перенести встречу нельзя? Машина это хорошо, но…, я не очень, чтобы в форме….
Хорошо. Валера, пожалуйста, адрес продиктуйте?
 Профессор, на цыпочках подкрался к двери в кухню, прислушался. Прошептал.
- Слава Богу – уезжают! – И шмыгнул в сортир.
                166.
- Почему это, Марье можно выпивать, а нам нет?!! – Возмущался Шерман, сидя над чашкой чая.
- Потому! – безапелляционно ответила хозяйка.
- Налицо жуткая сегрегация, а если я помру – так и геноцид….
- И грязный антисемитизм. – Хмыкнул Яков.
- Ты гой необрезанный молчи! Ты своё уже клюкнул!
- А надо раньше вставать – пока Настасья Дмитриевна, ещё добрые.
- И всё-таки, какая-то твоя предка, Яшенька, согрешила с иудеем. – Грустно отхлебнув чая, сказал Леонид.
- Травля, завистничество и коварство…. – Яков, по бегемотьи облизнулся и хотел продолжить, но в комнату вошёл Чума, кивнул вскочившему охраннику и тот опять опустился в кресло у окна.
- Доброе утро! – он окинул взглядом всю компанию и добавил – Пьяницы, алкоголики, дебоширы и хулиганы….
- Сам такой! – Неласково посмотрела на него Настя. Ещё и искуситель….
- Это почему?
- А кто нас с Машкой спиртом отравил!?
- Я!? 
- Нет, папа римский!
Чума присел, и удивлённо глянув на стол, спросил.
- Так чё не похмеляетесь? Я бы тоже примкнул….
- Вот! Вот, мудрый же человек! Ответь ему Настасья! – Шерман вскочил и обвиняющий перст на хозяйку наставил. – Ответь если не стыдно!
- Молчи еврейская морда! – Настя поднялась и отправилась к холодильнику. Достала из морозилки бутылку. Со стуком поставила на стол. - И Христа нашего, вы распяли!
- Так его, Настенька! – Яков стремительно начал разливать. – Так, поганого!
- Весело у вас. – Чума повернулся к Маше, внимательно посмотрел. – Как ты, сестрёнка?
Девушка вспыхнула и ответила даже грубо.
- Похмелилась – братишка!!
- Ты чего?
- А ничего! – И Марья стремительно удрала на второй этаж.
   Все удивлённо посмотрели ей вслед, а потом уставились на Чуму.
- Ты чего ей сказал?! – грозно спросила Настя.
Чума даже ответить не мог, только руки развёл, в полнейшей растерянности.
- Эх, молодость, молодость…. – Яков поднял рюмку – Ну, за любовь!
  Тут и Чума покраснел.
- Во блин! - Настя так удивилась этому явлению, что выпила и не поморщилась. – Это чего же будет?
- Так! – Чума поднялся. – Закончили шуточки! Вас, Настасья Дмитриевна, вас Леонид и Марью, Сергей Дмитриевич безотлагательно приглашает к себе.
- А ты, значит, - официальный и представительный? – улыбка хозяйки по ехидности ничуть не уступала улыбке Серого.
- Тьфу, на тебя, три раза!! – Собирайтесь, я вас в машине подожду. – И ушёл, и дверью хлопнул. Но тут, же вернулся. Подошёл к охраннику. Встал вплотную. И шепотом, на ухо сказал.
- Хоть слово, хоть кому ни будь…., - кранты. Понял?
  Парень кивнул. И Чума опять ушёл, и опять дверью хлопнул.
                163.
Машина остановилась у подъезда на Сретенке.
- Поднимитесь? – спросил у водителя Дмитрий. – Кофе выпьете….
- Нет. Спасибо.
- Ну, вольному воля. – Физик вылез из автомобиля и добавил. – Я постараюсь не долго….
Шофёр только пожал плечами.
- Вольному воля…. – ещё раз повторил Дмитрий и пошёл к подъезду, рядом с которым стояла роскошнейшая рябина. Ветки её чуть не до земли склонились под тяжестью ягод.
                164.
Захар миновал заборы Жуковских дач и свернул на тропинку - в лес. А в лесу и с тропинки ушёл. Грибы искал, но наткнулся на огромную кучу мусора.
- Вот суки! Всё загадили! - Пнул пустую банку и зашагал дальше.
                165.
Евлогий сидел в огромном старом-старом, драном-драном, кресле и смотрел на Москву. Рядом была бутылка «Абсолюта», и была она почти полна. Елизавета стояла за  его спиной, положив прозрачные руки ему на плечи.
- «Пьяницы и блудники Царства Божия не наследуют», а убийцы и тем более! И будем мы с вами, Елизавета Михайловна, до скончания веков по этому дому шляться.
Призрак отрицательно качнулся.
- Нет? Не будем? Думаете, расселят нас?
Призрак качнулся согласительно.
- А если не убивать? Я ведь, блудником-то настоящим,  никогда не был….
На пороге комнаты возник Захар, глаза на опойном лице вспыхнули.
О, Евлога! – Парень, шатнувшись, устремился к бутылке. - Даёшь, Евлога! «Абсолют»!
                166.
На бутылку «Абсолюта», смотрел и Дмитрий. В свежей одежде, бритый, он стоял у открытого холодильника.
- Ну не будет же ничего страшного от одной рюмки….
                167.
А у дома Леонида, замечательные бабушки-подружки –   Александра Власьева и Вероника живо обсуждали вчерашнее происшествие с выносом Шермана из квартиры.
- Это кто же теперь такая – Настасья, если у неё столько охранников?!!
- Может быть это не охранники, может быть это – друзья. – Вероника, нервно теребила букет, составленный из осенних листьев.
- Как же – друзья!
- Но ведь, Лёню они не обижали?
- Да никого они не обижали! Даже, Мишку, этого противного! Просто несли под мышкой, а он песни орал.
- Ну вот видите…, значит действительно – друзья.
- Ага! Не отличу я друзей от охранников! – Александра Власьевна, сделала паузу, поправила юбку, по лицу её бродило жгучее любопытство. – Ну кто ж теперь такая – Настасья?!?!
- А ведь была такая хорошая, интеллигентная девочка…. И школу закончила с медалью. – Вздохнула, Вероника.
Рыжий лист сорвался с клёна, но на землю почему-то не полетел, а отправился вон из двора.   
                168.
 Туда где на улицах Москвы, машины стояли в пробках и ехали свободно. Люди толкались в скоплениях и просто гуляли по переулкам.
                169.
А к Тимохе пришли друзья – мальчики из благополучных семей. Одеты они были ничуть не лучше беспризорника, но вот лица другие, без жёсткости и глаза детские. И смотрели они восхищённо на то, как Тимоха отрабатывал «распальцовку». Чётки мелькали в его руках. Перепрыгивали с одной на другую. Лицо же при этом было отрешённым и презрительным. «Конкретный» пацан!
- И помните – за «распальцовку» – жопой отвечают – как за базар. – Сказал и оглянулся с опаской, не слышит ли кто из причта. Но мальчонки этой оглядки не заметили – они за полётом чёток следили.
                170.
Лист медленно опускался мимо зеркальных окон офисной башни. За одним из них Арапов, судя по выражению лица, отчитывал секретаршу.
 А когда он, резко повернувшись, пошёл к двери. Девица показала ему в спину язык.
                171.
Лист приземлился к ногам Петровича, вышедшего покурить. Тот поднял его и понёс в урну, но по дороге передумал, Дошёл до угла здания и отпустил путешественника на волю.
                172.
Захар разгребал опавшие листья рядом с канализационным люком. Аккурат напротив Настиной дачи. И был он тем же самым душегубом, только в рыжей бороде и усах.
                173.
Недавно приехавший Дмитрий устроился в кресле у камина пил кофе и внимательно слушал спор отца Александра и Леонида.
- Да не в мелочах  дьявол скрывается, а в чувстве меры…. А меру эту вы устанавливаете! – Археолог единственный стоял – так жестикулировать было легче.
- Да ну!? – зело удивился батюшка. На мой взгляд, большей свободы, чем в вере и церкви – и нет нигде.
- Да ну!?
- Никаких – «да ну»?! Вас не ограничивают даже в праве на веру – хотите, верите, хотите, нет…. 
- Ага, только вот на костре жарковато.
- Тринадцать тысяч человек было уничтожено католической церковью. Они в этом покаялись. Двадцать миллионов – атеистической советской властью. И на лице – если у него, это можно так назвать, Зюганова, я раскаяния не вижу.
- Вы ведь в Евангелие и Ветхом Завете не начитанны? – вмешался Дмитрий.
- Нет. – Повернулся к нему Леонид.
Слава Богу! А то атеист Библию изучивший – беда полная!
- Это почему?
- Потому, что объяснение Тертуллиана – «Верую потому что абсурдно», атеиста не устраивает.
- Совершенно верно!
- А знаете, почему верно?
- Нет, но удивлен, что вы согласились….
- Потому что верующий человек «по определению», многое не знает и может быть не прав – атеист, тоже «по определению» – всё наоборот.
- И что?
- То! Не слышит он ничего, и говорить с ним скучно. А всё от страстного желания безответственности…. Впрочем – для человека естественного.
- Так уж и естественного!? 
- Ага…. - Настя ехидно улыбнулась. - И банального….
- И ты Брута! - Огорчённо всплесну руками Лёня.
- Так если ты му….
Но обидеть она не успела – у Серого зазвонил телефон, и хозяин попросил тишины.
- Да. – Выслушав, он поднялся с кресла. – Прошу нас простить, но мы вас покинем. Вернёмся часа через три. И продолжим…, но пожалуйста не с того места где вы, Анастасия Дмитриевна, остановились.
Хозяин и начальник охраны отправились к выходу.
- С какого места захочу с того и продолжу!
- Ну, ещё бы нет! – проходя мимо поклонился Серый.
- Как без последнего слова….
Народ заулыбался, а Леонид откровенно заржал. Настя угрожающе двинулась к нему.
- Настасья Дмитриевна, - уже от дверей, сказал Серый – Леонид Игоревич нам живым нужен. Не забывайте – будьте добры. – И двери за собой закрыл.
- Ну, и за кем последнее слово?! – искренне зарадовался Лёня.
                172.
А на Настиной даче было на удивление тихо, чинно, благопристойно.
Шерман, Яков и взрослый охранник – из тех, что забирал друзей из Москвы,  играли в преферанс. На столе рядом с аккуратно расчерченной «пулей» стояли чай, сладости, лимон и чуть начатая бутылка коньяка. И в рюмках было налито по капельке. А рюмки настоящие, огромные – коньячные. А дядьки сосредоточенные и чисто вымытые. И солнечные блики по полу валялись - аки ребяты малые.
                173.
 Песчаные змейки сновали у ног людей, пытаясь если не ужалить, то хотя бы оцарапать.
Господь не замечал людей, собравшихся вокруг Него, ему мешал ветер, - стирая написанные Им знаки и цифры. И Он не слышал голосов:
- Семь пик. - Яков
- Вист, - Охранник.
- Приглашаешь? – Шерман.
- Да, но стоя. – Охранник.
И как осенние листья, под ветром кружась и струясь,  разлетались иудеи от сидящего Господа. И остались только Он и женщина, что привели фарисеи.
                174.
 - Вы вообще чего хотите – что бы мы вас убедили в существовании Бога, или вы нас в Его отсутствие? – Отец Александр внимательно смотрел на Леонида. Настя и Дмитрий, тоже ждали ответа. А Марья…, Марья думала какую-то очень сложную и важную думу. Очень важную! И дума эта так сгустила воздух, что все перевели взгляды с Леонида на неё.
- А вы здешний, личный батюшка? - Из этой тучи, что она вокруг себя собрала, спросила девушка. - Или для всех?
- Для всех. А с Серым и Чумой мы друзья – сидели вместе.
- По какой статье?
- Бакланка.
- Мне бы поговорить….
Настя хотела вмешаться, но Лёня так сжал её руку, что она только тихо ойкнула.
- Поговорить или исповедаться?
- А разница?
- Поговорить здесь можем, а исповедаться – втроём.
- Третий кто?
- Господь.
Настя, Лёня, Дмитрий встали. Но они могли и не уходить, всё равно туча окутавшая Марию никому другому, входа бы не дала. Но они ушли. Вернее перешли – в другую половину комнаты.
                175.
Выйдя из своего офиса Чума и Серый, в сопровождение охраны, подошли к машине. Николай открыл водительскую дверцу.
- Иди к ребятам. – Сказал шофёру. - Я сам поведу. - И сел за руль. Охранник открыл заднюю дверку джипа, для Серого.
- Что Обмылка сразу с собой не взяли? - Спросил Чума, когда хозяин устроился на заднем сидении.
- Ну, его на хрен, пусть дела доделывает. – Серый достал сигарету. – Слушай, а ты помнишь, где Евлогия видел?
- Кого?! – Начальник охраны удивился, но быстро вспомнил. - А, сокурсника твоего?
- Да.
- Помню.
- Давай заедем?
- Как скажешь. Это рядышком. – И завел мотор.
«Майбах» тронулся, за ним джип охраны. Лавируя меж стоящих автомобилей, они  свернула на набережную канала.
                176.
В свою комнату, Евлогий вошёл с лопатой в руках. Поставил инструмент в угол. Опустился в кресло. Налил рюмку водки. Медленно, закрыв глаза, выпил.
А когда глаза открыл, увидел остановившиеся под окном машины. Налил ещё рюмку – заинтересованно разглядывая выходящих из джипа охранников.
- Чем же вас ребята кормят? – сказал и понёс рюмку ко рту…, но не донёс. Из машины вылез Серый. – А ба! Ты-то здесь зачем?!! – Увидел Чуму и совсем обалдел. – Ну, надо же какие жизнь плетёт узоры! И отправился на балкон. Окликнул.
- Сергей Иванович! И шарахнулся от наставленных на него стволов. - Ну, ни хера себе!
Серый дал отмашку охране.
- Привет Гогмагог. Можно войти?
- А что будет, если скажу, нет?
- Допить не успеешь….
- Тогда входите.
                177.
Яков пошёл на мизер…. И, судя по картам, разложенным на столе и довольным лицам противников – попал.
- Вот здесь дырка… - ласково говорил охранник. – И вот здесь ещё одна…, и может быть парочка в нагрузку – подумать надо. - Улыбаясь, как сытый кот, он откинулся на стуле.
- Лидер, Яшенька, - он всегда лидер! – Шерман погладил Якова по голове и участливо спросил - Налить тебе рюмочку?
- Налей! А прежде чем радоваться – дать надо….
- И дадим, милый, ещё как дадим…. Вернее вот он даст, а я даже глядеть на твои страдания не буду. Я потом цифирьки напишу. – И налил коньяк в рюмку друга. – Я пойду на осень смотреть. - И отправился к окошку.               
                177.
Евлогий и Серый стояли на балконе. У Серого в руке была рюмка у сокурсника стакан.
- Хочешь у меня на даче будешь сторожем жить?
- Нет, у меня здесь приведение – Лизавета Михайловна, на кого я её брошу?
- Ну, давай я тебе этот дом куплю.
- И что? Начнут они его перестраивать, она и пропадет….
- Ну, пока так живи – ты же пить не бросишь?
- Нет.
- Ну так тебе не долго.
- А ты ни каркай!
- Что тут каркать…, просто у тебя зеркала нет….
- А я вчера у Валерки-Кавалерки в душе мылся и на себя со всех сторон смотрел. Орёл я!
- Да не то слово! Вот только как тебя к ней занесло? И ради каких заслуг она тебя пустила?
- А я в нагрузку шёл – к пьяному «Орангутангу» и другу его. 
                178.
А ба! Поглядите-ка! – Шерман обернулся от окна. – Это же тот сантехник, что к нам в Лёнькиной квартире приходил. Только в бороде и усах – рыжих.
- От окна отойди. – Голос охранника был стальным и тихим. И стоял он уже в шаге от Шермана. – И занавеску опусти….
                179.
Захар снял бейсболку и вытирал пот со лба.
                180.
- Как определил, если он с бородой? – охранник вынул пистолет, передёрнул затвор.
- У меня жена гримёр я всю эту херню хорошо вижу.
- Оба в ванну – быстренько.
И так серьёзно это было сказано, что друзья безропотно отправились в ванную. Но коньяк Яков с собой прихватил.
                179.
На балкон к друзьям стремительно вошёл Чума.
- Ехать надо!
Серый вопросительно поднял бровь.
- Душегуб объявился.
Сергей Иванович аккуратно поставил рюмку на подоконник.
- Собирайся Евлога. Дома договорим. – И подтолкнул бомжа к двери.

- Эй, Люкшин! – Оказалось, что мы уже прошли по Серпуховке и стояли у прилавка магазина, который в соседнем с нашим, доме.
- Какие пельмени покупать будем? – Спрашивал, и легонько потряхивал меня за плечо, Михалыч.
  Не стал я напоминать старшему товарищу, что пост, а пельмень существо скоромное…. Это всё из-за погоды, из-за ранней весны – нет её хуже! Только что было солнышко и ветерок нежный, тёплый, а через секунду - тресь!, хлоп!, бух!, – метель мокрая. И до Михалычева подъезда мы бегом бежали, стараясь увернуться от огромных снежинок, несущихся  вперемежку с такими же огромными каплями. Добежали. Не пропали. Стихия теперь за окном буйствует…. И хрен с ней! И даже если я сейчас помру, ничегошеньки не изменится – роман-то всё равно существует! Это, просто на бумаге он не дописан…. Правда, Нобелевскую премию не дадут и похоронят без почестей, ну так и ничего, не страшно! Саше Соколову тоже не дали, а он умудрился целый рассказ одним предложением написать! Тысяча двести сорок три слова – называется «Конспект».
  В романе Беккета «Моллой» - 66079 слов – шестьдесят шесть тысяч ноль семьдесят девять. И ему дали Нобелевскую премию.
  А премию хочется – ох как хочется!! И не вижу я в том ничего плохого и постыдного. А вот в том, что великого Дамаскина настоятель заставил отхожие места мыть – вижу…, и постыдное, и плохое. Не был настоятель тот знаком со  Святым Иосифом Волоцким, который говорил – «холопу и княжьему сыну в послушании работа нужна разная. Нелепо боярина за плуг ставить». Михалыча же – лепо, даже сейчас, когда ему за шестьдесят. Только не захочет он пахать. Тяжёлая это работа, а он любит на диване своём лежать и книжку читать…. И в этом я не вижу ничего плохого и постыдного.
«Пожалуй, будь себе татарин -
и тут не вижу я стыда
Будь жид - и это не беда».
  Чтение, если его рассматривать отвлечённо и логически - штука забавная и малопонятная. В основе лежит любопытство и впитывание. И чем в таком случае отличается чтение квитанции от поглощения Набоковского «Дара»…? Но ведь не одинаковы они!! Вообще отвлечённый взгляд он много всякого неожиданного в себе таит. Например, Фриш в «Хомо Фабере» отвлечённо глянул на соитие и ужаснулся.
 «Если подойти к этому отстраненно - почему это происходит так, как происходит? Когда сидишь и поглядываешь на танцующие пары и вдруг представляешь себе этот акт во всей его плотской конкретности, возникает ощущение, что это не по-человечески. Почему именно так? Абсурд какой-то; когда желание, инстинкт не побуждают к этому, кажешься себе сумасшедшим только оттого, что такая идея могла прийти тебе в голову, это представляется даже каким-то извращением».
  Отвлечённость и логика…,– ти иху маманю!! Если первую я еще понимаю и принимаю, то вторую не понимаю начисто! Разве что в анекдоте про Василия Ивановича, Петьку, Анку и «Логику» Аристотеля – «если Анка ест селёдку, значит, пьёт воду». И так далее со всеми последствиями…. Нет, всё-таки, что-то не так с определением логики как – «слова, разума»…, неправильное что-то. Ну не имеет логика, на мой взгляд, ничего общего с реальностью. Ничегошеньки! А реальность, ведь она и есть Слово…, и получается неразрешимое противоречие – антагонизм. Как между мной и семьёй моей – отсюда диаспора, сиречь рассеянность. Михалыч на Серпуховке, Лёня с женой и детьми, батюшка Пафнутий в Боровске, Осетия горная и долинная.
  Тихий у нас выдался, с Михалычем, вечер – пили чай, читали книжки, беседовали…. Наверное, потому, что  стихия буйствовала. Хватало шума.  Вяз, этот чёрный, так размахался ветками и так сильно лупил ими в окно, что беседы наши были очень содержательными.
- Вот ведь разобьёт – говорил Михалыч, поднимая голову от книги.
- Да нет, вряд ли разобьёт. - Отвечал я и тоже продолжал читать.
  Единственное отличие от гоголевских мужиков, что у них не было шанса узнать дойдет колесо до Казани или нет, а у нас – разобьет, не разобьёт – был.… Ну, может не единственное, может, и ещё отличия имелись…. Но ведь их искать надо, перебирать мысли, слова, а так возникла картинка внутри головы, высветилась ярко и медленно гаснет. Плавно так погружается на дно бытия, запиваемая чаем.
  Вот за что Господь подарил нам такой счастливый вечер? И чай сладкий, и книжки интересные, и благорасположение друг к другу. Мы, ведь даже близко не подошли к тому, что святой Лествичник заповедал мирянам: «всё доброе, что только можете делать, делайте: никого не укоряйте, не окрадывайте, никому не лгите, ни перед кем не возноситесь, ни к кому не имейте ненависти, не оставляйте церковных собраний, к нуждающимся будьте милосердны, никого не соблазняйте, не касайтесь чужой части, будьте довольны оброки жён ваших. Если так будете поступать, то недалеко будете от Царствия Небесного». Только, что «не оставляйте собраний церковных» - и исполнили…. Да и то – так себе! Хоть и причастился Михалыч, хоть и соборовался, но проспали мы с ним утреннею службу в день отъезда, а уж про пиво, пельмени и безбилетный проезд,  и говорить нечего!  А не попалил Господь! И не только – не попалил, но ещё я забыл упомянуть деталь того вечера – наиважнейшую – чай был с лимоном!
  Вот только…, только вот книжкины строчки теряли цвет, прозрачнели и на вид вылезала одинокость. И что ты голый. Что голодный. Что урод корявый.
  Корявый, голый, голодный и неизвестно когда это кончится. И ужас, – а вдруг не кончится?!?!?!?
  Глоток чая горячего помогает, и чем горячее, тем помощь быстрее и действеннее.
  В горах лимона не было. Почему не приносили? А в долине лимон был. И чай был – даже чаи. Разнообразные. Зелёный с черным. Чёрный с зелёным. С красивыми названиями – «Ночи Шахеризады», «Горная ласточка» и прочие, прочие, прочие.… Но и глоток водки помогает…, помогает, но не спасает…. Совсем не спасает.
  Долина.
  Лето.
  Уже не пахнет мёдом.
     "Областной город Владикавказ находится под 43°1,2; север¬ной широты и 62°,2Г,0; восточной долготы (от м. Ферро) на высоте 2429 футов (749 метров над поверхностью моря). Распо¬ложен у подошвы горы Иль, составляющей последний уступ Черных гор, — на обоих берегах р.Терек в 7 верстах от выхода его из ущелья. От Владикавказа до Тифлиса (по военно-грузинской дороге) 2003/4 верст, до Пятигорска 206 верст, до Грозного 1011/4 , до Моздока 87 1/2, до Кизляра 2401/2, до Петровска 269, до Ростова-на-Дону 652, до Москвы 1753, до Санкт-Петербурга 2857 верст. "Сборник сведений о Терской области. Вып.1. Владикавказ, 1878"
   И в каждом, уважающем себя, осетинском доме, запасы алкоголя – разнообразнейшего – огромны! И как мне, по началу, казалось – неисчерпаемы.
  После случившегося со мной срама, я стремительно покинул горный, археологический лагерь. Стремительно! И добравшись, до этой самой, подошвы горы Иль, поселился у старинной моей приятельницы – Натальи Сергеевны.
  «Хрущёбы» есть и под 43°1,2; север¬ной широты и 62°,2Г,0; восточной долготы (от м. Ферро) на высоте 2429 футов (749 метров над поверхностью моря). А Наташкина была из таких запущенных, что я редко встречал на пути своём жизненном. И квартира была такой же, но красоты окружающие – они всё скрадывают. Утром, до того как Наталья вставала и уходила на работу, я устраивался на кухне, у открытого окна, гладил листья дикого винограда, в это окно залезшие, наливал в заварочный чайник чачу, открывал книгу, не самого моего любимого, Эриха Марии и т.д., и любовался созревающими фруктами – грушами, сливами, абрикосами. Достать их можно было, вооружившись половником, привязанным к палке. Утренняя прозрачность, она везде – прозрачность, но горную не застит даже похмелье. Видно как падающий лист раздвигает воздух и как  тот медленно смыкается за ним. Похожее происходит в паузе, но там это создано, замкнуто и локально, а здесь – хоть вправо посмотри, хоть влево – главное, что бы лист падал.
  А Эрих Мария Пауль Ремарк – писатель, безусловно, хороший и похмелье «оттягивает» не хуже детектива. Просто не самый, он, мой любимый…, но красоты…, красоты они все скрадывают, и чача из заварочного чайничка – тоже.
   Очень много пьянства…. Выпивания, закусывания, запои, бодун, опохмеление…. Я этого не хотел, но так было – так повелось в моей стране, наверное, из-за дураков и дорог, выбирался самый короткий и лёгкий путь. И не в том дело – не согрешишь, не покаешься, а???? Отступать некуда, за спиной – либо пустота страшенная, либо она же, но до краёв полная мутных, стыдных воспоминаний. Не от будущего бегу от прошлого. А вперёд – сквозь муть водочную и похмельную, почему-то легче…. Или просто быстрее. Нет никаких – прошлого, будущего, настоящего – всё сейчас! Только бывает сейчас мутное, а бывает прозрачно-радостное…. Когда ждёшь строчки. Сидишь-сидишь, ждёшь-ждёшь – гениальные хочешь, а приходят всё обычные, да обычные, а потом – раз! И та, что понравилась!
  Хорошо Пупкиным – они гениальных не ждут…. Пишут то, что есть…. Но всё равно - любой роман дело тяжёлое и заслуживает уважения всяческого. Страничку по крохам собрать, это вам не бык чихнул! Но труд трудом, а срам срамом.
  Лист, тихонечко опустился под древо, поздоровался с пришедшими ранее, немножко поворочался – устраиваясь удобнее и затих. Человечье утро начиналось. И, безусловно, такие крупные объекты, как человек, они создают всяческие завихрения. Кислород, водород, озон и пр. и пр. путаются, и прозрачность уменьшается. И наблюдать, за объектами этими, не так любопытно – двигаются они быстро – из подъезда вышел, за угол свернул и всё, и нет его…. А завихрения – ёлы-палы, остались! А воздух – он великое Творение Божие и воздействие его на меня, неизвестно, и непредсказуемо….
  Пришла Наташка. Попросила отдать ей чайник заварочный. Я перелил чачу в стакан. И сам заварил чай – смесь зелёного и чёрного – чёрный с названием – «Ночи Шахеризады». Наталья, человек очень медленный, я таких больше не встречал. Анекдот про черепаху – «а будете ругаться, и вовсе не пойду!», не просто к ней подходит, а имел место быть.
  Она отправилась в магазин, за приправой для плова. И когда мы начали сетовать, как долго её нет, и плов может остаться без кунжута…. Из коридора нам было сказано – «Раз такие умные, идите сами!» Нет, восклицательного знака не было, Наташка их использует крайне редко, и чаще всего не по делу. За кунжутом я сбегал сам. А «мы», это Вадька и ваш покорный слуга.
   Вадька находился в состояние покупки-продажи жилья. Оттого и в горы он поднимался – ночевать. А теперь приходил ко мне и подружился с Натальей…. И очень сильно, с её подругой Ларисой. Но приходил и ночевал тактично, потому что квартирка маленькая, а в ней ещё жила мама Натальина – почти побеждённая Альцгеймером.
- Маму накорми один раз. И к холодильнику не пускай. – Наташка с сожалением посмотрела, как я переливаю чачу обратно. Вздохнула тяжело. Но ничего не сказала, не может кавказская женщина делать замечания гостю, да ещё и мужчине.
    Осетин равен только осетину.
    Женщина только женщине.
    Алкоголик алкоголику.
    Наркоман наркоману.
Такие вот жёсткие установки царствуют у подошвы горы Иль. Так было, так есть и так будет! Но…, но при советской власти алкоголиков в Осетии – я не видел. Наверное, были, какой ни будь один, непутёвый – русский, да и то вряд ли. Думаю, что это по причине наполненности осетинских домов всякой и всяческой выпивкой. Ну, в самом деле, как ты можешь стать алкоголиком или просто пьяницей, если тебе не надо бороться за «опохмел? Ни как! Если ты открываешь любой шкаф, любой сундук или ящик, а там …, – что хочешь! Но в начале капитализма этот запас исчерпался – вместе с деньгами. А традиционное застолье осталось. И тогда пришла борьба за «опохмел»…. Не тяжёлая.  При стоимости бутылки водки десять рублей - не тяжёлая, но…. Но надо хотя бы выйти на улицу…. И появилось понятие – «за гаражами». Кто произносит его с призрением, кто с тоской, кто с вожделением. Значит, оно – то же самое, что в русской провинции значило и значит – «у магазина»…. Тьфу на это! Тьфу, тьфу, тьфу и ещё двадцать пять раз. Я не хочу об этом – нисколько, ни капельки, ни самого маленького макового зёрнышка! Я хочу что бы - «мне Брамса сыграют тоской изойду», хочу баллады Шопена в исполнении Петрова…., много чего хочу. И никто вроде не мешает. Даже – «на!» – говорят.  Но «как пёс на блевотину свою», всё возвращаешься и возвращаешься… Дождь ли на улице, вёдро ли, ветер, самум, цунами, смерч, трясение земли, девятый вал.
- Смотри, как стихия разбушевалась! – Юлька смотрела на мечущиеся по Москве реке волны. - Вот не дай Бог сейчас на улице оказаться!
- Это ты намекаешь, что мне надо тебя в задницу поцеловать?! – Почему-то вскинулся я. Бывает такое у нищих и зависимых. Прыгает им на плечи бес гордыни и заставляет совершать самые ужасные поступки…. Даже кровавые. Но в этот раз миновало.
Леня, и жена его, посмотрели на меня удивлённо. И Юлька налила мне рюмку, и по голове погладила, и спросила ласково пригорюнившись.
- Ты что дурак?
  Страшная штука нищета! Именно она – зараза! не даёт стать «нищим духом», она – паскуда!, мешает победить «плоть дебелую». И заплакал я на кухне у Верещинского и Юлька заплакала на кухне мужа своего, и Лёнька заплакал на кухне своей…. И замечательно это, только не стоят пьяные слёзы ни копья! 
- Вот сдохну, и не напишу, всё что должен. – Сквозь хлюпанье говорил я.
- Э нет! – Лёнька слёзы вытер. Нет. Всё что должен – напишешь….
  Мы с Юлькой тоже реветь перестали и на хозяина дома смотрели с ожиданием и удивлением.
- Всё что должен напишешь. – Ленька закурил, и жена ему не запретила. - Всё что хотел, это может, и нет. А долг, он, Тому, Кто не взаймы давал, а работу заказывал и сроки определял.
  Мудр мой старший товарищ, хоть и схож обличьем, с ослом…, а может именно благодаря этому и мудр, мой старший товарищ и друг. Ни про какое, другое животное, нет такой замечательной пословицы – «Если на осла положить мало груза – он ляжет». Хотя это, по-моему, указывает на его, мягко говоря – не умность, а так же повышенное чувство долга и склонность к вмешательству в чужие дела. Ни первого, ни второго, ни третьего у Лёньки нет, Но вот упрямство…, - что да, то да! И эгоцентризм. Это беда отдельная.
   Эгоцентри;зм (от лат. ego — «я», centrum — «центр круга») — неспособность или неумение индивида встать на чужую точку зрения. Восприятие своей точки зрения как единственной существующей».
  Человек этим больной, очень похож на шахматного коня, в Ленином случае – на почтенное серое животное….. Но эффект тот же – ходить может только буквой «Г». И через любые преграды перепрыгивает, лишь бы кривизну пути своего сохранить. И от параллельных уклониться. В общем, - пауза и есть эгоцентризм. Эгоцентризм есть пауза и вся её география, геометрия и единицы счисления должны в нём работать.
- Ленечка, вот ты какую единицу измерения предпочитаешь:
«Всматривание»,
«Недотягивание», или
«Лапанье»?
- Ну, это смотря в отношение чего, или кого?
- Да, хоть кого!, - или чего.
- Всё! – Вмешалась Юлька. – Раз отплакались – курить на лестницу!
  На лестничной клетке стихия улеглась. Мы закрыли окно. Лёня сходил к мусоропроводу – выбросить окурки из банки. И я часа полтора пытался доказать другу моему, мудрому, что он эгоцентрик…. Не удалось. Он перепрыгивал через все преграды, ускользал от всех параллельных и Эвклидовых, и Лобачевского. Но признал все единицы счисления – от толщины тени до «стыдности»…. Жена его, время от времени приходившая к нам – не признала, ни одной. Тётки! Им ни каких абстрактных, абсурдных, неточных величин признавать не надо – они в них живут.
   Так и Ивану не нужны эти величины. Ему нужно до моря добраться. Преодолеть, наконец, это жутко неровное, поле и с наслаждением залезть в прохладную воду. Ну, в самом деле – сколько можно!! Это, ведь только подземным и надземным – всё по-прямой, а Ивану? А наблюдающим за Иваном?! А наблюдающим за наблюдающим?!! Все устали, всем наскучило…. Длиннющая череда дней, и после каждого прошедшего лета впереди всё больше и больше зим. А жизнь писателя ещё и длиннее, чем жизнь финансиста! Одно дело стопку денег, с треском, пересчитать, другое книжку перелистать – пусть даже по диагонали, читая.
  Набычился Иван. Может быть, даже озлобился немного, преодолевая эффект «лапанья». Пальцы скрючил и пытается в кристалл вцепиться…. Вцепившись можно не только ногами перебирать, но и руками себя подтягивать…. А это ускорит продвижение и попадание в прохладную, ласковую воду, ныряние, выползание на берег, валяние на горячем песке, рисование пальцем разных силуэтов, писанье букв и слов, смотренья как:
«Кузнечик в кузов пуза уложил
Премного всяких трав и вер»…. Вот только бы поле перейти и из паузы выбраться. Телом почувствовать, как это – «Пилат летел к концу», «и вдруг – тронулось и побежало перо. Когда он опять взглянул на часы, был третий час утра, знобило, в комнате все было мутно от табачного дыма. Он так никогда и не узнал, в каком Зина ездила наряде; но книга была дописана».
   Наталья вышла на улицу и помахала мне рукой, и я помахал, и завихрения увеличились, а ведь воздух – он великое Творение Божие и воздействие его на меня, неизвестно, и непредсказуемо…. Например, могут из головы, как птицы, улететь все умные и красивые формулировки про кровь – любовь – смерть – облака и полнолуние. Но это временно, и от того не очень страшно – можно начать готовить, или помыть пол…, или посуду…, и они вернуться. Как вернется и то, что не брат я пигмею – я пигмею един. Только думать как он – не могу. И как средневековый горожанин не могу…. Есть принципиальная разница, какие штаны ты носишь – с ширинкой на молнии или с пристяжным гульфиком. Скорость писанья та же, а вот все действия предшествующие мочеиспусканию – разные. И по-другому нужно рассчитывать время…. Иначе, конфуз может случиться.
  Я поглубже высунулся из окна – старался разглядеть лист знакомый, под древом. Не разглядел. И не вывалился. Не получается случайной смерти…. Хотя скорее покалеченья – из Наташкиного окна до земли подальше чем из Михалычева, но всё равно маловато. Да и ручонки за подоконник держатся уж очень крепко. «Трусоват был Ваня бедный
                Ну, а кто не трусоват?»
Из моих знакомых – Коля Пуго, друг моего детства Мишка Миронов, Рустик – пожалуй, всё. Рустик, это Эльбрус – напарник Саши по дежурству в лагере археологическом…. Ну и ещё встречались люди – по ним видно, что не трусоваты, но в число моих знакомых они не входили…. И повторюсь полностью:
  «Драка не всегда перерастает в знакомство. Даже в молодости…. Или, как в моём случае – «по малолетке». Рождённый писателем, он к смерти идёт путём извилистым, а хотелось бы – от младости к юности и далее и далее и далее…. И хрень это полная, о том, что он должен быть голодным и набираться опыта житейского, и страдать, и кровью сердце его должно обливаться.., - хрень! Он должен быть нужен и любим. И метаться, только по своей воле, а не как заяц от собаки. И обласкан, он должен быть. И должно быть у писателя, на протяжении всей его жизни, а не только в детстве, право сказать – «вот умру, и тогда все заплачете»…. И никто его, за фразу эту, на хрен посылать, не может! И мама его должна жить долго и счастливо, и умереть у него на руках, в теплом и уютном доме».
   Как – елы-палы, себя жалко! И ведь справедливо жалко – ничего уж очень плохого я не совершал – ну кроме всех смертных грехов – исключая убийство. И намерения мои были самые-самые добрые. И неправда моя самая неправдивая. Потому что покуда я мотаюсь по диаспоре, давным-давно минувшей, вокруг совсем другие события проистекают…. Ну и пусть! Пусть всё идет, так как идёт. «Где родился там и сгодился» – такая вот, блин!, пословица, погововорка, мудрость народная – и в исполнении своем, она, тоска. И в неисполнении - безнадёжность. Пять раз блин!!!!! Можно конечно, воспринимать её, как мечту…, но слово «сгодился» мешает и царапает. Как всегда царапало слово - «прошу», в заявлениях. «Прошу принять», «Прошу уволить», «Прошу не отказать» - ещё пять раз блин!!!!! А ведь не прав я, совершенно и кругом не прав, потому что – «кроткие наследуют землю». И всякий выпендрёж с царапинами – есть гордыня. Банальная, такая тётка в пёстрой одежде, с грубыми, как топором вырубленными, чертами, с огромными, корявыми руками, с арбузоподобными сиськами.… Таких много у маэстро Феллини. Они у него и прыгают, и скачут, и дерутся, и в неге томятся.
  Всё-таки хорошо, что у подножия горы Иль, солнечных дней больше, чем пасмурных. Воздушные завихрения пропитаны солнцем и вреда от них не больше, чем от щенка, тебя облизавшего…. Павда вот на базе археологической – за горой Иль жил щенок кавказской овчарки, и размером он был с маленького барана, и характер имел присквернейший! Он, подлый, ещё раз напомнил, что уверенность моя в себе улетела далеко-далёко. Как-то так получилось, что остались мы на базе вдвоём – я и этот вреднючий щенок, по имени Кунжут…. И решил я в домике убраться. Подмести. А зверю, презренному, в жилые комнаты вход был запрещён. В строгости его воспитывали, чтоб понимал – собака он есть и ничего более! А он, присквернейшая, подлая, вреднючая, презренная собака – с полным неуважением ко мне, в дом прошёл. И на команды мои – «пшёл!», «фу!» - наплевал. А когда я попытался треснуть его веником – зарычал…. И я испугался, и отступил…. Не самый, я храбрый человек – да! Но бояться щенка, пусть и здоровенного…. Это уж,, блин,, – того! А злоба, с которой я ухватил пса малолетнего за шкирку и вышвырнул в дверь, ну совсем – ни в какие ворота! Ничто не мешает разрушению души – ни красоты горные, ни солнце яркое, ни песнь лягушачья…. Впрочем, битва эта позорная  была в погоду пасмурную и дождливую – весной ранней, когда я ещё не ходил в долинку, загорать и плавиться, а только мыться в холодной, хрустальной, горной речке. Да! Потом она иссякла, да! и прозрачной была, только там, где не текла, а стояла, да! была эта речка серой, как простыни и наволочки – да! Но холодной он была до хрустальности, это я помню всем телом!
  Вообще память тельная – штука забавная. Думается мне, что она и есть – мудрость. Та самая – ветхозаветная, когда Давид и Авраам говорили с Богом непосредственно – напрямую…, но, не видя Его. А Бог с народом еврейским из облака…, и от того забывали они слова Его – проголодалось тело и о словах забыло…., а о перепелах жаренных, вспомнило. Святой Златоуст говорит – «потерпи на мне Господи», а Давид – «потерпите Господа». Как? Что значит потерпите?! Что за нахальство такое?!! Это Вадьку пьяного я могу – потерпеть, похмелье терпеть – обязан, а вот не пить, не блудить это долг мой, и долг этот перед Господом…. Какое терпение? Не равен я кредитору…, и мнится мне, что и Давид – не равен…. Но…, но с Давидом Господь уже решил, а вот я, сквозь мнимость эту могу впасть в прелесть, а сквозь неё и вовсе в ересь. А ненадобна мне, ко всем моим грехам, ещё и ересь…. На фиг! Или в литературной форме – на кукиш! Хотя, какая разница?! Идти-то всё равно на одно и то же, малоприятное место…. Я еще раз высунулся в окно – поискать знакомый лист…. И сильно огорчился. Листья-то, что в кучу собрались, почти все – жёлтые! Вот блин!, почему, это всегда так неожиданно? Я не готов совсем. Я только что пробовал из окна выпасть, не получилось. Не готов я к:
              «Эскимо!, пломбир!, пломбир!, эскимо.!»,
к: «час двадцать», «сорок минут»,
к: Электричка
Москва
Метро
Улицы
Аптеки
Магазины.
А здесь, зимой, будет ещё хуже…., да и не переживу я тут зиму. Срамной помру смертью – от пьянства. Весь обгаженный. И не будет это ничем отличаться от маленького шажочка  со скалы. Так какого хрена!? «Не убий!». А срам?, а всяческое допекание ближнего?, а медленное разрушение души?, в пьянстве, она даже тоньше чем в нищете…. Но всё-таки, и там и там, она есть, а за краешком скалы нет – даже в толщину тени….
  И тут я чуть действительно не вывалился из окна наружу – так неожиданно хлопнула за спиной дверца холодильника. Натальина мама.
Я поздоровался.
Разогрел ей, оставшийся со вчера, плов.
Положил на тарелку.
Нарезал хлеб.
Ушёл в Наташкину комнату.
Заварочный чайничек и книгу не самого моего любимого Эриха Марии Пауля Ремарка – «Триумфальную арку», взял с собой.   
                179.
На балкон к друзьям стремительно вошёл Чума.
- Ехать надо!
Серый вопросительно поднял бровь.
- Душегуб объявился.
Сергей Иванович аккуратно поставил рюмку на подоконник.
- Собирайся Евлога. Дома договорим. – И подтолкнул бомжа к двери.
                180.
- Это что же такое делается?! – Яков вытряхнул из стакана зубные щётки, налил коньяк и протянул Шерману. – Я тебя спрашиваю, иудейская морда.
- Иди в жопу, Яша.
- Да я бы хоть в жопу, хоть куда ещё, лишь бы отсюда! – Он отобрал у Миши стакан, налил себе. Выпил. Присел на унитаз. - Вот, блин, ситуация. 
                181.
В комнате душегуба – на его кровати, сидела сестра. От глаз её отошло безумие, и были они ясными и стальными. Может быть чуть-чуть прозрачнее нормальных. Стрелки Дартса, которые она стремительно бросала в портрет красавицы, складывались в слово «шлюха». Без кавычек.
  Из стены появилась Елизавета и присела на край кровати за её спиной.
- Здравствуй, бабушка Лиза. – Не обернувшись и не прекращая кидать стрелки, сказала Нина. - И почему ты приходишь, только когда я здорова?
  Призрак с сомнением покачал головой.
- И не сомневайся! Посмотри, как я Верку уделала! – Женщина поставила точку и победно повернулась к Елизавете. - А!?
Она гордо прошлась по комнате, поправила какие-то вещи на столе. – Захарка, всегда хуже меня стрелял…, но дрался лучше…. Нина подошла к бабушке, нежно прикоснулась пальцами к цветной пустоте. – Ты нас этому не учила. Да. Но ты была сумасшедшей, ходила в кринолинах и рассказывала о пиратах и дуэльном кодексе….
То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
И что проблемы зла можно решить…, или убрать. - Нина отошла к окну. – Ты так и не рассказала, из-за чего сошла с ума….  Просто открыла это окошко и прыгнула вниз. Да ещё и зимой! Знаешь, какого мороза в квартиру напустила!? – Она повернулась, но Елизаветы в комнате не было.
                182.
Кортеж машин, во главе с «Майбахом», распугивая окружающих сиренами, вырывался из Москвы.   
                183.
- Ты, как хочешь, а я напоследок помоюсь. – Сказал Яков, и чуть пошатываясь, начал готовить себе ванну. – Хоть помру чистым….
- Вот, небось, огорчишься, если не случится ничего. – Миша, лежащий  на коврике под висящими халатами, налил себе капельку.
- Это почему?
- Потому что будешь сидеть как дурак – с вымытой шеей.
- Сам дурак!
                184.
  Захар – не душегуб, лежал на куче земли, рядом с неглубокой ямой, вырытой в подвале бомжатника. Освещался подвал хреново – свет тонкими струйками просачивался сквозь приоконные ямы засыпанные мусором. Самым разным. Да и куча, на которой лежал парень, тоже большей частью, состояла из мусора. Были там остатки вещей, как банальных, так и забавных. Бутылки, банки, битое стекло, по которым перебегали искорки света, целлулоидный пупс – почти целый, но очень-очень грязный, остатки резной, деревянной обшивки – амурчики – оба без голов, бронзовые дверные ручки…, и много чего еще, и Захар.
                185.
«Майбах» и джип сопровождения со всей возможной скоростью шли по загородной дороге. 
- Ну что наши спецы выдвинулись! – Спрашивал Чума по телефону.
                186.
- Не надо пока. – Охранник в доме Насти стоял в тени, недалеко от окна и наблюдал, как Захар имитировал работу.
                187. 
- Это почему!?! – Николай аж подпрыгнул на сидении.
                188.
- Он их опознает на раз.
                189.
- Ты откуда знаешь!?
- Дай мне трубку. – Протянул руку Серый. Чума нажал на кнопку громкой связи и передал телефон.
- Это Баташев – почему спецам выдвигаться не надо?
                190.
Охранник следил, как Захар вытаскивает провода из распределительной коробки.
- Это профи, и очень высокого уровня. Скрытых подходов здесь нет….
                191
- И что делать? – Вмешался Николай.
- Вы на «Майбахе» впереди?
- Да.
- Поменяйтесь местами с джипом. И на маленькой скорости, но уверенно, езжайте по нашей улице. Ребят, здешних, я за углом поставлю.
- И что?
- Попробуйте его машиной придавить…. Не выйдет, будем гонять.
- Хорошо.
- А подстрелить его вы не можете?
- Нет, Сергей Дмитриевич, он прикрывается деревьями. А у меня не винтовка – Макаров.
- Ладно. – Серый откинулся на сидение. - Делаем, как вы сказали. - И он прервал связь               
- Даа, полковник ГРУ это тебе не хрен с горы. –  Сказал Чума с уважением.
- И что ж ты его, двух мудаков, охранять поставил?
- Они попросили, кого ни будь, кто в преф играть умеет.
- Понятно.
                192.
- Не нравится мне всё это! – Настя нервно оглядывалась.
- Что именно. – Повернулся к ней Лёня, внимательно наблюдавший за отцом Александром и Машей.
- Напряжение какое-то в воздухе. И охранников у дверей трое стало. И молчат они.
- Так они и раньше не говорили.
- С нами не говорили. А между собой даже хихикали.
- Да ну тебя!
- А ты попробуй выйти – узнаешь.
- Я попробую. – Сказал сидевший напротив Дмитрий.
Он встал и пошёл к дверям. Его вежливо остановили и завернули обратно.
- Видал! – Настя ткнула Леонида в бок.
- Блин, Настька! Локтищем своим! – Он сморщился и потер бок.
- Это у тебя брюхо мягкое.   
                193.
Захар смотрел, как к нему приближается джип.
                194
Лицо Чумы сидящего за рулём обострилось, а глаза превратились в щёлочки.
                195.
 И Захар это увидел. Метров с пятнадцати. Ему хватило. Он посмотрел на дом.
- Это кто же там такой умный? – Стремительно нагнулся и выхватил из чемоданчика «Узи».  Длинной очередью полоснул по окнам машины и плавно перевёл ствол на окна дачи.               
                196.
Чума схватился за грудь и упал на руль.
                197
Джип ткнулся в канаву.
                198.
Из боковой двери Настиной дачи выскочил полковник и, стреляя, побежал к Захару.
                199.
Душегуб запрыгнул на распределительную коробку, из которой свисали вытащенные им провода, а с неё на соседний забор.
                200.
- Выбивай ворота!! – Крикнул Серый водителю и выскочив из «Майбаха».
                201.
Перепрыгнув через забор, Захар на бегу застрелил двух огромных «кавказцев». Выскочивший вслед за ними охранник лёг сам.
                202.
«Майбах» резко сдал назад и протаранил соседские ворота. Но и водитель, и вбежавший за ним полковник, увидели лишь мелькнувшую над противоположным забором фигуру. Они даже выстрелить не успели.
                203.
 У джипа толклись подбежавшие спецы в бронежилетах и с автоматами. Серый вытащил друга из машины и положил на землю.
- Чего стоите!? – Бешено повернулся он к бойцам. – За ним!!
- Не надо, Сергей Дмитриевич. – Сказал подошедший полковник.
- Чего! – взял его за грудки банкир. – Чего?!?!
- Не надо. Я его узнал.
…………………………………………………………….               
  А Вадька, наконец, купил квартиру. И необходимость в принятие каких-то решений, отодвинулась…. На толщину тени. Потому что, хотя и закончилась «Триумфальная арка» – не самого моего…, и выпивка в квартире Натальи, но появилось занятие – исследовать три огромные комнаты, заваленные вещами прежних хозяев. А бутылка водки, даже в центре города Владикавказа, стоила, так же как везде – у подножия горы Иль – десять рублей. И центр города, и старый, купеческий особняк это куда как лучше хрущёбы и облупившихся новостроек. И переезжать с одного места на другое – согласитесь – развлечение. А толщина тени, это вам не чулан, где руки развести нельзя. От одного её краешка до другого – ой-ё-ёй сколько! Так что долго ещё до принятия решений, и далеко. И можно играть в разные игры – например, придумать ещё одну единицу измерения – «ой-ё-ёй сколько», и попробовать измерять ей паузу…. Вот только листья…. Всё желтее, блин!, и желтее…. Да и хрен с ними! Я всё равно остаюсь почётным гостем. Вадька так сказал.
  Я его спрашиваю.
- Почему не позвал вещи перетаскивать?
- А нельзя.
- ?
- Ты гость.
- ?!?!
- Но ты, же не у меня в доме жил.
   Вот такие вот заморочки, в горах и у их подножий! И хотя зашевелилась у меня в голове подлая мысль – не хотел Вадька видеть мою пьяную рожу на официальном торжестве, но развеялась она, после того как друг объявил.
- А новоселье будет, когда я там всё устрою.
   А «там» было ой-е-ей, сколько устраивать…. И ещё два раза по ой-ё-ёй. Как под хрустальным сводом черепа, только светлее и постояннее – не в смысле конкретнее, а в смысле – когда захотел, тогда и занимаешься. Вообще снаружи свободы куда как больше! И любой слесарь, в отличие от поэта-писателя, может выбирать себе место работы, зарплату, начальника. Смены – ночные, дневные. Отпуска и отгулы.
  Вот и в трёх огромных комнатах выбор был. Хочешь, отмывай холодильник на колёсиках – в таких мороженное на улицах продают. Хочешь, собирай и расставляй мебель. И что я точно хотел – копайся в сборище предметов оставленных, привезённых, возникших.
  Я это очень люблю, и из-за детской симпатии к Робинзону Крузо, и из-за того, что мой роман номер один – робинзонада. И, конечно, надежда на обнаружение горки золотых пиастров…. Глупая иллюзия – пиастры помешают желтеть листьям. И прийти дождям…. И…. И тьфу на это, тьфу! Лето ещё, рябина ещё вовсе не красная, а только:
как обручальное кольцо
рябины кисть – желта.
И та афиша – со вчера,
В углу шуршит.
  Это у меня стих такой был – давным-давно.
(Уехал на Святую землю ……………………………… …………………………………………………………….. …………………………………………………………... ………………………………………………………………………………………….. Вернулся……………………………………………….……………………………………………………………….
А в романе и не изменилось ничего…. Обидно! Обидно, потому, что не знаю я, что там дальше со мной будет – умру ли я срамной смертью?, уеду ли куда, ещё дальше гор?, приключится со мной инфаркт?, свалится ли на меня богатство нежданное и огромное,? замёрзну ли у погасшего костра?, примут меня в монастырь послушником, и я брошу курить, и дорасту  до игумена?, пьяный упаду и разобью голову…– хотя, последний вариант и есть – смерть срамная).
  А вот время, в Вадькиной квартире, нужно было считать по-другому. Примерно так, как в средневековых штанах – с гульфиком. Гульфиком работало расстояние. Комнаты, эти три, находились на втором этаже, и вода в них была – холодная. А вот до сортира приходилось бежать, ну или идти – смотря, как время посчитал…. И если посчитал его плохо, то бежать быстро.
Вниз по роскошной лестнице,
вокруг дома по мощёному булыжником двору,
ну и там, в кабинку с каменным толчком. Скорость же должна была быть высокой и от того ещё, что большинство кабинок запирались на висячие замки – и порядок запоров был хаотичным….
  Так что минуты и секунды совсем по-другому счислялись в старом купеческом доме, в центре города Владикавказе, у подножия горы Иль….
  Конечно, Вадька поставил ведро рядом с краном и раковиной, но…, но мы, же приличные люди! Пока не очень пьяны. А пьянство в Вадькиной квартире, не то чтобы процветало, но было не редкостью…, совсем не редкостью! И персонажи возникали – замечательные!
  Один из них, по имени Лаврентий Павлович и у нас бывал, и мы к нему в гости ходили. Имени своего он стеснялся – смертельно! А вот честным быть нет…. 
  Квартира, тёзки врага народа, была очень похожа на Лёнькину комнату – тропинки меж гор вещей, только вместо книг – старые телевизоры, приёмники и всяческие электронные детали. Карьеру телемастера он начинал при коммунистах и среди хлама этого встречались чудища-чудные, такие же страшные и нелепые, как вся советская власть. Мои знакомые – существующие в той же профессии, что и Лаврентий, сейчас люди богатые и очень богатые, или покойники, во цвете лет помершие насильственной смертию. «От травм несовместимых с жизнью» - есть такая протокольная формулировка. А он и оружием торговал, а всё жив!!! Наверное, бремя имени так его придавило, что груз нечестности взвалить было некуда. Оружие Лаврентий продавал Южным осетинам и как говорил Вадька – «ни копейки себе не брал!». И я Вадьке верю! Доказательство уж больно живое, хоть и застенчивое. Но почему грузины не пришибли?
- А почему грузины тебя не убили? – спрашивал я Лаврентия. Мы с ним подружились после того как я сказал что родился 21 декабря и тоже из-за этого расстраиваюсь!
- Так они мне и продавали….
- Ни хрена себе!
Беседовали и выпивали мы в квартире старого купеческого дома, потому что первое выпивание – «за знакомство», в хрущёвке у Лаврентия, закончилось для меня плачевно – я пошатнулся на узкой тропинке и завалил на себя гору телевизоров. Выкапывание меня, двумя нетрезвыми друзьями, привело к ещё большим разрушениям и, на мой взгляд, квартира вообще перестала быть пригодной для жилья.… Но перебрались мы в центр не по этой причине, а из-за единения, моего и Лаврентиевого в переживаниях – казалось бы пустяков – даты рождения и имени. Вадька говорил, что друг его из дома почти не выходит, а уж ради пьянства и вовсе никогда!
  Великая штука – единение. Больше моря, крепче гор! Вот только надоедает быстро…, – и в крепости своей, и в огромности, и в банальности…. Если б не это, так и цены бы ему не было…, а так – полушка! Или это всё осень?, и трусость?, и прячусь я в многоговорении пустом, которое снаружи? И от туда на себя смотрю-наблюдаю. А надо бы внутрь вернуться! Там хорошо, спокойно, почти всё понятно,  а что нет, так объяснить и умиротворить – завсегда пожалста! И мир внешний границами тела отделён. И границы эти он обтекает упорядоченно, предсказуемо, без нарушений и цветных клякс. И время, там – за этими границами, правильное, обычное, ручное – не скачет и не проваливается.
- Так я у них и покупал….
- И они знали, для кого покупаешь?
- Да.
- Ни хрена себе!
- Вот тебе и не хрена! Потеряно братство! А откуда это всё? – вопросил тезка врага народа. И сам ответил. - От нас с тобой!
- ???!!
- От двадцать первого декабря и Лаврентия!
- Ну, ты и копнул! – Вадька до того удивился аж протрезвел, а ведь сидел с закрытыми глазами и раскачивался. Я всё думал – упадет, не упадёт?
- Да, Вадим, так и есть – пока будут родить, и называть – братство не вернётся!!
- «Свистнуто», брат Лаврентий, «не спорю свистнуто, но свистнуто слабо». Не убедительно…. – Вадька продолжал раскачиваться и амплитуда даже увеличилась. - Ты что предлагаешь закон издать – не родить и не называть?
- Нет, закон не поможет. – Лаврентий на цитату не повелся, серьёзен был и величав. – Осознать должны. Вадька остановил раскачивание, зафиксировал себя, но под каким-то странным, очень неестественным углом и умудрился из этой позы, разлить по стаканам – ни капли не уронив! И чокнуться, и выпить!! Силён друг мой, ничего не скажешь – силён….
  Есть такой анекдот – «Тесть сетует.
- Зять у меня не пить, ни в карты играть не умеет!
- Так это же хорошо!
- Чего ж хорошего – если и пьёт и играет….»
Вот это про меня. И что самое обидное, рассказал его тесть – артист Филиппов Роман Сергеевич, огромной рукой, с удовольствием, рисуя мне в «гору»  без двух – на восьмерной. В отличие от своих друзей-собутыльников, я пить не умел и мысль мудрую:
- Да не осознать должны, а забыть! – ни произнести, ни выкрикнуть не смог. Держа её обеими руками, что бы ни уронить, не расплескать, но  потом, когда проснусь, донести до слушателей пробирался – шатаясь от угла к углу огромной Вадькиной квартиры, к его кровати. Была она замечательной! С медной, вычурно гнутой спинкой, латунными шишечками, с толстенной периной, на которой померли три поколения терских казаков…. И друг мой собирался умереть на ней же, а пока разрешал спать мне…. Ни разу я не видел, что бы сам он, хотя бы прилёг – даже пьяный…. А я так с удовольствием!  ……………….восьмерной……
…………………осьмерной
…………………..ось мерная…….,
мерная ось – то чем измеряют - что????, наверное что-то очень важное – землю и расстояние от неё до солнца, луны, звезд в созвездие Альдебарана, Стрельца, Рака и Козерога………………………………
- Папенька!
Трясут. 
- Просыпайся, папенька! Просыпайся, а то задохнёшься – на фиг!
Ларка! Дочь моя крёстная. Не отвяжется…. И отбрыкаться от неё не возможно, такая здоровенная, что нас троих – Вадьку, Лаврентия и меня, в честном бою наземь положит – и, не напрягаясь даже.
- Не осознать, а забыть! – Заорал я, вынырнув из удушающего болота подушек и перины.
- Чего? – Ларка стояла подбоченившись - огромная и роскошная.
- Не осознать, а забыть.
Лариса не поняла, но выяснять не стала.
- Ты проснулся?
- Ага. – Я покрутил головой, трезвости не было, но и неспособности ходить, говорить, думать – тоже. А раз так, да ещё в присутствии крёстной дочери – о ведре надо забыть и совершать путешествие.
- Ты куда это?! – Обернулась ко мне доченька, она рассматривала величавые лица спящих, поперёк тахты, Лаврентия и Вадима.
- Куда надо!
- Да не надо! Я дверь закрою.
- Тебя не спросили….
Лестница.
Натурально, мраморные ступени.
Натурально,  резные перила.
Натурально, витой чугун под перилами.
Модерн, ти его маманю!, – натурально.
  А во дворе – конец лета, вечер теплый, листья зелёные, цветы цветные, волосатые мужики в майках, играют толи в карты, толи в домино, дети бегают, мамани детские судачат громким шёпотом, бельё сохнет – Филини!, - ти их – натурально. И булыжник этот под ногами…- его тоже – ти! Сам он неровный, и свет вечерний – неверный, а надо идти ровно, прямо – как будто и не пил никогда! Потому что всё это кино на тебя смотрит – хоть и виду не подаёт…. А может, и нет? Может это я опять рядом с собой витаю..? Вернуться бы…. Там хорошо, спокойно, почти всё понятно…, но ведь и не увидишь, ни хрена! Кроме границ тела. И как мир эти границы обтекает - упорядоченно, предсказуемо, без нарушений и цветных клякс. И никакого тебя…. А что мне может быть интереснее меня? Только то, что я написал. Ну и ещё немножко то, что придумал…, то, что придумаю, услышу, увижу…. Как взгляд, вон той моложавой осетинки на меня, и как перехватил его, муж её, волосатый. Вот ведь блин!, – миг кратчайший, а всё понятно! Как такое заметишь изнутри?, – никак! Но и витание снаружи это – чемодан без ручки…, бросить жалко – носить невозможно….
- Ты здесь чего делаешь?!!
Кабины сортирные, они – продолжение сараев, а перед сараями полоса (полоска) возделанной земли огородики?, садики? – у кого как. Плодовые деревья растут, и цветы, и фасоль, и помидоры с кабачками, и огорожено это всё невысоким заборчиком. А за ним Ларка стоит. 
- Тебя караулю. – И полна уверенности в своей правоте. И руки в боки…! Как Вадька с ней справляется?!
- Это что такая кавказская традиция – человека из сортира встречать?
- Не человека, а папеньку пьяного…..
- Я уже трезвый совсем! Если б не ты, я может, подмигнул кому, новые знакомства завёл.
- Вот-вот…, поэтому и встречаю.
Что да, то, да…., народ здесь гостеприимный и доброжелательный, но за дело накатить русскому гостю по репе, подчёркиваю – за дело, – не заржавеет!
…………..Путевые записки, блин! А ведь не в пути я – в диаспоре – сиречь рассеянности. Разняться они между собой – ох как разняться! Даже конечного пункта у неё нет…, ну не совсем так…. Конечный есть…. Но это и всё, чем они похожи!
  Диаспора – не вытянутая, как путь, а круглая, овальная, эллипсоидная, – не суть важно, но всегда замкнутая и тёмная. И тёмная не тьмой честной, а мутью подлой. Нет у неё, ночи, вечера, полдня…–  вообще дней нет!, но время есть!! Чем она, паскуда, и от паузы отличается. И ещё покрыта она липкой банальностью, и на банальности этой повсюду следы твои, где ступней, а где ладоней и коленок…. Не уйти, не убежать, не уползти….
   Ну и хрен с ней! Зато у меня есть:
1.Возможность вытащить из бочки мёда ложку дёгтя.
2.Заметить, что при расчёте на «первый-второй», каждый третий – первый.
3.Знать, что все мы, на самом деле, – плоские.
Комментарии:
К 1. Перечитываешь написанный ранее текст и не нравится он тебе, и корявый он, и нелепый, и вообще – чёрт-знает-что!  А исправил одно слово, одну запятую, перенёс точку и пожалте! – бочка вновь и хороша, и к продаже готова. 
К 2. Радость от того что такие штучки-дрючки замечаешь.
К 3. Прошёл мимо тебя человек, чем-то твоё внимание зацепил, у тебя в памяти он остался, но плоским! Картонная такая фигурка будет внутри черепа мотаться и никогда мясом не обрастёт.
Вот приятность от всей этой фигни, и комментариев к ней, у меня есть. Столь же определённо сколь и пункт конечный…. Правда, с бочкой мёда некоторые сомнения.
- Лар, я похож на бочку мёда?
Крестница отступила на шаг, внимательно меня осмотрела, подумала.
- Очень.
И под руку меня взяла крепко-накрепко. И пропали сомнения…. Всё остальное осталось!
   Конец лета, вечер теплый, листья зелёные, цветы цветные.
  Филини!, – натурально!
  И булыжник этот под ногами…
  Лестница.
  Натурально, мраморные ступени.
  Натурально,  резные перила.
  Натурально, витой чугун под перилами.
  Модерн, ти его маманю!, – натурально…. Вот только двери…. Подкачали двери! Клеёнка, мерзкого коричневого цвета, кое, где вата торчит…. И на резных наличниках – звонки рядами.
  На Вадькиной звонков всего два, но она – блин!, какой-то крашеной фанерой обита, и над безобразием этим, четыре оконца с витражами….
   Такие как в церкви, где мы крестили Ларису с Натальей…. Нет, витражи были в «купельной»…. И была середина лета….
 Храм Илии Пророка – маленький, почти игрушечный, единственный во Владикавказе, несший службу и при коммунистах….
  Нет, не путевые это заметки – нет! Просто в диаспоре очень мало светлых и прозрачных моментов, а этот именно такой. И пусть уже миллионы слов падали, в пустоту пытаясь рассказать о том, что воздух можно потрогать, о ласточках, которые ничего не боясь, слепили свои гнёзда на высоте вытянутой руки, а сами, вовсе, почему то не летают, но на голубом бархате неба – висят…. Нет у слов такой возможности…, - но очень хочется!   
   А – «купельная», она рядом с храмом и называется так, а не «крестильная» потому что купель замечательная – мраморная и над ней балдахин мраморный, на мраморных витых колоннах, и спускаться в неё надо по ступенькам. И поместилось в ней, шесть довольно крупных тёток, две мелких девчонки, один младенец  – и было им не тесно. Мы с Вадькой подсмотрели, хоть и гнала нас добрая матушка, специально для такого дела, у дверей поставленная. Как она улыбалась!!
Я такие улыбки ещё только в Корецком женском монастыре видел.
Матушка Рафаила, - настоятельница.
Матушка Михаила, - её заместительница
Матушка Наталья – настоятельница на покое. И ещё матушки, матушки, сёстры – насельницы.
   Я в монастырь попал тем же трудником, только уважаемым – приглашённым режиссёром….
   Была беда с курением, с оператором, с тем, что документалистика – другая планета, на которой, я не был, не жил и про местоположение на карте звёздного неба, только краем уха слышал….
   С тем, что заказчицей фильма была бывшая диссидентка, а ныне монахиня в миру, владелица торговли церковной литературой и товарами. И не знала она, чего хочет, но точно знала, что всё не так. «Монахиня в миру» – сложное такое состояние и звание, мне совершенно не понятное…. Но раз благословляют – значит можно и надо…
  Кина не получилось, но зато я такое видел!! И знаю!  1). Тортики, пироженные, конфеты и прочие  вкусности, в монастыре называются – услада.
2). Исповедует и причащает батюшка – и батюшку этого я видел и рукой трогал.
   Он для меня существо нереальное – исповедовать монашек…, не тронуться умом, оставаться светлым…., ну совсем нереально!
3). Улыбки, те, которыми матушки и сёстры улыбаются – все и стар-и-мал, вовсе не имеют отношения к мимике, настроению, жизненному опыту, даже – «состоянию души». Они из Псалтири, так же как «окованность» - не от человека они, даяние это Божие, послание, действо…. И это удивление светлое…. 
   И за дверью обитой мерзкой фанерой, но с сохранившимися под потолком витражами ждало меня удивление удивительное…. Там, где на поле битвы лежали поверженными Вадька с Лаврентием…, теперь был стол «где яств накрыт»…. Ну, блин!, как у них это получается?!?! Десять минут назад, в задницу пьяные – спали. А  сейчас – нате вам – грязные тарелки убраны, закуска аккуратно разложена по чистым, хлебушек нарезан, в рюмочки поровну налито - к тосту готовятся…. Сами умыты – влага на лице дрожит. 
  Велик и замечателен мир твой Господи! ….И загадочен.
   Мы с Ларисой чинно уселись. Лаврентий произнес тост в честь её прихода – красивый…. И после второй рюмки я наконец-то смог донести до слушателей своё – «не осознать, а забыть!»…. И наткнулся на стену непонимания. Нет, скорее – «невспоминания». И не стену, а так – заборчик невысокий, хлипкий, – такой же, как сортиры и огородики от мира отделял…. И рухнул он от лёгонького пинка.… И…, …………………………………. ………………………………………………………………………………………………………………………………….. И, споры на великие темы. Прекрасно это. Замечательно! Только оппонента, чаще всего,  не слышишь, да и не слушаешь…. А вот внутри головы и тишина, и спокойствие, и вежливость. Самое место для великих тем. Конечно, вовне можно встретить Лаврентия – так скорбящего по своёму имени-отчеству. И интересен он, и неожиданен, но….
Но и выдумать его такого можно…, - не затруднительно….. Внутри головы всё можно…. И тихо там, и спокойно там, и вежливость…. На хрен никто не посылает, за грудки не берёт, а это не маловажно – очень.
    Я всегда получал удовольствие, отключая телефоны…. И не только на время похмелья, что и понятно, и обычно,  но и, как только возможность такая появлялась…, или я её себе сочинял. От мира отделялся – тишину, спокойствие вежливость создавал – хорошо! Только хрупко очень – как тот водопад…. Хрупко – даже без внешнего вмешательства…. И топко…. За грудки, и на хрен - запросто можно в обратку…, а вот если в паузе, между вежливыми ответами на вечные, великие вопросы, оступишься и в болото битумное, чёрной тоски, влипнешь…, оно гадина бездонная! И чем больше ты ему в обратку, да на хрен! Тем липче тебе.
   Опасности, блин!, кругом опасности! Напасти, недруги, недуги, беда, холера и чума.
   Физик, из не очень великих,  предположил, что живём мы внутри огромной математической формулы и если правильно решать ее части, то можно узнать что есть – беда холера и чума, а кто – недуги и недруги.… Или наоборот – что и кто. Вообще физики задают Господу правильные вопросы, вот только ответы получают в значках и знаках, которых я не понимаю. И нужно придумать, что живём мы внутри одной фразы и если правильно вычленять слова то можно увидеть, пусть и не целиком, но хоть часть – замысла Господня. И нет ничего важнее этого – ни внутри головы, ни снаружи…. Вот только, имени физика, никак вспомнить не могу…. Бегаю по переходам, от одного полушария к другому – мечусь, а найти не могу! И так всю жизнь – потому что уродился круглым.
  Мир устроен под квадратных – ну не изначально, а просто сложилось так. Квадратных больше и строили они всё – для себя. Это и хорошо, и, слава Богу! В мире круглых, квадратные бы просто исчезли. А так можно проскочить, пусть с трудом, пусть с царапинами и синяками, полученными от острых углов, но можно. Хреновее всего с дружбой – даже если тебе и нравится квадратный, то дружить с ним возможности никакой. В публичные места вместе не сходишь – задавят по неосторожности. Песни одинаковые не споёшь – по той же причине. Только трахаться. Это, пожалуйста! Это сколько хочешь! Но без песен….
  Нет, не вспомнить мне фамилию физика, и национальность не вспомнить, и место проживания, только физиономия его видна и губы шевелятся – теорию свою излагая. Висит огромная физиономия – в пустоте, губы шевелятся, но тишина не нарушается и пустота не заполняется…, и внутри головы есть свои минусы. Память – ти её маманю! – любит она шутки шутить. То,  что не надо – совсем не надо!!! Трижды не надо!!! Вытаскивает, и под разными углами, в деталях, по всему пространству черепа демонстрирует. Тьфу! А вот нужна фамилия – так хрен доищешься!
  Во всём свете, нет мне уголка, где укрылась бы и отдохнула душа моя. И, где бы всё у неё было замечательно – протянул руку и взял строчки, и положил их на бумагу, и они на ней сверкают и переливаются….  Стенал я и плакал, и о твёрдые кости бился, и не сразу заметил, и почувствовал, что Лаврентий меня ногой пихает и глазами косит. Проследил я за этим кошением и понял и увидел, что Ларка с Вадькой тискаются…, нет у подножья горы Иль это слово, к этому действию, не подходит. Не отражает действительности. Блеск глаз, лёгкие прикосновения…. Нет, не тискаются – желают. А для деликатного Лаврентия присутствие при таком, всё равно, что порнуху публично смотреть – невыносимо! Я ему кивнул. Мы разом встали. Синхронно покачнулись. Хором сказали.
- Идём за водкой.
- За водкой сходим.
И ушли. А на дворе оказалась ночь. И на улице тоже. Летняя, тёплая. И нравственность истончилась до прозрачности. Мы шли длинной дорогой – через сквер. Торопиться некуда, не зачем, даже наоборот.
Лето. Ночь. Сквер каштановый. И слово –«тискались»,  было здесь не то что уместно, а иногда его и не хватало…. Лаврентий по сторонам не смотрел, а я – с удовольствием.
- Осуждаешь?
- Нет.
- Завидуешь?
- Нет. – Лаврентий чуть подумал – Мне неловко, не от того что они здесь, а от того что здесь – я.
- Мы же не нарочно….
- Они-то этого не знают.
- Ага! Им больше думать не о чем как – «почему это – два старых пса по аллеям гуляют? Небось, подглядывают!».
- Да не в них дело! Это…, понимаешь…,
- Понимаю – как на кнопке сидишь?
Лаврентий остановился и с уважением на меня посмотрел.
- Ты молодец! Ты точно определил!
И так его это обрадовало, что он ускорился и у «точки» - место, где ночью торгуют водкой, мы оказались за пять минут.
  Лаврентий, через зарешёченное окно, протянул деньги молоденькой барышне, получил две бутылки, но спасибо не сказал, а строго на неё взглянул.
- Извините. – Барышня смутилась, на минуту исчезла из поля зрения, а вернувшись, протянула нам два пластиковых стакана и бутерброд с «сулугуни». Очень я этому удивился. Хаживал за водкой по ночам – хаживал. И в России и на Кавказе, но стакан всегда приходилось просить, а мысль о закуске мне и в голову не приходила.
- Это твоя знакомая? Спросил я у Лаврентия, когда мы отошли.
- Нет.
- А тогда почему…?! – я показал на бутерброд в его руке.
- Так положено.
- А почему мне….
- Они иногда забывают. – голос его был строг.
- Ага…. Забывают…? Ну-ну!
- Да – забывают!
Что там у него в голове творится?! Он уверен, что «они, иногда забывают»? Или это такое проявление национальной гордости - не дай Бог чужой заподозрит его соотечественников в жадности и непочтении к традициям?! Не узнать…. Как не узнать, что заставляло ползущего Маресьева, так цепляться за жизнь…. Да и не надо. Понять бы, что заставляет цепляться меня? Ведь вот уж сколько лет! Как наступишь на жёлтый лист, так рука к пистолету тянется…. И про юнкера Шмита я знаю…. Но всё равно правая тянется, а левая её цепляет, ногтями впивается, соскальзывает, опять впивается…. Правая вся в царапинах, левая едва дышит от усталости. И зачем? Скорее всего, не зачем, а что заставляет – всё те же семь печатей, которые Господь на Каина возложил. И каждую осень сидит поручик и печати ломает…, - скучно. А то что «лето возвратится» - и вовсе тоска. Как утренний набор действ.
- Лёша, давай немножко выпьем?
- С удовольствием! Но может быть, до сквера дойдём и уж там…, на кнопке?
- Нет, Лёша – если мы там выпивать сядем…, то кнопкой не обойдётся….
- Это верно, за обломанный кайф – по башке дать – дело правильное.
- Почему ты стараешься говорить на блатном? Зачем? – Лаврентий, всегда серьёзен, и отвечать надо серьёзно. Не потому, что у него нет чувства юмора, а потому что вопросы он делит чётко – важные и не важные, я пока этого не понял, часто его обижал.
- Отвечу, только давай найдём лавочку – ближе к дому, присядем и остограмимся…. Прости – выпьем.
  Нашли лавочку.
Даже чокнулись – пластиковыми стаканами.
Вот не помню, был ли тост.
О чём был разговор легко могу придумать, – о великом и вечном.
Точно знаю, что, когда прямо у моих ног опустился жёлтый лист, левая рука победила правую – ещё на одну ночь….
И пусть.
И хорошо.   
                204.
- Э, хозяин – ручонки от полковника – убери. – Чума открыл глаза и даже пытался ухватить господина Баташева за штанину. - Живой я…, и начальник ему – я.
Серый, присел на корточки. – Будешь бакланить – ненадолго.
  Половник, разгладил смятый на груди пиджак и повернулся к спецам. 
- Носилки, врача. Начали!
Толкучка закончилась все стремительно, и чётко занялись делом.
                205.
  Лёжа на сидениях машины, Захар соединял провода.  - Ну, будем надеяться, Вовик меня не узнал, – пробормотал он себе под нос. Мотор заурчал. - А и узнал – хер с ним!!
Автомобиль на большой скорости проехал мимо удивлённых владельцев. И за рулём никого не было.
                206.
Переход
                207.
А вот Арапов за рулём был. И за дорогой следил очень внимательно. Но того, что по встречной полосе проехал Захар не увидел, а Захар его увидел и  развернулся – очень эффектно! Со скрипом тормозов и дымом из-под колёс. Догнал Арапова. Очень его удивил. И обе машины остановились у обочины.
                208               
- Ничего страшного с тобой не произошло! – Врач, маленький, сухенький, с огромной бородой, закончил зашивать рану Чумы и бросил инструмент в лоток. – Будет капризничать, не верь! - Барышня у него постоянная появилась?
- Ты чё – лепила?!! – попытался возмутиться Чума.
- Появилась. – Серый достал сигареты.
- Зараза…. – начал, было, раненый, но врач прервал его, закрыв ладошкой рот.
- Вот ей скажи, что он ранен серьёзно. – Не снимая руки с лица раненого он развернулся к Серому и  назидательно поднял палец.
- Может хоть из жалости, какая с ним дураком останется….
  Дверь открылась, и спиной вперёд, появился несколько растрепанный охранник. Все присутствующие с удивлением на него уставились.
- Сергей Дмитриевич, там это…, эти…
 Серый строго поднял брови.
- Ну, Настасья Филипповна и подруга её….
- Чего…?! – угрожающе двинулся к нему Серый
- Да, дерутся - блин!
- Вот это да! – Восхитился врач. – Запускай!
  Охранник вопросительно посмотрел на хозяина.
Тот кивнул.
Парень открыл дверь и стали видны второй охранник болевым приёмом державший перед собой Настю, загораживаясь ей от и пытающейся добраться до него Марьи….
  И было бы это довольно забавно…, вот только глаза девушки – прозрачные, безумные и ничего кроме смерти в них нет.
- Филатова! Прекратить!! – Лицо врача стало очень строгим, а голос таким жёстким и повелительным, что девушка остановилась, будто наткнувшись на стену. Доктор стремительно преодолел разделявшее их пространство и совсем по-другому – мягко и тихо сказал.
- Здравствуй Маша. Ты чего это расхулиганилась?
- Борода…? – безумие медленно сменялось удивлением, в глазах девушки… - Простите, ВасьВася – она смутилась и поправилась. – Простите, Василий Васильевич.
- Ничего. – Он погладил её по волосам и повернулся к охраннику продолжавшему держать Настю. - Можно уже отпустить тебя?
Настя гневно дёрнулась.
- Хорошо. – Доктор усмехнулся – Можно уже отпустить вас – сударыня?
                209.
Солнце. Тишина. Паутинки летают. Листья жёлтые, тихонечко, на землю опускаются.
 - Вот странное дело…. – Захар внимательно рассматривал Арапова. – Сколько у меня, в заказчиках дерьма было, но «отчётливую неприязнь», я только к тебе испытываю. Почему? Какая такая проблема этим заказом решалась?
- Да пошёл ты! – восклицательный знак у секретаря не получился – губы тряслись.
- Дурак. – убийца никаких знаков не ставил. - Я же могу тебя не убивать, а просто замучить до смерти…. – одной рукой он взял Арапова за горло, а другой стал медленно выкручивать ему палец. - Отвечай.
- Из-за Насти!!
- Даа, - Захар убрал руки. – Прав великий Уайльд…, и остальные великие тоже…. Но моего отношения к тебе, - не объясняет…. Ты Уайльда, читал?
- Нет.
- А вот это, пожалуй, объясняет….
                210.
- Так почему вы его узнали, только когда он через забор прыгнул? Серый.
- Лёгкость движений…. Я, на тренировках, всегда этому завидовал.
- Так ты, полковник, как он, не умеешь? –  Чума сидел в кресле с колесами и укрыт был пледом, и за плечом его была сторожевая Марья.
- Умею, но.., но не так красиво. – Он сделал вспоминательную паузу и даже чуть улыбнулся - А у них, с сестрой – красота была на первом месте.
- Блин! Ещё и сестрёнка! –  Дёрнулся в кресле начальник охраны.
- Ты не волнуйся, а то кровью истечёшь…. – Серый очень озабоченно посмотрел на друга. - Вы бы Марья, уступили место врачу, а то – не ровён час, помрёт герой.
  Марья не поняла и не приняла насмешки, но с благодарностью посмотрела на господина Баташева. А потом вопросительно на врача.  Тот выпустил огромный клуб дыма из трубки и из него успокоительно помахал рукой – «мол, ничего, сиди».
- Ну, ты… - Чума завозился в кресле собираясь возразить, но из облака вынырнул доктор и строго на него глянул. Николай, замолк, откинулся на спину и даже чуть застонал.
Полковник с удивлением следил за этой сценой. Пожал плечами и спросил.
- Мне продолжать?
- Конечно да! – Настя была единственной кого пригласили. Марью уводить от Чумы – побоялись. - И главное, объясните –  с какого-такого бодуна, великого супера на Лёньку натравили?!?
- Ага! И на кой хрен он стрелял в Серого?! – Добавил тяжело раненый.
- Он не в Сергея Леонидовича стрелял, он промахнулся в вашего – поклон Насте – друга.
- Зачем?
- Зачем промахнулся?
- Нет! Зачем стрелял в моём присутствии?!
- Что бы искали покушавшегося на господина Баташева.
- А если бы попал в Лёню? – По лицу Насти было видно, что ответ она знает.
- Ни чего бы, ни изменилось…. Приоритеты.
- Но,- Серый закурил. - Искали бы куда как круче!
- Но совсем не там….  И не круче – вы-то живы…. Ну, усилил бы Николай охрану, и всё.
- Умно. - Сергей Леонидович погасил сигарету и тут же прикурил новую. – И где ж нам этого умника искать? – Жёсткий у него был взгляд – неприятный.
Лицо полковника дёрнулось. – Дома.
- И адрес есть?
- Есть.
                211.
Машина Арапова плавно двинулась с места и, на малой скорости, пошла в сторону Жуковки.

Вчера, на лавочке, Лаврентий, в доказательство человеческой плохости процитировал кого-то – «Внутри у нас кишки и они воняют»….  Не знаю кто – скорее всего современный, гениальный – типа Буковски Чарльза…. Не чужд тёзка врага народ, печатному слову - не чужд…. Но…, но кишки от того внутри и носят, что запах неприятный. Так устроено и, так правильно. Глянуть на них конечно интересно – этим литература и занимается – вроде и кишки видно, а не воняет…. Но без выводов о всём роде людском…. Вот и порнуха – возбуждает именно потому, что запахов нет и потому что позы эти нелепые, не твое тело принимает….  Не помню, автора цитаты про кишки…. И как в Вадькиной, фамильной койке оказался – не помню. Но, легко могу представить, что думал Лаврентий, пока тащил меня по неровной мостовой. Хотя нет, что думал – не могу. Чужие мысли вовсе не абстрактное дело. Вовсе! Вот как меняется мир – это просто! По аналогии с камнем….   
  Камень меняется ежесекундно – что-то от него ветер отрывает, что-то ему приносит – глаз человеческий увидеть этого не может, но если посмотреть на камень  – отвернуться – опять посмотреть, он уж совсем другим будет! Всё просто, легко и зримо…. Правда, один сомнительный момент существует – что если нет ветра? (можно о памяти камня)  А, в общем-то, нечего сомневаться, надо просто прийти в другой день – когда ветер….  И надо попробовать встать, и избавится от морока бодуна. От его лукавой лёгкости мысли…, от подмены истинной грусти, на тоску похмельную.  И поверить ему легко и просто, особенно в диаспоре…, и сгинуть. Если ты перестал чувствовать, что сделав шаг за любой порог, идёшь в пустоту…. Когда бы, и куда бы ты ни шёл. Значит всё, значит тебе амба! Победил тебя лукавый. Впереди жизнь плотская, или по словам старцев  – «плотяная». Длинная, тоскливая как ежеутреннее умывание холодной водой.
И встал я.
И проходя на кухню, окинул взглядом спящих. Вадьку и Ларису – на тахте под одеялом. Лаврентия в спальном мешке на полу.
И на кухне согрел себе воды для умывания.
И…
И….
И…….
Перешагнул порог.
Закрыл за собой дверь.
неровный……………… ………………………ворота……………………………
…………….Нет, не амба мне. Пустота мне.
                212.
 На голове Якова, окружённой  островками увядшей пены, открылись глаза. И радости в них не было.
- Ну почему всегда так?!?
Он выглянул из ванны, увидел свернувшегося калачиком Шермана, подумал, и плеснул на него водой.
Миша проснулся, но без крика. Внимательно рассмотрел мокрую голову.
- Дядя Яша, вы дурак?
- А зачем ты меня утопить хотел – иудейская морда?
                213.
- Ладно. – Настя поставила на стол стакан. – Думаю, что мы можем вернуться домой? – Она вопросительно посмотрела на хозяина дома. Но на её вопрос ответил полковник.
- Нет, Настасья Филипповна, я бы попросил вас остаться.
- Почему?!
- Я жду звонка.
В глазах Серого мелькнуло удивление, потом понимание и гнев.
- Ты знал, что он вернётся…. И молчал!!
- Я оставил ему записку.
- Ты, блин!, полковник, охренел!! – Чума, отбросил плед, морщась, поднялся и  двинулся вперёд. 
                214.
Держа пистолет под лопаткой Арапова, Захар снял с двери Настиной дачи записку. Развернул.
    «Побереги сестру. 759 03 64»
Лицо его исказила гримаса боли и гнева.
- Дай мне телефон. 
- Что?
- Телефон!
Арапов достал из кармана аппарат, протянул – А…
- Пошёл вон!! – Захар, сунул пистолет за пояс и начал набирать номер.
                215.
- Вы сошли с ума? – Настя с ужасом смотрела на полковника. – Там же Яшка с Шерманом!!
                216.
Лежащий на столе телефон, рассыпался колоколами вызова. Полковник глянул на высветившийся номер, удивился. Нажал кнопку громкой связи.
- Вовочка! – Голос Захара был очень неприятен. – Вовочка, если с Ольгой, что ни будь случиться. – Он сделал паузу. – Ну, ты сам знаешь…, быстро не умрёшь.
- Аннулируй заказ. Сдай заказчика. - Полковничий голос тоже бархатным не был. – А про смерть и ты, и я знаем – быстрой она – не бывает.
                217.
- Сука ты Вовик. – Захар посмотрел в спину уходящего Арапова, потянулся за пистолетом, но не вынул. - Ольга же больна!
                214.
- Я уже сказал – аннулируй, сдай. – Полковник показал Серому экран телефона - «Вызов. Секретарь Арапов».
                215.
- Живым сдать?- Захар вынул пистолет.
                216.
После этого вопроса полковник вопросительно посмотрел на хозяина, тот равнодушно пожал плечами.
- Как удобнее.
Хлопок выстрела был едва слышен.
                217.
      «10 Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины,
сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя?
      11 Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не
осуждаю тебя; иди и впредь не греши.»
19.01.2012.   

Иван Иванович потыкал ногой море, оно было мокрым. Задумался и сказал:
- Да, «жизнь прожить не поле перейти».
Прав он, ох прав! Переход поля, дело исключительно добровольное.
                И всё и уже нет романа.
  Господи благодарю Тебя за всё, что есть у меня. И зато, что дал мне веру в Тебя. Просвети разум мой, Господи! И пошли мне силу вместить волю Твою. И да пребудет со мной воля Твоя. Аминь.
16.1.2012.