Pin Dronz Z

                Не вошедшее в книгу " По следам Мерлихунта"

   Юда?

У нас жили две сестры, на углу дома. Недалеко так от нас домик стоял. Там жили две сестры со старухой матерью. И туда, значить, повадились два здоровых рыжих немца. И вот когда он… Мы играли вечером уже, под вечер, мы играли в доротделовском дворе, потому что доротдел – там одно здание было длинное: наша крайняя квартира, потом начальника (ну, начальника не было – они там все ушли); и контора. Ну, и он, значить, когда там уже, видно, отгулял, и переночевал, и шел уже, видно, на пост ему надо было идти куда-то. Ну, так шел, по видимому, был выпивший. Ну, играем, значить, не замечаем, и вдруг он так подваливается на крыльцо и так всех осматривает, и на меня так уставился и говорит:

- Юда? Юда?

И автоматом так раз (они же боялись, потому что ночевать ходили тут рядом, а уже дальше там идет болото, там Друть и там – лес! Там запросто кто угодно может оказаться, понимаешь? Они если к ней ночевать ходили, то были все вооружены, и в касках, и со всем). Ну, вот идет он пьяный так на меня – юда? юда? – а я пячусь, и направляет мне автомат прямо в лоб. И кричит: «Юда - капут! Юда – капут!..» Ну, я так особо не думал, что он может что-то, и ребята, ну, привыкли уже просто. Привыкли и особенно не боялись так. Ну, и ребята тут зашумели: « Пан! Пан! Пан! Ни юда! Русиш! Русиш!»

- Ни юда? Ни юда?..

Ну, и потихоньку отошел, мы еще что-то пошумели, и он себе побрел. А в центре была ж комендатура, там где их часть стояла, короче говоря – гарнизон, и он подался туда. А мы так и начали играть дальше, даже особенно не обратили внимания.

Из мальчишек там были: Варламов, Колосовский, в общем те ребятишки, кто здесь жили. Все время игра была – это у нас в доротделе. Вот двор тут был у нас, там маслозавод был за доротделом. А тут такой был песчаный… там когда по Оборонной у нас текли ручьи, то они сносили столько песка! Там когда лошадь идет с той горы, и если она не возьмет разбег – там такое, как озеро – всё, она засядет! Набирали скорость, лошадь стегали, чтобы пролететь вот этот вот песок. А песок был толстый, чистый всегда такой. Ну и мы там играли всё время, в этом вот песке. Мы часто там ходили, когда коней мне водить. Когда в мирное время, после войны отец меня посылал. Так то одна лошадь была, а то из районов приедут и оставят лошадей. Потом по утрам приезжают и разбирают – кто кому куда… И мне отец, значит: «Валька, надо там лошадей свести.» И если есть ребята, то я беру кого-нибудь себе в помощь, ну кого есть. То втроем едем, а то приходится, что и никого нету. Я их, значит, привязываю – сам на одной и сбоку еще две. И надо объезжать вокруг, на Кирова, по Кирова, потом выходишь к концу, там гнилая речка была. И там заворачиваешь к нашему огороду, тут  болото было, кочки такие. И тут они паслись, на этом болоте. Там такой бугор был, с травкой. И когда это всё ты отвёз, обходить то далеко, правда? тебе, вот и ищешь, где бы проскользнуть. А огород же, когда летом, посажен, ну и ты так тихонько, тихонько, раз-раз около этого домика – хоп, проскочишь. Так если там стоит кто-то, то кричат – куда, по грядкам!.. А ты скорей прыг, прыг, прыг, через забор, и пошел.
Это было уже после войны. А во время войны я еще был сравнительно… Ну, представь себе, когда прошло уже три… Сорок первый – мне был шестой год, сорок второй – седьмой, сорок третий, сорок четвертый… Десять лет. К концу я уже был довольно таки сообразительный такой пацан. Уже много понимал, и много ходил.


Лошадь.

Это было сразу где-то после войны. В том же месте, тоже в доротделе. Везде все уже убрали с полей, и выпускали скот. Кто коровы, кто козы; там капуста оставалась же всегда, листья, правда – ну, что есть: на огородах картошка где-то выглядывала не собранная мелкая – ну выпускали лошадей, или у кого что есть. Но у нас же была организация – доротдел, у них всегда были лошади. У нас была белая лошадь в то время, хорошая белая лошадь. Отец её так отпустил, не думая даже – ну, ходила и ходила. А сосед у нас был, где-то через дом, конец его выходил к нашему огороду, заборчатый. И лошадь гуляла, гуляла ночью, ходила, ходила там по всему. Но было загорожено. И она как-то там перескочила, или как… А он не снял капусту, этот мужик. Она почуяла, видно это, и залезла к нему в огород. И когда отец пошел, значит, видит: он её, значит там поймал, и по-видимому, она же большая лошадь была, и когда он подошел, она стала отбиваться ногой. И он значит, отец говорил, он бы не переломал, он как раз ударил тогда, когда она подняла ногу – и он ударил ломом ей, прямо сбоку. И перебил ей кость ломом. И потом уже, значит, она уже захромала, и он всё-таки выгнал её от туда, чтобы не было, и следы замел, всё. И потом, когда отец пришел – а она идти не может. Он думает – что такое? Никак не мог. Потом посоветовались, посмотрели – ну, что? Ничего не сделаешь – лошадь пропала. Тут как раз был один, Орловский, тут у нас жил – такой здоровый мужик. Он был в партизанском отряде. И он тут как раз - ну, все собрались – событие такое, понимаешь. Ну, никто ж не мог доказать, что это чего.
А в это время только- только война кончилась. Я не знаю, вроде, я уже был пацан… Ну, тут подействовала лошадь. Такая была красивая лошадь. Когда привели её в этот сарай, собралось народу много так; ну, уже решили, что с неё не будет толку. Как раз был выходной, надо было звонить, отец позвонил в Могилёв – что ему делать, управление было. Ну, что делать – сам думай, что делать. Раз такое случилось. И когда, значит, собрались все тут – она так стоит и помощи ждет, понимаешь? Лошадь красивая, белая такая. Ну и я тут смотрю, мужики собрались, маленький там один такой, Орловский этот. И вдруг он, Орловский, медленно поднимает пистолет, вот так вот. И он в ухо ей прямо. Она как вздыбилась сразу! Тут маленький мужичишка этот подскакивает, бьет по горлу топором… А я… (Не могу даже говорить) Я так разошелся! Схватил этого мужика, Орловского за ногу, и укусил… Тот сразу на отца: «Убери щенка, а то я его пристрелю щас!» А я его прямо укусил за ногу. Сильно…
Отец потом уже пошел, увидел следы в тот огород. А он: «Ничего не знаю и знать не хочу! Всё! Я нигде не был, ничего не трогал. Кто её трогал… Может она была у меня , но я её не трогал.» Попробуй докажи. Это же ночь была… А потом, после этого было, значит: как-то зимой…


Мистика

Как-то зимой его мальчик, он ходил не знаю в какой класс , иду я зимой, значит, в школу, в вдруг стоит машина. Уже в центре. А мы так ходили через панский сад, через ветлечебницу, на верх. Я выхожу (то ли я со школы шел, с первой смены – не помню), мороз такой, смотрю: в тумане машина стоит такая, впереди никого нету. А потом смотрю за машиной на снегу – такой круглый след крови. И так она пропитала всё. Никого нету. Потом я так вот заглядываю между бортами, смотрю – кто-то лежит. А потом оказалось, что этот мальчик, вот его сын, шел и вот надо же, шел и в такое время, что машины вообще редко ходят. Одна машина! И вот тут на повороте он попал как-то в тумане, и ему раздавило голову. Просто в лепешку раздавило.
Потом, когда стали это разбирать, говорить, отец сказал, что все-таки, наверное, это он сделал, понимаешь? Потому что видишь какая получилась вещь то? Ни с того, ни с сего, правда? Вдруг получилась такая история.

Потом прошло некоторое время уже, ко мне приезжает брат. Тётка стала же жить у нас. Ага, значить, приезжает брат. И утром ему надо… Пожил у нас, значить, мой брат, её сын… Такой тоже спортивный. Ну, он тут говорит: «Валик, мне надо завтра ехать, пацанам надо…» – он еще учился в ремесленном, кажется, он еще кончал в Бресте. Ну, короче было так: я говорю – понимаешь, Вовка, вечером может быть, щас, говорю, светло очень – никак. А там стоял от доротдела туалет. Ну, и мы покушали так хорошо – мать сготовила, было голодно, сготовила кое-что. Он взял, вроде как, свою финку в карман. И, дескать, не бойся, я буду стоять за туалетом. И ты можешь себе представить? Картофель то у нас в Белоруссии растет большой. И я там согнулся под туалетом, и ползу, ползу, ползу, ползу. Что-то даже мурлыкаю. Когда мне, чувствую, поворот, я так – раз! Мальчик этот лежит… Полностью. Глаза вот такие, на меня прямо вот так уставился, молча. – Я только, вижу росточек его, молча. Я только: «Ой…» И задним ходом, задним ходом, потом там разворачиваюсь, и тихонько – раз, раз, раз, раз… Там подымаюсь и бегом. «Ты понимаешь, Женька, там кто-то лежит. Там кто-то лежит…» А он – ай, струсил! Испугался! Обиделся на меня, всё такое.

Это мальчик, как бы меня предупредил: «Не лезь туда!» И вот удивительно такое… Просто мистика. Мистика. Он меня удержал. Меня поймали бы там. Днем! Кто днем это делает? Мы лазили к нему несколько раз, но только ночью. У него молодой был сад. Деревья такие маленькие, яблоки большие. И вот в доротделе спишь, бывало, на сеновале, с пацанами. Пацаны то не хотят, другой раз. Ну, Валик, пойдем… Вечером, потом ночь, спать хотят. Я тихонько спускаюсь, иду, холодно так, подкрадываюсь туда. И ты представь, за пазуху. Только тихонько подойдешь, и так – круть, круть, и в запазуху. Они холодные такие! И опять – круть, круть.. И вот первое дерево я обобрал, там только в верху, только ты достанешь где. Оно же молоденькое – не залезешь. Второе.

И тут уже стали, конечно… И как раз он когда уже приехал, он уже знал, что тут много собрано, он бы башку мне свернул. Если б только я попался…
Однажды мы гуляли где-то по соседней улице. И там был дом новый отстроенный, мы попали на него, огороженный, и смотрим – там что-то растет, то ли лук, то ли что… Ну, мы – пацаны такие вот – залезли туда, стали что-то рвать. И потом как-то – раз! И сломали этот сук. Потом я дома просыпаюсь, глядь в окошко – мужик с этим суком идет… И прямо к нам. Я так обомлел. Ну, он правда, офицер был, у нас мылся, где-то служил. Кто-то был из таких образованных людей. Они с отцом спокойно поговорили. Отец мне сказал: «Ну, понимаешь, говорят…» Что-то помню, отец мне ничего не сказал даже.
Этого мужика сын учился со мной в одном классе. Одевался вот так, как Высоцкий, если ты видел Высоцкого маленького – как бы такой, как «майорчик». А мы звали его – «майорчик». У него кителек был, сапожки – точно Высоцкий так одевался.
Там баня была, её топили все, мы с отцом пошли как-то в эту баню. И он стал рассказывать что-то там… А у него был такой на голове бугорок, называли – математический бугорок. Ну, он рассказывает, как твой, как мой… А меня всё держали в третьем классе, понимаешь. Из года в год. Он хорошо учился, он хорошо одевался. А мне какая-то… Ну, знаешь, кто со мной занимался? Я ходил оборванный, в одних штанах да рубашке. От снега до снега ходил босиком. Другой раз сидишь, а пацаны говорят:

- Беламутин, как ты домой пойдешь? Снег выпал.
Ну, всякие ж были люди…


Мистика 2

… У меня два было случая мистических. Второй случай был… Когда умерла наша мать, мы все остались дома, ну как обычно, ложились спать. И вдруг я проснулся, и слышу, что кто-то, как собака коготками вот так вот: тук, тук, тук, тук… Вот как будто становится, и коготками. Потом смотрю, там одна ступенька ко мне – вот так: тик, потом там вторая ступенька. И потом смотрю – одеяло с меня как бы ползет. Одеяло ползет, я уже онемел совсем. Потом смотрю, за печкой лежали, за трубой два кружка вот этих – печку закрывают. Русская печь: сперва один тоненький кружок, а на него нахлабучивается второй, прикрывает. Там специальная оболочка, чтоб меньше уходило тепла. А они за печкой лежали, это было лето. Я хватаю эти два кружка вот так, бросаю на пол, говорю: «Вы тут… - ну, и матом тут, - вы, ****и, тут спите, а тут по хате кто-то ходит!»
И все взбаламутились, поднялись… Ну, кто, Людка старшая была, Ларка, Рита совсем была… Ей было семь лет. Мы поднялись так, соскочили, свет Людка зажгла. Спустились, походили, походили – ничего, никого, нигде. Поглядели на погреб – всё тихо. И потом, когда я говорил об этом с верующими, они говорили: это мать приходила. Ну разве мать может приходить с собачьими лапами? Это, мол, душа матери приходила. Но почему она с собачьими когтями приходила?


Яешня с пяти яец

Когда я женился на Тане в Сибири, мы встретились с ней на востоке… Но дело не в этом. А мы когда-то дрались улицей на улицу. Наша была Оборонная улица, она разрезалась, там: Садовая… И все мы дрались. А потом подросли. И стали уже такие большие, что переженились. И когда я приехал, встретились мы где-то. Ну, что ты – женатый! И ты как женатый. Ну, я рассказываю какие чувства первые, понимаешь. Ты чувствовал вот это такое, ну – непонятное тебе чувство! Я этому приятель из тех, с которыми дрались тогда, говорю: «Ну, как оно?!» И он мне: «Уй!- говорит, - Теперь я утром встаю – жинка мне сковороду яешни из пяти яец. И всё мяне одному!» Я говорю: «И это всё? И вся любовь?» Вот такое. Ну, а что дескать еще надо то?..


Пять лыжек затирки.

Есть белорусский такой рассказ. Написал его Бриль, или Максим Танк. Я уже забыл этих писателей. Но я помню, что был Янка Купала – знаменитый, он всё про Сталина писал – белорусский поэт, и Якуб Колос. Но это поэты были. Но я забыл, кто же написал этот рассказ…
Было такое: заходит, значит, сосед, а люди едят, сели есть. Ну, неудобно же. И едят эту затирку, ну – завариху такую. И они его приглашают – думают, может он не сядет. Но он сел. И пока это ели, ели, и – кончилась. Он съел пять этих «лыжек» (ложек) затирки. И каждый сидел и думал: « Кабы я съел эти пять лыжек затирки…»
Вот, насколько люди были голодные, понимаешь, что даже считалось вот это вот. Ну, это хохмический такой случай.
Затирка – это вода с водой. Но почему она называется затирка? Когда ты сыпешь в воду муку, то получается кулеш. Кулеш – общенародное название. А по-русски называется – завариха. Её в голод едят, а в мирное время клеят ей. Только жидкой. Клеят стены, там, такое. И вот затирку они делают так: как бы, мука, её слегка поливают водой – получаются кусочки такие. Эти кусочки они сыплют, сыплют в воду, и они варятся. Получается затирка.


Позычте соли…

У нас соли не было… Напротив жил Варламов. А все по-русски разговаривали. Дак мне не удобно. Я хотел как бы под белорусский… Но разговаривали же все по-русски. Вроде так смешено, но старались по-русски разговаривать. Я прихожу, я не знаю, что говорить. Я очень стеснялся, понимаешь. Я захожу и говорю – позычте соли. Они все засмеялись так. Но дали мне немножко соли. А Варлам на утро говорит: «Ну, что ты пришел это – «позычте»?!» Дескать, что ты не можешь сказать – дайте, или одолжите соли. А я хотел как бы по ихнему, ну и попал в просак.


Вот такой вот резонанс…

Когда-то у меня отец и мать – они играли. Вот когда до войны еще жили. Отец играл хорошо на гитаре, на мандолине, как называлась ещё домбра, и на балалайке. Они вместе пели. До войны они были образованными людьми. Мой отец сказал, что: ребята, если бы не война, мы были бы далеко не последними людьми. Война всё спутала. И когда я в Могилёве где-то играл, не помню – жил у тетки? Я когда гитару купил, оставил её у тетки. Жил тогда у Ларки, Ларка уже квартиру отстроила, моя сестра. Ну, я как-то начал играть что-то такое, а отец говорит мне: «Дай-ка сюда!» А уже давно не играл. Потом, значит, так попробовал, попробовал – да ну её к черту!.. Ничего не мог. Он долго уже не брал. Вот как мне щас показалось, что «вот я щас!», понимаешь? И ему тоже показалось, и когда он взял, он ничего не мог сделать. Гитара – это такой инструмент, что если ты не будешь часто брать… Это считается самый тяжелый инструмент, правда? Гитара.
Помню, когда на флоте, на флагманском крейсере… Я же купил в Балтийске гитару первую свою. И когда начал играть, у нас там был один машинист, он хорошо играл, матрос тоже. Там были наши кубрики, потом машинистов. И мы сходились у химиков, а химиков там никогда не было, у них пост там был. Играть! – играть тоже ж негде. И мы искали всякие шхеры. Ну, он искал еще кого б найти – собирались все с крейсера, кто более-менее на гитаре. Потому что одному же неудобно. Он увидел, что у меня есть. А я только начал. И он мне начал объяснять, что: «учти, что гитара – это очень трудный инструмент. Ну, если ты хочешь играть, будем ходить каждый раз сюда. Смотри как я играю – и ты играй». Вот, с этого я начал. Постепенно, постепенно я пошел. Отец тоже когда-то замечательно играл. Вот и как я щас: уже давно не играю – я не могу сыграть ничего. Так же вот – кинулся помочь, и побэкал, помэкался, и ничего. Так что, вот такой вот резонанс…
Всё, выключай. Больше не могу, всё…

                Рассказывал Валентин Александрович Баламутин.
                2012