Цикл рассказов Последний вагон

ц и к л   р а с с к а з о в               

Последний вагон
   
    Нумерацию вагонов объявили с головы поезда, и Кирьянов, чертыхнувшись, побежал обратно. Бежать было далеко, к последнему вагону, к тому же стоянка поезда была всего - ничего: три минуты. Но думать, успеет или не успеет, Кирьянов не мог. Надо было успеть, и всё. Иначе потом – проблемы… Если не успеет на этот поезд – то отметить командировку так, чтоб жена не подкопалась, не получится.
   (…Ох, эта Ленка!.. Говорил же, что опоздает, а она… Но девочка, что и говорить, огненная! Не то что супруга, не сравнить.)
   Все эти мысли, вперемешку с «успею – не успею» неслись в голове Кирьянова, пока он мчался к заветному вагону.
   Проводница уже закрывала ступеньки, когда он наконец подлетел.
   - Что, сокол запоздалый, гнездо перепутал? – весело крикнула она, но в вагон пустила. И почти сразу же поезд тронулся.
   Кирьянов, успокаиваясь, давал себе отдышаться. Проводница насмешливо смотрела на него: дескать, а билет у вас имеется, гражданин хороший? Кирьянов полез во внутренний карман, и уже через три минуты сидел за столиком у окошка, глядя на неуютный осенний пейзаж. Ещё через полчаса всё утряслось и с постелью; и побежали привычные часы неблизкой дороги.
   Кирьянов часто бывал в командировках, но, в отличие от других, такую жизнь любил. Командировка – это всегда новые впечатления, новые знакомства. Да-да, и новые женщины! Конечно, и без командировок он ни в чём себе не отказывал, но… Особое чувство – и его очень любил Кирьянов – удовольствия он получал от полунамёков - полувзглядов, когда в шуточках - прибауточках вдруг что-то и возникало: очень краткое, но зато яркое. И главное, что это обоих устраивало.
   Кирьянов намётанным глазом всегда видел, с кем – можно, а с кем – нет. Тут надо особое чутьё; талант, так сказать, а уж его  Кирьянов имел с избытком.
   …Итак, мелькали за окном однотонно-скучные поля, а Кирьянов с радостью думал: впереди – ни много ни мало – три дня абсолютной свободы. Нет, нельзя сказать, что он не любил свою жену. Наоборот, если бы ему кто-нибудь такое выложил, смертельно обиделся бы. Просто он был из тех, кто считает, что человек не должен никогда отказывать себе в маленьких радостях-интрижках, и это только укрепляет брак. Освежает, так сказать.
   Вот об этом тоже думал Кирьянов, глядя в окно. Но в конце концов он устал, захотелось пройтись по вагону, промять ноги. Ну и покурить, конечно.
   Кирьянов решительно встал, кивнул соседу:
   - Курнуть не хотите?
   Сосед буркнул, что он некурящий, и Кирьянов двинулся к тамбуру один. «Ничего, - подумал он, - постою три минутки, подымлю, - глядишь, и нарисуется кто-нибудь рядом».
   А и верно, так бывало всегда. И приятно было подымить в прохладном тамбуре с новым человеком (через десять секунд он со всеми уже бывал на «ты»), «перетереть» газетные новости, пожаловаться на жизнь… Однако прошло уже минут десять, а Кирьянов всё так и курил один. Становилось скучно.
   Неожиданно в тамбур заглянула проводница:
   - Живой?.. А я гляжу – давно уж прошёл, а всё нету и нету… Да вы не стойте тут столько, холодно же! В поездах-то самые главные болячки и подхватывают.
   - Ага, - хохотнул Кирьянов, - вплоть до сифилиса.
   - А что вы думаете? – кивнула проводница. – И такое бывает!
   - Да ну?! – изумился Кирьянов. – Что вы говорите?!
   - Вы что, пассажир, маленький или притворяетесь? – усмехнулась она. – Ну а дымить заканчивайте, простудитесь. Идите лучше к себе, я сейчас чай носить буду.
   - Ладно! – Кирьянов притушил окурок и ловким щелчком отправил его в загаженный мусорный ящик.
   Проводница кивнула и исчезла, а Кирьянов, постояв ещё минутку, двинулся обратно. Чай, действительно, скоро подоспел, и Кирьянов с удовольствием выпил два стакана. Заварено было щедро, с душой; свежий кипяточек согрел до самого сердца.
   - Спасибо, хозяюшка! – Кирьянов сам принёс стаканы. – Спасибо, красавица, порадовала. А скажи, дорогая, почему я никогда в поездах хорошего чая не пил, а? Это – в первый раз!
   - Не знаю, - улыбнулась проводница. – Я делаю как положено.
   - Ну ещё раз спасибо, милая! – Кирьянов прямо сиял. – Зовут-то тебя как?
   - Ольга, - спокойно ответила она.
   - Ольга, вот оно как! Красиво. А по отчеству?
   - По отчеству – длинно, язык сломаете.
   - Ну а всё-таки?
   - Аполлинариевна.
   - Действительно, трудновато. Значит, придётся звать тебя Оленькой.
   - А что это вы, пассажир, так сразу? Думаете, если проводница, то можно на «ты» без брудершафта, что ли? Какая я вам Оленька?
   - Не сердись, ласточка, - Кирьянов оставался ласково - нахален. Знал: именно это больше всего любят женщины; проверено. – Какая же ты Ольга?! «Ольга» - это как памятник; так и хочется встать, снять шапку и гимн исполнить. А ты – Оленька, Олюшка; нежная, ранимая… Я ж вижу, какая ты. Не сердись, красавица, я не хотел тебя обидеть. Ну хочешь – извинюсь?
   - Ладно, чего там. Зовите как хотите, - улыбнулась она. – Всё, идите, пассажир, мне работать надо.
   - А давай, я тебе помогу, - Кирьянов ловко присобрал стаканы. – Где помыть, показывай!
   - Бросьте, я сама! – смутилась проводница.
   Но Кирьянов уже наполнял тазик водой и, видно, отступать от начатого не собирался. Так он подзадержался возле неё целый час, и помог, и позубоскалил. Сыпал комплименты не жалея. Ольга действительно была симпатичная, молодая… А вот в глазах – что-то такое… Неуловимое, что ли. Но Кирьянов понял.
   - Что ж ты, Олечка, всё одна да одна?
   Она сразу вспыхнула:
   - А тебе что?! Какое дело?!
   (Они уже прочно перешли на «ты»).
   - Ничего, я ничего, ты не сердись. Просто я и сам одинокий, вот и вижу…
   Ляпнул – и удивился: он никогда не скрывал от женщин, что женат. Чтоб губу не раскатывали. А тут… Странно!..
   Но сказал – назад не возьмёшь. А она смягчилась, спросила уже по-другому:
   - Что так?..
   - Да понимаешь, Оленька, сердце пока молчало…
   - Да? – она глянула с интересом. – И… что, ты всегда был один? Или…
   - Или! – твёрдо сказал Кирьянов. – Мы разошлись, как в море корабли. Давно.
   - А дети? – охнула она.
   - Не было, - тут он сказал правду. Никогда детей у него не было и быть не могло: мужское бесплодие.
   - И что, всё сам? – сочувственно расспрашивала она.
   - Сам; куда денешься? Зато всё умею! – рассмеялся он. – Ты учти!
   - А зачем мне учитывать? – Ольга смотрела сурово. – А угадал ты правильно. Одни мы с дочкой. Погнала я своего мерзавца пять лет назад. Гулял очень, а я брезгливя, понимаешь?..
   - Понимаю, понимаю. И что, с тех пор… одна? Всегда?
   - Да, - просто сказала она. – Одна. Всегда. И никаких «радостей», запомни. Или серьёзно – или никак. Такая уж я. Не знаю, хорошо это или плохо, но другой мне быть не дано. Проверено.
   …Женщина всё больше нравилась ему. Ну надо же, какая! Чистенькая! Да и хорошенькая, неглупая; фигурка – так бы и съел. Она с ним откровенна; это хорошо. Значит, можно взять своё, несмотря на её суровые девизы. Одиночество, особенно женское, - это как болезнь! Главное, правильно микстурку подобрать. А Кирьянов был большой знаток и хорошо в этом разбирался.
   Вот и сейчас: пасьянс как на ладони. Правильно он сказал, что одинокий. Она подсознательно допустила его в «женихи», женатого – отшила бы сразу, несмотря на всю ласковость. Видал он и таких.
   …Разговорились откровеннее, и незаметно за окном замелькал вечер. Впереди ещё была целая ночь езды, а утром раненько Кирьянов прибывал на место. Целая ночь! Это уже что-то. Ночь – не день, это он отлично знал. Редко когда удавалось ему в таких одноразовых знакомствах добиться чего-то с ходу днём, а ближе к вечеру – успех был почти гарантирован. Но тут надо было всё-таки ещё «дожать», а иначе – так всё разговорами одними закончится.
   - Эх, Олечка, запала ты мне в душу, - глядя прямо женщине в глаза, говорил он. – Честно, не думал, что такое и бывает. Вообще уже не верил в любовь, понимаешь?.. Тем более в такую, которая сразу, как удар молнии! С первого взгляда. Я ведь – веришь? – ещё когда только до вагона добежал, глянул – и уже что-то ёкнуло. Ещё не понял, но догадался. Так и есть, не ошибся. И верить себе боюсь, и не верить – не получается! Вот оно, счастье. В последнем вагоне. Сказка, да и только.
   Он осторожненько пока её обнимал, а она молча восторженно слушала, таинственно блестя глазами, и всё жалась, жалась к его плечу, как бы требуя:
«Говори! Говори!! Говори!!!»
   И он вдохновенно плёл, как никогда и никому. «Писатель, блин!» - с восторгом подумал о себе. «Талант, что ли?» А потом понял, что просто пересказывает ей историю жизни одного своего знакомого, которого, кстати, считал не совсем «при памяти». Это у него «сердце пока молчало».   
   А Ольга слушала, замерев, и каждое его слово было как капля долгожданного бальзама на её измученное сердце.
   - Олечка, выходи за меня!
   Ох, как забилось сердце!!! Да неужто?..
   - Нет, Иван, так сразу не могу я решить. Подумать надо.
   (А сердце уже ликовало, уже кричало: «Да! Да! Да!» Ты только ещё раз попроси, дорогой! Повтори!!!)
   И он повторил. Он был настойчив. Да, всё решено. Никогда он не встречал такой женщины. Это судьба, разве она сама не видит?
   Он деловито достал блокнот:
   - Всё. Точка. Диктуй.
   - Что диктовать? – удивилась она.
   - Как что, ёлки? Адрес! – засмеялся он. – Как же я тебя найду? Или ты хочешь, чтобы я всю страну на уши поставил через «Жди меня», а? И не жалко тебе бедных волонтёров и народных денег? – балагурил он. – Представляешь, Игорь Кваша на весь мир вдруг с экрана: мол, ищет несчастный влюблённый свою проводницу. Особые приметы: последний вагон!
   Она счастливо хохотала, пока он в самом деле записывал адрес; причём не забывая о подробностях:
   - Так. А на какой трамвай садиться? А потом? Рядом – магазин, говоришь? Диктуй название!
   Он также записал телефон и её «полные анкетные данные». Для порядка, а как же!
   - Так что, Олечка, жди меня буквально через неделю, в крайнем случае – через две. Что нищему собраться? – только подпоясаться!
   Он уже строил «планы»: мол, свою «квартирёшку» срочно продаст, переедет к «жене». Работу в другом городе с его специальностью и опытом найти не проблема. Ну, а если нет, - так у него ж золотые руки! Такой «бизнес» на дому организует, деньги некуда будет девать. Да и потом, - разве в деньгах счастье?
   - Хотя и без них, конечно, не порядок, - деловился он. – И я их добуду, обещаю. Семья всё-таки! Это не то что один, ты не думай, я понимаю. И, кстати, заберу тебя с этой проклятой работы! Не для тебя это дело!
   - Ой, Ваня! – испугалась она. – А что же я делать буду?! У меня ж нет другой специальности… Да и привыкла я, работу свою люблю!
   - В декрет уйдёшь, а там – видно будет!
   У неё распахнулись глаза:
   - Как – в декрет?..
   - Ты не знаешь, как? – улыбался он ласково - настойчиво. – Естественным путём, милая, и никак иначе. Мне одной нашей доченьки мало, запомни. Ещё бы парочку!
   (Он сказал «нашей»! – женщина ликовала. Ещё и не видел её дочку, а уже принимает девочку всем сердцем!)
   «Неужели?! Неужели?» - боялась дохнуть от счастья. Вдруг – сон, не дай Бог?! И мысленно торопливо помолилась: «Матерь Божья, ты же тоже женщина, помоги мне!!!»
   Кирьянов становился всё нежнее и настойчивей; он чувствовал, что она уступает, уступает…
   - Господи, что ж я делаю?! – ахнула она, взглянув на свою оголённую грудь.
   - Ты отдаёшься мне, любимая! Жена моя единственная! – жарко шептал он.
   По Ольгиным щекам катились, не скрываясь, счастливые слёзы:
   - Ванечка, неужели я дождалась?! Ты не думай, - заторопилась она, - что я всякая - разная, что вот так, прямо в вагоне, с первым встречным… Я не такая!!! Просто я всю жизнь тебя искала…
   - Я и не думаю, родная, не думаю… Я думаю, какая ты красавица… - ох и ночка выпала, сплошное восхищение!
   Женщина, видно, по-настоящему изголодалась по мужской ласке; любая Ленка «отдыхает».
   «И к тому же, - подумал Кирьянов, - если женщина любит, она действительно отдаётся, а не «даёт». Разница!»
   …Мгновенно наступил серенький холодный рассвет, и влюблённые, очнувшись, поняли, что через каких-то полчаса им предстоит расстаться.
   - Ненадолго, Оленька, запомни! – торопливо одевался Кирьянов.
   - Может, ты мне тоже оставь на всякий случай адрес, телефон?.. – робко попросила Ольга. – Мало ли… Вдруг блокнот потеряешь…
   - Конечно, конечно… - Кирьянов косо рванул клочок бумаги из записной книжки, небрежно записал: «Иван Петров, …» ну, и так далее. Ясное дело, ерунду всякую написал. А то ещё начнёт в самом деле искать…
   Поезд между тем отстукивал уже последние километры, и Кирьянов, полностью собранный, сидел с Ольгой в обнимку, спокойно глядя в окно.
   Она всё ещё что-то говорила, говорила, счастливо и сумбурно. А напоследок спросила:
   - А хочешь, я тебе пельменей заготовлю? Полную морозилку! Они у меня знаешь какие?! Пальчики оближешь, а потом – откусишь!
   Он рассеянно кивнул, а она продолжала:
   - Завтра уже буду дома, и, пока мне не в рейс – налеплю побольше. И как только ты переедешь – то и томиться не надо, через полчаса всё на столе! С маслом, с перцем!
   И торжественно добавила:
   - Ох и кормить я тебя, Ванька, буду! За всю свою холостую жизнь отъешься!
   …Вот так и закончилось это интересное приключение. Она крепко расцеловала его у вагона, торопливо вскочила на ступеньки и долго ещё махала, пока поезд не исчез вдали. Мелькнул последний вагон, и Кирьянов сказал сам себе вслух: «Вот это да!»
   А впереди было ещё целых три свободных, непредсказуемых, восхитительных командировочных дня.



                Воровка
   …Она ещё раз внимательно пересчитала: так и есть! Должно быть двадцать пододеяльников, а здесь их – девятнадцать. Значит, это Ирочкина мама взяла; больше сюда никто не заходил…
   Подумать только: воровка! А с виду – такая интеллигентная женщина, ничего плохого и не подумаешь.
   А было так: Анастасия Ивановна вчера раздала родителям своих первоклашек постельное бельё на стирку. Это происходило постоянно; в школе сейчас стирать было некому, и родители не отказывались делать это сами. Ничего страшного, своя ноша не тянет. И так в этой школе для шестилеток созданы идеальные условия: новый корпус с прекрасными спальнями, игротеками, столовой… Дети находились под присмотром до самого вечера: до обеда – с учителем, а потом – с воспитателем. И очень хорошо, что их укладывали днём спать. Всё-таки они ещё маленькие, и сразу отвыкнуть от режима детского садика им нелегко. Ну, а бельё надо стирать!
   И сегодня родители уже начали приносить свои комплекты назад, выстиранные, накрахмаленные и любовно выглаженные. Последней была Тимонина.
   Анастасия Ивановна сама лично впустила Тимонину в спальню, но за ней не пошла (срочно дописывала отчёт по столовой), а когда родительница уже ушла, кинулась к белью, чтобы отдать на застилание, и – вот тебе на! – одного пододеяльника нет как нет… Воспитательница принялась рассуждать: Тимонина ей показывала принесённое; всё было на месте: и простынка, и наволочка, и пододеяльник.
   Значит, коварная мамаша свой пододеяльник положила в стопку, а чужой – подхватила! И как это Анастасия Ивановна сумку её не проверила, раззява! Но кто же мог подумать?..
   Анастасия Ивановна немедленно кинулась к телефону (звонить наглой Тимониной! Все номера родителей у неё есть!), но потом передумала и побежала на второй этаж, в учительскую. Слава Богу, Галина Андреевна (учительница её 1-А), была ещё в школе. Воспитательница взволнованно изложила ей суть дела, и они обе крепко задумались.
   Как быть? И что можно теперь доказать? Ведь никто не видел…
   - Да она это, точно она! Можете не сомневаться, Галина Андреевна!!! – кипела воспитательница. – Ну я же не сумасшедшая! Что я, считать не умею?!
   - Но ведь согласитесь, Анастасия Ивановна, - пожимала плечами учительница, - это очень порядочные люди, ведь мы их не первый год знаем. Старший мальчик в восьмом классе – отличник; золото, а не ребёнок. Да и наша Ирочка Тимонина – прелестная девочка, хорошо воспитанная. Если бы у меня хоть половина детей такими была – то я, наверное, считалась бы самой счастливой во всей школе!
   - Ну и что! Ну и что! В том-то и фокус, что на неё никто не подумает! Я знаю, что это она! Знаю, и всё! Вы что, мне не верите?! – обиженно уставилась она на учительницу.
   - Хорошо, и что вы предлагаете?.. – растерялась та.
   - Разрешите, я к ней сейчас пойду, вот что! А ещё лучше – идёмте вместе! Отдаст, куда денется!
   - Нет уж… Идите сами, если хотите, а я… не могу я, извините.
   «Размазня!» - думала Анастасия Ивановна, грузно шагая по улице. Ничего, и одной справиться тут не трудно. Посмотрим сейчас, как выкручиваться будет!
   Дверь ей открыла сама Тимонина, удивилась:
   - Ой, Анастасия Ивановна, а мы же с вами только что виделись! Что-нибудь случилось?..
   - Случилось, и вы даже знаете, что, - воспитательница решительно прошла в комнату. И тут же выложила:
   - Отдайте по-хорошему, и мы не будем поднимать шум. В ваших же интересах.
   Тимонина изумилась: что она должна отдать? «Ну и артистка! – подумала Анастасия Ивановна. – И бровью не повела!»
   - Пододеяльник отдайте, детский. Тот, что вы полчаса назад… унесли.
   (Она хотела прямо сказать: «украли», но почему-то удержалась).
   - Подождите, Анастасия Ивановна, я не понимаю… Я не унесла, а, наоборот, принесла!.. И не только пододеяльник, но и всё остальное. Вы же сами видели.
   - Да, да, видела!
   («Потрясающе! Ещё и глазками хлопает! Сама невинность!»)
   - Видела, что свой – принесли; но я ещё и видела, что чужой – унесли! Не дура я, не думайте! Сразу всё пересчитала. Так что ещё раз прошу: давайте по-хорошему. Кстати, Галина Андреевна тоже думает, что лучше решить вопрос полюбовно.
   - Как?! – большие глаза Тимониной до краёв наполнились слезами. – Вы и Галине Андреевне сказали, что я… что я… украла?..
   - Вот именно. В точку. Будем называть вещи своими именами, уважаемая. Так что, отдадите или нет?
   - Но я не брала, поймите! – взмолилась родительница. – А вы уже и оклеветать меня успели! Боже мой, как людям в глаза завтра смотреть?! – Тимонина заплакала уже по-настоящему.
   «Ишь ты, нервная», - презрительно скривила губы воспитательница. Она не поверила Тимониной. Ну скажите сами, кто тогда, кто? Не знаете? То-то!
   - Осмотрите полки, пожалуйста! – заламывала руки Тимонина. – Это ужасно, ужасно! Чем вам поклясться, чтоб вы поверили?! Я не брала, честное слово!!! – она заметалась по комнате, открывая шкафы и ящики.
   - Очень нужно мне тут шарить! – Анастасия Ивановна, чувствуя, что сила и правда на её стороне, решила быть твёрдой. – Завтра утром сами принесёте, если не хотите отдать сейчас!
   Она протопала в коридор и решительно вышла, хлопнув дверью. Виновата, конечно! Иначе с чего б ей рыдать?! А негодяйка она всё-таки, что и говорить! Квартира-то богатая, и мебель хорошая, и вообще… Видно, что хорошо живут. И у девочки всегда всё добротное, опрятное, недешёвое. Из-за какого-то паршивого пододеяльника!.. Тьфу!.. Значит, и всё остальное у них – наворовано. Привычка! Вот и тащат всё, что плохо лежит. Анастасия Ивановна даже вспомнила как это называется: клептомания.
   Говорят, что это психическое заболевание, Это когда вор и сам не рад, а не воровать не может, даже если вещь ему совсем не нужна. А берёт, так сказать, из спортивного интереса. Значит, и эта – клептоманка, что ли?
   Какая разница, лишь бы завтра пододеяльник вернула. А то, что Тимонина вернёт – сомнений не было.
   Но наутро пришла не сама Тимонина, а её муж, и с порога накинулся на обеих сразу: и на Анастасию Ивановну, и на Галину Андреевну. Не брала, дескать, его супруга ничего, и всё тут!!! Она плачет, из дома выходить отказывается: говорит, все пальцем на воровку показывать будут!
   - Вы не кричите тут! – сурово сдвинула брови Галина Андреевна. – Никому мы ничего не говорили, нечего нас поносить! Извините, конечно, но Анастасия Ивановна САМА видела, понимаете? САМА! Мы хотим замять всё по-хорошему, и никто ничего не узнает, слово даём!
   - О-о-о! – простонал Тимонин. – Опять! Да как вы не поймёте, что моя Наташа в ПРИНЦИПЕ на это не способна! Она лучше умрёт, но чужого никогда не возьмёт!
   - Факт – вещь упрямая, Сергей Сергеевич, - Галина Андреевна всё-таки немного сбавила тон. – Скажите сами, что нам делать?
   - Слушайте, это… Это чудовищно!!! Ну ладно, скажите, сколько стоит этот треклятый пододеяльник, я вам сейчас заплачу двойную цену, только прекратите это немедленно!
   - Зачем нам деньги? – решительно вмешалась Анастасия Ивановна. – Нам вещь нужна. Мы за неё материальную ответственность несём!
   - Хорошо, скажите тогда, где это можно купить?! Сегодня же я вам принесу!
   - Не знаю, не знаю, - недобро усмехнулась Анастасия Ивановна. – Но, конечно, принесите. Купите. Очень буду ждать.
   - Вот и отлично, - спокойно уже сказал Тимонин. – Покажите, хоть какие они, эти ваши пододеяльники, а то ещё не такой принесу.
   - Я уверена, что вы принесёте то, что надо, - с явным намёком отрезала Анастасия Ивановна. Но в спальню всё же направилась.
   Тимонин намёка не понял или не захотел понять. Он внимательно посмотрел, каким должен быть пододеяльник, записал размеры. И вечером, действительно, принёс: новенький, в шелестящей упаковке, с чеком из магазина. Такой точно, как и нужно. Вручил лично в руки Анастасии Ивановне:
   - Всё, надеюсь?! К моей жене больше нет претензий?!
   - Больше нет, - ухмыльнулась воспитательница. («Ишь, - позавидовала, - любит-то её как! Готов и чек, м упаковку предоставить, лишь бы отбелить её!»)
   Конечно, они с Галиной Андреевной никому ничего не сказали (во-первых, обещали; а во-вторых, самим же могло и попасть. Дело такое, сами понимаете…)
   Тимонина продолжала забирать Ирочку по вечерам из школы, но теперь делала это молча, никогда и ни о чём не спрашивая ни Анастасию Ивановну, ни Галину Андреевну. Обычно приветливая, весёлая и разговорчивая, теперь она стала почти не похожа на саму себя и старалась как можно скорее уйти.
   - Стыдно, - единогласно решили и учительница, и воспитательница. Ну и то хорошо! Они даже в душе простили её давно, глядя на такие муки совести. Интеллигентная всё-таки женщина; должно быть, и правда – клептомания, иначе не объяснишь…
   Шли дни, и незаметно пришла весна. Про кражу уже и забылось, хотя Тимонина по-прежнему оставалась молчалива и неприветлива. А вот Лёшка, старший мальчик Тимониных, всем рассказывал, что они скоро переезжают в другой район. Почему? Никто не знал. Может, меняются на квартиру попросторней? Что ж, это их дело.
   И вот однажды (уже вовсю припекал апрель) к Анастасии Ивановне пришла бабушка Саши Нестеренко. Она довольно редко забирала внука (тяжело ходила, болели ноги), но в этот день она пришла не только за ним, а именно – к воспитательнице. Она отозвала её в сторону, сначала долго извинялась, называя себя старой беспамятной дуррой, а потом вынула из пакета… пропавший пододеяльник:
   - Представляете, милая, я-то думала, что это наш!!! Он уж давно у нас лежит, я его туда-сюда всё перекладываю… А дочка увидела – и давай меня ругать!!! Вот, отправила извиняться!
   …И Анастасия Ивановна вспомнила!!! Да-да, в тот день, когда она обвинила Тимонину, приходила бабушка Нестеренко, буквально за пять минут до Тимониной. И Анастасия Ивановна тоже ей сказала:
   - Идите в спальню, положите на стол сами; мне сейчас некогда.
   Но она ведь НЕ ПРОВЕРИЛА, ЧТО ИМЕННО принесла Нестеренко. И вот теперь выяснилось: бабушка вернула только простынку и наволочку, а пододеяльник – нет, потому что думала, что он – домашний, личный! Ей утром поручила дочка, Сашина мама, отнести бельё в школу, а что именно – не сказала! А бабушка и не переспросила; она-то никогда этим не занималась… Единственный раз только!
   Вот он и оказался роковым для несчастной Тимониной… Да, ситуация! Ну и что теперь делать?!
   Извиняться? – да ни за что! Эта красавица и так полгода нос воротит. «Подумаешь, обиженная! – уговаривала себя воспитательница. – Мы с ней и так, и этак, и даже улыбаемся. А она так смотрит, точно в лицо хочет плюнуть!»
   Так нет же! Не будет Анастасия Ивановна перед этой интеллигенткой прогибаться!!!
   «И Галине Андреевне ничего не скажу! – решила она. – А то ещё, чего доброго, меня крайней сделает…»
   И, решительно приказав Серёжиной бабушке держать язык за зубами, на том и остановилась. Бабушка Нестеренко выслушала, конечно, заслуженный выговор, покаянно кивая. Конечно, она очень виновата! Подумать только, бедной воспитательнице пришлось материально отвечать!!! Хорошо, хоть сейчас этот пододеяльник нашёлся, а то скоро, сказала Анастасия Ивановна, конец учебного года, ей надо всё бельё под расписку сдавать! Ой, как вовремя всё решилось! Слава Богу!
   …Вскоре Тимонины действительно переехали; и уж кто-кто, а Анастасия Ивановна была этому очень рада. Во-первых, потому, что не надо уже больше видеться с Тимониной и смотреть в её страдающие глаза (то ли больные, то ли ненавидящие? – непонятно…), а во-вторых, у Анастасии Ивановны появился теперь дома чудесный маленький пододеяльничек, - как раз кроватку внучке застилать. Она о таком давно мечтала.



                Белое платье
   - Нет-нет, только в белом! – жених был настойчив, и это радовало. Обычно женихи относятся к свадьбе равнодушно, даже, можно сказать, враждебно, а тут… И почему, интересно, им не нравится, когда всё так пышно, торжественно, когда много людей?.. Вот невестам – тем наоборот: это их день! И нарядное белое платье, такое, как ни у кого! Единственное и неповторимое!
   Итак, белое платье! Хотя, конечно, это не главное; была бы любовь.
   Но и с любовью у Нади было всё в порядке. Они познакомились на море (банально до слёз: курортный роман), но любовь получилась большая и красивая. И потом, когда разъехались, продолжали писать и писать друг другу письма… Да, счастье состоялось, и спустя полгода молодые люди решили пожениться.
   Только вот вышла одна заминка: где жить после свадьбы? Жених был из Львова, а невеста – из Николаева… Думали-гадали, и в конце концов решили, что останутся в Николаеве. Так было и удобнее, и мудрее, потому что родители Нади жили в огромном просторном доме, где, конечно же, хватит места молодой семье; а у Славы во Львове – только мама в однокомнатной квартире, вдова… И – никаких перспектив.
   Что ж, надо было сначала познакомиться с будущей свекровью, и Надя, умница, с этим не тянула. Она съездила к любимому во Львов, провела там целую неделю, но, к сожалению, почувствовала, что будущая мама её почему-то сразу невзлюбила. Нет, внешне это никак не выражалось, но Надя поняла: что-то не так.
   А что именно? – оставалось загадкой. Правда, Слава обмолвился, что, дескать, не любит мама «москалів»; но Надя отнеслась к этому скорее как к шутке.
   Надя и её родители, действительно, были русские от деда-прадеда. Приехали в Украину давным-давно, когда Наденька только родилась. Девочка выросла здесь, любила свой город; прекрасно знала «мову» и отлично на ней говорила. Но, конечно, родным языком для их семьи всегда был и оставался русский. И никогда никто не говорил Наде, что она и её родные – «москалі». Русскоязычный гостеприимный Николаев хранил под своим крылом и белорусов, и цыган, и немцев… «Около ста тридцати национальностей!» - об этом с гордостью написала когда-то центральная газета города.
   И вот впервые в жизни Наде намекнули, что она – «не то». Девушке никогда и в голову не приходило, что можно разделять людей по такому глупейшему принципу! И ей сначала стало просто смешно.
   - «Ничего, - думала Надя, - вот увидит Оксана Васильевна, как я люблю Славку, как ему у нас хорошо, и перестанет сердиться. Да она, наверное, просто ревнует! Ведь единственный сын, как не понять… Ничего! Ничего!»
   Надя вела себя приветливо, искренне, и суровые глаза Оксаны Васильевны, кажется, стали смотреть помягче. Но пробежали гостевые дни; Надя, уезжая, тепло простилась с будущей свекровью; звала от всей души в Николаев.
   - Славик через месяц приезжает – ну и вы с ним! Пожалуйста! – просила она. – Мама с папой ждут – не дождутся; а мама, знаете, какие пироги печёт? Специально к вашему приезду обещала приготовить свой, фирменный. По старинному Новгородскому рецепту!
   (Мама Нади была родом из Новгорода).
   Оксана Васильевна вежливо, но холодно улыбалась, кивала, однако не говорила ни «да», ни «нет». Славик, провожая невесту, уговаривал её, что всё будет хорошо, и, конечно, сказал, что вот-вот приедет в Николаев, знакомиться с тёщей и тестем. А с мамой или без – так и не ответил.
   И действительно, приехал как обещал. Да ещё и с полным чемоданом подарков! Но – сам…
   - А что же, Славочка, мама твоя? Так и не захотела или, не дай Бог, заболела? – тревожно расспрашивали жениха родители Нади.
   - Заболела, - неуверенно объяснил Слава. Но бойко добавил:
   - Ну ничего, зато на свадьбу обязательно приедет!
   А свадьба действительно была уже не за горами: молодые тут же подали заявление, назначили день… Начались радостные хлопоты!
   Славик побыл недолго, уехал; но, пока гостил, успел многое: и кольца купить, и подарки невесте сделать. И, несмотря на робкие предложения тёщи («Славочка, а может, поскромнее надо?.. Где тебе справиться при одной-то маме? Мы, конечно, поможем, но ты же, сынок, от нас никаких денег не берёшь...), твёрдо решил, что будет всё, «как надо». Вплоть до самого лучшего белого платья!
   И, когда пришла пора уезжать, жених ничуть не грустил, а был радостен и счастлив. Ещё бы: до свадьбы ведь осталось всего несколько дней! Надо лишь съездить домой, решить «последние вопросы» - и «горько»!
   Оксана Васильевна встретила сына как-то не так; как будто что-то недоговаривала.
   - Мама! – пытался понять Славик. – Не молчи всё время. Ну что произошло, скажи?!
   Оксана Васильевна отнекивалась, но однажды вечером её вдруг прорвало… Были слёзы и истерика, и из сумбурных всхлипов матери Славик понял, что она не просто против свадьбы, а, оказывается, ненавидит Оксану… За что?! – да ни за что. Просто она «не наша», и всё.
   - Сынок! – вскрикивала Оксана Васильевна. – Если женишься на этой «москальке», то запомни: нет у тебя матери!..
   Она не шутила, Славик это понимал. Она лет двадцать уже не зналась со своим родным братом, дядей Петром, за то, что тот уехал жить в Подмосковье со своей любимой. Но то – брат, а Славик всё-таки сын… Неужели она и его вычеркнет из своей жизни?! Юноша не хотел в такое верить, но твёрдо знал: именно так и будет. И угроза «нет у тебя матери» станет суровой реальностью…
   До свадьбы оставалось всего два дня, и завтра вечером Славику надо было уже ехать, чтобы не опоздать на собственное торжество. Сегодня – последний день, чтобы убедить маму! Должна же она понять, должна! Да и стыдно отступать; какой же он мужчина после этого?! Он же дал любимой слово!
   Итак, сегодня он с ней поговорит. Мягко, но настойчиво. Объяснит, что любит Наденьку, что она – его счастье. Ведь какая мать не радуется, если сыну хорошо?! И приезжать они будут часто, и внуков ей родят! Пусть мама не переживает!
   …Но, когда он только попытался заговорить, Оксана Васильевна схватилась за сердце. Дело закончилось вызовом «скорой», и врач категорически заявил:
   - Никаких волнений! В данном случае это опасно для жизни!
   Что, что делать?! Времени оставалось всего-ничего, только до завтрашнего вечера. Может, к утру мама переменит своё мнение?.. Ну как же она не понимает, как?!
   Наутро Славик начал осторожно собираться, давая понять матери, что не поехать он не может. В конце концов это просто подло, вот что!
   …Оставалось три часа до поезда; а мать целый день молчала. Смотрела на него сухими глазами, отчуждённо и зло, и – ни слова. Как будто и нет его вовсе. Пусть едет, если так. Но обратно – она не пустит его на порог, решено.
   - Мама, мамочка, ну скажи, что я должен сделать, по-твоему, а?! – не выдержал Славик.
   - Телеграмму дать, - спокойно и сразу отозвалась Оксана Васильевна, как будто только и ждала этого вопроса. – А иначе (запомни, сынок!) видишь меня в последний раз. Я умру, вот посмотришь. Уезжай, если жизнь родной матери для тебя ничего не значит! – крикнула она театрально и, потянувшись к стаканчику, начала торопливо капать себе лекарство, громким шёпотом считая капли.
   И он не выдержал… Заплакал, даже затрясся: сказалось напряжение последних дней. Оксана Васильевна увидела, что побеждает, надо только «дожать». Сейчас, пока не поздно!!!
   - Что мне делать, мама?! – скрипел зубами сын.
   - Я уже сказала: дай телеграмму. Хочешь, я сама сейчас позвоню? Можно передать по телефону, и всё, а счёт придёт потом.
   Славик кивнул. Оксана Васильевна быстро сняла трубку:
   - Девушка, примите телеграмму. Записывайте: «Я не приеду. Нам лучше расстаться. Прости и будь счастлива. Ярослав».
   И в конце спокойно продиктовала адрес Наденьки.
   …Телеграмму принесли как раз в тот момент, когда Надя примеряла своё свадебное платье. Мама хлопотала рядом, помогая дочери подобрать украшения. Завтра свадьба! Ох, и хороша будет Наденька в своём белоснежном наряде! Прав Славочка: надо только в белом, не иначе. Ведь это бывает раз в жизни!
   И тут раздался звонок в дверь.
   - Телеграмма! – радостно крикнул из коридора Наденькин отец, расписываясь в квитанции у почтальона. – Опять, наверное, кто-то из наших поздравляет!
   Он отпустил почтальона и наконец прошёл в комнату, под большой свет. Удивлённо протянул:
   - От Славика! Странно…
   (Поезд приходил через два часа).
   Наденька схватила бланк, прочитала вслух… Побледнела, потом покраснела:
   - Этого не может быть… Мама!..
   Они по очереди всё читали и читали злосчастный листок, и его кошмарный смысл наконец дошёл до них в полной мере. Родители не знали, что и сказать. Куда бежать, что делать?.. Звонить жениху? А зачем?! Зачем?!!
   Надя, волоча ноги, ушла в свою комнату и закрыла плотно дверь. Родители в изнеможении опустились на диван. Сидели долго… Наконец мама очнулась:
   - Вадим, звони гостям. Отменяй… Скажи, жених в больнице… Господи, позор-то какой! – зарыдала она.
   - Тише ты, глупая! – зашипел отец. – Возьми себя в руки!!! Не хватало только, чтобы Надя твои вопли услышала! О ней, о ней давай сейчас думать! Провались она, эта проклятая свадьба. И Славик! – да пропади он пропадом!!! Может, оно и к лучшему! Пусть уж сразу станет ясно, с кем связались, чем потом!!!
   И тихо добавил:
   - Пойди лучше, постучись к Наденьке. Не знаю, что ей и сказать; но всё-таки одну оставлять не надо…
   Они быстро посмотрели друг на друга и решительно пошли к дочери в комнату.
   Наденька сидела на диване. Она давно сняла своё белое  платье и надела старенький домашний халатик. Она не плакала, не кричала; просто деловито что-то резала своими маленькими ножницами.
   - Надюша, что ты делаешь?! – удивилась мама. Спросила и увидела, не надо было и объяснять: Наденька аккуратно и методически, плавными движениями сумасшедшей резала своё свадебное платье на одинаковые ровные кусочки…



                Голос общественности 
   …Вера Макаровна делала так всегда и не раз убеждалась: помогает! Она имела за плечами огромный педагогический стаж и неустанно любила повторять, что всю жизнь отдала детям. Так получилось, что своей семьи у Веры Макаровны никогда не было, и никто и ничто (может, к счастью?..) не мешал ей отдаваться любимому делу.
   Вера Макаровна работала всегда в полную силу. И главной её особенностью – изюминкой, если хотите! – было то, что она понимала значение общественности. Семья и школа! – эти две силы представлялись ей единым могучим монолитом, краеугольным камнем всей педагогической науки.
   Вера Макаровна за свою длинную учительскую жизнь выработала (выстрадала!) несколько «железных» правил, от которых никогда не отступала: «Взрослый всегда прав», «Любая провинность должна быть наказана», «Спорить с учителем нельзя никогда» и т. д. Согласитесь, иметь твёрдые убеждения – не так уж плохо; по крайней мере всегда есть чёткие ориентиры. «Можно» и «нельзя», «чёрное» и «белое»; а полутона – они для невротиков и непрофессионалов, и только мешают.
   Вот и мнение общественности, её мудрый голос – это было из арсенала Веры Макаровны, это было «белое». «Люди всегда правы!» - твёрдо верила учительница, и ни разу не ошиблась.
   Так и сейчас она решила, что голос общественности – это именно то, что нужно. Надо поставить Сакурко на место, открыть ей глаза на неё же саму! Потом ещё и спасибо скажет!
   Посудите сами, люди добрые: Сакурко Людмила Григорьевна, имеющая взрослую дочь (Ингу, ученицу 9 класса; кстати, любимицу Ольги Макаровны), ведёт себя просто возмутительно! Какой пример она подаёт дочери?! Собралась, видите ли, замуж в третий раз, да ещё – представляете?! – за человека, который младше её на целых семь лет!!!
   Конечно, тридцатипятилетняя Сакурко ещё молода; к тому же – красива; но всему же есть предел! С первым мужем она разошлась (был, видите ли, скандалист и ревнивец); со вторым – не прожила и года… Говорили, что он ей изменял. Подумаешь, какая цаца! Тысячи женщин так живут, многое терпят и прощают, а всё – почему? Да потому что они – ответственные, они сохраняют свои семьи, они понимают, что у ребёнка должен быть отец!!!
   А где гарантия, что новый муж, да ещё такой молодой, не начнёт ей изменять, где? Если хотите знать, скорей всего так и будет, вот увидите!
   Вера Макаровна всегда знала всё про всех, и про нового кандидата в мужья Сакурко – тоже. Всё абсолютно! К тому же этот Володя когда-то учился в школе, где работала Вера Макаровна. Нет, лично она его не учила, но всё равно знала: Владимир – он никакой, серый, неинтересный. Типичное «никто». Кем он может стать для такой умненькой девочки, как Инга?! Отцом?!
   - Любовь?! Ой, не смешите меня!!! – делилась Вера Макаровна с коллегами. – Разуйте глаза: у Сакурко хорошая квартира, вот и всё!
   Короче, это надо было пресечь! Спросите, как? Да не вопрос. Людей надо тормошить, голос общественности. Все вместе – великая сила.
   Вера Макаровна преисполнилась законной гордости от того, что ей предстояло совершить. Первым делом – надо срочно собрать членов родительского комитета.
   Она незамедлительно принялась за выполнение своего плана, и уже на другой день, в четыре часа, все пятеро родителей пришли к ней в кабинет. Вера Макаровна гордилась своим комитетом, потому что создала его сама. Она долго раздумывала, подбирая кандидатуры; потом переговорила с каждым из будущих членов – и вот, пожалуйста! Не комитет, а сказка! Собрание проголосовало за них единогласно, без малейших возражений.
   В других классах – как это обычно бывает? Да все знают: стараются побыстрее спихнуть один на другого, проголосовать за тех, кто меньше остальных сопротивляется, и всё! И потом работает такой комитет спустя рукава; лишь бы считалось.
   А посмотрите на подбор Веры Макаровны: люди надёжные, неравнодушные, морально устойчивые. И все, как один, с твёрдыми принципами и убеждениями. Знают всё: какая семья чем живёт и дышит, вплоть до мелочей. И никакие они не сплетники! – Вера Макаровна однажды серьёзно обиделась, когда такое услышала. Одна из мамаш, видите ли, возмутилась, когда родительский комитет в полном составе пришёл к ней на дом и потребовал ответить: почему в семье собираются разводиться? Мамаша тогда закатила истерику и выгнала посетителей, и с тех пор, кажется, возненавидела и их, и Веру Макаровну. И что, - умная?.. Люди хотели помочь; а вдруг бы удалось сохранить семью? Так нет, ещё и сплетниками обозвала, а Веру Макаровну – главной склочницей.
   Нет, учительница это так не оставила, не думайте. Не прошло и месяца, как неумная мамаша вынуждена была публично, на родительском собрании, попросить у Веры Макаровны прощения. А всё – комитет, дай Бог им здоровья!
   …Итак, они собрались. По первому зову. И, конечно, дружно поддержали Веру Макаровну. Главное что? – пострадают интересы несовершеннолетней Инги, а у девочки, может быть, большое будущее. А вдруг новый «папочка» начнёт к Инге приставать; кто тогда будет отвечать, а?! Потом ни Вера Макаровна, ни активисты себе этого не простят. Действовать, действовать немедленно!
   Первым делом распределили «роли»: сама Вера Макаровна на очередном собрании (как раз через три дня) сделает небольшой доклад о таких семьях, об их отравляющем воздействии на детей. Потом возьмёт слово председатель родительского комитета Рудакова Ирина Яновна (ею Вера Макаровна особенно гордилась. Против Рудаковой никто никогда не смел даже голоса подать, не то что…). Она кратко доложит о неблагополучии в одной из семей класса и предложит родителям высказаться по одному. Вера Макаровна по опыту знала: все повторят то, что изложит Рудакова. Может быть, в несколько иных вариациях, с оговорками; но по сути – поддержат. Потом дадим слово Сакурко: что она думает о будущем дочери и как собирается строить отношения с «кандидатом в отцы»?
   - А вдруг Сакурко вообще не придёт? – совершенно резонно заметил отец Миши Павлова. – И что тогда?
   - Иван Петрович, - тут же вмешалась умница Рудакова; Вера Макаровна не успела ещё и рот открыть. – Этим займусь лично я, не волнуйтесь. Я встречусь завтра с Сакурко и предупрежу её. Причём объясню, что в её интересах прийти и поговорить с нами, а иначе от имени родительского комитета к ней на работу будет направлено соответствующее письмо о том, что она игнорирует родительское собрание и мнение коллектива.
   - И поможет?.. – усомнился Павлов. – Сейчас, извините, такое время… Это раньше – да; такое письмо было бы «бомбой». Но нравы изменились, к сожалению.
   - Поможет, - Рудакова была тверда. – Я неплохо знаю Людмилу Григорьевну, она очень не любит, когда кто-нибудь обсуждает за спиной её жизнь. Очень! А впрочем, кто любит? – пожала она плечами. – Да придёт, придёт. Уверена я!
   …Собрание назначили, и уже за полчаса до намеченного времени в кабинете наблюдался полный аншлаг. Все уже знали, какой интереснейший вопрос будет обсуждаться, и некоторые родители даже пришли парами. Сакурко тоже явилась; правда, чуть не опоздала, но зато, - о, бессовестная! – со своим «женихом».
   Вера Макаровна сперва опешила, но Рудакова успела шепнуть ей: «Ничего, это даже лучше!», и учительница успокоилась.
   Всё пошло как по писаному: и доклад Веры Макаровны, и пылкая речь председателя комитета. Причём время от времени (молодцы, что договорились заранее!) кто-нибудь из членов комитета подавал с места реплики: «Правильно!», «Мы все так думаем!», «Это ясно каждому!» и так далее.
   Сакурко и её «молодой человек» сидели рядышком молча, почти никак не реагируя, и Вера Макаровна не знала, как истолковать их поведение. Но вот Рудакова закончила, эффектно воскликнув:
   - И нам не всё равно! Мы хотим услышать, мы требуем: как планирует Людмила Григорьевна устраивать жизнь своей дочери? Ответьте нам!!!
   Рудакова прошла на своё место за первой партой.
   Сакурко начала было подниматься, но её решительно и мягко остановил Владимир:
   - Люда, позволь мне.
   Он спокойно вышел к доске, как будто совсем не волнуясь. («Но руки дрожат!» - злорадно заметила Вера Макаровна. – Ну-ну, давай. Интересно послушать. Раньше двух слов связать не мог, троечник…»)
   А Владимир вдруг широко, обезоруживающе улыбнулся и сказал:
   - Дорогие родители, спасибо, что все собрались на нас посмотреть. Я целому миру не постеснялся бы рассказать, как я люблю свою Людочку. Но целый мир в этом классе не поместится, не так ли? А мне так хочется поделиться своим счастьем с каждым из вас, ведь счастье, говорят, заразно! Пусть и к вам это придёт, дорогие друзья! Я от всей души вам этого желаю!.. Извините, не умею я выступать… Давайте лучше я стихи почитаю. Вчера написал. Может, тогда, наконец, вы нас поймёте?..
   И он действительно начал читать! Изумлённые лица родителей просто вытянулись. Ну каков нахал!!!
   …А Володя всё читал. Стихотворение было непрофессиональное, аматорское; во многих местах хромала рифма. («Сделал четыре речевых ошибки!» - автоматически заметила про себя Вера Макаровна). Но с каждой новой строчкой в класс как будто врывалась свежая струя молодого майского ветра; каждое слово дышало такой чистотой и счастьем, что одна из родительниц, сидящая на задней парте, украдкой вытерла глаза («Вот это любовь!..»)
   «…И каждый день,
                следы твои целуя,
   мне хочется от счастья умереть!..» - закончил автор.
   И вдруг… раздались аплодисменты. Сначала жиденькие, они сразу окрепли и переросли чуть ли не в овацию. А одна из родительниц (та самая дура с задней парты!) громко, вызывающе произнесла:
   - Настоящий мужчина!!! Да!!!
   Владимир покраснел и виновато сказал:
   - Ну что вы, стихи так себе, средние… Я ж не поэт…
   В классе засмеялись. Кто-то крикнул:
   - Зато собрание закончено!
   Все засмеялись снова и потянулись к выходу, шумя и толкаясь. Вера Макаровна вместе с Рудаковой пытались ещё всех задержать, остановить… Не собрание, а посмешище какое-то, балаган!!! Собрались, видите ли, бредовые стишата послушать?!
   На председателя никто не обращал внимания, родители продолжали выходить. И тогда Рудакова с Верой Макаровной бросились к другому «комитетчику», который стоял, глядя в окно:
   - Иван Петрович! Повлияйте хоть вы, будьте же мужчиной!..
   Павлов резко повернулся. Его лицо было не то что злым, а… каким-то чужим, что ли:
   - Мужчина сегодня – вот он! – он театральным жестом указал на Владимира, который всё ещё находился почему-то у доски, как ученик, которому так и не разрешили сесть. Рядом, держась за его руку, стояла смущённая и очень сейчас красивая Людмила Сакурко.
   - Он – мужчина! – повторил Павлов. – Настоящий Мужик. – И тоже решительно направился к выходу. Потом порывисто оглянулся и добавил:
   - А из вашего идиотского комитета я выхожу. Ищите замену.
   …Класс быстро опустел, и с Верой Макаровной осталась одна только Рудакова.
   - Тоже мне, комитетчики! – возмущалась она громко. – Предатели, крысы! А Павлов, Павлов!!! Ничего, мы его заменим, Вера Макаровна!.. И Сакурко пусть не думает, что всё так и кончилось! Ничего подобного, голубушка! Письмо на производство я ей всё-таки накатаю; пусть там ответит! Ишь, возлюбленная нашлась!!! Джульетта перезрелая!..
   - Не надо, - вдруг остановила её Вера Макаровна. – А знаете, - неожиданно добавила она глухим голосом, - знаете, Ирина Яновна, мне-то вот никто и никогда стихов не читал. Ни своих, ни чужих… А вам?..
   Рудакова пожала плечами, сухо бросила:
   - До свидания, Вера Макаровна. Мы лучше завтра поговорим, вы не против?
   - Да, да, завтра. Завтра приходите, - кивала учительница. – А впрочем…
   Что – «впрочем», Рудакова не дослушала, потому что уже выходила из класса.



                Не пей, мама!..
   Сестрички снова плакали и просили есть.
   - Да потерпите вы!!! – срывалась на них Леся. – Уже варится!!!
   (Она пять минут назад включила чайник, поставила рис. Кроме риса, в доме ничего не было).
   Леся быстро резала хлеб (купила по дороге), ловко расставляла тарелки, и девочки начали успокаиваться. Маленькие ещё, ну что с них взять? – одной четыре года, второй – пять… Леся – самая старшая, ей целых десять лет.
   А мамы нет уже третьи сутки…
   «Опять, наверное, где-то пьяная валяется», - подумала Леся спокойно, как о само собой понятном и привычном. Вчера кончились деньги, которые иногда появлялись в верхнем ящике комода, и сегодня с утра Леся не пошла в школу, а отправилась по соседям просить в долг. Им уже давно никто ничего не давал, потому что мама Таня никогда не возвращала, и поиски денег «на хлеб» затянулись. Но всё-таки нашлась добрая душа, пожалела Лесю; дала ей несколько гривен:
   - На, ребёнок. Корми сестричек…
   И добавила, вздохнув: «Эх, сироты при живой матери…»
   Нет, никакие они не сироты, Леся была с этим совершенно не согласна. Ну и что, что папа умер; зато мама у них есть! Пьёт, правда… Но ничего, она хорошая! Это она от горя только!!! Когда трезвая, всегда плачет, обещает, что вылечится, конфеты покупает…
   Последний раз она не пила целых три недели. Леся уже и вправду поверила, что это навсегда; даже похвасталась учительнице в школе:
   - Марта Степановна, а моя мама совсем-совсем больше не пьёт!
   Марта Степановна с жалостью посмотрела на девочку, погладила её по голове и тихо сказала:
   - Ну и слава Богу, ласточка моя!..
   А сама подумала: нет, не выберется Таня из этой беды. Ни воли, ни характера она не имеет…
   А ведь когда-то такая была!.. Марта Степановна помнила хорошо Танечку Бойцову, симпатичную непоседу… Танюша хорошо пела, уверенно читала стихи, всегда любила принимать участие в любых конкурсах; была заводилой, старостой класса. Рыжий чертёнок в юбке!
   Потом выросла, конечно; стала поспокойней. Вышла замуж за одноклассника. Жили неплохо, родились дети. Петя, Танин муж, был мастер – золотые руки, столяр, каких поискать, всегда имел заказы. Ну, а где заказы, - там и расчёт. Водкой, конечно. Будь она проклята, эта «национальная валюта»! Постепенно пристрастился – и совсем пропал, спился; да мало того, что сам, - и жену втянул. Потихоньку да помаленьку – и два алкоголика готовы.
   А год назад Пётр заснул в сугробе по пьянке, да больше и не проснулся, замёрз насмерть. Татьяна после смерти мужа вдруг очнулась, протрезвела, увидела, в какую пропасть летит… Да ненадолго, к сожалению. Теперь она частенько бывала в запоях, и в такие дни пропадала неизвестно где.
   Вот так и вышло, что стала Леся взрослой не по годам. Когда Татьяна исчезала, одна только Леся и была спасением для малышей…
   И сейчас – девочка умело доварила кашу, накормила сестёр. Потом помыла тарелки и занялась нехитрой уборкой. Может, мама через день-два придёт. Явится тихая, трезвая, виноватая, только грязная. Похвалит Лесю, пряча глаза. Молодец, мол, дочка; настоящая помощница… Опора и надежда матери!..
   Закатав рукава, возьмётся мама мыть и чистить в квартире, добудет откуда-то денег (кто их даёт Татьяне, Леся никак не могла понять). Потом будет плакать и клясться, ласкать дочек без меры. В такие дни Леся очень любила маму и бесконечно ей верила. Но проходило самое большее дней пять – и всё начиналось сначала.
   Татьяна время от времени перебивалась скудными случайными заработками. Нанимали её на день-два на самые тяжёлые работы на рынке: подать, принести, убрать… Рассчитывались вечером, прямо на месте. И тут же Татьяна почти всегда покупала себе «радость на разлив» - стакан водки – и сразу выпивала. Приходила домой «весёлая», «в настроении»…
   В школе знали, конечно, о беде несчастных детей, но почему-то никто не вмешивался. Только педагог-организатор, Екатерина Даниловна, попыталась однажды расспросить Лесю, как им живётся, не надо ли помочь. Но девочка почему-то обиделась, отвечала грубо, а потом заявила:
   - Не лезьте, пожалуйста, Екатерина Даниловна, у нас всё хорошо!
   В её голосе учительница явно услышала слёзы и, конечно, поняла, как больно ребёнку обсуждать эту проблему. С тем и отстала…
   Леся часто пропускала занятия, но от неё никогда не требовали ни справок, ни записок. Ну всё ж и так ясно: опять мать в запое, а Леся – за сестричками приглядывает. Какие уж тут знания?
   Худо-бедно девочка заканчивала четвёртый класс, но всё-таки без «двоек». Она была способной, и даже такая скудная учёба – с пятого на десятое – приносила ей пользу. Пришёл май, и настало время проститься с младшей школой и с первой учительницей. Марта Степановна тяжело вздыхала: что будет с девочкой в пятом классе? Там уже не один учитель, да и нагрузка – больше…
   А тем временней в классе вовсю готовили свой «выпускной». Да, пусть пока не такой значительный и пышный, как у старшеклассников, но всё-таки! Что ни говорите, а переход в среднее звено – это тоже событие, и немалое! Дети волновались, учили стихи, репетировали песни и танцы, рисовали большую стенгазету «Прощай, начальная школа!» Леся тоже принимала активное участие, была весела (к счастью, начался очередной период «раскаяния» её мамы). Родители тоже готовились к этому дню, организовывали «сладкий стол».
   До Последнего звонка оставалось всего лишь шесть дней, и Леся, очень ждавшая праздника, каждый день просила Татьяну:
   - Мамочка, не пей!!! Держись, мамочка!
   Татьяна твёрдо обещала, даже обижалась:
   - Леся, я ведь сказала тебе, слово дала! Ты что, не веришь мне, дочка?!
   Верить!!! Во что бы то ни стало – верить!!! Именно этого больше всего хотелось девочке! Ах, если бы на этот раз мамино честное слово и правда таким стало…
   На праздничном концерте Леся должна была исполнить песню про маму (сама напросилась!), и девочка её постоянно напевала дома.
   - Мамочка, ты послушай! – то и дело просила она. – Правда, хорошо у меня получается?
   (Пусть, пусть все послушают! Они все увидят, какая у Леси красивая мама, как девочка её любит! И петь она будет только для своей мамы Тани, а потом при всех подбежит и обнимет её, поцелует!)
   И наступил долгожданный день! Лесина мама была в порядке, и девочка ликовала: наконец-то всё уладилось. Ведь Татьяне удалось сейчас «побить» своеобразный рекорд; она не прикасалась к спиртному полтора месяца. Она красиво причесала дочку, завязала ей пышные банты и гордо сказала:
   - Лесечка, после линейки я приду, вот только девочек в садик отведу.
   (Лесины сестрички начали ходить в садик неделю назад: похлопотала лично директор школы).
   Девочка мчалась на праздник, не чуя под собой ног. И, стоя на торжественной линейке, она всё время чувствовала, как внутри у неё всё поёт и ликует. Она нарочно громко расспрашивала одноклассников, придут ли их родители на концерт, и радостно объявляла каждому:
   - И моя мама придёт!
   Когда линейка закончилась, дети поднялись в актовый зал; «артисты» скрылись за кулисами, а остальные – шумно рассаживались в кресла. До концерта оставалось буквально десять минут, и Леся то и дело выглядывала в зал, пришла ли мама. Но её всё почему-то не было, и девочка начала волноваться. К счастью, в последнюю минуту Татьяна наконец появилась, и Леся, отчаянно выглянув из-за кулис (скоро надо было начинать!), вздохнула с облегчением: вот она, мамочка! В первом ряду, как и договаривались!
   Пора было открывать занавес, и Лесю позвали в хор. Дебютным номером была песня «Учительница первая моя», которую исполняли все вместе, без солиста. А вот вторую – ту самую, про маму – готовили по-другому: запевалой и главным голосом здесь была именно Леся.
   Девочка чинно прошла к микрофону, стоящему отдельно, и номер начался. Ах, как хорошо Леся пела! Она смотрела в зал, прямо на свою маму, и все понимали, для кого она так старается.
   Песня закончилась, и зал дружно зааплодировал. Леся и другие артисты хора побежали в зал к своим мамам, чтобы подарить им всем по цветку (так было задумано). Леся подлетела к своей маме, протянула ей ромашку, наклонилась обнять и… Целуя маму Таню в щёку, девочка ясно услышала знакомый ненавистный запах. Да-да, эти затуманенные глаза, этот неестественный румянец… Татьяна пришла навеселе!!!
   Девочка ткнула ей в руки цветок и бросилась вон из зала. Не пришла она и на «сладкий стол». Ни она, ни её мама. А впрочем, у Татьяны и без того было сегодня отличное настроение, ведь она с утра выпила со старыми приятелями «за дочкин праздник». И потом, придя домой, уже от души «продолжила».
   Не знала она, что в тот момент, когда она заканчивала вторую бутылку, её Леся с недетской твёрдостью решила: жить больше не стоит. Она шагала по загородному шоссе; шла отчаянно, поближе к опасной кромке, не обращая внимания на тревожные гудки проносящихся мимо автомобилей… Шла и примерялась, перед которой из машин выскочить? Чтоб уже навсегда…



                Непроходимая тупица
   Да, Люся Журавлёва была очень глупенькой девочкой, и Елена Борисовна сразу откровенно об этом сказала.
   Девочка пришла в её класс из другой школы, и первое впечатление Елены Борисовны произошло от знакомства с табелем девочки за третий класс: оценки – слабее некуда; лишь по рисованию – высокий балл. Поведение, правда, хорошее; чувствовалось, что девочка спокойная, послушная и воспитанная. Ну и то хорошо! – такому ребёнку поставишь положительные оценки уже за одно то, что он ни единой нервной клетки учителю не испортит.
   А так – тупенькая девочка, что и говорить. С первых уроков стало ясно, что Люся соображает очень туго. Особенно раздражала учительницу полная Люсина неспособность к математике. То есть полнейшая, даже какая-то патологическая!!! Мучение, а не ребёнок!
   Были, конечно, в классе и другие дети, до которых долго доходило, но Люся, как едко заметила Елена Борисовна, была «вне конкурса».
   Нет, домашние задания по математике девочка выполняла хорошо, но учительница понимала, что это – результат усилий (и, видно, немалых) Люсиной мамы. Вообще Люся Журавлёва вела себя всегда на уроках пассивно, почти всё время глядя в окно и совсем, кажется, не слушая Елену Борисовну. Пришлось пересадить девочку на другой ряд, но и это не помогло: глаза Люси упорно следили за облаками в окне, а совсем не за ходом урока.
   - Журавлёва!!! – часто «закипала» Елена Борисовна. – А дома ты тоже постоянно в окно пялишься?
   - Да, - просто отвечала Люся. Она, тупица, даже не обижалась на замечания.
   И лишь на уроках рисования девочка преображалась неузнаваемо! Этот предмет (к невыразимой гордости директора школы) вёл настоящий художник. Так благоприятно сложились обстоятельства, что в школе работала художественная студия, и её руководитель – известный в городе человек, очень интересный мастер – согласился взять ещё и «часы» рисования в некоторых классах. И с тех пор все первые места, грамоты и призы по ИЗО уверенным потоком устремились в эту школу.
   И Трофим Вячеславович (так звали художника) Люсю тоже сразу заметил и выделил, но, к изумлению Елены Борисовны, совсем не так, как она.
   - Знаете ли вы, Елена Борисовна, - спросил он как-то, - что Журавлёва в своём роде уникальный ребёнок?
   - Знаю, - хмыкнула учительница. – Я в её уникальной тупости каждый день убеждаюсь.
   - Вы меня не поняли, - удивился художник. – Это очень талантливая девочка; я бы даже не побоялся сказать, что гениальная. Вот посмотрите!
   И он протянул Елене Борисовне несколько больших листов бумаги. Она вежливо их просмотрела, но ничего «такого» не заметила: обыкновенная детская мазня.
   - Вы не заметили! – понял Трофим Вячеславович. – Ничего, я объясню. Взгляните, пожалуйста, на цветовую гамму: девочка «видит» то, что не каждому зрелому мастеру удаётся!
   Он увлёкся и долго, расхваливая рисунки Люси, сыпал терминами.
   Елена Борисовна мгновенно утомилась и слушала только из вежливости. Да-да, у всех талантливых людей… как бы это помягче сказать… не все дома. И в этом смысле Журавлёву легко можно было назвать даже гением. Учительница невольно улыбнулась этой своей мысли, а Трофим Вячеславович обрадовался:
   - Наконец-то я вас убедил, Елена Борисовна. Значит, могу попросить: вы, пожалуйста, будьте с Люсей помягче… Понимаете, она как бы живёт в другом измерении! Знаете, я даже думаю, - голос художника зазвучал патетически, - что мы с вами ещё будем гордиться тем, что соприкоснулись с этой судьбой!
   «Эх, куда хватил! – внутренне скривилась Елена Борисовна. – Блажен, кто верует. А я про Журавлёву точно знаю: дура дурой, и больше ничего!»
   Они вежливо кивнули друг другу и разошлись по своим делам. Елена Борисовна – как раз на урок математики.
   …И снова Журавлёва была тупа и пассивна, опять бесконечно смотрела в окно.
   «Зато как «гениально» смотрит!!!» - едко думала учительница. «Взять бы этого «Карла Брюллова» да заставить растолковать Журавлёвой, как умножить два на два! Сразу бы по-другому запел, мастер кисти!»
   Но однажды (из таких «однажды» и состоит вся наша жизнь) Елена Борисовна серьёзно занемогла, и пришлось лечь в больницу. Отсутствие затянулось на два долгих месяца, и учительница не на шутку переживала, как там её класс, кто заменяет, какое отставание? Она часто звонила своей подруге (коллеге по школе), и та Елену Борисовну успокаивала. Говорила, что дела идут хорошо, потому что класс временно дали студентке, пришедшей на практику в младшее звено.
   - Толковая девушка! – уверяла коллега. – Я посетила несколько уроков по просьбе завуча и могу сказать, что из неё будет приличный специалист, уже сейчас видно. Старательная, ответственная… И дети любят!
   Ну и хорошо; чего ж ещё желать? И действительно, когда Елена Борисовна вернулась на работу, она и сама убедилась, что переживать нечего. Всё, что положено по программе, было пройдено; тетради проверены, контрольные прошли. Не зря Майя Михайловна (студентка) получила за практику «отлично».
   Правда, с ней самой Елене Борисовне встретиться так и не удалось, они разминулись буквально на один день. Но зато ей всё рассказали дети: и как они полюбили Майю Михайловну (сердце Елены Борисовны кольнула ревность), и какая она добрая и красивая, и как интересно объясняет…
   Елена Борисовна придирчиво просмотрела классный журнал. Оценки, которые выставила практикантка, почти ничем не отличались от тех, которые ставила детям сама Елена Борисовна. Хорошо.
   Но тут взгляд учительницы наткнулся на нечто невообразимое: у Журавлёвой по математике (?!) стояли оценки не хуже, чем у твёрдых хорошистов!!! Это ещё что за фантастика?! Елена Борисовна, лихорадочно роясь в пачке контрольных, отыскала тетрадь Журавлёвой. Решено верно!.. Странно. Очень странно…
   Ладно! Завтра с утра – первый урок математики. И загадки исчезнут сами собой. (Может, Люся просто списала контрольную?.. Ну нет, уж чего-чего, а этого Журавлёва никогда не делала).
   Наступило завтра, и Елена Борисовна на первом же уроке, с самого начала, дала маленькую самостоятельную работу, буквально на пятнадцать минут: по одной задачке – каждому (по карточкам; задачи у всех разные).
   - Хочу, ребятки, посмотреть, чему вас научила Майя Михайловна. Смотрите же, не подведите её!
   Дети, сопя, с готовностью ринулись решать свои задачи. Склонилась над тетрадкой и Люся. Надо же, пишет что-то… Интересно!
   Елена Борисовна тихонько прошлась по классу туда-сюда и остановилась наконец за спиной Журавлёвой. Ну вот!!! Она так и знала!!! Люся просто рисует, и больше ничего!!!
   - Что ты делаешь?! – заорала учительница так, что весь класс вздрогнул.
   - Я?.. – испугалась девочка. – Я задачу рисую. Мне Майя Михайловна разрешала…
   - Что?! – изумлению Елены Борисовны не было предела. – Что?! – повторила она, не веря своим ушам.
   - Рисую условие… - шептала Люся со слезами на глазах. – Мне так легче, я сразу пойму, как надо решить!..
   - Ладно. Решишь – покажешь! – отрубила Елена Борисовна и прошагала к своему месту.
   - А вы что застыли?! – рявкнула она на детей. – Пишем!
   Все снова склонились над тетрадями.
   …Когда время вышло, Елена Борисовна первым делом взяла тетрадь у Люси. Решено было правильно…
   - Ну хорошо, - сказала учительница. – А покажи-ка мне, что ты рисовала. И зачем?..
   Люся протянула ей черновик:
   - Вот, смотрите. Это одна труба, она тонкая, поэтому из неё воды вытекает меньше, чем из второй, толстой… Вот она, синяя. А вот бассейн…
   (Девочка говорила, а Елена Борисовна смотрела на рисунок: нелепость какая-то… Трубы цветные, вода розовая… Бред. Но решено ведь правильно! И что сказать?..)
   - Ладно, всё ясно, - остановила Люсю учительница. – Я поставлю хорошую оценку. Но в следующий раз, Журавлёва, решай без всяких рисунков, поняла? Я тебе не Трофим Вячеславович. Договорились?
   - Договорились, - потерянно кивнула девочка, краснея.
   …И всё пошло как прежде. У тупицы Люси снова возникли её привычные оценки, и Елена Борисовна лишний раз убедилась: нет, не способна Журавлёва соображать, и не говорите!

      

                Милосерднее, ещё милосерднее!..
   Сегодня с утра у Тамары Семёновны было прекрасное настроение: наконец-то у неё снова появилось дело. И снова все увидят, какая она удивительная женщина. Сколько в ней добра и милосердия!
   Значит, так: сначала надо до конца выяснить обстановку, одинок ли умирающий. Если нет – это не очень хорошо; знает она этих одиноких. Умрёт – и какая благодарность?..
   Другое дело, если есть родственники. У этого, слава Богу, были.
   Тамара Семёновна ходила к умирающим «читать». Так уж получилось, что люди верующие хотели «отходить» в лучший мир, примирившись с Богом, и для этого дела – такие, как Тамара Семёновна, были просто клад.
   Тамара Семёновна не зря любила себя. Было за что, было! Часто, думая о широте своей души, она умилялась до слёз. Ведь не жалея времени помогала людям! И это несмотря на то, что была уже очень даже немолода; давно «стукнуло» семьдесят.
   Она пела в церковном хоре, и вообще – была истовой верующей, фанатично посещающей церковь. Правда, так было не всегда, а лишь последние пять лет; но разве это важно? Главное – нашла она себя, своё призвание. И недаром именно её чаще всего и приглашали. Знали: уж кто-кто, а Тамара Семёновна ни денёчка не пропустит, ни странички не сократит. Отчитает, как положено.
   Давным-давно, ещё до пенсии, Тамара Семёновна работала на почте. Уставала, конечно; но всегда считалась работницей добросовестной и безотказной. Так шли годы, а потом – постарела, ушла на «заслуженный отдых», да и заскучала без дела. К тому же – умер муж; а детей у них никогда не было, и никаких внуков – значит, тоже. Вот и потянулась Тамара Семёновна к старушкам на скамеечку; от них прознала про церковный хор и – пожалуйста! Так и к вере постепенно пристрастилась.
   Тамара Семёновна теперь страстно презирала всех «нечистых», гневно выступала против тех, кто не соблюдал посты, ну и вообще…
   - Бог-то всё-о-о-о видит! – любила она вещать жадно внимавшим скамеечницам. – Будут гореть в геене огненной, голубчики!!! Дайте срок!!!
   Самой ей гореть, конечно, не придётся. Уж такая истовость жила в её сердце, такая святость! Не все, правда, это понимали.
   Вот, например, дворничиха Елизавета (Лизка-Чушка, как звали её во дворе; уж очень неряшлива была) всерьёз разругалась с Тамарой Семёновной. Лизка тогда была выпивши, что с неё взять? Но Тамара Семёновна хорошо запомнила, что Чушка вопила, и не собиралась её прощать.
   Вы только подумайте: Лизка заявила, что у Тамары Семёновны – не доброта, а показуха одна!!! Все тогда возмутились, все пять старух, которые сидели у подъезда. Кто ж тогда и добрый, если не Тамарочка?! Так Лизке хором и ответили, а она опять своё:
   - Да вы глазки-то разуйте, соседки дорогие! Тамара – если кому-нибудь что доброе и сделает, так потом триста раз напомнит, какая она хорошая!!! Любит просто, чтоб её хвалили!
   Потом икнула и напоследок громко выкрикнула:
   - А настоящей доброты в ней – как в бревне молока!
   Конечно, возненавидела Тамара Семёновна эту неряху. Ей ли, алкоголичке, судить о Тамарином милосердии?! Да она за всю свою поганую жизнь того не сделает, что Тамара Семёновна за неделю совершает!
   Тамара Семёновна продолжала и после Чушкиного скандала оставаться такой же возвышенной, но дворничиху больше в упор не видела, даже не здоровалась. Правда, и та тоже: отворачивалась всякий раз, завидя Тамару, а потом долго смотрела ей вслед нехорошими глазами.
   …Итак, умирающий. К Тамаре Семёновне вчера подошли чуть ли не с поклоном, и она, конечно, согласилась. Побежали дни работы, но больной был совсем плох, и, не успела Тамара войти во вкус настоящего чтения, как он уже и умер. Не почувствовала Тамара настоящего удовлетворения и красоты своей жертвенности, хотя, конечно, родным покойного подробно, умиляясь, рассказывала, как ей, такой немолодой, тяжело было целых шесть дней преодолевать лестничные пролёты («Шестой этаж, милые! Я ж не девочка!..»); как нелегко было читать над «болящим», который почти всегда громко стонал…
   А один раз даже (правда, этого Тамара никому не рассказывала) замахнулся на неё слабой рукой и, задыхаясь, прошептал:
   - Уйди, ради Христа!.. Дай умереть спокойно! Душно с тобой…
   Потом он потерял сознание, и уже не мешал Тамаре Семёновне исполнять свой долг. Родственникам она ничего не сказала, а, наоборот, когда больной умер, все без исключения узнали, что умирающий со слезами на глазах благословил Тамару Семёновну и сказал ей:
   - Святая ты душа, Тамара!
   И, хоть покойник уже не мог ни подтвердить, ни опровергнуть это событие, слова Тамары Семёновны ни у кого сомнения не вызвали. И как хорошо было после, спустя и девять дней, и сорок, как бы невзначай попадаться на глаза родным и умильно рассказывать:
   - Ой, а мне-то сегодня покойничек ваш снова снился, упокой Господь его душу! Всё благодарил. Мне уж и неловко; я ж ничего особенного и не сделала. По-христиански отнеслась, и всё. Так поступил бы всякий…
   И уж, конечно, родные снова начинали рассыпаться в благодарностях.
   Тамара Семёновна не знала, конечно, что о ней потом они же и говорили:
   - Ну до чего надоела!!! Денег, что ли, мало ей дали, так не знает, как намекнуть, чтоб добавили?..
   И сокрушались:
   - Лучше б и не просили, чтоб ей провалиться! Замучила своим «милосердием»!   



                Три свободных дня
   Наконец-то сумка была собрана, и все присели на дорожку. Помолчали, как положено, вздохнули, - каждый о своём – и с Богом!
   Павлик помог маме спуститься вниз, усадил в такси, и, когда машина тронулась, ринулся на свой третий этаж через две ступеньки.
   - Всё, Натка!!! Уехала!!!
   Наташа тяжело вздохнула:
   - Уехала – вернётся…
   Павлик срочно обиделся:
   - Натуся, ну сколько можно, а?.. Вот такая она, ничего не поделаешь. Но ведь она – моя мама…
   - А ты, Пашенька, маменькин сынок! – горько усмехнулась женщина. – Лет тебе сколько, хоть помнишь? Сорок три!
   - Натуся, Натуся! – взмолился муж. – Давай не портить эти дни!!!
   - Давай, - вздохнула Наташа. – Приедет – сама испортит…
   Она прошла на кухню и занялась обычной уборкой. Работалось легко, вдохновенно, Наташа даже тихонько замурлыкала: «Три счастливых дня было у меня…» Удивилась: «Пою?!»
   Она любила попеть – так, для себя! – имела хороший голос, но при свекрови этого было нельзя: у той сразу начинала болеть голова. И постепенно Наташина привычка напевать, когда она работала по дому, исчезла.
   Но вот, оказывается, не навсегда. Сегодня, сейчас, - никто не мог оборвать, прикрикнуть… Наташа рассмеялась и затянула погромче:
   - Частица-а-а чёрта в нас!!! – и даже слегка сплясала.
   На кухню сразу заглянул лохматый заспанный Валька:
   - Ма, ты чего? Разбудила меня…
   - Вставай, лежебока! – весело крикнула женщина. – Будем праздновать свободу!
   - Что, уже?! – окончательно проснулся Валька. – Укатила? Или на своей метле умчалась?
   - Валька! – притворно-гневно нахмурилась женщина и погрозила ему пальцем. – Не надо так о бабушке!
   - Ой, мамулик! Чем дольше она отсутствует, тем лучше я буду о ней отзываться! Клянусь! – он приложил ладонь к сердцу.
   - Хватит, клоун! Иди умывайся.
   - Иду, иду, иду! – запел и Валька. – И тоже подхватил: «Три счастливых дня было у меня!». Ускакал в ванную, и оттуда продолжал раздаваться его довольный бас.
   «Здоровенный какой вымахал! – подумала женщина. – Пятнадцать лет, а такой телеграфный столб. Хоть бы уже расти перестал!..»
   Она быстро замешала тесто на блины и ловко принялась их печь. Да, сегодня – а ещё и завтра, и послезавтра! – ей не придётся выслушивать, какая она неумёха и неряха. Что интересно – весь дом, его чистота и порядок – держались исключительно на Наталье, но не было и дня, чтоб свекровь ей не выговорила, что она ничего толком не умеет и не успевает.
   Разменяться бы, разъехаться!!! Это была заветная мечта Натальи. Но свекровь об этом и слышать не хотела, и стоило намекнуть – дело заканчивалось скандалом и валерьянкой. А как было бы отлично!!! Четырёхкомнатную эту «галерею» разменять бы на две! Наталья была согласна переехать даже в однокомнатную (или в «полукомнатную», как она говорила), даже в коммуналку, лишь бы подальше отсюда…
   Но – невозможно. Квартира частная, все документы – на свекровь.
   - Я хочу дожить в СВОЁМ доме!!! – этот железный аргумент стоял в списке таких же бетонных постулатов под номером «один».
   Квартира, конечно, была шикарная, что и говорить. В центре; улучшенной планировки; огромные комнаты. А главное – кухня! – мечта любой хозяйки, была такой необъятной, что её иначе, как «наша столовая», тут и не называли.
   Муж свекрови, знаменитый художник, умер много лет назад, оставив вот эти хоромы в наследство жене и сыну. Вот тогда-то Аделаида Максимовна и решила, что Павлуше пора жениться. До этого – была категорически против, и великовозрастный сыночек (ему на тот момент «стукнуло» двадцать восемь) маялся один, ни с кем не встречаясь и ни за кем (упаси Боже!) не ухаживая. Какие планы строила Аделаида Максимовна насчёт его жизни, было неизвестно, и, если бы не смерть мужа, очень может быть, что оставался бы сыночек холостяком до скончания века.
   А тут вдруг, похоронив супруга, Аделаида Максимовна очнулась и даже накричала на сына:
   - Что ты себе думаешь, балбес?! Без внуков хочешь меня оставить?! Немедленно женись, я сказала!
   У-ди-ви-тель-но!.. Но Павлик спорить не стал, потому что уж очень обрадовался.
   Он работал в коллективе, где женщин было мало, и, памятуя характер матери, не очень к ним присматривался. А тут – появилась у них новенькая, двадцатилетняя Наташа, и сразу запала ему в душу. Давно ничего подобного Павел не испытывал; только в школе – была у него, как положено почти всем, первая любовь. Но это – так, одни воспоминания…
   Павел запомнил твёрдо, как зыркнула на него мама, когда однажды случайно увидела, что он несёт портфель девочки (провожал до дому). Этого было достаточно. Мамины взгляды Павлик научен был читать ещё с младенчества, и Аделаиде Максимовне даже не пришлось ничего говорить. Больше к девочке Павлик и близко не подходил, хотя, конечно, тайком вздыхал и даже писал стихи. Плохонькие, слабые, но полные хорошей, чистой тоски… Недавно вот наткнулся, перечитал, - и так вдруг жаль стало чего-то, так жаль!.. Чуть не завыл. Но – дело прошлое.
   Так вот, приглянулась ему Наташа, и всё тут! И не ему одному, как выяснилось. Миленькая, вся такая солнечная, светлая, она излучала столько добра и радости, что невозможно было не улыбаться, глядя на неё. И не сказать было, что красавица-раскрасавица, нет! Девушка как девушка; из таких, о которых говорят: «Все молодые - красивые», но до чего тянула она к себе! Как солнышко! Просто хотелось быть рядом и греться, греться…
   Павел влюбился без памяти. А тут как раз мама: «Давай женись!!!» Вот сыночек ей всё и сказал; очень кстати пришлось.
   Аделаида Максимовна сделала озабоченное лицо, долго выспрашивала: кто? что? откуда? Глядя на неё, Павел подумал: точно вот с таким же выражением она недавно ковёр покупала. Замучила продавщицу! Потребовала сертификат какой-то и полтора часа его изучала, цепляясь вслух к каждой запятой. Павел видел: ещё немножко, и несчастная продавщица просто от души «пошлёт» Аделаиду Максимовну. Пусть после этого хоть увольняют!!!
   Но, к счастью, мама наконец купила этот ковёр, и продавщице осталось «послать» её только мысленно, что она и сделала, судя по движению губ (которое заметил Павлик). Вот так и теперь. Хорошо, что Наташа не слышит, как её тут Павел мамочке расписывает. Того и гляди, опять сертификат затребует.
   Что интересно, Павел был почти прав: если бы на невест давались подобные документы, уж будьте уверены, Аделаида Максимовна их бы посмотрела. К сожалению, таких бумаг ещё не придумали, но мама решила лучше:
   - Вот что! Пригласи её на завтра к ужину. Потом я решу.
   Павлик пропустил мимо ушей «Потом я решу» (то есть, он, конечно, слышал, но не придал значения), а вот «пригласи к ужину» - это был шанс. Павлик уже вовсю ухаживал за девушкой и добился некоторой благосклонности, поэтому такое предложение – было очень к месту и вовремя.
   - Наташенька, разреши, я тебя с мамой познакомлю?..
   Ну скажите, какой девушке это не понравится?! Значит, у влюблённого – серьёзные намерения, а не так себе что-то. И Наташа, которой Павлик нравился (вежливый, интеллигентный, робко и трогательно ищет её взаимности), согласилась. Конечно, пока что об особенностях знакомства с Аделаидой Максимовной (лично!) она и не подозревала…
   Встреча прошла гладко, содержательно, и обе «стороны» сделали свои выводы. Наташа подумала, что у Павлика неплохая мама: образованная, серьёзная и сдержанная. Что говорить, Аделаида Максимовна всегда умела произвести то впечатление, которое ей было нужно.
   И будущая свекровь рассудила примерно так: Наташа – это, в общем-то, приемлемый вариант. Самый главный «плюс» (кстати, Павел очень боялся, что это – основной «минус») – это то, что девушку можно сделать зависимой. Будет всю жизнь благодарить, ноги мыть и воду пить! Наташа жила у своей тётки лет с восьми, с того самого страшного дня, когда умерла её мама, совсем молодая женщина. Что поделаешь, болезнь не выбирает… Отец горевал недолго, быстро женился и уехал куда-то очень далеко. Наташа больше о нём и не слышала никогда; а девочку взяла к себе в семью мамина сестра, у которой и без Наташи было трое собственных дочерей.
   Нет, тётя Лиза была вовсе неплохой и даже любила племянницу! Но Наташа всегда чувствовала себя лишней и мечтала поскорее вырасти. Вот и выросла… Тётка только и мечтала о том, чтобы сбыть наконец девушку с рук, а тут – Павлик… Совет да любовь!!! И пусть поскорее переедет к мужу. Тёткин супруг тоже этого хотел, конечно, и они в два голоса, когда Наташа захотела поделиться, насоветовали ей полные закрома счастья и любви.
   А Аделаида Максимовна ясно поняла, что Наташе, в общем-то, некуда деваться. Пусть Павлик женится, и Наташа, придя сюда, не сможет не оценить, ЧТО для неё сделали. Ну-ка, у кого из её подружек такие условия?!
   Итак, Аделаида Максимовна «решила вопрос» положительно, и Павлик воспарил. Теперь он мог любить открыто! Более того, Аделаида Максимовна ему начала даже помогать: постоянно требовала подарить Наташе то одно, то другое; сама покупала цветы и заставляла сына их дарить девушке. Золото, а не мама!!!
   - Мамочка, может, пора уже и предложение делать? – спросил однажды Павлик (они встречались «как следует» больше трёх месяцев).
   - Хорошо, сыночек, что ты об этом заговорил, - Аделаида Максимовна внимательно посмотрела парню в глаза. – Единственное, что я попрошу… - она замялась. – Сделай это для матери, дорогой. Больше ничего не хочу.
   - Сделаю, мама. Только скажи, что? – Павлик был на седьмом небе.
   - Ты только пойми меня правильно, - решительно, но как-то напряжённо сказала она.
   У Павлика упало сердце: что она имеет в виду?.. Что задумала?
   Но Аделаида Максимовна успокоила сына: ничего невыполнимого она не потребует, не надо так переживать! А только пустяк…
   - Мама, говори наконец! – взмолился он.
   И Аделаида Максимовна объяснила. Действительно, ничего «такого». Она просто хочет некоторых гарантий, на которые, в общем-то, имеет право. Короче говоря, Наташа ДОЛЖНА сначала забеременеть. Вот и всё! А потом – кольца и «горько».
   - Пойми, Пашенька! – восклицала мама. – Я хочу убедиться, что у вас будут дети. А вдруг, не дай Бог, Наташа неспособна их иметь, а?! Представь: я её тут пропишу, всем обеспечу, а потом – нате вам!!! Зачем тебе такая жена? И не выпишешь потом!
   Павлик согласился. Действительно, что за семья без детей?.. Он, конечно, ничего не сказал девушке об их с мамой «заговоре», но в глубине души решил во что бы то ни стало поступить именно по-маминому.
   Наташа, к тому времени уже привязавшаяся к Павлу, ничего не имела против самых близких отношений с ним. Но где?..
   Помогла, конечно, Аделаида Максимовна. Создала, так сказать, все условия, и не один раз.
   - Твоя мама – это просто клад! – уверенно твердила Наташа любимому. – Понимает всё!!!
   (Наташа чувствовала, что Аделаида Максимовна нарочно оставляет их наедине).
   - Скажи, Паша, - расспрашивала его девушка, - наверное, твоя мама знает, что такое настоящая любовь и страсть, раз так нам потакает? Она что, безумно любила твоего отца, да?..
   Павел, конечно, сказал, что Наташа угадала. (На самом деле он не очень хорошо разбирался в отношениях между родителями; знал только, что папа женился уже «в возрасте», имея разницу с мамой чуть ли не в двадцать лет. Знал и видел, что мама, выйдя за отца, ни дня нигде не работала; сидела дома и «вела хозяйство», как она говорила. И ещё – помнил давний-давний скандал между родителями, в результате которого отец «переписал» на маму немалые ценности, хранящиеся в доме. И саму квартиру – тоже. Вот и всё).
   Но опять же: не любил бы – не переписал, правда? Значит, действительно, их связывало большое и красивое чувство. Аделаида Максимовна в молодости была – куколка! Это сейчас она обрюзгла, подурнела… Да дело, в общем-то, и не в возрасте, а в выражении лица, что ли… Общий подтекст этого был таков: «Нет мне цены!» И это отталкивало, если честно.
   …Итак, влюблённые блаженствовали. Наташе очень нравилось, что Павел постоянно говорил ей, как ему хочется ребёнка. Прекрасный человек! А любит как… Почему же только он молчит о свадьбе? Она однажды решилась и всё-таки спросила его об этом.
   - Обязательно! Обязательно!!! – воскликнул он патетически. – У нас дома небольшая проблема, Наташенька. Как только решим – сразу свадьба!
   Наташа верила. Тем более, что сама Аделаида Максимовна тоже ей сказала:
   - Надеюсь, Наташенька, всё будет как надо, и вы скоро поженитесь.
   И скоро Наташа, краснея от удовольствия, шепнула Павлу, что, кажется, «скоро будет ребёнок»!
   - Да?!! – он завопил так, что большая хрустальная люстра тонко звякнула ему в ответ. – Наташенька, немедленно принеси мне справку, что это так! Завтра же!!!
   - Зачем?.. – растерялась девушка.
   Павел чуть не ляпнул: «А для мамы!» Но вовремя сдержался.
   - Понимаешь… Хочу это прочитать!!! Ну сделай, любимая!
   Наташа, конечно, послушалась. Павел забрал справку («Не хочу с этим расставаться, родная!»)  и немедленно предъявил матери.
   - Отлично! – спокойно сказала та. – Женись.
   Свадьба была немноголюдная, но весёлая, и молодые тут же стали жить вместе с Аделаидой Максимовной.
   Через пару дней свекровь зазвала Наташу к себе в комнату (она чётко огласила границы) «поговорить». И вот тут Наташа и поняла, насколько неправильно всё себе представляла. Дура оптимистическая, идеалистка!..
   Аделаида Максимовна первым делом спросила, понимает ли Наташа, насколько велика должна быть её благодарность? Как это – за что?! А вот хотя бы за то, что на таких легкодоступных редко женятся, а Павлик поступил благородно!
   - Как?! – не поверила своим ушам молодая жена. – Да вы же сами…
   - Что «я сама»? – ледяным тоном спросила Аделаида Максимовна.
   - Ну… не возражали, что мы с Павликом…
   - Милая моя, я не возражала против любви, а не против разврата! Надеюсь, ты улавливаешь разницу?!
   Что было ответить?.. И действительно, Наташа почувствовала себя виноватой. «Тише воды и ниже травы!!!» - приказала свекровь. У девушки и так был характер – покладистый, а нрав – добрый, и уж если так…
   Умна, ох и умна была мама у Павлика! «Абсолютная монархия», - так грустно шутила теперь Наташа. А куда денешься? – обратно к тётке? С ребёнком? То-то…
   Шли годы. Наташа притерпелась. («Привыкла к своей тюрьме…»). Она успевала всегда и всё, и бесконечно должна была «быть благодарной» и «помнить своё место». То, что Павлик оказался тряпкой и типичным маменькиным сынком, сначала поражало, потом раздражало, а со временем – стало будничным. Наташа привыкла к этому, как к уродству, которое от ежедневного мелькания перестаёт потрясать.
   Любовь?.. Она как бы сморщилась, ссохлась и постепенно – отпала. Один только сын – Валечка, Валёчек! – был настоящим счастьем, ради которого, в общем-то, и стоило всё терпеть.
   «Ну и потом: не вечная же она!..» - Наташа иногда брезгливо ловила себя на этой неприличной мысли.
   Не вечная, конечно, но бабулька крепкая. И, судя по всему, жить она собиралась долго и так же властвуя. Нет, нет!.. Как в том анекдоте: «Не дождётесь!»
   Валька тоже бабушку не любил. Но, в отличие от Наташи, не умел этого скрывать. С самого детства он не чувствовал от бабушки ни любви, ни нежности. Нет, это не мама! Ребёнок инстинктивно понимал, что бабушка – недобрая, и сторонился её.
   - Ишь, волчонок растёт! – шипела Аделаида Максимовна. И тут же привычно накидывалась на невестку:
   - А всё ты-ы-ы!!!
   Наташа у неё была всегда и во всём виновата. А когда невестка однажды робко намекнула на размен квартиры («Мама, может, так будет лучше?.. Я никак не могу сделать, чтоб вам понравилось…»), получила такой «гром с молнией»! Неблагодарная!!!
   - Что-о-о? Вот как, значит, ты: лучшие годы заставила меня угробить на тебя и твоего ребёнка, а теперь?! Значит, болей, мама, и умирай поскорей, да?! Сына у меня хочешь отнять?!
   И театрально зарыдала, звонко и без слёз, на одном крике:
   - Пашенька-а-а!!! Ты слышишь?! – «Пашенька» услышал и прибежал. Больше о размене Наташа даже не заикалась, зареклась навсегда.
   Подрастающий Валька всё больше и больше отдалялся от бабушки, и теперь принимал на себя часть вины. «Во всём» была виновата уже не только Наташа, но и «её отродье».
   - Не наша кровь!!! -  хмурилась свекровь. – Уж не нагуляла ли ты его? Признайся!
   Наташа всегда отмалчивалась. Доказывать что-либо маме было бесполезно. Что такое невестка? – чужой человек. Вот если бы Павел имел свой голос!
   Но это – уже из области фантастики. Он тоже, если Наташа ему жаловалась тихонько, заводил «песню» о «лучших годах», которые мамочка на них потратила. Хотя ни разу – ни разочка! – не посидела с Валькой, никогда с ним не погуляла…
   - Это ВАШ ребёнок!!! – отрезала она Наташе раз и навсегда, когда она вернулась из роддома.
   Валька даже «бабушкой» её так и не называл. Аделаида Максимовна категорически запрещала, и мальчик привык. Она собиралась молодиться, наверное, до смерти, и для внука жёстко было установлено: бабушку называть только «Аделаида» и никак иначе!
   Наташа тоже называла её лишь по имени, но, в отличие от Вальки, добавляла ещё и отчество и обращалась на «Вы». Она одно время хотела начать называть свекровь «мамой», но так и не смогла. Но Аделаиду Максимовну, похоже, это никак не огорчало, потому что ни о каких отношениях матери-дочери у них не могло быть и речи. Да и зачем?
   - Ей протяни руку – она до локтя оттяпает, - спокойно вещала она всем своим знакомым. И они были уверены: невестка у Аделаиды – не приведи Господи. Не повезло женщине. Бедная вдова…
   Редко, очень резко бывало, что Аделаида Максимовна куда-нибудь уезжала. Она очень не любила покидать свой дом. И эти три дня – такое исключение! Так получилось, что у Аделаиды умерла дальняя родственница (похоже, что они и не виделись никогда), но вот позвонили добрые люди, сообщили… Главное, что от покойницы оставался дом в деревне; вроде как Аделаида – единственная, кому он мог достаться
   Свекровь быстренько «изучила вопрос»; кому надо, позвонила, приготовила нужные документы – и вот, пожалуйста, выехала «за своим, кровным»! Ничего, что опоздала на похороны (она не очень и торопилась); покойнице от этого ни жарко, ни холодно.
   Итак, Аделаида Максимовна уехала. Её отсутствие совпало с последними днями отпуска и Наташи, и Павла. Первый день они недоверчиво бродили по квартире, натыкаясь друг на друга, но к вечеру освоились, повеселели. А за ужином вдруг ни с того ни с сего решили открыть бутылку вина, посидели по-хорошему, посмеялись…
   Даже Валька, обычно уединявшийся у себя в комнате с книгами, не выдержал и прибежал на их голоса:
   - Предки, у вас праздник, что ли? Позвольте разделить радость!
   Они болтали и шутили до глубокой ночи, а ведь впереди было ещё целых два дня! Два дня полного, настоящего счастья!
   Наутро, за завтраком, Наталья вдруг сказала:
   - Паша, послушай! Может, хоть теперь удастся нам пожить отдельно?..
   - Как ты себе это представляешь? – вскинул брови муж.
   - Очень просто! Поговори с мамой. Ведь ей сейчас дом достанется. Давай туда переедем…
   - В деревню?! Натаха, ты что, не выспалась? А как с работой?
   - Да-да, я не подумала… Тогда, может, - заторопилась женщина, - уговорим её продать дом, а на те деньги – купить нам маленькую квартирку. Совсем маленькую, можно на окраине. А?..
   - Знаешь, я уж и сам… - признался Павел.
   - Павлик, дорогой! – жена тяжело вздохнула. – Сделай что-нибудь!!!
   В её голосе зазвенели слёзы, и Павлу вдруг стало так невыносимо её жаль!.. Ведь плохо ей тут, плохо. А он…
   - Наташенька, - он подошёл к жене, ласково приобнял её и погладил по щеке.
   Этот давно забытый жест вдруг произвёл неожиданное действие: Наташа бурно, истерически разрыдалась, упав на грудь мужа.
   - Ну что ты, что ты… - шептал он растроганно и ласково. – Я обещаю… Натуся, слышишь?..
   Он ещё долго успокаивал её, строил планы, в которые сам почти верил… Порешили так: как только вернётся мама, Павел поставит вопрос ребром.
   - Мужчина я или нет, в конце концов?! – он окончательно осмелел.
   Третий день пролетел почти незаметно, хотя Павел (было видно!) начал отчаянно волноваться. Он был похож на большого, но чрезмерно трусливого пса, которого вдруг случайно отлучили от цепи. Бродил по квартире, поглядывая в окна; растерянно перекладывал вещи с места на место. Наташе стало его жаль. Она понимала, что сейчас переживает муж. Знала, как это невыносимо трудно ему; ему – который никогда даже не пытался возразить Аделаиде Максимовне, не то что… Но женщина всё-таки верила, что Павел решится. Эти три дня не прошли для него даром; он вдруг что-то увидел, стал немножко другим.
   «Да, - думала она, кажется, он сможет».
   Три дня, всего три дня… Целых три дня! Павел вдруг понял, как много он потерял в жизни, и в то же время ощутил, что многое – впереди! Права Наташка: надо только стать мужиком. Хоть раз в жизни.
   Маму ожидали к вечеру. Встречать себя она не велела («Не знаю, каким поездом вернусь!»), но все чувствовали: вот-вот. И, действительно, в восемь часов вечера открылась дверь и появилась Аделаида Максимовна. Конечно, как всегда, чем-то недовольная.
   - Устала с дороги, - шепнул Павел Наташе. – Собери-ка быстренько на стол. Пусть придёт в себя, выспится… Завтра поговорим!
   Он суетился вокруг мамы, активно изображая радость и угодливо ей поддакивая.
   «Не сможет!» - обречённо подумала Наташа. «Тогда я сама! – вдруг зло решила она. – Чего мне терять?!»
   Ночью супруги почти не спали, ворочаясь и вздыхая, каждый – о том же. А утром, за завтраком, Наташа, посмотрев на покорно молчащего Павлика, вдруг сказала (как в воду ледяную нырнула):
   - Аделаида Максимовна, скажите пожалуйста, вы получили какое-нибудь наследство? Дом?..
   - Нет, - отрезала свекровь. – Зачем мне эта развалюха? К счастью, удалось продать тут же. Конечно, за копейки… Но чтоб больше не ездить туда-сюда! А то – дороже выйдет.
   - И… сколько получили? – Наташа, хоть и трясло её всю, решила довести разговор до конца.
   - Сколько ни получила – все мои! – рассердилась свекровь. – Тебе-то что, я не понимаю?! Сын родной – и тот не спрашивает, а эта!.. – она возмущённо засопела.
   Павлик внимательно разглядывал узоры на скатерти.
   - Мама! – выкрикнула Наташа отчаянно. – Извините, конечно, что назвала вас так, но ведь мы не чужие! Давайте решим что-нибудь, прошу вас! Не может так дальше быть, вы же сами понимаете!!!
   - Павел, - повернулась свекровь к сыну. – Может, ты мне объяснишь, чего вы от меня хотите? Я так понимаю, что без меня вы о чём-то сговорились, не так ли?
   - Аделаида Максимовна, вы правы, - Наташин страх вдруг куда-то пропал, и ей стало почти весело. – Мы сговорились, что будем жить отдельно. Помогите нам купить маленькую квартиру, если не хотите размениваться.
   - Это неслыханно!!! – свекровь уставилась на Наташу во все глаза. – Значит, вы тут без меня мои вдовьи копейки считаете? А я-то думала: слава тебе, Господи, деньги за домишко – прибавка к моей сиротской пенсии; хоть на похороны что-нибудь будет!!!
   Наташе стало противно до тошноты. Свекровь сидела перед ней: холёная, дорого одетая… Никогда себе ни в чём не отказывала, и пенсию наличными даже не получала, а автоматически перечисляла на книжку. Жила, как сыр в масле каталась, и ни разу не спросила детей, может, им помочь?.. Наоборот, в дни зарплаты они оба, как два нашкодивших лентяя, сдавали маме заработанное, а она скрупулёзно сверялась с их «расчётками». Потом хозяйской рукой раскладывала по кучкам: за квартиру, на питание, на хозяйство. Решала, кому и что купить (если надо!), а остальное – прятала, относила в банк на своё имя.
   - Вот умру – спасибо скажете! – обожала повторять она. – Не раз вспомните добрым словом, сколько я накопила!
   Любила она поговорить про «умру», любила… Вот и сейчас: на похороны, оказывается, отложила, сирота казанская.
   - Мама! – вдруг вскрикнул Павел. – Мы так решили. В конце концов, у тебя на сберкнижке – наши деньги, и мы думаем, что…
   Что они думают, он не договорил. Аделаида Максимовна вдруг встала, подскочила к сыну и залепила ему тяжёлую затрещину. Как в детстве!.. Но тогда – это было привычно, а сейчас… Лицо Павла налилось свекольным цветом. Он медленно поднялся.
   «Мужик! – обрадовалась Наташа. – Ну скажи, скажи ей, наконец!»
   …А Павел вдруг пролепетал, нервно комкая ворот своей рубашки:
   - Извини, мамочка… Я сам не знаю, чего это мы!..
   И, затравленно взглянув на Наталью, хрипло выкрикнул:
   - Ну, чего встала?! Убирай посуду! Ишь, обнаглела! В чужом-то доме!..
   Начинался четвёртый день.
   


                Коляд-коляд-коляда
   …Это была отличная мысль! Вот что значит иметь коммерческую жилку! Стасик даже запрыгал от восторга. Итак, надо позвонить мамаше Виталика. Это он возьмёт на себя. Говорят, если хорошо обмотать трубку шерстяным шарфом, - очень изменится голос. Ещё можно зажать нос и дополнительно (для гарантии!) говорить хриплым басом.
   Стоп, спокойно! Он слышал, таких быстро вычисляют… Надо без риска. Может, лучше написать письмо? Гениально! Пусть сам Виталька и напишет, ведь это его идея. Если что – ну не посадят же его! Пожурят немножко, и всё. Разве родная мать его не простит? Вот со Стасиком – другое дело, ему мало не покажется.
   Стасик так всё Виталику и сказал. Тот сморщился недовольно:
   - Нет, давай по телефону, а?..
   Но Стасик настаивал, объяснял, и в конце концов пришлось принять его вариант. Текст сочинили вместе, а потом Виталик его переписал (печатными буквами, левой рукой):
   «Ваш сын похищен. Выкуп – 1000 долларов. Если обратитесь в милицию, заложник будет убит. Деньги принесите на вокзал, в камеру хранения. Ящик №129. Последний срок – среда, 15.00».
   Сегодня был понедельник, мама в отгуле. Значит, так: Виталик домой не вернётся, а в часа три-четыре мамочка его обнаружит письмо в почтовом ящике. Она ещё не очень будет волноваться (уроки в школе заканчивались в 13.30), но некоторое беспокойство ощутит. Спустится за почтой – и всё поймёт.
   - А вдруг она в милицию побежит? Она у тебя нервная? – выпытывал Стасик.
   - Не побежит! – уверенно сказал Виталик. – Она после того случая «ментам» не верит.
   Про «тот случай» знали все: отца Виталика, крупного бизнесмена, два года назад застрелили конкуренты, но сколько вдова ни добивалась правды, виновных так и не нашли. Точнее, их и не искали; и так весь город понимал, чьих рук это дело, но…
   - Вы все с потрохами куплены! – кричала тогда мама Виталика на следователя. Но ничего не помогло. После гибели мужа она продала «дело» (получила кое-какие деньги) и положила их в банк, до лучших времён. И стала жить на зарплату, - нет, не маленькую, а очень даже приличную. Помогла старая подруга, устроив её к себе на фирму.
   Денег хватало (пусть жили не так широко, как раньше), но на двоих – вполне достаточно. Сын – пока школьник – до своего заработка ещё не дорос, но ни в чём ни нуждался. Да, собственно, не так уж много ему и нужно в четырнадцать лет, правда? А дальше – увидим, жизнь и подскажет, и поможет.
   А вот Виталик так не думал. Он считал, что после смерти отца мать стала его обделять. О папе у мальчика сохранились самые приятные воспоминания: путешествия за границу, дорогие (очень дорогие!) подарки… А теперь!.. Виталик чувствовал себя почти нищим!
   Вообще-то, если вспомнить, то так роскошно они жили не всегда, и Виталик знал, как тяжело и трудно отец выстраивал свой «бизнес». Тогда они ютились в маленькой квартирке, а мама работала простой чертёжницей.
   С того времени Виталик запомнил очень ярко, как он любил Новогодние праздники. Это было тем приятнее, что потом (после ёлки и подарков) наступали дни, когда Виталик начинал «сам зарабатывать». Мама этим очень гордилась и не переставала хвастаться всем своим друзьям:
   - Представляете, Виталька «бизнес» нашёл: колядовать ходит! В этом году заработал себе на бадминтон!
   Виталик всегда ходил сам, никого из друзей не брал (придётся делиться!). Он выработал, если можно так сказать, собственный стиль и систему; и даже «знал места», так как на третий-четвёртый год приобрёл уже немалый опыт. Конечно, сейчас этим заниматься было бы неловко (такой «лоб» вымахал!), но когда был малолеткой – милое дело! Он и споёт, он и спляшет! Это выходило у него, курносого и беленького, так симпатично, что однажды подвыпивший хозяин даже прослезился и вынес мальчику крупную купюру. Такие деньги Виталик за целый вечер не зарабатывал!!! Похвастался, конечно, и дома, и в школе. С тех пор получил постоянную кличку: «Колядник». Ну и что, это необидно. Пусть завидуют!
   «Коляд-коляд-коляда!..» - звонко выпевал он. «Дайте, дядьку, пятака!» - это была его любимая припевка. Если хотите, Виталик был своего рода звездой, и в некоторых домах его даже ждали:
   - О-о-о! Наш поздравитель! Ну-ка, что ты нам исполнишь?
   Иногда (редко, правда) приглашали в комнату, угощали за столом. Но этого Виталик не любил. Напоят чаем, скормят кусок торта, - а денег не дадут. Думают, что рассчитались, жадины!
   Поэтому Виталик активно отказывался:
   - Нет-нет, мама будет волноваться. Я обещал, что быстро вернусь!
   И вообще, умел Виталик произвести впечатление хорошего мальчика, умел. Это было выгодно с любой точки зрения.
   Виталик колядовал почти три недели, не пропуская ни одного вечера; ходил, как на службу. А однажды – в четвёртом классе – работал целый месяц, когда это было уже и не очень прилично (праздники давно кончились); но что было делать? – он «недобрал» денег на велосипед, о котором давно мечтал.
   «Стыд глаза не выест!» - повторял он, как заклинание. Услышал эту фразу однажды от кого-то и запомнил. Понравилась!
   Конечно, когда время коляды кончилось, люди подавали неохотно; даже брезгливо, удивляясь нестеснительности мальчика. А одна женщина сказала ему презрительно:
   И не стыдно тебе попрошайничать, деточка?..
   Денег, конечно, не дала. Просто не стала слушать и закрыла дверь. Ну и ничего; зато другие – дали. И появился у Витальки велосипед. Сам заработал! И поддержал народную традицию, кстати.
   А вот на следующий год он получил совсем мало, к тому же заболел гриппом, пропустил «золотые» дни. Конечно, праздничное настроение было испорчено, но Виталик случайно нашёл неплохой выход. Как раз после каникул надо было сдать деньги на будущий ремонт класса (собирали заранее, до лета: так постановил родительский комитет), и Виталик на первом уроке физкультуры попросился выйти на пять минут. В туалет, конечно. А сам вдруг подумал: а что, если зайти в класс?.. Там сейчас никого нет, а вещи – на месте…
   Так и сделал, но задержался совсем недолго, не больше двух минут. А потом, на перемене, когда все вернулись назад, он первым – молодец! – закричал, что у него пропали деньги из портфеля. Другие дети тоже бросились проверять, и оказалось, что пострадал не один Виталик, а ещё четверо учеников.
   Учительница схватилась за голову: растяпа, как же это она не закрыла дверь на ключ?! Мало ли «чужаков» бродит по школе! Теперь придётся из своего кармана отдавать; не собирать же по второму разу! Люди ведь ни при чём…
   Вот так и возместил Виталик убытки, нанесённые «простоем». Да ещё и дома рассказал: вот, мол, бедная учительница! И добрая мама дала деньги на ремонт ещё раз.
   «Главное, надо всё делать с умом», - понял мальчик. Теперь он знал и такой способ «заработка».
   А потом – погиб папа, и деньги на карманные расходы резко пошли на убыль. Но Виталик особо не горевал: «вариант номер два» (так он окрестил мелкое воровство) стал уже привычным источником дохода. Конечно, в школе никто и ни чём не догадывался, да и в своём классе «работал» Виталик редко, от случая к случаю. Говорили, что среди детей завёлся воришка, но на Колядника никто и подумать не мог. Подозревали Стасика Курцова, мальчика из «неблагополучной семьи»; но доказать не могли.
   И вот однажды этот самый Стасик застал Виталика в школьной раздевалке в самый интересный момент: тот как раз «чистил» карманы у первого класса. Виталик испугался, тут же поделился выручкой в обмен на полное молчание, и с тех пор мальчики стали друзьями. Но не то, чтобы друзьями, а просто Стасик сказал:
   - Слышь, Колядник: если не хочешь, чтоб все знали про твои дела, давай работать сообща!
   Виталику сначала такие отношения были противны (он терпеть не мог грязнулю и тупицу Стасика), но постепенно стало ясно, что, наоборот, вдвоём делать что-либо гораздо легче и безопаснее. Теперь не надо было обмирать: застанут – не застанут?.. Один из них всегда был «на стрёме», и дела пошли хорошо.
   Правда, одноклассники начали сторониться Виталика, как до этого обходили и его «друга». Тень подозрения пала и на Колядника, но опять же: а кто видел?! Ну вот и нечего зря болтать!
   Мальчики, сплотившись, нашли ещё несколько интересных способов «заработка» и не переставали изобретать новые. Пристрастились оба к игровым автоматам, и, конечно, деньги теперь нужны были постоянно.
   Поэтому однажды вечером (когда хорошенько стемнело) пошли осторожно за одной женщиной, с виду не бедной;  и в тёмном переулке резко выскочили перед ней. Стасик ловко щелкнул складным ножом:
   - Эй, тётенька, подайте, что можете!
   Женщина не на шутку испугалась: перед ней стояли два подростка, с которыми, очевидно, шутки были плохи. К тому же – нож… И она безропотно, стуча зубами, быстро отдала все деньги из сумочки; к тому же «детки» заставили её снять кольца и серёжки.
   - Спасибо, тётя! – Стасик издевательски поклонился жертве. – Живи пока!
   И они убежали. Испугались уже потом, когда пересчитали награбленное: похоже, что женщина сняла деньги в сбербанке, наверное, для какой-то значительной покупки. Ведь сумма была очень немаленькая!
   - Заявит!!! – тряслись оба.
   Но прошла целая неделя, а их никто и не думал разыскивать. Это придало приятелям смелости.
   - Наглость – второе счастье! – решили они. И постановили попробовать снова.
   Но вторая такая же вылазка оказалась провальной. Во-первых, у новой женщины с собой совсем не оказалось денег, а при попытке забрать у неё обручальное кольцо она вдруг вцепилась в рукав Стасика мёртвой хваткой и истошно завопила на весь парк! Тут же откуда-то появился случайный прохожий, и они вдвоём полностью скрутили Стасика. Виталик тут же убежал.
   Потом было разбирательство в милиции, дело передали в школу; но Стасик почему-то друга не выдал, а всё время твердил:
   - Я был один! Там ещё какой-то мальчишка просто мимо шёл; я его не знаю!
   Почему он так поступил, Виталик не задумывался, но был, конечно, бесконечно благодарен напарнику и пообещал «не забыть добра». Стасика поставили на учёт в милиции, пригрозив, что могут отправить и в колонию. Лучше пусть возьмётся за ум!
   На какое-то время друзья «ушли в подполье», приходя в себя и подыскивая новые источники доходов. Про игру на деньги мама Виталика ничего не знала, да и про дружбу со Стасиком – тоже. Её мальчик был всегда достаточно замкнут, любил оставаться «сам по себе», и мать была уверена, что она всё про сына знает.
   Между тем мальчикам снова понадобились деньги. Они долго ломали голову, и вдруг Виталика осенило:
   - Надо организовать похищение! И потребовать выкуп!
   Стасик изумился:
   - Ты что?! Я в колонию не хочу!!!
   Но, когда Виталик объяснил суть своей выдумки, приятель долго смеялся. Поставил только одно условие: Виталик всё сделает сам, а выручку – как всегда, пополам. Дело Стасика – помочь Виталику пересидеть, прячась, эти три дня.
   Уж что-что, а это было несложно: как раз «ушла» в длительный запой родительница Стасика, не ночевала дома уже с неделю. И мальчик знал по опыту, что ждать её можно не раньше, чем через дней десять-двенадцать. Отец же его второй год сидел в тюрьме, и выходить пока не собирался.
   …Записка была, наконец, написана; Стасик сбегал на почту за конвертом без марки, упаковал послание и сам, - осторожно, крадучись, - сходил к дому приятеля и опустил письмо в ящик. Теперь надо было ждать.
   Друзья (то ли от страха, то ли на радостях) выпили по полстакана вина и решили из квартиры и носа не высовывать. То есть, Стасик, конечно, завтра с утра отправится в школу, а Виталик – ни-ни! Телефон не снимать, дверь никому не открывать. Вёрнется Стасик – откроет своим ключом.
   Сначала думали, а уж не затаиться ли заодно и Стасику? Но поняли, что это привлечёт лишнее внимание, и, к тому же, надо произвести разведку, узнать, не подняла ли шум мамаша Виталика. Ну и так далее.
   От выпитого вина товарищам стало весело и совсем не страшно, и они, перебивая друг друга, целый вечер строили планы, как надо потратить заработанную тысячу «зелени». Предложения были разные, но все – одинаково заманчивые, и, допив всю бутылку «за успех», они заснули тяжёлым пьяным сном. Мальчики проспали до девяти часов утра, пропустив начало первого урока, и, конечно, не знали, что произошло накануне.
   Не знали они, как мама Виталика, прочитав письмо и обомлев от ужаса, бросилась звонить своей подруге и начальнице:
   - Вера! Вера!!! Беда, Вера!!! Это они, я знаю! Они Юрочку убили, теперь вот за сына взялись! Они мстят, потому что мне удалось хоть какие-то деньги тогда сохранить!!! Вера, Вера, что делать?!! Вера-а-а-а!!!
   Она плохо слышала, что отвечает ей подруга, потому что вдруг почувствовала, как качнулся пол и уплыл у неё из под ног… Она грузно осела, уронив трубку, и отчётливо поняла, что больше никогда не встанет.
   «Они убили моего мальчика!!!» - это была её последняя мысль. Эти страшные слова взорвались в мозгу женщины, и в ответ на это тяжело рухнуло куда-то в пустоту сердце, увлекая её за собой в небытие.
   - Люда, Люда! Ты чего молчишь? – кричали в трубку телефона. – Люда, ответь!!!
   Людмила Антоновна не слышала. Она умерла десять секунд назад, и её большое тело уже начало остывать под прерывистые гудки аппарата…
   Это было вчера.



                Просто постирать
   Манечка болела уже пятый день. Конечно, ей стало теперь, после стольких уколов, легче, и девочка перестала так температурить.
   - Ну, наконец-то! – сказал на обходе доктор. – Теперь она выкарабкается, кризис миновал.
   Но это он сказал не Манечке, а медсестре, и та обрадовано закивала. Самой Манечке доктор вообще ничего никогда не говорил, кроме «больно?» или «не больно?», когда осматривал и ощупывал её маленькое тельце.
   Да и что она могла бы понять в свои пять лет? Она знала только, что ей было очень, очень плохо и страшно, и что няня Рита жалела её; а потом её отвезли в белой машине с красным крестом в эту больницу, и сердитый доктор, принимая девочку, яростно ругался:
   - Чего тянули, а?! А если ребёнок умрёт?!
   Но, однако, взял её на свои ласковые руки и, тихонько гладя по голове, сказал:
   - Сейчас, маленькая, мы тебе поможем!
   Он сам сделал ей укол (болючий!), сам отнёс в палату и передал дежурной медсестре:
   - Присмотрите за ней. Я сейчас напишу назначение. Она одна будет лежать, без матери. Детдомовская…
   Вот так и оказалась Манечка в этой палате. Здесь лежало ещё трое детей, в возрасте от двух до семи, но все – с мамами, и только Манечка – сама.. К ней целых два раза уже приходила няня Рита, приносила яблоки и почему-то долго плакала, глядя на неё. Потом – целовала, крестила и уходила. И оставалась Манечка опять одна. Всем этим детям было плохо и больно. А страшно – только одной Манечке, потому что к другим детям, чуть что, бросались их матери, и они бояться переставали. Особенно невыносимый ужас Манечка чувствовала перед уколами, а их делали пять раз в день. Как только появлялась медсестра со своим железным блестящим лотком, все дети начинали плакать, и Манечка – тоже. Но её никто не брал на руки, не просил:
   «Потерпи, моя маленькая; ласточка моя, солнышко! Один укольчик – и всё!»
   Манечка научилась терпеть и не жаловаться. Впрочем, этому она училась давно, с младенчества, когда от неё «отказались». В документах Манечки так и значилось: «отказная». Её родила молоденькая студенточка-первокурсница и оставила на воспитание государству. Манечка не знала, за что…
   А сейчас она уже подросла, стала многое понимать, и видела: есть дети, у которых имеется мама, а есть такие, как она, - у которых мамы нет. Это было, конечно, несправедливо.
   Ну вот, например, та девочка, которая лежит возле окна. Она такая капризная, противная, хоть и совсем большая, на целых два года старше Манечки. Она всё время чего-то хочет, и её мама всё выполняет. Да ещё и папа к ним ходит, то игрушку новую принесёт, то пирожные и апельсины.
   Вон у неё сколько всего, полная тумбочка! А такая жадная…
   Манечка вчера хотела попросить у неё куклу (у той – их целых три!), так она сказала «Не дам» и спрятала за спину. А её мама прикрикнула на Манечку:
   - Иди, девочка, на своё место!
   Правда, заступилась другая мама, которая лежала здесь с мальчиком:
   - Чего вы кричите на ребёнка?
   И позвала:
   - Иди, Манечка, к нам. Я вам со Славиком сейчас сказочку почитаю.
   Манечка села на чужую кровать, и мама Славика долго читала им красивую большую книжку, а затем они сами рассматривали картинки в ней. Но потом мальчик чего-то захныкал, забеспокоился, и его мама тоже сказала, чтобы Манечка шла на своё место, и больше на девочку внимания не обращала ни в этот день, ни на следующий.
   И третья мама Манечку не хотела замечать. Девочке показалось, что эта женщина боится даже пройти около неё. Думает, что заразная, что ли? Ведь эта женщина сказала той, что возле окна, показывая пальцем на Манечку:
   - Не сомневаюсь, что у неё вши. Знаю я этих приютских!
   Нет, нет у Манечки никаких вшей!.. Ей стало так обидно, так обидно! Что такое вши, она хорошо знала, потому что раньше, действительно, они у неё были. Но потом няня Рита помазала ей голову чем-то вонючим, и вши исчезли.
   Вот носочки у Манечки – да, они действительно грязные и плохо пахнут. Может, поэтому все здесь её сторонятся?
   И Манечка решила: сегодня ночью, когда все лягут спать, она их тихонько постирает. В палате имелась раковина, был кран. Здесь все умывались, хотя зубные щетки и мыло хранили по тумбочкам. У Манечки тоже была маленькая щёточка и тюбик зубной пасты, а вот мыло няня Рита ей забыла принести, обещала в следующий раз.
   И Манечка решила, что постирает носочки чужим мылом, никто и не заметит! Ближе всех к её кровати была тумбочка Славика и его мамы, и их мыло лежало на виду, в большой красивой мыльнице.
   Манечка дождалась, когда будет последний укол (в девять часов вечера), и после него, наплакавшись, легла в кроватку и сделала вид, что засыпает. Она и не заметила, как действительно заснула, но ночью её как будто толкнуло что-то, и она резко вскочила: надо постирать! Она обрадовалась, что проснулась так кстати. Девочка тихонько встала, подошла к раковине, открыла кран. Она умела двигаться бесшумно, - этому тоже научила Манечку её короткая жизнь.
   Потом намочила свои носочки, положила их на край раковины и отправилась за мылом. Она осторожно вынула его, белоснежное и пахучее, из мыльницы, вернулась к раковине и принялась тереть носки. Когда ей показалось достаточно, она отнесла мыло обратно, а потом, подражая няне Рите, ещё немножко помяла носочки под струёй воды, а затем выжала, как могла.
   Ну вот и готово! Теперь – надо высушить. Девочка аккуратно развесила носочки на спинке своей кровати. А потом долго-долго лежала и не могла заснуть: всё думала, как она завтра наденет чистенькие, хорошо пахнущие носочки, и как с ней все будут играть и разговаривать.
   Она долго ещё ворочалась, но в конце концов усталость взяла своё. Девочка проснулась лишь перед первым уколом, в девять часов утра, когда все уже позавтракали. Её же манная каша стояла на тумбочке нетронутая, совсем остывшая. Тут же было два куска хлеба и холодный чай.
   Манечка вскочила, наспех умыла личико и быстро всё съела, и тут как раз зашла медсестра. С перепугу девочка совсем забыла про свои носочки, а когда потом, после укола, вспомнила, - их не было! Куда же они могли деваться?.. Может, упали? Она наклонилась посмотреть под кровать.
   - Что, носки свои ищешь? – вдруг спросила мама Славика.
   - Да… - пролепетала девочка. – Я их постирала, а они…
   - А чем же ты их стирала? – зловеще спросила женщина. – Уж не нашим ли мылом, случайно? Оно от твоих облезлых носков всё в шерсти.
   - Ну я же только постирать… - испугалась Манечка.
   - Только постирать!!! – воскликнула мама Славика. – Только постирать! А мыло теперь – хоть выброси! Твоё-то собственное – где?
   - Нету, у меня нету… Няня Рита обещала принести… А вы не знаете, где мои носочки? – прошептала девочка.
   - Знаю, конечно! Я их отдам твоей «няне Рите», или как её там. Когда купит мне новое мыло. Такое, как было. У вас что, в детдоме, все воруют?
   Манечка не ответила, она горько плакала. Носочки эти были её любимые, красненькие. Единственные…
   …А няня Рита мыло принесла, спасибо! Хорошее, новое. Мама Славика его забрала и отдала Манечке её носочки. И ещё – своё мыло, которое девочка «изгадила».
   Но, несмотря на чистые носки, никто на Манечку внимания так и не обратил.
   Она лежала здесь ещё целую неделю, и за это время многое поняла: нельзя, оказывается, в этом мире просто постирать, если мыло чужое…



                Арбуз – это ягода
   Лидия Ильинична очень любила возиться с молодёжью, не то что другие учителя из её школы.
   Время от времени у них в коллективе появлялись молодые специалисты, и им, конечно, надо было помогать. Они все такие неопытные в первый год работы!
   Лидия Ильинична, глядя на них, всегда думала, что они похожи на маленьких детей, которые не умеют плавать: барахтаются на отмели, молотят ножками по воде, упираясь руками в дно, и думают, что всех обманули. А на самом деле видно, что плавать не научены…
   Конечно, Лидия Ильинична много лет назад и сама была такой же беспомощной и наивной молоденькой учительницей, но зато с полезными амбициями. Все молодые учителя думают, что, как только они переступят порог школы, уж тогда они себя покажут, куда там Макаренко или Сухомлинскому! Дайте только где развернуться – и вы все ахнете!
   Но жизнь быстренько вносит свои поправки, и уже к концу первого месяца работы специалисты понимают, что они пока что – никто и ничто… И ох как далеко им до настоящего педагогического мастерства! А пока – учиться, учиться и учиться…
   Многие этого не выдерживают, и после первого же года работы покидают её навсегда. Но те, которые остаются, - вот они-то и становятся со временем неплохими учителями. Правда, до этого – годы и годы…
   Лидия Ильинична работала в школе вот уже тридцать лет, видела всяких учителей. И сама успела стать опытным педагогическим «волком», закалённым в испытаниях. Она не скупилась ни на совет, ни на помощь, понимая, что такие, как она, - это опора всей школьной системы.
   И в новом учебном году ей поручили шефство над молодым коллегой, Александром Петровичем. Так и хотелось сказать ему «Саша, деточка!» - такой он был весь юный, беззащитный!
   «Наверное, долго не выдержит, сбежит», - сразу же решила про себя Лидия Ильинична.
   Молодому учителю (по диплому – биологу и химику) дали нагрузку в среднем звене, хотя он больше хотел преподавать химию, а не ботанику. Но «часы» химии много лет железно были закреплены за Лидией Ильиничной, и она их не уступила.
   - Вот уйду на пенсию – тогда и берите! – гордо заявила она.
   Ну и то правда: с её опытом – вдруг, ни с того ни с сего, отправить к старшеклассникам Сашу – это абсурд. Сам же Саша взмолится!
   И Александр Петрович стал работать на «пестиках-тычинках», как он сам говорил. Странно, но дети сразу полюбили его (а странно – потому, что Лидию Ильиничну, с её готовностью к самопожертвованию, ученики на дух не переносили. Это для неё был болезненный вопрос, и в то же время – загадка: за что?..)
   А тут – прямо в рот этому сопляку заглядывают!!! Лидия Ильинична с трудом уговорила себя, что завидовать нехорошо; надо, наоборот, радоваться успеху Сашеньки. И надо, конечно, ему помогать.
   Она интенсивно взялась за дело: начала посещать уроки молодого коллеги. А он и не возражал, хотя очень переживал и стеснялся:
   - Ой, Лидия Ильинична! Вы уж ругайте меня побольше, пожалуйста! Я понимаю, что у меня пока что плохо получается…
   - Ничего, ничего, - по-матерински снисходительно ободряла юношу Лидия Ильинична. – Ты, Саша, только не ленись и слушайся более опытных!
   Саша и не ленился, но, чем дальше, тем больше раздражал «химичку».
   Всё у него как-то не так, как ни толкуй! Этапы урока не перетекают плавно один в другой, а держатся на сплошных экспромтах.
   «Плохой учитель, видно, получится», - такой вывод напрашивался всё чаще и чаще. И Лидия Ильинична наконец не выдержала.
   - Александр Петрович! – повела она однажды решительно. – Саша! Так дальше продолжаться не может! Ты погубишь и детей, и их знания! Давай-ка вот что сделаем, милый: походи на мои уроки, присмотрись. Пойми, у тебя с методикой – полный завал. А что дальше тогда будет?!
   Александр Петрович был полностью согласен; он и сам чувствовал, что на уроках его «заносит». Надо исправляться.
   Он стал аккуратно ходить к Лидии Ильиничне. Очень удачно вышло, что их расписание таким посещениям только помогало: все «окна» у Саши как раз совпадали с уроками наставницы, и наоборот – все её свободные часы приходились на рабочее время молодого учителя. Как будто специально кто-то подгадал!
   Саша всегда внимательно слушал, что-то записывал; потом пытался подражать… Но это всё было, на взгляд Лидии Ильиничны, «не то». А ведь прошло уже три месяца, пора и дирекции докладывать, как там «молодёжь», какие успехи! А он – ну никакой, и всё тут.
   У самой Лидии Ильиничны уроки отличались идеальной дисциплиной и тишиной; дети знали материал «от сих до сих». Правда, учительница в глубине души признавалась себе, что никто из учеников её предмет не любит.
   «Но это же не литература!» - искала она утешение в своей душе. Что такое химия? – наука сухая, точная. А дети есть дети; им только развлечения подавай!
   Ничего, ну и пусть не любят. Главное, знания есть, и неплохие.
   …И вот однажды, в среду, директор вдруг сказал:
   - Лидия Ильинична, пора уже и мне глянуть, как работает ваш Саша. Не будем откладывать в долгий ящик, сегодня на пятом уроке вместе с Вами к нему сходим. Ведь у вас, кажется, «окно»?
   Учительница расстроилась. Ну вот, теперь и директор увидит, как плохо у Александра Петровича получается! А кто виноват? Наставница, конечно!
   Лидия Ильинична срочно бросилась к молодому учителю: надо предупредить, ведь уже сейчас – начнётся четвёртый урок, времени почти нет!!! Эх, если бы хоть вчера знать! – уж она бы сама для Саши конспект написала от «а» до «я». Вызубрил бы – и всё! А так…
   Но всё равно других вариантов сейчас уже быть не могло.
   «Хоть бы не потянуло его опять на экспромты!» - переживала Лидия Ильинична. Она успела всё-таки просмотреть Сашин план урока, «причесать» его по мере сил… Методика, опять методика хромает, что ты будешь делать! Исправляла и ужасалась: ну кто даёт домашнее задание в начале урока?! Не говоря уже об остальных «ляпах»…
   Быстро, чересчур быстро пролетел четвёртый урок (хорошо, что Лидия Ильинична имела сегодня в расписании только три!!!) – и вот, пожалуйста, теперь – пятый. Что будет?!
   Директор ещё на перемене пришёл в кабинет Саши и удобно устроился на последней парте; но, видно, что настроен он был доброжелательно.
   Мелькнула перемена (в течение которой Лидия Ильинична в коридоре ещё раз внушала Саше, какие должны быть этапы занятия), и урок, наконец, начался. Учительница тоже уселась на заднюю парту и следила за работой Александра Петровича, необыкновенно волнуясь.
   Саму-то её никогда не критиковали, нет! У Лидии Ильиничны, по отзывам начальства, всегда было «всё правильно» и «на должном уровне».
   А этот урок!.. Александр Петрович сначала пытался делать так, как просила наставница (она уже даже начала успокаиваться), но вдруг – опять, опять не по методике, хоть ему кол на голове теши!
   «Осёл упрямый!!!» - разозлилась химичка.
   - Дети, а кто знает, что такое арбуз? – спросил Саша у пятиклашек. – Кто первый угадает?
   В классе стало шумно (полное безобразие!), дети наперегонки выкрикивали свои версии.
   - Нет-нет-нет! – смеялся учитель. – Никто не угадал! – Ладно, ребятки, давайте пока что поговорим о другом, а про арбуз я вам скажу в конце урока, ладно?
   Он подошёл к доске и размашисто, крупными буквами написал на ней:
   «Арбуз – это…»
   И продолжил урок как ни в чём не бывало. Это действо и дальше не отличалось ни тишиной, ни какой-то продуманностью (опять ненавидимый Лидией Ильиничной экспромт; и ещё – эта дурацкая манера называть всех детей только по именам. Сколько раз она ему твердила, что это неправильно! Как об стенку горох! Сама-то Лидия Ильинична называла учеников всегда по фамилиям и была уверена – это только на пользу делу). Нет, надо отказываться от этого наставничества, решено. Вот сейчас кончится урок – Лидия Ильинична так прямо директору и скажет. Нет уже никаких сил смотреть на этот позор!
   …От этих грустных рассуждений её вновь отвлёк тот же вопрос Александра Петровича:
   - Ну что, ребятки, а теперь кто-нибудь догадался, что такое арбуз?
   И тут прозвенел звонок. Дети закричали:
   - Мы не знаем! Скажите сами, Александр Петрович, вы же обещали!!!
   Саша засмеялся, снова подошёл к доске и, торжествуя, дописал:
   «Арбуз – это ягода!»
   Все завопили: «Вот это да-а-а!!!»
   - Урок окончен! – звонко крикнул Александр Петрович. – Все свободны!
   И дети, толкаясь, ринулись в коридор.
   Лидия Ильинична не знала, куда глаза девать. Но делать нечего, надо было встать, подойти к коллеге и мужественно выслушать «приговор» директора. Да, поражение Саши – это и её провал…
   Но директор вдруг неожиданно радостно подбежал к молодому биологу, схватил его за руку и восторженно затряс:
   - Спасибо, дорогой!!! Было так интересно! Я чувствовал себя просто как мальчишка! Ну кто бы мог подумать, что арбуз – это ягода, а?! А я ведь знал об этом, да забыл… Спасибо, спасибо ещё раз, Александр Петрович!
   И, повернувшись к Лидии Ильиничне, торжественно добавил:
   - И Вам спасибо, коллега! Ведь какого учителя вырастили! Надо вам обоим премию, наверное, выписать! – неожиданно закончил он и, извинившись, убежал («Дела, дела!!!»).
   Премия – это, конечно, хорошо. А в остальном – ну что вы на это скажете?.. Во всяком случае, у Лидии Ильиничны слов так и не нашлось, и она молча, сухо кивнув Саше, вышла из класса. В её голове настойчиво вертелось: «Арбуз – это ягода!!!»



                Слабый должен
   - Василь Василич, она опять! -  в ординаторскую заглянула хорошенькая мордочка медсестры Софочки.
   - Сейчас приду, - кивнул он, раздражаясь. – Закрой дверь. («Опять эта Клавдия!»)
   «Невозможная баба!» - брезгливо думал он, второпях допивая кофе. Надо было спешить; эта дама, чего доброго, сейчас и к главному побежит.
   Он зашагал по коридору, на ходу обдумывая, как быть? Прикрикнуть? – иногда это помогало. Но кто его знает, как сейчас лучше.
   Войдя в палату, он сразу оценил обстановку: нет, криком сегодня нельзя. Он решительно шагнул к постели:
   - Итак, Клавдия Петровна, что на этот раз? Давайте я вас послушаю!
   Тон был выбран верно. Увидев доктора, только что голосившая Клавдия мгновенно успокоилась и смиренно попросила:
   - Да уж, пожалуйста, Василий Васильевич, прямо дохнуть не могу!
   Врач внимательно послушал вдохи-выдохи больной, по опыту зная: чем больше ей времени уделить, тем быстрее она успокоится. Наконец, почувствовав, что достаточно, строго сказал:
   - Я же ещё вчера вам объяснил, милая: ничего особенного. То есть совершенно ничего, понимаете? Дней десять ещё понаблюдаетесь – и домой. Всю больницу своим криком переполошили. И вам не стыдно? – улыбнулся он ласково-укоряюще.
   Он вышел из палаты. «Завтра – по новой, - устало подумал он, идя к себе. – Когда уже, в самом деле, её заберут?!»
   Хотя, конечно, беспокоится она не напрасно… Выживет – не выживет? – неизвестно. Операция прошла удачно, но кто может дать гарантии? Всякое бывает. А пока… Ну пусть потерпит, чёрт её подери! И вообще: слабый должен умереть. Это закон природы, между прочим.
   Он снова включил кипятильник (может, хоть теперь удастся выпить кофе?). Вода медленно закипала, постепенно мутнея, чтобы потом вновь стать прозрачной и забормотать пузырьками. Василий Васильевич обожал раскалённый кофе, и хорошее настроение уверенно к нему возвращалось.
   «Да, слабый должен,» - продолжал он думать, смакуя напиток малюсенькими глоточками. Клятва Гиппократа? – в ней нет противоречий с этим тезисом. Нет! Вчитайтесь хорошо – сами поймёте. Василий Васильевич и в студенческие годы не отличался сентиментальностью, а уж теперь, после стольких лет работы…
   Видел, конечно, всякое. Работал честно (даже чересчур; интуиция  - это второстепенное; главное – собрать все анализы). Хотя знал, чувствовал: больные не любят его.
   «А врача и не надо любить! - разозлился сам на себя Василий Васильевич. – Его надо слушаться! Вот хотя бы эта Клавдия. Сказал ведь: успокойся и жди. Так нет! Истерика на истерике; раз в день – как закон. Умереть она, видите, ли, боится!»
   Он удовлетворённо покивал своим мыслям. Конечно, бывает жалко, когда умирают молодые. Но опять же: слабый должен… Вспомнить хотя бы Спарту! – вот это был отбор! Ясно, время сейчас другое. Выхаживаем, кого надо и кого не надо.
   «Кстати! – вспомнил он. – Не забыть позвонить Смирнову!» Ну вот, с этими чужими болячками о себе и подумать некогда. Глупо.
   Он решил не откладывать. Профессор Смирнов был однокурсником Василия Васильевича, «светилом». Конечно, завидно: взлетел! А был – как все, ничего такого.
   «И я бы мог!» - подумал Василий Васильевич. Если бы, как у Смирнова, были такие родственники и такие связи, то тогда… О, если бы и ему – такой старт! Но это сейчас, собственно говоря, и не имело значения. Прошли годы, всё давно уже устоялось.
   А про Смирнова Василий Васильевич вспомнил недавно, всего месяц назад. Заподозрил у себя кое-что; нет, не испугался, просто… неуютно стало, что ли. Решил для гарантии провериться. Вот и позвонил Смирнову; поболтал о том о сём, а потом, между прочим, и попросил (как о мелочи, о сущем пустяке). Смирнов, конечно, обещал. Обследовал, велел перезвонить по результатам анализов…
   - Алло, Лёшка? Это я. Ну что там? – спросил игриво Василий Васильевич, когда трубка отозвалась голосом однокурсника.
   …Смирнов ещё долго шутил и балагурил, а в голове Василия Васильевича навязчиво вертелась одна фраза:
   - Васёк, я постараюсь тебя вытащить.
   …Что значит «вытащить»? Откуда?! Смирнов настойчиво просил не откладывать и прямо на днях лечь к нему в клинику. («Сам тобой займусь, лично. Прошу, не тяни»). …Дома, вечером, жена сразу заприметила: что-то не так. Василий Васильевич пытался отнекиваться, но супругу обмануть было не просто. Пришлось всё выложить: и свои подозрения, и предположение Смирнова.
   Жена перепугалась не на шутку:
   - Василий!!! Сделай, как он говорит!
   Её испуг вызвал ответный ужас в душе доктора. Он за собой раньше таких качеств не знал. «Я что – трус?! – изумлённо думал он о себе. – Ну даже если… И что? Что?! Бессмертных не бывает. И пожил я, слава Богу… Не молод. Конечно, хочется и больше, но… Слабый должен…. Да?!» Но уговорить себя ему так и не удалось, и холодный беспощадный ужас уверенно, по-хозяйски вполз в его сердце, чтобы жить в нём долго и с комфортом.
   Через неделю Василий Васильевич Громченко уже числился в списке пациентов доктора Смирнова. Но, несмотря на то, что сам был врачом, всей правды о себе никак не мог узнать. Историю болезни Смирнов категорически отказался дать ему посмотреть, и Василию Васильевичу пришлось смириться с устными сведениями. Почему?! Это и злило, и обижало, и пугало.
   Наконец он решил объясниться. Лучше это было сделать, конечно, не во время обхода, а с глазу на глаз, в кабинете Смирнова. Василий Васильевич выбрал подходящий момент и решительно прошёл в аппартаменты однокурсника:
   - Извини, Алексей. Надо поговорить. Срочно.
   - Ну что ж, садись, - недовольно хмурясь, пригласил Смирнов.
   - Лёша, бросай эти кошки-мышки, я ж не ребёнок, - попросил Василий Васильевич.
   Он собирался сказать это спокойно и решительно, а вышло – жалко и просяще. Смирнов поднял на него строгие глаза:
   - Василий, ты ж сам врач. Знаешь, что всё бывает…
   - Не виляй!!! – рассердился Громченко. – Говори, ради Бога, прямо!
   - Да я и говорю прямо, - презрительно пожал плечами Смирнов. – Ещё раз повторяю: шансы – пятьдесят на пятьдесят. И я постараюсь сделать всё, что могу. Я каждый день тебе это твержу; ну что ещё тыхочешь услышать?!
   И тут Василий Васильевич заплакал. Сам не ожидал! Он завсхлипывал жалко, по-бабьи; а слёзы текли и текли, и он не мог их остановить. Зрелище было не из приятных, и Смирнов поспешно налил воды из графина:
   - На вот, успокойся…
   («Да, успокойся!!! – зло подумал Гмомченко. – Если б с тобой так!»).
   Он судорожно глотал воду, а рыдания всё булькали и булькали у него в горле. Наконец удалось взять себя в руки, и он заискивабще попросил:
   - Алексей, может, давай сразу операцию?.. Я чувствую, что нельзя ждать…
   Смирнов нахмурился. Он не любил, когда пациенты указывали ему, что делать (пусть даже и друзья юности). Он пользовался своими методами (и, если хотите, приметами!); свято соблюдал проверенное первое правило: ничего не предпринимать, пока не будут собраны ВСЕ анализы. Потом, спокойно, сопоставляя и сравнивая, он принимал решение. И очень редко ошибался, очень. Был, правда, один случай, - но так давно, что можно и не считать. Тоже один нервный больной требовал срочную операцию, а Смирнов всё окладывал (анализы!). Вот и дооткладывался… Вскрытие, к сожалению, показало, что операция действительно нужна была незамедлительно. Что ж, с кем не бывает? Не ошибается только тот, кто ничего не делает; не так ли? Вот почему он решил не потакать капризам Василия Васильевича:
   - Вот что, Вася; я в командировку уезжаю на две недели. Вернусь – решу!
   (Сказал чистую правду: действительно уезжал, и действительно на две недели. Вот эти две недели и дадут ему время ещё раз всё взвесить. Он уже распорядился взять у Громченко целый ряд повторных анализов: хотелось ещё раз сравнить).
   - Как?! – ахнул Василий Васильевич. – Две недели?! А вдруг я… вдруг я… умру?! – закричал он.
   (Так. Надоело.)
   - За-мол-чи, - спокойно, но очень резко сказал Смирнов. – Не хочешь слушаться – лечи себя сам, а я умываю руки!
   - Ладно, дадно!.. – сдался Громченко и снова собрался заплакать. Противно было смотреть.
   …Смирнов уехал. Две недели пролетели для него как один миг. Было много интересных встреч; удалось ознакомиться с новыми методами. Профессор возвращался отдохнувший, довольный собой и жизнью, обновлённый и полный сил. Была пятница, и он, приехавший в полдень, решил в клинику сегодня не ходить.
   «С понедельника, - решил он. – Ничего, небо не рухнет.»
   …А в понедельник его ждал большой сюрприз. Сразу, с утра, ему навстречу бросился молоденький врач (вчерашний студент; почти мальчик. Но способный. Уже успел сделать несколько удачных операций). Но Смирнов его не любил: молодой доктор, как ему казалось, был слишком самонадеян; решения принимал чересчур быстро, иногда (о, крамола!!!) не дожидаясь всех предварительных результатов. Вот и сейчас – что-то важное у него на лице. Что?
   - Алексей Игнатьевич, я три дня назад прооперировал Громченко.
   Ну, наглец! Смирнов вскипел:
   - Миша!!! Вы же знаете, что это мой больной. Знаете?! Я собирался сам!!! Он – мой большой друг! Что вы… Как вы посмели?! Надеюсь, он у вас на столе не умер?! Чего у вас такое лицо?
   - Нет, Алексей Игнатьевич. А вот если б не операция – то сегодня, наверное, уже и умер бы, - молодой врач спокойно (но торжествующе!) протянул Смирнову какие-то бумаги.
   Просмотрев их, профессор мгновенно оценил ситуацию. Да, интуиция у парня – обзавидуешься… Но не говорить же ему об этом, да?!
   - Строгий выговор, - сказал Смирнов. – Ещё раз, милый мой, повторится подобное – я уволю вас по статье.
   Михаил обиженно промолчал. Ведь не прав сейчас Смирнов; он и сам это знает. Мишка же не слепой: вон как глазки у светилы забегали. Не любил молодой доктор таких, которые свои ошибки призавать боятся. И он мстительно подумал: «Ну и уйду, подумаешь. Пусть этот старпёр сам оперирует». С тем и пошёл на обход.
   А Смирнов прошёл в палату к Громченко. Ну что сказать? – тот смотрел молодцом; операция, судя по всему, была проведена блестяще.
   - Ну вот! – улыбнулся Алексей Игнатьевич. – А ты, Васька, переживал. Это я специально уехал; видел, что ты мне немножко не доверяешь. Вот, поручил Михаилу Игоревичу.
   - Спасибо, спасибо!!! – Василия Васильевича просто нельзя было узнать. – И знаешь, Лёша, я у этого парня кое-чему научился…
   («Интересно, чему? – внутренне усмехнулся Смирнов. – Ты ж под наркозом был»). Но вслух не сказал, а радостно подытожил:
   - Всё, Василий, доживёшь до ста лет. Можно и до двухсот, по желанию! Через десять дней выпишу тебя.
   …Оставшееся время Василий Васильевич быстро возвращался к жизни. Хорошо это, оказывается, - выздоравливать! Всё радовало: и белый высокий потолок, и чириканье птиц за окном, и даже запахи, доносившиеся из столовой. Громченко быстро окреп, и после выписки – не прошло и месяца! – уже появился на работе. Бодрый, решительный, энергичный. И снова везде раздавался его уверенный голос, и снова вся больница знала, что Василий Васильевич – молодец; работяга.
   Только кое-что осталось незамеченным: Василий Васильевич никогда больше не повторял свою любимую фразу: «Слабый должен».



                На сайте
   Она научилась этому недавно, но уже вошла во вкус.
   - Подсела на интернет! – смеялся сын, но она не обращала внимания.
   Ничего она и не подсела. Просто в свои «немножко за пятьдесят» так устала от одиночества, что… А интернет – это был новый интересный мир; особенно ей нравилось общаться по «электронке» с людьми: знакомыми и незнакомыми. Создавалось ощущение давно забытого комфорта нужности. Сын? – а что сын? Он уже давно взрослый, живёт отдельно. У него своя жизнь, яркая и интересная. Да пусть, конечно.
   Но раньше, когда он нуждался в матери – она чувствовала полноту жизни, а сейчас… Так уж сложилось (или сама сложила, кто знает?), что её, искреннюю и открытую, обманывали много.
   «За что?! За что?!» - часто плакала она. Ответа не было; она успокаивалась и снова начинала верить, и опять – напрасно. В конце концов отвернулась от всех, замкнулась, закрылась. И только сын был её утешением и отрадой. И – напоминанием… Он рос, олицетворяя собой воспоминания о любви и самом большом в её жизни предательстве, да ещё и вдобавок был точной копией своего отца. А с возрастом это проявлялось всё лучше и лучше.
   …Её тогда было уже к тридцати. «Гражданский брак», - так это, кажется, называется сейчас. А тогда она об этом не думала, просто любила. Им было хорошо вместе, и, когда она сказала, что ждёт ребёнка, была уверена: он обрадуется.
   Он и обрадовался, но через неделю собрал вещи и ушёл, как уходит сантехник, который отремонтировал кран: аккуратно собрал все свои инструменты и вежливо испарился. Даже записки не оставил. А когда она всё-таки разыскала его, даже не смутился:
   - Чего ты мечешься? Ушёл, и всё. Какие к чёрту объяснения?
   Насчёт ребёнка высказался вполне определённо:
   - Делай что хочешь. Но если решишь родить – учти: он не мой. Ничего от меня не добьёшься.
   Она хотела-таки избавиться от плода, но мать твёрдо сказала:
   - Не делай глупостей. Ребёнок женщине нужен. А такого, как твой красавец – сто раз найдёшь. Если кому-нибудь нужна будешь – то и ребёнка твоего признает; а если нет – скатертью дорога.
   Она послушалась и никогда об этом не пожалела. Действительно, ребёнок – это смысл жизни. Потом, конечно, были и «кандидаты в отцы», но она смотрела на них глазами своего сына: всё было «не то». Так она и прожила эту жизнь…
   Конечно, и сейчас она была совсем не старая, а скорее, наоборот: подтянутая, ухоженная, она никак не выглядела на свои годы. Но сердце уже ничего не хотело и не ждало. Устала…
   Да тут ещё вдобавок и мать: жизнь сыграла с ней злую шутку, и теперь она, очень старенькая, была совершенно беспомощна. Оно бы и ничего, если бы мать хоть что-нибудь соображала…
   - Растение! – плакала дочь. Страшно было об этом думать, но нет-нет – и наплывало: «Лучше бы она уже…» Обрывала себя на полумысли, ругала, но подсознание упорно возвращало ей это «лучше бы…». И это было нестерпимо.
   Её бывший «любимый» лет десять назад отошёл в иной мир. Она услышала об этом стороной, но почти не расстроилась, хотя и заплакала. Он ведь тогда, бросив её, беременную, женился, мерзавец! Оказывается, он не терял времени, живя с ней. Но почему, почему он предпочёл ей другую женщину?! – этот вопрос мучил её и по сей день. Он так и не признал сына, хотя отказываться было глупо: истина существовала налицо в буквальном смысле слова. Никогда даже ни копеечкой не помог, никогда!
   У него вскоре родилась дочь – может, года на полтора младше непризнанного сына. Много ходило слухов и сплетен, и вся округа неустанно твердила, какой он негодяй и бабник. И она иногда даже радовалась, что они расстались.
   И вот сегодня – зашла на сайт, а там – вот это:
   «…Я – дочка Кузнецова, очень хотела бы познакомиться со своим братом, если Вы не против…»
   Против!!! Или нет?.. Дети – они в чём виноваты? И всё-таки ответить вежливо не было сил. Вообще не было сил ответить.
   Она промучилась два дня, а потом позвонила сыну:
   - Пашенька, ты знаешь, тут такое дело…
   Сын выслушал, засмеялся и ответил:
   - Мам, извини, но дела никакого нет. Мы уже познакомились.
   Как? Когда?! Зачем?.. Она была готова растерзать его! Пусть объяснит!!!
   - Да вчера, ма! Ты не ответила, и она на мой сайт зашла. Мы уже и виделись с ней. Симпатичная такая девчоночка; жаль, что сестрёнка.
   Ишь, он ещё и балагурит! Что он знает (и знал!) о её боли, что?! А теперь, видите ли, сестрёнка! Да чтоб ноги её больше!..
   Но вместо этого она почему-то заплакала и сказала:
   - Ну вот и хорошо, сынок. Родная кровь всё-таки… Ты уж меня прости: так получилось, что ты – единственный. Пусть будет сестрёнка, чего там. Да! А приводи-ка ты её ко мне в воскресенье на пироги, ладно?..
   …Жизнь продолжалась.
 


                Не без добрых людей
   Томочку удочерили давно, в четыре годика, и она смутно помнила, как это было. Из раннего детства осталось лишь одно нечёткое воспоминание, что жила она в каком-то большом доме, где было много детей и мало взрослых; что часто дралась с этими самыми детьми. За что и почему – тоже помнила плохо, знала только, что всё время хотелось кушать.
   А потом несколько раз приезжали какие-то дядя с тётей, привозили Томочке конфеты, говорили непонятные слова: «Мы оформляем документы»; и снова уезжали. Но вот однажды они приехали без конфет и просто сказали: «Всё, удочерили! Собирайся!» - и Томочка уехала из своего первого дома навсегда. Уехала, в чём стояла, потому что собирать ей было нечего. Одну-единственную, её личную игрушку (она нашла эту маленькую куколку совсем случайно) давным-давно отобрала Светка-зараза из старшей группы.
   Вот так, налегке, и отправилась Томочка в новую семью, в новую жизнь. Потом, подрастая, она узнала, что удочерили её не случайные люди «с улицы», а самые настоящие родственники. Дядя Петя приходился родным старшим братом её покойной маме; а сразу не забрал девочку потому, что был вместе с семьёй на Севере, «зашибал деньгу». О трагической гибели сестры и о судьбе племянницы узнал не сразу, но – надо отдать ему должное! – как только узнал, тут же начал хлопотать. А как же! И это – несмотря на бурные протесты жены, тёти Марии.
   Она никак не хотела принимать к себе Томочку, скандалила и плакала. Да и то сказать: уж не молоденькие они с Петром, обоим – давно за сорок. У самих – сын двадцатилетний. Вот его вырастили – и хорошо. Теперь надо и о себе подумать; благо, денег заработали прилично.
   Ведь за этими «бумажками» стоял труд, и немалый; и что теперь? – вместо спокойной, обеспеченной жизни – снова здорово?! Чужого ребёнка себе на шею?!
   Но дядя Петя был молодец, и жену всё-таки уговорил. А решающим фактором оказалось то, что у девочки, оказывается, была своя квартирка! Правда, совсем крошечная, однокомнатная, но несомненно – личная. Ни у кого из сирот в том доме, куда забрали Томочку после смерти мамы, не было такой роскоши. И, хотя девочка про своё богатство пока не знала и даже не догадывалась, оно всё-таки существовало.
   Квартирка была, к счастью, приватизирована, и когда девочку определили в детский дом, опечатана по всем правилам «до совершеннолетия Костровой Тамары Аркадьевны», то есть Томочки. Отца у девочки никогда не было.
   Вот это всё дядя Петя и растолковал терпеливо, с документами в руках, своей воинственной супруге:
   - Пойми, дитё ведь – родная кровь, как же её не взять?! А «стукнет» восемнадцать – перейдёт в своё жильё, да и всё. Надо девочку из приюта вытащить, надо!!!
   Услышав про квартиру, тётка Мария ещё немножко поломалась, но больше для приличия, и на удочерение Томочки наконец-то согласилась.
   Оформление документов прошло довольно гладко, и Томочка получила новых маму и папу. Правда, так их называть она не стала, а привыкла говорить «дядя Петя» и «тётя Мария», и это их вполне устраивало.
   Томочка начала думать, что теперь ей повезло, и жизнь у неё пошла совсем хорошая. Да и в самом деле: у неё теперь была своя кровать, на которую, расшалившись, никто не запрыгивал; она могла сколько угодно играть своими новыми игрушками, не боясь не только Светки-заразы, а и вообще – никого, потому что была единственной претенденткой на все сокровища, которые на неё свалились. Постепенно она избавилась и от детдомовской привычки прятать хлеб под подушку: его тоже никто не собирался отнимать.
   Тётя Мария к девочке старалась относиться хорошо, хотя чувствовала к ней неприязнь и часто называла «дикой».
   - Твоя Томочка – это Маугли какая-то! – часто выговаривала она дяде Пете.
   Но он, правду сказать, всегда за девочку вступался:
   - А ты как хотела, после этих джунглей приютских?!
   …Когда Томочке исполнилось тринадцать лет, сын дяди Пети и тёти Тамары женился. Свадьба вышла весёлая, шумная, многолюдная; гости еле поместились за столом в большой комнате.
   Молодые стали жить тут же, получив во владение одну из трёх комнат. Но спустя две недели у невестки со свекровью вышел конфликт. Вроде и повод-то был пустячный; но обе женщины, и молодая, и зрелая, были из той породы, которую дядя Петя в шутку называл «гремучими змейками». Эти «змейки» расшипелись не на шутку, чуть не до драки; и через день-другой, когда страсти немного улеглись, - было принято решение: отправляться молодым на квартиру. Обсуждению не подлежит.
   Но цены на квартиры «кусались», и тогда тётку Марию осенило:
   - А пусть пока в Тамаркиной квартире поживут!!! Временно!
   Решение понравилось всем, но реализовать этот блестящий план оказалось не очень просто. Однако тётка Мария всегда была женщина не промах, и она, засучив рукава, взялась за дело основательно.
   Был подписан целый ворох каких-то бумаг, из которых несколько было зачитано и Томочке. Девочка не понимала: зачем? Ведь она и так не возражала, чтобы «братик с Леночкой» пожили в её квартире! Но ей объяснила одна серьёзная дама в очках, что необходимо не только устное согласие «владелицы жилплощади», а и письменное, несмотря на её юный возраст. Томочка, конечно, всё подписала, не вникая в смысл документов. Да и к чему? Единственное, что она запомнила, это то, что брат с женой могут жить в её квартире три года.
   - Ну а за три года – уж что-нибудь, да определится! – уверена была тётка Мария. Да, три года – срок немалый.
   И молодые переехали, а Томочка жила как жила: ни хорошо, ни плохо. Никак, в общем. Сыта, одета, - а что ещё надо?..
   Девочка привыкла, что на неё никто никогда не обращает внимания. Она была очень застенчива, училась средне, не доставляя особых хлопот и волнений; до её постоянных «три-четыре», иногда (редко) – «пять» - абсолютно никому не было дела.
   Подружек у девочки тоже не было, всё сама да сама… Так сразу сложилось; да так и осталось. Давно ещё, как только Томочка пошла в первый класс, тётя Мария – надо и не надо – бегала в школу и до смерти всем надоела: и детям, и учителям, и даже директору с завучем:
   - Ой, да вы смотрите, уж не обижайте нашу девочку! Сиротка ведь она, круглая сиротинушка!
   Девочку так и прозвали в классе: Сиротка. И сторонились её, потому что Томочка никогда и ни в чём не принимала участия, никогда ни копейки не могла сдать. А значит, никогда не оствалась на «сладкие столы» ни в какие праздники, никогда не ездила с одноклассниками ни в кино, ни в зоопарк…
   Она поначалу просила тётку Марию (дядю Петю – бесполезно; всё равно к ней отправит); но всегда получала один и тот же ласково-притворный ответ:
   - Томочка, деточка дорогая, ты что?! Откуда у нас лишние деньги?
   Потом, вздыхая, она проводила деревянной ладонью по волосам девочки (надо полагать, это была ласка) и добавляла:
   - Ты ведь сирота, пойми. И так мы с дядей Петей из последнего тянемся, чтобы тебя содержать.
   И девочка перестала просить, совсем перестала. А в классе перестали обращаться к ней. Всё равно не сдаст…
   Да ещё и тётка прибежит – и прямо к классной:
   - Софья Михайловна, да что же это?! Опять по рублю?! Нету у нас, нету, сиротка ведь она!
   И во дворе тётя Мария всем и каждому жаловалась, как тяжело воспитывать сироту:
   - Это ж такие расходы, вы вдумайтесь! То то, то это… А она ж ведь растёт, во-о-он какая вымахала! Попробуй-ка одеть-обуть, чтоб не хуже, чем у людей. К тому же – девочка, и помодничать ей хочется, а как же! Снова расход…
   Вот про «помодничать» зря разглагольствовала, девочка носила «что есть» без всяких просьб и претензий; какая уж там мода? Чтоб опять послушать, во сколько она обходится бедной тётушке? Спасибо, не надо.
   Хотя, если посмотреть на саму тётушку, то никак не сказали бы, что семья «тянется из последнего»; скорее, наоборот. И в квартире – чего только не было; и всё дорогое, добротное.
Вот так и бежало себе времечко, и Тамарочка стала совсем взрослой. Три года, отведённые брату с женой, заканчивались, и тётушка, как бы между прочим, сказала:
   - Дорогая, пора новые бумаги подписывать, чтоб наши молодые на улице не оказались. Ты не против?..
   Чего бы Томочка была против? За это время у пары родился и подрос ребёнок – препотешный Димка, которого девушка очень любила и который (единственный на свете) отвечал ей полной взаимностью.
   Тамарочка часто возилась с малышом, гуляла с ним часами. Иногда ей поручали ребёнка на два-три дня, и это Томочку только радовало, а не наоборот. Димка был её настоящим счастьем. И, чтобы он «не оказался на улице» вместе со своими родителями, Томочка подписала новые бумаги, ещё на три года.
   И опять жила себе как жила, никому особенно не нужная, но и не угнетаемая. Правда, в её обязанности по дому давно уже, лет с девяти-десяти, входили некоторые работы, но Томочка к такому порядку вещей привыкла и не считала его чем-то особенным. Да и что тут сложного: надо было всего-навсего постирать два-три раза в неделю, что там накопилось; приготовить еды (потом – помыть, конечно, за всеми посуду); ну и ещё – уборка квартиры, когда необходимо. Вот и всё.
   Томочке, наоборот, нравилось делать всё это. А чем ещё заняться, если не работой по дому? Как тётю с дядей за заботу и крышу над головой отблагодарить тогда? Томочка это хорошо понимала, ведь тётя Мария не уставала это девушке объяснять.
   Хорошо ей жилось, что говорить. К тому же – всему научилась. Даже тётя Мария, нет-нет, да и скажет:
   - Молодец, Тома! Когда свою семью создашь – легко тебе будет. Не раз добрым словом вспомнишь тётину науку!
   При этом она умилялась и концом платочка принималась смахивать несуществующие слёзы с густо накрашенных ресниц.
   Закончила Томочка школу, пошла работать на рынок реализатором. А куда ж ещё? – ну не в институт же! Это Томочка и сама понимала; и так сколько лет у родных на шее. Пора и заработок в дом носить.
   А заработок получался неплохой, и тётка Мария оставалась довольна. Теперь она могла позволить девушке кое-что купить себе самостоятельно, на свой выбор. Правда, следила, чтоб вышло не дорого. Остальные Томочкины деньги свято шли «в семью», да ещё – на помощь «молодой семье», чему Томочка только радовалась. Договор на квартиру снова продлили, но на этот раз Томочке тётка Мария дала подписать совсем не такие бумаги, что раньше. Объяснила: Томочка теперь совершеннолетняя; вот и документы по-другому составляются.
   Девушке было всё равно, по-другому так по-другому. Суть-то не в этом.
   …Исполнилось Томочке двадцать лет, и влюбилась она. В хорошего парня, который торговал напротив; тоже был реализатором. Стали встречаться, а тётя с дядей только рады: совет да любовь. Немного погодя тётка Мария спросила:
   - Деточка, а жить где будете? Ты говорила, вы пожениться хотите?
   - Хотим, тётечка! – засияла Тамара. – А жить – в моей квартире, где ж ещё? Я уже Гене сказала, что у меня личное жильё есть.
   - Как?! – тётка Мария аж присела. – А брата с семьёй – куда?! Ты что? Да и…
   Что «да и…» Томочка не расслышала, она заплакала:
   - Тётечка, да ведь мне надо! Я беременная…
   Вот это да!!! У тётки не было слов. Действительно, в тихом омуте…
   - Вот что, девонька, - решительно сказала она. – Пусть твой Гена и решает, как быть и где вам находиться, раз он уже успел делов наделать.
   Томочка начала возражать, твёрдо помня: у неё есть на это право. Есть, и всё!
   - Что, какое право?! – разозлилась наконец тётка Мария. – Ты ж сама брату дарственную на квартиру подписала, три месяца назад! Что, уже забыла? Ничего, зато бумаги есть!
   Вот так…
   Томочкин возлюбленный, когда про всё это узнал, длинно присвистнул и сказал:
   - Ну извини, значит, не судьба. Мне тебя вести некуда, сам в общаге обитаю…
   Она даже не успела сказать ему про ребёнка, думала: завтра. А назавтра он уже исчез.
   - Вчера и рассчитался, - скупо обронил его хозяин. – Откуда я знаю, где искать?! Я ему не папа.
   Спустя ещё месяц Томочкина спокойная жизнь кончилась навсегда: тётка Мария стала её откровенно гнать.
   - Нагуляла, стерва?! Иди куда хочешь со своим позором, и так не знаю, как людям в глаза смотреть!
   Сердобольная соседка пробовала было тихонько присоветовать Томочке обратиться в суд, но адвокат, просмотрев бумаги, строго сказал:
   - Ничего нельзя сделать, девушка, всё оформлено чин чином. Что ж вы подписывали, не читая,а?.. Ведь грамотная, наверное.
   А одна женщина на рынке сказала:
   - Вот что, Тома. Есть выход. Давай-ка, устройся нянечкой в дом ребёнка, и своё дитя – туда же определи.
   Спасибо ей, так Тамара и поступила. И сейчас у неё всё хорошо; растёт Наташенька (ей уже годик); Томочка на хорошем счету. Добрая директриса разрешила даже Томочке жить тут же, в детдоме, выделила на свой страх и риск старую кладовку без окон. А дальше – видно будет. Сыта, одета, при дочери… Хорошо! Есть же такие добрые люди на свете!
   Старается Томочка отработать директрисе за доброту; та сама предложила, когда девушка начала благодарить. Всего-то и делов: навести в директрисиной квартире порядок раз в неделю, да простирнуть кое-что, да сготовить… Той-то самой всё некогда, начальство всё-таки.
   А чего ж не сделать доброе дело такой сердечной женщине, как новая Тамарина начальница? Пустяки.



                Рука спонсора
   Конечно, это был пустяк, но уж очень Лерочке захотелось. А значит, надо сделать. Она девочка волевая, всегда добивается, чтоб было, как ей нужно; значит, это стремление надо поощрять.
   Валерий Алексеевич, не откладывая, набрал номер:
   - Дарья Дмитриевна, Ершов говорит. У меня к вам дело.
   Дарья Дмитриевна затрепетала: Ершов – это был не просто отец её ученицы; он, как утверждал директор, являлся «главным и лучшим спонсором школы». И просьба Валерия Алексеевича невыполненной быть никак не могла. Что там у него на этот раз?..
   - Мелочь, Дарья Дмитриевна, сущая ерунда. Но дочка мечтает поехать, как ей откажешь?..
   Да… Не такая уж это маленькая просьба, не такая! Вчера позвонили из ОБЛОНО и сказали, что есть одна бесплатная путёвка в Международный центр для одарённых детей. И не куда-нибудь, а в саму Москву. И не позднее, чем через неделю, школа должна такого ребёнка назвать. Непременное условие: это должен быть победитель (или победительница) какого-нибудь поэтического конкурса, можно – школьного.
   Дарья Дмитриевна очень обрадовалась, когда узнала. Есть, есть в школе такая девочка! Умница, талант. Стихи пишет, - удивительно даже, что ей всего семнадцать лет. И как раз сейчас в школе проходит конкурс ученической поэзии «Осенние мотивы», итоги – послезавтра. Уже все работы просмотрены, и Дарья Дмитриевна (плюс двое коллег-филологов: жюри!) убедилась, что Таня Тимченко – снова вне конкуренции.
   Тимченко – девушка тихая, робкая. Живёт с одним только папой (мама Танечки умерла несколько лет назад, а отец так и не женился больше). Живут небогато, и такая престижная путёвка – огромное событие в их жизни; да и шанс, наверное! Скорее всего, таких детей кто-то планирует продвигать и дальше. Дарья Дмитриевна давно думала, что было бы совсем неплохо, если б девочку заметили не только в родной школе.
   Конечно, пока Танечка про путёвку ничего не знала, но что она – заслужила, учительница ни на миг не сомневалась.
   - Понимаете, Валерий Алексеевич, эта поездка – для одарённых детей; так сказать, для талантливых…
   - Вы что ж, - немедленно обиделся Ершов, - хотите сказать, что моя дочь – бездарь?!
   - Ой, нет, что вы, - засуетилась Дарья Дмитриевна, - Лера тоже способная, но ведь она никогда не писала стихи и даже не пыталась. Я же не первый раз провожу в школе подобные конкурсы…
   - Слушайте, - снисходительно обронил Ершов, - не писала, так напишет. Завтра принесёт. Устраивает вас?
   - Да как сказать, - всё мялась литераторша. – Если победит, то, конечно… Тогда она и поедет.
   - Победит, я уверен, - ухмыльнулся Ершов. – Вот увидите, Дарья Дмитриевна. До свидания.
   Дарья Дмитриевна сидела, уронив руки на колени. Что делать?... Она зачем-то набрала номер директора:
   - Степан Сергеевич, извините, что беспокою… А меня – безвыходная ситуация.
   Она, волнуясь, изложила суть дела. Директор слушал, не перебивая, и Дарья Дмитриевна вдохновилась:
   - Степан Сергеевич, вы поймите! Лера Ершова может поехать куда угодно и без этой путёвки, у них ведь денег – куры не клюют! Ну зачем ей – обязательно сейчас, а?! И потом: откуда Ершов узнал? Я ведь ещё никому ничего не говорила!
   - Дарья Дмитриевна, прекратите истерику! – слышно было, что директор сердится. – Какая разница, откуда узнал? Это разве меняет дело?
   - Ну всё-таки, как же так? – лепетала учительница. – А Тимченко?.. Если мы объявим, что победила не она, а Ершова, нас даже первоклассники засмеют…
   - Дорогая моя, переживёте! – в голосе начальства уже зазвенел металл. – Дело не в том, что Ершов может и сам всё оплатить. Просто Лере хочется выиграть и поехать как победительнице, а не за папины деньги, понимаете? По-моему, прекрасное стремление!
   Наконец-то Дарья Дмитриевна сообразила, что директор уже давно в курсе. Это он, наверное, Ершова проинформировал… Она не ошиблась:
   - И вообще, Дарья Дмитриевна, я считаю, что школа должна хоть как-то отблагодарить эту семью за всё, что они для нас сделали. Вы не находите?.
   Да, конечно… Кондиционеры в учительской и в кабинете директора, два компьютера новейшего образца, линолеум в кабинете литературы… Это всё – Ершов. Спасибо ему. Однако она попыталась в последний раз:
   - Ну хорошо, Степан Сергеевич, я вас поняла… Только не знаю, как это сделать?.. Лера завтра принесёт стихи, мне Ершов обещал, но ведь она…
   Директор рассвирепел не на шутку:
   - Слушайте, я от вас в шоке! Да напишите вы сами эти стихи, чёрт бы вас побрал!!! Вы ж печатаетесь! Ваши стихи – не хуже, чем у Тимченко; вот и будет победа! Только не болтайте, что это вы писали, а не Лера, и всё! Вы помните, - повёл он вкрадчиво, - что на следующий год у вас аттестация? Хотите высшую категорию?
   Кто ж не хочет?.. Литераторша глубоко вздохнула:
   - Хорошо. Я поняла.
   - Вот и отлично! – уже теплее сказал директор. – Тогда до свидания.
   Дарья Дмитриевна не ложилась до часу ночи. Во-первых, две пачки тетрадей надо было срочно проверить, а во-вторых… Сами понимаете… Она тщательно пересмотрела все черновики и нашла одно из давних своих стихотворений, как раз по теме. Оно, к счастью, нигде не публиковалось.
   Дарья Дмитриевна торопливо переписала его, а потом, подумав, уселась за компьютер: пусть лучше будет набрано шрифтом, чтоб по почерку коллеги ни о чём не догадались.
   Проснулся муж и подошёл ругаться:
   - Даша, когда закончится этот фанатизм?! Ты на часы смотрела?
   - Васенька, голубчик, не сердись… Мне очень надо, на завтра надо! – она смотрела умоляюще. – Последний раз, обещаю!
   - Ага, сразу поверил! – пробурчал муж, но, однако, ушёл спать дальше.
   …Наутро Дарья Дмитриевна помчалась на работу задолго до первого урока: надо было зайти к Ершовым.
   Дверь ей открыла заспанная Лера. Удивилась:
   - Дарья Дмитриевна, а чего вы?..
   Учительница торопливо сунула ей стихотворение и, пряча глаза, сказала:
   - Лерочка, придёшь в школу – отдай это Инне Григорьевне. Скажешь, что ты написала на конкурс…
   - А-а-а, - равнодушно протянула девушка. – Ну что ж, спасибо.
   …Дарья Дмитриевна шла в школу и чувствовала непреодолимое отвращение: к директору, к Ершовым, к себе… Да ещё, как назло, столкнулась у самого крыльца с Таней Тимченко.
   Та, как всегда, приветливо поздоровалась. «Славная девочка!» - в который раз подумала литераторша. Но сейчас к мыслям об уме и таланте Тимченко подмешивалась ложка дёгтя.
   «Хватит! – одёрнула она саму себя. – В конце концов, своя рубашка ближе к телу. Против Ершова только дурак переть может…»
   (По городу про него ходили нелестные слухи).
   «И к тому же, - продолжала себя успокаивать Дарья Дмитриевна, - у Тимченко ещё будут шансы, ведь она способная. Не сейчас, так потом».
   И учительница окончательно успокоилась.
   А дальше – всё было даже проще, чем она ожидала: Лера отдала стихи, потом Инна Григорьевна подошла к Дарье Дмитриевне, потом они позвали Ольгу Антоновну…
   Удивлялись все втроём: надо же! Это называется «скрытые возможности»!
   И только одиннадцатый класс слушал недоверчиво, когда на следующий день их пригласили для объявление результатов: первое место – Ершова, второе – Тимченко, ну и третье – все остальные.
   - Ребята! – сияла Дарья Дмитриевна. – Сегодня – не просто подведение итогов! Сегодня так удивительно совпало, что победитель нашего конкурса отправляется в Москву на новогодние каникулы в центр молодых литераторов! Поаплодируем Лере Ершовой!
   Класс жидко захлопал, а язвительный Семёнов громко и нахально сказал:
   - Вот неожиданность! Да, Дарья Дмитриевна?
   Семёнов грубил всегда, и, конечно, не стоило обращать на него внимание: возраст у него такой.
   Тем более что никто ничего больше не добавил.
   И только Таня Тимченко посмотрела на учительницу с горькой укоризной. А может, показалось?..