Линии

                Deceit is a stranger, as yet, to my soul;
                I, still, am unpractised to varnish the truth:
                Then, why should I live in a hateful controul?
                Why waste, upon folly, the days of my youth?

                George Gordon Byron "Lines"

1
«Бесстрашен я. Меня не пугает чистый лист».

Мишку в садик снова поведет бабушка.

2
Кити встала, как всегда, за два часа до выхода. Нужно было погладить, одеться, уложить волосы, в общем, выполнить все те ежедневные ритуальные действия, без которых не обходилось у Кити утро.

Мишка уже привык к отсутствию родителей и утром не ныл от того, что не хотелось вставать. С тех пор, как родители уехали в какую-то незнакомую далекую Пермь, им занималась бабушка, и нытьём невозможно было выклянчить у нее минутку еще «полежать».
3
Кити боролась со своими тонкими непослушными, опутывающими паутиной руки, волосами, глядя в зеркало и пытаясь мокрой расческой уложить светлые пряди. «Побреюсь наголо, как Чучело!» - подумала она в отчаянии добиться порядка и вдруг вспомнила страшилку «исторички» об одной девчонке, которая побрилась наголо и стала сильно выделяться из толпы. Однажды она возвращалась откуда-то поздно вечером, и «менты» втроем затащили ее к себе и изнасиловали по очереди, а она сошла с ума и попала в «психушку».

В садике Мишка ковырял ложкой остывшую, желтую, как луна на рисунке, пшённую кашу, но аппетита не прибавлялось. Съел хлеб с маслом и выпил какао. Потом пошёл поиграть и взял маленький грузовик, который давно заприметил, особенно любил и всегда припрятывал от других после игры.

4
Была пятница. Русская литература XIX века, история России и французский в расписании первого курса филологического факультета, где всех учили забывать безумные школьные учебники. Чтение наизусть, однако, осталось обязательным требованием. Читали поэтов серебряного века.
 
Жёсткий, пластиковый грузовик медленно полз по серому ковролину, хромая на одно колесо. Мишка не гнал и соблюдал правила движения. Вдруг чья-то рука вцепилась в Мишкины волосы, а слёзы брызнули из глаз сами собой и стали течь горячими струями по щекам. Ромка тащил его за волосы, отнимая грузовик, и кричал, как будто это он, а не Мишка, плакал.

5
Кити выбрала Цветаеву – «Сегодня таяло, сегодня…». Она с ужасом думала о том, как будет читать перед аудиторией: боялась, что голос будет дрожать и она запнется, как всегда и выходило. Кити любила стихи Цветаевой. У мамы была большая, в две стены, библиотека. Мама звала её Кити.

Драться с Ромкой было бесполезно – всё равно отберет, что хотел. Мишка выпустил из рук машинку и решил рассказать все Марине Алексеевне. Он подошёл к курносой, молодой совсем воспитательнице и было начал говорить ей о Ромке, утирая слёзы, но заметил, что Марина Алексеевна держит у уха руку и отвечает что-то совсем другое и Мишка понял, что не ему. Сразу с тоской захотелось домой. Он снова вспомнил о маме, как всегда, когда его кто-то обижал.

6
Слова глухо ударялись о стены Пушкинской аудитории – самой большой в университете – и возвращались к Кити сухие и пристыженные. Она чувствовала, что получается плохо, и что «литературша» с трудом выслушивает уже третьего чтеца, но исправить ничего не могла и лишь договаривала стихотворение. Кити добралась до конца: «Забвенья милое искусство
 Душой усвоено уже.
Какое-то большое чувство
Сегодня таяло в душе», - и посмотрела сквозь «литературшу». Ей представились Женькины чёрные, хитрые и безжалостные глаза. Не могло в них ничего таять, потому что и рождаться ничего не могло, и никогда в них не видно было правды. Кити давно хотела признаться во всём маме, но так и не хватало духу, и она откладывала разговор на потом.

Мишке было уже совсем не больно и уже совсем не хотелось рассказывать Марине Алексеевне про Ромку, когда та нажала какую-то кнопку на телефоне и без выражения на лице посмотрела Мишке в глаза. «Что случилось?», - безучастным голосом спросила она. «Ничего» - ответил он и пошёл к столу. Взял карандаши и стал раскрашивать гоночную машину Молнию Макквин на листе, вырванном из раскраски.
Мишка не знал о том, что была пятница, но чувствовал, что завтра в садик он не пойдет, а останется дома с бабушкой. По выходным он особенно скучал по родителям.

7
- Катя, спасибо, четыре, - отозвалась «литературша», - читаете слабенько, говорить перед аудиторией полезный навык, и он очень пригодится, когда будете защищать диплом. Думаете, это не скоро? Кстати, почему именно это стихотворение?
- Случайно почти, - ответила Кити, - по дате выбирала, сегодня тоже 24 октября.
- А вы читали биографию Цветаевой?
-Да, читала.
- Ясно. А кто-нибудь еще кроме Кати читал биографию Цветаевой?

Когда родители Мишки уезжали в Пермь, ему сказали, что они вернутся через неделю. Он не знал, сколько дней в неделе, и спросил у бабушки, и она ответила - семь. Мишка умел считать даже до двадцати и знал, что их нет гораздо больше. Считать дни не получалось – каждый раз утром он забывал, какой вчера был день. На бабушкино «ещё подождем» нечем было ответить. Мишка был прав: прошло больше месяца. Родители уезжали в середине безоблачного сентября, а уже кончался тусклый октябрь и выпал снег.

8
Кити села на место. Ленка, соседка по парте, спросила её шёпотом, почему так тихо читала, на что Кити отмахнулась и уставилась вперед на очередного мученика, спустившегося к кафедре. С Ленкой Кити была знакома всего пару месяцев и уже очень сдружилась. Ей нравилась Ленкина бесконечная внутренняя энергия, заставлявшая горько сожалеть о каждой зря потраченной минуте. Ленка успевала всё: училась в двух университетах, приезжала из области в Москву. Её ум удивлял Кити. Ленка делилась тем, что знала легко, и Кити было с ней интересно. Это она подарила Кити роман Кортасара.

На следующий день после отъезда родителей, бабушка сама засобиралась куда-то, а Мишке сказала, что он три дня поживет у маминой подруги. Он всё чаще стал вспоминать тот день. Бабушка как будто не хотела его видеть и всё время отворачивалась, но Мишка заметил её лицо и запомнил. Она была растеряна, а глаза красные и смотрящие мимо, как в тот день, когда мама с папой сильно ругались на кухне из-за какой-то ерунды, как сказала потом бабушка. У маминой подруги он жить не стал, потому что приехал мамин брат, дядя Серёжа, и они все три дня пока отсутствовала бабушка сидели дома, раз в день выходя на пустую детскую площадку перед домом. Было очень скучно и Мишка согласился учиться читать с дядей Серёжей.
Бабушка вернулась какой-то немного чужой. Иногда Мишке думалось, что вдруг это совсем не его бабушка, а только кажется так, и ему становилось страшно.

9

Сдавали «домашку» - эссе по Булгаковским романам и пьесам. Кити передала свое на первый ряд Илье Елизарову. Он собрал пачку листов и отдал лекторше.
- Илья, я надеюсь, вы порадуете меня чем-то более содержательным, чем в прошлый раз, сказала литературша.
- Я написал, что думал, - ответил он, глядя искоса на Люду Пореченкову, рыжеволосую красавицу в голубом платье. Она не обращала на него внимания, а он раздражался и все писал что-то быстро в своем блокноте.
- А что в прошлый раз-то? – шептала Кити Ленке, накручивая волосы на палец.
- Да сдал он «сочинение», - Ленка руками изобразила кавычки. -  Там было только две фразы «Бесстрашен я. Меня не пугает чистый лист». 

 Молния Макквин получился ярко красным, как спелый помидор. Грифель стерся до деревяшки и карандаш стал рвать бумагу. Тогда Мишка решил сделать машину двухцветной и взял синий. Он не верил в то, что давно начал подозревать – родители никогда не вернутся. Не думалось о том, что будет, если они не вернутся. Бог может наказать за что-то ужасное, если ты плохой человек. Мишку он наказать не мог. Мишка всегда был послушным. И бабушка никогда не говорила о том, что они уехали на всегда.

10

- Илья гений, - сказала Кити, - мы еще о нем услышим. Она вспомнила, как с Ленкой однажды заглянули в затертый дорогой блокнот Ильи, когда тот вышел из аудитории. Было интересно, что он там все пишет. Первое стихотворение начиналось так:

Утрамбованный в постели,
Я лежу под тишиной,
И дышу я еле-еле
Ей в пупок, она со мной…

И что-то там дальше. О чем это, Кити так и не поняла, но другие стихи были все сплошь о Людке. Людка была молодец: умна, красива, остра, в общем, совершенство, как Мери Поппинс. Бедный Илья сох по ней. Она участвовала во всех без исключения университетских мероприятиях: ходила в театральную студию, была волонтером, участницей команды КВН, занималась вокалом и была солисткой в группе «Ночники», исполнявшей песни Битлз и Элвиса Пресли.

Мишка закончил раскрашивать Молнию, когда Марина Алексеевна позвала всех на занятия. Дети расселись за партами. Воспитательница сказала, что сегодня они будут рисовать семью, и что можно рисовать чем угодно. Главное, чтобы было красиво.
Мишка взял фломастеры и принялся за довольно странный чудаковатый рисунок – он чертил разноцветные линии, которые, то шли параллельно, то пересекались. Таких линий было шесть или семь. В результате вышло нечто напоминающее карту метро или перепутанную радугу.
- Ты неправильно рисуешь, - заявила Даша, сидящая рядом, - это же не семья, а радуга кривая. – Мишка не захотел объяснять глупой Даше, что он думал и буркнул, - Отстань!
Когда у всех все было готово, Марина Алексеевна подошла к Мишке, чтобы посмотреть его рисунок.

11

После двух пар отправились в буфет на первом этаже пить чай. На столе в зеленом пакете с красными буквами лежали сухарики «Три корочки» и книжка в зеленой обложке. Это был роман Кортасара, подаренный Ленкой. Сели с Елизаровым и Людой. Те устроили поэтический поединок. Читали по очереди. Стихи шли сами, вспоминалось что-то из школьной программы, Есенина, Маршака, потом вдруг Рубинштейна, Гандлевского. Вообще, этот поединок был очень веселым: в жизни мало случается подобных минут. Кити повторяла про себя за Людой «Исторический роман» Окуджавы и отхлебывала из граненого стакана кипяток с лимоном и сахаром. Такая студенческая причуда: чай всем надоел, всегда давали только Липтон черный, осадок от которого окрашивал стакан. Кто-то взял однажды только лимон и сахар из экономии, и это вошло в моду. На кассе говорили просто – «Сонькин чай».

Марина Алексеевна рассматривала Мишкин рисунок. Сначала она удивилась, не найдя на рисунке людей, но потом вдруг поняла его логику. Яркие линии переплетались, перекрещивались и сближались или наоборот отдалялись друг от друга. Она спросила, кто есть кто на этом рисунке. И Мишка, поверивший ей, стал спокойно объяснять. Красная «мама» и синий «папа» начинались где-то сверху, сближались, тянулись вместе до самого низа, до края листа и заметно было, что и могли бы дальше, но листа не хватило. Марина Алексеевна невольно взглянула на стол и увидела два следа, красный и синий, от фоломастеров, соскользнувших с бумаги. «Бабушка» розовой линией соединялась с «папой» сверху и держалась рядом, но дольше, чем «мама». Ее линия ползла также до самого края. Причудливо, то сближаясь с другими линиями, то удаляясь вправо или влево, петляли «дядя» и «тетя». Мишкина же оранжевая линия обвивала папину и мамину, начавшись в середине.

12

На цветаевском «Прохожем» из уст Людки Кити снова вспомнила про Женьку. Кровь прилила к лицу и она почувствовала, как краснеет. Кити проговорилась подругам о том, что родители уезжают вечером в деревню и все выходные их не будет, и девочки могли ожидать, что, как обычно, она пригласит их к себе. Но Кити уже позвонила Женьке и договорилась о свидании. Уши горели ещё и от того, что сказать о свидании никому нельзя было, и оно было долгожданным. Страшно еще было, что Женька вдруг передумает. Кити знала, что всё может перемениться, а свидание перенестись с пятницы на субботу, а то и на воскресенье, поэтому ни один день не мог быть свободным от ожидания.
С первого дня встречи страх больше никогда не увидеть Женьку прочно укрепился в душе Кити, моментально утопив ее в зависимость от настроения странного, чужого, желанного человека. Кити полагала, что это, может быть, она виновата в Женькином нежелании ее видеть.
Редкость встреч в городе, романтика московских старых улиц только подкармливали жажду и нетерпение. Впервые они увидели друг друга на Берсеневской набережной, где теплая, сухая рука Кити ровно легла в холодную и беспокойную Женькину. Так же страшно было поднять глаза, чтобы встретить в чёрных точках взаимность, как смотреть в мутную воду Москвы-реки сверху с мыслью о внезапном горестном порыве прыгнуть вниз.

Нельзя объяснить малышу смерть. Именно объяснить нельзя. Можно ли помочь принять отсутствие? Только с помощью времени. Марина Алексеевна думала так и знала, что Мишкина бабушка ему еще ничего не рассказала. Когда воспитательница увидела его рисунок, она решила набраться смелости и подойти к ней с советом. Специалисты должны знать, что делать в этих случаях. Неопытность не должна держать её рот на замке. Но и то, чему Марину Алексеевну учили в МПГУ, здесь никуда не годится. Однако женская интуиция, предвещающая её собственное материнство, подсказала ей, что мальчик уже страдает. Эти неведомые страдания волновали её. Марина Алексеевна рылась пальцами в мишкиных волосах, а тот чувствовал ее напряжение, ожидая, что вот она и скажет ему вдруг правду или что-то важное, о чем он еще никогда не слышал. Но она сказала только, - Хорошо, Миш, покажи этот рисунок бабушке обязательно, очень красивый рисунок.

                13

Когда историк Наумыч заходил в аудиторию, то первым делом он бросал свою папку на стол, а потом шел снимать пальто в раздевалку. А как только папка оказывалась на столе, все, кто был в аудитории, замолкали, и молчание длилось в отсутствии Наумыча и прерывалось только на приветствие. Убить Наумыча можно было только речами о "палке-копалке" из советского учебника по истории или о том, что труд сделал из обезьяны человека. Больше ничего не пугало бородатого карлика. Несмотря на то, что история очень даже занимала Кити, сердце ее не могло успокоиться на рассказах о Петре I. Она смотрела то на доску, где рукой Наумыча был нарисован маятник, раскачивающийся между Западом и Востоком - это Россия, то наверх на лепнину на потолке, в центре которой торчал крюк. Видимо, когда-то давно на нем висела свечная люстра. "Все ужасно траурно в этом старом здании, даже эти розовые стены", - думала Кити. "Женька наверняка меня обманывает, только зачем я в этой истории? В истории..." " Эй сладкая парочка, вы записали домашнее задание?",- это Наумыч обращался к Кити с Ленкой, обе посмотрели на него растерянно. "Мне плохо", - прошептала Ленка и уткнулась носом в тетрадь, притворяясь, что что-то записывает. После "пары" она сообщила, что они с Людкой отметили ее, Людкину победу в стихотворном поединке с Елизаровым, непонятно откуда взявшемся у Людки аперитивом.
 "Из-за этой дряни меня мутит. Это я не Людку имею в виду, но и ее тоже", - с отвращением шептала Ленка.

К шести бабушка пришла за Мишкой. Дети гуляли уже на улице. Она издали узнала внука. Мальчик в красной куртке, сидя на корточках, один возился с лопаткой и ведерочком около песочницы. Октябрьская грязь-жижа выложена была бесформенными буграми по облезлым деревянным краям песочницы. Мишка не поднял головы, когда бабушка позвала его. Движения его были машинальными, как будто дремал. Бабушка взяла его за руку и повела к воротам садика. Мишка оглянулся и увидел догонявшую их Марину Алексеевну.
- Тамара Михайловна, подождите! Миша сегодня нарисовал один интересный рисунок, Миша, покажи, пожалуйста.
Бабушка остановилась и устало посмотрела на воспитательницу. Мишкина рука сильнее сжала бабушкину и потащила в сторону.

                14
Кити с Ленкой спустились в метро. Остановились у пестрых витражей Новослободской, на которые наводили свои огромные объективы азиатские туристы.
- Может, погуляем, на Винзавод съездим? Ты что, кстати, на выходных будешь делать? - спросила Ленка.
- Поеду с родителями в деревню, - соврала Кити, и сразу подумала, как бы не встретить Ленку где-нибудь в городе случайно, если они будут гулять с Женькой.
- Печально, ну ладно, до понедельника.
- Пока.
Кити села в свой вагон и встала у двери - любимое место- не нужно садиться, вставать, толкаться. За стеклом вытягивались пыльные трубы тоннеля. Медленнее - длиннее, быстрее - короче. Странно, неожиданно телефонный звонок подтвердил то, что так, вдруг, Кити едет к Женьке домой. Как договорились, Кити выйдет из метро и позвонит, потом повернет на нужную улицу, зайдет в подъезд и на нужном этаже ей дверь откроет Женька, глянув на нее черными глазами... На выходе из метро гудки в телефоне шли без ответа уже в третий раз.

               
- Тамара Михайловна, смотрите, это Миша нарисовал свою семью. Видите, тут мама, папа, а вот Вы, видите? - Марина Алексеевна вытащила Мишкину руку из его кармана вместе с рисунком.
- Ну да, я вижу. Необычный рисунок, очень красиво. У Миши хорошее воображение. Вы что-то еще хотите мне сообщить?
Воспитательница опустила руки, посмотрела куда-то вниз на Мишкины ботинки и быстро, неразборчиво прошептала:
- Вы обращались за помощью к детскому психологу? Он мог бы вам помочь, - ожидая ответа и не дождавшись, она вернулась к группе.
Бабушка шла медленно, с ней не нужно было быстро семенить, как с мамой. Мишка чувствовал ее тревогу, шел молча, опустив голову и шаркая по асфальту подошвами. Подошли к дому. Фонарь у подъезда осветил ветки дерева, от ветра они гнулись и обнимали друг друга. А внизу на асфальте в жуткой пляске кружился бешеный театр теней так, что Мишка, посмотрев под ноги, сразу с любопытством поднял взгляд вверх, ожидая увидеть сказочных чудовищ, на чьи тени он только что наступил. Но, убедившись, что вверху только ветки, он зашагал быстрее, чем обычно, забежал в подъезд. Дома бабушка ушла на кухню готовить ужин. Мишка уселся в гостиной на полу и стал искать мультики, переключая каналы на пульте. Вдруг что-то поднялось из груди и больно хлынуло в голову, защипало в носу: в расширенных зрачках отражался экран, который показывал женщину в строгом костюме, рассказывающую о новостях.

                15
Кити ещё раз набрала номер. Опять без ответа. И снова она стала ощущать на себе презрительный и давно знакомый взгляд кого-то таинственного извне, подчеркивающий ее одиночество, совершенное одиночество маленького человека в огромном мире, взгляд провожавший ее каждый раз, когда нельзя было избежать жестокости к себе со стороны того, к кому привязана. Женькин мир, захвативший ее, не должен был исчерпываться только словами. Это было несправедливо.
То, что Женька отворачивается от нее, было равносильно вселенской отверженности, абсолютному равнодушию мира к Кити.
Она дошла до подъезда. Помедлила у двери, набрала код и зашла внутрь. Возможно, Женька дома и не слышит телефон, зарытый в рюкзаке. Кити прижалась лбом к холодной двери квартиры и нажала кнопку звонка. Звонки входили в привычку, в привычку входило и то, что на них никто не отвечал. В мутном свете подъездной лампы, резко выбеленном подсветкой мобильника, она еще раз ткнула на Женькино имя в списке остальных ненужных имен. Страшно и унизительно, обидно. Она будет ждать, сев на корточки у двери и обхватив руками голову. Ей казалось правильным не это, а встать сейчас и уйти, показать сейчас, что есть предел ее терпению, что она гордый человек, что нельзя так с людьми, тем более влюбленными, как она.

«…вспомнить жертв трагедии, случившейся сорок дней назад... рейсом Москва-Пермь... потерпевший при посадке..." Полупонятные слова, слушая которые Мишка не мог сдвинуться с места, произносила аккуратная женщина в белой блузке. Как-то из этих слов он понял, что родители не вернутся. По телевизору часто все было не по-настоящему, а он этим словам поверил. На том самом самолёте улетели от него мама и папа. Мишка ни разу не летал на нем и никаком другом самолёте и просился в тот вечер с родителями, но они пообещали, что скоро вернутся и не взяли его с собой. Сухой ком в горле рассосался и потекли слёзы, Мишка бежал к бабушке. Он уткнулся ей в ноги, в тёплый халат и рыдал. Бабушка не отстранила его, не спросила, что случилось не жалела, как обычно, гладя по голове. Он продолжал плакать, а она стояла в оцепенении, боясь что-то сказать искаженным от подступавших слез голосом. Когда наконец рыдания стихли, бабушка села на табуретку и взяла внука на руки, как совсем маленького. Она стала раскачиваться, убаюкивая. Сидя так долго, Тамара Михайловна бормотала что-то, пела, пыталась облечь в слова отчаяние и одновременно прекратить страдания мальчика. "Малышам не нужно объяснять, что кто-то есть, а кого-то нет, они это чувствуют и так. Он привыкнет".                16
Кити ждала уже час в подъезде, окруженная запахами выкипевших пельменей и свежей краски. Отмерив себе еще 15 минут до ухода, посматривала на часы. Кто-то еле слышно поднимался по лестнице и Кити хотела было встать и начать спускаться вниз, чтобы в очередной раз Женькины соседи не рассматривали ее странную, сидящую у двери, как вдруг она поняла, что это идет Женька. Сердце глубоко под курткой, свитером, кожей, ребрами, непослушно забилось сильнее, кровь прилила к лицу и Кити сжала руки в кулаки. Нанести удар, прямо в черные глаза, потом смотреть, как тело катится вниз?
О, привет!  - услышала она звонче, чем обычно, голос.
Кити стояла вкопанная, вмурованная в кирпич сталинки и прикрытая мягким линолеумом.
- Мне казалось, что я тебя уже не застану. Спасибо, что дождалась. - Женькины глаза блеснули в сторону Кити.
- Я звонила тебе на мобильник.
-По-моему он дома...
- Ты никогда его не берешь. Не хочешь, чтобы тебя искали? Я же ждала, как в прошлый раз...
- Я просто его забываю. Да, я предпочитаю писать письма. Давай я буду писать тебе sms-ки и мейлы, хочешь, в "аську"?
Обезоруживала улыбка и руки уже крепко обнимали и не давали сопротивляться даже мыслям. Кити передумала устраивать сцену. Зашли в квартиру. Она повесила пальто в прихожей рядом с Женькиным и заметила себя в зеркале, бледную и обескураженную. Её лицо сильно контрастировало с довольным, смуглым, остроглазым другим лицом, - "инь и янь"- подумала Кити.

   Тяжело и долго размышляла Тамара Михайловна, прижимая к себе Мишку. Было уже пол девятого, когда она принесла внука в спальню. Положила его так, не раздевая. Тамара Михайловна, всегда находившая в себе много сил заботиться о мелочах, чувствовала себя в тот момент абсолютно немощной старухой. Сильно ломило спину, а бархатный халат намок от пота.  Наверно она боялась Мишкиных вопросов и хотелось забыться, заснуть. "Лег голодный " - вертелось у неё в голове. Она избегала мыслей о том, как жить им теперь с Мишкой вдвоем. Как ей жить без сына? Неужели можно было так потерять его сразу и навсегда? Она любила жизнь, принимала все, что в ней есть, горести сносила, как дар Божий, с улыбкой на лице, удивлявшей многих, и отчего дети поправлялись быстрее, когда болели, и никто в самые тяжкие годы не чувствовал горя рядом с этой улыбкой. Тамара Михайловна уже пережила несколько потерь в своей жизни: отец ушел рано, когда она еще не успела осознать его существование, мать умерла старой тихо, никого не потревожив, мужа, которого она похоронила полгода назад, убил инфаркт. О матери она скорбела с тихой грустью, о муже выплакала глаза, и тоска возвращалась к ней всякий раз, когда что-то о нем напоминало. Но смерть сына она не могла принять, она просто не могла согласиться с тем, что его нет, не могла понять, почему должна пережить его. Это не было просто горем, это было концом всей ее жизни. Она не жила с тех пор, а как-то отстраненно наблюдала за собой и Мишкой.

                17

В Женькиной квартире было уютно - книги, кресла, зеленая лампа на письменном столе. Даже на кухне была полка с книгами, и Кити, когда ждала чая, взяла с нее Байрона, перевод Катулла.
- Ты бы так написала обо мне? - Женьке пришлось перекрикивать свисток чайника. Кити сделала вид, что не расслышала. Каждый раз при встрече она хотела поговорить о бесконечном ожидании, о том, что ее терзало, о редкости встреч и мучившем ее стыде. Но так было жаль коротких минут счастья, чтобы тратить их на выяснение отношений, и разговор каждый раз откладывался.
- Ты пишешь стихи? Ты забыла клочок в Кортасаре между 43-ей и 44-ой страницей:
"Разлюбите меня, разлюбите,
Дайте мне постоять на ветру,
Идите себе, идите...", - Женьке хотелось, видимо, подразнить Кити, - Это обо мне?
- Нет. - отрезала Кити.
- Все проходит. Любовь живет три года. Верь Бегбедеру.
- Это вообще не Бегбедер сказал. Ты думаешь, это правильно? То есть каждые три года влюбляйся себе в другую? Надоела, следующая... И так всю жизнь? А как же семья и дети?
- Какая нафиг семья, Кити? Какие дети? О чем ты? Тебе семнадцать!
- Да, но тебе-то больше. Разве это невозможно в твоем случае? Разве ты никогда не думаешь о том, чтобы у тебя была в будущем полноценная семья?
- Мне никогда не хотелось детей. Зачем плодить уродливых носорожиков? Опять ты завела этот дурацкий разговор. Терпеть не могу эту нудятину про "полноценность".
- Какие носорожики? - Кити сдвинула брови.
- Ты читала Воннегута?
Кити всегда смущали Женькины намеки на пробелы в эрудиции, хотя Кити была младше и имела полное право не знать того, что было известно Женьке, и еще не прочесть того, что было прочитано Женькой. Разговор не клеился, Кити снова стало неловко.

Мишка спал, и Тамара Михайловна стала звонить Сергею, брату Мишкиной мамы, ставшему близким и почти единственным человеком, с которым Тамара Михайловна могла безболезненно общаться в последнее время. Она просила его уже несколько раз посидеть с Мишкой, когда ей нужно было куда-то уйти. Он всегда с охотой соглашался и, как по-военному, подчинялся приказам Тамары Михайловны. Недавно его повысили и перевели из Перми в Москву. После похорон сестры он сам предложил Тамаре Михайловне свою посильную помощь в воспитании Мишки. Семьи у него не было. Когда-то давно он был женат. После двух лет несчастливой совместной жизни с архитекторшей Машей последовал быстрый и бескомпромиссный развод. Сергею снились их будущие с Машей дети, а Маше снился кто-то другой.
Дядя Сережа нравился Мишке. Мишка хотел быть таким же метким стрелком и сильным солдатом.
Тамара Михайловна сдалась под давлением советов окружающих, решив все-таки, что психолог не помешает. Точнее, она поверила Сергею, который сказал, что нужно делать так, как лучше будет ребенку. И вот она звонила ему, чтобы снова попросить остаться с Мишкой на несколько часов завтра. Сергей ответственно приглядывал за Мишкой и в этой помощи подчинялся Тамаре Михайловне безоговорочно. Он ответил, и они договорились на завтра. Отяжелев совершенно, еле переступая, Тамара Михайловна пошла в спальню к Мишке и легла с ним. Засыпая, подумала, -" а раньше приучали его спать отдельно..."

                18

За чаем разговор потек легче и веселее, включили музыку.
- Я хочу быть с тобой, - уверенно вдруг сказала Кити, отделяя паузами каждое слово.
- Наутилус?
- Это не песня. Это я хочу быть с тобой, - Кити поймала прячущийся взгляд Женьки, - что мне делать? Я хочу быть с тобой, а ты? А ты не выходишь на связь, пропадаешь. Я ревную... Не имею права?
- В этой песне она была мертвой. Ревновать глупо. Ты веришь в вечную любовь?  - слова были приправлены улыбкой, как надежными специями.
- Значит, не имею...
Кити вышла из кухни, побрела до конца серого коридора и открыла дверь. В комнате обклеенной зелеными обоями было душно и видно, что давно не было уборки. Пыль хлопьями лежала в углу. Кити встала на цыпочки, чтобы открыть форточку, и услышала Женькин голос:
- Ничего себе! Ты что это вдруг решила разведать места, где не ступала нога человека?
Кити хотела было обернуться, но остановилась так и стала вглядываться в черноту за окном, в желтые окна противоположного дома и московское беззвездное небо. Она забывала обиду. Женькино дыхание оказалось рядом, Кити почувствовала, как, обжигая, сухо и горячо, губы прикасаются к шее, а Женькины пальцы закапываются в Китиных волосах. Она услышала, как дышит сама, шумно и часто. Сильнее, почти невыносимо жгло, а руки обвивали шею, заставляя ее задыхаться. Потом они оказывались на талии, плавно перемещаясь по телу, цепляясь за пальцы Кити. Они разглаживали волосы, ползли горячими змеями по коже, по векам, путаясь в ресницах, в высокой душистой траве, ползли по облакам, рекам, сырому песку, прохладной влаге, раскаленным камням...

Дни стали растягиваться. Они стали темными и длинными, путаными и невнятными как сон, от которого просыпаются с больной головой. Даже минуты стали длиннее. Тамара Михайловна ожидала своей очереди в клинике, чтобы побеседовать с детским психологом, специалистом, который мог бы помочь Мишке преодолеть боль от потери родителей. Он был мал, чтобы переживать ее открыто и защищать себя от нее, когда она подкрадывалась ночью во сне или караулила его в чьих-то глазах или цветных рисунках. Этим утром Мишка проснулся молчаливым, когда бабушка умывала его, он вдруг неожиданно разревелся, потом долго и зло кричал, что будет сам чистить зубы, и уже почистив, все повторял это бабушке. Тамара Михайловна померила ему температуру. Вроде бы здоров. Рассказывая за завтраком Муху-Цокотуху и вглядываясь в Мишкино красное от рева лицо, она заметила, что внук как-то странно часто с усилием моргает. Сначала Тамара Михайловна свалила это на очередную детскую причуду, но моргание не прекратилось ни через час, ни к приезду Сергея, когда она совершенно в панике шепотом рассказала ему про Мишкин тик. Сергей быстро успокоил Тамару Михайловну, подобрав так слова, что она и сомневаться перестала в том, что все наладится. Во всем его образе, почти прозрачных глазах, фигуре было столько уверенности, что при стечении каких-то обстоятельств он мог бы быть, например, специалистом по гипнозу или президентом небольшой африканской республики. Впрочем, в реальной жизни он руководил людьми, и они ему, так же как и он вышестоящим, не без охоты подчинялись.
Из-за тревоги за Мишку к Тамаре Михайловне вернулась ее былая деятельность. Она нашла врача и записалась на прием.
Врач, седой, но крепкий мужчина одного с ней возраста, принял ее и выслушал, когда Тамара Михайловна уже решила, что пришла зря и что по-человечески ничего не получится, он положил ей руку на плечо и сказал, улыбаясь:
- Дорогая, то, что вы мне сейчас рассказали, это вас, не о ребенке. Почему вы пришли без Миши?
Тамара Михайловна не знала, что ответить. Действительно, почему она его не взяла с собой?
- Приходите, пожалуйста вместе с ребенком и захватите тот рисунок, о котором вы говорили.

                19

Тот стыд, который сковывал душу ранее, теперь даже не давал о себе знать. Это казалось Кити странным, странным также казалось то, что так близко могут быть два тела без малейших преград и, что больше всего удивляло - это запах Женькиной кожи. Он как будто возник из неоткуда и запомнился настолько, что даже если Кити не прижималась бы к Женькиному плечу лицом, а уткнулась бы давно в смятое покрывало на старой тахте, то все равно могла бы моментально воскресить его в памяти. С закрытыми глазами, как дикий зверь в темноте, она могла бы определять Женькино присутствие. Хотелось плакать, и сейчас, когда они лежали вот так спокойно, к Кити вернулось ощущение времени. Она ужаснулась той вечности, которая последует за этим коротким счастьем обязательно. Вечности без Женьки. Кити хотела закрепить в памяти каждый момент их близости, удивляясь тому, что мало чего помнит, кроме ощущения счастья и постоянного присутствия внутри себя огромного теплого, горячего почти пятна, все расширяющегося и расширяющегося, и взорвавшегося где-то уже за пределами Кити и ее сознания, в стонах и дрожи. Она было подумала о времени, о том, сколько его могло пройти и который сейчас час. Смотря на часы на стене, никак не могла запомнить положения стрелок. Услышала ровное сопение Женьки. Значит, спит. Глупые мысли лезли в голову, почему-то Пастернак, про сплетенье рук и ног, и судьбы, о том, как стремительно пролетело время и на часах уже одиннадцать. Потом Пастернак превратился в глыбу и Кити сама заснула.
Во сне все тянулось медленно, какие-то длинные цветные полосы, как шоссе, простирались далеко вперед и по ним Кити ехала на машине без фар, потому что полосы были яркими и сами себя освещали. Езда была раздражающе тихой, и Кити давила в пол педаль скорости все сильнее, но ее, этой самой скорости, не прибавлялось. И вдруг во все это резко влетел звук и Кити поняла, что до этого ехала в полной тишине, а тут вдруг она разом услышала рев мотора, шум улицы, четкие сигналы, которые издавал белый форд с проблесковыми маячками, пронесшийся рядом. И еще один раздражающий звук откуда-то издали, знакомый, но жестокий. Он разбудил ее.

Звук звонка в дверь мог разбудить Мишку, а он привык спать днем, и в выходные тоже был тихий час. Поэтому Тамара Михайловна порылась в сумке и нашла ключи. Тишина, которую она услышала с порога, все равно ее насторожила, но зайдя в зал, она немного удивилась и чувство горечи на секунду отпустило ее душу: был включен телевизор, его цветные тени прыгали по лицам двух спящих людей, Сергей спал на диване, свесив руку, из которой выпал пульт, на животе у Сергея спал Мишка. С виду обычная картина: папа и сын смотрели мультфильмы и уснули. А Тамара Михайловна боялась сдвинуться с места. Сергей не был похож ни капли на ее сына, но тени меняли лицо и несколько секунд она видела то, что хотела видеть - он вернулся! Никто не осудит ее за этот момент, и может быть она сможет повторять его в своем воображении еще много раз, видя, как Сергей играет с Мишкой. Помедлив еще немного, Тамара Михайловна прошла на кухню и занялась обычными делами.
Через какое-то время она услышала, как в зале скрипнула дверь, и Мишка зашлепал по коридору. Он остановился у двери кухни и смотрел на бабушку, улыбаясь. Тамара Михайловна заморгала чаще, растроганная, боялась расплакаться, потому что улыбался он совсем уже давно, и это могло что-то значить. Но вот Мишка опять как будто с усилием сжал веки и еще раз, и еще. Проклятый тик. Подошел Сергей и положил на Мишкину голову руку.
- Вы простите, я тут заснул с ним.
- Ничего, ничего, отдохнули, и хорошо! - Тамара Михайловна растерянно улыбалась Сергею. - Вы попьете с нами чай? Я сырники сделала, Миша их любит. Хотите?
Сергей согласился. Ему ужасно не хотелось уходить. Мечты об уютном доме, семье, детях никогда не казались ему пошлыми и когда он был с Мишкой, они хотя бы немного сбывались. Он всегда завидовал сестриному счастью и радовался, глядя на нее, но теперь другая мысль мучила его.

                20

Кити застонала и подняла голову, в углу на тумбе телефон проигрывал уже ставшей ненавистной ксилофоновую мелодию Radiohead No Surprises. Его экран светился, и она увидела на нем цифры 1:44. Номер, с которого звонили был не записан в адресной книге. Кити сняла трубку. Мужской голос, совсем чужой и холодный, назвал чужие имя и фамилию, спросил, она ли Екатерина Сирина. Начиная предчувствовать беду и, полностью проснувшись, дрожа, Кити подтвердила, что это она. Дальше мужчина, имени которого она не запомнила, стал говорить ей о том, что произошла авария, что ей необходимо приехать сейчас в больницу, где находится ее отец. Кити разбудила Женьку, держа телефон у уха, и заметалась по комнате в поисках бумаги и ручки, чтобы записать адрес. Ей продиктовали. Институт Склифосовского. - А мама? - спросила Кити. - Я сожалею...вам нужно срочно приехать. Пошли короткие гудки. Шутка? Кити трясло, странными, безумными глазами она смотрела на Женькины руки, потом в лицо, еще полное сна.
- Что?
- Они говорят, авария где-то около Грибков. Папа в тяжелом состоянии в Склифосовского, а про маму…. Господи, спаси и сохрани, спаси и сохрани, спаси... - Кити зашептала быстро. Она делала два шага до кресла и обратно к тахте, и опять повторяла движения, ища свои вещи, сваленные вместе с Женькиными в кучу на кресле, но так ничего и не надевая.
- Успокойся, пожалуйста. Я отвезу тебя. Мы все узнаем. - Женькины руки обвили Кити, она почувствовала биение другого сердца и немного пришла в себя.
В приемном отделении от тошнотворного сладкого запаха у Кити закружилась голова. Вышел врач. Тихо, вежливо, опустив глаза в пол, он ей сообщил о том, что ее отец в коме, а мать скончалась, не приходя в сознание, по дороге в больницу.

Другая совсем мысль мучила Сергея. Один он жил долго и счастья в одиночестве своем не видел, но и любить и доверять тем подругам, с которыми проводил иногда ночи, тоже не мог. Ни одна из них не подходила на роль матери его детей. Душевного друга у него тоже не было. Жизнь была пуста, суха, как выполнение команды, кроме того времени, когда он был с Мишкой. И он стал мечтать, что заберет его к себе. И чем чаще он думал об этом, тем горше становилось у него на душе, потому что никак он не мог представить, как они будут жить вдвоем без женской руки в его холостяцком жилище, и речи не могло быть о том, что Тамара Михайловна уступит ему опекунство, а проситься жить к ним вообще не представлялось для него возможным. И он приходил, в свободное от службы и заданий время, когда Тамара Михайловна звала его. Приходил, часами играл с Мишкой, гулял, водил в те места, которые давно сам хотел посетить, но непременно с семьей, где полно было счастливых детских лиц, а мамы и папы, ворча, покупали им безделушки. Он сводил Мишку в цирк на Цветном бульваре и зоопарк, он рассказывал ему про животных, и Мишка слушал его и задавал свои бесконечные вопросы с "почему". И каждый раз Сергей уходил из дома Тамары Михайловны, затаивая отчаяние.
Мишка стал молчаливым, бабушке нужно было тянуть из него слова. Что интересного в садике, он рассказывал нехотя или вообще забывал. Раньше он только и делал, что болтал и "почемучкал". Сейчас он все больше играл один. Тамара Михайловна не выдумывала, чем его занять, но то, что он никогда не просил ее с ним поиграть, настораживало. С Сергеем он немного оживал и тогда ей было спокойно. Но поскольку принять отсутствия сына она не могла, то и строить планы на будущее для нее было сродни кощунству, перечеркивающему столь дорогое для нее прошлое.
На первом приеме у психолога Мишка неохотно отвечал на вопросы, смотрел по сторонам. Казалось, что то, о чём с ним говорили, не важно, а важнее обстановка в кабинете: портрет Незнайки, висевший на стене, книги за стеклом в шкафу, пресс-папье в виде открытой ладони на столе у врача - все это Мишка рассматривал подробно, будто хотел запечатлеть в памяти надолго. Врач попросил рассказать его о рисунке. Он не стал задавать Мишке глупых вопросов о том, радуга ли это или схема метро, а попросил сразу показать, где на рисунке бабушка. Мишка, не удивившись такой понятливости, равнодушно ткнул пальцем в лист.   

                21.

Кити сидела около дверей реанимации с сухими, полными безумия глазами, что-то бормоча и вдавливая пальцы в искусственную кожу банкетки. Объятия Женьки не возвращали ее в сознание, в котором она могла бы мыслить и что-то понимать. Кажущаяся ее полная отрешенность от мира в этот момент была несокрушимой для людей, находящихся рядом. Кроме Женьки вместе с Кити в больнице дежурила бабушка, ей позвонила сама Кити и поспешно, ничего не объясняя, попросила приехать. Бабушка всхлипывала и вытирала нос салфеткой, ее лицо покраснело от слез, и она все повторяла молитву за молитвой. С тех пор как Кити с Женькой пришли в отделение реанимации прошло уже четыре часа. Для Кити стали привычными стены, цвет которых нельзя было определить в полутьме, голос дежурного врача и кнопка у двери, на которую нужно было нажимать, чтобы его услышать. Кити нажимала на нее уже трижды и трижды врач сообщал о том, что ее отец находится в состоянии комы и что Кити лучше поехать домой и, если что-то изменится, то он ей позвонит. Боль сковала все тело, сжигая изнутри, голова Кити тяжелела и сжималась, трудно было поворачивать ею. Состояние полной непроницаемости извне и хаоса мыслей, которые блуждали, то возвращая тяжелый сон этой ночи, то сжимая сердце страхом увидеть маму уже не живой, усугублялось тем больше, чем больше Кити изматывала себя ожиданием. Однако все, что происходило вне Китиной души, все это она слышала и видела, и запоминала, благодаря обострившимся чувствам восприятия, как это нередко случается с людьми в состоянии глубокого отчаяния. Кити и боль свою слушала, слышала и запоминала, и то что вмешивалось в неё и делало её острее, она только начала понимать. Вина. Она не определилась еще в ее сознании, но позже Кити будет понимать это чувство как вину. То, что в эту именно ночь, первую для них с Женькой, тайную ночь, произошло несчастье, казалось ей не случайным. И дальше Кити не могла не думать об этом. Родители не смогли бы понять ее с Женькой связи, и она так хотела, чтобы они уехали на дачу в этот вечер. Слёзы не текли и изнутри тело Кити горело, сохло и сжималось. Пальцы проделали дыры в коже банкетки. Женькины руки обжигались о щеки подруги. Уже утром, обессиленная Кити вернулась домой.

Вяло, без всякой заинтересованности в том, чтобы его поняли, Мишка повторил для врача всё то, что он когда-то объяснял Марине Алексеевне. Оранжевая линия - это он, синяя и красная - папа с мамой, розовая - бабушка и т.д. Дети по-разному могут сублимировать горе. И чувствовать горе Мишка начал гораздо раньше, чем он увидел тот новостной выпуск и у него начался тик. Ребенку необходимо было сообщить о том, что произошло. Так говорил врач Тамаре Михайловне, и она сама уже это понимала, но, если бы она могла принять будущее, возможно, тогда бы нашлись слова для Мишки.
Врачу, Георгию Валентиновичу, на минуту показалось, что когда-то он уже имел дело с подобной картиной. Во всяком случае, такой символизм в рисунке ребенка, такой способ изображения родственных связей казался ему очень знакомым. Вот только детали того случая он припомнить не мог. Возможно, что-то запомнилось из литературы, но и тут Георгию Валентиновичу не приходил на ум ни один автор. Он спросил Мишку, может ли тот дополнить рисунок. На что Мишка нехотя взял лист и дорисовал на нем жёлтым карандашом из пачки, предложенной врачом, еще одну линию, цепляющуюся за маму. На вопрос о том, кто этот новый персонаж рисунка, Мишка ответил, что это дядя Серёжа. Он продолжал изучать обстановку в кабинете, моргая с усилием через одинаковые промежутки времени. Мишка заметил, что шторы были голубого цвета, чуть темнее, чем стены, на столе у врача стоял компьютер, которым почему-то врач не пользовался, в книжном шкафу, слева были книги с разноцветными корешками и за стеклами около книг стояли разные любопытные мелочи: фигурки из киндер-сюрпризов, статуэтки, рисунки. На одном из детских рисунков он стал разглядывать кошку, которая запелёнатой лежала в кроватке-качалке. Мишке вдруг стало любопытно, качают ли кошек в колыбели, и он спросил об этом бабушку. И в этот момент мысли Георгия Валентиновича словно выстроились в ряд, как проспекты в грамотно построенных городах, и он перестал сомневаться в своей памяти, на которую грешил минуту назад. "Колыбель для кошки", конечно, никакая это не практика, это художественная литература. И уже просто нужно было найти книгу, место, перечитать и понять, имеет ли детский рисунок какие-то аналогии с воображением автора. Иногда психотерапевт действует, как профессиональный следователь, которому нужно найти нить, позволяющую распутать клубок человеческого подсознания. И он попросил Мишку рассказать подробнее о дяде Серёже.

                22.

Не вернувшись из комы, отец Кити умер на третий день после аварии. Маму еще не похоронили. Организацию похорон взял на себя брат Китиного отца, холостяк дядя Витя, босс крупного предприятия, производящего строительные инструменты, высокий смуглый лысеющий мужчина со строгим лицом, узкими губами и мелкими глазами, в которых на фоне здоровой пресыщенности жизнью глубоко пряталась совсем не простая привязанность к племяннице. С первого взгляда на него можно сразу было понять, что перед вами человек большого ума и силы, иногда позволяющий себе быть несерьезным, но подверженный каким-то страстям или даже страстишкам. Он любил женщин, и они не обходили его вниманием, но в свои 46 лет он был все ещё принципиально холост и бездетен. Свобода от любых уз была его страстью, любовь к себе, своему делу, которое он, вкладывая много сил, построил сам, занимали большую часть его души. Но с тех пор, как потребность видеть Кити каким-то чудом стала перевешивать в нем всё, о чем говорилось ранее, Виктор Николаевич стал снисходительней ко всем, удивляя некоторых подчиненных чудесами мягкости, которой он никогда в деле не выказывал, он стал больше времени проводить вне завода, стал просить своего помощника организовывать отдых для него в каких-то самых диковинных местах планеты. И наконец, прежде во всем скупой, он стал тратить большие суммы на подарки и сюрпризы для единственной племянницы, предлагал нанять для нее армию репетиторов, в которых Кити и не нуждалась. Надежно скрываемую страсть к Кити Виктор испытывал уже второй год. И он, опытный в любовных делах человек, прекрасно знающий, что любое чувство имеет обыкновение заканчиваться, что дело только во времени, он ждал, когда больше не станут появляться признаки тахикардии при виде шеи, волос, поворота головы, взгляда этой слегка подросшей Лолиты. Каждый раз подкармливая свою страсть встречами, он делал усилие над собой, чтобы голос был ровным и цвет лица не менялся, чтобы никто никогда не заподозрил дядю Витю в нечистых помыслах в отношении родной племянницы.
Скорбь его о брате была скорее скорбью о том, почему так жесток оказался мир к столь любимому им чистейшему созданию, как Кити, не заслужившему такую кару. Никто не видел его слёз, но они были. Получив известие о трагедии, он заперся у себя в кабинете и рыдал как младенец, ему страшно было приближаться теперь к Кити, избегая соблазна обнять, утешить, он испытывал ее горе, как свое, не смея поддержать ее.
Выйдя из кабинета с лицом строгим, если не сказать жестким, он сразу стал звонить в больницу, похоронное агентство, словом, начал то дело, на которое у других просто не хватило бы сил. Только после того, как обо всем было договорено, все нужное было куплено и необходимые люди наняты, когда Виктор Николаевич уверился в том, что для похорон все готово, он только тогда решился наведаться к Кити. Совершенно не готовясь и не зная, что говорить, не в привычку себе, он решил идти к ней, а там будь, что будет. Абсолютная уверенность в собственной сдержанности как будто успокаивала его.
Похороны были назначены на 29-е. Все четыре дня Кити жила у бабушки. Состояние ее было плачевным, она не могла спать. Душа ее истончилась вместе с телом, глаза ничего не выражали. Кити еле вставала с постели, рядом с которой стоял таз, источавший, не ощущаемый ею запах рвоты.

Было очевидно, что этот новый персонаж занимает мысли ребенка и он как раз тот крючок, на который Георгий Валентинович собирался навесить свою ненавязчивую спасительную терапию. Нужно было только узнать, что это за человек поподробнее. Мишка рассказал, с уже засверкавшим в глазах интересом о том, как метко стреляет дядя Серёжа и что они вместе стреляли в тире на ВДНХ, о том, как они ходили в цирк и о том, что собирается стать военным и обязательно пойдет в армию, когда подрастет. Георгий Валентинович выслушал все очень внимательно, улыбаясь, что-то записал в свой блокнот и попросил Тамару Михайловну по возможности пригласить на следующий сеанс дядю Серёжу.
Дома Георгий Валентинович без труда нашел нужную книгу Курта Воннегута: "Бойня номер пять, или крестовый поход детей".  "Как специалист по развязкам, завязкам, характеристикам, изумительным диалогам, напряженнейшим сценам и столкновениям, я много раз набрасывал план книги о Дрездене. Лучший план, или, во всяком случае, самый красивый план, я набросал на куске обоев.
Я взял цветные карандаши у дочки и каждому герою придал свой цвет. На одном конце куска обоев было начало, на другом - конец, а в середине была середина книги. Красная линия встречалась с синей, а потом -  с желтой, и желтая линия обрывалась, потому что герой, изображенный желтой линией, умирал. И так далее".  Это интересно, необычно, но не более того. Свидетельствует об аналитическом складе мышления. Только и всего. Но, пожалуй, такая схема, если ее надстроить могла бы помочь. Надо еще раз поразмыслить над этим, но после знакомства с "дядей Серёжей".
Георгий Валентинович сел в кресло, зажег зелёную лампу на тумбочке и углубился в чтение давно забытой им книги. Да, когда-то в студенчестве война казалась очень близкой. Курт Воннегут о Дрездене. Город был полностью уничтожен союзниками, сожжен до тла. Фрауенкирхе была похожа на стаявший почерневший снег. Так же выглядел Сталинград, когда закончилась битва.

                23

Несчастное, уставшее, бледное, с желтыми пятнами лицо Катиной бабушки ужаснуло Виктора Николаевича. Со своей матерью он еще не виделся, но знал, что найдёт в себе силы обнять её, разделить её горе, чтобы как можно меньше досталось ей страданий.
- Вы позволите, - сказал он, как бы утверждая, и не дожидаясь разрешения, вошёл в дверь Китиной комнаты.
Ещё больше он был поражен совершенно болезненным видом Кити: глаза ее впали и были окружены глубокой тенью, красные пятна от слез на щеках ярко пылали на фоне белой, почти голубой, кожи. Сильно похудевшая, сама она лежала на кровати, накрывшись одеялом до шеи и по лицу ее нельзя было понять, видит ли она вошедшего. Глаза сверкнули, однако, но зрачки не шевелились. Кити смотрела на стену, не отрываясь.
Совершенно и неожиданно для себя остолбеневший Виктор Николаевич, не зная, что и как говорить, с чего начать, простоял так в дверях молча с минуту. По спине его струился пот, ноги стали ватными, изо всех сил он пытался оставить себя в сознании. Не выдерживая напряжения, он сорвал с себя галстук, схватился за ручку открытой двери, шумно вдохнул и бросился к кровати Кити. Сев на край, он стянул с Кити одеяло, приподнял ее и обнял, не осознавая того, что может причинить ей боль, он сжимал ее крепко и шептал, что любит, что никогда не оставит, что будет всегда рядом, что бы ни случилось, целовал ее волосы, щеки, губы.
- Катя, маленькая моя, Катя, Катя.
Обессиленная болезнью, Кити боролась с дядей, как во сне, где все движется медленно, удары превращаются в поглаживания, а бег в замедленный шаг, как будто в воде, опутанная водорослями, тонущая, идущая ко дну. Виктор Николаевич тоже тонул в забытьи и не замечал этих отталкивающих движений. Раздиравшая его изнутри боль и страсть искали выхода. Кити пыталась освободиться от объятий, не находя сил что-либо говорить. Ею владело лишь желание поскорее избавиться от неожиданных, навязчивых ласк. Она не видела и не понимала того, что происходило в душе у дяди, не ждала опасности, которую он сейчас для нее представлял. Совершенно не помня себя, он искал в Кити ответной телесной близости, взывал к ней, как к любимой женщине, забыв о том, кто он ей и насколько всё это постыдно. Чувствуя силу рук Виктора Николаевича, его напор страсти, Кити все слабее сопротивлялась, безразличие к жизни и своему телу, слабость взяли свое и она не уворачивалась уже от поцелуев и не пыталась оттолкнуть его. Меж тем, тело ее, совершенно не повинуясь сознанию, разбуженное уже любовью другого человека, поддавалось ласкам, прикосновениям, нагревалось и влажнело. Полная отвращения к себе, отвращения к обнимавшему ее человеку, Кити начала бормотать еле понятно: " Я, я в этом виновата. Убей меня, убей меня... я виновата, убей меня, я не могу жить, убей, пожалуйста". Виктор Николаевич услышал эти слова, глупые и трагикомичные, и они сковали его, как сковывает ледяная вода провалившегося в прорубь.  Он отшатнулся от Кити и дико на нее посмотрел. Её безумие отрезвило Виктора Николаевича. Никогда он еще не ощущал себя настолько жалким, пошлым и ничтожным существом.


- Как дела? - Сергей подмигнул Мишке, хотя тот его не видел, а отвечал на другом конце провода, что все хорошо, - как тик, прошёл?
- Я реже моргаю. Бабушка дает мне таблетки. Гиго Валентинович говорит, что ты можешь быть мне папой, ты теперь будешь мой папа?
От неожиданности вопроса, Сергей помедлил секунду, а потом с радостью затараторил:
- Конечно, конечно, как ты думал, ну а кто же? Конечно, я буду твой папа.
- Ты сегодня приедешь?
- Сегодня не смогу, но завтра у меня выходной, завтра буду. Поедем на горку.
- Ну пока.
- Пока.
Они условились, договорились. Для Сергея это было настоящим событием: мальчик на его стороне, что может быть важнее! Уже была перепалка с Тамарой Михайловной, и он мог подумать, что бабушка настраивает внука против него. Но нет, душевная доброта и простота Сергея помогала ему быть чутким к Мишке, но не прозорливым в отношении мнений других людей о себе. Он думал, что Тамара Михайловна не догадается о его планах, но она многое чувствовала и излишнее, почти назойливое присутствие Сергея в их жизни повергало ее в растерянность. В самом деле, отдать насовсем Мишку человеку, которого она, конечно знает, но который отберет у нее единственную теперь отраду - воспоминания, она не решалась. Малодушно откладывала вопросы на потом. В конце концов, официальным опекуном является она, и роль эту никогда Сергею не уступит, но кроме тоски о прошлом, была еще и тревога о Мишкином будущем. И тут, конечно, кроме Сергея, никто не мог бы подойти лучше на роль Мишкиного воспитателя. Да и психолог советовал. И она уже стара. Нужно было поговорить с Сергеем, тем более, что время шло, а оставаться все по-прежнему, почему-то не могло. Частые визиты Сергея утомляли ее еще и потому, что она каждый раз вспоминала боль от потери сына. Любую черту в Мишке, отличающую его от отца, она воспринимала с небывалым раздражением. В один из визитов Сергея в ноябре, она позволила себе накричать на него в присутствии внука из-за того, что тот разрешил Мишке съесть пол брикета мороженого.

24

Весь ноябрь Кити не появлялась в университете. Ленка приходила к ней домой раз в неделю и рассказывала о студенческих делах, когда Кити не спала и могла слушать. Ни слова о трагедии. Слабость и полусон от успокоительных таблеток сменились на апатию, и Кити слушала Ленку с абсолютно бесстрастным лицом, но на ее вопросы о том, что может быть, она утомляет Кити и не лучше ли ей уйти, Кити всегда отвечала - "Нет, продолжай". Большую часть времени она проводила в постели, иногда садилась на подоконник и смотрела за окно на черноту, продырявленную фонарями и окнами соседних домов. Почти всегда было темно. Когда Кити стала вставать, бабушка хотела занять ее чем-то кроме окна, и убеждала ее посмотреть телевизор, послушать музыку или "посидеть за компьютером". Тогда Кити согласилась на сериал, который нравился бабушке, но неожиданно опять началась рвота и снова пришлось вызывать врача. И бабушка снова трясущейся рукой подписывала на синеватом листке отказ от госпитализации. Женщина с круглым лицом, седыми, уже совсем белыми, волосами и пухлыми губами выглядела рядом с Кити пышущей здоровьем, несмотря на старческий тремор и привычку к валокордину. Она почти уже оправилась от потери дочери, если ее душевное состояние можно так описать. Попросту ей было некогда скорбеть, ее собственная душа ее пугала, и она как можно реже старалась вглядываться внутрь своих переживаний. Другие люди казались лучше и интереснее ее самой. Кити была ее любимой внучкой. Баба Тата, как ее называли в семье, была из тех бабушек, про которых говорят, что от них никто не уйдет голодным. Она выходила внучку и старалась теперь вернуть ее в то, что осталось от прежнего обычного Китиного мира. Абсолютно по-христиански пережив горе, не скорбя с отчаянием, баба Тата похоронила уже вторую дочь. Тетя Кити умерла от туберкулеза, когда ей было 8 лет. Сосед по коммуналке, покормил девочку из своей ложки, потом оказалось, что он уже давно тяжко болен.
Женькиного голоса Кити не слышала почти месяц. Как мертвая рыба, ее мобильник давно лежал на письменном столе. В нем был всего один пропущенный вызов от Женьки, и Кити ответила на него еще после ноябрьских выходных, но трубку никто не снял, шли длинные гудки, от которых у нее опять начался приступ рвоты. Прежних тоски и разочарования Кити не испытывала, когда думала о Женьке, было лишь недоумение: какой же глупой была Кити до случившейся с ней трагедии! Она верила в настоящие чувства, в вечную любовь, в то, что мама с папой будут рядом и смогут ее понять - всё это оказалось фикцией, декорацией. Кити видела за окном картонный мир, раскрашенный гуашью, где наконец понадобилась белая краска, чтобы на черном фоне еще белели свежие сугробы, и в этом мире не было ничего настоящего.

Морозно. Снег похож на пенопласт, в снежки не поиграешь. Мишка смотрел на следы, которые остались от его сапог на свежевыбеленных с утра ступенях у подъезда. Только эти чёткие, полосатые следы нарушали порядок, который был наведен погодой за ночь. Солнце светило ярко издалека, и от этой яркости Мишка чихнул.
- Пойдем, сынок! - бабушка взяла его за руку, сквозь варежку нельзя было почувствовать теплоту ее руки.
Они пошли к остановке, поедут к Григорию Валентиновичу на последнее посещение.
Солнечные лучи подчеркивали строки в книге, она была открыта почти на середине, через равные промежутки времени чуть слышно шуршала страница. Солнце путалось в светлых волосах, свисающих над книгой. Девушка сидела в кресле рядом и читала. Мишке нужно было наклониться, чтобы рассмотреть лицо: доброе оно или нет. Он так и не понял этого, но лицо было знакомым ему. На коленях у Мишки лежал его рисунок с линиями, под стеклом и в рамке - это подарок для Гиго Валентиновича.
Девушка заметила, что странный, очень серьезный мальчик рассматривает ее лицо. Она перевернула страницу, но читать дальше не смогла. Тогда она захлопнула книгу и положила её в желтый рюкзак.
- Как тебя зовут? - произнесла она тихо и посмотрела на Мишку.
- Миша.
- Ты к Григорию Валентиновичу?
- Сегодня только в гости.
- А на рисунке у тебя кто? - Кити стала водить пальцем по стеклу, защищающему рисунок и бликовавшему на солнце.
- Я думаю, что люди, а Гиго Валентинович, говорит, что символизм.
- Люди? Твои родные? Как-будто смотришь сверху на их жизнь, они идут по ней, оставляя след своими головами, как при очень длинной выдержке на фотике.
- Да. А ты умная, почти как моя мама...
- Мама...- Кити опустила голову и уставилась на носы своих ботинок, часто заморгав.
- Моя мама с папой умерли. Я теперь живу с бабушкой. Мой тик прошёл. Ко мне часто приходит дядя Серёжа. Он теперь мой папа. К Гиго Валентиновичу ходить больше не буду, хотя он добрый и мне разрешил брать любые игрушки у него в кабинете... У тебя тоже кто-то умер?
- Господи, Миша! - бабушка услышала последний вопрос и строго покачала головой.

25.

Выставка была готова к Новому году. Потепления не обещали, поэтому можно быть уверенными в том, что сверкавшая на солнце голова ледяного птеродактиля не упадет с его тонкой шеи. Снег между фигурами был уже порядком притоптан и ноги скользили, кое-где уже накатали ледяные отрезки, по которым очень весело проехаться стоя. Завтра Кити придёт сюда помогать Людке - нужно фотографировать детей из приюта, их приведут на экскурсию волонтёры. Кити не думала о завтрашнем дне, все мысли ее были заняты исчезновением из ее жизни Женьки. Ни звонка с тех пор, ни сообщения. Может, что-то случилось? Но кто-то бы обязательно сообщил. Женькины друзья не в пример Китиным знали об их связи. Ждёт? Чего ждать? Что Кити станет прежней? Так она не станет прежней. Возможно, это и было причиной. Кити изменилась и к Женьке. Не стала бы она сейчас ждать в подъезде, не стала бы молчать, а сказала бы всё, что хотела, сразу, и точно знала, что была бы брошенной в этот самый момент, но смогла бы теперь это пережить. Наверно, Женьке это было известно, поэтому не стоило ждать звонков и сообщений.
Виктор Николаевич не появлялся больше в Китином доме. Он пополнял банковскую карту её бабушки, но лично деньги и подарки не привозил. Стыд - сильнейшее из человеческих чувств, способное убить даже любовь, нужно сказать, избавил его от наваждения. Если что-то и способно спасти или разрушить цивилизацию, то это именно стыд. Когда-нибудь этому чувству сочинят оду. А пока Виктор Николаевич для себя объяснял своё поведение у Кити временным помрачнением своего прежде ясного ума на почве горестного отчаяния от потери брата. Что за метаморфоза? Сама мысль о Кити стала для него противной: тощая, угловатая, смешная, бледная девчонка со спутанными серыми волосами, что в ней могло его пленить?

Счастье бродить вот так по сухому скрипящему снегу, держа за руку Мишку, чихать от солнца или, обхватив сына руками, ехать с горки. В ледяной избе был ледяной бар со скользящими по нему ледяными пивными кружками. Сергей показал своей улыбкой Мишке, что нужно улыбнуться и сфотографировал Мишку-бармена. В избу ввалилась толпа ребятишек в цветных куртках, полезли за скользкую барную стойку, уронили кружку и у той откололась ручка. Мишка поднял её и протянул Сергею:
- Пап, можешь починить?
Пальцы Кити от мороза еле двигались, но перчатки она не надевала, дышала на руки и жала на кнопку снова и снова, глядя сквозь объектив на розовые лица мелюзги. Лицо Мишки показалось знакомым, затвор щёлкнул на слове " папа". Кити убрала фотоаппарат от лица и посмотрела на Сергея. Очень живым, естественным, истинно красивым показался ей взгляд, которым тот смотрел на Мишку. Кити включила экран, чтобы проверить на камере, успела ли она захватить этот момент, когда поняла, что мужчина пристально изучает её. Она открыто посмотрела ему в глаза, как делала всегда, не боясь быть застигнутой врасплох. Просто мужчина смотрел на нее, как на симпатичную девушку. Кити никак не ожидала того, что покраснеет: она вдруг вспомнила, где видела Мишку и поздоровалась с мальчиком.
Изнутри ещё жалило чувство тоски по отцу, вызванное словом "папа", но ей сильно захотелось, чтобы этот мужчина смотрел на нее с искренним чувством любви, потому что она заметила в его взгляде жизнь. Жаль, что нельзя заставить человека смотреть так на тебя хотя бы секунду. Кити бы повесила это фото у себя над кроватью и любовалась бы им всю жизнь.
- Я её видел у Гиго Валентиныча. Она сразу поняла, кто на моем рисунке, - Мишка сразу доложил Сергею и тот смутился. Ему не понравилось ещё то, что девушка прямо и строго посмотрела ему в глаза. Появилось чувство, что он виноват перед ней в чём-то, хотя кроме своего имени, он ей ни слова ещё не сказал. Любопытно было узнать, что она такое.
- Вы знаете, я тут вас случайно сфотографировала. Если хотите, фото могу прислать, - полностью поборов робость предложила Кити, - вы оба отлично получились.
- Вы готовы записать мою электронку? - улыбнулся Сергей.
- Ну, мне в общем-то, некуда, и руки меня не слушаются.
- Тогда, может быть, попьём горячего чаю.
Простая ритуальность знакомства, банальность первых слов отвлекла Кити от грустных мыслей, она подумала, что понравилась Сергею.

                26

В Библио-Глобусе 28 декабря было довольно тесно, но романтика большого книжного магазина, всегда празднично уютного, от этого не пропадала. Кити стояла у полки с Саган.
- Советую "Смутную улыбку", - услышала она за спиной и одновременно почуствовала мягкое прикосновение Женькиной руки на плече. Не поворачиваясь Кити ответила:
- Пожалуй я лучше возьму "Тошноту" Сартра. Или нет, это слишком интеллектуально. Наверно, мне больше идут истории про Лекока, - также не поворачиваясь, она отошла в сторону и между ней и Женькой оказался человек. Кити стала уходить в другой отдел, но не выдержала и обернулась. Брови Женьки были сдвинуты, во взгляде маячило недоумение:
- Катя, поговори со мной! Мы же встретились, это не случайно.
Тут к Женьке подошла высокая длинноволосая с синейшими глазами красавица и, от удивления раскрыв рот, уставилась на Кити.
- Мне совершенно нечего тебе сказать, а тебе совершенно не хотелось ничего обо мне узнать. Новая пассия? - Кити кивнула на девушку и слегка улыбнулась.
- Женя, кто это? - спросила та, приятным глубоким голосом.
- Мы бывшие друзья. Не переживайте. Между нами уже как два месяца ничего нет, - съязвила Кити. Ей хотелось скорее уйти, она досадовала на то, что задержалась у Саган. Кити вспомнила, что торопится к Серёже с Мишкой, и хотела купить ещё им подарки.
- Катя, я люблю тебя, - холодные неожиданные слова Женьки, никогда не слышанные Кити, одинокие среди гула фраз довольных покупателей легли на ее сердце, словно ещё не остывший пепел. Длинноволосая девушка моментально превратилась в статую, снующие вокруг люди - в разноцветных рыб, книги с полками образовали бесконечную перспективу тоннеля, уходящего вникуда, скрытого туманной плёнкой -  Китины слёзы.
- Тогда почему ты с ней, а не со мной?
- Я не могу быть с тобой, ты хотела, чтобы мы были вместе всегда. У меня это не получается, со мной тебе было больно, а без меня у тебя будут дети и счастье, Кити, а у меня свобода.
- Бедняга. Зачем ты мне сейчас это говоришь? Ты не любил/а меня! И чтобы быть свободным/ой, никого никогда не люби.
Вновь обретшая пластичность красавица с силой оттолкнула Женьку и бросилась бежать к выходу. Никто не окликнул её. Свидетели сцены развернулись каждый в свою сторону и их мысли вернулись в русло предпраздничной суматохи. Кити ушла без покупок. На улице снег и ветер заставили её разрыдаться. С каким цинизмом живут люди? Зачем им нужно говорить одно, а делать другое? Как без отвращения прижимают к груди нелюбимых? Кити думала, что ответь ей кто-нибудь на эти вопросы, и она сразу перестанет чувствовать себя маленькой девочкой, но некому, и плакать не с кем, и верить не во что. Просто нужно идти туда, где тебя ждут. И Кити поехала к Мишке.

Разлюбите меня, разлюбите,
Дайте мне постоять на ветру.
Идите себе, идите,
Я знаю, что не умру.

Я просто схвачу простуду
И буду температурить,
Прохладную воду пить буду,
Чтобы глаза не зажмурить,

И не увидеть твой профиль,
Выступающий из темноты,
Не кричать, утопая в кошмаре:
- Я знаю, что это ты,

Не хватать пустоту руками,
Пытаясь тебя обнять.
Твой двойник равнодушно уходит.
Не хочется догонять.