Преодоление - 2

(Начало в «Преодоление – 1» - http://www.proza.ru/2016/03/05/311)

                2
                БЕЛКА В КОЛЕСЕ

 На следующий день Малинин дежурил по конструкторскому залу: нужно было через каждые полтора часа проветривать помещение — открыть форточки, а минут через десять закрыть, потом пораньше сходить пообедать, чтоб во время общего обеденного перерыва подежурить у телефона Павлины Георгиевны, секретаря-машинистки. Малинин то и дело поглядывал на часы, чтоб не пропустить положенное время.

 А тут еще несколько раз звонили из механического цеха: то материал просили заменить на одной из деталей, то в чертеже неясность. Бегал в техотдел, потом в цех...

 В этот немного суетный день Малинин, как говорят, пытался совместить приятное с полезным: начал подготовку к собранию. Договорился с Патрикеевым, что в комиссию войдут они вдвоем и еще Ретнева — вполне достаточно.

 Хотел сразу поговорить и с Ретневой, но ее не было на месте: ушла в какой-то отдел.

 И, конечно, уже не терпелось посоветоваться с Робертом Яковлевичем Сивым, не дожидаясь ни заседаний комиссии, ни собрания. Даже если бы Роберт Яковлевич и не был парторгом, Малинин все равно бы с ним советовался. Он знал, что Роберт Яковлевич долго работал фрезеровщиком и только к сорока годам окончил заочно институт. Пришел в техотдел сразу на должность начальника бригады. Работает без спешки, спокойно, упорно. Часто остается после работы: копается в своих технологиях, в партийных бумагах, аккуратно скрепленных и уложенных в папки. Вот уже лет семь или восемь подряд его избирают парторгом.

 Правда, Малинин далеко не всегда был доволен тем, как проходят партийные собрания или какие-нибудь другие мероприятия: многое получается как-то гладко, обтекаемо. Но понимал, что Роберт Яковлевич человек ответственный, заботящийся. И дело не в возрасте, как иногда некоторые намекали, Сивому было за шестьдесят. Нет, здесь, видимо, что-то другое...

 Малинин уже несколько раз забегал в техотдел, который, благо, был этажом ниже, но Сивый — то сосредоточенно что-то писал, и неудобно было отвлекать, то люди около него толпились.

 Вот и сейчас Малинин видел его увеличенные линзами очков добрые, «домашние» глаза, ладони — широкие, мощные. Вот сжал пальцы в кулаки и положил их перед собой, словно держит две увесистые гири.

 — Роберт Яковлевич, я к вам...

 Говорили недолго. Да и о чем особо толковать? Сивый поддерживал: соревнование — дело стоящее. Только чтоб не формально получилось. Здесь всем надо думать.

 — Вот наберетесь опыта, а там, может, и на техотдел распространим, — сказал напоследок.

 — Не знаю, Роберт Яковлевич, что получится, — Малинин смотрел в его спокойные глаза, и на душе было хорошо, хоть Сивый и не сказал ничего такого особенного.

 После обеда Ретнева сама подошла к Малинину, который сидел за рабочим столом и осторожно писал тушью на бланке «Технической записки». Постучала пальцами по задней стороне чертежной доски:

 — К начальству можно в кабинет? Говорят, вызывали?

 Малинин сразу узнал ее по голосу и, не поворачиваясь, сказал, вторя шутке:

 — Прием только с пяти тридцати... Сейчас, Вера, докончу одно словечко. — Повернувшись, воскликнул: — Мать честная! Какая ты сегодня экстравагантная! — Встал со стула. — Проходи, проходи, Вера Константиновна, присаживайся.

 — Да сиди ты! Культурный нашелся.

 Малинин улыбнулся. У Ретневой была современная «седая» прическа: волосы, уложенные пышными волнами, широко окаймляли лицо, делая его броским, выразительным.

 — Парик, — пояснила. — А что?! Не в туалет же ходить в нем дома. Или перед мужем выпендриваться? Стареть-то не хочется.

 — Не тебе о старости плакаться! — искренне подбодрил Малинин.

 А Ретнева взбрыкнула:

 — Петух! Научился заливать! Просто мода есть мода, — добавила примирительно: — Все возрасты покорны. Вот старший — при клеше: носит на каждой ноге по юбке и счастлив. Говорит, весь класс так ходит. С такими далеко не уйдешь: в штанах запутаются.

 А Малинин, слушая Ретневу, вдруг заметил дряблость кожи на ее лице, многочисленные морщинки у рта, у глаз — никогда раньше не приглядывался. Присел на край стола, пригласил и Ретневу сесть на свой стул у кульмана. Она отмахнулась:

 — Хватит выламываться! Что там у тебя?

 — Да хочу пригласить в комиссию по подготовке собрания. По соревнованию.

 Ретнева села на стул, и Малинин уловил в ее взгляде, как частенько бывало, ехидство. Она будто знала что-то тайное, особое и выжидающе поглядывала на него, прищурив карие глаза. Веки с длинными ресницами чуть-чуть подрагивали.

 — Я вообще-то давно хотела поговорить с тобой.

 — Давай, Вера Батьковна, давай, — Малинин знал задиристый и веселый норов Ретневой.

 А она почему-то не могла сразу начать. Посмотрела по сторонам, словно хотела втянуть его в какую-то заговорщическую операцию и убеждалась, что рядом никого нет.

 — Что, Вера? — Малинин не мог понять ее замешательства.

 — Да не торопи ты! — Но тут же начала говорить: — Я вот не могу тебя раскусить. Мероприятия сочиняешь, собрания проводишь — получается. Да эффект-то внешний. Люди теперь мало чему верят: ни сказанному, ни написанному. Им все пощупать надо. Знаешь, русский словам не верит, слыхал пословицу?

 — Слыхал.

 — Вот, значит, и ты не веришь в то, что делаешь.

 Малинин от неожиданности аж дернул плечами, заулыбался.

 — Не улыбайся, не улыбайся, — наступала Ретнева. — Вот ты: собрание! соревнование! А время голого энтузиазма прошло. Да ты и сам это прекрасно понимаешь.

 — Подожди, Вера Константиновна, подожди. Нужно попробовать...

 — Ох, и скользкий ты человек, — раздраженно перебила Ретнева. — Я люблю сразу: да или нет, а ты: попробовать! И вашим и нашим.

 — Не кипятись, не кипятись. Лучше, конечно, вообще не соревноваться, чем только кричать «ура». Искать надо, я так понимаю.

 — Ищи, ищи, — заехидничала Ретнева. — Недавно мой младший, Костик, тоже что-то учил про соревнование. Открыл учебник и давай вслух читать. С выражением, как стихи. И, главное, на полном серьезе. А там одни словеса: воспитание! развитие личности! повышение культуры! Старший-то охламон слушал и лыбился. Вот пошлю его на завод, в цех, пусть посоревнуется! — И добавила с горечью: — Тряпкой растет. — Опять посмотрела на Малинина, но уже без ехидства, спокойно: — Не соревнование нужно, а хороший руководитель. Вот и все. Словом, Юра, не морочь себе и другим голову. Если на производстве, в цехах, еще можно что-то придумать, то у нас ни черта лучше не сделаешь, это я давно усекла. Много таких ищущих, да толку мало. Бегают, суетятся... Знаешь, как белка в колесе? Бежит быстро, все крутится-вертится, а сама на месте.

 Ох, как понимал Малинин Ретневу. На самом деле, решили взяться они за важное, ответственное дело, и еще не известно, что у них получится. Но коль взялся за гуж, не говори, что не дюж. Начал рассказывать о своих планах по организации соревнования между конструкторскими бюро.

 А Ретнева даже не дослушала, опять начала наступление:

 — Что пользы-то будет от твоих великих планов? Разведем бумажную возню, которой и так хватает. Все равно ЧТО и КОМУ будет определять Стыров, вот и все твое соревнование. А если ты хочешь поприжать Стырова, то это, парень, не так-то просто. Заводское начальство его поддерживает: план мы выполняем, графики разработок не срываем, собрания проводим, не бунтуем, голосуем дружно, Доска почета есть, ударники есть, то есть, се есть, тишь-гладь да божья благодать. — Ретнева замолчала. Потом посмотрела на Малинина: — Ты вот, вроде, за портфелем не гонишься, да только суета твоя все равно толку не даст, все так же и останется. А себе нервы и карьеру испортишь, коль хочешь, поприжать кой-кого.

 — Подожди, Вера... Что-то ты меня совсем запугала...

 — Эх, тебе бы не за кульманом работать, а в начальниках ходить, — продолжала Ретнева. — И говорить ты умеешь, и с людьми ладишь, и дела можешь делать. А ты сидишь здесь, штаны протираешь. А будешь с начальством спорить, вообще на век тут застрянешь, поверь мне. Хотя я еще не могу понять: может, ты просто хитрый, все твои красивые фразы тоже пустота, как и у других, а прицел у тебя дальний. И всякие там соревнования так, для общего шума затеять хочешь.

 Малинин не ожидал такого напора. И, главное, чувствовал, что в словах Ретневой было что-то такое, над чем стоило подумать. И удивился:

 — Почему для общего шума? Неужто нельзя у нас улучшить работу? Надо верить. Тебя же и зовут Ве-ра.

 — Я тоже вначале верила, — в глазах Ретневой появилась усталость. — Тебе сейчас сколько? Под тридцать? — Малинин кивнул. — А мне давно за сорок перевалило. Плыву по течению и верю лишь в аванс да получку: сколько денег — столько и веры. И не смейся надо мной, — произнесла Ретнева, хотя Малинин не собирался ни улыбаться, ни смеяться, выражение лица его было серьезным, даже немного грустным.

 После небольшой паузы Ретнева продолжила:

 — Я в Совнархозе работала: предприятия курировала. Сидишь где-нибудь у главного инженера или директора с умным видом и документы требуешь — отчеты разные, планы, графики. А сама в них ни в зуб ногой. Правда, потом поднаторела малость, но это так, по верхушкам. А начальство мной довольно было: столько-то предприятий проверила, еще больше проверю, — все в ажуре, контроль что надо! Лгали себе и людям. — Ретнева говорила тихо, посматривая на Малинина, или, склонив голову, как бы разглядывала свои руки: два перстня с яркими камнями и тонкий ободок обручального кольца. Она то снимала перстень, то вновь надевала.

 Малинину было непривычно видеть ее в парике, и если бы не этот серьезный разговор, он, наверное, улыбался бы, настолько Ретнева была необычной, модной.

 А она продолжала:

 — Ушла я. Не по мне была эта работа. А потом и совнархозы разогнали... Конечно, не все так плохо было: большинство честно и искренне работало. Но немало было и других... Такие все о демократии и свободе разглагольствовали, а на деле для них это была лишняя головная боль, всего этого и боялись: как получали хоть малую власть, цеплялись за нее бульдожьей хваткой, и сразу нос по ветру. За свое место держались, за свой портфель, будто он им навечно по наследству достался. И пока в открытую не проворуются, не выгоняли...

 Думаешь, сейчас такого нет? Шиш! — Ретнева показала фигу. — Многие свой зад прикрывают, лишь бы не вытурили из персонального кабинета. И самое смешное: каждый ответственно все делает. Во всяком случае, у многих совесть чиста: ради народа стараются! А для недостатков всегда есть причины объективные: нечеткое планирование! трудности роста! И пошло, и поехало. Но главное в другом: люди теряют веру, а с верой и смелость. Да и ты скоро поумнеешь, — заключила с горечью.

 — Ой, Вера, — заулыбался Малинин, — хороший ты парень. А собрание все равно будем готовить.

 — Отстань! — Ретнева метнула на него недовольный взгляд: говорила, говорила, а ему трава не расти.

 — Но не сидеть же сложа руки! — начал заводиться Малинин. — Да что тебе объяснять? Сама, кого хочешь, сагитируешь. Говоришь, люди смелость теряют, так давай вместе!

 — Смелым стал! — в голосе Ретневой опять появилось ехидство. — И не ори, не глухая. Говорят, ты оперативником был?

 — Да каким оперативником. Так, молодость, — поутих Малинин.

 — Знаю, знаю, не скромничай. Как-то мне рассказывали о твоих подвигах. Опергруппой командовал?

 — Было дело.

 — Ну, так смелости тебе не занимать!.. Правда, здесь иная смелость нужна. Что-то ты сейчас другое чувствуешь... Свободу! Раскованность души! Или как там еще?.. Бывает такое, бывает. По молодости. Как рыбка в своей стихии: и дома и на свободе… Я деда своего помню, — сказала несколько неожиданно. — Хорошо помню. О многом он мне рассказывал. И не только сказки. — Горделиво добавила: — Он у меня в революции участвовал. — Отвела взгляд. — А отец и брат в сорок третьем погибли. В один год… — И снова взгляд в упор на Малинина: — Теория у нас хорошая, а вот реализация теории плохая. Так-то, Юра-партгрупорг. Утопия все твои планы, мероприятия и прочее, что ты еще задумываешь. — Сцепив пальцы рук, потянула их вниз, к полу, и, закрыв глаза, скривила рот, пытаясь побороть зевоту.

 Малинину было неловко смотреть на Ретневу, и он отвернулся, сделав вид, что ничего не видел. А она засмеялась неестественно грубым и резким голосом, как бы извиняясь за свою сонливость.

 Малинин посмотрел на нее:

 — Не думал, что ты такой демагог. Красиво говоришь, все подмечаешь…

 — Вот именно! — перебила Ретнева. — Сейчас все демагогами стали: говорят, спорят — дым коромыслом, а толку нету.

 Малинин усмехнулся:

 — Бродов тоже все «толк» ищет. Но неужели и ты хочешь стать революционером в курилке?

 — А что я? Я — баба: мужа кормлю, детей нарожала, вот побрякушки покупаю, — тряхнула руку со своими драгоценностями. — Партбилет не позорю, живу честно, начальству в рот не заглядываю и себя в обиду не дам. А Бродов все в кучу мешает: и серьезные дела, и мелкие. Был бы посильней, плюнул на все и жил в свое удовольствие. А то мечется, злится — ни себе, ни людям пользы нет.

 — Вот и давай найдем пользу, коль уж заговорили о честности, — поддел ее Малинин. — Я не Совет Министров, все не собираюсь охватывать, а вот внутри своего коллектива...

 — Вот, вот, — опять перебила Ретнева, — так ведь любой коллектив это же микрогосударство: копнешь крупицу, а наткнешься на проблему. Тут твоя честность в дым и превратится: в стену упрешься или в болото. Клерков много развелось, понимаешь, клерков! Научились бойко писать «входящие» и «исходящие», а личной ответственности боятся: как бы кто пальцем на них не ткнул да ярлык не повесил. Дрожат за свое душевное благополучие. И не только душевное... Сейчас бюрократа сразу не распознаешь, он и не в начальниках может ходить, каждый ныне вроде при деле. Вроде! Потому и косности полно. Только где-нибудь в книгах и мелькнет живая мысль. Так это же книги! А мы вот: иные.

 — Не верю я в это.

 Ретнева посмотрела на Малинина спокойно, по-доброму:

 — Вот чем ты мне нравишься, так вот этим: веришь еще. Ты читал мемуары генерала Горбатова? — Малинин мотнул головой. — Зря. Сильная книга. С болью написана. Он там о тридцать седьмом годе пишет. Вот где торжествовала вера! И это при всех-то тогдашних гадостях. Люблю такие книги... А у нас вместо дела и веры одна болтология. — Ретнева взглянула на свои маленькие часы, встала. — Вот и мы с тобой в рабочее время речи говорим.

 Малинин развел руками:

 — Общественная работа.

 — И она болтологией становится.

 — У тебя тоже? — Малинин с негодованием смотрел на Ретневу.

 — У меня конкретное дело: жилбыт. Квартиры в профкоме выбить надо, здесь их распределить, — вон жаждущих-то сколько. Хоть результаты труда своего вижу. А за другую работу и не взялась бы... Сейчас вот Бродову надо бы квартиру выкроить. Была я у него: кровать, шифоньер и тумбочка — вся жилплощадь. Благо еще — кухня приличная да соседи тихие.

 Малинину совершенно не хотелось продолжать спор. Что толочь воду в ступе? На самом деле, получается болтология.

 Сказал:

 — Хорошо, если удастся помочь Бродову...

 — Не известно еще. У цехкома трехкомнатная, а ему надо дать однокомнатную или хоть комнату получше. Здесь обменную цепочку строить надо. Вот подарил бы ты свою кооперативную, а сам — в двухкомнатные хоромы, — и вздохнула: — Ладно, я пошла. А ты иди, иди, открывай форточки, нечего филонить.

 — Ах, да, — вспомнил Малинин про свое дежурство, еще не успев сообразить насчет квартиры, что к чему. Только и сказал на ходу: — А в комиссию я тебя включаю.

 — Включай — не включай, какой из меня толк?

 — Хватит прибедняться. — Малинин знал: Ретнева, конечно, будет помогать готовить собрание.

 Морозный воздух врывался в открытые форточки, наполняя зал приятной прохладой. Малинину что-то совсем не хотелось выходить в шумную курилку. Пошел в свой закуток, сел за стол. «Ну и Вера, — размышлял. — Критикует... Вообще это хорошо, без этого нельзя...» — и вдруг почувствовал, насколько трудно ему с его общественной, партийной работой...

 Вспомнил время, когда был мастером на заводе в Иркутске, туда его распределили после института. Работа была напряженной, суматошной, ведь от мастера зависел не только план цеха и заработок людей, но и их настроение, и даже взгляды «на жизнь». Приходилось иногда по ходу дела выяснять отношения.

 И сейчас Малинин подумал, что тогда ему было легче: он воочию видел плоды своего труда, труда своих товарищей, все было конкретно, зримо — и план, и агрегаты, которые они делали, и премии, и наказания... Нет, нет, тогда тоже, конечно, бывало не легко, но на душе было хорошо, уверенно. Так же, как и в то время, еще до работы в Иркутске, когда он был в опергруппе института, имел дело с «нарушителями нашего социалистического общежития», как любил говорить начальник районного отделения милиции. Главное — организация рейдов, дежурств! Было что-то сродни с работой ЧК в революционное время, — Малинин так любил читать об этом книги и смотреть кинофильмы. Они были овеяны романтикой, укрепляли веру в праведность и силу идей партии, которым служили органы борьбы с контрреволюцией, саботажем, — слова-то какие! — органы борьбы с преступностью и правонарушением. Тогда-то он и вступил в партию.

 Малинин чувствовал, что сейчас дело не только в иной обстановке, в иной атмосфере. Главное — другое. Сама работа партгрупоргом была для него качественно новой: он был не просто «мечом карающим» и воспитателем «по ходу дела», не просто исполнителем решений вышепринятых, на бумаге узаконенных, но и сам не только мог, но и должен был быть, на самом деле, и воспитателем и организатором. На своем месте, на своем уровне, в своей роли партгрупорга, — и чувствовал небывалую ответственность.

 И сама партийная работа стала открываться ему в сложном и интересном многообразии, выявляя в деловой официальности и риторической возвышенности свою живую, человеческую суть и становясь от этого бесконечно земной, насущной и значимой, становясь естественной и неотвратимой...

 Раньше он как-то слепо, что ли, верил в каждое слово, сказанное от имени партии, от имени того или иного партийного органа, все постановления и решения были для него чуть ли не сверхъестественными, словно составлялись не людьми, а богами.

 Сейчас Малинин стал по-другому смотреть на партийную работу, вдруг начиная осознавать, что это работа творческая, что в ней, как и в любой другой, можно ошибиться, что-то недосмотреть, упустить. И как многое тут зависит от людей, от их коллективного поиска, от коллективной мысли, опыта. И это едино для всех, не зависит от масштаба партийной работы. Ведь эта работа везде одна: с людьми.

 Но самое серьезное и тревожное, что стал понимать Малинин, это то, что не каждый, кто носит партийный билет, является коммунистом в полном смысле этого поистине святого для Малинина слова. И что есть люди, которые не верят в силу партийных организаций...

 Да, многое понимал, осознавал, сердцем, душой чувствовал Малинин — не просто речи пламенные про себя произносил... Произносил да вслух не пересказывал и на себя, вроде, не примерял, пытаясь признать, утвердить личное, не просто партийное, а человеческое право на руководство, на воспитание, на контроль. Право не просто провозглашенное, уставом данное, право не кем-то и когда-то завоеванное, — этим легко прикрыться, за этим легко спрятаться, — а право ТОБОЙ сегодня утверждаемое, не мечом, а трудом твоим, делом твоим, умом, честью твоей и совестью, словно и сегодня, и каждый день заново вступаешь в партию. И мысли его были не путаные, и в сердце звучали уверенно и призывно, словно это он наяву говорил всем и каждому: чтоб примером своим и людей учить, и у людей учиться, чтоб и с людей спрашивать и чтоб люди с тебя спрашивали, проверяли твой путь, проверяли свой путь — проверяли общий наш путь, каждый свой шаг практическим опытом, как говорили и мечтали наши отцы и деды... — И запали в душу слова, сказанные на съезде: «Наш долг — еще полнее претворять ленинские заветы...»

 И сейчас, сидя за столом после беседы с Ретневой, Малинин вспомнил давнишний разговор в курилке: сослуживцы обсуждали какой-то фельетон, в котором были замешаны и члены партии. И вот кто-то из ребят сказал, что, мол, медленно растут у людей ангельские крылышки. А Бродов тут же: «Большевиком был Ленин. Других поубивали на войне или свои пересадили. А нынешние — приспособленцы...» Эти слова потрясли Малинина своей огульностью, своим жестоким цинизмом: «Нынешние — приспособленцы...»

 Он в то время еще мало проработал в отделе, плохо знал людей, да и услышал этот разговор мимоходом, с лету — спешил куда-то, второпях перекуривал. Но все это время помнил о нем, переживал, что не нашел в себе силы вмешаться, опровергнуть Бродова. И сейчас чуть ли не вслух яростно прошептал:

 — Лжешь, Бродов, лжешь. Сам себе лжешь...

 И вспоминая, анализируя свой разговор с Ретневой, размышлял: «Придуривается. Или, на самом деле, заблудилась? Сомневается... Не верит... Но волнуется! Значит, тоже хочет что-то переделать, да не знает, с чего начать. Мечется, — продолжал рассуждать Малинин. — Энергии много, а выхода нет, вот и мучается. Хочет стать равнодушной, но не может. Натура не та! — Почему-то вспомнил, как она зевнула. Сморщился... — Нет, во многом она искренна. Болеет... «Здесь иная смелость нужна... А мы вот: иные...» — Усмехнулся: — И во мне сомневается... — Тут внезапно потерял нить рассуждений, наморщил лоб, потер растопыренными пальцами виски. — В меня тоже не верит... А сам-то веришь в себя? — неожиданно задал себе вопрос, словно вдруг засомневался в своей непогрешимости, словно вдруг впервые чуть ли не физически почувствовал и на СЕБЕ отсутствие этих «ангельских крылышек»... Опять потер пальцами виски: — Черт побери, ты что это, Юрка? Конечно, верю! Сложно все... Я честно работаю и хочу, чтоб у нас было лучше. Главное, можно, чтоб было лучше. А раз можно, надо пытаться делать. Делать то, что от тебя зависит. То, на что ты способен. Надо, чтоб все почувствовали себя людьми, а не просто техниками и инженерами! — уверенно, напористо текла мысль, будто перескочила через порог на бурной реке, который немного запутал, затормозил течение, но теперь поток ринулся с удесятеренной энергией. — Надо обрести свободу мыслить! Искать! Обрести душевную свободу! Как говорила Ретнева, почувствовать раскованность! Надо пытаться! Пробовать! Ведь это сделает жизнь интересней, красивей... Господи, — разозлился Малинин, — какими это стандартными фразами я думаю, как с трибуны выступаю... Вот, вот, — поймал он себя на слове, — именно с трибуны! Привыкли, что с нее зачастую только красиво говорят...»

 В конце рабочего дня он подошел к Ретневой:

 — Вера, я насчет квартиры, о которой ты говорила.

 — Ты о чем?
— Ну, что Бродову можно отдать однокомнатную, а получить двухкомнатную.

 — Хочешь предложить свою?

 — Мог бы.

 — Да нет, насчет твоей квартиры я так, к слову. У Бродова денег нет. — Но тут Ретнева удивленно вскинула ресницы: — Может, ты на самом деле хочешь подарить свои кооперативные тысячи?

 — Так я же двухкомнатную получу, — Малинин сразу и не понял ее удивления.

 — Да, кому жилье надо, готовы с себя последнюю рубаху снять. Но тебя же не припирает: жить есть где, а там и двухкомнатную дадут. Может, денег много? Что-то не чувствуется. Видать, сознательный. Патологическое исключение...

 — Ладно, ладно, закрой фонтан, — заскромничал Малинин и в то же время вдруг почувствовал какой-то душевный неуют, неудобство от слов Ретневой.

 А она уже по-деловому говорила:

 — Оформить можно. На это иногда идут и в жилищных кооперативах, и в горисполкоме...

 «Вот тебе и патологическое исключение», — подумал Малинин, все еще не понимая своего возникшего беспокойства.

 А Ретнева продолжала:

 — Плохо, что ты на расширение подал поздновато. Цехком может не поддержать. Так что больно-то не надейся.

 Малинин понимающе кивнул и пошел от Ретневой. И подумал, что зря он заговорил о квартире. Ну, на самом деле, с чего это ему сразу должны дать двухкомнатную?

 Правда, Бродову нужна однокомнатная... Все эти обменные цепочки... Сама же Ретнева предложила... «А, что будет, то будет! — И опять вспомнил уже о другом разговоре: о собрании. — В чем-то Вера права. Нужно что-то найти, как-то переделать, дополнить... Что-то... как-то...» — и даже смешно стало: готовился, готовился — и на тебе...

 — Юра! — окликнул Малинина Спицын и, подскочив к нему, таинственно зашептал: — Слышал про Олегину?

 — Нет. А что? — с явным любопытством спросил Малинин.

 Рыжие глаза Спицына игриво блестели:

 — Ну, ну... А то, что ей к зарплате подкинули, слышал, конечно?

 — Да. Говорил кто-то.

 Спицын хихикнул:

 — Все должен знать, на то наш партийный бог! Эх, ты! — Потом махнул рукой и пошел от Малинина.

 Идя к своему кульману, Малинин взглянул на стол, за которым обычно сидела Олегина. Ее не было. Вокруг суетились сослуживцы: прибирали на столах, готовясь к отходу домой, разговаривали, поглядывали на часы, — все обычно, буднично. «Сплетня какая-нибудь», — подумал Малинин. Но самому все же хотелось узнать, что там такое приключилось с Мариной... Но не пойдет же он собирать слухи.

   (Продолжение следует.) - http://www.proza.ru/2016/03/06/1336

   Преодоление. Повесть. — Новосибирск: ПК «Издатель», 1991 г.