Натюрморт с клеткой

                "Натюрморт  с клеткой"               
   
Мокрый асфальт весь в трещинах и разводах –  три лужи, букетик цветов…
                Влажный комочек
                Увядших пионов
                Тихая музыка
                Медленных туч
Я нагнулся, подобрал цветы, перепрыгнул через среднюю лужу, по бордюру обошел большую и двинулся по тротуару дальше, – к центру города Кузнецка,  что в средней полосе России.
    Столько про такие города написано, что ох! И про погоду тамошнюю… – здешнюю…, –  тоже….(1) Утро, холодно, три лужи – большая, средняя и маленькая. По цвету, они разные – маленькая ровно голубая – в ней отражалось только небо, большая и средняя пёстрые – облака, и листья деревьев. Букетик желтых пионов лежал между двумя большими лужами, корешками попадая в третью. Я стоял и всё это разглядывал, долго. И только потом – нагнулся, подобрал цветы, перепрыгнул через среднюю лужу, по бордюру обошел большую и двинулся по тротуару дальше, – к центру города Кузнецка,  в средней полосе России.
(1) … - ,! – такое сочетание знаков препинания, или вот такое распределение слов: «не пил,
                не пил,
                не пил,
не пил,
             не пил» - это «архитектура рукописи» – красиво!, умно!…. А всё от того, что мысль не ровно и плавно  течёт, но как ей заразе!, хочется. И нет у меня ничего, кроме знаков препинания, для визуального изображения этих её движений. Отсюда же и огромное количество «а», «и», «многоточие»….  Но согласитесь – «архитектура рукописи» – красиво! (прим. автора).

    А достался мне, влажный комочек потому, что уже неделю я вставал рано утром и шел устраиваться на работу.
                И не мог!
Ну, поперек горла гениальному поэту просить, что бы его взяли грузчиком. Сама форма заявления –
                «Прошу принять меня…».
Для гениального поэта унизительна и невозможна. Напиться и набить, кому ни будь морду, – это запросто! А вот……………………….
……………«Прошу принять меня в качестве…»
ну, ни как!!
    Загадочен, мир сей в простоте его, и мало постижим….
    Я доходил до ликероводочного завода, где рабочие требовались всегда.
    Поднимался на крыльцо…. Проходил мимо дверей с вертушкой. Даже чуть задерживался – заглядывал внутрь и…, с противоположной стороны спускался…. И шел дальше. До магазина номер семьдесят. Там сворачивал. Переходил дорогу. Мимо милиции – направо. Ещё раз, через дорогу – к библиотеке. Ещё раз направо. И по улице Кирова возвращался до трех луж. Там сворачивал налево и приходил в дом номер девяносто девять по улице Рабочей.
    Рассказывал маме, – что не было директора, главного инженера, бухгалтера, начальника цеха, – каждый раз кого-то не было, но обязательно будет завтра…. Мама говорила, – что ничего страшного, что до пенсии осталось всего десять дней, и что дотянем. И уходила в лес за грибами.
    Не помню, вычитал я это где или где услышал, – « Если съесть семьдесят килограммов грибов, – то раком заболеть невозможно».
    В маминой справке о смерти было написано – «Острая сердечная недостаточность», а в моей, – точно будет, что не от рака.
«Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое: да приидет царствие Твое: да будет воля Твоя и на земле как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день: И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим: И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого: ибо твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь». Матфей гл.6 ст. с 9 по 13.
    Всякое дело начинай с молитвы. И это правильно. И это первая страница романа, и «Отче наш…» это первые его строчки, а роман называется, «История болезни», ничего оригинального…, ничего!! Как впрочем, и натюрморт – хоть с клеткой, хоть с мясной тушей…. Ну и плевать! …. – «Раз, «узун-кулак», существует – значит, кто-то должен о нём писать»……. Правда не уточнили Ильф с Петровым – кому должен…, но про это у других авторов – столько, что ох! 
    Стол, на столе светящийся глобус, – вместо лампы, к основанию глобуса приклеен золотой козел с хвостом дворняги, чешуей дракона, гривой льва и ластой вместо правого заднего копыта. Замечательный козел! Мне его подарили во второй трети первого романа.
    Ещё на столе глиняная пепельница, с прилепленной к ней глиняной собакой, пачка сигарет, зажигалка….. 
  Нет на столе чашки с чаем, но она появится. Не сама появится – из ниоткуда. Я её принесу, поставлю и тоненькие ниточки пара будут подниматься к потолку. И если внимательно приглядываться, то можно увидеть, – у ниточек есть тени и они на стене шевелятся и переплетаются…, и нет на них управы. Как нет управы на день нынешний…. Он как не крутись – всегда такой – пиши хоть – «триста лет назад», хоть – «вчера»…. Допустимая, ти её маманю!, условность – это, когда все знают, что ты врёшь. А уж если написать – «Иван Иванович думал»…, – и на двадцать пять страниц, думы его – Ивановы…, то и вообще – всё – «поздравляем Вас, господин соврамши»! Потому что на двадцать пять страниц, по лицу не прочитать. И на пять не прочитать.   
    А болезь что?, болезнь она всегда была – не банальная «передающаяся половым путём», но тоже не очень оригинальная – «смотреть-на-себя-со-стороны». Но вот к горлу она подступила, после того как я решил сложную задачу – ждать последнего автобус или топать пешком. Все эту серьёзную задачу решают и я тоже. Ходил по остановке, курил – решал. Докурил. Не решил. Подбросил монету.
Решка идти,
орел ждать.
Выпала решка.
    Пешком, по освещенной улице – пятнадцать минут. Через дворы,– семь. Монету не бросал – пошел дворами…. Хотя какие в районе новостроек дворы?, – так!,– не замкнутое пространство между домами. Но…, – осень, редкие фонари красиво высвечивают пеструю листву, под ногами листва приятно шуршит, в воздухе веяния, шепоты, запах спелости и будущей смерти – осень. Вот только внизу – под ногами темно и скрываются в этой темноте битые бутылки, банки и другое – при вступании неприятное.
 Но ничего….
 Благополучно миновал, – не порезавшись и не вляпавшись.
 А когда вышел на освещенную улицу, и оставалось метров сто, сто пятьдесят до дома. Из-за угла вывернулся автобус.
  И пока ничего особенного – я иду. Он едет.
  Он на остановке остановился.
  Я оглянулся посмотреть, кто приехал?
Увидел – приехал я. На две минуты позже, чем пришел.
Случай банальный. Во всех учебниках психиатрии описан подробно и способы лечения тоже известны – как психотерапевтический, так и медикаментозный…, экое слово отвратительное! И на вкус – тьфу!, и на ощупь – скользкое, длинное, корявое. И никак оно не умещается в мое личное пространство! А у меня, с ним, и так много всяких проблем. Меняется оно – границы, форма, размер, цвет, прозрачность, текучесть и жёсткость. Я помню, как оно было стеклянной банкой. Советского производства. С оттиснутой на стекле ценой – 0 руб. 84 коп. Вместимостью семьсот пятьдесят граммов. О ее стенки разбивались слова и струйками стекали на землю. Я пытался их читать, но скорость чтения не совпадала со скоростью стекания. А надо было еще вертеться!, – слова-то разбивались не в одном месте….
    Не самое приятное личное пространство – тесно, суетно, но стены довольно прочные и непроницаемые совершенно…, а это радовало – всегда. И давно и нынче. И помню я, где  эту банку впервые так четко осознал, и цену прочитал – она никуда не текла. Метров через пятьдесят после крыльца винзавода. Напротив ржавых железных ворот. За три квартала от:
                …………………
                …………………
                Тихой музыке
                Медленных туч.
    И с удивлением и ужасом смотрел я на того, который из автобуса вышел – это не вторжение в личное пространство, это похищение! Недолго смотрел, – развернулся и быстро-быстро пошел к дому. Почти бегом поднялся на восьмой этаж. Открыл дверь. Шагнул за порог. Запер дверь за собой. Зажег свет. И стремительно, снимая в полете штаны, – в сортир. Благо рядом, – два больших шага от входной двери до унитаза.
  В той квартире все было рядом, – четыре больших шага до кухни, семь до балкона, восемь от балкона до противоположной стены. От стены, до стоящего на полочке телефона,– два шага наискосок. И эта полочка ровно посредине между окном в кухне и входной дверью. Точка отсчета везде, – холодильник... Это в квартире, а в личном пространстве, то место где нахожусь я. А у животных – «Расстояние, от одного до десяти метров, нарушение границ, которого, воспринимается как нападение. Известно у всех видов животных. Ярче всего выражено у хищников и «голых гадов»», – Брем «Жизнь животных» том 5. ст. 334. Многословие, отрывочность мысли и опять многословие – от страха это и дрожание рук – от страха….
    На цыпочках вышел из сортира, постоял у входной,– прислушиваясь. Ничего. Ни стука, ни шагов, ни дыхания, ни биения сердца, ни трепета ресниц. Тихо. И хорошо, что тихо. Шёпотом плюнул в замочную скважину и попытался жить по-прежнему.
Пойти на кухню.
Пожарить яичницу.
Съесть.
Заварить чай,– и пока он настаивается, –
Убрать со стола тарелку, вилку, хлеб.
Вытереть стол.
Принести из комнаты рукопись сценария.
Поставить пепельницу.
Положить рядом «Беломор» и спички.
Взять чашку с чаем, отвернуться от стола и смотреть в окно на пустую улицу.
Ждать пока придут строчки.
Или постучат в дверь.
                1.
Зоопарк и летом-то место тоскливое, а уж осенью, – совсем беда! Небо серое, дождик мелкий, противный, посетителей мало и странные они.
- Манул, дикий кот. Ореол обитания – везде. – Прочёл вслух, стоящий у клетки, человечек. Был он карлик, был он горд, и одет был в коричневое пальто с каракулевым воротником. На голове шляпа. И стоял на куче мокрых листьев, вцепившись в прутья клетки правой рукой, а в левой держал здоровенный кусок булки.
- Эй, где ты там?! – И бросил булку на дощатый пол. Она упала рядом с огромным, корявым пнём, изображавшим среду обитания Манула.
    Шагах в пяти, за спиной карлика, большой и очень опасный человек, в роскошном кожаном плаще, наблюдал за нелепой сценой, а когда человечек бросил в клетку хлеб, аж руками всплеснул от удивления.
Карлик ещё немного повисел на клетке, ожидая появления зверя. Не дождался.
- Ну и тьфу на тебя!
Отцепился от прутьев, спрыгнул с кучи листьев, поправил шляпу. и гордо прошёл мимо большого человека, окинув того недовольным взглядом.   Аккуратно обходя лужи, которые не мог перепрыгнуть, он отправился смотреть на тупого яка, – неподвижно стоящего под мелким дождем. И на больного чумкой волка, который, оставляя на размокшей земле колею, неостановимо таскал за собой парализованные задние лапы. По кругу.  А большой человек подошёл к клетке дикого кота.
  Из-за коряг, сваленных в углу, выпрыгнул Манул,– посмотрел на хлеб, вопросительно поднял глаза на большого человека. Тот даже обиделся.
- Это не я! Это он, – и махнул вслед удаляющейся фигурке.
- Я знаю, – сказал Манул, - Ты иди, делай, что обещал. – И скользнул за коряги.
- Это хорошо, что знаешь. – Человек поднял лицо к дождю и серому небу. - Правильно…, по понятиям. А осень она что –  сука…. Так она и в Африке, – сука!  – Он достал пистолет, медленно навинтил глушитель и пошел к волчьему вольеру.
Карлик, швырнув в яка остатки булки и заторопился к выходу. Дождь усиливался, и лужи росли прямо на глазах, и ему приходилось форсировать их вброд. Мокро, некомфортно и по сторонам смотреть некогда.
  Большой человек остановился у волчьего вольера. Минуту смотрел на зверя. Прицелился.
- Ты бы и подошел поближе да не можешь – да не можешь, – прицелился. - А я перепрыгнуть не могу, – там камеры…. Так что потерпи. – Сказал и дважды выстрелил. Хлопки тихие, а за дождем и вовсе не слышные.
   
    Измутузил этот карлик меня, а я его…. Была такая история в городе Москве, при коммунистах. Известный фарцовщик, встретил в магазине карлика, а тот возьми да и наступи ему на ногу. Очень фарцовщик обиделся, карлика изловил, и заточил в здоровенную клетку. И поставил эту клетку в своей квартире. Друзьям показывал – «У вас, дураков – попугаи, а у меня вон чего!» В конце-концов, карлик сбежал, разломав клетку. И нажаловался в милицию…. Но фарцовщику, власти коммунистические, сделать ничего не смогли – не было у них статьи – «похищение человека» – не предполагалось такого в советском обществе.
    Давнишняя история – очень. Но голову мою не покидает. Я про неё, сначала, написал рассказ – «Шар» назывался….
    Поставил на подоконник чашку, высунул голову из кухни – прислушался. На цыпочках прошёл в комнату, шёпотом взял чемодан с рукописями. Вернулся. Вывалил на пол груду рукописей. Покопался, рассказа не нашел. Помню, что первые строчки были, – «По улице бежал карлик, одетый в полуразрушенную клетку…», а последние, – «Рассказ. Год 1982»               
Но нашел, того же 1982 года, –
    «Что привиделось».
                А. Галичу.
«И почему мороз всегда пахнет поездом, а поезд морозом нет?
Общий вагон,
полки нижние,
полки верхние,
лесенки из одной ступеньки, – чтоб влезать удобней было.
    Нет, наверное, не так, наверное, про вагон слова надо располагать в длину,? – поезд же вытянутый.
    На полках, в вагоне:
бабушка, – лицо обожженное, провалившийся нос и на весь огромный рот, всего три зуба.
Цыгане, – старые спят, молодые играют в карты, дети танцуют в проходе.
Краснолицый солдат в распахнутом кителе и неотрывно смотрящий на него женский глаз, срезанный ступенькой.
    Все это отражается в стекле окна, в зеркале на стене, в лампочке на потолке. И качается в такт. И в голове моей появляется воронка. Стеклянная воронка. И картинки соскальзывают с её стеклянных стенок, и перемешиваются, и четких очертаний не имеют.
    А вот бабушка задержалась……
Лицо у нее может, и не обгорело вовсе, а обморозилось, зубы выпали от цинги, нос провалился от сифилиса. Лет ей шестьдесят пять, – север, лагеря, удар прикладом? По возрасту подходит бабуля.
  А может быть война, пожар, зубы и нос,– удар прикладом?
  А может быть лет ей все восемьдесят пять, и просто старость и пигментные пятна, а в молодости сильная курносость? И под это подходит старушка. Очень подходящая старушенция…. И тоже соскальзывает по стеклу воронки.
    Но вот, – ЧШШшш-пшш-Ап! И все на своих местах, и за окном снег и деревья – остановка первая.
   Сюжет первый, – напетый.
                Ночь. Инта. Перрон. И вдоль перрона построены – весь местный гарнизон ВОХР и все присланное, накануне, пополнение.
    Развлекались, они, в строю тем, что плевали – плевок налету застывал и мутная льдинка, ударяясь о землю,– либо стукала.
Стук!
Либо дзинькала.
Дзинь!
- А вот если поссать, – примерзнешь иль нет?!
- Попробуй. 
- Раз-го-ворчики!!
    Звезды были далеко-далеко, и небо поблескивало как застывшая в ведре вода, – черным. А пар от дыхания опускался на гравий насыпи белыми иглами.
- Чё пополнение то выгнали, кого ждём?
- Стихию.
- Чё?!
- Разговорчики!!!
    Прибыл состав длинный. Очень длинный – и не делился на вагоны – просто бесконечный, серый барак на колесах. А тормозил с обычным – режущим на морозе как бритва – скрежетом.
- Бегом, марш! В две шеренги становись!! Шаг в сторону – побег. Стрелять без предупреждения!
    Первым погиб дельфин. Он не бежал – просто его не ждали и застрелили от удивления, – те, что стояли в шеренге первыми, трое, а может быть четверо. Удивились очень….
    Вода падала на перрон, застывала, растекалась ручейками, разлеталась брызгами за шеренги…. Стреляли по брызгам влет – понимали, что это побег. А потом на узкой двери, намерзли глыбы льда, и потока не стало.
  А состав плескался и шелестел – как раковина у уха.
- Что будем делать, капитан?
- Откалывать, выпускать тонкими ручьями, морозить, откалывать и грузить на сани. Понятно?
- Так точно!
- Выполняйте. – И закурил «Казбек», устало.
    И пошло дело ровно, и обморозились немногие, те, кто стоял первыми, – трое, а может быть четверо. Кто в дельфина стрелял.
- Слышь, Петруха, а весной как?, – оно же растает все и побегёт!
- Не побегёт!! Зеки, в третьем лагере с июня котлован копают. Туда свалим, – не побегёт!!
- Разговорчики!
    Деревья и снег побрели за окном.
Пошли.
Побежали.
Слились в белую стену.
Станция закончилась и в окне, – цыгане, солдат, старушенция, а за ними деревья, деревни, снег.
    Трясет, мотает, глаза за буквами не успевают. Отторгают глаза книгу. Но это ничего – можно отвернуться к стене и рассматривать на обшивки  пластиковые узоры, пластикового дерева – с сучками и задоринками, и кружевом древесных волокон. Волооких красавиц, красивых волов…, Юпитер не мог быть волом, ибо вол есть – бык кастрированный, и если говорят – «Что позволено Юпитеру, то не позволено волу», – получается смешно…. Смещено, смещёность, смещенье, смеженье…..
                Смещенье слов и листьев
                Смешенье снов и таинств
                И рыжих лис пушистые
                хвосты.
А был стих таким, – Усталость, старость
                Смешенье снов и таинств,
                Сплетенье слов и листьев
                И рыжих лис пушистые
                хвосты.
Узоры сместились, смешались и приснились вовсе другими…. А потом и вовсё разбились – нет – растряслись – за плечо.
- Сынок, вот колбаски хочешь?
- Нет, спасибо.
Разбудила подходящая старушенция!
- Мне, теперь, целых двое суток ехать, – а тебе? – И начала колбаску, жевать. Малоприятное зрелище.
- Я скоро выйду.
- Это где?
- На следующей станции.
И курить пошёл – в тамбур. И увидел, что в проводницком купе – спал проводник мертвецки. И если б не старушенция – уехал я в неведомо куда.
    И почему мороз всегда пахнет поездом, а поезд морозом нет?» Не длинный рассказ – 691 слово.
     А на пустой улице, – за окном, – ничего не изменилось…. Листья тополей,– когда не ветра,– зеленые. Когда ветер, – серебряные. У деревьев других пород,– хоть ветер, хоть нет, – зеленые. И чай не остыл. Но строчки в сценарий про карлика не пришли, а могли бы!, ведь сколько я об этом насочинял, – рассказ, пьесу, – даже афиша есть!, но строчки существа самостоятельные донельзя, а, честно говоря, – до противности!!
    Можно помыть посуду, или даже пол, – иногда это на них действует, и они появляются….
    Посуды мало, – чугунная сковородка, тарелка, вилка, ложка, нож. А полы я мыл сегодня утром. И повтор будет нарочит, некорректен, шумен…, а значит, не безопасен.
  Я поставил, чашку на стол и тихонечко ступая, пошел к входной двери. Опустился на коврик, приложил ухо, затаил дыхание…. Тишина…. Да тишина, но если мы одновременно затаили дыхание? Должен быть слышен стук сердца…. Приложил ухо, – нет, тишина…. И, слава Богу!, – хоть эта проблема пока не подступает…. Вот только…,– стук собственного сердца, –когда дыханья нет,– он может глушить все остальные звуки.
    Ладно, – не подступает проблема и хорошо! А афиша пьесы выглядела так –
                А. Люкшин.
               «НАТЮРМОРТ С КЛЕТКОЙ»
              Кукольная драма для взрослых. 
Спектакль  предполагался в Курганском театре кукол.
    Есть такой город, – Курган в Тюменской области. Старый город, купеческо-мастеровщинский, ну и ссыльные, конечно – от раскольников до декабристов и от…. – далее по списку.
    И в старом особняке кукольный театр. На первом этаже маленький зрительный зал, маленькая сцена и все остальное маленькое,– гримёрки, бухгалтерия, еще какие-то комнаты. А на втором этаже зал. Зала!, – с огромными арочными окнами, лепниной, дубовым паркетом, висящей с потолка дранкой, лужами на полу. Прекрасно!
    Мы там работали, – жена писала здоровенные батики для Андерсоновской, –«Девочки, которая наступила на хлеб», а я был у нее в подмастерьях. Какое это было удовольствие и счастье!!!
    Главный режиссер и его жена – милейшие Кузины, дали нам рамы, ткань, краски, парафин и полную свободу, и еще оплатили номер «люкс» в местной гостинице.
Творчество за деньги!
Коммунистов почти нет!
Разговоры об умном,
насущном,
будущем.
И про карлика мы тоже говорили. И появилась афиша. И…, и…., и… – Господи! как давно этот карлик живет и внутри головы моей скачет!!
А – Влажный комочек
       Увядших пионов
       – он намного старше, но ведь не скачет! Тихо лежит. Надо – взял. Не надо – убрал. А появился задолго до карлика, даже до знания о том, что история такая была – задолго…. Кузнецк
нищета,
коммунисты……………………………………………… Лампа, занавеска – два кусочка ткани собранные на верёвочку – занавеска для нижней половины окна. Как – кинжал для левой руки…. Подлая подлость. И не чистая она, и совсем не глаженная – может быть даже никогда не глаженная. Утюг чугунный и, не стал бы я его ради занавески греть – никогда! Правда, может быть мама, грела?
Лампа,
подоконник,
занавеска.   
А сразу за ней – двор. Не окно выходит во двор – а сразу за подоконником двор, – забор соседского садика. Сараи, – и справа и слева. Прямо – метрах в пятидесяти, – помойка и сортир. За сортиром забор, а за забором участки – земляные наделы. Полоски земли, – шириной восемь, и длинной двенадцать, метров. Предназначались они под огороды. Или – для ведения подсобного хозяйства.
    Допекли меня соседи, с этим ведением, и засеял я,– по весне,– свою полоску «германской ромашкой». Цветок этот – сорняк неистребимый! И территории своей не соблюдает.
Был скандал.
    Лампа,
занавеска,
ночь.
    Когда ветер отодвигает занавеску видны огоньки, – это гора «Карпаты» застроенная маленькими домишками, а за ней лес и небо. Без горизонта– гора-дома-лес-небо.
  Лампа,
занавеска,
ночь,
стихи.
Две строчки и долгая-долгая пауза, и ещё пауза, и ещё… Они куда как длиннее строчек и, почти всегда, насыщеннее,– да не почти, – всегда!!
    Ветер,
занавеска,
тени.
Тени танцуют, скачут, попадают в стихи, вертятся меж строчек и букв…. И возвращаются к подружкам на стену – от ниточки дыма. На пол – от засушенных цветов. Букет коричневый, колючий, характер у него – мерзкий, а тени плавные и ласковые. Только своенравные очень – по всей комнате расползаются. Если бы я знал точные науки, – было бы интереснее – ведь подчиняются же эти ползучие, хоть каким-то законам?! И наверняка точным! Но, я знаю только – «золотое правило механики» - про силу и расстояние…, и внука, Нобелевской лауреата академика Тамма – Леню.
  «Золотое правило» мне нравиться очень, – «Выигрываешь в силе,– проигрываешь в расстояние», – и наоборот, – «проигрываешь в силе, – выигрываешь в расстояние»! И Леня мне тоже очень нравится, но он хоть и внук академика, и образован энциклопедически, а всё поэт!
    Я взял линейку, залез на кровать и начал измерять длину и ширину – сидящей на печке – небольшой тени.      
- Леха! Ты чё там делаешь? – в окне торчала, довольно крупная физиономия друга моего и приятеля, – Миронова Миши.
- Тень измеряю.
- Матери рядом нет? – Он перегнулся через подоконник. Увидел закрытую дверь. - Ты лучше хер измерь…
    Я спрыгнул с кровати, тень, сидящая на печке, после Мишиного вторжения исчезла, – она занавеске принадлежала, а занавеску он сдвинул. Прогнал тень.
    Вообще сочинять, и, сочиненное записывать – при открытом окне тяжело. Разве что очень поздно ночью…, но для этого весь день, и вечер, надо остаться трезвым. А сложно это, те головы, что в окне возникали, были не просто так, а с предложениями. Та сторона окна…, тома об этом написаны – тома!! И прочитаны – тома!! И всё равно хочется, потому что, пока «та сторона» внутри – болит она…. Даже не болит – свербит. Инородная она – не приживается…, а должна. Я ведь плоть от плоти – кровь от крови. 
    А с Мишкой, мы действительно друзья и я действительно его люблю. Не худший он представитель той стороны окна. Было дело, в ответ на мой вопрос – «Миша, что такое любовь к Родине» услышал я, великолепное определение – он чуть задумался…, и лицо стало мечтательным и прекрасным - «Знаешь, Леха! Это вот так – тепло, дождь мелкий, а я на базаре, с похмелья, у ларька, пиво пью». Без восклицательного знака сказал – категорически без восклицательного. Даже не сказал – вылилось из него.
  Господи! Ну почему все связанно с выпиванием и похмелением?! Спереди, сзади, по бокам…. Нет, не у Миши, – Бог с ним…! У меня.
    Голова объем замкнутый и в замкнутости этой, – куда руку не протянешь, – вперед, назад, в бок, и, если даже, вытащишь прозрачный  осенний лес, – то, где-нибудь, – на опушке изба, а там, либо выпивание, либо похмеление…. Тьфу!!
    Да,  голова объем замкнутый и ничего из нее пропасть не может. Но, то, что есть можно изменять – соединять формы под различными углами, строить жесткие или гибкие конструкции…. Но это уже потом, уже внутри, а вот снаружи….
    «Та сторона окна» она не едина, она делима, например, есть там – удвораналавочке – без кавычек и слитно, – потому что реальная реальность! Там днём бабушки, а поздно вечером пацаны. Сидят пацаны на корточках, или если совсем правильно – «в корточках» и лениво сочиняют свои подвиги. Лениво потому что тепло и потому что всё друг про друга знают, и потому что очень друг на друга похожи. И изменить это невозможно, а только встроиться и рассказать свой подвиг…. И…, плоть от плоти, кровь от крови и всё что у тебя внутри, оно с той стороны окна пришло…. Снаружи…. Хотя… 
    Пруст и Достоевский, – это та сторона окна? Хрен вам! Это та сторона моей личной головы!!
- Ну, че замер-то? Пацаны ждут! – Миша, висел на подоконнике, и неудобно ему было.
А за Мишей были, – сортир, помойка (никакой символики – перечисляю по мере удаляемости), огороды, огоньки окон на горе «Карпаты», луна, мерцанье звезд.
                О как светла, светла, светла, светла.
                Была луна.
Строчки кого-то из древних китайцев,– наверняка в переводе профессора Алексеева, обидные строчки – очень обидные!, – как всякие гениальные, а не твои….
    Мои строчки того времени, особенно рассказы, очень похожи на лужу битума – прилип подошвами –  стой, а начнешь дергаться, упадешь и коленками прилипнешь, и руками –
                «Три часа до поезда».
                год 1983.
«Столик под пыльным фикусом. На стене совершенно невообразимая мозаика– разбиранию поддается с трудом и на значительном расстоянии. Да и то не полностью,– не выясненными остаются коричневые существа…, или объекты?
– Трамвай с горки спускается.
– Катера на реке, – обратная перспектива.
– Грузчики катят бочки с вином и пивом.
 Четверо нас, – трое свое мнение высказали, один промолчал.
  «Кафе» – здание одноэтажное, городок южный, улица пыльная, крыльцо,– ступеньки справа и слева, ступенек не поровну, – три и пять.
– Чудеса! Народу мало. Пиво есть. Занимайте столик!
– Вон туда, – под фикус.
 У фикуса тыльная сторона листьев такая же пыльная как верх. Верх, – потолок, чердак, балки, шифер, небо, солнце.
  И в дверях уже солнце, и утренняя прохлада тает как снег на сковородке.
   А начиналось так, –  фонтан у вокзала высох и шуршит бумажками – от мороженного и конфет. Все обычно, – как всегда, как уже было.
  Улицы городка сбегают вниз и взбегают вверх, и около неоткрытого пункта приема посуды пустой, в тени, сидят две тетки и старый пропойца без руки.
  Бегущая вниз улица зацепилась за изукрашенный башенками и виньетками дом, споткнулась, шлепнулась и разлетелась на три переулка и скверик с десятком деревьев, не считанными кустами и одной скамейкой.
  Жесткие тона, – небо и утром выцветшее и белесое. Мягкие тона, – под бархатом пыли листва, под листвой бархат тени на мостовой….
– Ой!
Молодая, статная, лица не видно, подмылась, присев у всех на виду,  у уличной колонки. И не надо орать всякие слова! Просто эпизод такой, – утренний.
  Улица взбегает, а люди поднимаются. И чем круче она взбегает, тем медленнее поднимаются. И это уже было, не было подмывающейся посреди улицы девицы, но такое не часто удается увидеть.
– Двадцать восемь домов.
– Где двадцать восемь?
– От угла до угла.
– Тут такое зрелище, а он дома считает!
– Да нет, я все до конца досмотрел, – потом считать начал.
– Тогда молодец.
– Вон кинотеатр,– «Комсомолец» называется, наверняка рядом кафе или столовая есть.
  И улица легонько побежала вниз, даже как-то покатилась без всякого усилия, – кусочек масла по той сковородке, где растаял снег.
  Кинотеатр бел, – для глаз приятен, а крыша красна и под солнцем, для глаз, – противна. Деревья для глаз приятны, серо-зелены, а тень под ними приятна для тела.
  Тела распадаются на светлые и темные кусочки, нет, – на светлые полоски и темные листочки, нет, – на светлые полоски и темные пятна, – потому что листочков много.
  Тела распадаются, теряют свои границы, и для того чтобы потрогать лоб, – руку надо тянуть до полного истончения…, а если ее перережет светлая полоска, то рука упадет и растворится в темном пятне тени. Пятно плавно опустится на скамейку, свернется в клубочек и замурлычет.
  Марево отрывается от белесого неба – плавно опускается на асфальт и чуть дрожа, остается на весь день».
   Все так и было, – ни слова вымысла! Просто что-то неправильно с ракурсом и освещением. И не только там – в рассказе, но и здесь – внутри квартиры. Внутри моего личного пространства. Много там всего, – спектакль кукольный в городе Кургане, Миша на окне висит, гора «Карпаты» окошками светится.
    Спектакль, хоть и не состоялся, но визуально придуман был…. Всеми вместе – милейшими Кузиными и нами – мной и женой.
    Карлика в клетке – должен был играть человек.
Вокруг на ширмах куклы, а в клетке человек и они все, – ля-ля-ля, ля-ля-ля!! Но не матерно – потому что если так оригинально, да еще и матерно – полная беда!!
 И все равно жалко, что не состоялась пьеса – забавная была бы игрушка.
   Игрушки, игрушки…
  А может быть стоит поменять ракурс и освещение – кардинально?
        «Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое:
Да приидет Царствие Твое: да будет воля Твоя и на земле как на небе Хлеб наш насущный дай нам на сей день: И прости нам долги наши,  как и мы прощаем должникам нашим:
И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого: ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь».
    И это будет первая страница романа – «Натюрморт с клеткой». Подзаголовок –   «История болезни».
    Если рассматривать близко, – в зеркале, – свой собственный глаз, – держа его за веки пальцами – то он кажется существом совершенно самостоятельным, и норовящим удрать…. Очень интересно! И капельку страшно.
    Страшно оттого, что все между собой связанно, совершенно не опознаваемо и не понятно, а то, что не понятно, – может это и не оно вовсе? Выпрыгнет глаз и убежит, – и что?!
  У Николая Васильевича было интересно – но его «Нос» вочеловечился, а глазу это сделать куда как труднее – он липкий и скользкий.
    Я потрогал глаз пальцем второй руки и отпустил – жалко стало. Очень бедный метался, и только что не пищал!
    Все реальность – и кухня, и на столе рукопись сценария про карлика, и двойник за дверью, и Миша на подоконнике, (он, наверное, уже как плющ осенний, – покраснел и засох). Вот только у реальности, у нее есть ширина, высота, длинна, да еще и глубина,– будь она неладна! А у меня только буквы. И сложить из букв я могу только слова, а из слов строчки, а из строчек фразы…,– и всё!
                2.
А под «высоткой», что напротив зоопарка, лужа огромнейшая и машины в ней как лодочки из цветной бумаги.
И дождь мелкий по их крышам стучит, и по стеклу лобовому стекает. А еще реклама мигает и «дворники» туда-сюда мотаются – плохая видимость из салона новенькой «Вольво». Да и за рулем новичок – толстый, бородатый, потный и, как все новички – суетливый. А пассажир красивый, ленивый и насмешливый.   
-Ты, Миша, водитель, малоопытный – Пассажир достал сигарету. - И в середину лужи не лезь…. Тихонечко…, по краешку….
¬- Где у этой лужи край?! Где!?! 
- А даже у моря край есть – и пассажир пустил дым на лобовое стекло. - И у неба есть.
                3
Маленький человек, во взрослом пальто с каракулевым воротником, задумчиво стоял у края тротуара. Что бы попасть в подземный переход, надо было обойти огромную, глубокую лужу. А на дороге они были маленькие и мелкие….
                4.
Синяя «Вольво» преодолела водную преграду под пресненской «высоткой» и устремилась к перекрестку.
  И карлик, наконец, решившись, засеменил через дорогу.
                5.
Пассажир первым увидел бегущую фигурку. Он надавил на тормоз поверх ноги водителя и крутанул руль влево. Машина задела карлика задним крылом, тот вылетел обратно на тротуар и приземлился в лужу, которую, так не хотел обходить.
 
  Лужа.
Машина.
Человек с пистолетом.
Огромное количество мелочей и частностей и за всем следить надо. А тут глаз собственный удрать норовит! Убежит и развалится всё – расползётся. И буду я сидеть на полу – в кухне, или ванной, или комнате и прислушиваться….
  А в истории что? В истории – жил-был я, и не было у меня никаких инструментов для исследования окружающего мира – кроме себя самого…. Но, справедливости ради, надо признать, что и у окружающего мира, кроме него самого тоже ничего не было. Вот и возникла болезнь – от взаимной грубости, невежливости, а иногда и оголтелости.
    Начало в романе, – самое тяжелое время. А у меня так и совсем беда! Потому что роман этот второй, но вроде бы как первый…–…–, то есть я, как бы не знаю того, что уже знаю...– я как бы до этого не дожил…. И на кой хрен!, такие сложности! А вот придумались – блин!, и живут, никак их не обойдёшь…. И чуть не на голову вставать надо, чтобы найти ракурс…. И с созданием, и осознанием реалий – трудности. И начало – по счёту – третье.
    Хорошо бабушке – Кристи – залезет в тёплую ванну, поест яблочков и давай народ колбасить – направо, налево – различнейшими способами. Упокой Господь её душу!
- Ну, ты идешь или нет?! – Миша дотянулся до меня и подергал. - Артамон, угощает – мопед продал.
    Куда я пойду?! Я из начала никак не выберусь – наверное, по причине замкнутости головы – как объекта. Всё ведь начиналось внутри неё….
  Все, это – рождение, взросление, определение себя во времени и пространстве, обнаружение в этом пространстве и времени строчек…,– и своих и чужих.
 А теперь ещё и – та сторона окна. Эта сторона окна. Миша на подоконнике…. Пусть Миша подождет.
   Та сторона окна – ветер и из-за него листья тополей то зеленые, а то серебряные. Редкие фонари. В однотипных домах мало светящихся окон, – спальный район. Вот и спят все.
  Эта сторона окна – стол, рукопись, я на подоконнике, рядом чашка с чаем и где-то за дверью – дурацкий двойник.
  И слово дурацкое – двойник! Родственник рукомойника. Побратим Мойдодыра, начальника мочалок. Нет. Мочалок командира…
                «Рукомойникам начальник
                И мочалок – командир».
Хотя, я бы написал – рукомойникам и мочалкам – надо посмотреть как у Корнея Ивановича….
  Чашка с чаем, подоконник, стол, рукопись, я. А где карлик? В Москве, потому что я люблю этот город. И красные пиджаки, нахальные Мерседесы, прозрачные до затылка глаза над – пиджаками, не влияют на архитектуру, географию улочек и переулков Сретенки и любовь мою. И на то, что Москва любит тех, кто ходит пешком. Она даже расстояния сокращает – можно серединку бульварного кольца мигом пересечь – и даже фразы не закончить…. А осенью прозрачной и всё кольцо…, – за два четверостишья.
  Осень, листья, Шехтелевские дома, дворы, бабушки на лавочках. Прозрачен воздух, прозрачно сухое вино в бутылке…,– так замечательно начинались прогулки…. А потом – вечерело, холодало…,– и в подъезд…,– и портвейн. Тьфу!
  Прозрачен воздух, прозрачно сухое вино в бутылке…, – так гораздо лучше. И слова…,– было очень много слов – один ли ты шел, с друзьями ли. Потому что красивые дома, красивые листья, смешные люди…– взгляд по всему этому скользил, и, возвращаясь, становился словами. И если ты шел один, слова кружились в голове. Если с друзьями – то над головами –  в прозрачном воздухе.
  И совершенно точно!, – где-то там, на бульварах, или во дворах был встречен карлик…. Но тогда внимание на нем не сконцентрировалось – и не удобно, и не вежливо, и эгоистично – не хотелось…, – прозрачное вино, прозрачен воздух…. Но внутрь головы он все таки попал, и если сейчас у меня спросить, – «А где живет карлик?». Я без запинки отвечу – в Москве – на бульварах. И если медленно – по-кадрово – по картинно – отсмотреть все прогулки…. Можно будет найти точный адрес. И, даже, увидеть реальную ситуацию. Зацепится за нее, перетащить в рукопись…– и может быть буквы сложатся в слова, а слова в строчки, а строчки – может быть, удастся, с Божьей помощью – правильно расставить на листе.               
Дворы.
    Вот в городе Петербурге – в старой его части, практически невозможно найти Московский дворик – с деревьями, с лавочками под деревьями, с садиками-огордиками – под окнами первых этажей. А вот в городе Москве Петербургских колодцев – сколь угодно много!,– с лилово-синюшными  разводьями на серой штукатурке, с замазанными известкой окнами, с тощими кошками и хрипатым эхом.
Эхо.
    Вот, что меня всегда удивляло – никогда и нигде, эхо не было похоже на оригинал. Ни словом, ни звуком. А уж во дворах – просто дразнилось. То ржавым скрипом, то утробным хрипом.  А я во многих дворах бывал – и везде – покрикивал. Учился я в Петербурге – в профессионально техническом училище номер восемьдесят девять, – ПТУ-89. И было оно на улице Казанской – тогда Плеханова – и вокруг многое-множество дворов с лилово-синюшными разводами на серой штукатурке. Гулял я там…. И покрикивал…. История моя об этом поступление в ПТУ, до сих пор, забавляет и меня и людей, которым я её рассказываю…. Нет, не так. Забавляет не история, истории то нет, а мотив…– я решил что сантехника – это специальность, связанная с медициной, – изготовление санитарной техники…. Ну и поступил. А оказалось – «короли дерьма и пара»…. Разные пути умных мальчиков из неблагополучных семей, ох разные! Я вот решил посмотреть город Петербург и чуть не превратился в короля – этого самого…. Шесть месяцев гулял по Петербургу. По его музеям, проходным дворам, ни с кем не подружился.
    Дрался с второкурсниками. Если конечно это определение подходит к тем, кто учится в ПТУ второй год. Стал уважаемым человеком.
    Дрался с городскими.
    Научился разбирать унитаз.
У молодых сантехников есть занятия по теории, а есть производственная практика. Практиковали нас в доме с капитальным ремонтом. И чё, я туда припёрся? Район, наверное, был хороший для прогулок. Прихожу…, в роскошных финских джинсах – сорок два сантиметра клеш, в дубленке. Волосы до плеч…, гулял, в общем….
  Подходит ко мне мужик в телогрейке.
- Из ПТУ? – Спрашивает.
- Да. – Отвечаю.
- Ну, пойдем.
И привел меня в сортир.
- Давай, – говорит. - Разбирай.
- Кого? – Спрашиваю.
- Унитаз, – и рукой показал. - Такое у тебя практическое задание.
- Как его разбирать? Он же цельный!
- А ты подумай…. Не разберешь, – хер тебе в задницу, а не зачет!
Перспектива хера в задницу меня обидела, и подняв с пола половинку кирпича, я пошел на мужичонку.
- Ну, ты тихо…, тихо.– Пролетариат он про свое оружие все знает, и справедливо его опасается.
- Это шутка такая,– мужик пятился. - Ты чё из блатных что ль?! А по виду хипарь… – он уперся спиной в стенку, и совсем ему не хорошо стало.
-Ты брось камень, – я сам покажу, как толчки разбирают!
Это меня заинтересовало, и я камень бросил.
- Ну?
Мужик ушел и вернулся с кувалдой, – со всего маха ляпнул по унитазу и тот разобрался на мелкие части.
- Мусор в коридор выгреби, а болты открути, – он протянул мне разводной ключ. - Не выкрутишь, – бригадиру скажу – он прогул поставит….
    И ушел. А я остался рядом с дырой в полу, которая соединялась непосредственно с канализацией всего города Петербурга, а может быть и его окрестностей….
    И на производственную практику я больше не приходил!
    Плевать я хотел на производственную практику!!
    В гробу я видал производственную практику!!!
    Но насколько же замкнутый объект,– голова!, – даже запах, той дыры, не выветрился…. Правда, и Эрмитаж, и Казанский, и Лавра, и проходные дворы, и Невский, – тоже остались…. И ощущение голода.
    Порвав с производственной практикой, я остался без обедов, а на завтраки я и до этого не ходил, а на ужины нужно было ездить, пять остановок, до столовой. И лень это было делать…, и ужины почти полностью отпали. А чем меньше ешь, тем больше лень. Друзья приносили мне хлеба, – иногда – котлету. А бабушка вахтерша – блокадница – рассказывала страшные истории про каннибализм.
  Проходные дворы, атеистический музей, – внутри Казанского собора, истории вахтерши, тексты каких-то книг из библиотеки…– все сплеталось в тусклые картинки. Тусклые – потому что вспомнить их не могу. Вспоминаются только реалии, при чем с точностью «до детали» – магазин «Восточные сладости» – на Невском. Драки. Темные подъезды. Упругие груди. И еще много чего отчетливого, но скучного. 
    И все-таки именно там,– среди этой непрозрачной мешанины возникла – впервые – мысль о написание романа. Нормально примитивная – «Вот напишу книгу, и все узнаете!!» – примитивно нормально….
    Но вот нормально ли то, что с тех пор –  ни кем иным кроме как творцом, – я себя уже не помню.
Поэтом – да.
Драматургом – пожалуйста.
Очень короткое время – художником-криптографом.
И прозаиком, прозаиком, прозаиком. 
    А написанного очень мало – всегда было мало и сейчас тоже. И количественная эта малость, создавала некоторый дискомфорт, некую внутреннюю неловкость, тень сомнения…. Но только тень!
                6.
Человек, убивший волка, внимательно и с интересом проследил, как маленькое тельце с брызгами опустилось в лужу. А когда из машины выскочил Александр брови его поднялись совсем высоко.
- Лепила – тихонечко произнес он и сделал шаг назад, так что бы от машины его видно не было.
         
                Влажный комочек
                Увядших пионов
                Тихая музыка
                Медленных туч.
- Ну, ты идешь?! – Миша опять лапнул меня за штаны. - Артамон водки купил. А Дипупа с Тарасом, на пив-завод полезли – не отстоянного  принесут.
    Не отстоявшееся пиво, оно само по себе в голову ударяло с непредсказуемой и страшной силой, а уж с водкой…,– нешуточный предполагался праздник!!   
…. Артамон и Тарас – понятно – просто сокращения фамилий, а вот – Дипупа? Наверное, по какому-то изъяну фигуры, или, когда-то неправильно произнесенному слову, определению…. Был Дипупа, маленький, коренасто пузатенький. И не был храбрым. Помню, как он радовался, – что не струсил, не убежал, а вступил в бой с двумя врагами, – из соседнего района. С неделю он всех допекал подробностями схватки….
  Какое завлекательное действо, – бой! С кем угодно, с чем угодно, когда угодно…. И результат всегда есть – эмпирически очень познаваемый – потрогать, покрутить в руках, даже внутрь заглянуть – много чему – после боя поломанному. И некрасивое оно – чаще всего…. 
    В археологии есть такой термин – «археологически целая форма» – фрагмент донца, фрагмент его же венчика и несколько совпадающих друг с другом кусков стенок. И если стенки, хоть маленькими, малюсенькими краешками дотянутся от венчика до донца – то – «археологически целый сосуд»! Оставшуюся пустоту замазываем гипсом и получаем кувшин, вазу, тарелку и всё что угодно другое…. И с человечьими останками такое же можно проделать. С черепом. С длинными и короткими костями. И получить – «археологически целый костяк». Целая, ти её маманю – форма! Такая же как при жизни…, – гипотетически….
    Миша – висящий на подоконнике, очень даже специалист по разрушению – много чего может сломать и внутрь заглянуть. Боец Миша – один из известнейших в городе Кузнецке. Но про керамику не знает. А я знаю, – потому что в пятнадцать лет, впервые, попал в экспедицию и степь. Какое замечательное пространство! Восхитительное!! Совершенно не замкнутое! Его границы совпадают с твоими. Вот какое есть расстояние до горизонта – такое и ты. И всегда можно лечь – хочешь на спину, и глазеть в небо. Потом глаза закрыть и рассматривать оставшиеся под веками сверкающие пятнышки и разноцветные кольца. Перевернуться на живот и изучать жизнь насекомых.
    Маленькие, цветастые, – мимо серебряного кустика полыни пробегут и исчезнут, – за границами видимости. Можно конечно за пробежавшими проследить, – если повернуть голову…, но не охота. Снизу теплая земля, сверху солнце и до необходимости,– онемения конечностей, – шевелиться лень…. После онемения тоже лень, но надо.… И если преодолеть онемение, лень и никчёмность, то получу яркие воспоминания о первой женщине – её обмусоленная мной блузка – наикратчайшее соитие – стыд, гордость и хвастовство…. Не надо преодолевать никчёмность, а уж тратить на неё буквы – и тем более…. Очень уж много потрачено на это мыслей!
    Серебряный кустик полыни и черные точки, стремительно туда-сюда снующие – покидающие поле зрения – в него возвращающиеся. Насовсем убегающие в не замкнутое пространство…. Степь.
Очень похоже на буквы в чистом поле листа. Только лист белый, а степь многоцветна. И эти – с лапками и усиками, в стаи не собираются, а буквы – да…, но не добровольно. И вообще-то не в стаи.
    Слово, – существо, состоящее из нескольких индивидуумов…. И сколь интереснее разбираться в правильности данного определения, нежели описывать смущенные взгляды и распирающую грудь гордость!
- Ну, ты, блин! Идешь или нет?! – Миша голос повысил и кулаком по подоконнику ударил.
- А они давно за пивом пошли?
- Минут десять….
-Так чего бежать? Меньше чем через полчаса не вернутся.
- Ну и чё делать?
- Веси.
    Пив-завод рядом – в городе Кузнецке всё близко, но пив-завод особенно…. Четыреста восемьдесят шесть шагов, – от моего крыльца до будки где спят сторожа. Сколько это в минутах, – не знаю. Думаю, штук пять. Но это днем, а ночью, скрытно, через заборы – тридцать – точно, а, то и больше. Дольше..,– больше…, – и так и эдак верно.
    А про четыреста восемьдесят шесть шагов я знаю, потому что там работал – грузчиком. Грузчиком хорошо – зарплата больше, ответственности никакой, и пиво в закрытых бутылках не пахнет, а то у меня с запахами – беда. Не то чтобы я очень уж брезглив…, – просто блевать начинаю, а это мешает работе.
    Четыреста восемьдесят шесть шагов это,– из калитки направо и три дома до угла. Еще раз направо и целый квартал прямо. Потом налево и через два дома – «та заводская проходная, что в люди вывела меня». Квартал прямо, был на удивление разношёрстный…, нет. Разношёрстной была правая сторона – по направлению к заводу, а левая едина…,– почти.… Очень похоже на мою рукопись, только наоборот – как если идти от завода – правая сторона – беловик и весь лист в плотных строчках – пусть и с зачеркиваниям.  Левая черновик, где строчки разноразмерные и стоят, как хотят – вкривь и вкось, и пустого пространства много…. Вот и квартал прямо – такой. Правая сторона – дома каменные, деревянные, одно, двух и полутора этажные, и огороды между ними, и заборы – так себе! А левый крепкий. Угрюмый даже,– дома из толстенных бревен и толи мехом поросли, толи мхом. Заборы, высоченные без единой щели. И весь ряд такой – будто построен одним хозяином. И только в середине нарушение единства, – двух этажный детский садик. Прелестный дом – наличники резные, по углам витые столбики, легкомысленно раскрашенные песочницы, грибки и качели. И заборчик в метр высотой, – что бы дети ни разбегались. А дальше опять,– мох, мех, отсутствие щелей. Это если идти от дома к заводу.
    Попасть на завод тайно, можно было только через детский сад, и только договорившись со сторожами, – о том, чтоб лестницу дали и на «шухере» постояли. А если сторожей нет, то и лестницу надо искать самостоятельно, и риск увеличивается.
    Подробности…. Подробности и детали дороги. Дорога то внутри меня, – нет не от горла до задницы, а из калитки направо, через три дома еще раз направо и если утром, – на работу, то четыреста восемьдесят шесть шагов, а если ночью за не отстоянным пивом, то измеряется путь минутами и опасностью. И не должно быть на этой дороге ничего выдуманного, – потому что все происходит за опущенными веками, – а как еще можно рассматривать дорогу до Кузнецкого пивного завода. Не должно быть выдуманного! Ни на йоту! А только детально рассмотрено и к описанию представлено.
- Не, висеть не буду! – Миша запрыгнул на подоконник, сел боком, повертелся устраиваясь удобней. - Давай закурим, и ты расскажешь, что за тень мерил?
- Ты ее спугнул. Она вот от этой занавески была.
- Ну, на – Миша вернул занавеску на место – мерь.
- Она, теперь, Миша, другая.
- А какая, хер, разница?! Мерить то можно!
    Эк, меня Миша в тупик поставил! Ведь действительно нет разницы – ту тень мерить или эту. Ни-ка-кой, разницы!
    Не предполагал я такого его вопроса…, – совсем не предполагал. Думал – сейчас растекусь мыслью о природе теней, мол, от человека тень это – «кто». От предмета тень это – «что». И всегда ли так? И всегда ли тень что, или она всегда – кто. И если да то почему, а если нет то от чего – нет. А если так – «какая, хер, разница, – мерить то можно», то уж и не хочется. Вот с толщиной тени, некоторые интересные вопросы возникают, но….
- Чего застыл? Линейка в руках, – мерь!
- Миш, – ты чё, дурак что ли, – тень мерить?!
    Тут и друг мой замер – с разинутым ртом, поднятой рукой и выпученными глазами.
Тоже в тупик попал.   
    А в Щелоковской квартире – допитый чай, ветер за окном, рукопись на столе. И в рукописи карлик стреляет косточками от вишен в похитителя своего, – Александра. И за скрипом пера, совершенно не слышно, – дышит, кто ни будь за дверью или нет. А перо действительно скрипело, – потому что ручка была вовсе не шариковая, а настоящая – с чернилами. И только чёрными!
Заправлял её.
Боролся с каплями и кляксами.
Отмывал пятна на пальцах.
Здорово!
И долго, и медленно – и создавало пространство, в котором цветные амебы, без дела, слоняющиеся  внутри головы, превращались в существ, состоящих из индивидов. А те – в чернильном исполнении – приобретали ещё большую личностность. Утолщения, утончения, маленькие пятнышки похожие на веснушки, разводы и неожиданная, и не предполагаемая слитность…. Читать тяжело, но рассматривать, – в кайф!! Я даже придумал термин, – архитектура рукописи. А что?! Существует же в археологии понятие – «архитектура катакомбы» – не менее иллюзорное. 
    Катакомба, – это такой тип погребений. И даже целая культура с таким названием…. Очень давно была. И ничего про людей тогда живших неизвестно…. Кроме обряда погребения – шахта, прямая или округлая яма, и нее вход, – «дромос», в погребальную камеру. «Дромос» мог быть пологим или со ступенькой, или с двумя ступеньками. И из этого небольшого набора, – шахта, «дромос», ступеньки(а), камера, – складывалась архитектура. Не богато, очень не богато! И уж куда беднее деталей рукописных. В рукописи ведь есть, – красные строки, курсив, прямая речь, цитаты, стихи внутри прозы. А стихи могут располагаться как в центре листа, так и сбоку, и начинаться могут от последнего слова прозаической строки.
                А слов стена
                Так высока,
                Что даже плющ
                До верха не добрался.
                И грустный вянет –
                Ласковость храня. 
А после последнего слова стиха, может начаться кусок сценария….
    Про битву карлика и похитителя…–
                65.
Петр Иванович и Александр ели черешню и смотрели телевизор. Карлику –  в качестве небольшой компенсации за лишение свободы – был отдан пульт телевизора. Чем он и пользовался – скакал с программы на программу, бессовестно. И дождался – Александр выстрелил в него косточкой. И попал.
- Вот! Заточил в клетку и изгаляешься! – Петр Иванович, обиженно потер бородатую щеку. - А если я в тебя?!
- Да, пожалуйста! – Александр оживился и подвинул к себе блюдце с косточками. - Все лучше, чем дурью по каналам скакать.
- А я тебя звал?! – обиделся узник. – Свой телевизор смотри! – И пульнул косточкой.
И завязался бой.
  Похититель – выигрывал в скорострельности – его снаряды лежали отдельно. Но косточки часто попадали в прутья клетки. А Петр Иванович, хотя ему и приходилось копаться в недоеденных ягодах, но зато – добыв снаряд – тщательно целился и испещрил халат соперника пятнами.
  И, когда, Александр – в пылу сражения придвинулся ближе к клетке. Карлик прицелился и закатал ему – мокрой, противной костью – прямо в лоб.

    И опять, – пустая чайная чашка, ветер за окном, рукопись на столе. И можно в стихах про плющ первые строчки заменить на – «основ, ослов, и снов» – и все равно будет стена. А за окном все равно будет ветер. 
    А раскапывание погребений «катакомбной» культуры было не первой моей экспедицией и степью – и даже не второй и не третьей…. Нет, именно – третьей. Ну, да, это – фиг с ней!, с точностью.
    Первые степи, – приволжские. И раскапывали там золотоордынские города – Сарай-Берке, – новую столицу, и Бельджамен – просто город. Но и в нём хоронили…, – потому что помирали. И было там погребение престранное – мало того что  внутри дома ещё и у скелета промеж ног лежал кусочек рога. И возникла масса предположений, – природная ли это аномалия, или его кто-то туда положил? И если положил то зачем, – для использования в потусторонней жизни или в насмешку? Если в насмешку: так это нужно было делать тайно…, а если тайно: то кто и когда – до погребения, во время погребения, после…? Неведомо. Так же как неведомо, что себе думал и представлял местный житель, случайно забредший на раскопки.  Он долго вертел в руках коровий череп, а потом мечтательно произнес, – « Даа…,– вот ведь женщины были у татар!»
  А степь – вокруг Бельджамена – была не совсем обычная, – пространство ее было ограничено и сильно нарушено. Ограничено, Волгоградским морем, (так себе море,– километра два шириной, берег противоположный,– виден запросто!), а нарушено оврагами. Овраги, эти, сильно затрудняли передвижение и населены были здоровенным, – ну просто фантастического роста!, – серыми чертополохами. А еще небольшими деревьями с серебряными листьями и маленькими серебряными плодами.
  Листья,– у тех деревьев были серебряными с обеих сторон, а ни как у тополей,– за окном, с одной,– нижней….
  Если бы, эти тополя были ростом до окна кухни, то по ее стенам, сейчас метались бы тени очень похожие на стаю…, – нет,– на одну огромную и растрепанную птицу, – ворону…. Нет…. Все-таки на стаю – потому что когда ветер улетит, тени рассядутся – тихонечко – на стенах, полу, подоконнике. На столе, плите, раковине. И придется их осторожно перешагивать, обходить и между ними проскальзывать. И, ни тебе, чаю попить, ни в окно посмотреть….
    Но это все выдумки – тополя не доросли до восьмого этажа…. И, Слава Богу!,– потому что если б доросли: оставшийся за дверью двойник мог – запросто!,– по такому дереву забраться на балкон, а потом в квартиру. Хотя…? Ну и залез бы. И что?! Самым сложным, – и, пожалуй, даже проблемным, был бы дележ стола – он в квартире один и рукопись разложить больше негде. А всего остального по несколько. А кроватей две. Одна – просто матрас на полу. Вторая – тоже на полу – панцирная сетка, снятая с ножек. Первая – моя.
Вторая – жены.
Но жена ушла к родителям – потому что я бабник и пьяница. И потому что не может она без рыжего пледа и огромного серого кота. А плед рыжий, противный, искусственный электризуется, как не знаю что! Кот – кастрат серый, вредный. Очень любит кусать спящих за голые пальцы ног и зовут всего-навсего – Васька…. Так что если аргументы эти главные, то…, – забавно.
  И это моя третья жена…. Но кому интересна такая реальная реальность? Разве что «бытописателям» и «инженерам человеческих душ». А вот карлик, посаженный в клетку не за что не про что…, – либо должен быть интересен всем. Либо всем, – на фиг не нужен! Можно кусок сценария.
  Реальная реальность, нереальная реальность, почти реальность, иллюзия, выдумка, фокус…, – все одно!! …Хотя нет…,– иллюзия это совсем другое. Иллюзия – то самое древо познания в райском саду – несказанно красивое!! Его и не трогали-то из-за красоты, – боялись повредить…. Не повредили!! Ни на йоту!! Просто оно перепрыгнуло в мир…, - со всеми вытекающими последствиями – «цитата из Ветхого Завета». И главное теперь дело найти отличия – нереальная  реальность, почти реальность, выдумка, фокус…. Но есть такая возможность – есть! Все перечисленные похожести они – рукотворные и к повреждению возможные. А вот иллюзия – фигушки!! Легенды это и мифы – что иллюзии рушатся. Все наоборот, – реальность может полететь в тартарары, а иллюзия зависнет за краем пропасти и будет спокойно смотреть, как осколки превращаются в пыль. Пыль смешивается с дождем, – становиться грязью. Грязь высыхает, – получается чернозем и глина. А еще камни, а из камней песок, а из песка пыль. Пыль можно набрать в ладони, камни потрогать…, – а потом задрать голову и посмотреть на иллюзию.
  Иллюзия, – она, безусловно, творение Божие и человеком – при жизни – к употреблению невозможна, а возможна только к созерцанию…. Ну не можешь ты ее не изменять, ни использовать! Ну, ни как!!... Только внутри неё жить.
    В этом мире, вообще много чего, – «ну, ни как!!», – например, – загнать слова: в замкнутый объем головы, не написав их предварительно на бумаге. Это, наверное, потому что слова, они существа свободолюбивые, а в рукописи как в стаде, – все вместе и законам должны подчиняться, – одинаковым. Не любят они этого, – ох не любят! И я с ними согласен. Что хорошего, сначала быть согнанными в стадо, потом всем стадом отправиться за черепные кости, сидеть там и ждать пока тебя извлекут. Противно! Согласен, противно это, насилие это, но и я не могу достать из головы и положить на бумагу образ, – прямо так – «образом». Потому что выйдет из этого просто пятно…. Ну может быть необычной формы. Может быть с красиво размытыми очертаниями, но понять про что оно – смогу только я. А через небольшое время, наверное, и я не смогу…. Да, совершенно точно – не смогу!! Конечно, – размытые очертания можно будет трактовать и толковать…– в пределах похожести…, но пределы-то эти, ох как велики!, – до горизонта и даже дальше. И превратиться такое - «пятно с размытыми очертаниями» в совершенную выдумку – как тени, которые расселись по стенам и на подоконник, и на стол, на плиту, раковину и на полу разлеглись.
  Их ведь не было никогда, – потому что тополя не доросли до восьмого этажа…. И дорастут лет через десять-двадцать, а то и вовсе никогда. Им же стригут вершины…. Я знаю, что делают это для безопасности – тополь дерево хрупкое и в любой момент может сломаться, и на голову рухнуть…, но выглядят они стриженные – приотвратно и тоскливо.
    Внизу – за окошком, таких тоскливых – каждый третий. Что на целую треть уменьшает опасность. И всего на треть, – увеличивает тоску.   
                Тихая музыка
                Медленных туч
                Увядших пионов
                Влажный комочек.
Если так переставить строки – взгляд опускается от туч к лужам, а если –
                Влажный  комочек
                Увядших пионов
                Тихая музыка
                Медленных туч.                То от туч в лужах к тучам на небе – к Мише Миронову на подоконнике и к пацанам у двора на лавочке…. Нет, наоборот всё.
    «Удвораналавочке» – это не место. Это – либо понятие, либо – символ…, – в отличие от «пупа земли». Он – «пуп» место реальное, находиться может, где ему заблагорассудится, и отношусь я к нему – хорошо. А  «удвораналавочке» ненавижу – меньше чем коммунистов, меньше чем гимн советского союза – даже меньше чем слова «лОжить»,  «звОнить» и «хочем». Может быть, это даже и не ненависть, а нелюбовь, но нелюбовь сильная. И знаю, что взаимная. Но сдерживаемая исключениями.
    Миша Миронов – исключение.
    Несколько серьезных блатных – исключение.
Не знаю, исключение ли то, что и сам я всегда готов вступить в базар и драку, а в пьяном виде, так и вовсе – буен и опасен, но это тоже сдерживает. Но только сдерживает…, – ведь должно же объяснить,–
ночные бодрствования,
спаньё днем,
немотивированные отказы от выпивания,
отъезды,
приезды,
сумасшедшая мать. 
И объяснения нужны по каждому пункту. Конкретно! А если не объяснять и в морду не дать – беда!!
    Взаимная беда, – потому что нелюбовь взаимная. А страх перед дракой штука странная…? Не помню, что бы я, когда-нибудь, боялся выходить на ринг. Даже тренер говорил, – «Вот посмотрите на этого,– пренебрежительно тыкал в меня пальцем. – Смело работает, но коряво. Как коряво!» А вот на улице большее удовлетворение получал от бегства. Радость победы тоже хорошо, но убежать и легче и лучше.
    И драки боялись все,– все кого я знал, и хорошие бойцы и плохие. Но хорошие получали облегчение, вступив в бой, а плохие убежав. Почему я считался хорошим бойцом – не знаю. И чего в драке бояться – тоже не знаю. Ведь самое страшное, что с тобой может случиться,– это десяток синяков и ушибов, которые за две недели заживут и забудутся. Наверное, атавизм, – память о смертельных битвах за территорию? Или это, все-таки, страх Божий, – прикровенное знание о том, что всякий бой зло? Скорее всего, страх Божий, и может быть даже не страх, а Благодать.
    Вот только понятия этого – «прикровенное знание» у меня, о ту пору, в голове быть не могло, – позже оно появилось. Гораздо позже!!   
    А всякий бой действительно зло! Даже когда, за дело, лупили частного портного – Сисю. Замечательный был персонаж, – лысоватый, пузатый, короткорукий. И трюк у него был замечательный – он, когда пил пиво, кружку ставил себе на живот – и кружка стояла!! Вызывало это восторг постоянный, неизменный и пару-тройку добавочных кружечек, умельцу, приносило. А ещё он мог выпить бутылку шампанского – «из гора без отрыва».
    А лупили его за профессиональную деятельность…. Подрядился он сшить форму для местной футбольной команды, – двадцать два комплекта. Сшил. Вышла команда на поле, а бегать не может…. Те, кто это видел, говорили, – что и ходить то они могли плохо – трусы движения ограничивали. Мотня трусовая расположена была низко, – у колен у самых. И для бега, приходилось трусы поддергивать аж до подмышек…. Трибуны веселились, противники веселились…. А в команде двадцать два человека, – это только игроков, плюс тренеры, плюс родственники, – всего человек сто здоровых, обиженных на Сисю, мужиков. А пивных ларьков,– на весь город…,– ну не больше десятка.
  Когда команда в полном составе приходила к Сисе домой – разбираться, он в погребе отсиделся. Не нашли и не убили, а могли….
    Но пивных-то ларьков в городе не больше десятка, а желающих дать Сисе по уху – в десять раз больше. И всегда, у любого ларька, пара человек из этих желающих оказывалась, – одновременно с Сисей.   
- Миша, Сися-портной, жив ещё?
- Это, который, футболистам трусы шил? – Миронов поворочался на подоконнике. - Давно не видел…. Может, убили уже. Так идем или нет?!
- Рано ещё.
- Тогда давай тень мерить?
    Кровь - действительно очень сильная штука…. Вот только не думаю, что её распределяют по родне – дальней ли, близкой ли…. И даже если так, то, всё равно приглядывает за этим, кто-то другой…. Ни один здравомыслящий родственник – своего – в художники – не пошлёт. А только художнику могут быть интересны параметры тени. Мироновых пять братьев, – выживших пять. А кровь такая только у Миши…. И мешает она, даже бойцом быть мешает – страха нет, а добивать не умеет. Сложилось так….
    И у нас с ним сложилось по интересам – какая у тени длинна, ширина, глубина.
  А с серьезными блатными по любопытству – обоюдному.
    Художники – порода.
    Блатные – порода.
И те и другие понимают, что они разные, совсем разные…,– а вот, поди ж ты,– похожи!!
  Художники эпохи развитого социализма.
  Блатные эпохи развитого социализма.
Всё у них не одинаковое – и цели и методы…. А вот ссучивали их одинаково за поблажки – маленькие кусочки свободы. И расплачивались они одинаково – словами, словами, словами.
    А Мишка на меня плюнул – слез с подоконника, взял линейку, забрался на кровать. Хорошо хоть ботинки снял. И приложил линейку – к ширине и длине.
- Слышь, Лёх, а как у неё толщину померить?
    Гениальный вопрос, ко многим размышлениям ведущий… Вот только, тогда – в городе Кузнеце, Пензенской области, в средней полосе России, в стране советской и возрасте юном я его мимо ушей пропустил…. А жаль – очень жаль!
    Всё вокруг странностью покрыто и одинаковостью.
Тоска есть – слово.
Тополя со спиленными верхушками есть – дерево.
А вот, поди, ж ты – похожи!!
А с тем, что на автобусе приехал – мы и вовсе идентичны.
    Я подождал, пока заурчит холодильник и на цыпочках, но быстро, добежал из кухни до входной двери, сел на половик и приложил к ней ухо. Холодильник дернулся, подпрыгнул и затих.
  Почему-то все холодильники, – марки «Саратов», именно так заканчивают шуметь, – дергаются и подпрыгивают. Марки «ЗИЛ»,– те могут по разному, а «Саратов» – дергаются и подпрыгивают.
  Тишина в квартире, тишина за дверью. Но возвращаться на кухню…,– все-таки лучше под урчание холодильника. Я шепотом устроился на коврике поудобнее и закрыл глаза.
   За опущенными веками много чего интересного происходит. Я не про сны говорю,– там бывают изумительные ракурсы и цветовые сочетания, но, во-первых – веки сомкнуты, а это следующая за опусканием стадия. Во вторых сны, как правило, от видящего их – не зависимы. А за опущенными веками ты – более или менее, властен,  управлять картинками и звуками – менее или более.
Более – с болью,
а менее, естественно – с менью….
                ***
                Влажный комочек
                Увядших пионов
                Тихая музыка
                Медленных туч.
                ***
                Будь счастлив,–   
                Уезжающий в дождливую погоду
                Пусть капельки воды
                Напишут на стекле.
                Будь счастлив!

                ***
                От огня до огня,–
                Беда….
                От беды до беды,–
                Огни….

                ***
                День уложился в счете три,–
                -1- Рожденье рос,
                -2- Их смерти в солнечных лучах,
                -3- И воскресенье в тысячах зеркал
                Луны.

                ***
                На горизонте стыли сосны
                Как строки недописанной поэмы
                О пустоте запутанных явлений.

                ***
                Декабрь,–
                Ветер, печка, искры, уголь.   
                Шорох шепота – за стеной.
                Безумная мама,– бредит,–
                Будто листья опадают за стеной.
                Декабрь….
                Прости Господи
                Люди Твоя.
                2.
                Город,– всего лишь танец
                Прерываемый перекрестками.
                Всего лишь гробница
                Всех дождей
                Разбившихся о мостовые   
                Прости Господи               
                Людям Твоим
                Одиночество их.

                ***
                Времена года.
                -1-
                В комнате,–
                Тишина и осень,
                А за окошком,–
                Насмешка зеленых сосен.   
                -2-
                Ветер снегом заносит
                То чего не было вовсе.
                Мороз на стекле рисует
                То чего не будет.
                -3-
                Сугробы грустны и серы,
                Ручьи малы и несмелы,
                В проталинах рыжих
                Листья прошлого лета.
                -4-   
                В степи не кошенной
                Прямо под ногами
                Голубого облака
                Голубая тень.

                ***
                На тонкой нити
                Сна и Яви
                Танцует кукла
                Голубая.      
                И сложных «па»
                Узор сплетая 
                Упасть не может
                Лишь
                Растаять….
- Лех…. Леха!! – Миша, дотянулся и подергал меня за рукав, – Ты че застыл.
- Стихи вспоминал.
- И много вспомнил?
- Восемь штук.
- До хрена!! –  Миша взмахнул лапищей и уронил колонку проигрывателя «Вега-201».
    Хороший, кстати, проигрыватель, – какую пластинку ни поставишь, – хоть Окуджаву, хоть Бранденбургские концерты, – все проигрывал…. И приемник в нем мощный был, – «вражьи голоса» ловил…. А приобрел я его в кредит – а кредит это символ стабильности и приличия. Кредит давался только тем, кто проработал на одном месте не меньше года. И хоть не работал я на пивном заводе год, и, даже полгода не работал, но девицы в бухгалтерии относились ко мне хорошо и справку для магазина – выписали.
    И заплатив треть стоимости, привез я проигрыватель с приемником – «Вега 201», домой.
    Приличие и стабильность. Стабильность и приличие.
    Каждое утро, – к восьми часам!, я приходил на пивной завод! Грузил на машину ящики с пивом и лимонадом, и развозил их по продуктовым магазинам. Деятельность эта – как профессия – называлась грузчик-экспедитор. Приносила – такая профессия – кроме неплохой зарплаты, еще и ежедневный доход. На каждую машину грузилось сто десять ящиков, в каждом ящике двадцать бутылок. Это был – «рейс». Из этих двух тысяч двухсот бутылок, – десять, – при транспортировке могли разбиться…. Но не бились, а списывались, а деньги за них получали я и водитель, – если помогал разгружать. Мне, мой помогал, но не сразу…. Водители они вообще капризные – как, ни как при технике…, – и публично ящики таскать – «не царское это дело» и «- а что если меня знакомые увидят?». Но я придумал замечательный аргумент – «У знакомых, Коля, – трёх рублей не появится, а у тебя – да» – и убедил. И были другие доходы – всякие разные хитрости, увёртки и честные подработки. Скучные. Как ходящее, лежащее, сидящее, царящее за окном – липкое, серое пьянство. И, когда я писал, за окном кто-то стоял – большой, серый, липкий…. А я всё своё – стихи,
пьесы,
рассказы…
Только мало…,– потому что ящики тяжелые. Рейсов три, а то и четыре. Вставать рано…. И за окном эта гадина на стекло дышит! И стекло мутное – почти непроглядное.
  Стабильность, приличие,– приличие, стабильность…,– почти покой… И «удвораналавочке», – относились ко мне хорошо, почти с любовью, почти как к своему. За исключением троих-четверых, – особо наблюдательных и противных…. Распадается «агрессивное, серое большинство» – стремительно распадается!!
                Особо противные – раз.
                Блатные – два.
                Художники по составу крови – три.   
                Те что относились,– «почти с любовью, почти как к своему» – четыре.
                И так далее…. Далее. И далее….
    И оказывается что никакое оно не большинство. А если приглядеться – то и агрессивным никогда не было. А была у него – большинства – нормальная реакция на мою к нему нелюбовь и призрение,– эк получилось!,– песня почти.
    Каждое утро – к восьми часам!., –  я ходил на пивной завод. Грузил в кузов машины ящики с пивом и лимонадом. Развозил по магазинам и там разгружал – ящики с пивом и лимонадом. А ночью писал – стихи, пьесы, рассказики коротенькие. Вон, один такой поверх вываленных на пол бумаг лежит – мне с половичка видно.
                «Пауза»                «Кап, кап. Пауза. Кап.
Обрезы двух книг, – страницы серые, края корешков коричневые. Настольная лампа, – отражаясь в оконном стекле, разделились на три части, – верхняя бессмысленно повисла, а две нижние вытянулись и грустно покачивают размытыми краями. Стопка бумаги, – не в отражение, реальная, – просто лежит. Это в комнате.
  Кап, кап. Пауза. Кап.
Белый стол с серым, – от частого хватания, – ящиком. Со следами грязных брызг, – на ножках. Лужица воды на столе. Кап, кап. Пауза. Кап. Крышка, ведро. Кривые, паучьи, синие лапы газовой плиты. Четыре ноги, перекладина, ребро сиденья ведро,– табуретка вид сбоку. Круглое зеркальце воды, края, края донца, сиденье, четыре ноги, – табуретка, вид сверху…, – по памяти. Кап. Черное, со щелочкой на спине существо, – выключатель. Кап. Серая занавеска, кусок рамы, белая стенка, белого шкафа. Кап. Слева, косой гвоздь, а вниз от него коричневый мех куртки, с черной дырой рукава. Пол, – темное пятно на полу. Кап. Это в кухне.
  Кап, кап. Пауза. Кап.
Как смешны эпигоны и их эпигончики…. Белый стол, белый шкаф, синие паучьи лапы. Кап. Простая картинка, – как плохо людям живется, а мне в особенности, но без восклицательного знака. Кап. Огромное, розовое, – и цветом и очертаниями на свинью похожее, – сверху, снизу, с боков…. Не сопит, не давит, – просто есть, а того, что ему не подчинялось бы, – нет. И опять без восклицательного знака. И кап, – тихий.
  Если дотянуться до книги, – с серыми, от пыли страницами и коричневым корешком, – можно, – открыв ее наугад и прочитав третью с верху, строчку, – узнать судьбу.
 «С сегодняшнего дня я занимаюсь только английским».
    Оказалась книга словарем. И получилось не гаданье, а детская игра – «Угадайка».
    Так было все и было, было и было! И капы, и гадание по словарям.
            «Не был. Был. Никогда не будет».
Такая вот надпись на античном памятнике, а абажур у лампы с красными, белыми и зелеными цветочками и драконами – как у китайцев. И если пальцами по ткани провести то под пальцами будет…, - дрожь, учащённое дыхание, одежда на полу и нетерпенье…. Вот только четкости нет, – наверное, у нескольких женщин, под платьем была эта ткань…. Память тела.
                Память тела тепла,
                Память слез солона,
                А на улице осень сплела 
                Из дождей
                Занавески на окна.
    Это во мне.
А на улице, ранняя весна.
А где-то далеко бегают лошади. И не дай им Бог попасть копытом в сусличью норку! Лошадь упадет и, будет плакать, и братья и сестры тоже будут плакать и мучиться оттого, что нет у них рук, и не могут они ничем помочь. А потом придет солнце, и будет очень хотеться пить. А потом все закончится – у тех, кто остался слезами и болью. У той, что ушла – болью.
Лошадь приснившаяся – ко лжи, а собака, даже самая злая – к другу.
    Пушкин, считал невозможным и абсурдным сравнение хорошего завтрака и плохой погоды,–«…Что это значит? Можно ли сказать, что хороший завтрак лучше плохой погоды?». Но думаю, что все он понимал, и чуть лукавил – ведь доводись ему выбирать, – наверняка хороший бы завтрак выбрал…. И велел принести газету.
    И это во мне.
А на улице холодно и ходит начало весны. Днем, падая с крыши, разбивается множество капель: ночью, с крыш ничего не падает и за окном пусто и серо – от мутного неба, до талого снега».
                А. Я. год 1977.
    Такой вот рассказик.
Потому что вставать рано, потому что ящики тяжелые…. Потому что все труженики говорят «как есть», а все писатели капризничают…, – всегда! Если у тракториста болит голова – правда. А писатель капризничает. У слесаря душа болит, а поэт…, – не просто капризничает, но до истерики себя доводит и у всех окружающих – «кровь пьёт»! И опять эта несправедливость меня возмутила – да так, что восклицательный знак вылез…. А нельзя этого. Местоположение моё – засада. На коврике. Шепотом…., а лучше и вовсе не дышать. Слушать тишину за дверью – на лестничной клетке, восьмого этажа, дома в районе старой новостройки. И вглядываться в жемчужную тьму за опущенными веками, где бродят тени…. Вот только кажется мне, что маловато их – теней, что забыл я кого-то – из тех, что не внутри меня, а во вне – в мире… Ушло, пропало, расплылось как писанное по воде вилами….
  Вот интересно – кто ни будь у воды, спрашивал, – «Каково это, когда по тебе вилами пишут?» Наверняка – нет…. И я не спрашивал, но и писать не пробовал. Я, вообще молодец! – много чего плохого не сделал! И помню я всё! Это к языкам у меня способностей нет, даты и имена с трудом вспоминаю, но за то могу с точностью до детали восстановить события давно минувших лет и ситуаций – в лета эти. Всегда тем друзей удивлял…, да и сам, честно говоря, удивляюсь, а чаще негодую, – на кой черт!, мне надо помнить, кто и где сидел пять лет назад – во время разговора о Магрите? Да не зачем!!
    Действительно не зачем, но если, – не дай Бог, отнимется у меня эта возможность…. Ох расплачусь! Ох разрыдаюсь!!
    А тени – те, которых якобы не хватает…, - помню я их – помню. И красные пиджаки, и следы пуль на Сухумских домах, и то, что море дымом пахнет…. Я это видел и руками трогал…. И водку с пиджаками пил, и в саунах парился…. Но не хочу я их внутри меня, нечего им делать средь жемчужной тьмы. Там и без них сбивчиво очень – так малолетние пианисты гаммы разучивают…, а совсем малолетние пешеходы  передвигаются – медленно, быстро-быстро-быстро, медленно, быстро-быстро, упал, замер, заорал.
  Правда тени не орут…. ? …Хотя может и орут, но тьма жемчужная она как туман – плотная и звуки глушит.
    Замечательное природное явление, – туман. Увлекательнейшее!! Особенно когда он накрывает знакомую тебе местность, – вроде бы все тоже самое, а все по другому. И по другому не явно, а неуловимо и неожиданно…. И звуки… Совсем другие. Цепочки ассоциаций либо распадаются вовсе, а если нет, то приходит к тебе по ним такое…! – что удивлению ни конца не края нет.
  Но цепочки эти, – они и без тумана, существа своенравные донельзя. И управы на них мало, а то и вовсе никакой нет.
  Бродят тени, ходят тени, слоняются…,
                3
Красные рубахи скоморохов яркими пятнами мелькали среди белых и зеленых бабьих сарафанов. Они расставляли ширму и веселили толпу, дразня медведя.
        - А вот сейчас лекарь немчин к попадье в гости пойдет…, – над ширмой   показались две куклы.
         – А там уж Петрушка побывал, – выскочила кукла Петрушки, с         неприлично оттопыренными штанами.
     Бабы фыркали и отворачивались.
        –  Да к нам никак попесик пожаловал, – тоненьким голосом проверещала кукла. – Добро пожаловать!! – Кукла поклонилась, – Милости просим!!
           Аввакум остановился перед ширмой, сзади, полукругом, мужики из кабака.
       – Богохульную мерзость патриаршим велением – прекратить!! – Казалось, заговорил обгоревший ствол, давным-давно стоящий в земле. – Морды и личины сжечь, страдников сечь!
      – Так мы не богохульствуем, – вскинулся Петрушка, – Мы сказки сказываем и зверя дивного показываем. Да не этого – он хлопнул себя по штанам, в толпе засмеялись, – А этого…
        Из-за ширмы двое скоморохов вывели медведя и начали подталкивать его к Аввакуму.
      –  Смотри, поп, какой зверь – мо–о–охнатый!
        Медведь поднялся на задние лапы, зарычал и пошел на дьяка.
    Аввакум не отступил ни на шаг, только глаза его стали такими прозрачными, что казались двумя дырами в черепе. Он с маху ударил зверя в грудь, тот опустил голову и присел. Дьяк сделал шаг вперед, сцепил  руки в один кулак и, как кувалду, опустил их на загривок медведя, тот упал на четвереньки, замотал головой, как-то удивленно рыкнул, вытянулся и затих. И толпа затихла, кукла Петрушки упала, а из-за ширмы вышел здоровенный красивый парень с удивленно распахнутыми глазами, он подошел к медведю, наклонился, потрогал.
           – Зашиб, – сказал он голосом Петрушки, – Вот, ить…Зашиб! – И уже своим, нормальным, восторженно глядя на Аввакума, – Нуу, сила!!
          – Да я тебя, долгогривый!! – Один из скоморохов сорвал личину, – Я тебя…– он подбежал к медведю, упал на колени. – Я его из соски выкормил, – посмотрел на дьяка, – Карачун тебе, попенок, – вскочил и выдернул из-за спины кистень, – Карачун!
          Он начал обходить медленно поворачивающегося за ним Аввакума, все быстрее и быстрее раскручивая кистень.
         – Мужики! Нельзя чтоб дьяку карачун – кабатчик дергал то одного, то другого, – Нельзя! Нам беда потом будет – ей-ей! Беда!!
        – Верно говорит, – чернобородый, насупленный мужик пошел к скомороху, – Охолонь, парень, охолонь.
        – Неча охолонивать, пусть дьяка метелят! – пробился сквозь толпу рыжий.
        – Охолонь, – насупленный протянул руку к кистеню.
        Кистень свистнул, блеснул и закатал ему в лоб.
    Ну и началось, – бабы визжали, мужики дрались. Волны перекатывались по толпе, и на их гребнях возникали – то черная мантия и безумные глаза Аввакума, то оскаленный скоморох с кистенем. Потом распались на две кучи – одна, поменьше, где Аввакум с колом, другая, побольше, где скоморох с кистенем,  и рыжий в крови. Шумно дышали.
- Подожди, дьяк, – скоморох сунул кистень за спину. – Смерти ждать, ох как томно, – он вытер разбитые губы и пошел к медведю.
        – Чтоб личин мерзостных, с дудками их и гуслями, к утру в деревне и духу не было! А тебя, с кистенем, завтра за государева пристава отдам. - Глазам Аввакума возвращался цвет, а щекам румянец. – Слыхал?
       – Слыхал, дьяк, –  скоморох обернулся, – Только до завтра дожить надо. Михал Иваныч вот не дожил…, – он провел по морде зверя и закрыл глаза, в которых отражалось заходящее солнце, – А тоже молодой был.
      – Эти разговоры тебе зачтутся, – Аввакум развернулся и, тяжело опираясь на кол, зашагал от толпы.
      – Поблагодарил бы хоть, – кабатчик утер кровь, – Убил бы его скоморох…
       – Ты к стойке ступай, – у рыжего совсем заплыл глаз, – А то если сейчас браги не выпить, сердце наружу выскочит.
         

           А к Аввакуму подбежала жена – маленькая, почти в пол него, глазищи испуганные, губы трясутся, платок сбился.
        – Живой, Аввакумушка, – живой! А мне бабы сказали – убивают дьяка и убьют, верно убьют! А ты живой!! – она быстренько ощупала его. Живой. Что на костылик-то опираешься, зашибли?
          Аввакум тяжело опирался на костылик, который был чуть повыше жены и только чуть потоньше.
       – Кистенем дух из груди вышиб – ирод. В горечках не чувствовал, а сейчас томит…
        – А я маленького оставила, плачет, поди? Обопрись на меня, пойдем. Она попыталась помочь.
        – Нет, ты беги, а я сам доплетусь, – он ласково отстранил ее, – какая от тебя помощь…
        – Доплетешься?
        – Доплетусь.
        – Ну, так я побегу? А то плачет…
        – Беги, беги.
          И она побежала, босыми ногами поднимая облачка пыли. Аввакум смотрел, как они оседали в закатном безветрии, и слушал, как стучали ее босые пятки. Стук-стук.

    Хотя и не тени это вовсе. Вовсе это – очередная попытка доказать, что я умею рисовать лошадь…. Давнишняя…. Рассказами – Аввакум никогда не был, а был коротенькой неуклюжей пьеской, большим куском пьесы поуклюжие и довольно красивыми, но разрозненными эпизодами сценария. Сцены эти (эпизоды) даже отправлялись на какой-то конкурс с припискою – «Много разного, было у протопопа – дружба с царем «Тишайшим» и Никоном реформатором. Ругань с царем и Никоном – уже патриархом. Страдания, размышления и чудеса. Скитания по фантастически красивому северу.
    И если делать сериал, то можно увязать это с современностью, придумав героя, ушедшего в монастырь из университета или высшей милицейской школы. В монастырь Соловецкий – во времена раскола сожженный.
    Сериал может быть сколь угодно длинным, совершенно не чернушным, историческим, богословским, а с хорошим оператором – удивительно красивым!»…. Лошадь…, с правильными пропорциями и улыбается…. Лежит поверх всей кучи рукописей и лыбится. И пусть себе! Всё равно писать такой сценарий целиком можно только по заказу. Холодно потому что очень.  Родился и жил старец в унылой средней полосе, сослали его потом вообще в Сибирь, где лето короче – чем ничего…, и не для людей предназначено, а для взрастания комаров. Сочинять же – куда как легче, о местах с климатом теплым и даже жарким. И наплевать, как они с лошадью соотносятся! 
    Тихо за дверью. На кухню надо бежать – заорёт холодильник и побегу, и за стол сяду, и сочинять буду:
про карлика,
про похитителя его – врача,
про вора в законе, который очень любит смотреть балет,
про мокрушника по кличке – Кат,
про кота чёрного, который бес и в клетку заточён.
    А сидеть на половичке и прислушиваться – дышит ли кто по ту сторону двери – болезнь примет формы непредсказуемые и даже буйно непредсказуемые. Как Аввакум – старец, раскольник и медведя голыми руками зашиб….
    Сожгли его в Пустозерске. Его и еще четверых – Лазаря, Логгина, Епифания и дьяка Федора.
    Но не про это сейчас.
17
Дверца клетки,  в которой лежал кот, была заперта на висячий замок. Кот черный, гладкий, и глаза закрыты.
  В люстре, над клеткой, горела всего одна лампочка, и вокруг был сумрак, и громоздкая мебель, выступала из этого сумрака самыми неожиданными углами и уступами, а плавные линии диванов и кресел казались темными провалами в никуда.
    Клетка стояла в центре комнаты, в центре ковра, в центре сложного узора на ковре. А комната была в доме напротив. Виз-а-ви квартиры с попугаем. На ярко освещенные окна этой квартиры смотрела старая женщина с гривой седых волос и темно бордовом бархатном халате. По халату струился золотом вышитый узор – такой же, как на ковре.
    Свет яркой дорожкой пробежал через всю комнату, и улегся у ног старухи.
- Бабушка, мы потусуемся чуть-чуть…. К двенадцати буду. Слово! – На пороге  стоял парень, яркого окраса и в пестрой одежде.
- Иди, Яков. – Женщина махнула рукой, дорожка света пропала.
  Кот поднялся, выгнул спину,  по шкуре побежали голубые искры. Узор ковра чуть шевельнулся, и искры погасли.
22
Старуха смотрела, как молодежь садилась в машину. Кот за ее спиной распахнул глаза, и голубые огоньки побежали по узору на её халате.
- У нас договор. Моих близких ты не трогаешь! 
Коты, которых держат в запертых клетках, умеют усмехаться. Криво и неприятно.
23
И водитель, мордатый, наблюдая как Александр шарит по карманам улыбался неприятно.   
- Простите, я, кажется, потерял деньги. Сейчас поднимусь, возьму….
- Мне, хоть на хер поднимайся! – Водила взял его за плечо. - А залог оставь!
Безумие, оно как облако – раз, и нет солнца – раз, и нет сознания – белесость одна. А водила даже и не кричал, он, как-то сразу захлебнулся, и только булькал. А потом сознание вернулось, и стало видно, что кровь из водителя течет и брызгает, и глаза у него закрыты.
  Александр вытер руку о пальто, проверил пульс на шее потерпевшего, после чего руку опять вытер.
- Ладно, будем надеяться – не сдохнет.
  Он вылез из машины, открыл заднюю дверцу, взял аптечку. Вернулся на переднее сидение и сунул под нос водиле нашатырь. Тот дернулся и открыл глаза.
- Слышишь меня? – Александр опять поднес пузырек к его носу. - Видишь меня? – Водила булькнул и кивнул. - Заяву  кинешь – покойник. Понял?
  Окровавленная голова кивнула два раза.
- Ну и хорошо. – Вылез из машины. Посмотрел на небо.
Полнолуние…, все от него…. – Еще раз проверил карманы пальто. Кинул пальто в кабину.
- За извоз.
24
А луна, действительно, была огромной и почти прозрачной. И в прозрачном её свете лежала голова карлика на роскошной груди Аграфены. Раны  Петра Ивановича легкие, и в специальном уходе нужды не было, а делать что-то сиделка ведь должна? Она и сделала, и спал Петр Иванович счастливо и сладко, и даже  во сне  причмокивал. А Аграфена смотрела в окно – на небо и мечущиеся черные ветки.
25
И кот смотрел на черные ветки, и они перестали подчиняться ветру. Застыли, а потом медленно, с трудом, сплелись в узор. И тень этого узора легла на ковер. Кот просунул лапу между прутьев клетки и дотронулся до замка, и дужка переломилась. А кот свернулся калачиком и закрыл глаза.
    Бродят тени в жемчужной тьме….. А холодильник «Саратов», подпрыгнул, улюлюкнул и громогласно заурчал. И можно под шум этот убежать на цыпочках в комнату, лечь на матрас, устроиться поудобнее и злорадно думать о том, что двойнику многим тяжелее приходится,– у него кроме половичка ничего нет. А в подъезде осень. И «на всем белом свете осень» – как ветер.  Только ветер бывает замечательно горячий, а осень нет, хотя замечательной, быть – может…. Но какая хорошая штука горячий ветер – чудо!! Постирал рубаху, поднял на вытянутых руках, постоял три минуты и рубаха сухая. А когда с моим другом и учителем пьяному делу – Яковом Максимовичем, случился детский грех, и пришлось ему спальный мешок стирать и сушить.  Мешок спальный это целое сооружение из ватного матраса и брезента. На сушку ушло –  всего пятнадцать минут. Но песенка –
             «Мы на Яшеньке катались
           А под Яшенькой вода».
Сохранялась до конца того экспедиционного сезона. Я как истинный друг, ее никогда не пел – только насвистывал. Да иногда ошибался и называл Якова – плавсредством.
    Степь – она тоже жемчужная – от серебристой до почти черной. И совсем без тьмы – даже ночью. Даже когда нет луны и звезд. Темнота густая, вязкая и на ощупь бархатистая и влажно-прохладная. И она прозрачная и чуть светящаяся, а люди и предметы видны в ней четкими пятнами, – потому что не прозрачны. И говорливы – люди.
       Кап, тук, шлеп
       и в обратной последовательности.
       Шлеп, тук, кап –
дождь по стеклу. Тучка набежала….
    Дожди говорливы – как люди, а идолы молчаливы…,– как нелюди…. И это вовсе не достоинство идольское – молчаливость – они и слушать не умеют. Я знаю, я ходил к ближайшему кургану, на котором стояла каменная баба. Та самая – Хлебниковская –
       «Забытая неведомым отцом
И на груди ее гранитной 
Дрожит роса серебряным сосцом»
Все так и было – сосок, роса, камень…, и скучно. Думаю – отворотясь от неё, поэт, эти строки написал…. Я свои именно так сочинял.  Потому что если отворотиться то видишь степь. А прислонившись  к камню идольскому спиной, закрыв глаза, ты со степью един, а идолище – тверд, шершав и неудобен…, и потихонечку – так, от него отползаешь,– и в небо таращишься…, и небо от глаз начинается. И молчишь….
    Нил Сорский называл безмолвие одной из высочайших благодатей…. А мы говорили…. Много и обо всем. Может, в стране, где у людей, волей Божией, был отнят разум, мы и были – «гласом народа»…, нет –  «разговором народа».  Потому что народ умел кричать, орать, мычать и сопеть, а говорить нет! Я это знаю, – как про идола…. И если «глас народа – глас Божий» – в смысле – большинство,… То получается, мы были, вовсе нет. Умение говорить опознавательный знак меньшинства – умеешь задать вопрос, получить ответ и выслушать вопрос – ты меньшинство…. И должен заткнуться! И веры тебе нет!! 
    Капли на стекле –
кап, тук, шлеп.
    И в обратном порядке –
шлеп, тук, кап.
    А откуда вообще взялось «Глас народа, – глас Божий»? Я перестал прислушиваться к дождю, и к тому, кто за дверью, и пошел рыться в книгах.
                М.И. Михельсон.
                «ХОДЯЧИЕ И МЕТКИЕ СЛОВА»
«Сборник русских и иностранных цитат, пословиц, поговорок пословичных выражений и отдельных слов (иносказаний)»
  Автор, – педагог и общественный деятель, Михельсон Мориц Ильич родился в 1825 году, а в каком году помер неведомо, – вопросительный знак стоит. Много чего написал, много чего напереводил и достойнейший,– наверняка, был человек…,– вот только неизвестно, – помер ли? ….. Ну да ладно!
  За номером 57 на странице 73… – много чего значится,– и Шиллер, и Гете, а из ранних, –«Глас народа, – глас Божий, – оспаривалось Алкуином (735–804),– «Так как бушевание толпы всегда близко к безумию». 735–804,– годы жизни Алкуина, – думаю, что определение «Вокс папил вокс Деи» – в значение, «народ всегда прав» – появилось раньше, но так сильно и часто использовалось, что умные люди, засомневались, – и стали оспаривать… Еще раньше – «Никакая молва, которую народ имеет в устах своих, не пропадает совершенно, ибо это само божество» – Гесиод.
  И еще раньше, – «Вот шум из города, голос из храма, Голос Господа, воздающего врагам Своим». Исайя. 66. 6.
    Оставим на совести Морица Ильича – «Вот шум из города» – как глас народа. Все-таки в этот момент происходило наказание врагов Господа – так что источники шума были разными.
    Не внес ясности господин Михельсон – педагог и общественный деятель. Не дал он мне вразумительного ответа, – хорошо это или плохо, – гласом народа быть. Будем смотреть у нелюбимого мною Даля, – известного Вл. И.
Издательство «Русский язык» 1978 год, страница 335.
    Так…..– «Гласъ м. голось» и далее до строчек,– «Гласъ народа, глась Божий. Гласъ народа Христа предалъ (распял)».
  …..,– Вот так вот…. Так написано у Даля…,– и никаких комментариев и цитат.
    И у меня ни цитат, ни комментариев, а одно тоскливое согласие – были мы, умеющие говорить – «Гласом народа» – ох, были!!
    И зачем я стал Даля листать?!, – удовлетворился бы Михельсоном – Морицом Ильичем – неведомо, когда умершим и умершим ли вообще!
  А если он не умер?, а если он и есть Вечный Жид? ….А Вечный Жид, запросто может быть  карликом! ….Забавно…. И никаких сложностей – беру ручку и по всей рукописи исправляю Петра Ивановича на Морица Ильича…. И в какой ни будь сцене подвожу карлика к зеркалу и либо не вижу его отражения, либо вижу лицо двутысячилетнего старца…. И варианты… Вариант – «не вижу отражения» потребует объяснений, – с какой стати нечисть в клетке сидит и надругательства терпит! А вот если ему две тысячи лет…, это совсем другое кино –  завлекательно такое написать…. Но дорого очень,– все исторические реминисценции они денег требуют, – натуры исторически достоверной, костюмов…, и убедительности в том, что необходимо было Вечного Жида посадить в клетку.
    У меня он туда случайно попал, и случайность эта его внешним видом обуславливалась, не историческими корнями и внутренней сущностью. Не интересовали корни ни исполнителя, ни заказчика и история все равно закончилась бы, так как закончилась. Не зависимо от имен. А вот вторую серию можно и с такими персонажами учинить – благо убивать я никого не собираюсь – пока.
59.
Коляныч присел на корточки у клетки. Прикурил и выпустил дым, прицельно, – в свернувшегося клубочком кота.
Скажи, Ашотовна, почему ты второй год, ни на картах, ни по любому, гадать  мне, отказываешься?
- А ты на себя в зеркало смотришь?
- Да.
- Значит, все видишь.
- Поднеси зеркало!– Коляныч глянул на застывшего в темном углу качка.
- У меня нет. – Охранник растерялся и для убедительности похлопал себя по карманам.
- Со стены сними.
Охранник кинулся, снял, здоровенное зеркало в резной, черной раме – принес, поставил на ковер.
- Ну и что во мне изменилось? – он отправил колечко дыма в свое отражение, – Я, ведь хорошим-то никогда не был.
Ашотовна поднялась из кресла, подошла к нему. Остановилась за спиной.
- Кота видишь?
- Да.
- А два года назад, в зеркале, ты да я были бы – и пустая клетка. Понял? Повесь зеркало на место, парень.
- Стой. – Коляныч поднялся, взялся за верхний край рамы. И ласково так, попросил охранника.
- На мое место – сядь.
Качок сел.
- Кота видишь?
Тот повернулся к клетке.
- Да не там! В зеркале!!
Охранник провернулся, выпучил глаза его и сел на задницу, – кота не было, а были очень неприятные всполохи и языки пламени – синие и желтые. Противно желтые и ядовито синие.
- Ладно. Вставай, повесь зеркало. И шагай в машину….
Все приказанное, качок совершил стремительно, но, уже открыв дверь, остановился.
- Коляныч, а кота там не было….
-Пошел!
 Дверь закрылась.
- А ты его в зеркале видишь? – Коляныч опять сел на корточки.
- Попутчиков ищешь?– Ашотовна поправила зеркало. - Зачем парня напугал?
- Не поверил тебе.
- А теперь?
- А теперь…? – Коляныч погасил окурок в блюдце с молоком, – Теперь плыву – берегов не видно…. Может мне церковь построить, а?
- Построй….
Седая женщина подошла к окну. За ним были ветки, ветер, листья. Осень.

    Эта сволочь из клетки, может быть, и  одобрила бы появление в сценарии Иоанна Буттадея…. Но плевать на его мнение – трижды плевать!!! и четырежды!!!! Ничего он хорошего предложить не может. Ибо глуп! Изобретателен – да. Изворотлив…. Но нового придумать не может, а уж иллюзию красивую создать – и тем более!
    Вот только понять это сложно, и идти к этому пониманию намного дальше, чем восемь шагов – от балконной двери до стены…. А ведь такая простая истина…. Но как далеко!! 
      Влажный комочек
      Увядших пионов
      Тихая музыка               
      Медленных туч.
    Тут все на месте – и Миша на подоконнике, и приемник с проигрывателем – «Вега 201», и пацаны на лавочке. Вот только с серым большинством кое-какие неполадки – видоизменилось оно. Осталось серым, но личностным…, а сие к описанию пригодно, но длинно и было, было, было – как похмелье.
    Похмелье у всех разное, но всем одинаково плохо. И только в разговорах о похмелье получаешь истинное удовольствие от похожести…. Это если у другого, как и у тебя, вместе с трясением рук стены расходятся, а потолок опускается. И именно в такой последовательности – трясение, расхождение, опускание. Встретишь такого и счастье – не одинок ты!
- Мишь, у тебя – с похмелья, потолок медленно опускается или падает?
- Падает! И в глазах темнота, а потом кружочки. А у тебя?
- Медленно, а стены сходятся и давят.
- Ага, давят…, и сердце выпрыгивает.
- Так может, не будем, сегодня, водку с пивом мешать?
- Ты чё – дурак!?!
    Если диаложик этот написать маслом – в манере абстракциониста Кандинского, потом превратить картину в узор, узор отправить на обойную фабрику,  запустить в производство и купить такие обои в магазине, и обклеить ими комнату…. Скорее всего ничего интересного не получится – потому что этакие штучки они от многовыдумывания, а многовыдумывание – следствие малописания. А малописание – обычная болезнь провинциальных гениев.
    Еще можно поумничать. Всё то же самое – картина, узор, фабрика, магазин, покупка…,–  а потом отнести в церковь как – «ех voto – картина изображающая чудо, нарисованная со слов очевидца и принесенная в дар церкви», – правда, это редко встречающееся определение. В «Словаре иноязычных выражений и слов», – перечислены другие,– «по обещанию, по обету. Золотое изображение выздоровевшей части тела принесенное в дар святому исцелителю»….
…Словарь иноязычных слов и вер….
«Кузнечик в кузов пуза уложил»
    Хорошая строчка…. И неплохой результат умничанья, но редкий очень. Чаще такого понапривыдумываешь – тьфу! В кого я себя только не преображал!,– от бандита до секретного полковника КГБ, с особой печатью в удостоверение, печатью дающей право на всё!, – ну абсолютно на всё!!
    И выдумывание противное, бойцовое занимало самое благодатное время – на грани сна и яви. А на грани этой мозг становится прозрачным, и мысли сквозь него плывут четко очерченными, расстояние между мыслями видно отлично, собрать из них картинку ясную и понятную дело простое и до сладости приятное…. И все бы замечательно, но приходит секретный полковник и начинает бороться со злом. И побеждает – банально побеждает, получает банальные награды – вино, деньги, женщины, почет…. И уходит в сон. А во сне мысли яркие, красивые, вот только либо в комок непонятный сплетены, либо вовсе наоборот, – растащены на многие километры. И не плывут они сквозь мозг, а суетятся на его гладкой и твердой поверхности. Потом соскальзывают, падают, теряются и собирать их хлопотно, мудрёно и чаще всего бесполезно – потому что забываешь чего собственно искать надо
  Такие вот дела… Дела любимые и не любимые.  Не любимые: 
вставать по будильнику. Стелить постель.
Просить в долг.
Ходить в присутственные места….
Много чего еще.
    Любимые: Спать.
Париться в бане.
Готовить.
Есть…, 
но это не совсем дела…, – дела это –
Думать.
Писать.
Говорить о насущном.

Молиться….
    Молиться – должно в перечисление любых дел на первое место ставить. Вот только не умел я молиться когда:
Влажный комочек                Увядших пионов               
Тихая музыка                Медленных туч….–
я тогда с Богом разговаривал, и разговаривал стоя – думал так ближе.
Я Гений – Он Бог.
Я спрашиваю – Он отвечает…. Равноправие…. И даже равновеличие, и еще два шажка – и то, что ты сам себе ответил – истина. А истину зная, решения можно выносить только справедливые – и никаких других! Естественно, но насколько же неправильно! И чем убедительнее ответы, тем дольше живет неправильность. Долго-долго…,– оч-чень долго!
    Уберег меня Господь! Не смог я счесть смерть ребенка справедливой – ну ни как! И зародилось у меня подозрение что справедливость, она, вовсе не из человеческой системы измерений….
- Леха! Лех!– дергал меня Миронов за штаны.
- Чего тебе?
- А может правильно – водку с вином выпьем, а пиво на завтра оставим…. И с утра, с похмелья – в баню…, – и пивка!! – Миша в сладостном томление вскинул руки и чуть с подоконника не упал.
    Баня это хорошо, вот только после вина и водки вряд ли мы туда попадем – с утра.
    А баня, замечательно!! Почти как поезд – выпадаешь из мира и времени.
    А париться надо так – залезаешь на верхнюю полку, и сидишь, пока с мизинца пот не потечет. Потек. Начинаешь обрабатывать себя веником – с ног. Что бы кровь от сердца отлила. Потом правую сторону тела, потом левую строну тела. И только потом – спину.
    Вываливаешься из парной и под холодный душ, – стоять надо до замерзания. Замерз – и обратно в парную – на верхнюю полку, и веником не стегаться!, а помахивать на себя, помахивать.
Где ты?
Где мир?
Где время?
Все в разных местах!
А баня – она, может быть – даже лучше поезда.
    Именно в бане я впервые обратил внимание на то, что любой торчащий из стены крюк, железку, да и ветку дерева, – растущую параллельно земле, рассматриваю, исключительно с точки зрения удобства повешения. Себя повешения.
    В бане, такой крюк торчал над дверью в моечное отделение – черный, солидный, распустивший ржавые потёки, по синюшной штукатурке, чуть не на метр от себя. Для чего он там был, что на нём предполагалось крепить – неведомо. Разглядывал я его еженедельно –  после двух парных и трех холодных душей – лежа на лавочке в предбаннике. Виден он был отлично.
    Крюк – желто-зелено-синие разводы, мохнатая от сырости штукатурка, отвалившаяся краска – такая вокруг него мозаика. И в эту мозаику я вписывал себя – в петле…. А потом разглядывал, как под тяжестью моего тела либо ломается ржавый металл, либо  крошится и вываливается кирпич. И падаю я на пол, сношу лавочки с одеждой, матерюсь и даже лезу в драку – если кто ни будь, делает мне замечание.
  Почему-то никогда не рвалась веревка…,– наверное, от нетщательного придумывания.
    А всего, вариантов самоубийства, я наповыпридумывал – тьму-тьмущую!! Там же где о полковнике КГБ – на грани сна и яви. Даже один рассказ написал – о человеке, который в лес пошел – замерзать.
    Выпил он две бутылки водки – разделся и лег под сосну. Неплохой вариант смерти…. Но его спасают – нечаянно так…. Едут на машине припозднившись, высвечивают фарами и подбирают, и в больницу отвозят. И приходится, самоубийце неудачливому в окно прыгать, и матерятся из-за этого сопалатники очень – он же окно разбил, а на дворе зима.
    И план длинной вещи о самоубийце неудачнике – как готовит он всё тщательно-тщательно, а  что-то раз…, – и жив он опять. «Удача от лукавого, а от Бога успех» – получается что, всякая неудача от Бога и хоть признать это трудно, но так оно и есть.
    Но до понимания этого, –  очень было далеко. И, Яков Максимович, научить меня этому не мог. Потому что голова его набита, была знаниями, а разума лишена. И мудрость эта: про удачу, вместе с образами из снов, – соскальзывала с твердой поверхности моего мозга, падала и терялась. Как потерялся и рассказ, и план большой вещи – о хитроумных самоубийствах.
    А вот париться, Яков Максимович меня научил, в бане поселка Черный Яр. 
    Степь оканчивалась обрывистым берегом, под которым текла река Волга, а на берегу,  стоял среди пыли поселок. Был он не только пыльный, но и противный, и собаки в нем обитали на редкость уродливые. Масти и роста обычных дворняг только очень вытянуты по горизонтали и хвосты не симпатичными, мохнатыми кренделями виляют, а голыми палками либо вверх торчат, либо по той же горизонтали. Не приятные собаки!
    Но баня была, магазины были – винный и книжный, парк культуры – с ржавой, скрипучей, цепной каруселью. Торчащей на серыми тополями…, - это в других местах они – серебристые, а в посёлке городского типа – Чёрный яр – серые. А карусель – цепная это если сиденья подвешены на цепях.
    Как же они на ветру скрежетали! Скрежетали и звенели так что – упаси Господь!!
    Обычный, в общем, поселок и если перенести его в лесной район, или даже тундровый,– ничем бы он от окружающих не отличался бы. Думаю что и парнЫе: во всех таких поселках – одинаковые. Труба с паром подведена к железному ящику, в который накиданы, камни и чугунные батареи. Чугунные батареи и железяки. И в совсем бедственном случае – только железяки. И жар поддается не ковшиком, а банальным поворотом вентиля. Волга, обрывистый берег, поселок, степь.
    Замечательная степь! И замечательные дороги – кривизна и изгибы их не объяснимы ни чем – ну абсолютно ни чем!! И количество их огромно, а возможность поймать на них машину так мала, что и не видать даже. И откуда они при таком отсутствии машин взялись – загадка! А какое пространство! Совершенно не незамкнутое – ни в право, ни в лево, ни в верх. Чудесное! Вот если бы такое внутри головы – так нет! Вправо, влево вверх – кости. Вниз – есть небольшое соприкосновение мозга с окружающей средой, но – через ноздри…., не очень приятно…
    А за окошком квартиры на восьмом этаже не замкнутость только вверх, но оттуда каплет дождь. И шуршит. Прислушался я к шороху этому и вспомнил о том, который на лестничной клетке притаился. И испугался, и задумался, и пальцами по стеклу побарабанил…. Если Бог даст, нет его там. Ну, а если все-таки есть? Тогда по стеклу барабанить не надо, а надо шума производить как можно меньше – молчать и писать. Складывание буковок в слова не нарушает безмолвия. Совсем не нарушает, а даже и подчеркивает – как падающий снег тишину Рождественской ночи –
 А тише                падающего снега.                Только стона                сон.
………..Стихи…., стихи, стихи..?...,?...
    А почему бы и нет – это моя комната, моя рукопись и мне нравится образ – стона сон. И падающий снег, действительно подчеркивает тишину Рождественской ночи…. Все так! …..
    Моя комната – книги, постели, телевизор на ножках, окно. За окном дождь.
    Моя рукопись
 – как и любая другая – всего лишь комментарий к Библии, а великая книга не нуждается в комментариях. Совсем не нуждается!!
    И даже если рукопись молитва – то, молитва языческая, – потому что сказано – «А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны». Матфей. гл.6, ст.7. А как я могу знать, что у меня здесь лишнее? Разве что четыре подряд тире? Да и то, мне они кажутся уместными. Языческая молитва! И упрямая!, и в упрямстве своем – ну неизбывная просто!!
  До помутнения глаз неизбывная – то есть именно так – я помню что, сочиняя и потом из этого выныривая, – ловил на себе недоуменные взгляды. А как-то вынырнул и жена рядом, и взгляд у нее как раз такой,– «Ты чего?» – спрашиваю. «Да глаза» – говорит – «У тебя мутные и рябь по ним бегает».
  Рябь это строчки – или буквы. А вот помутнение объяснить сложнее…. Скорее всего какие-то створки закрываются, и прекращается отражение света. С глазами вообще много чего странного –«глаза окна души» – правильно, но визуально не очень представимо – либо души две, либо одна от окна до окна скачущая…. Не далеко, но суетно.
«Глаза зеркала души» – совсем беда! Получается – смотрящий тебе в глаза видит себя, стоящего перед тобой, твою душу и еще свою, которая стоит перед ним, и передо мной, и перед моей душой…. Стоп!! Еще раз, – «Глаза зеркала души» – для того, что бы отражаться душа моя должна стоять передо мной. Человек, – стоящий там же видит – в порядке очередности – мою душу, спину своей души, себя…– сложно, но интересно! Очень интересно!! Потому что проекции, перспективы, ракурсы отражений душ и тел могут быть самыми невероятными! И складывать из этого мозаику и есть необходимое и насущное, и именно об этом строки в молитве – «Хлеб наш насущный дай нам на сей день».
66
И парень, помогавший Кату, ел. Жевал бутерброд, сидя на толстенной, махрястой плахе. Рядом, в оцинкованных корытах, лежало мясо для кормления хищников. Через широко открытые двери был виден пруд, деревья, птицы.
  Двое крепких ребят, пыхтя, втащили черный пластиковый, мешок, положили рядом с плахой.
- Работа тебе, Васек…. – Распрямившись, сказал один из них. - И бабки. – Он достал из кармана сверток, протянул.
- Сань. – Васек положил деньги в карман фартука. - Отойдем-ка? – Они отошли. - Мне бы с Колянычем поговорить?
- А надо?
- Надо. Попробуй через Алфера
- А Ката найти можно?
- Сдурел! Ты и кликухи-то такой знать не должен!
- Так знаю ведь! Ладно. Идите.
Васек проводил их до дверей. Закрыл. Лязгнул засов.
                67
Заорала птица на озере.
- О чем терли? - Спросил второй парень.
- Любопытно? - Саня внимательно на него посмотрел.
-Да нет….. Но Коляныч, - голова!! Накормит Васек тигров - - и нет человека…. Голова!!
Они шли по узкой дорожке между клеток.
- А куда, Васек, бошки девает?
Саня остановился, взял напарника за плечо.
- Хочешь, вернемся…?, он тебе это место покажет?
- А я, Санечка, - напарник плавно опустил руку в карман, - Разные места видел. - Глаза его сузились.
- Не гоношись. За базар здесь…. - Саня махнул рукой. - Нас обоих  Ваську отдадут.
- Так другие места есть…..
- Вот и шагай. Только без вопросов. - Саня отпустил его плечо, и быстро прошел вперед, к высокой металлической ограде, с еще сохранившимися красными листьями дикого винограда.
 
    Так же как совершенно невероятны сочетания облаков плывущих над степью, темных пятен тени этих облаков, – ползущих по степи, бликов солнца на зеркальце маленькой бочажины. И безумной зелени камышей рядом с серебром ковыля и полыни….
    На эту бочажину – маленькое озерцо с камышами, я наткнулся по дороге к каменной бабе. И не наткнулся даже, а обидно и неожиданно в нее скатился – «степь, она только на погляд ровная». Вот и я, глянул – все ровно, пошел, по ноги не глядя и на тебе! А вода в этом озерце-бочажине – холодная, потому что не лужа какая, а свой источник имеет. Но красиво…,– до нереальности! Особенно камыш – елка по сравнению с ним – лягушка резиновая из сельского магазина.
    И придумал я там игру – в облака.
Облака на верху имеют форму, но постоянно ее меняют.
Тени их по земле ползут пятнами – формы не имеющими.
И есть отражения облаков в озерце – точь-в-точь как на верху, но маленькие.
    И вот если начать сопоставлять – какая тень и какое отражение принадлежит облаку на верху….
    Первый раз я попробовал делать это, стоя…,– не рекомендую. Да и не получится – так же как и прекратить игру добровольно. Кружение головы и потеря сознания сладостны! Любое вино и наркотик дают лишь отдаленное подобие этих ощущений. Очень отдаленное!
    Но продолжать игру до бесконечности не позволяют тело, закаты, зимы, засухи. Если тело может выдержать бесчисленное количество уколов, стаканов, косяков, то сопоставлений принадлежности…,– минимум три, максимум семь.
    А к бабе каменной я ходил задавать вопросы, – молод был, опять же – поэт! Мне, честно говоря, кажется, что если в одном месте собрать десять поэтов и десять сантехников – то поэты будут одинаковее – хоть по внешнему виду, хоть по внутреннему содержанию. «Баба» же – в переводе с тюркского – отец. А те, что на курганах сидят – и вовсе деды. Представьте себе живого, толстого деда в позе лотоса – тут вам и титьки, и живот и «роса серебряным сосцом» не украсит, и ответ – любой, который даст эдакое чудо…, ну вряд ли примется.
    Я ответов от идола не получал, думаю, не для того они и придуманы….
    Хотя польза была – пока вопрос летал, вокруг головы каменного деда, слова становились видны. Иногда все сразу, иногда одно, какое ни будь, высвечивалось. А видимое понять, куда как, легче! Вот совместить трудно – я ведь вокруг головы дедовой не только вопросы запускал, но и ответы…. И так они сильно не совмещались – так сильно!! Ну, ни каким боком!, – ни правым, ни левым, ни обоими средними. Хотя, ответ он может и не должен совмещаться, он ведь – в отличие от вопроса, может видоизменяться –  даже до полного взаимоисключения…. И отвечающие могут меняться, и тоже до взаимоисключения, а вопрос – нет. 
    И за окошком ничего не меняется, – капает себе дождик и капает, и по стеклу струйками сбегает. Совсем не сильный дождик – чуть слышный – только если форточку открыть – шуршание.
    И моя рукопись, про карлика, посаженного в клетку – то же не изменилась…. Жаль, очень жаль! Не сбывается мечта – положил руки на клавиатуру, закрыл глаза…, открыл глаза…, и складывай в стопочку роман готовый. 
    Несбыточна такая мечта, а хочется, ох как хочется! Пусть не роман, пусть малые, какие формы – сценарий, рассказ. Нет, фигушки!
Два раза фигушки!!
Три раза фигушки!!!
И до бесконечности – восьмерка лежа.
    Очень это все-таки странная штука – изображение буквами на бумаге реальности. Те более что там – внутри головы,  этот сценарий у меня есть – от первой и до последней строчки, и с датой. И именно в том виде, в котором я его, перепечатав, увижу…. Но только перепечатав! От того это, наверное, что слово оно твердое, а мысль мягкая. А то, что в голове, оно все сплошь из мыслей… – как стенограмма… – почти шифр. И еще – не самостоятельное она существо – мысль. Постоянно за что-то не нужное цепляется. Не нужное и даже постороннее – просто оказавшееся рядом.
    Сценарий – тот, что внутри головы, можно даже увидеть весь – надо только чуть напрячься и потерпеть неприятное давление в центре лба…,– но похож он будет на медузу. И медуза эта вся разноцветная, и скелет у нее черный и ветвистый.
    Хорошая картинка…, но дела не упрощает…. Но и не усложняет. А возникает, такая фраза – я не знаю, о чем я думаю, но знаю, как это выглядит!
    Так все и есть. Там – внутри головы, довольно много ярко окрашенных, плавно меняющих формы – штуковин. Передвигаются они по непредсказуемым траекториям, а пространство небольшое и замкнутое…. И, от того, часто они сталкиваются. А, столкнувшись, перетекают одна в другую, меняют цвет, вовсе перестают быть формами, а превращаются в прозрачность. И управы на них никакой нет! Единственное чего они не могут – исчезнуть навовсе. Но и это всего лишь от замкнутости пространства…. И дела не упрощает…, но и не усложняет.
    Бегут капли и если прислониться ухом к стеклу, то слышен скрип. Нет – скрип не подходит. Определить звук этот, а тем более классифицировать его – можно только для себя, и только – тише он падающего снега или нет. А скрипы, скрежеты, шуршания это все публичные слова.
                Влажный комочек 
                Увядших пионов
                Тихая музыка
                Медленных туч.
    И Миша Миронов на подоконнике – продолжает решать проблему – выпить пиво сегодня с водкой или завтра в бане. И можно Мишу разглядывать с таким же интересом как часть собственного тела – например руку?
  Положить руку на стол. Решить – там, где заканчивается рукав, начинается существо тебе не принадлежащее, но подчиненное. А где кончаются, границы подчинения, ты не знаешь. Если, еще и притормозить время, и сместить пространство, и стараться держать в поле зрения  всю комнату…. Можно добиться ощущений замечательных!!
Проследить падение коробка спичек.
Увидеть рождение строчек.
    Но Миша, значительно больше руки. И все чего я добился – его, разглядывая – это смещение пространства…. Увидел стену – ту, что у меня за спиной. Да и то, наверное, только потому, что знаю ее хорошо. Длительное время изучал – свернувшись калачиком – спиной к окну и миру за окном.
    Основное изучение происходило зимой – легче и во времени дольше. Заоконный мир – в морозы малоподвижен, а при закрытых окнах его попытки, попасть внутрь, можно пресечь – попросить маму, выйти и сказать,– что меня нет дома.
  Мама….
Не высокая,– сто пятьдесят шесть сантиметров, – классический женский рост для послевоенного времени. Густющие кудрявые волосы – черные – с проседью – седые. Окончила школу с медалью, Саратовский университет с отличием, сошла с ума после рождения меня и двадцать второго съезда партии. Наложилось одно на другое. И пришла болезнь Блевера, а в ней шестьдесят восемь пунктов отличающих нормального от ненормального. Цифры…, цифры…, цифры…. У Галича про это лучше – он это до символа довел…, а у меня мама. И хотя говорил мне – литературный критик и преподаватель ГИТИСа, – Владимир Ильич,– «Тема матери, молодой человек – в русской литературе, должна быть проработана детально. Такова – молодой человек – традиция». Не могу я детально…,– болит очень. Даже от телеграфного стиля болит. У меня рука тяжелеет, а перед глазами – как не моргаю – дорога, вдоль неё столбы и на столбах комиссары. Плохо это – очень плохо!
  Мама….
А заоконный мир не мог до меня зимой добраться, еще и потому что между тропинкой и домом было метра три-четыре снежной целины. И на окнах толстенный и мохнатый слой изморози. А летом, весной, осенью – закрывай окна, не закрывай окна – три шага сделал, на уступ фундамента встал –  и вся комната как на ладони. Даже занавеска не помеха – слышно – есть кто в доме или нет. А зимой хорошо…. Не слышно ничего зимой….
                Зима
                Провинция
                Луна.
                …..Луна
                Провинция
                Зима.               
    Полнолуние всего раз в месяц, но из-за слепых окон кажется что всегда. И это не самая главная беда. Еще есть день и надо топить печку. А утром опять в доме холодно. А воду надо таскать из колонки. И ходить в холодный сортир под огромной, ледяной луной – ночью…. Да и днем – елы-палы! – тоже!! Но это ещё можно стерпеть, а вот, то, что мир этот пытается тебя заполнить до самого горла – фигушки!,– и в том беда.
    Но я и учился – повернувшись спиной к окну, свернувшись калачиком, изучая стену…. Стена из гипсо-картона, изначально была приятного красновато-коричневого цвета. Потом ее, неведомо зачем, покрасили зеленой водоэмульсионной краской. Может так положено по законам строительства? Краска стерлась – от постоянного соприкосновения с телом….   ….?….
…….. Стерлась… с телом…. Не очень лепится, – ну и фиг с ним!
  Краска стерлась от постоянного соприкосновения с телом, и получился узор.
                Зима,
                провинция,
                узор.
                Узор,
                провинция,      
                стена.
    Очень тяжело идет научение – потому, что по кругу всё. Топить печку,
мерзнуть утром,
таскать воду,
изучать стену.
    А вот драться зимой болезненнее, нежели в другие времена года – уже и несколько часов прошло после боя, уже и отогрелся, а места вражеских попаданий все саднит и скукоживает. Тьфу!! Никакого удовольствия!! И не наука драка и не молитва – потому что – публичное действо. А  сказано ведь – «Не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на улицах, останавливаясь, молиться, что бы показаться перед людьми». Матфей. гл.6 ст.5. Хотя аргумент – «а по репе?!», аргумент хороший, особливо в спорах с дураками, подлецами, пьяными надоедами… Хороший, но не полезный. Хотя…, и старцы – «руками гневались».
  Изучение стены – полезней, но, пожалуй, так же далеко от молитвы, как и мордобой. Но там где я сейчас, там где –
                Провинция,                зима –
это вообще от всего далеко.
                Зима,
                провинция,
                окно –
и на окне, если зима – вместо Миши Миронова растение Алоэ.
«Алоэ – род растений сем. асфодиловых, порядок лилейных. Древовидные, кустарниковые или травянистые суккулентные ксерофиты, иногда лианы. Листья маслянистые, у мн. видов с восковым налетом и шипами по краям. Цветы б. ч. трубчатые или узкоколокольчатые, обычно красные, оранжевые или желтые. Известно 350 видов, в засушливых областях Южной и Тропической Африки, на Мадагаскарских о-вах, на Ю. Аравийского п-ова. В оранжерейной и комнатной культуре (т.н. столетник) цветет крайне редко, на родине (в Ю. и Троп. Африке) – ежегодно. Листья содержат гликоиды, смолистые вещества и эфирные масла. В СССР выращивается как лекарственное на Черноморском побережье Кавказа».
    Честное слово не сам придумал!, – это из Биологического Энцеклопедического словаря – главный редактор М. Е. Гиляров… Интересно, знает ли господин Гиляров М. Е. что в быту – в квартирной культуре, Алоэ называется просто – дурак. А тот, который у меня на окне – не просто дурак, но и герой. Он стойко переносил, холод, засуху, тушение окурков и продолжал расти, – как в высоту, так и в ширину. И плевать хотел на чинимые ему трудности, отсутствие моральной поддержки, и даже на ярко выраженное пренебрежение – плевать хотел! И продолжал лечить – хоть и немножко странно… Я порезал палец, ранка воспалилась. Я грубо оторвал от Дурака – «покрытый восковым налетом с шипами по краям» лист, разрезал его пополам, приложил к нарыву, забинтовал. Спать лег. Проснулся, повязку снял…, – воспаления не было. Но пользоваться Алоэ мне расхотелось – палец был белый, в странных морщинах…. И представилось – сними я повязку на несколько часов позже и увидел бы беленькие, чистенькие косточки фаланг, а то и вовсе одна зеленая, сочная половинка листа,–«растения порядка лилейных», и никакой человечьей плоти.
    Сместить пространство, притормозить время, держать в поле зрения всю комнату и ждать ощущений, – замечательных!
    Держать в поле зрения всю комнату – несложно.
    Сместить пространство – просто сводишь глаза к переносице, или разводишь в стороны, – насколько возможно.
    Притормозить время – придумать, как можно больше пока спичечный коробок летит от края стола до пола… На коробке этикетка, на этикетке нарисованы две нелепые птицы и крупными, черными буквами написано «ТУПИКИ»… Может это вовсе неплохое название для птицы, может оно вовсе не хуже «орлана-белохвоста» или «цапли болотной». Но для поэта…. Зимой…. В провинции…. Без публикаций…,– беда. Да еще и буквы то, какие – черные, жирные, непоколебимые!!
    И уходит комната из поля зрения. Остаются в поле буквы и нелепые птицы, а справа, слева, сзади – нежно качается и шелестит серая темь.
    И шелест ее зазывен, и серебряные колокольчики складываются в простые определения, и решения выплывают стройные, и тоже простые, и в жизнь воплощаются быстро и без препятствий…. Все просто, все очень просто…,– и, как правило, надолго. А если это «надолго» происходило зимой, то никто кроме Бога уберечь не мог – не может остаться живым совершенно пьяный человек бредущий по улице в тридцати градусный мороз. Не в человеческих это силах!!
    Такие вот узоры на стене – алоэ, поэт в сугробе, «ТУПИКИ»…
    И в Щелоковской кухне на обоях узоры. И непонятно, как у художника их придумавшего, голова работала? Каким образом у него совместились –  распластанный верблюд, с распластанной селедкой? Распластанные это значит – разрезанные вдоль хребта и развернутые. Верблюд в квадратике, селедка в кружочке.
    И все-таки хотелось бы задать художнику вопросы – почему верблюд и селедка, и почему в эдаком отвратном виде? Понятно что не получить ответов – даже если поймать создателя узора и допросить с пристрастием…, ни одного вразумительного ответа не будет. Я, изучая эту кухню полгода, так и не смог придумать. А ведь изучал и днем, и вечером, и ночью. По утрам – взгляд скользил… Нет, как раз таки по утрам – взгляд чаще всего останавливался и даже застывал на картинках этих. И в минуты эти застывшие – в еще не проснувшуюся голову – столько разных ответов приходил!.. Но не одного вразумительного.
    Скорее всего – перемещались внутри художникова черепа различные цветные штуковины, а куда, зачем и по какой надобности, – неведомо.
    Ромбик..–..Кружочек.
    Верблюд..–.. Селедка.
А за окошком дождь. А в рукописи про карлика ни одной новой строчки. Может попробовать строить его по законам геометрии? Вот только знаю я их хреново! Ничего кроме – «Через любые две точки, лежащие на одной плоскости можно провести прямую». Так эта аксиома настолько литературна, что использовать ее даже как то неловко!  .… Очень уж подходит…. Но как игрушка, безусловно – интересна! Например – одной из точек оказывается эгоцентрист… Фигушки ты проведешь через него прямую!, – ибо границы мира эгоцентрика – суть границы его тела. Не пустит он прямую. С эгоцентристами вообще масса проблем – передвигаться они могут только как шахматный конь. Нелепыми скачками. И если конь ходит так по своей воле и согласно законам поведения других фигур, то эгоцентрик – в результате борьбы с отторгающей его средой, четвергом и пятницей.
    А если одной из точек окажется начинающий эгоист – не останется линия прямой. Чуть-чуть, но искривится – по форме удобной для точки.
    И только старый, отождествляющий себя со всем миром – эгоист, оставит прямую нетронутой. Если конечно, у него не будет возможности отойти в сторонку.  А если будет…,– то повиснет прямая в воздухе, либо поплетется неприкаянная до следующей точки.
    И всё будет в порядке, тогда только – когда окажется точка не эгоцентристом, не эгоистом начинающим, не эгоистом имеющим возможность отойти…. Но какой уж – к ядрёне-фене, порядок если аксиому ставят в зависимость от склада характера точек!?!
    И всё от не знания точных наук. Не интересовали они меня. Совсем. А теперь, вот, оказывается, позарез нужны – потому что как без них решить: терпение – динамичное состояние материи или статичное? А это мне очень надо.… Надо мне знать – аксиома ли древнее изречение – «Кто не терпит, тот не выигрывает» или так…,– гипотеза.
    И если аксиома. И если терпение статично…, - то что?!, то можно наблюдать, как капельки дождя сбегают по стеклу и не дергаться…. А если динамика то что?!, то надо писать пустые строчки, потом их вычеркивать, опять писать…, выдумывать никому ненужных персонажей, которые попадают в сложнейшие истории. Они попадают – а мне рассказывай!?
26.
На лестничной клетке, на черном её кафельном полу – лежал пьяный Яков. Понуро стояли над ним друзья.
   - Не поднять нам его.– Грустно сказал тот, что повыше.
- Прав был, Яша.– Крепыш  в разорванной куртке, прислонился к стене. - Ни хера хорошего не вышло…, и «косуху» новую порвали.
 - А у меня на башке шишак растет.– Высокий взял Якова подмышки, рывком поднял и прислонил к двери. – Я подержу…. А ты на кнопку дави…. Пока он сползет…. Бабка успеет до дверей дошлепать, а…. мы…. слинять. – Он замолчал и уперся в Якова головой и руками.
   Крепыш сделал, как ему сказали, и пока тело медленно сползало на пол, друзья успели скатиться на два пролета вниз. Там остановились и затихли. Слышно было, как дверь открылась, и, через паузу закрылась.
   - Ну и путем, – сказал здоровый
- Какое, на хер – путем!? – Крепыш вывернул   карманы.– Даже сигарет нет!
- Значит, не путем…. Он опустился на корточки у батареи и закрыл глаза.
25.
Узор веток распался. Их подхватил ветер. А солнце стремительно поднялось выше крыш, и лучи его упали на столик, рядом с кроватью Александра, и на столике этом зазвонил будильник.
- Не-на-ви-жу!! – Не открывая глаз, он нажал на кнопку, и, не открывая глаз, вылез из под белой, мохнатой шкуры, – может бараньей, а может белого медведя.
- Плохо мне, мне сейчас не оперировать, а помучить бы кого, поистязать бы…. – Открыл глаза, встал, сделал шаг…. А комната взяла да и сместилась, и потекла, и Александр запрокинулся на спину, – хорошо хоть на кровать.
- Не фига себе симптомы! – Он осторожно сел, покрутил головой. - Новое что-то…, но идти, один хрен надо!
Еще покрутил головой и тихонечко, – прислушиваясь к каждому шагу, отправился в ванную. А там были зеркала и черный кафель, – от потолка до пола.

    А можно попробовать помолчать, нет, не снаружи – не перестать говорить, свистеть, петь, не обрести внутри головы тишину, а просто помолчать….
  Тишина штука сложная, но вполне достижимая – определяешь шумы, находишь, откуда исходят, и, либо устраняешь, либо оправляешь шум к источнику.
Вариант первый – закрываешь кран, выключаешь холодильник.
Вариант второй – ворчание мотора, проехавшей машины – отправляешь вслед за машиной.
  С «помолчать» – гораздо сложнее. Нил Сорский, считал безмолвие одной из высших благодатей, а много писал и  молился…. Думаю, он не слышал слова, а видел их.
    Великое счастье – просто брать слово и ставить его туда, где ему и быть надлежит…. Великое счастье! Только в миру счастье это с великим трудом, а то и вовсе не достижимо – хватательный рефлекс очень силён. Увидел. Сразу хвать. И разрушилось всё,  и осталась, относительно правильно нарисованная лошадь, да ещё неверное сочетание знаков препинания. А сочетания эти давно придуманы и правильные они, и то что мне их не хватает, слава Богу не юношеский максимализм, но гордыня простая….   
    Слова, нанизанные на бесконечные четки…,– и ты увидел нужное, но как его взять если они одно за другим? Снять все предыдущие, потом аккуратно нанизать в прежнем порядке? И не дай Бог поторопиться и дернуть! А ведь хватательный рефлекс силен!,– до полной потери разума – силен!!
    Можно – не снимать слова с чёток – можно: медленно открыть глаза,
медленно взять перо,
написать слово.
Можно. Но хватательный рефлекс до неимоверия силён и скор!
    И поэтому: 
закрыть глаза,
определить источники шумов,
устранить,
получить тишину,
молча – совсем молча!,–…
….смотреть.
    Нет ничего интереснее – потому что там – на четках этих, есть слова «добашенного» языка. Они чуть ярче, чуть прозрачнее…. 
    Но трудно это. Есть такое укорение  молящимся – «Вот встаете вы на молитву, а мысли ваши – то по дому, то по торжищу – мечутся!» Укорял или святой Сорский или Златоуст святой…. Хотя не полная это беда – ведь с молитвой же и по дому и по торжищу…, а у меня: так ещё и по телу, и по рукописи. И чаще без молитвы.
    Но, тех, у кого ум по рукописям мечется, Святые Отцы вовсе к вниманию не принимали. Как и сами рукописи – если они не поучения и не проповеди.
    У великого Златоуста искусство все – от наковальни до стирки, но писательства там нет. И это правильно – уныл писатель. И не от бедности и бед мирских. Как можно человека такого  утешить? Никак. Или как, но только в глаза глядя. И должен – тот человек – на колени стать. А это как возможно, если я стихи начал писать много раньше, чем «Отче наш» наизусть выучил.            
                Влажный комочек
                Увядших пионов.               
                Тихая музыка   
                Медленных туч.
    В городе Кузнецке – я видел, как улетает дьявол. И очень испугался, и по страху этому мерзостному – как перед крысой, догадался – что видел.
    Ранним-ранним утром, вышел я на крыльцо – по малой нужде. Был ветер – сильный такой и ровный – как наклонил деревья к земле – так и держал. Наклонёнными в одну сторону. А солнца ещё не было. И против ветра, медленно так – не напрягаясь, летело облако.
От земли,
наискосок,
вверх.
Не кучевое облако – перистое, мутно-прозрачное и страшное. Как крыса страшное – полным несоответствием размеров страха и тем, что его вызвало. Ну что может крыса?! Да ничего!! Если и сумеет укусить, то уж никак не на смерть, и даже не очень больно…. А дыхание исчезает, а тело бежит – от крысы. Вот и не дышал я, пока это черно-прозрачно-мутное, не улетело за гору «Карпаты». А ветер, продолжал изо всех сил дуть ему на встречу, и деревья стояли наклоненными к земле.
- Лех, а Лех, – Миша Миронов, с искрой озарения в глазах, выпрямившись, держался за подоконник. - А давай – пиво на завтра оставим! И с утра, с пивом, в баню пойдем!
- Обязательно – если доживем до завтра….
- Куда денемся! – Искра в его глазах стала сиянием откровения.
- Миш, ты мне вот что скажи? Ты дьявола видел?
- Домового видел – у Валеры Тарасова деда, в деревне. А дьявола?,– да хер его знает!
- Ну и как домовой?
- Да как?!… Страшно блин!… Обгадился я…,– не по полной конечно! Но в штаны надул – до мокрого.
- Маленький что ли был?
- Какой маленький! Год назад ездили.
- А что не рассказывал?
    Я сел на кровать, а Миша опустил верхнюю часть тела на подоконник.
- Да чё рассказывать? Стыдно – блин, гадство!
- Брось. Не перед дракой же обгадился…. И потом – был я у Валеркиного деда – у него дом из одной комнаты – где там домовой поместился?
- В поповском доме – на чердаке.
- Миш! В поповском доме магазин….
- Да. А Валеркин дед, там сторожем.
- Ну, и?
- Ну и пошли ночью – на чердаке иконы искать…. Из-за тебя все!
- Ага! И были вы трезвые….
- Ну, не очень
Это – «не очень», снимает процентов восемьдесят достоверности рассказа. Но напугать Миронова трезвого – довольно трудно, а уж когда «не очень» и вовсе, не знаю, кто может? Разве что действительно – домовой.
- Ну и как было? – Я дал Мише папиросу, зажег спичку.
- А чё было? Ты, все равно, не веришь!
- Миша – кто тебя может напугать так – что б ты описался?
- ….. ?? …,– Ну, не знаю?
- Вот и рассказывай.
- Думаешь, правда, домовой был?
- А кто еще?
- Нуу…, может зверь, какой – здоровый…?
- Ага! В магазине – на чердаке…. Из лесу пришел и поселился, да? Там – на дверке, замок висит  – с мою голову! Я специально смотрел.
- Замок был – точно! Мы, за ключи от него – деду литр вина скормили.
- А зверю он его бесплатно давал?
- Какому зверю?
- Который из леса пришел – тебя пугать!
- Да нет – может, он в окошко залезал…?
- Миша, ты подумай что говоришь?! Там до окошка мера четыре – а зверь твой, какого роста был?
Нуу…,– от пола вот столько – он показал рукой.
- А в ширину?
- Круглый.
- Это как?!! – не ждал я такого определения.
- А я знаю, – как?!! Круглый – вот!… И клочкастый.
- Клочкастый – это в смысле – шерсть клочьями?
- А хер его знает! Может и шерсть, а может и еще чего….
- Еще чего – это чего?!
- Я же тебе сказал – хер знает!
- Ну, раз так – точно не зверь!
- Нет, не зверь. – Миша, докурил, и окурок за спину бросил. - …Глянул он на меня, и за лицо потрогал…. Тогда я и надул …, в штаны.
    У меня – честно говоря, тоже в животе похолодало. По-другому, Миша, говорить стал, а на щеке, проступили три белые полосы….
- Дотронулся и запищал….,– жалобно, блин – как не знаю кто…,– и обрывисто. – Мишка, провел рукой по лицу и полосы ушли.
  Такая вот история – в преддверии выпивания водки с вином и похмеления пивом – в бане….
Если доживем….
…И если бы я точно не знал –  в Щелокове идет дождь. По стеклу бегут капельки. По стенам шагает распластанный верблюд и плывет распластанная селедка. Мог бы насочинять про то, как не дожили. Случаев, жизнеопасных, многое множество было…, – тьма-тьмущая…, но точно известно и даже видно: 
по стеклу бегут капельки,
по стене плывут селедки,
на столе лежит рукопись…. Все замечательно! Чудесно! Восхитительно!
Замечательно – я жив.
Чудесно – по стеклу бегут капельки.
Восхитительно – на столе лежит рукопись.
Можно поставить знаки восклицания, а можно пожать плечами и посомневаться – так ли уж – «замечательно».
    И вообще – всяк писатель должен помнить про башню Вавилонскую – «И сказали друг другу: понаделаем кирпичей и обожжем их огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести.
И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли.
И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие.
И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык: и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали они делать:» Быт. 11. ст. с 1 по 6.
  Ну, ни как невозможно отстать от того, что начал делать!! Никак!!! А казалось бы – что проще?!, – научился лепить и обжигать кирпичи и строй себе курятники, дома, бани. И замечательно все! И чудесно! И восхитительно! А башню до небес построить невозможно – даже если заменить известь земляной смолой. Силы в пустую, время в пустую – а потом грохнется башня та и кучу народа невинного задавит.
«Сойдем же и смешаем там языки их, так чтобы один не понимал другого.
И рассеял их Господь оттуда по всей земле: и они перестали строить город |башни|». Быт. 11. ст. с 7 по 8.
    А мне что делать, Господи?!
И после строки с таким вопросом должна следовать долгая предолгая пауза. Вот только как ее в тексте изобразить….? Разве что изрисовать две страницы обломками кирпичей?
                Две страницы кирпичей:
…………И что?, – после паузы только сложнее стало. Вернуться в детство и нахально думать – « Я гений – Он Бог. Я спрашиваю. Он отвечает» – не работает…. Максимализм юношеский кончился – осталась простая гордыня – она разумнее…,– но гаже. Не буду, я эту строчку – «А мне что делать, Господи!?» - писать…. Не спрашивается мне. Пусть пауза висит. Можно:
долго разминать папиросу,
сдувать со стола высыпавшийся табак.
    Нет – лучше смахнуть его рукой, потому что если дунуть, не рассчитав силы, то вся пепельница окажется на полу, и пауза будет заполняться делом неприятным, и даже противным.
  Теперь закурить, выпустить клуб дыма, и внимательно рассматривать, как он плавает по кухне, а тень его ходит по стене…. Узнаваемы такие штуки почти как соитие. У всех было, и все могут вспомнить и процесс, и послевкусие, и прокомментировать – по-своему. Но как приятно – по-своему!
    Ведомо все переведомо.
    Знакомо все перезнакомо….
Вот только тени – каждый раз разные…. И на путешествие их можно влиять – чуть помахивая рукой,
выпуская колечки дыма,
встав из-за стола,
пересев на подоконник….
Любые действа меняют маршрут дымного облака и тени его….
Несётся мысль и скачет…
Когда несётся – хорошо.
Скачет – плохо.
    Несётся, и картинки, всегда разные сменяют друг друга плавно, и следить за ними одно удовольствие.
    Скачет и разобрать невозможно разные картинки или одна и та же мельтешит. Может это тоже из-за башни? Может это и есть главное наказание?, – мельтешение и одинаковость. Почему строители эти противные сами не поняли – нельзя до неба башню построить – упадет, народу подавит невинного тьму…. Не было бы у меня паузы – неслась бы мысль стремительно и было бы у меня одно сплошное удовольствие! 
    Сунул я окурок в пепельницу, а он выпал – не уместился. Понес я пепельницу к помойному ведру – и оно полным-полно. А мусоропровод на лестничной клетке – это за входной дверью, а за входной дверью – на лестничной клетке…– вполне возможно – второй я сидит. Или стоит? Или прилег на коврик? Если прилег и уснул – это бы хорошо! Можно тихонечко открыть дверь, тихонечко через него переступить, спуститься на один пролет вниз, высыпать из ведра, на цыпочках вернуться, тихонечко закрыть и запереть дверь…. И с облегчением выдохнуть.
    Ну, а если стоит или сидит?, – шумно дам по башке ведром! Весь мусор рассыплется. Шумно захлопну дверь. Запру. А утром буду разбираться с соседями…. Можно и так.
    Но я поступил куда как умнее – я нашел в шкафу чистую наволочку, вывалил в нее мусор – получился мешок. Горловину мешка завязал веревочкой. Отнес в ванную, где и оставил – рядом с унитазом…. А в освободившееся помойное ведро высыпал окурки из переполненной пепельницы.
    И пусть тот, что за дверью обстоится, обсидится, облежится на коврике!!
    И радуясь на такое свое остромыслие, я чаю нового заварил, а старый в сортир вылил и воду нахально спустил – пусть слышит!
  «Ветер шумит, лес шумит, речка шумит, шумно, а скучно!» – это Александр Сергеевич так из деревни жаловался…. А ведь Годунова писал! Какие, на хрен, причины для скуки.… Никаких! Кроме одной малюсенькой, автор – рукописи не хозяин. Потому и жаловался. Потому и Отцы Святые писателя к вниманию не принимают…. Потому как единственное возможное утешение –
«Не печалься юнкер, Шмидт
  Лето возвратится»…, а это не Иоанн Златоуст написал.
Кап, тук, шлёп
       и в обратной последовательности.
       Шлёп, тук, кап –
дождь по стеклу……………………………………………………….
………………………………………….. А вот хозяйка ли автору – рукопись? И вообще, – рукопись это что? Она же на бумаге целиком не бывает, как не старайся, а всё равно всех цветных медуз – из башки – в маленьких, чёрненьких, самостоятельных не преобразовать…. Вот и великий, достопочтенный Ориген разными вопросами задавался…, да и ученики, поди, допекали…. И написал он, что всё узнаем и даже не поленился на бумаге перечислить это самоё «всё» – «…он ясно узнает смысл всего, что делается на земле, узнает о человеке, и о душе человека, и об уме: узнает, что такое дух, действующий в каждом из них, а также, что такое жизненный дух и что такое благодать Святого Духа, даваемая верным. Потом он узнает, что такое Израиль, каково различие народов, что означают двенадцать колен израильских и что означает каждый отдельный народ в разных коленах. Потом он поймет еще значение жертв и левитов и смысл различных священных установлений, равным образом узнает, чей образ был в Моисее и каково истинное значение пред Богом юбилеев и субботних годов, а также увидит значение торжественных и праздничных дней и усмотрит причины всех жертв и очищений: он также узнает, каково значение очищения от проказы, и каковы разные виды проказы, и что означает очищение страдающих истечением семени. Он узнает так же, что такое добрые силы, сколько их и каковы они, а равным образом, каковы силы противные и какова у тех – любовь к людям, а у этих, – упорная зависть. Он узнает какова сущность душ, каково различие животных – живущих в водах, и птиц, и зверей – и что означает разделение каждого рода на столь многие виды, узнает, какое намерение было у Творца и какая мысль Его Премудрости скрывается во всем этом. Он узнает еще и то, почему некоторым корням или травам привлекаются некоторые силы, другими же корнями или травами, напротив, прогоняются…» – и это всего лишь треть того что перечислено…. Вот только «он» это тот кто – «Имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше» Филип. 1. 23.
    Я взгляд от стола отвел – а вокруг все как бы в дымке какой, и узор на стенах нечеток. И внутри меня суета сильнейшая. А снаружи меня – полная нескоординированность движений…. – чашку перевернул, окурок мимо пепельницы ткнул.
    Закрыл глаза – даль стеклянная – за веками – и дерево на краю…. А не может быть внутри черепа края – там даже горизонт должен вверх загибаться…. Хотя…. Слышал, тут намедни – «Все мысли с мозга спрыгнули» …,–  есть значит край, но я ни разу не видел.
    Открыл глаза – дымка и суета, и нескоординированность движений. А на столе – в папиросной пачке семь штук папирос. А на стекле оконном – капли.
  Опять глаза закрыл – нелепица. Нелепица в материальном её воплощение – двадцать четыре елочки у здания  калмыцкого сельсовета. Кругом степь, жара, пыль, ветер – ни чего страшного, а степь так и прекрасна…. Вот только с ёлочками не совпадает…,– ни во времени, ни в пространстве. Открыто пространство во все стороны – вправо, влево, назад, вверх, а впереди трёхэтажное типовое здание – из панелей, флаг на нём красный,  две клумбы квадратных и по периметру каждой двенадцать елочек. Коричневых. Потому что ветер, пыль, а елки существа смолистые.
    В Калмыкии много было нелепого, но елки…, – замечательно!
    А зимой они чернели – пыль меняла цвет. Наверное, от холода? Нет места холоднее ледяной степи – потому что ветер ледяной. И ничего кроме ветра вокруг – ни снега, ни жилья…. И горизонт, – как внутри черепа – загибается вверх.
    Есть, конечно в степи жильё, и люди есть – калмыки. И коровы есть, и на зиму они покрываются шерстью – длинной, черной, неопрятной, а мясо у них «мраморное». А потому оно «мраморное» что жир, эдаким узором, желтовато белым – бело желтоватым – по нему разбегается. Действительно, похоже, если конечно мрамор – красный. Мясо это – в Америке считается редким, вкусным и дорогим. Откуда взялись в Америке калмыки – известно: остатки эскадрона воевавшего на стороне немцев, во вторую мировую…. А вот как они пригнали через океан своих коров? Ну да пусть их!
    Коровы степные, зимой покрываются шерстью и прячутся от ветра за домами. Сайгакам куда как хуже, шерстка у них короткая, рыжая, нежная и приходится им сбиваться в кучу, и греться друг другом. А еще в степном, калмыцком языке нет слова – «уют». И в домах его нет, и в юртах нет, и в городских квартирах нет. Это оттого, что главная забота всего степного мира – ждать тепла.  А, дождавшись, друг за другом носиться…. Кроме коров, которые продолжают прятаться за домами, даже перестав быть мохнатыми. Очень коровы от зимы устают.
    А еще, когда приходит в степь жара и горизонт становиться белесым до мутности, и можно валяться на земле и размышлять…,– мысль обретает удивительную плавность – да и легкость тоже! И видно как сходятся же параллельные прямые. Рельсы же строго параллельны? Строго! Иначе бы поезда упали. А на горизонте, степном, они в одну точку сходятся…, – и это замечательно! А для человека –  знакомого с точными науками очень поверхностно – и вовсе чудесно! Нестеснен потому что такой человек ни чем. И любую математическую, физическую и прочую – из точных наук задачу: может решать на поле теологии, а на поле этом неразрешимых задач нет. Вовсе нет! И это не нахальство дилетанта, и не литературная игрушка – потому что серьезно всё – очень.
    «Два объекта двигающиеся друг другу на встречу с одинаковой скоростью находятся относительно друг друга в неподвижности»
Объект «а» планета – «Х».
Объект «б» планета, – «У».
Объект «Ц» – наблюдатель.
    Вращаются эти планеты, навстречу другу-другу с одинаковой скоростью. Два человека на этих планетах идут с одинаковой скоростью и тоже на встречу друг другу.
Неподвижны ли они относительно наблюдателя?».
    Да фигушки! Я таких историй могу про них насочинять! Один человек идет в церковь, а другой заповеди нарушать. Один гуляет, а второй палач: и на работу отправился. И что!, - они с моей, наблюдательской точки неподвижны? Ещё раз – фигушки! А вот в задачке для ранних классов – так…. И значит должен – ранний школьник принимать себя за математический, физический или из любых других, точных наук – объект.… И  подчиняться законам известным этим наукам…. И не умничанье это, и не абстракция, и не литературная игрушка, и не нахальство дилетанта, а серьезно это – очень…. И откуда в моей квартире взялся этот учебник – блин!, – для ранних классов! И почему он на кухне лежит, на столе, рядом с рукописью?! Кота чёрного-мерзостного проделки!
32
    И Яков упал, открыв дверь, а, упав, сбил клетку с ковра. Она, с удивительной легкостью, докатилась до окна, открылась, и кот вспрыгнул на стол.
    Он выгнул спину, по шерсти побежали искры, и лист бумаги –  в руках седой женщины –  вспыхнул.
33
 Александр дернул головой и открыл глаза. Перед ним стояли милиционер и медсестра с нашатырем.
- Что было? - Александр остановил руку медсестры.
- Нажрался и упал! - Мент хмыкнул. - Очухался?
- Последнюю лычку потеряешь, сержант. - Достал из кармана и протянул медсестре визитку. - Позвоните по этому номеру, - скажите от кого, - и пусть пришлют за мной скорую - именно скорую - у меня через сорок минут операция. - И держась за стул, поднялся. - Проводи, служивый, - воздуха хочется….
- И че у тебя вырезать будут? - Сержант смотрел с сомнением, но руку подал.
- Если б у меня! А то я, - у вашего генерала….
- Делай, что говорят, Саш, а то и фуражку снимут. - Медсестра крутила диск телефонного аппарата.
    А в степи всё замечательно. Дождя нет. А в  Щелоково – есть. И на столе рукопись – есть. И на стекле капли, в пачке папиросной семь папирос, и задачка эта – для ранних классов – бред…. Не абстракция вовсе, не литературная игрушка, не нахальство дилетанта, а просто бред. Без восклицательного знака.
    Не имеет эта задачка прикладного значения.
                Влажный комочек
                Увядших пионов.               
                Тихая музыка
                Медленных туч.
А Миронов Миша – мой здоровенный друг продолжает торчать в окне, и за его широкой спиной поблескивают огоньки в домах на горе «Карпаты» и звезды на небе.
    Мишу, еще не покинули воспоминания о встрече с домовым – взгляд его обращен внутрь. Сильно внутрь! Я, у него перед глазами ладошкой поводил, а он и не заметил.
    А ведь полезли то они с Валерой на чердак, действительно из-за меня. Вернее – для меня. Я иконами торговал, а для того, что бы, что-то продать – надо сначала, это что-то купить. Вот и покупал. И даже такса была.
Обычная икона: деревенского письма, не зависимо от сюжета, – литр вина.   
Ковчежная икона Спасителя или Девы Марии – литр вина и бутылка водки.
Ковчежная, сюжетная – литр водки и вина по договору – от литра.
Ковчежные «Праздники», – совсем договорная цена и в деньгах, и аж до ста рублей!
Но такое случалось редко, и продавец строго-настрого предупреждался о неразглашении. Но, Миша, о возможности такой цены – знал…. Хотя, слазить ночью на чердак поповского дома?, – да и за бесплатно можно! Из геройства. От смелости неуемной.
    Знать бы еще – что есть отсутствие страха?
- Миша! – я, над ухом его спичечным коробком погремел. – Ты где?!
- А!… Я?! …Не знаю…, – он сильно хлопал глазами – веками стирая с радужки неприятные видения. - Как в паутину, какую – ватную…, вляпался. Дай-ка закурить!?
    Я прикурил папиросу – сунул ему в рот. Подождал, пока затянется и дым выпустит. Спросил.
- Миш, а пока ты, с домовым разбирался, Валера – где был?
- Под лестницей, гад, уснул! Я когда спустился, на него наступил – так думал, вообще кони двину! Ты же знаешь – он, как выпьет – где хочешь, уснуть может.
    И это действительно так и было – Валера засыпал в самых мало, а то и вовсе не представляемых местах! Валера, был доказательством существования Бога – эмпирическим и живым…. Потому что человек, спящий на заднем сидении несущегося по кочкам мотоцикла – жив, остаться не может!
А Валера жив и за пивом, через забор, лезет.
    И, не объяснить этого – спящим мозгом, но бодрствующим подсознанием! И обостренными инстинктами и расслабленными мышцами – не объяснить! Потому что место где находятся объяснения Валериного существования…. Ох, место это! Там живёт понимание того что есть:
отсутствие страха,
умиление,
покорность,
скорбь.
Там живет понимание того, что любые события происходят внутри твоей головы…. И не отвлечённая это и спорная – теория, а самая что ни на есть реальная реальность. Какая – на хрен!, теория и какие – на хрен!, выводы далеко идущие. Пунические войны происходят в голове Дмитрия Сергеевича Лихачёва, а гуляние по подиуму в городе Мухосранске, в его голове не происходит! И не отменяет это ни битвы при «…», ни выявления «мисс Мухосранск»…. И самое замечательное, что все объяснения и всё понимание они в «добашенных» словах….
    Только ими можно убедительно доказать что:
именно мёртвые и «имут срам», а живые от него могут увернуться и внутри головы своей считать, что срама и нет никакого, а – «всё Божья роса». И даже если определение это только к телам мёртвым относится, то всё равно не верно оно – ничего мы не знаем о том, когда нейронные цепи распадаются и какие по ним чувства бродят – нет пока такой аппаратуры!      
Что:
инстинкт самосохранения это семь печатей, которыми Господь защитил не Каина, а нас…. И очень надо постараться – сломать их и убить кого-то….
    И что:
несправедливое обвинение – не самое обидное на свете. Вовсе нет! Ты ведь знаешь, что не так это, что не виноват ты. Ан нет – самый убедительная причина в драку полезть…. Это, да ещё ревность…, и когда в пиво плюнут….
    Вот только слова эти – «добашенные». Не читаются они, а только понимаются смутно и передвигаются самостоятельно – совершенно.
- Лех! Леха! – Миша тряс меня за плечо. - А ты где!?
- Здесь я. Здесь. А вот ты – сходил бы посмотреть – может уже пиво принесли?
- Да если б принесли, – уж пять, раз бы прибежали, или оборались!
- Это да – оборались…. 
    Крик на восемьдесят процентов составлял разговор, ещё десять процентов – мат. И оставшиеся десять – мутное, повторное одно и то же. В языке блатных и приблатненных – «кричу» – обязательный заменитель – «говорю» – на случай объяснений, дополнений, доказательств. «Я ему кричу – Ну чё ты хочешь? А он мне кричит – Да баба в магазин пошла – с пацанкой сижу». Такое вот объяснение – почему он пришел один – без друга.… А ещё, приятель мой – Семёнов Александр Ильич, отвечал мне на вопрос – «Почему сын твой – Семёнов Тимофей, постоянно кричит?». Потому говорил, что – «В детском саду, если не кричишь, тебя не видят, а когда тебя не видят, с тобой не играют»…. Нет, страна не была детским садом и зоной не была, просто семьдесят лет у всего народа был отнят разум. И приходилось Господу за нами приглядывать – да еще как!! Открывать глаза, закрывать глаза, носить на руках, гладить по голове, вытаскивать и поддерживать.… Потом всё в одночасье рухнуло – разум вернулся.… Но разум это ведь не рука или нога – выросли и пользуйся! Это же привыкать надо. В покое привыкать, в тишине. А какой, на хрен!, покой, если вместо крика – стрельба…. И карлик в клетке…. И личное безумие!,– двойник за дверью………………………….
……………………………………………………………………………...
После строки из точек оказываешься во времени и месте, которое можешь потрогать рукой – настоящем…. Такой литературный прием…, – овца его бодай! Приём этот ломает прежнее расстояние романа – ровно столько сколько читаешь и столько сколько пишешь. Появляется второе после поверхности мозга, место обитания – место, где роман пишется: 
кухня,
стол,
на столе глобус, работающий настольной лампой, рядом с ним пепельница – собака глиняная с длинными ушами,
сигареты,
зажигалка,
чашка с чаем,
рукопись,
полночь.
    Применяется этот приём, как и всякий болевой, когда очень хочется понять, зачем всё это затеяно? Всегда так бывает – в настоящем. Всё ради правды, одной правды и ничего кроме оной!! Да на фиг!! Пусть овца её не только бодает, но и дерёт!!
    Георгий Иванович Рерберг – гениальный оператор! Когда я принёс ему своего «Карлика» всё меня пытал – «Где у тебя герой?! Нет у тебя героя, а только шваль поганая! Дашь героя, докажешь что гениально – будем работать!».
Я руками махал.
Доказывал.
А потом запил.
А потом понял – не интересно мне про героя. Мне сама история любопытна – вот взяли и посадили в клетку карлика – ну бесовская же выдумка – значит, и бес должен быть. Мне интересен я и то, что я выдумал, и наплевать, как оно это с правильно нарисованной лошадью соотносится! Наплевать!
Полночь,
рукопись.
чашка с чаем,
зажигалка,
сигареты,
кухня,
стол,
на столе глобус, работающий настольной лампой, рядом с ним пепельница – собака глиняная с длинными ушами.
   Место…, где написан первый роман, и время, которое вокруг клубилось – и люди. И не как не убежать от этого в игрушки – замедления и остановки времени на страницах. Рукопись – есть мозг, размазанный  по листам бумаги до толщины буквы – не самая приятная картинка... И занятие – мозг раскатывать деревянной скалкой по старой, засаленной разделочной доске – мерзкое. И, наверное, потому не хочется про массовый отстрел красных пиджаков – среди них друзей не было, а приятелей хороших – тьма! О друзьях, не переживших удорожание портвейна и моря дешёвой водки – много их. О том, как из почитаемого кухонного гения, плавно перетекаешь в неудачника с заискивающими глазами. И не посылаешь в задницу, снисходительно похлопывающих тебя по плечу ублюдков, потому что боишься лишиться сладких булочек…. Не огонь, вода и фанфары – нет! Булочки – с ванилью и поджаристой корочкой – в них погибель, позор, срам и скрипение зубов – по ночам – под подушкой. 
    Много всякого там – за:
Полночь,
рукопись.
чашка с чаем,
зажигалка,
сигареты,
кухня,
стол.
Но этих маленьких, чёрненьких на белом я сам построил в определение рукописи – в романе про верчение земли, и могу его отменить, могу  попросить считать – «не имеющим места, быть» – есть такой юридический термин – и его овца задери! И не осложняя себе жизнь переформулировать вопрос –  а для кого всё это затеяно? И ответить – для себя. Для того, что бы понять – вот в Кузнецке мама ещё жива, а в Щелоково уже нет, и я точно знаю, что реальность изменилась – жестко.
Но деревья за окном их ведь только подпиливают…, или правильнее – опиливают…, и
………………………………………………………..
……………………………………………………………………………... Влажный комочек
                Увядших пионов.               
                Тихая музыка
                Медленных туч.
«Крик на восемьдесят процентов…» и далее, далее, далее – о лишение разума и жизни без него. Были озарения – очень на разум похожие. Яркие картинки. Внезапное понимание смысла слова. Истинного назначения этой краски. Правильности места занимаемого этой формой…. Картинки, строчки, скульптуры. Это у художников, а что было вместо разума – «удвораналавочке» – не знаю. Думаю ощущение рук Божьих на плечах.
- Леха!
- Ну?
- Спрашиваю, тут, у племянника, – «Кем ты хочешь быть?»,– отвечает – «Бойцом!».
-А почему не генералом? – Я тоже закурил.
- И я так спросил! «Чё-ж» – говорю – «Бойцом – хоть лейтенантом бы?!» «Да я не военным» – говорит – «Я, как дядя Вася – на мясокомбинате – бойцом». – А!? Понял! Он – меньше стола, а уже всё про мясокомбинат понимает!
- Хороший у тебя племянник растет – крепкий!
- А-то!!
- Пусть – дядя Вася его на экскурсию – к себе сводит, может он передумает?
- Не! Водили уже – еще больше понравилось.
- Понравилось?!? Там же кровищи по колено! И крысы как собаки!
- А по фигу! Он же из Монаховой породы – а им что   крысы, что собаки – лишь бы мясо….
- А тебе почему – нет? Ты же по матери, то же Монахов? И на тетю Марусю – даже больше похож, чем на отца?
    Миша ответил через паузу – задрал голову,      глянул на небо.
– -…Не знаю, – Толян, вообще копия, на отца похож, а ему тоже по фигу – что крыса, что корова…. А мне нет…. Почему так, а Лех?   
Запросто я отвечал на такие вопросы. С лихостью! Даже без паузы и разглядывания неба. И без тени сомнения в своей правоте. И, наверное, даже капля правильности была в этих ответах... Я ведь знал – какова скорость света и скорость звука! И что такое – «световой год», и как это далеко. И, уж совершенно точно знал – любые строчки стихов гораздо главнее знаний о парсеках! Вообще знал – что главнее. Это Святой Арсений Великий истово молился. «Трое суток не поднимался, старец, с колен, прося Бога ответить:
Почему одни бедны, а другие богаты?
Почему есть несчастные и счастливые?!
Почему одним Ты посылаешь, беды и болезни, а другие процветают и радуются?!
Тучи, над головой святого то стремительно неслись, а то замирали и останавливались. Он не замечал их, он не замечал восходов и закатов, взгляд его был устремлен к Богу.
И явился Арсению Ангел Господень.
Поднимись с колен, Арсений!
Старец поднялся и, склонив голову, слушал.
То о чем ты спрашиваешь, есть судьбы Божии, и нет на земле разума, способного постичь их. Ты же, смотри внимательно на мир и не твори зла, и поймешь, что мир устроен правильно».
«И небо очистилось, и было, ослепительно синим, а потом его медленно затянули серые тучи. И пошел мелкий дождь». 
- Потому что ты Миша художник.
- А Колька? Он телевизоры чинит.
И возникли сложности с ответом, но, то, что скорость света и главенство строчек – неравнозначны – не отменили. И параллельные – где-то там – пересекутся….
- Художник это состояние духа!!
- Ну..? Ага…, ну!!
    Всё равно – понять что такое 155  в квадрате парсеков – невозможно, а представить – запросто! Ум человеческий так устроен – по квантовой теории…. Есть пункт «А» и пункт «Б», а расстояния между ними – как бы и нет…. Если и в том и в другом пункте имеется баня. А в бане – веники. А веники – как известно, бывают такие – березовые, дубовые, эвкалиптовые, пихтовые, смешанные и крапивные…. И очень они влияют на состояние духа.
    Веники из крапивы здорово помогают при радикулитах и других заболеваниях суставов. А еще, они, способствуют стремительному трезвению. Про радикулит – слышал, а стремительное трезвение – наблюдал в процессе….
    Приперся в Кузнецкую баню пьяный придурок. А я пьяных, и так-то не шибко люблю…, – а ж в парной и совсем! Ну что, действительно, за дела!, – шумит, руками размахивает, матерится, толкается. Расстроился я сильно…,– и совсем уже собрался дать ему по башке тазиком, что бы хоть как-то компенсировать потерю банного праздника. Но тут, заговорил дедок – с верхней полки. Такой – «Божий одуванчик» – веник в пол его роста. - «А хочешь?» – это он пьяного спрашивает - «Я, тебя сынок– крапивкой попарю?»
А пьяный – он же герой. - «Давай» – говорит – старый – парь!». И на верхнюю полку – рядом со мной – плюхнулся. А я – тоже геройски – от грубости удержался.
    Дедок – веничек и под себя вынул. Это он крапиву подложил, чтоб на горячих досках не обжечься! И начал придурка парить – по спине сильно, а по заднице тихонечко, но так что бы и промежность задеть…. И попарив минутки три – «Ну теперь хорошо» – говорит. «Ступай, сынок – охолонуть в предбаннике». И ушел сынок, а мы еще минут двадцать спокойно и с удовольствием парились. Я под холодную воду ходил и возвращался, а дед не на минуту из парной не вылезал – кремень!
    Вышли в предбанник отдыхать. А там сынок сидит!,– на краешке лавочки. Тихий, такой, бледный…, и совершенно трезво, и очень стыдливо, и столь же удивленно вокруг себя оглядывается. А причинное место его свисает чуть не до пола и красным светом озаряет все помещение.
  Такая вот банная картинка.
А картинки на обоях – в маленькой, щелоковской кухне – не поменялись – верблюд, селедка. Верблюд, селедка. А в рукописи про карлика – битва….
13
   Дождь. Струйки на лобовом стекле, капли на лужах. Лужи рябые и все в листьях. Фонарей мало, рекламы мало, - старая новостройка. По лобовому стеклу дворники туда-сюда, - туда-сюда.
- Сколько ты хотел сегодня заработать? - Кат смотрел на водителя, и тому было неуютно.
- Нууу….- очень неуютно.
- Ну? - Кат полез в карман, достал сигареты.
- Штукарь.., может полтора.., - водила вытер лоб, а потом руку о куртку.
- Не по «тачке» цены, - пассажир прикурил, - Отвезешь на Плющиху и получишь полтинник баксов. Трогай.
Водила тронул, сдал назад, и в этот зад въехал вывернувшийся из-за угла Валера.
    Валера даже улыбнулся.
- Беги шалава. Дом этот - квартира сорок шестая. А я с лоха деньги получу.
    И начал медленно вылезать из машины.
- Вот гадство - «Мерс»!! - водила открыл дверку. - И бык, какой здоровый!! - Он дверку захлопнул и кнопку опустил.
- Он же сзади - он виноват. - Кат погасил сигарету. - Денег с него получишь.
- Каких денег?! Он на «Мерсе»!!!
Валера постучал в окно.
- Ну, чё лох, выходи.
- Хана. Бандит! - Водила вжался в кресло.
- Он не бандит. Он бык. – Кат, открыл дверцу, вылез, дверцу закрыл. Посмотрел на Валеру.
Валера улыбался – даже ласково.
- Скажи водиле, пусть выходит. Я, может, и бить не буду…. А может, и буду. - Он постучал кулаком по крыше.
- Ты, сучонок, нюх потерял? - и опять ни одного восклицательного знака.
Но Валера, от сытой жизни, нюх действительно утратил.
- Чее?!! - и он потянулся к супротивнику прямо через крышу. И наткнулся глазами на два пальца. Завыл громко. Схватился за лицо. И пах его, и горло остались открытыми – в оба места он и получил. И вой  превратился в бульканье.
- Очень громко кричишь – людей напугаешь. – Кат толкнул хрипящего быка, и тот упал в лужу. А выскочивший водила, с криком - «Убью, гад!!», - попытался его пнуть.
- Стоять. – По-прежнему без восклицательного знака, но шофер замер с поднятой ногой.
- Сколько он тебе должен?
Водила опустил ногу и пошел смотреть на помятый багажник. А Валера, цепляясь, за свою машину встал.
- Я тебе…. - он пошатывался, плохо видел, моргал и нюх к нему не вернулся.
- Ты мне - по масти! - только на хер насрать можешь. И то, если я захочу. Понял? - Кат даже не восклицательный знак поставил, а точку – чуть больше обычной. И Валера услышал. Отер слезы, наклонился вперед.
- Спичку зажечь? Или так увидишь? - И повернулся к водиле. – Ну что? Сколько?
- Штукарь…. Может полтора….- и опять отер лоб рукой, руку о куртку.
- Такса. - Кат, чуть улыбнулся. И не оборачиваясь. - Отдай.
- У меня нет с собой столько. - Валера не шатался, но говорил хрипло.
- Бычара…. Он про дерево говорит. А сколько ты мне должен, тебе скажут.
- Без базара. - Валера достал из бумажника купюру. - На.
Водила купюру и взял, и спрятал - стремительно.
- А ездить то она сможет? - Спросил Кат, опускаясь на переднее сидение «жигулей».
Водила подбежал, сел, повернул ключи, мотор заурчал.
- Без базара!
- Не тараторь. - Кат хлопнул дверкой. – Поехали.

    А на стену посмотришь – и нет ничего такого…. Картинки маленькие – верблюд в квадратике, селедка в кружочке. Над плитой они покрылись легкой копотью и жиром, но все равно узнаваемы – млекопитающие и рыба.
    А за окном дождик не прекращается, под фонарем лужи образовались – значительные. И на дороге лужи, и на тротуаре. Мокрая реальность…. И чем дальше во времени, тем все мокрее и мокрее будет. Потом холоднее и холоднее. Потом стужа и мокрая реальность оттепели…. И радовать она будет эта мокрость.
    Не так всё! Какое-то смещение параметров внутри головы – селедки, верблюды, засухи, смерчи, стужа – это же все внешний мир. Так с какой стати он – паскудная рожа!,– должен оказывать на меня столь сильное воздействие?! С какой!?!
    Очень меня возмутил внешний мир – до того, что я чуть кулаком в сену не ляпнул…. Правую руку левой поймал уже в полете – слава Богу! А то вошел бы внешний мир со мной в контакт непосредственный, болезненный и травматический…. И шумный. А дождь…,– он не шумел совсем, так – шелестел тихонечко. Но ведь не шумом он раздражал, и не мокростью – даже…. А неизбежностью своей и неостаноимостью. Земля существует шесть миллиардов лет, три миллиарда на ней живет всяческая живность, – мокнет под дождем…. Наверное, это генетическая память меня гнетет?, – три миллиарда лет, зима-осень, зима-осень…. Два десятка строчек сценария и опять осень…. Такая вот уверенность в завтрашнем дне.
    А вот уверенности в том, что на лестничной клетке не сидит мой двойник, фантом или кто он там еще – нет!
   И такая во мне обида поднялась, что пришлось сцепить за спиной руки и изо всех сил держать – правую левой, а левую правой…. Но кухонный стол я, все-таки ногой пнул. От обиды все – от обиды.
…А ведь говорила мне моя вторая жена, – «Не надо злиться и обижаться, если поделать ничего не можешь» – это когда на нас, в Калмыкии, навалились комары – «Ты же на дождь не обижаешься». 
    Калмыкия, вообще-то не самое комариное место в мире, а тут – ветром их, что ли надуло?!! Полная беда! Как я только с ними не боролся – кизяка (коровьих какашек) сжег столько, что в палатке пола видно не было. Прятался в ближайшем водоеме. Залезал с головой в спальный мешок, ничего не помогало. Ничего!!
    Дым кизячный выедает легкие начисто и необходимо глотнуть кислорода, а пока глотаешь, наваливаются кровососы.
    Из воды торчит лицо, и кровососы на него наваливаются. Заснуть в воде нельзя – по причине утонутия, а когда из воды вылезаешь, комар получает тебя всего и голого.
    Ощущения от лежания, укрывшись с головой, в спальнике – в душную ночь – в палатке наполненной кизячным дымом…. Это только личное!!
    И вот когда я вылез из спального мешка, сел и завыл – тут мне жена моя вторая и говорит – «Не надо…». Весело после этого и шумно стало в лагере. Жители всех близ и даль стоящих палаток проснулись и слушали, а особо громкие и красивые формулировки встречали аплодисментами и ободряющими выкриками…. И добавлениями, и уточнениями. И веселились все, а пионервожатый Петя, комсомолец, который привез в археологическую экспедицию, кодлу малолетних хулиганов – пытался нас урезонить. Он говорил, что подобные слова не повышают, а совсем наоборот действуют, на культурный уровень его подопечных….
    Зря он вмешался…,– потому что куда, как и в каком порядке, и в каких позах, и с какой скоростью должны идти – он, его подопечные, их культурный уровень, вся культура целиком, археология, начальник экспедиции, комары…, – взялось рассказывать Пете все население. И конечно – самое большое и искреннее удовольствие от этого шума получили начинающие преступники – называемые пионерами.
    А у меня – к этим малолеткам – был еще и личный счет. За день до комариного нашествия, прихватило у меня на кургане живот – по большой и неотложной нужде. Степь же – как известно место плоское, а там где мы работали еще и рукотворно уплощенное!! Верхний слой разровняли бульдозеры, – оставили только нашу курганную группу. И на каждом кургане торчит пионер или пионерка!! Работать, они заразы! не хотят, а на самой высокой точке тусуются…. А мне-то – беда – курган сооружение погребальное…,– внутри него…, – никак, а до ближайшей, необитаемой местности – насыпь рядом с каналом – пол километра…. Добежал я – приседая и корчась. А насыпь высотой пять метров и после каждого шага осыпается! А когда наверх забрался, оказалось что я на краю канала – глубокого-приглубокого! А на курганах пионеры – шеи повытягивали: смотрят – куда это их старший товарищ, как молния – зигзагом – пошел??!!
Вниз я пошел!, – до самого дна пошел…. И едва успел.
    На пионеров я перестал злиться довольно скоро, и не, потому что успел, и не, потому что перестало крутить живот, а потому что прогуляться решил по дну канала – внутри земли…. Фантастическое зрелище!!
    Когда раскапывают курган, ты тоже попадаешь внутрь земли, но не так глубоко и очень локально, и земля вокруг тебя свежая, и в свежести своей, почти одинаковая…. А тут!! Глубина канала метров семь, еще метров шесть отвала – то есть земли, которую вынули и сложили в обратном порядке. Все это поливалось дождями, рыхлилось и полировалось ветром. Красный, красноватый, кровавый, ржавый, желтый, черный, все оттенки серого. И это не краска – это земля…. Если взять горсть красной краски, то рука станет красной, а краска останется красной – и все…. А здесь…,– я взял горсть ржавой земли, и, дотянувшись, горсть ярко желтой. Вытянул руки перед собой и разжал ладони, – и в той и в другой земля одного цвета…. Высыпал ее – на ладонях одинаковая пыль. Забавно!
    И еще жара, и солнце, и выгоревшее до белесости небо…, – впереди и сверху.
    Небо степное днём в жару плоское и без неожиданностей – бледно-голубое по краям и почти белое в центре. Совсем не такое как в городе…. В городе оно ярко выраженным куполом и если переходить –  задрав голову из двора на улицу и опять во двор, то будет небо менять цвет и глубину. И казаться будет – что с ямами оно, с провалами и возвышенностями.
    Возвышенности, там, где улица – потому что свет и кажется что он недалеко от глаз, и что он и есть небо. А над дворами видны звезды – и если они рядом то это яма. А если далеко – провал.
    Ямы, провалы, возвышенности, дворы, улицы, подворотни, скверы, бульвары, деревья, листья.
  Окна, подъезды, скамейки, старушки, малыши в песочнице, и у колеса машины: с черной надписью «ХЛЕБ» – ворона-гризли.      
45.
Ненастье, осень, лужа и отражаются в ней – фонари, ветки и яркое окно. А за окном – ресторан, теплый свет от неяркой лампы на столе.
- Я все хотел у тебя спросить, – откуда такая кличка? – Александр поставил чашку на блюдце.
- От фамилии,– Кат сидел спиной к выходу и лицом к окну и зеркалу рядом с окном. Ни чашек, ни рюмок перед ним на столе не было. А пепел он стряхивал в маленькую пепельницу,– карманную с крышкой.
- Это от какой же?! Или не скажешь?
Скажу…. Давно фамилия была, – забыли все. Катин.
- Как фишка ложится!! – Александр хлопнул в ладоши. – Невероятно! Не обижайся, но ты знаешь кто это – «кат»?
- Знаю. В масть фишка легла. А мать была, – Катина Катя, – тоже в масть…. Потому что и бабка Катя.
Александр внимательно всмотрелся в собеседника. Нет – ничего в нем от Катиной Кати не было – разве что в глубине глаз…,– синева, но далеко очень, глубоко…,– и не обнадеживает.
  И тут погас свет. 
- Позвоню. – На плечо Александра легла рука с сигаретой. Потом ее огонек отразился в зеркале и в него, и ушел.
А когда свет зажгли, оказалось, что в проходе между кабинками стоят два милиционера и метрдотель».
Ворону-гризли я выдумал, а двадцать пять строчек сценария – вот они!,– на столе лежат!! И если и есть что-то во времени – что мне нравится, – так это то, что чем быстрее оно летит, тем скорее я увижу свою рукопись законченной…. Пепельницу полным полнехонькую…. Чай остывшим….
                Влажный комочек
                Увядших пионов.
                Тихая музыка
                Медленных туч.
Зимой – влажный комочек пионов не исчезает – он просто вмерзает в окно – становится изморозью – хрупкой и прозрачной, но цвет не меняет.
    И вообще, – зимой мало чего меняется, а прибавляется много чего – снег, холод, огонь в печи, страстное нежелание выходить на улицу по любым нуждам. Это насильственные прибавки – неприятные. А приятных только две – длинна тишины и ночи…. Ну может быть еще огонь в печи –  прибавка не самая плохая…, но его и летом развести можно – если захочется. И никогда бы я не прочитал «Логический словарь» – если б не зимы.
    Толстенная серая книга – в предисловие значится – «Внимательно прочитавший и изучивший эту книгу, сможет выполнять работу программиста». О том не знаю! Но вот то, что логика – со всеми приставками «математическая», «примитивная», «социальная», и  прочими – никакого отношения к действительности не имеет – это да!! А к реальности – сильно косвенное…. Хотя, однажды, словарь вместе с логикой, был к реальности применен непосредственно и даже реальность эту изменил.
  Треснул, я,  этой тяжеленной серой книгой, по башке пьяного придурка…., но это было летом.
                «Это было летом
                летом
                На асфальте разогретом….».
А зимой, я читал «Логический словарь», размышлял о бесконечно большом и бесконечно малом и сочинял пьесы для чтения….  Вон из вороха торчит лист, пожелтевший и мятый, и на бумаге почти папиросной…. «Эрика». Берёт четыре копи»…. Я до сих пор вместо ноля печатаю большую букву «О», а вместо тройки – большую «З», а интервал ставлю самый маленький. И еще много у меня претензий к коммунистам – личных!                Зима. 1975 год. 
Пьеса для чтения. №4.
Персонажи.
№1 – любого роста и веса.
№2 – любого возраста и пола.
№3 – любого роста, веса, возраста и пола.
В дальнейшем они могут именоваться – «Первый», «Второй» и «Третий», не меняя при этом ни пола, ни возраста, ни веса. Все эпизоды в одной декорации – просто комната.
                Эпизод про бабушку.
  «Второй». – Предлагаю на разыгрывание следующую историю.
    В городе «Н», жил-был молодой человек, бедный, но честный. И была у него бабушка – единственная его родственница. И вот бабушка легла умирать….
    Первый и Третий составляют стулья. Первый, ложиться на них, скрестив на груди руки. «Третий» встает возле нее на колени.
«Первый», – Внучек мой бедный! Есть у меня последняя просьба. Схорони ты меня в городе «П» – родилась я там. Там за муж пошла. На тамошнем кладбище маму твою зачала. И покоится, желаю там….
«Второй».– Ну и как бы вы поступили, окажись, на месте молодого человека?
«Третий», (пожимая плечами) – Честное слово – не знаю!
«Первый» – Вези, родимый!
«Второй» – Ну вези – так вези! Вот только, денег у молодого, честного человека – ни копейки! А бабушка уже померла, и от того долго лежать – не может….
Он с силой толкнул, начавшего было приподниматься «Первого». Голова того ударилась о стулья, а руки распались и повисли.
И поступил, – молодой человек, – может быть и не совсем обычно…,– но уж очень он любил, и уважал свою бабушку. И волю ее последнею….
Он подошел к «Первому». Приподнял веко. Сложил руки на груди. 
…Отнес, молодой человек,– сухонькое тело в холодные сени. Подождал, пока замерзнет оно – до остекленения. И поколов на мелкие кусочки, уложил в чемодан.
«Третий» – И что?!!
«Второй» – И повез в город «П» – на электричках.
«Третий» – Ааа…. Потому что зима, потому что в электричках холодно….
«Второй» – И потому что дешевле, а если с риском…,– то вовсе без билета. Но приходится, весь путь, отстоять в тамбуре. Выслушать тьму дурацких историй. Выкурить массу сигарет и папирос. До сыта насмотреться на лица попутчиков. И только изредка заходить в вагон, –
погреться. А в вагоне постоянно валяется пьяный!
«Второй» – широким, возмущенным жестом указывает на тело «Первого».
И храпит! И сопит! И воняет!
«Третий» – Да ничего подобного! Помер он и тихонечко лежит.
«Второй» – Ну еще поспорьте со мной, – поспорьте!
«Третий», – Не буду я спорить. А вот где мы теперь возьмем исполнителя на роль попутчиков и электрички?
«Второй», – А пусть будет ночь, длинный перегон, все пассажиры спят. Вы будете молодым человеком, который присел рядом с пьяным, а я электричкой.
«Третий» – А зачем это мне рядом с пьяным присаживаться?! Я могу и на свободной скамейке разместиться.
«Второй» – Да где хотите!!
Он сгибает руки в локтях и начинает «чухать» как электричка. «Чух-чух», «чух-чух». «Третий», в такт чуханьям раскачивается  и читает дремотные стихи.    
                На тонкой нити
                Сна и яви
                Танцует кукла голубая,
                И сложных «па»
                Узор сплетая,
                Упасть не может, –
                Лишь растаять….
                Лишь растаять….
                Может
                Сплетая
                Сложных «па»
                Узоры
                На тонкой нити
                Сна и яви
                Танцуя
                Кукла голубая».
    Невозможно читать! Ну…, совсем. Чувство неловкости аж до судорог! Руки ноги крючит….  Невозможно читать. Как впрочем, и Гениального Самуэля, и столь же Гениального Ижена – но по причина другим – не неловкости…. А ведь не знал я тогда про них! Честное слово…., хотя нет!..., не совсем честное – в сборниках с названиями – «Критика модернизма», «Тупики современного западного искусства» и с другими разными – были цитаты разные и большие и маленькие, а Театр миниатюр под руководство пана Гималайского «Стулья» поставил и «Стулья» я эти видел. Но холодно блин!, тоскливо!, и советская власть кругом, и зима, и шел я по этой гениальной, но запрещённой дороге. А кто бы ни пошёл!? Всякий поэт, которому стихов не хватает, а говорить, сил нет!, как хочется, пошёл бы. Тем более – зима кругом, советская власть кругом, «удвораналавочке» кругом…. А молиться умения – нет…. Вот и шёл. И уверен – только по этой дороге и можно идти, но…, не след-в-след, не по стопам.
    Стук пишущей машинки «Рейн-Металл Борзик» – аннексионной – как рассказал мне, ремонтировавший её дедушка, далеко был слышен. Потому что ночь. Потому что пусты улицы и дворы. Потому что зима! И стук – когда за окно вылетал, становился холодным и злобным – как ледышки. А в доме моем, за моими стенами – из гипсо-картона, все спали.
    Но и спящие меня не покидали – сопели, храпели, ворочались…, – мешали!
А раньше – лет пятнадцать тому назад. Когда мама, в безумии своем ходила по большой комнате из угла в угол, громко разговаривала – и мешала соседям спать – они приходили, грубо стучали в дверь, требовали прекратить безобразие…. А потом отправляли ее в больницу. А я – по малолетству и слабости физической – поделать ничего не мог.
                Помню.
И теперь – по ночам в моей квартире стучит пишущая машинка, пьяные гости поют песни – во весь голос, трезвые гости слушают Баха, Чайковского и Окуджаву – во всю мощь стерео колонок. И ничего…. Разве что днем подойдут, тихонько попросят – «Может быть потише – после двенадцати?» – очень тихо и вежливо…. А молчат наверняка грубо – очень.   
                Квиты мы….
Но беда в том, что не устаю я с ними квитаться.
    В том и болезнь, и беда – и я, и все знают, что есть справедливость, и знают, как ее достичь, получить, восстановить! И достигаем, и получаем, и восстанавливаем!!!!
    А ведь – если мягкое под машинку  подложить – это сильно понижает уровень шума.
    Но я – по клавишам, с такой силой лупил еще и потому что боролся – как всякий писатель – за равные права…. Ну действительно!, – токарю нужен станок. Ему станок дают. Швее нужна иголка с ниткой – дают! И никто токаря по плечу снисходительно не треплет, приговаривая – «Ну потачивай, потачивай». Писателю никто ничего не дает, а потрепать всякий может!
    И случались из-за потрепательства битвы – с синяками, кровью, с не намыленными, шершавыми веревками…,– у кого из писателей, на что силы хватало.… А возникли такие отношения, я думаю, очень давно – когда людей на земле было еще мало, а большинство – из этой малости – оказалось поэтами, художниками, писателями…. Или не большинство, но были они сильнее и агрессивнее. И очень обижали других людей…. И продолжалось такое долго – многие поколения страдали…. И осталась в человеческой памяти ненависть – где-то рядом со страхом перед крысами…. Глубоко, забыто давно от чего, но есть – и очень есть!! И никуда от этого не деться – как от изморози на стекле.
    Вот это всё и выстраивалось  в буковки на белых листах – почти папиросной бумаги и не вторичны они тогда были – совсем не вторичны!!!

Пьеса №4. Для чтения.
                Эпизод про Гипатию.
Действующие лица.
Гипатия. – красавица!
Теон. – пожилой, а то и старый красавец!
Элладий. – молодой красавец.
Исполнители. Первый. Второй. Третий,– рост, вес, пол, – значения не имеют.
 
  По комнате мечется Гипатия. Гордо входят Теон и Элладий, оба окровавлены и растерзаны.
Гипатия. /бросаясь к Теону/ –
     Ты жив отец! Почему ты не позволил мне пойти с вами?!
Теон. –
     Зачем? Что бы ты сама видела, как жгут рукописи и убивают твоих друзей? Ты слабая девушка и не могла помочь нам. И не плач, а промой и перевяжи раны Элладия.
    Гипатия уходит и возвращается с водой и тканью для перевязки.
Гипатия. /начинает промывать раны Элладия/
     Я ненавижу их!!
Элладий. –
     Ненавидишь? Кого?
Гипатия. –
     Какой странный вопрос! Тех, с кем вы сражались – тупых и грязных фанатиков!
Элладий. –
     Их нельзя ненавидеть. /стонет/.
Гипатия. –/бросает на пол ткань, которой промывала рану/.
     Теперь я понимаю, почему им удалось жечь рукописи и разрушить Мусейон! Ты не можешь ненавидеть, таких как они, и не можешь с ними биться. Ты слишком добр. Глупо добр!
Теон. –
     Не смей так говорить! Элладий убил девятерых, но нападавших было вдесятеро больше! И запомни, – нельзя быть слишком добрым.
Элладий. –
     Понимаешь, я никогда не приближался к этим, – как ты правильно сказала, – грязным фанатикам. Они действительно грязны и дурно пахнут…. Проходя мимо, я убыстрял шаг. И вот когда я увидел, их нечистые руки на телах статуй и лицах фресок  у меня потемнело в глазах…. И я начал убивать, – отец говорит, убил девятерых….
Теон. –
     И многих ранил.
Элладий.–
     …Я не помню, и не видел этого, – просто убивал. Не мог видеть грязных рук на теле статуй.
Гипатия. –
     Ты убивал!, убивал,! убивал!, – и это не было ненавистью?!
Элладий. –
     Гипатия, перевяжи вот эту рану на голове? Кровь заливает мне глаза и приходится постоянно ее вытирать. /Гипатия поднимает ткань и перевязывает рану/. Ненависть не конкретна и постоянна, она похожа на злобу, – если бы та умела течь ровно и не питаться видимым. Злоба всегда определенна и возникает когда ты что-то или кого-то видишь. И течет как ручей по горам, – вверх вниз. Я убивал их в гневе, – потому что они оставляли свои отпечатки на лицах фресок. Гнев не постоянное чувство. Я испытывал жалость и отвращение, когда оказывался рядом с ними, меня тошнило от их запаха и вида гноящихся ран…. Но это было раньше, когда я сталкивался с ними на улицах и площадях. Ты знаешь, Гипатия, – я боюсь, змей и пауков, – боюсь, что они ко мне прикоснуться, но только когда их вижу. Все это временно, ненависть постоянна. Прав ли я, – Теон?
Теон. –
     Не знаю…? Гипатия испытывает те же чувства что и ты, но называет их ненавистью.
Гипатия. –
     А ты отец! Как ты, называешь эти чувства!?
Теон.–
     Это, не так уж и важно, но скорее прав Элладий…. Человек дролжен быть постоянно занят разными мыслями, так как мир вокруг него разнообразен, а видя и понимая его разнообразие нельзя жечь рукописи и ломать статуи, и разбивать фрески, – нельзя. Элладий прав, – эти люди /он показывает за сцену/, бояться, скорпионов даже когда тех нет рядом.
Гипатия.–
     Так значит, ненависть – это страх?
Теон. –
     Нет, ненависть – это ненависть. Страх, как злоба, –  скоротечен. В страхе и в злобе можно победить…, – или проиграть. Ненависть только уничтожает, и никогда не приносит плодов.
Гипатия.
     Не понимаю! Напав на змею, ты ее уничтожаешь, – где разница?
Теон. –
     Элладий говорил, – ненависть уничтожает, и то, что не грозит опасностью. Элладий, – я тебя правильно понял?
Гипатия. –
     Но раз они, – ничего не понимающие, не знающие, не грамотные, – просто так, ни за чем уничтожили столько прекрасных вещей. Зачем тогда все? Зачем тогда мы?
Элладий.–
     Искусство подобно пересыпанию драгоценных камней, зачем оно? Ты любишь украшать себя золотом и рубинами?
Гипатия. –
     Да.
Элладий. –
     Зачем это? Затем что ты это любишь!!
Гипатия. –
     А они любят уничтожать! Значит, мы с ними равны?!
Теон. –
             Нет, ты украшаешь себя, потому что любишь, а они уничтожили Мусейон просто так. Не принеся пользы никому и даже не зная этого. Они удовлетворили свою потребность творчества. Творчество всегда приобретение, – скульптор, высекая из куска камня статую, делает ее своей. Потом частью себя. Потом отрешается от нее. Разрушение, – обратная сторона той же монеты, и эти люди, разрушив храм Сераписа, сделали его своим. Они больше не будут смотреть на него как на что-то чужое. Теперь он принадлежит им.
Гипатия.–
     Нет!!!
Теон. –
     Да. И пожалей их, они стали несчастными, потому что, приобретая, – разрушитель никогда не сможет от этого уйти. Он останется вечным обладателем разрушенного…. Пустоты.          
           Свет гаснет, в темноте начинается скрежет металла по стеклу.
           Свет зажигается, в комнате, у окна стоит Первый и елозит монеткой по стеклу.
«Первый»./повторяет вслед за движениями/ –
     Вззик. Вжжик. Вжзик.
«Второй». – /почти вбегая/
     Что вы, черт возьми, делаете!?! Прекратите, пожалуйста! Зачем вам это?
«Первый». –
     А я тут в книге прочел. /подходит к столу, берет книгу, – читает/.   
«…скрип как по стеклу металлом, – «взжик»». Вот проверяю, – так ли это. /кладет книгу идет к окну/ Слышите, не «взжик», а «взззик»?
«Второй». –
     Да все равно мне! Взззик, ввжжик, – только прекратите! Вы же хороший хозяин, вот и напоите меня чаем.
«Первый». –
     Чаем! Я вас мясом накормлю, – по «Молоховец» – три дня в молоке вымачивал! Вы не торопитесь?
«Второй». –
     Нет. И ели бы да, – то уже нет! Мясо в молоке…. Вы что разбогатели?
«Первый». – /из-за сцены/
     Ненадолго. Работал на «калымщиков», – это когда деньги сразу и по десятки в день. Сучьи, доложу вам, отродьи эти «калымщики». Один просто дурак, – второй дурак хитрый. Ну да фиг с ними! Мясо получается отличным, сейчас принесу. /выходит с подносом/
«Второй». –
     Запах, –ууу!!
«Первый». – /ставит тарелки. раскладывает еду/
     А вкус и того лучше.
                Немножко едят.
«Первый». –
     Ну как?
«Второй». –
     УУУУ!!!!
«Первый». –
     Деньги хорошо…. Жаль только они оставляют по себе память! И сидя на щах из курьих наборов, по тридцать восемь коп. Удивительно тоскливо вспоминать вкус мяса, которое мы с вами только что съели. Вы сыты?
«Второй». –
     И зело! Спасибо.
«Первый». – /собирает на поднос тарелки/.
     Сейчас принесу чай /выходит и возвращается с чашками/. Садитесь, или ложитесь на диван, и давайте потолчем воду в ступе…
«Второй». –
     С удовольствием! И о чем бы ни было – с удовольствием!!
«Первый». –
     Об отрицательном опыте, – опыте со знаком минус.
«Второй». –
     Простите, но такого не бывает! Все что в голове, или в теле  остается, – применяется в дальнейшем, – и часто с пользою.
«Первый». –
     И войны?
«Второй». –
     Если остается, после них кто-то с головой и телом, – да.
«Первый». –
     А если стереть в людской памяти всякую информацию о том, что можно подобным способом решать вопросы? Ведь замечательно бы стало!
«Второй». –
     Мне думалось что, – «толочь воду в ступе» было образным выражением.
«Первый».–
     Ничуть! Когда еще можно «толочь воду» беззлобно? Только съев мясо, вымоченное в молоке, – по рецепту «Молоховец».
«Второй».–
     А чего злобиться в любое другое время? Вода, она и есть, – вода.
«Первый».–
     Все так! Но не могу я привыкнуть, что основные положения человеческих отношений, ложны…. Память, есть время. Время, – есть, – память. Молоко не должно быть горячим и жечь языки…, – понимаю. Понимаю, – что постоянно теплое молоко есть утопия. Но как хочется! Очень!! Те более после вкусной еды. И зная о том, что завтра и после завтра  еда будет не хуже. И все люди, к которым я буду относиться бережнее по знанию собственных своих ушибов и болячек…. С превеликой бы радостью отказались от моей бережности и участия. «Добрый ужин лучше плохой погоды!» Не надо Александру Сергеевичу Пушкину – в этом сомневаться.
                Свет гаснет. А когда зажигается за столом сидит вахтер в форменной фуражке.
                Эпизод про лифт.
 А между окнами приклеена дверь – над ней надпись «Лифт»
                1–этаж.
У лифта стоят несколько человек, среди них «Третий», – может он Теон, может он Элладий, может он Гипатия…. Все знают, как люди входят в лифт…, все знают как лифт начинает гудеть и подниматься.
Так все и было…. До шестого, восьмого, десятого этажа. А потом – свет гаснет. И вспышками, отсчитываются этажи обратно – вниз – стремительно. И лица людей в кабине лифта. И позы. И всё – нет, сначала крик, удар, а потом, – всё.
       Свет зажигается. Из лифта выходит «Третий», ничего не говоря, идет к столу, сталкивает со стула вахтера, садится и начинает писать. А из двери лифта тоненькой струйкой вытекает кровь. Собирается в лужицу. И вахтер начинает вопить, звонить. И минут на десять.., пять,, возникает суматоха. Потом она стихает, рассасывается и на сцене только вахтер – «Первый». Врач– «Второй» и «Третий» – за столом.
Вахтер –
     Со стула то – уйди. /несмело трогает за плечо «Третьего» и оглядывается на врача. Тот кивает/. Уйди говорю – со стула! /«Третий» отмахивается как от мухи/ Уйди говорю!! /дергает за плечо/.
       «Третий» встает, внимательно разглядывает вахтера. Дает ему по уху, – фуражка летит под стол, а вахтер рожей в лужу крови.         
«Третий», – /наступая ногой на вахтерский загривок/
     Вы врач?
«Второй», –
     Да.
«Третий».–
     Если вы еще немножко не будите отвлекать меня…. Дадите спокойно подумать…. И все написать. У вас будет формула – для спасения падающих в лифте. Нужно просто считать этажи и после пятого подпрыгивать…, и тогда сначала падает лифт, а потом ты! И все!!!          
«Второй». –
     А если этажей четыре?
«Третий».–
     Нет мне никакого дела до четвертого этажа! Кто с него падал тот пусть и считает!
«Второй». –
     Резонно. А вес людей ехавших с вами – учтен?      
«Третий». –
     Приблизительно….
«Второй». –
     Если вы пойдете со мной, – я смогу дать вам точные цифры.               
«Первый», – начинает пыхтеть и пускать кровавые пузыри.
    А если вы не уберете ногу с шеи вахтера – он захлебнется, или подавится.
«Третий». –
     А зачем мне точный вес тех, кто был со мной в лифте?
«Второй». –
     Ну вы же математик!
«Третий». –
     Да! Безусловно да!! … Но если я сейчас уйду, – эта сука /он показывает на вахтера/, – останется жив и будет продолжать пить кровь из студентов….
«Второй». –
     Но наука без точности не возможна!
«Третий». –
     Да!!!!!!   
    Свет гаснет, слышны взрывы снарядов, свист пуль.
                Эпизод про телефониста.
Свет зажигается, в дверь, над которой нет надписи «лифт» вползает «Первый» – лицо его залито кровью. Он в изодранной фуфайке. На спине катушка с телефонным проводом.
«Первый».–
     Тихо постанывая, подползает к оборванному проводу, торчащему из под стола и пытается соединить концы. Тяжело ему это – окровавленные пальцы соскальзывают. Он достает нож, зачищает концы, скручивает, пальцы скользят. «Первый» засовывает оголенные концы в рот и закручивает. Дергается, голова его падает. Свист пуль затихает.
    Входят «Второй» и «Третий». Они в плащ-палатках и с лопатами.
«Второй».–
     Ну вот, опять «Первому» не повезло…. Прошлый раз вы его мордой об пол возили, а теперь вовсе каюк ему./Поднимает провод вместе с головой/, – полный каюк!/отпускает провод голова со стуком падает/
«Третий».–
     А ты думал, связистов не бьют? Им еще может больше других достается!! Ну, этот хоть героя советского союза получит – через его тело шли важные приказы, и мы выиграли бой, и захватили высоту! /садиться, начинает скручивать «козью ногу»/ Сходи посмотри нет ли поблизости воронки, – туда его снесем, да и прикопаем.
«Второй».–
     А с проводами как?
«Третий».–
     Да обруби лопатой!
«Второй».–
     А приказы?
«Третий».–
     Это ты хорошо сообразил…. Вовремя! /чешет в затылке, пускает колечки./  Пусть лежит…. А то ведь и не узнает никто, что он герой.
«Второй».–
     Ну, дай докурить – раз я такой умный!
    Свет гаснет, виден красный огонек «козьей ноги». Свет зажигается, комната пуста. Через паузу входит «Первый», швыряет в угол катушку, смачно выплевывает остатки провода. Заваливается на диван. Встает.
«Первый».–
     Достали! То мордой об пол, то холодно и плохо. Плохо и холодно. И странно…, – я, вроде бы смерти не боюсь – и даже, – вроде бы ее хочу, но оказывается…. Холодно и плохо. Плохо и холодно. И нелюдимо…. У Чехова, где-то есть, – «У нас все решают вопрос, – либо Бог есть, либо его нет, и никто не занимается тем, что в середине» А в середине, –   
                Луна безумная полна
                до дна
                Прозрачной синевой….
Сам я это придумал? Нет, скорее всего, слышал где – очень уж на поверхности – рядом – на небе. И не встречал я людей решивших вопрос – «Бога нет». Нет таких людей. Есть люди, которые решают огромное количество интереснейших вопросов – как служить Богу. И есть огромное количество людей себе вопросов не задающих – никаких, ни про Бога, ни про луну, ни про солнце. Потому что все это есть, а раз есть – чё спрашивать то?!
  Вопросы, вопросы…, осы, пчелы, комары.
Нет, зимою комаров. Есть снег…, и тише падающего снега, – только стона сон. Как зима, так предчувствие, – не пережить зимы этой! Сколько уже зим было, и после каждой жив!! А предчувствие не уходит, как ноябрь – всегда возвращается! Эдак ведь и повеситься недолго….
Эй, кто ни будь?! Отзовись?! Плохо мне – настроение ни к черту!
«Второй».–/опять почти вбегает/
     А я вам его еще и ухудшу!
«Первый».–
     Ухудшить я и без вас могу. Эй, Мальвина! Почему ты не любишь меня? Ведь никто не целовал твоих рук, ног и груди нежнее, чем я. Почему ты оставила меня?!!
Голос Мальвины.–
     Потому что ты беден. Потому что руки мои от стирки посинели, ноги покраснели, груди зашелушились…. - несильно. И богатый, толстый Арлекин, обещал обо мне заботиться…. Если я буду ласкать, и целовать его.
«Первый».–
     Толстая жаба! Клянусь, дети твои будут похожи на меня, а твои рога на дерево баобаб!
Голос Арлекина.
     Мальвина кукла и рожать не может….
«Первый».–
     Ну, так рога станут гуще дерева – баобаб!
Голос Арлекина.–
     Хм..!..?
«Второй». –
     Это все сказки! А вот послушайте историю правдивую и противную…. Десять минут назад,  возле почты, – подходит ко мне инвалид, – обеих рук у него нет по локоть…. И запах же от него!! И просит написать записку. Ну, мы с ним зашли на почту. Нас было гнать! Да я воззвал к человеколюбию – носы позатыкали и терпели…. И сам терпел с превеликим трудом. Взял я телеграфный бланк – «Диктуйте», – говорю.
    Голос за сценой –
Прошу никого не винить.
Я, не вдумываясь, написал. «Подпись?» – спрашиваю. Он на меня с удивлением смотрит. Я записку перечел. «Зачем?» – говорю – «Такой текст?»
    Голос за сценой – жалобно, жалобно –
Дайте, пожалуйста.
«Первый» –
   А вы спросили его – каким способом?
«Второй».–
     Спросил. Говорит – «Под поезд брошусь».
«Первый». –
     Так и сказал, – «Брошусь»?
                Голос за сценой. – Под поезд.
«Первый».–
     Именно так!
«Второй».–
     Безрукий?
«Первый».–
     Вот менты удивятся, вашу записку обнаружив!!
«Второй». –
     Не удивятся, я, ее отобрал.
«Первый». –
     Ну, вы даете!! /Начинает одеваться/. Пойду, может быть, он еще у почты. Посидите здесь, я скоро….
«Второй».–
     А как вы его найдете?
«Первый».– /Останавливается в дверях и недоуменно смотрит на «Второго»/
     Вы это серьезно?!
«Второй». /Поняв что, сморозил глупость, но, не желая отступать/.–
     Да!!      
«Первый». –
     У него нет рук. И от него скверно пахнет.
Уходит. Второй нервно расхаживает по комнате. Подходит к дверям кричит.
«Второй».
     Арлекин?!!
Противный голос Арлекина. –
     Ну?
«Второй».–
     Ты противная толстая жаба! И рога твои будут гуще дерева – баобаб!
Противный голос Арлекина –
     Ты чего это – сдурел?!
В дверь входит «Третий»
«Третий» –
     И вы здесь! А где хозяин?
«Второй».–
     Сейчас вернется. Велел ждать.
«Третий».– /Раздевается/
 Подождем.
«Второй».–
     Я очень рад вас видеть. Вы же теперь интереснейшая личность!
«Третий».–
     Комплимент, сомнительный.
«Второй».–
     Да бросьте! Рассказывайте – где вы, что вы, как вы?!!
«Третий».–
     Все комиссии меня обследовали, куда угодно годным признали, поблажек никаких нет. Вахтер подает в суд.
«Второй».–
     Вахтер сука! А как ваши расчеты?
«Третий».–
     Да ни как…. Ньютон, зараза!, мешает.
«Второй».–
     Помилуйте! Ньютон-то чем?!
«Третий».– Он сказал, – «Научно лишь то – что можно проверить экспериментально». А хрен кого найдешь – до семи в падающем лифте – считать!
    За сценой дикий визг тормозящего поезда.
«Второй».–
     Написал-таки сопроволдиовку для безрукого!!
«Третий».–
     Вы это о чем?
«Второй».–
     Да так!
    Свет гаснет, когда зажигается в комнате все трое в милицейских фуражках.
«Первый» –
     Ну, чего?
«Второй» –
     Кровищи много, но отмучился сразу…. И воняет же от него!
«Первый».–
     Почему воняет?, – он же свежий!
«Второй».–
     Да не трупняком! Грязный он.
«Второй».–
     Ааа. Чего нашли, – документы, деньги?
«Первый» –
     Денег нет. Документы, – вот. И записка еще….
«Третий». /Берет записку, читает/.
     «Прошу никого не винить». Чисто написано, – другому и с руками так не написать….
«Второй» –
     Родственники у него видать суки! А сам мужик – ничего был….
«Третий» –
     Может и ничего, может и хороший. Но грех!
«Первый». –
     Грех! Ты его в камеру сажал?
«Третий» –
     Ну, сажал….
«Первый».–
     Так вспомни, как или сам на улицу выбегал, – подышать! Или его на мороз выкидывал.
«Третий» –
     Ну?
«Первый».–
     Загну! Всем теперь хорошо будет – и ему и нам.
«Второй».–
     Кончай богословский диспут!! Пошли склады проверять.
    Свет гаснет.
                ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
Чем, в пьесе для чтения, может первое действие отличаться от второго – не знаю.
    Свет зажигается. «Первый», стоит у окна. Входит «Второй».
«Второй».–
     На что смотрите? О чем думаете? Чаю дадите?
«Первый».–
     На дерево. Решаю вопрос – что посеяли те, кто пожинает ветер. Дам.
«Второй».–
     Давайте, – буду очень благодарен! Посеяли дыхание – дыхание по отношению к ветру – то же что ветер по отношению к буре. А что случилось с деревом?
«Первый».–
     Ветки у него переплелись, как пальцы у душевнобольного. Или у того, кто нестерпимую боль перебарывает. Может, его страх смерти одолел? Деревья живут намного дольше людей, – и все время боятся. Люди, смерти не знают и иногда о ней забывают, и с ума не сходят. Нет, сходят, но по другим причинам….
    «Второй» подходит к окну смотрит.
«Второй».–
     Да, у этого дерева лихорадка, но от чего она сказать не могу. Может от страха смерти, а может просто простудилось – зима на дворе. Чаю-то дайте?
«Первый».–
     Сейчас, сейчас. /Уходит/
        Свет гаснет. Зажигается. В комнате Пилат, Каиафа и Стоящий к ним спиной.
Пилат.– /Каиафе/.
     Ты привел Его, спасибо, добрый и мудрый Каиафа. Благодарю тебя. /Низко кланяется/. Так это и есть – Царь Иудейский…. Что ж Он, вполне подходит вам в Цари, – грязен, вонюч и знает истину. Ты знаешь истину? Да! Теперь наверняка, – да! Ты переспорил таких же грязнуль, в своих храмах, толпы кричали Тебе – «Осанна». Ученики Твои разбежались, соплеменники выбрали Варраву…. Да – теперь ты знаешь истину! Ведь он знает ее – добрый и мудрый Каиафа?
Каиафа – Нет!
Пилат– А ты – первосвященник?
Каиафа– Нет!
Пилат – Не кричи.  Он совершал чудеса?
    Каиафа молчит, опустив голову.
Почему ты не отвечаешь мне? Ответь, не бойся – я не верю в чудеса. Знаешь почему? Потому что однажды чудо произошло со мной – я залез на колонну храма, гладкую как лезвие меча и высотой в сто локтей…. Это случилось из-за бешеной собаки, которая за мной погналась. Эй, Царь Иудейский – ты думаешь, мне помог Бог? Нет – чудо было внутри меня! Какое дело Зевсу и Аиду до того сожрет меня собака или я сдохну от бешенства? Да никакого!! Ладно, вы мне надоели. Ты, мудрый и добрый, просил чтоб распяли Этого – будь по твоему. Его распнут. Я умыл руки, а теперь хочу вымыться весь. Эй, приготовьте мне ванну!! Но должен сказать тебе – первосвященник…. Этот Варрава, бандит и дела своего не бросит…, а следующей его жертвой станет кто-то из твоих близких. Поберегись…, – мудрый.
    И опять гаснет свет, и опять зажигается, а на сцене «Первый» сидит на диване, приложив к стене фонендоскоп. Стук в дверь.
«Первый». /повесив фонендоскоп на грудь идет открывать и возвращается со «Вторым»\
 «Второй» –    
                Что это вы с фонендоскопом?
«Первый», – \садясь на диван и прикладывая трубку к стене\ - Подождите! Вы меня на самом интересном месте прервали, – секс!
«Второй» – Д-а-а-а, странный надо признать…, очень странный…. Необычный…. И когда оргазм наступает?
«Первый» – Тьфу на вас! У соседей секс, а я их подслушиваю!!
«Второй», – ……. И хорошо слышно?
«Первый» – С этой штукой \показывает фонендоскоп \ – просто замечательно! 
«Второй» – И кого подслушиваете, – Славика?
«Первый» – Нет, Славик живет там. /Показывает/ А здесь супружеская пара – не молодая и противная.
«Второй», – /задумчиво/ Не молодые…, противные…, особо интересного быть не может…, попыхтели немножко и все. Зачем слушать?
«Первый» – Да нет! Что вы, интересно! Случается это не каждый день – и с первого раза не поймешь – о чем они там сопят и пыхтят, а вслушаешься…, – ба! секс! Охота получается – интереснейшая охота!! Теперь-то, с этой штукой, мне куда как легче! Куда как!! А то очень уж шея затекает – если просто ухом слушать? Представляете?
«Второй» – Нет.
«Первый» – То-то что нет! А вы попробуйте, сначала просто ухом, а потом с фонендоскопом?
«Второй» – Ладно /садится на диван прикладывает ухо к стене, «Первый», стоя прикладывает к стене трубку. Минуты две слушают/ Да не слышно ничего! Ровный, серый шум.
«Первый» – Это у вас, с непривычки, кровь в ушах шумит. Нате вот фонендоскоп.
«Второй», – /надевает фонендоскоп, прикладывает к стене/
            Храпят.
«Первый» – Они всегда так…, – сначала сопят и пыхтят, а потом дружно, так, – храпят.

    Вот странное дело – первый секс он у всех одинаковый, а вот почему то – всё равно – Первый! Пусть и «Пьесы» эти «для чтения» не вторичны будут, а начальны – начало того самого пути, от которого так жестоко предлагал отговаривать младенцев – не очень любимый мной – Антон Павлович. И не буду я их выбрасывать и сжигать, а только стыдиться – немножко.
    И с изморозью на стекле я пытался бороться. На окне том осталась всего одна рама – куда девалась вторая, не помню. И решил, я, вымыть ее горячей водой – сничтожить изморозь под корень! Принес воду, нагрел, сничтожил.… На сорок восемь минут, по часам засекал…. По маминым – дамским, наручным купленным мной у какого-то пьяницы, и позже – другим пьяницей – похищенными.
    С часами, у меня, вообще не складывается. Первые наручные часы мне подарил отец – когда я учился, в городе Петербурге, и исполнилось мне шестнадцать лет. Какое к ним было напутствие – не помню. А помню, что продали мы эти часы рядом с Московским вокзалом – у мастерской и там же на Невском потратили деньги – в пивной и магазине «Восточные сладости».
    Потом у меня было несколько «луковиц» антикварных, но все они либо не ходили, либо ходили по своему собственному часоизмерению – ничего общего с реальным не имеющим. Да и были они скорее товаром, нежели собственностью. Собственностью был «Рейн-метал-Борзик» - аннексионный, как сказал дедушка. Я его купил на деньги, полученные от продажи икон, чем удивил – неприятно – партнёра – не сказано – друзей. Воспринимать и называть этого монстра – «она» было сложно. Дедушка мне объяснил – он умудрялся говорить «она» и очень ласково. Машинка эта специально придумана для впечатывания названий в штабные карты и от того у неё (нежно поглаживая цельно литую из чугуна станину) такая огромная каретка…. После того как я привёз это чудо в рюкзаке. В город Кузнецк. В Пензенской области. Собрал и водрузил на стол у меня, ещё с неделю, не заживала рана на копчике – в который упиралась эта замечательная каретка – овца её заешь!! Собственность! 
    И толстый, серый «Логический Словарь» собственностью был. Мне его прислала тетя Валя, врач педиатр и мамина подруга, из города Саратова. На словаре даже было написано, что он – подарок, и принадлежит именно мне, и ни кому другому.
    И если наука логика – во всех своих проявлениях – линейных, нелинейных, математических, структурных и любых других была для меня темна и к использованию почти непригодна – кроме, разве что – эмпирической…. Да и то с большими оговорками…. А сам словарь, да – сгодился…, – для придурка. Помню, что после применения к нему словаря, валялся он под моим окном минут десять…. И все это время стонал и встать пытался…. И я, стоны, слушая, не испугался – что насмерть его зашиб…. Как испугался, когда случайно попал в голову кошки куском угля. Я тогда даже не пошел ее трогать, просто сидел на крыльце и смотрел на вытянувшееся, мохнатое тельце. И очень обрадовался, когда она встала и, шатаясь, убрела за сараи. Ну, ни как я не рассчитывал в нее попасть! Никак!! Просто швырнул в ее сторону тот кусок угля – для острастки…. Острастил!!, – до сих пор, как вспомню колени трясутся, а ладони мокрые.
  Не-на-ме-рен-но. То есть – не по мере. Придурку по башке словарем – по мере, а кошке куском угля – нет. И правильно это! Мы с придурком, в одной системе координат – ночь-день, зима-лето, год, месяц…, – и на нас обоих распространяется, – «И какою мерою мерите, такою и вам будут мерить». Матф. 7. 2. Правильно это…,- правильно.., но если и отмерит мне пьяному, тот придурок по уху так чтоб упал я и, валяясь на земле, стонал…, то не словарем логическим! А если так, то единство координат призрачно…. И для правомочности «закатывания по башке», надо выяснить, сколько точек должно совпадать. А у нас с придурком даже ночи разные:
ночь ранняя,
«Рейн-металл-Борзик»,
пьеса для чтения.
Ночь ранняя:
телевизор,
жена,
сон.
…. И даже это примитивное перечисление не верно – изначально! «Ночь ранняя» – по циферблату не совпадает. А коли так – закатал я  ему по башке не правомочно. Как и кошке. Но с кошкой у нас совпасть более двух точек и не могло, а с ним могло. Пусть и не часто, пусть не каждый раз, но могло! …… Путаница и нелепица – заплутал и не слепилось…. А всё из-за того что логика называет себя законом  – никакая она не закон! – закон – «Не убий». «Не укради» – закон. Всё что нельзя – закон.  Всё что можно – только теория, предположения – близкие и далёкие от истины.
- Мирон?
Под окном стоял тот самый, здоровый и бестолковый придурок.
- Ну? – Мишка высунулся во двор.
- Пацаны ещё не пришли...
- Ну?
- Закурить дай.
- Дам? – спросил у меня Миронов. Я кивнул.
- И спички?
- Хорошо хоть губы есть! – Мишка дал ему спички.
   Придурок был личностью известной — звали его Александр, отчество было — Евграфович, а кличка – «Шланг». Он мог гнуть пальцами гвозди. В драки – «толпа-на-толпу», он ходил с нами дважды – и оба раза прославился. В первой он заработал свою почётную кличку «Шланг». Драка намечалась знатная и он к ней готовился — взял обрезок резинового шланга, насыпал в него гравия, затянул с обоих концов проволокой, там, где предполагалась рукоять, обмотал изолентой.... Весило это оружие килограмма три. И вот, когда две враждующие стороны стояли друг напротив друга и мелко трясли коленками, и готовились..., к Евграфловичу подскочил какой-то мелкий, но шустрый противник и говорит
- Какая у тебя штука замечательная! Дай-ка посмотреть?!
- На. – Сказал, Саша и дал.
Ну и... И огрёб своим замечательным изделием по голове. Сильно.
Упал.
Вскочил.
И сметая всех на своём пути побежал — от противника.... Ну и.... И проиграли мы битву. Позорно.
Второй раз Евграфович тоже побежал и налетел на столб, и разбил себе губы так, что произнести отчётливо своего отчества в милиции не мог, чем очень веселил и ментов и попавшую вместе с ним шпану.... И ту битву мы проиграли столь же позорно. И свалили оба порожения на бедного эрзю..., или арася..? В общем - угоро-фина!
  Но способность гвозди пальцами гнуть осталась и потому выпивать его, приглашали, и даже были люди уважаемые меньше чем он.
   Со мной Евграфович — после получения по башке словарём, старался не говорить и даже когда здоровался, смотрел в сторону.... Блин! А ведь это он свою вину передо мной ощущает..., виноватится! Ни чем он не хуже кошки!?! Ничем!!! А система координат хрень собачая!, и требует полного пересмотра!... Кроме той своей части где — созвездия, земная ось, млечный путь, секстанты, компасы, ватерлинии, лоты, зеленые острова, цветы…. Красиво!! Изморозь на окнах тоже цветы, и тоже красиво..., но зима и Кузнецк, и от того в системе координат поправка – тоска….  Из машинки торчит лист бумаги, на котором напечатан кусочек пьесы – о том как победить страх смерти. На клочке бумаги, лежащим рядом с настольной лампой, от руки написаны стихи –
                «Воробьи»
             Дожди, дожди,
             А я нашел три желтых розы,
             Три желтых розы, – прямо на дороге….
             Дожди не чьи
             А розы чьи?               
  Стихи я написал, по воспоминаниям и потому что, сильно надоела изморозь на окнах. А назвал их – «Воробьи» – по окончаниям строчек – «Чьи-чьи». Зимы то еще шесть месяцев! Ничего короткого не бывает – ни жизни, ни зимы – задери её овца!!
  А в Щелоково осень – и тоже не короткая – потому что в самом начале. И дождь усиливается – здоровенная капля о стекло разбилась…. Потом еще одна, и еще, и, если всмотреться в освещенное пятно вокруг уличного фонаря, то видно как эти здоровые капли стремительно проносятся мимо дождевой мелочи. И внизу – на  лужах, рисунок изменился – тонкие кружочки от мелких капель перепутались, с крупной волной и нет ни чего правильного, одни ломаные линии. А из окна восьмого этажа так и вовсе – кажутся лужи морщинистыми.
  Рисунок на обоях…, – тот же….  Не поменялся, и чай остывший, и пепельница полная, и рукопись на столе, и карлик в клетке – всё из тех же строчек… Картинка окружающего…, и сидящего в засаде.., мира – та же. И так же реальна!! Задери её овца!!
  И стань, окажись, будь карлик – Морицем Карловичем Михельсоном, составителем словаря «Иноязычных слов и выражений» увидевшим свет в 1896 году, все равно, этот кусок картинки окружающего мира останется реальным…. Потому что – возможное к потроганию пальцем – реально. Ну, а все что реально…, – можно потрогать пальцем. А думать о том, что трогаешь всего лишь – буквы в словах, слова в строчках, а строчки на листе – зазорно! И автору очень обидно!
  Но, даже не нанесение обиды автору, в данном случае важно, а недальновидность зазорно думающего…. Любую букву, в любой строчке можно измерить, и будет у нее длинна, ширина и высота, и вес будет. И все эти параметры можно отобразить графически. И отличаться – от веса, ширины, длинны и высоты стальных прутьев клетки, будут эти параметры – только количеством нолей.
  И не пустая это болтовня!! Это так и есть на самом деле! И на самом деле – дворец от лачуги отличается только количеством комнат – ни чем большим! Все так…, – но как вместить это в ум?!…. Неведомо…. А вот то, что вмещать такое не надо – ведомо. Я  попробовать вмещать – лежа. Ушел  из кухни в комнату, лег и уставился в потолок…. А там тени листьев и веток мечутся – изо всех сил! И на суету эту глядя, я истину великую не вместил, а озаботился вопросом – можно ли измерить толщину тени? Мне кажется что нельзя, но познания мои малы – если не сказать – скуднее скудного. Да и лицо я: заинтересованное – по тому, что очень мне нужна величина постоянная…. Очень!!               
  Встал я и отправился звонить – внуку лауреата Нобелевской премии, академика, Игоря Евгеньевича Тамма, – Леньке. Был я нещадно обруган за поздний звонок.
- Ты же мог родителей разбудить!! – шепотом орал Леня.
- Ты перестань шипеть и отвечай, можно измерить или нельзя? И гордись что к тебе – поэту недоделанному – с такими вопросами обращаются!
- Нахал ты мерзопакостный!
- Это я знаю – ты иди книжки смотри. Перезвонишь.
  И положил я трубку. И ходил в нетерпение по кухне – туда-сюда, туда-сюда…. Очень волновался. И трубку схватил после первого звонка.
- Ну?!
- Судя по всему, а я посмотрел труды по оптике и теории поля…. Нуу, и еще несколько книг…. При современном уровне аппаратуры – нельзя, да и…, – скорее всего…, – вообще нельзя….
- И значит она величина постоянная!!
После этого моего вскрика, в трубке была длинная, даже очень длинная пауза.
- Ну ты козел!! – и даже голос у Лени был не интеллигентный. Потом опять пауза. И уже вежливо, но с огромной завистью поэта, у которого из под носа утащили образ. - Нуу…,– в общем…, наверное…? Раз она есть! Да, постоянная.
Я очень вкрадчиво, с неподдельной теплотой, сказал.
- Большое спасибо, Леня. Спокойной тебе ночи.
И положил трубку.
  Никто не будет отрицать, что у тени есть толщина. Никто! Разве что поэт, какой назовет ее глубиной, но и тот – после уговоров, – настаивать не будет. И значит.
                «Толщина тени» – как единица измерения:
1. Величина постоянная.
2. К пониманию доступная.
3. Эмпирически постигаемая.
4. Прикладное значение имеет.
…И поле для ее применения огромно!! От снобистски-искусствоведческого, « Эта картина, всего на толщину тени не достигла гениальности….». А для теологии – на мой взгляд – эта единица измерения вообще незаменима!
  Потому что я от Бога на расстояние толщины тени…. И приблизиться к Нему могу – ровно на столько же! И приблизившись, дотронуться до края плаща Иоанна Лествичника…. Или до края тени от плаща Иоанна Лествичника – игумена монастыря Синайской горы….
  Вот только на листе осталось совсем немного места – хвостик самый. И надо придумать фразу подлиннее – чтобы на новый перескочить: чистоты и белости его не заметив….
  Страх перед первой строчкой он ведь не только в начале рукописи, он на протяжении всей дороги. Известнейшая страшилка. И велика радость, когда  перепрыгнешь в середине фразы, а еще лучше, – на переносе слога. Велика радость!
  Можно конечно слукавить – подходя к краешку листа растягивать слова, промежутки между ними большие делать – можно…. Но не всегда за этим уследишь – это, во-первых. Во-вторых – не очень честно это, а в-третьих – если кусочек рукописи закончился…,– так он закончился! Новый же начинать ужас меньший, чем белый лист, но не многим! Разница примерно такая же, как между днем липким и днем вязким. Первый ни как не заканчивается, а через второй никак прорваться не можешь.
  И вернулся я под суету веток и листьев…. Если в нее пристальнее вглядеться, то видны даже тени пролетающих капель.
  День липкий, день вязкий, день стремительный, день завтрашний. «Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы». Матф. 6. 34.
  И никакого отношения, дурацкие обобщающие сутки, и их двадцать четыре часа ко дню личному, – не имеют! Никакого!! И даже ночь…, – не очень. День это столько, сколько ты прожил от просыпания до засыпания. И забот у тебя в этот кусочек жизни количество преогромное…. И все объективно реальны – донельзя!! А принимая во внимание, что голова объект замкнутый и покинуть его (ее) ничего не может…, – забот дню грядущему хватит до сыта! От Адама, от Каина, от Ламеха до скачущих по потолку теней….
30
Цепляясь за висевшую на вешалке шубу, Яков, с трудом поднялся.
- Надо попробовать.., Попросить прощения. - И он двинулся по коридору.
32
И Яков упал, открыв дверь, а, упав, сбил клетку с ковра. Она, с удивительной легкостью, докатилась до окна, открылась, и кот вспрыгнул на стол.
  Он выгнул спину, по шерсти побежали искры, и лист бумаги,   в руках седой женщины –  вспыхнул. 
               
  …И если вглядываться в тени сильнее сильного, то и маленькие капельки дождя можно увидеть. И если измерять день не часами и минутами дурацкими, а от просыпания и до засыпания, – много чего это меняет…. Окажется, что как не выпендривайся, а у господина Пупкина день точно такой же….
  А ведь сколько раз я хватал этого господина за кадык – стараясь доказать что не так это. И что сплю я столько же сколько и он – только в другое время…. Не получалось доказательств – драка получалась. И если я сильнее – я ему наваляю. Он сильнее – он мне наваляет. 
  А все из-за неточности в измерениях! Нет – из-за неправильности самой системы измерений…. И от неправильности этой – ох как тяжело дается единение с господином Пупкиным. Даже какое там, на фиг!, единение! Хоть бы совместиться в одном мире. Хоть бы признать – что Пупкин в этом мире по праву. А ведь когда это так тяжело то и все остальное – «Не укради», «Не убей» – тяжело! И не поддается изменению ни боем, ни мытьем, ни катаньем….
  «Катанье», – в словаре Даля – переиздание 1979 года – читаем. «Не мытьем так катаньем. Женский обычай – не мытьем так катаньем, а свое возьмет»…, – неубедительно.
  В словаре Михельсона – переиздание 1997 года, читаем – «Не мытьем так катаньем (о белье), (иносказательно) – не тем так другим» – столь же неубедительно!
  Ох, тяжело дается право Пупкина на существование в этом мире! Ох, тяжело!!
  «Право» – у того же господина Даля, в том же словаре – «Право нар. уверенье в истине чего либо, сокрщн. Пра. истинно, воистину, ей-ей, справедливо, уверяю». И  следуют примеры. И далее читаем – «Право сущ. ср. данная кем либо или признанная обычаем власть, сила, воля, свобода действия: власть и воля в условных пределах», – и опять же есть примеры, но не подтверждают они что, – «власть и воля в условных приделах» – это у Пупкина, а у меня власть эти приделы устанавливать…. А очень бы хотелось!! Но не получится – потому что…, – как не выпендривайся, как не скачи и прыгай, а день и у Пупкина господина, и у меня – кусок жизни: от просыпания: и до засыпания. Сложен мир в простоте своей!, – вот вроде бы, какая разница – «двадцать четыре часа» или «кусок жизни»? Да никакой!, а сидишь перебираешь варианты…. Помолчать бы. Внутри головы – помолчать…. Понаблюдать за перемещением нелепых клякс…,– и форм: невообразимых цветов.
                Влажный комочек
                Увядших пионов. 
                Тихая музыка
                Медленных туч.
  Миша Миронов, поставив локти на подоконник, курил и наблюдал за мной. А я, скосив глаза к носу, сначала Мишу раздвоил, а потом и расчетверил…. И он, у меня – эдаким веером, по всему окошку разложился – от наличника до наличника. А за ним дворовые постройки. А над ними звезды и облака.
  Одноэтажность…, – это, как бы, и вовсе отсутствие дома…. Вот если одноэтажность без окон – ещё туда-сюда….  И что бы дверь была толстая, звуконепроницаемая, из листовой стали трехсантиметровой толщины, обитая пробковым матрасом….
  Нет у меня такой двери, а из листовой стали трехсантиметровой толщины – есть блины для штанги. Да и то – какие они блины, если они квадратные?!?!
  Заказал я работягам с электростанции штангу –
 «Сделайте – говорю.– Килограммов на шестьдесят, семьдесят. Что такое штанга – знаете?»
  «Какой».– Отвечают. – «Базар?!»
  Принесли…. Пять…,– пять!!! Квадратных блинов килограмм по двадцать. Трубу с дырками и два штырька, – это что бы блин ни елозил. Надел блин,– штырек вставил. Молодцы – сообразили!…– вот только дырок тоже пять – две с одного края трубы, три с другого. Молодцы!
  Приволокли они все это железо втроем. Пот с них градом лил. Дышали так, что пуговицы на рубахах чуть не поотлетали – понедельник.
- На, – говорят. – Только нам не литр, а три пол литры надо….
Лица красные, глаза рядом с орбитами…, – понедельник. Не стал я им рассказывать, как выглядит штанга, а пошли мы в винный магазин «Ласточка», – где я, на ту пору, работал грузчиком. И получили они свои три пол литры.
  Вот только не смешно это…, – не смешно. На патоку похоже – очень сладко, очень безвкусно и очень липко. Провинция вообще штука липкая и однообразная…. Три пол литры….
  Тремя пол литрами я откупился от драки…, – хотя какая там драка? Избил бы меня этот здоровенный крановщик – да и всё! Но не отлупил, а я узнал, что господин Берроуз – сочинитель романа «Похитители бриллиантов» – врёт. Дело же было так.
  В романе – «Похитители бриллиантов», есть такая сцена – напившегося до бесчувствия бандита приводят в чувства прижигая ему грудь углями. Ситуация понятна – есть я: начитавшийся книг из серии «Библиотека Приключений», есть здоровенный крановщик напившийся до бесчувствия…. Грязная бытовка, килька на газете, граненые стаканы с ярко выраженными отпечатками пальцев…. Углей не было, была сигарета «Прима» – хорошо раскуренная…. Ну и прижег я здоровяка…, – слава Богу что Берроуз соврал! И вот на следующий день. Предъявив  всей бригаде ожоги. Взял он меня за грудки и произнес сакраментальное.
- Три пол литры….
  Давно это было,  я только-только вырос и слыл хулиганом, но крановщик меня за грудки тряс – без всякой опаски. Он, кстати, был одним из тех троих, что принесли мне штангу…. И иконы вроде бы приносил? Но это позже, значительно – когда за грудки меня брать – уже опасались.
  Но хоть и наврал господин Берроуз о способе вытрезвления, но роман все равно хорош. Я его, как впрочем, и всю серию – «Библиотека Приключений», прочел в доме Елены Андреевны Кокташ – директора школы-интерната…. Все давно, и все в первый раз – первый раз маму отвезли в Пензенскую психиатрическую лечебницу, а меня в школу-интернат. И наверняка уже тогда я был поэтом, писателем, гением, а не просто умным ребенком любящим читать книжки.
  Что бы построить хронологию – до Миши Миронова на подоконнике – нужно придумать систему, соответственно которой и выдергивать из тьмы-тьмущей события…. Тьма-тьмущая, в данном контексте – и как множество, и как беспросветность…. И можно написать – из тьмы-тьмущей событий. Предпочтение при выдергивание нужно отдавать наиболее ярким деталям? Или менее ярким, но узнаваемым?
Или ярким и узнаваемым деталям?
Быт описательством заняться! И так заняться – что б каждый гениальный ровесник, себя и свое тяжелое детство, узнать мог!
1. Полная семья, – папа, мама, я.
2. Неполная семья, – мама, я.
3. Осознание неполности семьи – короткий период.
4. Жизнь с четким и ясным осознанием – очень долго, очень обидно, очень много ярких картинок. А уж подробностей-то…, подробностей!! Но прерывисто все – пунктирно…. Хотя пунктирно не очень подходит: черточка – пустота – черточка – - - -. Но не было, же пустоты – откуда ей на фиг, взяться!?, – линия всё: и как всякая линия – она из точек. Вот только зазор меж точками как определить? А зазор то ведь есть! Вот закрою я глаза и летят на меня рожи и рожищи и не одинаковые они – ни одна и та же рожа с изменениями мимики, а очень даже разные!
  Всё от одноэтажности! И кличку свою первую – «Псих», я из-за нее заработал…. Чуть не зарезал парня соседского, который хотел в окно залезть…. В то самое где сейчас Миша веером разложился.
  Не должно считаться домом место, куда и постучать и заглянуть могут на земле стоя. Ни к чему это!
  Дом там, где ты можешь закрыть двери, зашторить окна, зажечь лампу – получится теплый круг света. Придвинуть к столу стул, сесть. Положить руки в круг света, опустить на них голову…. И хоть дремать, хоть думать, а хоть и уснуть…. Или зазор меж точками искать.
  А по хронологии – до города Кузнецка был город Астрахань и квартира на втором этаже…. Но окна выходили на широченную террасу, где постоянно ходили соседи, гости соседей, просто те, кто хотел выпить и закурить и  они стучали в окно, и просили – то стакан, то спичек, то поговорить….
  Господи! Сколько же обид никчемных в голове накопилось!! И ведь пустое все – во истину никчемное…. Но картинки яркие и подробные, гадство!, – до детали.
  Исконное противоречие – человек существо не общественное – не мирское, и не должно ему дела быть –  куда окна выходят, и кто в них заглядывает. Ан нет! Подробности до детали, и не стираемые!!
- Эээ, Леха, ты чё?!! – Миша стоял во дворе.
    Шагах в трех от окна.
- Ты чего спрыгнул? Пиво принесли?
- Какое, на хер, пиво! У тебя глаза стали –
  Миша  вернулся на свое место. – Как тогда – когда ты Шурику башку разбил…. Белые и глядят сквозь. Чё с тобой? Сначала зенки к носу свел…. Потом – он сделал паузу. Охереваешь! Чё случилось то?!
- Социальность достала…. И первоэтажность.
- ….??…. Ну, а я причем? – В голосе его была обида.
- Не причем. Извини…. ты вот скажи – сколько лет ты меня помнишь?
- Ну, вот ты из Ленинграда приехал…. Пиджак у тебя ниже колен был…. Мы с карпатскими дрались – тебе губу порезали…. Лет десять наверно – да?
- Да. Но ведь до этого я тоже здесь был.
- Был – Миша кивнул головой и задумался. – В футбол, наверное, играли…?
И яркие картинки – на пол романа! А уж узнаваемости-то, – узнаваемости!!!
  Как узнаваемо, стекло окна, – с рисунками дождя…. Стены кухни в нелепице обоев…. Посуда в раковине…. Как «скукожившаяся внутри тела душа».
  Даже буквенное изображение этого состояния – узнаваемо. Уныние. А оно ведь всего лишь болезнь – род чесотки. И лечение такое же.
1. Серная мазь на тело.
2. Горячий утюг на одежду.
3. «И смотри, не перепутай!»
Просто всё.
  Так нет же!! Долго-долго, приходится разбираться, где у уныния тело, и куда утюг ставить.
  Пустые строчки, просто для перепрыгивания с листа на лист…, – но уныние, все-таки – болезнь не сложнее чесотки! А про чесотку я знаю всё – в интернате переболел ею раз десять. И поэтому я вымыл посуду, расставил ее по местам, погасил настольную лампу, закурил и, взяв с собой пепельницу, уселся на подоконник. Уныние дразнить.
  Восьмой этаж подходящее – место.
  Восьмой этаж это хорошо.
Это далеко от тротуара, от луж, от здоровенных капель падающих с листьев – за шиворот. От неожиданных встреч – там, где их совсем не ждешь. От встреч с ненужными и противными. От школы-интерната….. Не так всё, ох!, – не так.
  От подоконника на восьмом этаже до школы-интерната метров десять-пятнадцать – если по-прямой вниз – до Герострата и Нерона – столько же…. Вообще до всего – на самом деле – рядом…, если бы не семь печатей Господом на Каина наложенных. И от того, дразнение уныния, занятие адреналиновое. Но это известно – и мне, и всем кто этот наркотик пробовал. А вот то, что каждый раз оказываясь в Кузнецке я – всегда случайно – не нарочно!, - попадал к школе-интернату и каждый, этот раз, мне казалось, что вот сейчас, или из спального или из учебного корпуса – в зависимости от того, к которому ближе я стоял – выбегут друзья мои – тогдашние…. А не выбегали! И обидно это было – до слез. И если находился я в подпитии, то и плакал. До того безутешно, что те, кто меня успокаивал, сами начинали реветь…. Забавно, что не однократно это было…,- сколько раз попадал – столько и было.
  А ещё, расстояния от подоконника и до – куда угодно, можно строить и измерять по хронологии, а себя по тому, что писал…, и умирать так же.
Начал:
Стихи.
Короткие рассказы – как «обереуты». Пьеса – так же.
Стихи.
Пьесы. Рассказы.
Рассказы.
Смерть мамы.
Рассказы. Короткая пьеса про Аввакума.
Кусок сценария про Аввакума. Сценарий про карлика………….. И он все пишется, пишется, пишется…., – забодай его овца!!!
34
Петр Иванович, чуть прихрамывая, но гордо и независимо, шагал по школьному коридору. После ночи с сиделкой он не обратил внимания на стайку старшеклассниц, которые, при его приближении, приняли нарочито эротические позы.
  Он окинул их холодно-равнодушным взглядом и вошел в учительскую.
- Смотри-ка, не покраснел!
- И не отвернулся!
- И не засеменил.
-День начинается неправильно!!
35
Нога  Александра соскользнула с подножки  «скорой», сержант не успел его подхватить, и он, упав на колено, ударился лбом о металлический обод кресла.
- А все, сержант, – залезая с его помощью в кабину, – сказал Александр. - Началось с карлика.

  Подоконник, папироса, восьмой этаж. И если упорно вглядываться за стекло – вовне, а потом также упорно – вокруг, то виден воздух, плавающие в нем бактерии и микроорганизмы – прозрачные, аморфные, разного цвета…. И медленные – очень медленные(!),– если поставить восклицательный знак без скобок, то они все разбегутся. И я плавно, очень плавно переместился – мимо этих цветных и прозрачных, – в комнату. И улёгся на живот рядом с кучей рукописей….
  Восьмой этаж это хорошо, это далеко от луж, от падающих за шиворот капель…, но если хозяева этой квартиры мне завтра позвонят и попросят съехать – как стремительно и болезненно это все окажется рядом. Это тебе не унылость дразнить! Это опять пустота за спиной, под ногами, в глазах друзей и знакомых – пускающих переночевать, равнодушие дождя и ветра холодного. И  сомнение это мерзкое – трусость тебе прыгнуть помешала или гений ты, и идти должен…, и должен…, и должен…, и должен?-?-?-? А если сразу после звонка открыть окно на восьмом этаже, и мимо всего этого пролететь, то лужи окажутся рядом – только болезненно и противно как огромное количество картинок – «до детали» в фильме молодого режиссёра….
  А рукописи это приятно, я их люблю – много там разного и интересного. Зачеркивания, вычеркивания, вынос на поля, стрелки  к друг другу остриями обращенные – мол, слова местами поменять надо(!). Это как ходить по знакомой, но очень запутанной дороге…. Например – От Сухаревки до Рождественки проходными дворами. Не торопясь. Теплой, прозрачной осенью. Днем.
                С шелковым шорохом,
                рвется душа
                и с глиняных книжек,
                уходят слова….
                И рвется пергамент, –
                века и века.
Это на оборотной стороне листа из «Пьесы для чтения», – красиво…,– вот только козью  шкуру и порвать трудно, и звук будет малоприятным…, – но все равно красиво(!). И за давностью лет не подсудно…. Суд…, под…, судно, сударыня, судьба…, – даже и не буду смотреть, что все эти слова значат у господина Даля – В. А. Потому что ничего общего – его определения с правильностью – не имеют(!)…. Как и справедливость к человеческой системе координат…, – ну разве что очень отдаленное – как молитва к поэзии, а поэзия к прогулке от Рождественки до Сухаревки проходными дворами, не торопясь, теплым осенним днем, а эта прогулка к прогулке Аввы Иоанна Лествичника с Аввой Руфином….
  Обители их отстояли друг от друга километров на пятьдесят-шестьдесят, а то и дальше. И дорога проходила по предгорьям, – там, где есть и суровые скалы, и нежные долины, и густые леса. Все описанное десятки тысяч раз – бархатная влажность листьев, прозрачные капли, шелк травы, серая, со старческими пятнами коричневого мха, тяжесть каменных лбов….
  Оба старца любили провожать гостя – недалеко, – до второго брода, до старого дуба – полдня…, – чуть больше чуть меньше….
  На этот раз гостем был Руфин. Он внимательно слушал, что ему рассказывал, идущий рядом авва Иоанн, а потом и дышать перестал – глядя как Лествичник протянул худую, загорелую руку и на ладонь, к нему кружась, опустился лист. И застыл. И ветер обтекал его, не смея мешать….
– И придумал он тогда – продолжал рассказывать Иоанн. - Что готовить будет – «Как для Бога!». И ни какой ни будь раз особенный, а всегда. – Старец чуть заметно кивнул головой, и ветер осторожно взял с ладони лист, отнес и бережно опустил его в ручей. Было видно, как напряглись ветровы мышцы – что бы ни повредить ненароком хрупкое создание. - И ведь сам придумал!
– Сам ли?! – Руфин провожал взглядом уносимый течением листок и маленькими глоточками набирал в грудь воздух.
– Сам, авва – сам! Мне о нем говорили – какой он повар великий! А он на овчарню попросился…. Я его и определил. Чтобы братию от искушения сберечь…. А потом слабости и неверия своего устыдился. И велел быть ему на кухне в главных. И началось!! То пересолено все, то переперчено, то горечь такая, что и в рот взять нельзя! То – недоваренное, а то – подгорело…. И уж что он, только с чем не смешивал!!, – рыбу с виноградом варил! – Рот аввы Иоанна свела непроизвольная гримаса. – И виноград взял незрелый – кислющий!!
– Эк ты! – Руфин глядя, на старца тоже сморщился. – И что братия – не роптала?
– Да не только роптала…. – Лествичник тяжело вздохнул. – Поколотили его…,– после рыбы. – Отче подставил ладонь, и ветер положил на нее лист, но не глубокого зеленого цвета – как первый, а рыжий –почти красный. - Долго мы с ним грех этот отмаливали. И сказал я ему – «с кухни, тебя, – не уберу. Смиряйся»…. И начал он смиряться – пища стала без гари и горечи. Но ничего особенного – обычная. А тут – на праздник – суп чечевичный…, его еще с кухни несли, а уж братия, от одного аромата слюной чуть не захлебывается…. Свеколку вареную принесли – и чем он ее приправил?!! Чуть не до дыр миски выскребли. И выносят тут лотки здоровенные, а в них рыба, в виноградном желе…, – с травами. Братия и есть не сразу начала – очень уж красиво все было уложено….         
  Старец отпустил лист – тот летел-летел, ударился о мое окно и опустился на подоконник – в Щелоково. И ничего в этом особенного нет!
  А вот тени листьев на потолке ветер сорвать не может – потому что он с той стороны окна, а мое отражение с этой…. Нет, не так – мое отражение на этой стороне оконного стекла – вот так!
  Я никогда не пробовал бегать по потолку и по стенам. Биться головой о стены и другие твердые ровности и неровности – сколько угодно! А бегать нет. И раскачиваться на люстре не пробовал…. Правда, этот образ беспокойства авторский – моего первого киношного директора – Иосифа Исааковича Сосланда. Но в нем росту сто пятьдесят сантиметров и весу сорок восемь килограмм – ему и на занавеске повисеть можно….
  Замечательное существо – Иосиф Исаакович Сосланд…, – как песня звучит! Ножки тоненькие, ручки тоненькие, живот большой и косоватый. Матерится громко и донельзя нарочито. Скорее всего, он свои ругательные пассажи долго и тщательно придумывал, заучивал, а может, и на бумаге записывал…. Расставлял буквы в словах, слова в строчках, а строчки на листе…., –  одно из замечательнейших дел на свете! И, наверное, целиком этому делу, Изя, себя не посвятил только потому, что написанное приходилось выбрасывать – сын подрастал. Такое вот отступление – о первом моем киношном директоре. А потому отступил, что не может ум мой вместить – это – «Суп готовить как для Бога».
  Восклицательные знаки распугали аморфных, прозрачных, цветных и бактерий, и микроорганизмы. Воздух остался, видим, но пуст.
На полу книги и рукописи.
На оконном стекле мое отражение.
На отражение – уныние – болезнь не солидней чесотки.
  А ведь и у аввы Иоанна эта болезнь была…, – только вот лечился он тем от чего у меня обострение…, – «Сна принимал он (авва Иоанн) столько, сколько необходимо было, что бы ум не повредился от бдения: а прежде сна много молился и сочинял книги: это упражнение служило ему единственным средством против уныния». Так в – «Краткое описание жития аввы Иоанна. Составленное монахом Раифским Даниилом. Мужем честным и добродетельным».
  Путаность, какая то…, путаность и неточность – нет, не в цитатах – там все правильно: по изданию – «Лествица возводящая на небо». Преподобного отца нашего Иоанна игумена Синайской горы». Репринт с ……….., . И не путаница это, а невозможность совпасть даже в болезни! Разные они у нас, а то и вовсе диаметрально противоположные:
У аввы Иоанна – Откровения.
У меня – чесоточного – всего лишь – озарения. Авва приходя на вершину и застав там ранее пришедшего – радовался. А я – чесоточный огорчаюсь – до слёз – будто у меня конфету отобрали. А уж если тот, что раньше, ещё и дорогу выбрал такую же…, - ну всё!, - беда, горе, несчастие и жизнь кончилась…, - минимум на неделю…. А дней через восемь приходит – но озарения то были! И пусть они на меньше чем мгновение, пусть на самую малую толику…,– но ведь тот же мир, что и у Преподобного Лествичника. И если тот же…?,– то, что тогда уныние аввы Иоанна?!?! Это вообще как?!!??!! 
  Ну не метался же он, в самом деле, по крошечной своей келье в поисках нужного слова? Келья, – это же пять шагов от порога до стены и пять шагов от стены до порога…. И еще там ложе, и два чурбака – стол и стул. Стремительно не развернешься…. И находится все это на земле, а она очень быстро крутится и подвержена всяческим катастрофам – наводнениям, засухам, ураганам, пьянству и непутевым романам….
  Не мятущееся, не суетное Иоанново уныние. Скорее, похоже оно на грязевой сель, – медленный….
  Очень медленный – снятый «рапидом» и «до детали». Грязь, камни, лед, – пожирающие по одной травинке, по одному деревцу…. А спасение в написание строчек. Маленькие, черные, толщиной в высохшую на листе тушь – а от эдакой напасти берегли. Загадочно это, не постижимо это!! Но не мог врать: муж честный и добродетельный – Даниил – монах Раифский.
  Нет, не метался Лествичник по келье, а размеренно ходил – потому что в голове его появлялись именно строчки, а не разноцветные, всякие, медузы! У которых и внутри то – неведомо что. И уж совсем неведомо чем – на бумаге окажется!
  Келья – это же всего пять шагов – от порога и до стены. И два чурбака – стол и стул…, и все это на земле, которая крутится с безумной скоростью.
  Я медленно, каждый из пяти разов – медленно, отшагнул от окна. Медленно и осторожно развернулся и дошагал до своего отражения…. Не порадовало оно меня! Нет!! Муж добродетельный – Даниил и на порог бы меня не пусти. Братом может, и назвал  бы, а на порог не пустил. Сказал – «Иди – брат мой  и попробуй убрать с лица твоего выражение недоброе, неразумное, скукоженное…. Да и просто – умойся!»
  Хотя…? Многих ли я монахов встречал? Да ни одного…,– лицом к лицу ни одного!! И то, что вид у меня – мягко говоря – несколько запущенный…. Так для монастыря это может быть даже и плюс! Может быть, именно за всклокоченность бороды, за агрессивную напуганность глаз и легкое подергивание рук мне бы улыбнулись и впустили…, – жалко же такого.
  Келья – пять шагов от порога до стены…. Расстояние, которое надо преодолеть для получения книги…, – то же. Оно – это расстояние, скорее всего величина постоянная, а если и нет – то измеряется в тех же величинах что и толщина тени. По крайней мере – если перестать писать – просто механически – не водить ручкой по бумаге оставляя, на ней буквы, – расстояние не сократится и не увеличится, а будет, тихонечко, передвигаться вместе с тобой. Всегда оставаясь – ближе, чем рядом. Как я в зеркале.
  Наверное, именно по этой причине мне всегда хорошо думалось на пути от отражения к отражению – от зеркала до окна…. От окна до окна…. От зеркала до зеркала. Правда, от зеркала до зеркала у меня не получалось – не было квартир с двумя зеркалами в одной комнате.
               Влажный комочек         
               Увядших пионов.
       Тихая музыка
               Медленных туч.
Миша Миронов на подоконнике, за Мишей сараи, над Мишей звезды и небо, а вокруг…. Вокруг город Кузнецк и советская власть.
…Одно лето у нас жила бабушка Тая – мамина мама. И они чуть не каждый день ходили в лес по грибы – вдвоем. А тут мама, почему- то не смогла, и я, под страхом обещанного мне крепкого скандала, поплелся за бабушкой Таей. И случилось это в двенадцатом часу дня – когда все уважающие себя грибники из леса уже возвращаются. Так все эти возвращающиеся при встрече с нами сообщали – «А мы ваши грибы собрали….». А бабушка им на это – «Вы свои собрали, наши – в лесу стоят»….
      Аксиома!!!
                Дидактика!!
                Скука!!!
……….А получалось хорошо!
Как безъязыкий колокол.
Треснувшее зеркало.
Гроза и молнии – на пике драмы.
…Правда, в тот раз – когда я побоялся попросить у Бога молнию, никакой драмы не было, просто были вокруг как всегда, город Кузнецк
              и
                советская власть.
И был я трезв, и даже пол был вымыт, и настольная лампа светила, и лист бумаги в машинку заправлен был…, – может в этом листе и причина? Мысль о самоубийстве она ведь приходит после третьей строчки – написанной в столбик…. Ну или чуть следом за третьей – но совсем чуть! И уж, каких только способов не
наповыпридумываешь!!
  И вот ночь. Гроза. Молнии. За кулисами листы жести гремят!! А я совершенно точно знаю – не надо ничего выдумывать – все просто. Опуститься на колени. Попросить…. И все! Просто молния, просто обгорелый труп, просто несчастный случай.
  Испугался.
  А ведь потом вены резал и газом дышал – точно знал…, – ничего не будет!
 - Мишь! А вот когда тетя Маруся Леху в лесу родила – она его в лукошке вместе с грибами принесла или грибы выбросила?
- Ну, ты даешь! Я-то откуда знаю?! Леха на семь лет старше меня….
- Может, рассказывали?
- Может…. Не помню…. Спросить?
- Спроси.
  Подоконник, оконное стекло, мое отражение все в капельках дождя, а за ним темная ночь – на восемь этажей вниз…. Щелоково…. И нет вокруг советской власти! А есть полоски на стекле – те, что остаются от капель подчиненных закону притяжения. И очень эти полоски похожи на строчки в моей рукописи – кривые, пересекаются, друг на друга наскакивают…. И рукопись в стекле отражается – у меня за спиной – на полу.
  Только строчки дождя, – они совсем без знаков препинания и тем похожи на мысль. Скользят, оставляют след из самих себя и растворяются – какие тут запятые и тире?!! Не может их быть на вертикальной поверхности! А вот на горизонтальной – сколько угодно!
  Когда по степи пробегает дождь – обильный, крупнокапельный, короткий – вся она в крапинках – или в точках. Красиво!
  Степь, вообще место замечательное, но публичное – как литература. Честное слово!! Я сам не знал пока к нам дед в папахе не приехал….
  Калмыкия.
Степь.
Лето.
Жара
 – мы лепим саманные кирпичи – деньги зарабатываем. Солнце печет, нас пять человек и все одного пола. И получается что трусы – в сложившихся обстоятельствах – одежда вовсе ненужная. И лепим мы саманные кирпичи нагишом – несколько дней…. И вот в однажды
– в полдень
– в самое пекло!
Подъезжает к нам на лошади дед в папахе. С седла не слезает, молчит, на нас смотрит. Ну, мы…, – кто сказал – «Здравствуйте», кто не сказал…, – продолжаем лепить. И только «Старый» – такая была кличка у прилепившегося к нашей московской компании, местного жителя – он из грязи вылез, руки в бадье сполоснул, и к коннику подошел. О чем-то они с ним немножко поговорили, идет «Старый» ко мне.
    - Леша?
    - Ну?
    - Он – Старый махнул в сторону всадника. – Просит вас
    одеться      
    - ?!? С чего это?
    - Его дочь вас в бинокль увидела и ему пожаловалась.
    - ?!! На что пожаловалась?!
    - Что вы голые. А это стыдно!
    - ???!!!?!!!!!! Старый, ты что говоришь?! Пусть он у дочери   бинокль отберет! От нас до его кошары километров пять!
    - Ну и что? Она же вас уже видела…. И он видел.
    - ……….. Сильный аргумент! Скажи Мамаю – оденемся.
Я вылез из грязи, вымыл руки, надел трусы. Обратился к народу с речью, в которой поддержал требование Мамаевой дочери. Потому что счел его справедливым – это ее дом, а мы на заработки приехали…. С литературой не очень вяжется – но если начать разбираться гость или хозяин автор…, – долго…, – трусы надеть проще. Да и не сильная они жаре помеха, а от комаров, слепней, мошек и грязи – худо-бедно – защищают.
  На горизонтальной поверхности капли – крапинками, на вертикальной – строчками, а мозг он овальный – то есть ближе к вертикальной поверхности. И мысли по нему стекают – без всяких знаков препинания. И вот, если построить вокруг мозга желобок, а изо лба вывести крантик то…. Мозг перестал бы быть замкнутым пространством…. А не возможно это! Да и выглядеть будет смешно – я повернулся к стеклу боком – представил профиль с крантиком во лбу. Смешно будет и нелепо…. И наверняка неудобства появятся. А то, что строчки потекут – не факт…, – очень даже не факт!! И вообще, – пора перестать позировать на фоне восьми этажей до земли, а перебраться на кухню. Пить чай, разглядывать селедок и верблюдов и сочинять.
                16.
Здоровенный попугай, не обращая внимания на то что, дверца его клетки была открыта, сосредоточенно выламывал медный прут решетки. Он не обращал внимания, на маленькую пухлую женщину, которая стояла рядом и требовала.
- Кеша, перестань ломать жилище!
Не смотрел на гостей, сидящих за столом и шляющихся по квартире. По квартире, где мебель так давно стоит на своих местах, что кажется единым целым со стенами и окнами. Лепнина на потолке продолжается фризом на буфетах и шкафах. Резьба на ножках стола переходит в узор паркета, а тот в узор на коврах и по коврам добирается до самого потолка, где сворачивается клубочком вокруг люстры.
  Старая-старая, огромная квартира. Теплый свет, милые, умные гости, доброжелательная хозяйка, крахмальная скатерть, хрусталь, фарфор. И Кеша, сосредоточенно выламывающий медный прут.
  Когда вошли Михаил и Александр, поднялся обвинительный шум, – «Где были!?», «Сколько можно ждать?!», и даже –«Балбесы!», но Михаил перекрыв все это воплем.
- Чур мне штрафную! –  устремился к столу. Достиг. И со стоном влил в себя полный фужер водки.
- Саша, что случилось?! – Лена, пухленькая хозяйка дома и жена Михаила дергала Александра за рукав.
- Он расскажет. Он тебе муж…. – Александр отобрал у бородача фужер. – А я гость и мне тоже штрафную.
       Леночку взял под руку высокий, костлявый, совершенно седой и удивительно симпатичный – дядя Николай.
- Ты, не волнуйся так…, – просто первый день вождения.… Слава Богу, сами живы, а может быть и машина цела. Цела? – спросил он у Михаила.
- За это и выпьем! – он отобрал у Александра фужер и налил.
- Эфиру дай!? – попросил Кеша перестав ломать клетку.
- Хрен тебе! – Ответил хозяин и выпил.
- И тебе хрен! – Нагрубил попугай и опять взялся за прут.
- Михаил! Прекрати пить, разденься и расскажи, что случилось?!!! – Лена отобрала у мужа фужер. – А ты, птица не вмешивайся!
- И тебе хрен. – И хозяйке нагрубил, Кеша.
А клетка у попугая была здоровенная, – почти в человеческий рост и стояла у окна.

  А за окном кухни, по-прежнему  восемь этажей пустоты, но это уже не так зазывно, потому что горит свет, в чашке чай, а в истории карлика тридцать две строчки – про попугая.
Про попугая….
про-по..,
не шибко хорошо звучит – но похоже на «а пропос» – сиречь, – «кстати сказать» – и очень это «кстати» казалось русским, а до девятнадцатого века у нас, его и не было вовсе. Говорили – «по случаю», или – «к случаю». А как говорили до появления слова – «случай» – неведомо.
  «Добашенный язык»…, – а ведь он у меня в голове есть! Совершенно точно есть!! И я даже знаю, как можно к нему прикоснуться…, – правильно сформулированный вопрос к Богу состоит из слов языка, на котором говорили до разрушения башни.
  А вот слов – состоит, вычленить, сформулировать – скорее всего, в том языке – не было.
  Но ведь и у меня есть те, что из «добашенного», – наверняка есть…!, – вот только между ними пустота. И в пустоту эту не падаешь, а с трудом по ней ползешь – маленьким краешком ума догадываясь…, – вот здесь она на немножечко закончилась, ее чуть-чуть не было, а вот она опять началась.
  Действо тяжелое – и лишь то радует что времени в нем нет совсем! И то что – началось – закончилось и – немножечко было – все это можно показать руками, на пальцах, но не как ни на циферблате.
Ночь – три строчки.
Тридцать три строчки – ночь.
  Наверное, можно и триста тридцать три строчки – ночь, но у меня никогда столько не получалось. Никогда!! Даже в черновиках, и даже – вместе с черновиком. И даже представить себе, как можно столько зараз написать – я не могу…. Разве что придумать очень простой, очень завлекательный сюжет. С кучей действующих лиц. Заранее разбить все это на главы. Написать план каждой главы…, – и что б все происходило в очень красивых и диких местах!, – где дерево на дерево не похоже…. Тогда можно! Тогда могут получиться – «Похитители бриллиантов» – господина Буссенара – (он мне три пол литры должен), «Таинственный остров» – господина Верна и много еще чего – разного! Разного и реального – такого же реального как картинки в калейдоскопе…, – замечательная игрушка! Чудесная – у каждого стеклышка есть грань, и никогда эти стеклышки друг в друга не проникают, друг-дружку не подменяют и окружающих не дурят. И красиво и неодинаково!
  И совершенно не похоже на то, что происходит внутри головы. Даже не отдаленно! Отдаленно, похоже – то, что происходит в лампах с несмешивающимися жидкостями…, – чуть-чуть – по хаотичности движения.
  И вот что ещё меня всегда раздражает – всё остальное, происходящее в организме, всё подчинено строгим законам, жесткому распорядку, неизменной последовательности. А ведь даже отражение мое в зеркале, всего лишь похоже на вчерашнее – без условно очень похоже!, но вчерашнее. Такая вот разница в скоростях – тело изменяется со скоростью геологической, а голова – даже снаружи – с непредсказуемой.
  И не пустые это рассуждения – вовсе не пустые! Должна быть этим действам, разницам, несоответствиям ясная и простая причина. Простая-простая.
                Влажный комочек
                Увядших пионов.
                Тихая музыка
                Медленных туч. 
  А вот Миша Миронов никогда не был в степи. В тюрьме – по малолетке был, а в степи нет. Ни баб каменных не видел, ни курганов, ни сайгаков. А молиться ни он, ни я не умели.
– Лех, а ты чё про грибы-то спросил?
– Да вот вспомнил – бабушка моя – мужику одному ответила…. Мы с ней в лес идем, а он из леса – с корзинкой. И говорит – «А я все ваши грибы собрал!» – ехидно так! А баб Тая отвечает – «Ты не наши, ты свои собрал. Наши в лесу стоят».
– Надо было у него корзинку отобрать! – Ерзнул на подоконнике, Миша.
– Да я и хотел! Он когда говорил, меня не видел – я за сосной был. Ну, а когда я к нему пошел, он в ельник удрал. Знаешь, там – в начале леса – густой очень и мелкий?
– Ну?
– Ну, и не стал я за ним гнаться…. А сейчас вот вспомнил и думаю – права была бабушка. Не собрать тебе чужих грибов – только свои!
– … А причём здесь – как мать Леху родила!?!
– А притом – что если она грибы выбросила, или подругам отдала – то закон этот – «чужих грибов не собрать» – не работает…. Да и не закон, он вовсе!
– Ну, ты мудрец!!
Со словами трудно!, очень много несоответствий с произнесением, с интонацией, с местом куда поставить, со знаками препинания, а с производными от одного корня и совсем беда! И неудобно – как в том ельнике, где спрятался мужик с корзинкой грибов – со всех сторон колючки, а за спиной здоровенный бугай, с нехорошими намерениями.
  Я, на обратном пути, в том ельнике, два десятка маслят замечательных собрал, и еще десятка три видел, но добраться не мог.
  Мир советской власти и провинции – власть агрессивна, провинция инертна, а по составу одинаковы – липкие и вязкие. И отсутствие разума. И целомудрия – вопреки легендам – отсутствие. Целомудрие, там, имеет одно значение – сохранность девственной плевы у девушек. А умиление – улыбку с опущенными уголками губ…. Вот и вышла «Пьеса №4» давно, правда …, – экое звучание верное! 
  Я это – «давно, правда» сначала внутри головы произнес, а потом и вслух – шепотом. Потому шепотом, что вдруг тот, за дверью услышит и как  всякий автор – обидится – на эдакое созвучие….
  Все ведь в пьесе этой правильно, и видно, что болит…. И где место больное находится, тоже видно, но…, но…. Не могу я сейчас ни понять, ни вспомнить, что подвигло меня эдакое графически изобразить? Коммунисты? Провинция…? И почему я возвращаюсь постоянно? Тропинку уже протоптал по мозгу – между полушариями!
  В этой пьесе еще третье действие было. Помню там про Моцарта и Сальери – Моцарт Сальери обижал очень, а потом попросил яду и Сальери ему с удовольствием дал…, или продал? Не нашел я третьего действия, хотя честно все бумаги из шкафа выгреб и перекопал. Но думаю, что даже найди я это действие вопроса, – зачем пьеса была не только придумана, но и изображена графически? Оно бы не отменило. Со стихами понятнее –
                Снег в пасхальное утро.
               
                Не в правду,
                Не в кривду,
                А снег за окном.
                Не время….
                Не к месту….
                А в наказанье.
                За танцы и тайны
                С чужою женой.
  Ну да, вопрос – зачем? Он ведь риторический – хоть внутри головы произнесенный, хоть шепотом, хоть как!! Всегда на него можно ответить вопросом – а что посеяли те, кто пожинает ветер?
  А вот о провинции…, о коммунистах…, тут ответить можно жестко – с восклицательными знаками…. До спазма в горле.
  Закрываешь глаза, и сердце начинает колотиться в такт конной атаки, и поднимается наверх, и останавливается за опущенными веками. И видишь под буденовками знакомые лица, и серебряный взмах шашки, и кровь –…. и всё, и медленно уходишь «во тьму вечную, где червь не умирающий».
  А когда глаза открываешь…, – сердце медленно стекает в грудную клетку. Липко так…, безнадежно так….   
  «Спаси Господи люди Твоя». Семь печатей было положено на Каина – для защиты жизни тех, кто покусится на него! А ведь окажись я в той атаке, ни удержали бы меня те печати, не остановили. И был бы я мертв…, – совсем мертв…, липко так…, безнадежно так.
  «Спаси Господи люди Твоя».
В большой комнате, кузнецкой квартиры – там, где на подоконнике алоэ, а не Миша Миронов.  Столе
пишущая машинка,
пьеса,
стихи,
место для расхаживания
– от зеркала до двери. От отражения в зеркале до отражения в стеклах…, – стекла вставлены в верхние половинки дверей. Расхаживание –  от себя до себя. От себя четкого – в зеркале. До себя мутного и расплывчатого – в дверных стеклах.
  Поэтому и нет в пьесе никого кроме меня.
– Леха! Ты все о грибах чтоль думаешь? Спички лучше дай?!
– Кому лучше? – я бросил Мише коробок.
– Да всем!
– Мишь! ну кому есть дело до того – дам я тебе спички или нет?
– Мне.
– Ну, а все здесь причём?
– Матери рядом нет? – Миша перегнулся через подоконник, заглянул в дверь. – Шел бы ты на хер!
  Очень это смешной и мерзостный провинциальный обычай – не ругаться при чужих матерях, а при своих –  с лихостью. И обязательно делать друг другу замечания – «Ну чё ты при матери то материшься!»….
  Загадочная местность – провинция. Везде метки, ориентиры, опознавательные знаки и  все это в местах совершенно неожиданных и считывается непредсказуемо. И хотя очень похоже на жизнь – «по понятиям», но так будто  про эти понятия книжка вышла, потом ее кто-то где-то прочитал и кому-то пересказал – с очень красивыми деталями. Такими красивыми как платья и брюки из кримплена.
  Загадочная местность – и топкая. Куда не идешь – везде похлюпывает. И тень этого звука есть в любых других – в лае собачьем, пении пьяном, заводских гудках и даже в перестуке вагонных колес…. Его слышно глубокой ночью, хотя до железной дороги от моего дома – километра три, а то и больше…. Это до вокзала…, а если по прямой – до железнодорожного моста, через рынок – километра полтора.  И звук, это расстояние, преодолевает стремительно – триста метров в секунду. И уж совсем по прямой! Ни с кем, не здороваясь, и не останавливаясь поговорить и пива выпить. А если мне по прямой пойти, то можно попасть в запой на неделю, – потому что пространство обитаемое и скорость у меня намного меньше чем у звука.
  Обитаемое пространство – замкнутое, разомкнутое, с окошками, с глазницами, с загадочным узором на стенах, с хаотично перемещающимися  образами – сиречь цветными медузами.
  С абсурдным рисунком на обоях – кухня на восьмом этаже, в доме, недалеко от станции метро «Щелоковская».
  С цветными медузами – сиречь голова изнутри.
   ….А вот если голова изнутри – пространство необитаемое…, – это как выглядит? Как просто пустота?, – или пустота чем то заваленная? Или как робинзонов остров – где и попугай жил, и старый козел в пещере помирал? И еще – интересно, что имеет значение в необитаемом пространстве, а что, вовсе – нет? Вообще-то необитаемое пространство внутри головы возможно только для наблюдения…. Потому что когда ты вошел оно сразу обитаемое – как в квантовой физике – «Для проведения эксперимента необходим «наблюдатель». При наличии «наблюдателя» эксперимент не может считаться состоявшимся».
  Правда…, как мне кажется – необитаемое пространство внутри головы – штука выдуманная…. В реальном мире, к бытию, невозможная и потому для придумывания ничем не ограниченная. Может в ней и попугай жить, и козел помирать, и мебель пыльная валяться. А то и фрески на стенах, и картинки, и даже надписи ругательные. И можно стоять за порогом, перед гранью, до начала, у границы…, – и внимательно все это разглядывать.
  И либо помереть от скуки…, – либо нет….
  Нет – если оно, все-таки, похоже на робинзонов остров.
  И помереть – если оно необитаемо от невозможности в нем жить – как в мавзолее В. И. Ленина…. Замечательная получается картинка – необитаемое от невозможности жить пространство и нескончаемая очередь обитателей. И строчка получилась замечательная, как в протоколе – «травмы не совместимые с жизнью»!
  Да что же это такое?!! За окошком давным-давно нет ни большевиков, ни коммунистов и разум – почти ко всем, и почти – вернулся. А вот, поди, ж ты! Желание сравнять это мраморно–гранитное безобразие с землей, и разогнать очередь – не исчезает! Хотя не моё это дело! Совсем не моё!!
  Моё это вот – ручка, машинка, рукопись про карлика, который может оказаться «Вечным жидом», – с именем Мориц и отчеством Ильич. И еще много персонажей:
1. Александр, –  безнравственный хирург, мнительный очень и от мнительности своей карлика в клетку заточивший.
2. Кат, – мокрушник по «масти». Сейчас, наверное и нет таких? А еще совпадения у него разные – фамилии с кличкой, клички с профессией….
3. «Васек Трубачев» – «погоняло» такое, а зовут просто Васей, безнравственен, но совестлив. Бывает такое – когда понятия – нравственность, в голове нет, а совесть есть. Бывает – я видел.
4. Проститутка Аграфена – жизнь заставила….
5. Михаил – друг Александра, интеллигент в нескольких поколениях – фетюк.
6. Коляныч – «вор в законе» – по определению плохо.
7. Генерал – по определению.
8. Ашотовна – гадалка, а в эти игры играть…, – не убережешься!
9. Эпизоды. – «Бойцы», Водитель. Прохожие. Гости. Молодняк.
  Хотя прохожие, это массовка, а «бойцы» – эпизодические роли, да и молодняк тоже.
  А кроме всех выше перечисленных есть еще я – как точка во времени и пространстве. И довольно утомительная это работа, – постоянно точку эту отслеживать и за отслеженной наблюдать…. Как таскать чемодан без ручки, а весу в чемодане семьдесят килограммов.
  Тяжело, неудобно и вопрос «зачем» – как комар назойливый у виска вьется. Нет, не глобальный вопрос – «зачем я здесь?!?!!», а конкретный и насущный – зачем я постоянно должен определять себя в системе координат?
  Вот и сочиняются разные истории – про карликов, про великанов, о похитителях бриллиантов, о несчастной любви…. И не правильно это!! Самообман это!! Хотя, конечно, немножечко отдых это…, – от комара и чемодана.
   Одна история – плюс – одна история – плюс – три истории – равняется – пять историй. 1+1+3=5 – можно как угодно эти слагаемые писать и переставлять – сумма не меняется.
  После знака равенства – руки оттягивает тяжесть чемодана, а у виска комариный ор. А сумму надо менять – ох надо! Потому что как не маскируйся, все равно все эти истории про меня, все персонажи на девяносто девять процентов – я. Один, маленький процент подслушанного, прочитанного в чужих письмах, на улице увиденного. И процент этот к человеку говорившему, писавшему, виденному отношение имеет малое и очень косвенное…. Да, и если совсем честно – не интересен мне человек этот – история, которую я про него выдумал – интересна…, и то только потому, что в ней есть я. Я – точка во времени и пространстве подчиненная как не точным, и не фундаментальным, и изменяемым законам природы – гравитации, сохранения энергии, трения и скольжения. Так и точным, фундаментальным и неизменяемым законам Божьим – не убей, не укради, не прелюбодействуй!
  Первые трудно упразднить, но точно известно, что сделать это можно - «Будет вера ваша с горчичное зерно, и скажете, горе сей перейди и перейдет».
  Вторые – сломав печати, сломав себя можно нарушить, но упразднить – никак! Нет таких фактов в письменных источниках.
  Такая вот система координат…, – и постоянное отслеживание точки…. От страха все – от боязни признать себя интересным для рассмотрения и изучения. А для лечения от страха, надо анекдот вспоминать – «Входит друг в комнату молодожена, а молодожен себе причинное место зеленкой мажет:
– Ты это зачем? – Спрашивает друг.
– А вот увидит это жена молодая и спросит – «Почему он у тебя зеленый?!» А я ей в ответ – «А где ты другие видела?!»………………………………………………………….  ………………………………………………………………………………………………………………… Не очень, чтобы, к месту анекдот, но оживляет. …………………….. ..………………………………………………………… Я – никогда, никого кроме себя изнутри не видал, и измерять могу только в «себе» – и если есть расстояние от угла до угла, или от стены до стены то оно исчисляется в моих шагах…, и ширина лужи в тех же единицах! Эх, если б можно было вместо – дурацкого отслеживания себя, просто заняться изучением «пупа земли»?!
  Отслеживание, процесс не управляемый и даже насильственный, а изучение – добровольный и забавный…. Хотя окружающие этой разницы не видят – сидит человек уставившись в одну точку и на внешний мир не реагирует. Близкие люди так и вообще обижаются! И объяснение – «я пуп земли изучаю», их не успокаивало, а наоборот вовсе!
  А ведь пуп земли это не гайка на животе похмельного физтеха, на него нельзя глянуть и отвернуться. Его изучать надо…. Или хотя бы забавляться.
  Впрочем, не имеет это значения! Потому что пуп земли и внешняя среда они сосуществуют, по каким-то другим законам времени и пространства, – не смешиваясь, не взаимодействуя и не видоизменяя друг друга.
  Много таких непонятных законов – например расстояние между словами в строчках и строчками на листе…. Один удар по клавише – четверть сантиметра – дни – часы – минуты. Да  и вся рукопись – неведомо, где и неведомо как? Пока она рукопись –  вроде бы и нет ее вовсе, и среда обитания на нее не влияет, а когда она книга – она уже сама и есть среда, и влияет…, – а расстояние от слова до слова осталось тем же что и в рукописи….
                Пусты руки мои Господи
                И нет у меня ничего
                Кроме милости Твоей.
  И до земли – от меня – восемь этажей пустоты, в которой ночь, дождь, деревья, летящие листья, уличные фонари, рябые лужи…. Можно перечислить все это стремительно – без запятых.
                42
Смотреть на Садовое кольцо сверху, – полным-полно людей видишь и машин тьму-тьмущую, быстро спустишься, – то же самое…. А у «Парка Культуры» и вообще пробка. Александр едва из нее выбрался, – загнав машину на тротуар, под огромный плакат, –
«Выставка продажа садово-парковой скульптуры». За оградой, на которой плакат этот висел огромное количество Наяд, Дриад, Аполлонов, Венер, гномиков и Белоснежек, – выше человеческого роста, ниже человеческого роста и в самых неожиданных сочетаниях.
  Александр внимательно их разглядывал, а некоторых, даже потрогал. Потом вошел в небольшой домик – оформленный под садовую беседку и вышел оттуда в сопровождение двух парней, в униформе, несущих здоровенную клетку. Уже не обращая внимания на скульптуры, они быстро вернулись к машине. Александр открыл  дверь, и тут в кармане у него зазвонил телефон.
- Грузите. – И он отошел в сторону. – Да, искал. Да, нужен. Где скажешь….  Пусть будет «Дракон». Да, знаю где.  Сейчас пробки, но минут за сорок доберусь. – Выключил телефон. На секунду задумался, тряхнул головой и вернулся к машине. Ребята уже погрузили клетку.
- Я вам, что ни будь должен?
- Нет, оплачено все.
- Тогда спасибо.– Он сел за руль.
- А что за зверь будет? – спросил один из грузчиков.
- Банальный.
  Когда Аполлонов и Венер на небольшом участке суши много – грустное это зрелище…. А осенью, так даже и тоскливое!
  Машина с клеткой вклинилась в поток и в нем затерялась.
- Банальный зверь это кто? – решил все-таки уточнить парень.
- Ну не крокодил!

  Очередные тридцать две строчки, а в них двенадцать поправок…, и это только те, что я увидел! Господи, откуда мне привиделось, что я писатель?!!? Наверное, после первых строчек стихов – когда я узнал что от слова до слова вовсе не четверть сантиметра, а дни и часы…. Нет, не после первых, после тридцатых, или даже сороковых…? А потом все интереснее и интереснее – расстояние от строчки до строчки…. Соответствия…, – соответствие мне и не соответствие мне…. Соответствие мне и общему мнению. Соответствие мне и очевидным истинам…. Много чего интересного! И уже, потом-потом, понимаешь, почему Роден назвал своего здоровяка «Мыслитель» – там только струек пота вдоль хребта нет, а остальное все правильно.
  Не понять этого пока пишешь как все – только письма…. В них расстояние от слова до слова и от строчки до строчки – максимально три прохода по комнате, или пять минут смотрения в потолок – даже шея не затекает. А понимание сладостно, но и обидно, иной раз, аж до слез. «Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы». Матф. 6. 34. И получается, что день имеет длину – от засыпания до просыпания, и одинакова она – для Пупкина Василия Ивановича и для меня…. Я ночью не сплю – творю, Пупкин ночью спит, днем работает, а все едино! И не перепрыгнуть единства этого.
  И очень интересно это, и немножко страшно: потому что хоть сутки пиши, хоть двое или десять, а пройдет всего день…. И не болтовня это суесловная, и не выдумка, а эмпирически проверяемая реальность. Так же – эмпирически – проверена разница между истинами – очевидной и обыденной.
  «Слово ранит» – истина обыденная – (об – ин – ден) – однодневная и ничего кроме пожатия плечами, и согласного кивания головой не вызывает. А вот когда дорастает она до истины очевидной…, – очень становится человеку плохо…. так плохо, что бежит он, не разбирая дороги, и головой о стены колотится. И если не выколотит себя до очевидной истины – «слово врачует», то и помереть может. Очень даже просто…, но болезненно. Или еще хуже – зрачки его разольются…, взгляд остановятся…, руки, с растопыренными пальцами, вытянутся вперед…, ноги, при ходьбе, гнуться не будут, а губы, безостановочно, будут шевелиться …, зубы стучать, раня до крови язык и щеки…. И можно рассказать про это историю, и еще историю, и историю, дополняющую первую и вторую, и учесть в этих историях все уровни узнаваемости.
  А потом выстроить эти истории в определенном порядке. В определенном порядке уложить в строчки. И строчки, в порядке уже известном, графически изобразить на бумаге. Называется это книгой. 
  …Экая липкая и косноязычная пустая досада!! Даже отражение мое – в стекле кухонного окна – покривилось и скособочилось…. А все от того что никак не выпрыгнуть из закона – история + история + история = узнаваемость. Ну не нравится мне такой закон! Да и не закон он вовсе, а так себе – обычай древний и въедливый, как грибок на кирпичных стенах старых домов. Извести его можно только измазав птичьим  пометом – гуано.
  Отражение мое вовсе скрутилось в спираль, и выросли на нем иголки..., - как на ёлке…?, на сосне…?, на еле…? Пусть будет – на ёлке. Звучит так же хреново как – на кактусе, но зато из местного леса. И напиток из этого растения заморского – «Текила» и вовсе дрянь!!
  Не уходит досада пустая. Не помогло резкое выплескивание остывшего чая в раковину, ни зачеркивание, косым крестом, собственного лица на стекле…. Очень хочется стройного течения строчек – очень! И что бы расстояние от слова до слова измерялось музыкальными тактами. Да ладно, Бог с ними, с тактами! Хоть бы был виден краешек следующего слова – когда дописываешь последнюю буку нынешнего.
                Влажный комочек
                Увядших пионов.
                Тихая музыка 
                Медленных туч.
Мокрый асфальт, весь в трещинах разводах и лужах….
  Букетик желтых пионов валялся между двумя большими лужами, корешками попадая в третью, – чуть поменьше и не дотягиваясь головками до четвертой – совсем маленькой. Лужи все были различны еще и по цвету – в больших отражались небо и тучи, а в маленьких только небо.
  Давнишнее, дождливое, прохладное – да, нет – просто холодное – лето. Не больше десяти градусов тепла – пар изо рта. Город Кузнецк. Россия. Средняя полоса. Утро.
  Я нагнулся, подобрал цветы, перепрыгнул одну лужу, по бордюру обошел другую. Вернулся на тротуар и продолжил путь к центру города. Искать работу.
  Это начало второго романа, его первые строчки – двадцать одна в рукописном варианте и шестнадцать загнанных в компьютер.
  Выбрал работу – работай!!! А сетования все на то, что инструмент для работы предоставлен в единственном и капризном очень варианте –пустое! И то, что твое в этой работе только – паузы, паузы, паузы – тоже пустое. И больше чем пустое – не правда!
  «Итак увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это доля его;» Екклесиаст. 3. 22. А все что сверх доли этой требуешь – скорее всего, не твое, но и не очень что б чужое. Все что сверх этой доли, ты требовать не можешь – а если дадут благодарить должен сильно, по возможности бурно и продолжительно…. И, правда, это! И честно это!
  Только эти, «правда» и «честность» находятся в системе координат справедливости, и отделены от нас расстоянием в толщину тени. И делать что!?
  Все есть, как есть, – букетик пионов, лужи, небо, тучи. И цвет луж, и расстояние между лужами измеряется во мне и в моих шагах…. Ни какого-то там лирического героя, требуемого редакторами, а в моих Люкшина Алексея Ивановича. И значит что ответы на два «проклятых» вопроса звучат так:
1. «Кто виноват?» – Я.
2. «Что делать?» – молиться.
  Ответы правильные – вот только умение молиться это не умение писать романы, стихи, драмы, сценарии…, это другое что-то. И очень хочется дотронуться хоть до краешка тени плаща Иоана Лествичника!
  А холодное лето.
Россия.
Средняя полоса.
Кузнецк.
Это всё для того, что бы заполнить пустоту – от восьмого этажа до земли. Лететь будет интереснее – есть за что цепляться.
  Выбрал работу – работай…, без всяких восклицательных знаков. Тихо так – выбрал работу?, – работай.
  Задать Мише Миронову, поставившему локти на мой кузнецкий подоконник – вопрос – «С кем хочешь быть с праведниками или с умниками?» –  в  графическом изображении – невозможно.
«Как ты думаешь – больше ли один молитвенник, бесконечного множества умников, поэтов, писателей, художников?». Тоже нельзя. Не потому что Миша не ответит, а потому что не услышит. Даже если построить красивую, длинную, выверенную и просчитанную литературную конструкцию где – единица + единица + единица + двойка = пяти…. Плотность воздуха нужна другая. Слова – праведник и молитвенник – преодолев расстояние от кровати, на которой сидел я,  до подоконника, должны, или раствориться или трансформироваться в неведомо что…. Нет – ведомо – в 1+1+1+2=5…. Можно написать только первый вопрос - «С кем хочешь быть…?». И передать бумагу из рук в руки, и посмотреть что получится? Можно, но тогда нужна камера, свет,  команда – «Мотор!»…. И ничего…. Много камер, много света, сколько угодно команд…. И опять ничего – ни вербально, ни визуально, ни графически. Нет, у вампиров тени – физическое явление.
  Исторически сложившаяся плотность воздуха – тут не кино снимать надо, а эксперименты проводить, с огромным количеством  различной измерительной аппаратуры. А не затащить ее в Щелоковскую кухню на восьмом этаже или в кузнецкую комнату, где окно открыто во двор. Да еще и в прошедшее прошлое.
  И получается – для проведения строго научного эксперимента по измерению исторически сложившейся плотности воздуха возможно только построение литературной конструкции. Такая вот фразочка…. И такая вот действительность!!
  А выдумывать-то – пожалуйста! Хоть сто порций!
Порция жареная,
порция пареная,
порция вареная,
она же копченая.
  И как в замечательной книге Молоховец – «Советы молодой Хозяйке» – «Каша гречневая, рассыпчатая.  (Другим манером)».
  Пустые строчки – никчемные. Только что бы с листа на лист перескочить, а не висеть над пустотой белой.
  Висение такое не скучно, не мучительно, а до муки обидно – от непонятности. Ведь всё есть – лист, ручка, я…. А белым-бело! Наркоман, в подобной ситуации наверняка бы сошел с ума – ведь все есть – шприц, игла, наркотик, вена, а не совмещается…. Вчера совмещалось! А сегодня никак!!!
  Задачи совместимости – они вообще очень сложны…, – как в мире умников, так и в мире праведников. Но у праведников они всегда имеют решения, а у умников зачастую – нет. Потому что делят они мир на умозрительный и реальный. А не правильно это. «В духе нет времени и тысяча лет у Господа как один день и день как тысяча лет». Иоанн Богослов. Послания.
  И в квантовой теории нет времени…. И место, где это самое, «время» есть – мне неведомо!!
  Но это вовсе не значит, что места такого нет. Только вот, я, никак его определить не могу…. И не выпендриваюсь я, а просто спотыкаюсь, как спотыкаюсь на «любви к жизни». И застываю с выпученными от непонимания глазами. А глаза выпучивать лучше от восторга: когда начинаешь читать Лествичника – ничего он не боялся, ни-че-го!!!
                «Об Иссидоре»
«Некоторый муж по имени Иссидор, из князей города Александрии, за несколько лет перед сим отрекшись от мира, удалился в сию обитель».
                «О Лаврентии»
«Когда я однажды сидел за трапезой с великим сим настоятелем, он преклонил святые уста свои к моему уху и сказал: «Хочешь ли, я покажу тебе в глубочайшей седине Божественное мудрование?»
                «Об Экономе»
«Какой был, помощью Божейею, тот пастырь словесных овец, такого и эконома послал ему в обитель праведный Господь; ибо он был целомудр, как никто другой, и кроток, как весьма немногие».
                «Об Аввакире»
«Послушаем еще и подивимся премудрости Божией, обретающейся в скудельных сосудах».
                «Об архидиаконе Македонии»
«Обижу я всех ревнителей добра, если погребу в гробе молчания добродетель и подвиг Македония, первого из тамошних диаконов».
  И очень похоже это на начало четырех историй, – 1+1+1+1=4, но только похоже. Как бесстрастие можно сравнивать с чем угодно – озером на поверхность, которого падают дождевые капли, а глубины вод не тревожат, потоком света. Лествичник сравнивает бесстрастие с кошкой стерегущей мышь, но добавляет – «разумеющий да поймет» – все сравнения верны очень – похожи – вот только к тому, что есть на самом деле отношение, имеют весьма отдаленное! Потому что с узнаваемостью сложно, а часто и совсем никак! Надо же глубины вод самим собой ощутить, а поверхность озера своим лысым черепом, на который капли падают…, – но не так это!, – по другому!!
  Верблюд, селедка, верблюд, селедка….
  Стол, машинка печатная на столе, спираль дыма к лампе поднимается….
  Есть у меня приятель Олег, и пытался он порок победить пороком – вот если начать историю о нем, – «Некоторый муж….»
  «Когда страна наша, по попущению Господнему, пятьдесят шесть лет без разума жила и слепцы вели слепцов, некоторый муж по имени Олег….
  Не выдержать мне стиля! Да, наверное, и не зачем.
  Познакомились мы с Олегом в археологической экспедиции под Астраханью. Раскапывали старую столицу Золотой Орды – Сарай-Бату…. Всепобеждающий порок советской власти был вокруг нас, внутри нас и вообще везде! А разума не было….,– были ненависть и неприятие, которые у некоторых тлели, у некоторых ярким пламенем горели.  Но это было внутри и наружу прорывалось редко и малодейственно.
  Олег же, выбрал путь постоянного разрушения «норм поведения и морали советского человека» и всех к этому призывал – словом и делом…. Пьянство и блуд – так назвал бы эту дорогу Лествичник…. А мы – борьбой с советской властью…. И ведь очень было похоже на борьбу – очень! Потому что и власть с нами боролась и сильно не одобряла, а общественность так и бить норовила….
  Порок…. Свальный грех, он же только на третий раз становится противным, да и то противность эту пересилить можно…, – и дальше поехать. А публичное соитие – на станичной площади – так и вовсе – героически весело.
  …Верблюд, селедка – верблюд, селедка.  Спираль дыма уже не уходит в форточку – закрыл я ее из-за холода, а ввинчивается в плотное, сизое облако, собравшееся под лампой.
  Маркиз Де Сад – пытаясь изобразить порок непривлекательным написал очень смешную книжку. Некоторый муж Олег, продолжал смертельную битву с властью коммунистов. Меня спас алкоголизм – очень тяжелое похмелье было. И обостренное обоняние – порок он дурно пахнет. И обоняние, и похмелье можно пересилить, но по отдельности. А советская власть рухнула, в одночасье – так вот.
  Нет, Олег и к нему примкнувшие, отличались от большинства не только развратным поведением, нет – мы еще много говорили…. Человек советский он говорил мало и невнятно. Мы же много и разборчиво, и читали стихи, и создавалось, у большинства, ощущение, что говорим мы на другом языке, что иностранцы мы, и это было странно и интересно, и женщины нас любили.
  Они любили нас в Астрахани – куда я приезжал к Олегу с полными чемоданами икон, купленных в средней полосе России – а он их перепродавал.
  В станице Тамань, куда Олег удрал после того как был изгнан из астраханского краеведческого музея. Не знаю за что, но догадываюсь, как догадываюсь, почему его не посадили, а разрешили уехать на Черное море, в музей таманский…, и стать начальником таманской археологической экспедиции…. Догадываюсь, но не ведаю – может просто удачлив он был.
 И вот, огромный, смрадный, всеобъемлющий порок советской власти рухнул, в одночасье сгинул…. И оказалось, что было это безумие и было оно по попустительству Божию – за грехи и для научения.
  А Олег остался в пьянстве, в сочинение непристойных вирш, и в педофилии. И руки я ему при встрече не подаю…, а вот хорошо ли это…?, а вот прав ли я? Ведь жертва же он! Как моя мама – жертва того же самого порока – огромного и смрадного. И еще многие миллионы, которым по Галичу:
                «И дано нам всем
                что-то вроде литеры.
                Кому от Сталина,
                кому от Гитлера».
  Если историю Олега продумывать, выверено, до детали прорисовывая, довести до обобщения – будет толсто, узнаваемо, увлекательно…. Вот скучно только. Мне скучно. Да и не узнаю я, даже в конце этого увлекательного повествования – подавать руку Олегу или нет.
  Облако сизое по всей кухне расползлось, а форточку открывать неохота – совсем неохота!! Дождь за форточкой – холод и сырость.
  А в Тамани было хорошо, пусть немножко влажно по утрам и ночам, зато днем жарко и пьяно, а по вечерам тепло и нега…. Это на Тамани мне рассказали подлинную историю о карлике в клетке. Рассказал двух метровый красавец и неимоверный трус – Святик. Такая у него получилась кличка из имени Вячеслав. Еще он рассказывал о том, как дурил своего папу, опутавшего холодильник цепью, и запиравшего эту цепь на замок.
  «Я просто откручивал сзади винтики, снимал крышку и брал все что надо!» Врал, наверное, Святик – если цепь мешала открыть дверку, то и снять заднюю половинку тоже нельзя? Или можно? Не опасайся я того, что лестничной клетке, попробовал бы на своем холодильнике….
  А в Тамани было хорошо! Как на мокрое окошко глянешь, так и понимаешь что не просто хорошо, а замечательно!!
  Там конечно не было моря – как моря. Там сначала Керченский пролив, потом Таманский залив, то есть всегда виден противоположный берег – как у широкой реки. Но вода соленая и течения нет.
  И всегда, в Тамани жили люди, три тысячи лет – точно, а скорее всего и дольше. Очень продолжительное скопление людей. Очень! Двенадцать метров «культурного слоя». «Культурный слой» – это земля, в которой полным полно того, чем все эти люди пользовались. И все эти тысячи лет жили здесь люди не выдающиеся, средние и очень не вредные – потому что ни разу за все это продолжительное время никто их не завоевал, не разграбил и не запустошил. А если и встречались, какие ужасы, так скорее уголовные – костяк человеческий в помойной яме, и сверху два скелета собачьих – что бы запах оправдать. Детский скелетик под порогом дома…. Вот, пожалуй, и все…. И кладов не было, что тоже доказывает мирное течение жизни – не зачем было ценности прятать, а если прятали то возвращались и забирали – потому что тайники были…, но пустые.
  Три с половиной тысячи лет покоя, коровы и свиньи на центральной площади, собаки в тени заборов….
  Двенадцать метров вглубь такого однообразия должны же, как-то влиять на мозг тех, кто ходит по поверхности?
И если «да» – то как?
А если «нет» – то почему?
  Динозавры, мамонты и прочая огромная живность, превратились в нефть. А эти двенадцать метров? Знать бы на каком расстояние и за какое время нейронные цепи перестают взаимодействовать? И перестают ли?
  И опять предложение со знаком вопроса – .А когда узнаешь с кем окажешься – с праведниками или с умниками? Нет, не «там» – в Иерусалиме горнем, а здесь – не хочу знак вопроса ставить…. И с умниками уже не хочу…, – а с праведниками боюсь.
  Боюсь потому что спрятаться негде, потому что не оправдывают, и не бранят, а утешают…, – а до понимания утешения в «мытаревой молитве» шагать и шагать!
  Кокетство всё и пустозвонство – «с умниками не хочу!». С сантехниками, грузчиками и продавцами – не хочется – ох не хочется!! Это правда.
  А в Тамани было хорошо…, – просто валяться на горячей земле, смотреть в небо и понимать, что начинается оно прямо от глаз – без паузы.
  Хорошо было приглашать барышень на ночные прогулку – выдумывать новые созвездия. А писать об этом совсем замечательно!, – потому, что можно вычеркнуть дурные запахи, комаров, неровности почвы, сбитые колени. Можно вычеркнуть порок и тогда не будет ни скандалов, ни слез, ни памятозлобия, ни «окамененного нечувствия».
  Правда, два последние понятия относятся ко времени возвращения разума. Как впрочем, и вопрос – «с кем хочешь быть?».
  А в Тамани было хорошо…. И придумывать созвездия, занятие достойное и интересное. Ведь от любой яркой звезды, до любой другой яркой звезды можно провести хоть прямую, хоть дугу. И все вокруг были умницами, и любые дела, действия, деяния всегда можно было оправдать – логикой, эмоциональным всплеском, вынужденным от несвободы пьянством, эдаким вот поэтическим складом натуры, гениальностью, талантом, скорбью за весь мир.
  А вот на вопрос что такое целомудрие, умиление и смирение ответа получить было нельзя – плотность воздуха не позволяла, не долетали эти слова до вопрошаемого, а медленно кружились в воздухе. Медленно – как рыжий лист, и так же медленно убегали, или опускались на землю.
  У ног моих тень чашки чайной, что стоит на столе кухонном. Слева от рукописи. А от меня справа – окно и за ним восемь этажей дождя до земли…. И очень туда не хочется.
  У человека обязательно должно быть лето – что бы прогреться насквозь, что бы полежать на горячей земле и немножко поплавиться. Что бы вытекли из человека зимние пьянки, пустые романы, скандалы, измены. Раз уж голова объект замкнутый и ничто ее не покидает…, – пусть хоть из тела уйдет.
  Этому в степи лучше всего быть – пространство открытое и смерти в земле мало.
  Правда, ведь смерть человеческая – в ее химическом составе, появилась в земле после погребения невинно убиенного Авеля. И там где люди жили не густо, не часто и умирали тоже – все другое…. Думаю, что в Антарктиде – если пробиться сквозь льды можно достать горстку земли – почти чистой…, не оскверненной.
  Вот только холодно там – не поваляешься.
  А в Калмыкии, в июле – сколько угодно!
  В степи смерть концентрировалась в курганах, а курганы собирались в группы. А покойников  в кургане одном…, – ну ни как не больше двадцати. И расстояние от покойника до покойника, – внутри погребального сооружения бывает больше тысячи лет. И умничали мы в Калмыкии, да и вообще в степи – гораздо реже. Или слушал я хуже, или говорил меньше?
  В ранней моей степи, молод я был и на общие беседы меня приглашали редко, а уж слушать меня…, и вообще…. Разве что Яков Максимович Поромов – «мой первый друг, мой друг бесценный», тот и слушал и говорил о том, что мне интересно, о том чего не знал я. А я потом ходил по степи  и знания из меня как из губки выпаривались, а то что оставалось превращалось в твердое и неуступчивое. Трансформировался я – из юного поэта в умника.
  Нет! Ничего страшного в умниках нет. Просто плохо и жалости достойно. И тленно – как все что не молитва….
  Восемь этажей до земли, восемь этажей темноты и капель дождя….
В свободном полете тело большего веса обгоняет то, что легче. И можно – запросто!, – долететь раньше многих капель. И,, возможно даже раньше собственного страха.
  Веселая получиться картинка – бабах!!, – это я приземлился в лужу, следом злобные капли, которых я распихивал обгоняя – шлеп, шлем!  И потом страх – беззвучно, но осклабившись. Бутербродик такой – я – капли – страх.
  Нет, не так все! Страх он раньше меня на земле окажется – как пить дать, и будем мне летящему рожи корчить, и в сторону отпрыгнет, что б ни обрызгаться. Сука отвратная!! И будет стоять рядом, сложив на груди тощие ручонки, и грустить о безвременно ушедшем….
  Лествечник говорит – «Страх, есть чувство детское в разуме взрослом» – очень правильно, но очень мягко!
  По блатному – на фене – «сука» не обязательно –  предатель, но обязательно человек, перешедший на сторону врага, а с чего он свой переход начинал – с предательства или нет, не важно. 
  Страх, сука, конченная и если он постоянная часть тебя то…, а вот что – то…?
  То, что ты – постоянно и глупо убегаешь от маленькой собаки. Даже не от крысы – что ещё можно объяснить, а именно от собаки, – таксы к примеру. Бежишь через густейшие, колючие заросли, лезешь через высоченные заборы, одежда рвется, рожа вся в крови! Падаешь. Встать не можешь – садишься. И думаешь – «И чего это я?». И собака напротив тебя сидит, и мысль у нее на морде читается – «И чего это он?». Хороший финал шестидесяти секундного мультфильмика – но это по Лествичнику…. А по жизни – намного больше тридцати лет, ни расставаясь и на шестьдесят секунд….
  Устаешь. Летишь. И видишь, как тебя встречает не пес доброжелательный и удивленный, а рожа мерзкая и довольная, тьфу!!
  Так разгорячился, что форточку открыл, высунулся по пояс – хотел разглядеть фигурку тощую…, – не разглядел, но все равно плюнул. С удовольствием плюнул.
  Слез я с окна, сел и задумался. И зачем я вообще все это затеял? Нет, не плевание в пустоту, а вообще все – разборки с собственным страхом, сажание карлика в клетку, попытка счисления расстояния между словами в рукописи, попытку измерить толщину тени? Может от простоты душевной, в желании доказать покойному Антону Павловичу Чехову – что не надо писателей пороть? Или, ныне здравствующему духовнику моему – отцу Александру – что не надо предлагать писателям лопату для разбрасывания навоза? Не было в большевистской России писателей, не поротых и с лопатой не знакомых – не было!! Или не душевная это простота, а обида жгучая? Так обиженные сидят в отдельных камерах и едят отдельно.
  Вот еще тоже, интересно: в зоне идет постоянная и жестокая борьба за чистоту тела, места и слова.
  Объяснимо это конечно – мир тебя приговорил к сроку и весь этот срок ты бесправен – умываешься, не умываешься, ешь, не ешь, говоришь, не говоришь – значения не имеет, всё равно бесправен. И творить свои законы – вроде бы как свобода, но законы то жесткие, по ним отвечать надо! Не логично их на себя взваливать, – когда есть возможность этого не делать – когда тебе дана возможность все свои заботы скинуть на охрану…. Не логично! Но есть.
  И пусть себе, пусть исследует это дело маргинальная психология, а у меня своих забот… тьма!
  Например: как все таки доказать покойному Антону Павловичу что знакомство с собой может состояться только через буковки, которые ты складываешь в слова и выстраиваешь слова на бумаге. И если ты ни одной строчки не написал, ничего ты про себя и не узнаешь. А если за писание пороть, то результатом может оказаться не потревоженная гладь зеркала. Пустота. И не будет возможности не побриться, ни причесаться.
  Проблемы, проблемы. Хорошо бы стать графоманом…, – берешь кипу бумаги и начинаешь писать роман, – «Отлично выглядит Днепр, когда нет дождя и ветра» – и далее без задержки страниц тридцать – пока не устанешь – и хорошо тебе. И отлично, и замечательно!! И про себя все знаешь, и про расстояние от слова до слова – тоже. Нешто попробовать?
  Все оставить, как есть – ночь, дождь, холодильник шумит, на столе чай, сигареты, пепельница, а продолжить…, – «Отличен Днепр, если глядеть на него из окна кухни, в тихую погоду». Или:
                Пустые строки,
                Пустые стулья.
                Зал пустой, –
                На люстрах паутина      
                И патина на зеркалах.
                ………………………..
                Какое то кино так начиналось –
                А может, и кончалось так.
 И стихи можно закавычить – не мои они.
Был у меня приятель, невысокий, неопрятно лысый, короткорукий, пузатенький. Называл себя, – «художником ножнистом».… Резал он чужие картины и составлял из них… – нет не свои коллажики, а картину того же художника что изрезал, но как бы в проекции. Теория у него такая была – «на любом холсте, есть фрагменты будущей картины….». То есть в какой-то момент живописец пишет сразу две картины – нынешнюю и будущую. И приятель мой – разложив Коровина по годам теорию свою доказывал – с блеском! И даже барышням нравился.
  Ещё был приятель, который при советской власти не закрывал водопроводные краны, и у себя в доме и в общественных местах, и не гасил огонь газовых конфорок –  подрывал экономическую мощь державы…. Барышням он нравился меньше.
  Был, допекавший всех философ – труд его составлял пятнадцать машинописных страничек. Прочесть не обременительно, но комментарии выслушивать…, упаси Господь! Мужик он был здоровенный, с усами – барышням и так нравился. Зачем философствовал?!
  Был рассказчик анекдотов и неостановимый цитатчик «Одесских рассказов» Бабеля – то есть если не анекдот то цитата. И наоборот. Даже побоями остановить его было нельзя! Как к нему барышни относились, не знаю…. Хотя нет! Знаю, – вторая жена, друга моего – Паромова Якова Максимовича, была уведена им у этого персонажа…. И брак это закончился замечательной фразой Якова – «Стоит выпустить джина из Астрахани, и назад в Астрахань его фиг загонишь!»
  Астрахань…, – Господи как давно это было! Наверное даже до пионов и медленных туч…. Осень, вечер
Холодный парк.
И пьяный дед 
мне дал коробку спичек.
  Одновременно с этими строчками и Миша Миронов в моем окне показаться не мог – был он тогда малолеток, и не по чину ему было ко мне в окно лазить…, – разве что братья могли послать. Не было у меня, тогда, с Мишей дружбы.
  А что у меня вообще было?
В Астрахани, –
Роман с милой Орловой.
Друг Олег, борющий советскую власть стихами, пьянством, хождением нагишом, бабничеством. Порядок перечисления можно менять как угодно.
В Москве:
друг Леня – поэт, внук академика Тамма, по роду князь Шуйский – все перечисленное уже антисоветчина.
Семья Кронштадтских – мама и две дочери…. Если они все садились на диван, то места на диване не оставалось. Я их любил, я у них жил и долгов им до сих пор не отдал.
В Кузнецке –
Постылый город, больная мама, зима, стихи, огонь в печи, нищета.
Во времени и пространстве –
Нищета, огонь в печи, стихи, зимы, смерть мамы, постылый Кузнецк, Москва, Тамань, Калмыкия, Москва. Абсурдный рисунок на обоях. Рукопись на столе.
  Не воспоминания это, а тот самый «поток сознания»…, –  он так называется из-за неуправляемости совершенной. Как у дождика за окном. А ведь возник этот поток вместо ответа на вопрос – «И зачем я собственно всё это затеял?».
  Про всё не знаю, а карлика в клетку посадил, что бы кота выпустить.
                76.
Подсвечивая себе зажатым в зубах фонариком, Кат выкрутил последний шуруп, и снял решетку с чердачного окна. Осторожно перепрыгивая, с балки на балку, он добрался до двери черной лестницы.
  Лестницы эти предназначались для слуг и поставщиков провизии и вели на кухню. Туда он и пришел. Старушка дремала в кресле у плиты и даже не заметила, что ее немножко придушили и забрали платок, кофту, шлепанцы и передник.   
  И охранник дремал, прислонившись, к дверному косяку и на старушку смотрел в пол глаза. И очень удивился, кода бабушка вдруг распрямилась и треснула его рукоятью пистолета по виску. Но удивление стремительно перешло в беспамятство.
  А вот Коляныч неладное почуял и метнулся, со своей скамеечки между креслами, к буфету. И не успел, Кат свалил его ударом в почки. Потом придавил голову стволом пистолета к ковру, и попросил.
- Руки назад заведи?
Коляныч завел, а Кат защелкнул на них наручники
- И не кричи. И телевизор я выключу. – Он поднял пульт, нажал кнопочку, и Плисецкая пропала.
- Серёж, – Коляныч повернулся на бок, подтянул ноги, сел. – Мне пока нельзя помирать….
- Это почему? – Кат смотрен на него сверху, и ничего от Катиной Кати в нем не было.
- Мне церковь надо построить.
- Думаешь, поможет?
- Думаю.
Если бы ты не на материну могилку – за мной прислал…. Знаешь, как мы сделаем….
- Как?!
Кат снял с пояса тонкую бечевку, сделал петлю. Перебросил бечевку через крюк люстры. 
- Вставай.
- А если не буду?
- Тогда и шанса у тебя не будет.
Коляныч встал. Кат подставил скамеечку.
Забирайся.
Накинув петлю на шею забравшемуся на скамейку Колянычу, Кат подтянул бечевку, так что тот поднялся на цыпочках. Свободный конец веревки он привязал к батарее.
- Бабка твоя – жива. И бычара, который в коридоре охрану нес – тоже жив. Выстоишь, пока они очухаются, и дверь откроют – поживешь…. Справедливо?
Коляныч молчал.
- И верно – не отвечай – береги силы.
И ушел. И когда в замке щелкнул ключ, из зеркала плавно выступил кот. Черный. Он уселся возле скамеечки. Облизнулся и посмотрел в глаза человека.
- Сучара! – Прошипел Коляныч.
- А зачем ты в моем блюдце окурок потушил? – Ответил кот.

Ну вот! Кота я выпустил, а на вопрос – «зачем я затеял счисление толщины тени?» – можно плюнуть. Тьфу на него!! И попробовать решить задачку из учебника «Алгебра и начала анализа», – для девятого класса.
  Задача номер 544: «Лампа подвешена на высоте 12 м.  над прямой горизонтальной дорожкой, по которой идет человек, рост которого равен 1.8 м. С какой скоростью удлиняется его тень, если он удаляется со скоростью 50м/мин.?»
  Учебник этот за 1976 год. Скорее всего хозяйский – не выкинул я его потому что иногда он служил подставкой под горячую посуду, – сковородку, чайник, кастрюлю.
  А задачу я решить не смогу. Нет…, - и до девятого класса я не доучился…, и вопросов у меня к автору задачи много: кой черт! понес этого человека по горизонтальной дорожке?, кто это знает, что она – дорожка горизонтальная и прямая? А если на вопросы эти ответить некому, то и все это допущения и произвол – «прямая», «горизонтальная», «1.8 м. без каблуков» – то и будет у меня не решение, а ответ! И даже не у меня….
               Ночь, улица,
               Фонарь, аптека 
  Бессмысленный и тусклый свет
…Это тоже произвол…, а ответ:
                Живи еще хоть четверть века
                Все будет так – исхода нет.
Ответ неверный! А решение в конце учебника есть – «150:17м/мин», и вот эдак выглядит в графическом изображение. И не о чем мне не говорит…. Хотя…?, если рост Блока был 1.8 м. – все должно быть правильно.
  Но учебник то, какой древний!! И год високосный. И я, в это время, еще гениальный поэт! Или уже прошло у меня это?  Неохота, идти копать рукописи – выяснять только ли поэт гениальный?, или, и драматург уже тоже…? Не помню, но вот точно знаю, что в это время самоубийство обдумывал ежедневно –  если не ежечасно. Как все в том возрасте – не гении – из любопытства. Гении из любопытства и от тягот бытия невыносимых.
  «Будет вера ваша с горчичное зерно, и скажете горе сей – перейди и перейдет». Евангелие. И можно довольно точно, хотя и с произволом и с допущениями, но без выдумок – узнать размер и вес моей веры:
размер и вес горчичного зерна известен,
мой вес и рост известен,
единственное что может исполнить мою команду – перейди, это я сам – всем своим весом и ростом.
  Следовательно, выяснив вес горы и зная о зерне и про меня – мы можем – поделив, прибавив, умножив и опять разделив узнать параметры моей веры – в процентах от горчичного зерна и вплоть до десятого знака.
  Думаю, что будет это, бесконечно легче пуха:
                А тише падающего снега
                только
                Стона – сон.
Двустишье старое – умничанье о зерне, нынешнее…, – вот только умничанье оно или размышление о насущном?
  Если в романе, писанном в традиционной манере выясняют вопрос, какое определение смерти ближе к истинному – «ушел из жизни»?, «покинул мир»?, «оставил мир»? И придумываются для этого герои и персонажи, и диалог, и монолог бурный, и внутренний голос. Не умничанье это, а развитие сюжета. И герои с персонажами по комнате расхаживают, по плоскостям горизонтальным и вертикальным, пальцами барабанят и постукивают, и дробь выбивают…. Горизонтальные плоскости – столы, стулья, комоды, буфеты. Вертикальные – оконные стекла, зеркала, дверки буфетов.      
  Для пауз это, – хотя какая, на хрен, пауза в литературе!? Какая пауза на листе?! Не понимаю!!
  Я постучал по столу, одним согнутым пальцем. Потом всеми сразу. Выбил дробь. Сходил в ванную комнату и побарабанил по зеркалу. И даже дал щелбан своему отражению.
  И чё?! И где пауза?!!    
И мир не покинуть, не оставить, не уйти – если речь идет о смерти – нельзя! Ни плотью – разлагающейся, ни из воспоминаний в дружеских и родственнических головах.
  И чё?! И где пауза?!   
                От столба
                До столба
                Верста.
                От беды
                До беды…?
 И опять же нейронные связи…, – на каком расстояние и за какое время они перестают взаимодействовать?
  Так что определение смерти – перестал принимать видимое участие в происходящих событиях – замечательно и великолепно!!
  Придумать бы такие же определения для толщины тени и…, – объема?, количества?, величины?, веры. Трудно это, сложно это…!
  Даже Лествечник всегда добавляет – «Знающий да разумеет». Но как только узнаешь уходить надо…, потому что взрослый в детской песочнице и выглядит нелепо и детским играм мешает – просто из- за размеров своих – несоответствующих. И идти надо осторожно очень – молча, не шевеля плечами потому что свергшуюся в море гору не вернуть будет. А как это детям объяснишь? Никак!
  Нет, наверное как-то объяснить можно только я этого не знаю, я даже не знаю какие звуки уже изображены графически, а какие нет.
  Подпрыгивающий и улюлюкающий в ночи холодильник – изображен.
  Капание,
журчание,
тиканье
– неоднократно.
  Лай,
пьяное пенье за околицей
– есть.
  Ветер? Ну, ветер тот в мельчайших подробностях, и столь же много сколь скрипы дерев и шуршание листьев….
  Чего бы такое выдумать, чтоб удивиться и по ляжкам себя, хлопая от радости прыгать? Вот удивительно мерзостно скрипели у меня пятки о тапочки – после ванны.… Но это и не выдуманное, и под статью о скрипах подпадает.
  Может просто прислушаться? Лечь, уставиться в потолок, по которому скачут тени. Дышать тихо и редко – в половину обычного.
  Тени на потолке – это тоже узор, только в движении и потому фрагменты повторяющиеся друг от друга удалены – во времени. И можно уснуть, не дождавшись появления запомнившейся фигуры…. Или «па» – если счесть эти скачки танцами.
  И все-таки – чего же я хочу?
Дописать сценарий? – безусловно!
Выяснить какова толщина тени? – желательно.
Узнать откуда берется пыль, и куда деваются деньги? – да на фиг не надо!
Разуметь как знающий? – страшно.
Дождаться появления знакомого «па» в танце теней? – так и параллельные – по Лобачевскому – сходятся.
Вычислить скорость верчения земли? – так в первом романе вычислил и зафиксировал.
Увидеть, что писал Господь, когда книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии? – очень бы хотелось!
  Тем более что глава восьмая в Евангелии от Иоана – уже готовый, разложенный по кадрам эпизод. Просто из режиссерского сценария! Только расставить – «крупно», «средне» и метраж.
  «И разошлись все по домам», – это последняя строка главы 7.
  «Иисус же пошел на гору Елеонскую.
  А утром опять пришел в храм и весь народ шел к Нему.
 Он сел и учил их.
Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив ее посреди, сказали ему.
  Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких каменьями. Ты что скажешь?
  Говорили же это, искушая Его, что бы найти что ни будь к обвинению Его.
  Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания.
  Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им:
  Кто из вас без греха, первый брось в нее камень.
  И опять, наклонившись низко, писал на земле.
  Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних:
  И остался один Иисус и женщина, стоящая посреди.
  Иисус, восклонившись  и не видя никого, кроме женщины, сказал ей:
  Женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя?
  Она отвечала:
  Никто, Господи.
  Иисус сказал ей:
  И Я не осуждаю тебя: иди и впредь не греши». Евангелие от Иоанна глава 8.
  А разбегающихся фарисеев – «от старшего до последнего» снимать сверху на общем, и «с движения» давать на крупном – лица…. Нет, наоборот – крупно, «с движения» лица. Потом камера уходит наверх и на общем плане толпа растекается и исчезает в переулках и домах.
И потом опять вниз, и «до детали» – то, что Он писал….
  Скорее всего, это была общая теория поля. И формулы сохранились, – камень расплавился. Потом цифры и буквы занесло песком.
  И место это можно найти…. (Карту)

И написать – про то как искали – сценарий – история+история+ история+история= четырем историям. И от перемены мест слагаемых сумма не меняется…. А если меняется? 
  По Лобачевскому – параллельные прямые, где то там пересекаются. Представить себе это «где то» возможно, и что с прямыми  происходит – тоже.
  А вот что произойдет с изменившейся  в результате перестановки слагаемых суммой?
  И что это за место такое, где она (сумма) изменилась?
  Очень интересно – до дрожи!  Потому – «до дрожи», что место это должно быть совершенно не замкнутым…. А тому, аналогов нет!
  Степь – ограничена городами, лесами, реками, морями и озерами.
Озера и моря – берегами.
Пустыня – горами и океанами.
Океаны и горы – небом.
Небо – холодным, беззвездным пространством – сиречь вакуумом.
  В общем, все перечисленные плоскости похожи на потолок, по которому скачут тени. И к описанию запросто возможны, а место где меняется сумма – нет. Начать не от чего….      
  Суки все-таки большевики – семьдесят лет боролись с разумом, и он в борьбе этой окреп, разросся, и место занял ему вовсе не подобающее. Стал похож на китайского поэта.
  Поэты китайские, они как стихи писали? Теплого вина выпьют, на мягкое лягут…, – и все им доступно! И блеск луны, и нефритовые струи фонтана, и солнце на нефритовых струях фонтана, и можно не самому стихи записывать, а секретарю диктовать – молодому студенту, который потом и сам поэтом станет…. Если не станет крупным чиновником.
  Есть у меня несколько книжек китайской поэзии…, но стоят в самом дальнем углу шкафа. И вынимать их – значит шуметь, а шум может услышать тот, что на лестничной клетке – тот, что пришел на три минуты позже.
  И хотя время давным-давно за полночь, и усилившийся дождь должен был смыть и разогнать туман и морок, но…, – «береженого Бог бережет» – мудрость народная. И пусть у меня с народом отношения хорошими редко когда были, и с мудростью, пусть не все в порядке, но…, но – «береженого Бог бережет».
  А дождь усилился значительно – даже тени пролетающих капель на потолке, видны четко и ясно.
А в комнате сухо.
А на кухне чай есть.
А что еще человеку надо?
  Очень надо, что бы человека ни поджидал, на лестничной клетке двойник.
  Очень надо, что бы сценарий был дописан.
  Куплен.
  И поставлен по нему фильм.
  Очень надо, что бы его хвалили.
  Очень нужен духовник, которому можно покаяться в том, что ты похвалу принял, и было тебе от похвалы сладко и хорошо.
  «Некоторым хватает бутылки водки» – такой вот фразой, на мою благоглупость – «Много ли человеку надо?» – ответила Машка – падчерица друга моего Андрея.
 Мы с ней гуляли по Ваганьковскому кладбищу…. Права мерзавка! А вот жена  Андрюшина – Елена – Машкина мать, не права! Не разрешила она на памятной табличке – той что к кресту прикручивают – после имени, фамилии и отчества написать, «Поэт».
           Антонов Андрей. Дата рождения. Дата смерти.
                «ПОЭТ» 
У меня, говорит – «Как поэт, так сразу – Цветик! Не хочу!». Жалко – потому что это точное определение времени и пространства, которое Андрюшка занимал при жизни.
  Ему, так же как и мне – бутылки водки хватало что бы:
не дописывать сценарий, а довыдумывать,
что бы ни идти кланяться и дружиться
с теми, кому кланяться неохота,
что бы отступило понимание того, что не желание кланяться вовсе не заслуга, а наоборот вовсе,
что бы быть лучше, умнее, красивее….
  Вот в последней строчке, что-то не так, что-то не правильно? Ведь если все было пьяно и плохо, (а пьяно хорошо не бывает!) то откуда же взялись стихи? И почему они остались?
  Нет – не хватало нам бутылки водки, а если и хватало, то не на всё.
  Корявый какой то кусок – про Андрюшку – получился…, – не понятный…. От того, наверное, что умрет он еще только через десять лет, а сейчас ему еще можно позвонить. Позвонить и попросить подъехать – посмотреть ждет ли кто меня на лестничной клетке. А потом пива попить…, – с портвейном.
  А мамы нет, я уже похоронил ее на кладбище дома-интерната для психически больных людей. Рядом с поселком Грабово Пензенской губернии.
  Два инвалида уронили гроб и я спрыгнув в могилу его поправил и выровнял…, внутри головы металась сцена из Козинского «Гамлета» и Шекспировские строчки про поедание крокодилов….. И страх, ощутить запах тления. Из-за этого страха я не пошел смотреть на мертвую маму. Хотя сестра-хозяйка меня уговаривала – «Вы не бойтесь – она хорошенькая лежит….», но я все равно не пошел. Просто отдал цветы и попросил положить их в гроб. И помню я маму живой – только перечеркнутой черными арматуринами забора.
  Не получается кричать шепотом…. А криком кричать – буквы разбегутся.
В дверь так и не постучали. И слава Богу.
Господи благодарю Тебя за всё, что есть у меня, и за то что дал мне веру в Тебя. Укрепи веру мою и прости прегрешения мои, и дай мне силу принять волю Твою. И да пребудет со мной воля Твоя…. И ещё.
Господи пошли мне умение расставлять буквы в словах – слова в строчках – строчи на листе.
А теперь сценарий полностью:
                Начало.
Святой Арсений Великий истово молился. Трое суток он не поднимался с колен, прося Бога ответить.
- Почему одни бедны, а другие богаты. Почему есть несчастные и счастливые?! Почему одним Ты посылаешь, беды и болезни, а другие процветают и радуются?!
Тучи, над головой святого то стремительно неслись, а то замирали и останавливались. Он не замечал их, он не замечал восходов и закатов, взгляд его был устремлен к Богу.
И явился Арсению Ангел Господень.
- Поднимись с колен, Арсений!
Старец поднялся и, склонив голову, слушал.
- То о чем ты спрашиваешь, есть судьбы Божии, и нет на земле разума, способного постичь их. Ты же, смотри внимательно на мир и не твори зла, и поймешь, что мир устроен правильно.
И небо очистилось, и было, ослепительно синим, а потом его медленно затянули серые тучи. И пошел мелкий дождь. 
                1
Зоопарк и летом-то место тоскливое, а осенью когда дождь мелкий и небо серое…. Совсем - беда!
   Дождь мелкий на пыль похожий, даже кругов на лужах не оставляет. А рукой по лицу проведешь, – рука мокрая.
      Крупный человек, в роскошном, песочного цвета пальто, с удивлением разглядывал карлика, который с трудом, удерживаясь на кучке мокрой листвы, пытался заглянуть клетку. 
   Рядом с клеткой была табличка – «Манул – дикий кот. Ареал обитания степи». Карлик, держась за прутья, хотел подтянуться, но не смог – в левой руке была у него булка, с сахарной присыпкой.
     Он так увлекся подпрыгиванием и заглядыванием, что не замечал стоящего за спиной человека.
- Кыс-кыс-кыс. – Позвал карлик.
У большого человека удивленно поднялись брови. А когда маленький бросил в клетку булку – большой даже руками всплеснул.
- Ну, и тьфу на тебя! – Карлик спрыгнул с горки листьев, поправил тирольскую, кожаную шляпу, одернул плащ из синей болоньи и аккуратно обходя лужи, отправился туда, где неподвижно, не обращая внимания, на дождь, стоял тупой як. И где, в соседнем вольере, кружился на месте переболевший «чумкой» волк.
На большом человеке таблички не было, а если б была, то с непременной пометкой в скобках – «хищник»!
Очень плавно, но стремительно, переступил он лужи и встал перед прутьями клетки.
 Из-за коряг вышел Манул, посмотрел на хлеб, поднял глаза на человека.
-Это не я. Это он – и махнул рукой вслед удаляющейся фигурке.
-Я знаю – сказал Манул. - Иди. – И скользнул за коряги.
Дождь из пыли водяной превратился в мелкий, противный. Лужи стали рябыми. И петляла между ними фигурка в синем плаще. Проскочила мимо яка и приостановилась у волчьего вольера.
   Как заводная, механическая игрушка, волк неостановимо таскал свои парализованные задние ноги – и всё по кругу.
   Большой человек вынул пистолет, медленно навинтил глушитель.
-Ты бы и подошел поближе, да не можешь, а я перепрыгнуть не могу – там камеры. Терпи. – Он прицелился и дважды выстрелил.
Хлопки чуть слышные – карлик даже не обернулся – ему надо было торопиться – дождь усиливался, шумел, а кругом лужи, как моря.
                2
   А под «высоткой», что слева от зоопарка, лужа огромнейшая и машины в ней как лодочки из цветной бумаги.
И дождь мелкий по их крышам стучит, и по стеклу лобовому стекает. И реклама мигает, и «дворники» туда-сюда мотаются. Плохая видимость салона новенькой «Вольво». А за рулем новичок – толстый, бородатый, потный и, как все новички – суетливый. А пассажир красивый, ленивый и насмешливый.   
-Ты, Миша, водитель, малоопытный.., говоря мягко. – Пассажир достал сигарету. - И в середину лужи не лезь…. Тихонечко…, по краешку….
¬- Где у этой лужи край?! Где!?! 
- А даже у моря край есть. – И пассажир пустил дым на лобовое стекло. - И у неба есть….
- Тьфу, на тебя!
                3
 Карлик, в голубом плаще и кожаной шляпе - стоял в раздумье у края тротуара. Большая и глубокая лужа отделяла его от подземного перехода, а на проезжей части лужи были маленькие и мелкие.
                4
- Двадцать два раз на тебя тьфу!
Светофор загорелся жёлтым и бородатый Миша нажал на газ.
                5
И Петр Иванович – решился и засеменил через проезжую часть.
                6
«Вольво» выпрыгнула и устремилась к перекрестку. 
                7
Александр – пассажир, первым заметил фигурку на дороге. Поверх ноги водителя, он нажал на тормоз и крутанул руль влево.
                8
Машина вильнула, но все-таки задела карлика задним крылом. Ему хватило. Он вылетел обратно на тротуар и приземлился в центре той лужи, которую не захотел обходить.         
                9
- Поставь машину к обочине! – Александр распахнул дверцу, выскочил и побежал к тротуару.  Водитель, сидел, выпучив глаза, пока сзади не начали сигналить. И когда он, коряво подогнал машину, Александр уже стоял у обочины, с маленьким тельцем на руках.
- Ребенок? – Губы, Михаила не шевелились и слова, тоненькой, такой струйкой, стекали по подбородку.
- Нет. Иди на заднее сидение и возьми его голову на колени.
- А кто?
- Конь в пальто!!!! быстро пересаживайся!
Михаил тряхнул головой – раз, второй – и быстро перебрался назад. Александр передал ему тельце. сел на переднее, пассажирское сидение и включил свет в салоне.
                10
 Полёт карлика и последовавшую за ним сцену наблюдал вышедший из ворот зоопарка большой человек, убивший волка.
- Лепила – удивлённо сказал он и отступил в тень арки.
                11 
   Михаил, смотрел на карликову голову  глазами выпученными, а рот держал открытым.
  Веки Петра Ивановича дернулись.
- Лежите спокойно, я вас осмотрю. – Александр улыбнулся. - А ты, Миша, закрой рот…, да и глаза тоже. – Он быстро ощупал маленькое тело. - Я врач, не беспокойтесь, но если больно, кричите. – И он начал осторожно сгибать руки и ноги карлика – тот не кричал. 
- Ну вот, конечности целы. Сесть сможете?
  С помощью Михаила карлик сел и покрутил головой.
- Что со мной случилось?
- Слава Богу, ничего страшного. Вы перебегали дорогу, и мы задели вас машиной.
- Лужу.., переходить.., не захотел….
- Мы отвезем вас домой…. Или, если хотите, в милицию?
- Зачем.., в милицию?
- Ну…, – это дорожное происшествие…. Они протокол составят.
- Нет, домой…., если можно?
- Можно! – Голос Михаила стал  нормальным, и губы шевелились. - Где вы живете?
                12
Солнышко вдруг пробилось сквозь тучи, и дождь стал прозрачным и будто летним. Большой человек стремительно поймал яркую капельку. Но когда открыл ладонь – солнце уже ушло и в руке, была просто серая лужица.
                13
- Да, все понятно. Машину поведу я, а ты, Миша, присмотри за Петром Ивановичем. – Александр, захлопнул дверцу и начал обходить капот.
                14
- Лепила. – Окликнул его большой человек. - Саша?
                15
Но Александр не услышал, он уже опускался на водительское место и поворачивал ключ в замке.
                16
«Вольво» стремительно пошла в левый ряд.
                17
  В два шага человек оказался на проезжей части и поднял руку. Старенький «Жигуленок» затормозил в метре от его коленей.
- Вон за той синей. –  Он опустился на сидение и показал вперед.
- Да ты чё?!! – начал, было, водитель.
- И не тараторь. –   Пассажир не поставил ни одного восклицательного знака. Но шофёр молчал, пока догонял, а потом старался не отстать от быстро и уверенно идущей впереди «Вольво» –   хотя губы у него шевелились.
                18
Александр вел машину одной рукой, другой он вытащил из кармана телефон, набрал номер.
- Валера? Сейчас продиктую адрес. Я буду там минут через двадцать, а через полчаса –  максимум! –  там должна быть сиделка. Пишешь?
Дождь на стекле, дворники, свет рекламы в лужах.
                19
Свет рекламы в лужах, дождь на стекле, дворники.
Здоровенный «Мерседес» с визгом остановился у путаньего пятачка. Под тяжеловесной громадиной Министерства Путей Сообщения. Тут же к открывшейся дверце подбежал сутенер.
- Что хочешь, дорогой…. О! Валера?! Что не на своей тачке?
- Карен, у тебя какая-нибудь, которую «Лепила» в сиделки брал –  есть?
- Здесь?
- Ты чё?! - Валера поднялся с сидения – большой Валера и широкий. - Не понял?! Мне в Хамовниках не надо, я сюда приехал.
- Спокойно, Валер. - Карен отступил, - Есть, Валер, но у нее прикид…, сам понимаешь….
- Не до того. Кидай в тачку. Бегом! - Он сел в машину, а Карен действительно побежал, и бегом вернулся, подталкивая впереди себя –  одетую по форме – юбка до бедер, плащ до земли, сапоги выше колен –  путану. Подтолкнул на сидение. Машина снялась с места, чуть не проехав по ногам сутенера.
- Бычара позорный! – сказал вслед Карен, но в полголоса.
                20
 Синяя «Вольво» затормозила у обшарпанной восьмиэтажки. Александр вышел и открыл заднюю дверку.
- Самостоятельно идти сможете?
- Да, конечно. – Голос у Петра Ивановича слабый, а глаза испуганные.
- Только очень спокойно. – Александр протянул руку. - А ты, Миша, поддерживай….
Петр Иванович осторожно ступил на тротуар, осторожно сделал шаг.
- Ой. Болит….
- Где!!? - Михаил даже подвзвизгнул.
- Тут. - Карлик смущенно потрогал зад. - И мокрый. Он оглядел руку.
- Это не самое опасное, для здоровья, место. –  Александр улыбнулся. - Но, безусловно, нужное. Сделайте еще пару шагов.
Петр Иванович сделал и, морщась, остановился.
- Что?! – В один голос спросили  Михаил и Александр.
- Да  штаны мокрые, - идти противно!
                21
«Жигуленок» остановился метрах в десяти за «Вольво», и Кат смотрел, как двое здоровых мужиков хлопочут вокруг карлика.
- Ничего плохого не будет –  повернулся он к водиле. - Жди.
 Вышел из машины, и как-то сразу, оказался в метре от Александра.
- Саша.
Александр повернулся и секунду удивленно смотрел –  вспоминая.
- Ааа. – Вспомнил, но не обрадовался. - Миша, проводи пациента – я догоню.
- У тебя проблема? – Кат не протянул руку.
- Нет. – Александр тоже.
- У тебя ручка есть?
- ?! – Да.
- Запиши телефон, а то на твоей хате чужие живут.
- Мой телефон?! – Александр не скрыл удивления.
- Нет. Мой. Нужен, буду, позвонишь, меня найдут.
- Зачем?
- Я тебе должен.
- Все заплатили.
- Это деньги…. туфта. Пиши номер.
Александр достал ручку, блокнот.
- Семь девять три, пять четыре, четыре девять.
- Сейчас помочь? –  Кат кивнул в сторону подъезда, куда ушли Михаил с карликом.
- Нет.
- Тогда будь здоров.
И так же неуловимо стремительно он вернулся в машину и захлопнул дверку.
                22
Александр, покачал головой. Спрятал ручку, И поспешил вслед Михаилу и Петру Ивановичу,
                23
Дождь. Струйки на лобовом стекле, капли на лужах. Лужи рябые и все в листьях. Фонарей мало, рекламы мало – новостройка старая – тоскливая.
По лобовому стеклу дворники туда-сюда, туда-сюда.
- Сколько ты хотел сегодня заработать? – Кат смотрел на водителя, и тому было неуютно.
- Нууу….– очень неуютно.
- Ну? – Кат полез в карман, достал сигареты.
- Штукарь.., может полтора.., – водила вытер лоб, а потом руку о куртку.
- Не по «тачке» цены – пассажир прикурил.
- Отвезешь на Плющиху, получишь полтинник баксов. Трогай.
Водила тронул, сдал назад, и в этот зад въехал вывернувшийся из-за угла Валера.
                24
Бык заулыбался. Противно.
- Беги шалава. Дом этот –  квартира сорок шестая. А я с лоха деньги получу. – И начал медленно вылезать из машины.
                25
Аграфена забежала в подъезд. Но, через минуту, вышла и тихонечко спряталась за припаркованными машинами – посмотреть, что будет.
                26
- Вот гадство, «Мерс»!! – Водила открыл дверку. - И бык, какой здоровый!! – Дверку захлопнул и кнопку опустил.
- Он же сзади, он виноват. – Кат погасил сигарету. - Денег с него получишь.
- Каких денег?! Он на «Мерсе»!!!
Огромный кулак Валеры постучал в окно.
- Ну, чё лох, выходи.
- Хана. Бандит! – Водила вжался в кресло.
- Он не бандит. Он бык.
                27
Кат, открыл дверцу, вылез, дверцу закрыл.
Посмотрел на Валеру.
Валера улыбался – даже ласково.
- Скажи водиле, пусть выходит. Я, может, и бить не буду…. А может, и буду. – Он постучал кулаком по крыше.
- Ты, сучонок, нюх потерял? – И опять ни одного восклицательного знака.
Но Валера, от сытой жизни, нюх действительно утратил.
- Чёё?!! – И он потянул лапу прямо через крышу. И наткнулся глазами на два пальца. Завыл громко. Схватился за лицо. И пах его, и горло остались открытыми – в оба места он и получил. И вой  превратился в бульканье.
- Очень громко кричишь – людей напугаешь. – Кат толкнул хрипящего быка, и тот упал в лужу. А выскочивший водила, с криком – «Убью, гад!!» – попытался его пнуть.
                28
Когда задница Валеры опустилась в лужу, на лице Аграфены возникла улыбка – огромная, как солнце.
                29
- Стоять. – По-прежнему без восклицательного знака, но шофер замер с поднятой ногой.
- Посмотри, что с тачкой.
Водила опустил ногу и пошел смотреть на помятый багажник.
А Валера, цепляясь, за свою машину встал.
Я тебе…. – он пошатывался, плохо видел, моргал и нюх к нему не вернулся.
Ты мне – по масти – только на хер насрать можешь. И то, если я захочу. Понял? – Кат даже не восклицательный знак поставил, а точку – чуть больше обычной. Но Валера услышал. Отер слезы, наклонился вперед.
- Спичку зажечь? Или так увидишь? – И повернулся к водиле. – Ну что? Сколько он тебе должен?
- Штукарь…. Может полтора…. – и опять отер лоб рукой, руку о куртку.
- Такса. – Кат, чуть улыбнулся. И не оборачиваясь. - Отдай.
- У меня нет с собой столько. - Валера не шатался, но говорил хрипло.
- Бычара…. Он про дерево говорит. А сколько ты мне должен, тебе скажут.
- Без базара. – Валера достал из бумажника купюру. - На.
Водила купюру и взял, и спрятал – стремительно.
                30
- А ездить то она сможет? - Спросил Кат, опускаясь на переднее сидение «жигулей».
Водила подбежал, сел, повернул ключи, мотор заурчал.
- Без базара!
- Не тараторь. – Кат хлопнул дверкой. - Поехали.
                31
Валера стоял у машины, и лицо его было искорёжено плохими предчувствиями.
                32
Однокомнатная квартира карлика обставлена была просто – в стиле «одинокий прапорщик». Полированная тумба, на ней телевизор. Стена, на ней календарь с фотомоделью. Диван, на нем покрывало, на покрывале тигр. Стена, на ней ковер – узкий, вверх вытянутый. Кресло с деревянными ручками накрытое клетчатым пледом, письменный стол, торшер, полка с книгами. Под потолком – трехрогая люстра.
  Петра Ивановича раздели и на диван – поверх тигра – уложили. И пледом накрыли.
  Михаил опустился в кресло, а Александр пошел на кухню.
- Льда у вас нет? – Спросил он оттуда.
- Нет, у меня холодильник маленький. «Морозко». – Пётр Иванович дернулся было, встать, но Михаил ласково придавил его к ложу. Лапа, Михаилова, примерно с треть карликова тела была. И из кресла ему вставать не надо было.
- Ничего страшного – Александр вошел с мокрым полотенцем и, свернув, положи на лоб пострадавшего.
  Позвонили, Петр Иванович дернулся, а Михаил придавил.
- Ну, вот и сиделка! – Александр пошел к двери. - Я открою.
Открыл, увидел. И не сдержался.
- Твою мать! – правда, в полголоса. Он закрыл спиной видимость из комнаты, а дверь в ванную отворил.
- Умыться! Стремительно и до бела.
Девица безропотно пошла к умывальнику.
- Пальто-то давайте?
Она пальто сняла, и опять Александр не сдержался.
- Ну, Валера!!
После этого восклицания на лицо Аграфены опять взошла улыбка. Александр её не видел, он повесил пальто, закрыл дверь в ванную, вернулся в комнату. И на его лице было смущение, и даже растерянность. Глянув на него, Михаил удивленно поднял брови.
- Петр Иванович, – Александр даже покашлял мелко, отчего Михаиловы брови вовсе ушли наверх. - Сиделка довольно молодая, – он опять покашлял. - Но опытная. Так что, вы не волнуйтесь.
- Здравствуйте.
Все посмотрели на сиделку. Лицо Михаила стало таким же, как после аварии. А Петр Иванович  покрылся краснотой и липкой влагой.
  Лучше бы Александр не снимал пальто с сиделки. Прозрачная кофточка, минимальная кожаная юбка и высокие сапоги – ну, никак не похожи на белый халат.
- Даа – Александр развел руками. - Как вас зовут?
- Аграфена.
- Как?!!
- Можно, Алла.
- Петр Иванович – Александр повернулся к пунцовому карлику. - Аг.., Алла приехала срочно и не успела переодеться, но, несмотря на несколько легкомысленный наряд…. Она очень опытная сиделка. Я могу за нее ручаться. Я оставляю ей все свои телефоны. Если, не дай Бог, почувствуете себя хуже, немедленно звоните! А завтра мы обязательно заедем. Аграфена, позвоните мне через два часа.
- Да!! – девица кивнула, так что голова чуть не оторвалась.
- Михаил, закрой рот, и пойдем!
- До свидания.
Михаил жал руку пострадавшему, а смотрел на сиделку – очень уж грудь у девицы хороша была! Даже вызывающе хороша!!
                33
 По лестнице они спускались, молча. Александр впереди, Михаил сзади. И до машины дошли, молча, и в машину сели, молча.
                34
 Александр за руль, а Михаил пассажиром.
- Аграфена – говоришь? – Михаил похлопал друга по колену - А можно просто, Алла – говоришь?!
- Ты, вот, молчал и молчи – Александр завел мотор. - А то за руль пойдешь.
- Нет! Лучше язык съем!!
Машина резко взяла с места, и, свернув за угол, разбрызгала лужу, в которой отражалась цветная вывеска – «Ресторан Попугай».
                35
Здоровенный попугай сосредоточенно гнул медный прут  клетки. Совершенно не обращая внимания ни на гостей, ни на маленькую, пухлую хозяйку, которая требовала.
- Кеша, перестань портить жилище!
Старая-старая, огромная квартира, где мебель, так давно стоит на своих местах, что кажется единым целым со стенами. Лепнина на потолке продолжается резным фризом на буфетах и шкафах. Фриз переползает на узоры паркета и уходит в ковры. И по коврам возвращается на потолок. Старая квартира, теплый свет, милые умные гости, доброжелательная хозяйка, крахмальная скатерть, хрусталь, фарфор. И Кеша, сосредоточенно гнущий прут.
  Когда  вошли Михаил и Александр, поднялся обвинительный шум. «Где были?!», «Сколько ждать?!», «Балбесы!!», но Михаил перекрыл все возгласы воплем.
- Чур, мне штрафную! – Устремился к столу и, достигнув, налил себе полный фужер водки. И выпил, и не закусил.
- Саша, что случилось? – Лена, пухленькая хозяйка дома и жена Михаила, встревожено дергала Александра за рукав.
- Он расскажет, а мне тоже штрафную. – И отобрав у Михаила фужер, налил и глотком выпил. И тоже не закусил, а передал фужер другу.
- Первый день вождения – седой, костлявый бородач погладил Лену по плечу. - Это, Леночка, и случилось. Слава Богу, сами живы, а может быть и машина цела. Цела? – Спросил он у Михаила.
- За это и выпьем! - Михаил налил фужер.
- Эфиру дай? – Сказал Кеша, перестав ломать клетку.
- Хрен тебе! - Ответил Михаил и выпил.
- Тебе хрен! – Нагрубил попугай и продолжил ломать клетку.
- Михаил! Прекрати пить, разденься и расскажи, что случилось?!! – Лена отобрала у мужа водку. - А ты, птица, не вмешивайся!
- И тебе хрен. – И хозяйке нагрубил, Кеша.
  Клетка Кешина, была почти в человеческий рост, стояла на полу, недалеко от окна и дверца ее была открыта.
                36
А вот дверца клетки,  в которой лежал кот, была заперта на висячий замок. Кот черный, гладкий, и глаза закрыты. В люстре, над клеткой, горела всего одна лампочка, и вокруг был сумрак, и громоздкая мебель, выступала из этого сумрака самыми неожиданными углами и уступами, а плавные линии диванов и кресел казались темными провалами в никуда.
  Клетка стояла в центре комнаты, в центре ковра, в центре сложного узора на ковре. А комната была в доме напротив. Визави квартиры с попугаем. На ярко освещенные окна этой квартиры смотрела старая женщина с гривой седых волос, в темно бордовом бархатном халате. По халату струился золотом вышитый узор – такой же, как на ковре.
  Свет яркой дорожкой пробежал через всю комнату, и улегся у ног старухи.
- Бабушка, мы потусуемся чуть-чуть…. К двенадцати буду. Слово! – На пороге  стоял парень, яркого окраса и в пестрой одежде.
- Иди, Яков. – Женщина махнула рукой, дорожка света пропала.
  Кот поднялся, выгнул спину,  по шкуре побежали голубые искры. Узор ковра чуть шевельнулся, и искры погасли.
                37
Погас фонарь, висевший над дорогой, что разделяла дома попугая и кота.
                38
 С треском, перегорела и погасла лампочка в одном из настенных бра – в коридоре квартиры Михаила. Александр, надевающий пальто, вздрогнул.
- Черт!
- Не поминай на ночь рогатого – сказал, вышедший вслед за ним костлявый, седой как лунь, бородач. - По-аглицки уходишь?
- Да. День, что-то выдался длинный…. И хреновый!
- И еще не кончился…. - Бородач открыл входную дверь.- Береги голову.
- Изо всех сил! – Александр поцеловал седого, и тот затворил за ним дверь.
                39
У лифта Александр хотел нажать кнопку, передумал, пошел пешком. Лестница, роскошная, широкая, с плавными перилами, с неяркими лампами, с высокими арочными окнами, за которыми металась – в свете фонарей – пестрая листва.
                40
И лужи были от листвы, пестрыми. И не рябыми – потому что дождь кончился. И теплая была осень.
  Александр набрал полную грудь воздуха, и тут, с противоположной стороны улицы раздался пронзительный крик – «Помогите!!»
Выдыхал он уже на бегу. Кучка парней разлетелась как листья, а самый здоровый завис над землёй в удушающем захвате и хрипел.
- Стойте! Стойте! – Симпатичная девица, с испуганными глазами, дёргала Александра за рукав. - Ничего не случилось – мы шутили….
 Спаситель отпустил парня, тряхнул головой.
- А жаль…, было бы неплохо…. – Он еще раз тряхнул головой. - Тьфу на вас. – Улыбнулся, девушке. Развернулся и пошел к дороге.
- Может, догоним? - Неуверенно спросил крепыш в потёртой кожаной куртке.
- Тебе мало? – спросил хриплым голосом самый здоровый. – Мне хватит.
- И мне. – Подтвердил поднявшийся с земли пестро окрашенный и ярко одетый, Яков. - Нас хоть и трое, не справимся.
- А на бандита не похож. – Девица смотрела, как Александр стоя у дороги поднял руку. Проезжающая машина, не снижая скорости, взяла чуть влево и выплеснула на человека одну из луж. Притормозила.
- Нам не по пути, начальник! – Высунулся из окна водитель.
  И машина умчалась.
Александр вытер с лица воду.
- Да, день действительно еще не закончился…. - Он снял пальто, встряхнул, сложил подкладкой наружу, повесил на согнутую руку. Обернулся, помахал, остолбенело смотревшим на него ребятам, и пошел к перекрестку.
- Если он запомнил номер – водиле конец. – Убеждённо сказал, Яков. - Хоть на бандита он, и вправду, не похож.
- Плевать, кто он. – Крепыш, быстро пошел к дороге, что-то подобрал и вернулся. - А вот это он нам подарил. – И  протянул здоровяку бумажник. Тот передал его Якову.
- Ты банкир – открывай….
- Не фига себе!!!!! – это сказали все хором. Денег было много, и русских, и долларов.
- Яша, не говори, что мы должны сделать. – Девица закрыла ладошкой рот пестро одетому. - Даже не намекай!
- Ладно – Он отвел ее руку. - Но хорошо не будет.
- Ещё как будет!!! - Крепыш хлопнул в ладоши. - Мне, как нашедшему, новую косуху купим. На Пушке, палатки, всю ночь торгуют. Купим и обмоем!
- Тачка едет! – Девица метнулась к дороге и подняла руку.
                41
Старуха смотрела, как молодежь садилась в машину. Кот за ее спиной распахнул глаза, и голубые огоньки побежали по узору на ее халате.
- У нас договор. Моих близких, ты не трогаешь!
Коты, которых держат в запертых клетках, умеют усмехаться. Криво и неприятно.
                42
И водитель, мордатый, наблюдая как Александр шарит по карманам улыбался неприятно.   
- Простите, я, кажется, потерял деньги. Сейчас поднимусь, возьму….
- Мне, хоть на хер поднимайся! –  Водила взял его за плечо, - А залог оставь!
  Безумие, оно как облако – раз, и нет солнца – раз, и нет сознания – белесость одна, и руки мелькают. А водила даже и не кричал, он, как-то сразу захлебнулся, и только булькал. А потом сознание вернулось, и стало видно, что кровь из водителя течет и брызгает, а глаза у него закрыты.
  Александр вытер руки о пальто, проверил пульс на шее потерпевшего, после чего руки опять вытер.
- Ладно, будем надеяться – не сдохнет.
  Он вылез из машины, открыл заднюю дверцу, достал аптечку. Вернулся на переднее сидение и сунул под нос водиле нашатырь. Тот дернулся и открыл глаза.
- Слышишь меня? – Александр опять поднес пузырек к его носу. - Видишь меня? 
Водила булькнул и кивнул.
- Заяву  кинешь – покойник. Понял?
Окровавленная голова кивнула два раза.
- Ну и хорошо. –  Александр вылез из машины. Посмотрел на небо.
- Полнолуние…, все от него…. – Еще раз проверил карманы пальто. Кинул пальто в кабину.
- За извоз.
                43
А луна, действительно, была огромной и почти прозрачной. И в прозрачном ее свете лежала голова карлика на роскошной груди Аграфены. Раны  Петра Ивановича  легкие, и в специальном уходе нужды не было, а делать что-то сиделка ведь должна? Она и сделала, и спал Петр Иванович счастливо и сладко, и даже, во сне,  причмокивал. А Аграфена смотрела в окно – на небо и мечущиеся черные ветки.
                44
И кот смотрел на черные ветки, и они перестали подчиняться ветру – застыли. Потом медленно, с трудом, сплелись в узор. И тень этого узора легла на ковер. Кот просунул лапу меж прутьев клетки, дотронулся до замка, и дужка переломилась. А мерзкая скотина свернулся калачиком и закрыл глаза.
                45
Узор веток распался, их подхватил ветер. Луна закатилась. А солнце стремительно поднялось выше крыш, и лучи его упали на столик, рядом с кроватью Александра, и на столике этом зазвонил будильник.
- Не-на-ви-жу!! – Не открывая глаз, он нажал на кнопку, и, не открывая глаз, вылез из-под белой  мохнатой шкуры – может, барана, а может, и белого медведя. - Плохо мне, мне сейчас не оперировать, а помучить бы кого, поистязать…. - Открыл глаза, встал, сделал шаг. Комната сместилась и потекла, и Александр в ней не удержался – воздух был жидким и скользким. Пошатнулся, Александр и упал на спину.
- Не фига себе симптомы! – Он сел. - Это что-то новое…. Но идти, все равно, надо.
  Он тихонечко, прислушиваясь к себе, поднялся, и осторожно ступая,  прошел до ванной комнаты, там были зеркала и черный кафель. А отражение его в зеркалах было  мутным и расплывчатым.
                46
 И расплывчатыми были отражения «Крепыша» и «Здоровяка» в оконном стекле. Друзья Якова рассматривали, его распростертое на лестничной площадке, тело.
- Прав был Яша – ни хера хорошего не вышло! –  Прошлепал разбитыми губами крепыш. - И косуху – новую – порвали.
  Друзья попытались прислонить тело друга к дверям квартиры. Но тело не прислонялось, по косяку опять на пол стекало.
- Звонить будем или ключ, у него по карманам, искать?
- На кнопку нажмем и линяем.
- Жми.
  Нажали на кнопку звонка, и сбежали на два пролета лестницы. И замерли. Слышно было, как дверь открылась и, через паузу, закрылась.
- Ну и путем  – сказал здоровый.
- Какое, на хер, путем?! – Крепыш вывернул карманы. - Даже сигарет нет!
- Значит,  не путем…. – здоровый, не отрываясь от стены, опустился на корточки и закрыл глаза.
                47
 Яков стоял на четвереньках у двери и смотрел, как бабушка уходила по коридору. Веки его опустились, а когда он их с трудом поднял. Её уже не было.
- Надо попробовать.., Попросить.., Прощения. – И веки опять опустились.
                48
- Да ёлы-ж-палы!!!
Александр безуспешно поворачивал ключ –  машина шумела, но и только.
- Тьфу, на тебя.… И ещё раз – тьфу!! – Он надавил на педаль, мотор взвизгнул и затих.
- А не буду я больше ловить частников…, и даже такси…, не буду. На метро поеду. – Он вышел из машины, сильно хлопнул дверкой – Вот так!!
                49
Цепляясь за висевшую на вешалке шубу, Яков, с трудом поднялся.
- Надо попробовать.., Попросить прощения. – И он двинулся по коридору.
                50
Александр, с опаской, ступил на эскалатор, и его тут же толкнули.
- Либо иди, либо справа стой – колхоз!
Александр сместился вправо, и мимо него пробежал негр.
  Вцепившись в резиновую ленту перил, весь путь вниз, он боролся с кружением головы. Но когда, добравшись до ровной поверхности, увидел идущего на встречу огромного деда с бородой до пояса, в майке, босиком и с корявым посохом в руках, сознание его не выдержало – погасло. И он упал.
                51
И Яков упал, открыв дверь, а, упав, сбил клетку с ковра. Она, с удивительной легкостью, докатилась до окна, открылась, и кот вспрыгнул на стол.
  Он выгнул спину, по шерсти побежали искры, и лист бумаги – в руках седой женщины –  вспыхнул.
                52
Александр дернул головой и открыл глаза. Перед ним стояли милиционер и медсестра с нашатырем.
- Что было? – Александр остановил руку медсестры.
- Нажрался и упал! – Мент хмыкнул. - А теперь очухался…. Очухался?
- Неприятен, ты мне – сержант, отойди.
- Чёё?!! – Парень потянулся к нему, но его указательный палец попал в болевой захват, и пришлось встать на колено.
Александр на него не смотрел, он достал визитку и протянул медсестре.
- Позвоните по этому номеру, скажите от кого, и пусть пришлют за мной скорую.  Именно скорую.  У меня через сорок минут операция. Перевёл взгляд на милиционера. - Будешь грубить,  последнюю лычку потеряешь. Он отпустил сержантов палец. - И конечности. – Держась за стул, поднялся. – А теперь, проводи, служивый – воздуха хочется….
- Делай, что говорят – Медсестра с великим почтением держала визитку - Саша, а то и фуражку снимут. – И она начала стремительно крутить диск телефонного аппарата.
- А чё у Вас вырезать будут? – Сержант с опаской подал руку.
- Если б у меня! А то я – у вашего генерала….
                53
Бумага догорела до пальцев и погасла.
  Женщина осторожно положила черный цветок в пепельницу, сняла со стола кота. Он не сопротивлялся, но ухмылялся – отвратительно. Посадила его обратно в клетку, а клетку отнесла на ковер.
  Яков всхрапнул, повернулся на бок и подтянул колени к подбородку.
                54
Петр Иванович, чуть прихрамывая, но гордо и независимо, шагал по школьному коридору. После ночи с сиделкой он не обратил внимания на стайку старшеклассниц, которые, при его приближении, приняли нарочито эротические позы.
  Он окинул их холодно-равнодушным взглядом и вошел в учительскую.
- Смотри-ка, не покраснел!
- И не отвернулся!
- И не засеменил.
- День начинается неправильно!!
                55
Нога  Александра соскользнула с подножки  «скорой», сержант не успел его подхватить, и он, упав на колено, ударился лбом о металлический обод кресла.
- А все, сержант. – Александр назидательно поднял палец. - Началось с карлика. – Он сел таки в кабину и «скорая», включив все свои мигалки, сорвалась с места.
- Амбец генералу! – Сказал ей вслед, сержант.
                56               
Даже если смотреть с – «каменной террасы одного из самых красивых домов города» – то людей, всё равно, очень много, и красота осени этого не скрывает, а подчеркивает. Наверное – из-за прозрачности воздуха, мягкости солнца, и пестроты луж, засыпанных листьями.
                57
А в операционной лужицы были, но либо стерильно чистые, либо с растекающимися кровяными пятнышками. Неприятно и некрасиво. И внутренности человеческие – неприятные, а скальпель в руке – рядом с ними, и вовсе – нелепость противная.
  И нерешительная какая-то рука – то приблизит ножик, то отдернет.
  Яркие лампы под потолком, люди в масках вокруг.
- Зашивайте! – Александр бросает скальпель в лоток, отступает от стола, снимает маску. И резко развернувшись, выходит.
- Сказал, зашивайте…. – Михаил развел руками. - Значит, зашиваем…. - Начали!!
  Люди в халатах смыкаются вокруг стола.
                58
Кот в клетке перевернулся на спину, блаженно муркунул.
Узор на ковре, пошел волнами, но как-то криво. Из-за спящего на нем Якова.
                59
Александр, тоже казалось, спал – глаза закрыты, лицо спокойно…. Вот только зрачки под веками метались как загнанные зверьки. Михаил вошёл в роскошный кабинет без стука, но плавно. Огляделся. Подошёл к столу и открыл коробку с сигарами.
- Не цапь пристижку! – глаза, Александр не открыл.
- А иди в жопу! – Михаил, аккуратно срезал кончик. Облизнул. Прикурил. - Ну и что теперь будет?
- А этого нам знать – не дано….
- Как это – не дано?!! Ты же ему ничего не вырезал.
- Поэтому и не дано.
- Ты…..!! – Михаил совсем по-женски всплеснул руками и, при огромности его, и бородатости было это смешно. Александр и засмеялся.
- Ещё смеётся!!
- Я, Миша – хирург, милостью Божьей! И, если понадобиться, разрежу этого генерала хоть пять, хоть десять раз подряд!
- Саш, он не генерал, он больной, пациент….
- А мне хреново! и началась эта хреновость с твоего карлика!
Михаил пошел к бару у стены, достал бутылку, стакан, налил, отрезал лимона кусок, принес.
- На.
Александр выпил, съел лимон. Михаил опустился в кресло напротив.
- А знаешь, что Ленка сказала?
- Ну?
- «Этого карлу, надо в клетку посадить – вместе с Кешей….».- Михаил пропищал это тоненьким голосом. - И как всегда, сказала она это – совершенно серьезно.
Александр широко открыл глаза, и по ним пробежало серое облачко безумия.
- Ленка гений!
- Я знаю. Но что с генералом делать?
- В палату…. Если станет хуже, пригласишь стажера – он вырежет, а ты присмотришь. – Александр снял халат, бросил в кресло. - А можешь не присматривать – только лучше выйдет. – Он внимательно осмотрел свои руки. - Не буду мыть. Не хочу! – И стремительно вышел.
- Неисповедима милость Твоя, Господи! – Сказал закрывшейся двери Михаил.
                60
А двери, в кухню хрущёвской трёшки, и вовсе не было. Её заменяла занавесь из разноцветных, пластиковых фигней, нанизанных на верёвочки. И фигни эти раскачивались от громкого крика.
- Что за плащ?! Что это за плащ! Я тебя спрашиваю – рожа уголовная!
Было странно, что такой громкий голос умещался в худенькой женщине – настолько маленькой, что плащ Александра, который она держала – казался огромным. А «уголовная рожа» – грубый водитель, пытался ответить, но не мог – губы плохо слушались.
- А что за пятна на нём? Кровь?! – Уровень громкости превысил все мыслимые пределы, и с комода упала чашка.
- Ма! Ты че кричишь! – На пороге кухни стоял «крепыш», друг Якова, «косухи» на не нем не было, а были только трусы. И количество синяков на его физиономии было чуть меньшим, чем на физиономии отца.
- За извоз дали. – Прошлепал разбитыми губами папа.
Мать  посмотрела на них внимательно и поочередно. И засмеялась. Громко. А потом села на пол и заплакала.
                61
Александр захлопнул за собой дверь и сразу прошел в ванную, где на полу валялась куча одежды. Он вытащил из кучи пиджак и начал проверять карманы. Найдя нужную бумажку, пошел к телефону, набрал номер.
- Передайте Кату. «Лепила» ждет звонка. 767-66-87. Есть? Срочно!
Нашел телефонный справочник, полистал, опять набрал номер.
- Мне нужна клетка высотой – он приподнял руку примерно до плеча – метр шестьдесят-семьдесят…. Так. Хорошо записываю номер. – Отключился. Походил по комнате, опять взял телефон.
- Мне дали ваш телефон, и сказали, что у вас есть любые клетки. Хорошо. Мне нужна самая большая. – Слушал. - А прутья у нее толстые? Нет, птица не хищная, но довольно сильная….
Как к вам проехать? Да. Да. Да, знаю. Я буду в течение часа. До свидания.
                62
А на хрущёвской кухне всё стало наоборот – здоровые мужики плакали – сын, сидя на полу, а «рожа уголовная» - за столом. Плакали безутешно, слёзы были с горошину, а хрупкая женщина гладила по голове то одного, то другого – утешая. И хлопотала.
- Сейчас, я чайку крепкого – заварю… Хорошо всё будет… Хорошенько.
                63
Александр открыл дверку «Джипа», поставил ногу на подножку и замер.   
- Она же не работает! – Но тихонечко, осторожненько вставил ключ в замок зажигания. И «Джип» завелся, с пол-оборота.
- Может быть, все меняется? 
Он вырулил из своего переулка на Сретенку, свернул, нарушая правила, направо – на троллейбусную дорожку. Потом еще раз направо – на Рождественский  бульвар. День уходил, и звонил колокол в монастыре. И на дорогу летели листья.
                64
Лист опустился на тело волка, лежащее в неглубокой яме.
- Совсем одурели! Хищника-то за что?! – Вопросил мужичонка в синем халате, надетом поверх фуфайки.
- Может, пожалели? – Здоровенный, курносый парень, с румянцем как на яблоке, присел и достал лист. - Он же больной был совсем? – И бросил на труп лопату земли.
- Ага!! Те, у которых пистолеты с глушителями – они и есть самые жалостливые!! – Мужичонка воткнул свою лопату в небольшую кучку земли, опёрся на неё – Ты лист-то, зачем убрал?
- Не хорошо, когда живое с мёртвым.
  Если смотреть сверху, с некрасивого здания «высотки»  зоопарк совершенно пуст. И только там, куда посетителей вовсе не пускают, хоронят волка. В неглубокой яме.
                65
 А на Садовом кольце, машин тьма-тьмущая, а у Парка Культуры – так и вовсе пробка. Грубо нарушая правила «Джип» Александра вырвался на тротуар. Проехал по нему, распугивая пешеходов и остановился, под огромным плакатом – « Выставка продажа садово-парковой скульптуры».
Александр вылез из машины. Хлопнул дверкой. И отправился туда, где стояли вдоль дорожек – Наяды, Дриады, Аполлоны и Венеры. Жутко тоскливое зрелище и даже ярко раскрашенные Гномики с Белоснежками не радовали. Наверное, потому что соседствовали с надгробными плитами и скорбящими ангелами.
                66
Вот и Михаил, стоя рядом с попугаевой клеткой – не радостен был.
В одной руке он держал фужер с водкой, в другой кусок колбасы.
- Знаешь, Кеша, что-то с другом твоим, Сашей, происходит…. – Кеша не ответил, но клюв в фужер засунул и водки выпил. - Ленку, он гением назвал. – Михаил выпил и закусил половиной колбасы, а половину попугаю отдал. - А руки после операции мыть не стал…, – да и операцию не доделал! 
                67
Александр так стремительно шагал по дорожке меж гипсовых фигур, что двое парней с огромной клеткой – едва за ним поспевали. Вдруг он резко остановился.
- Вот блин! А я понять не мог – почему такая тоска!
Парни посмотрели на него с удивлением.
- Тут же памятники кругом – могильные!
- Ну да – образцы. – Неуверенно сказал тот, что помоложе.
- Ну и хрен с ними! Пошли.
 И все, ускоряясь, он устремился к машине. Открыл багажник. И в это время у него в кармане зазвонил телефон.
- Грузите. – Он отошел чуть в сторону. – Да. Да, нужен. Где скажешь…. Пусть будет  «Дракон». На дорогах пробки, но за час  пробьюсь. Спрятал телефон, повернулся к ребятам, которые уже погрузили клетку. - Я вам, что ни будь должен?
- Нууу – старший как бы, замялся – вообще-то  всё.., как бы оплачено….
- Ага, - Александр достал бумажник , вынул купюру протянул. - Как бы хватит?
- Конечно! – старший хмыкнул – Как бы….
- Тогда спасибо – Александр сел за руль.
- А зверь то какой будет? – спросил тот, что помоложе.
- Банальный. – Хлопнул дверкой, завел мотор.
- Банальный, это кто? – Спросил младший грузчик, закуривая.
- За эти деньги – старший развернул сто долларов – хоть бегемот!
Когда Аполлонов и Венер на небольшом участке суши много, - грустное это зрелище. А осенью – так даже и тоскливое.
                68
Начинался дождь, начинался вечер. Петр Иванович неодобрительно посмотрел, как мечутся за окном капли и ветки. Прошёл по комнате – от стены к стене. Постоял, изучая календарь. Пошёл, но в середине комнаты решительно свернул к письменному столу. Взял лежащий на нём листок бумаги. Поднял трубку телефона, покрутил диск. Дождался ответа и прочитал написанное крупным, детским почерком.
- Это от лепилы. Надо Аграфену прислать. К маленькому. Положил трубку.
                69
Начинался дождь, начинался вечер – зажигались фары и окна в домах, и реклама. И разноцветный дракон лежал в луже, которую расплескала машина Александра. Он вылез и быстренько добежал до дверей, услужливо распахнутых швейцаром. Оставив плащ в гардеробе, он поднялся в скудно освещенный зал, - поделенный на кабинеты. К нему тут же подошел метрдотель.
- У меня назначена встреча, но…, думаю, здесь не принято заглядывать в кабинеты?
- Для здоровья вредно – метр, чуть улыбнулся. - Просто идите по дорожке. Вас позовут.
Александр шел по ковровой дорожке, постепенно вырастая в зеркале, на её противоположном конце.
- Ловко. – Он улыбнулся и поправил галстук.
                70
А Петр Иванович у зеркала галстук снял. И пиджак снял, и аккуратно в шкаф повесил. Прошел на кухню, зажег газ, поставил чайник.
  К подоконнику был, пододвинут стул с подушечкой, и на подоконнике лежала подушечка.
 Петр Иванович коленями встал на ту, что на стуле, а локти пристроил на ту, что на подоконнике. И, уперев лоб в стекло – затих.
Ветки, фонари, лужи.
                71
Лужи, фонари, ветки, окно. Столик в ресторане, неяркая лампа.
- Я все хотел у тебя спросить – откуда такая кличка? – Александр поставил чашку на блюдце.
- От фамилии. – Кат сидел лицом к окну и зеркалу, и ни чашек, ни рюмок перед ним не было, только сигареты и пепельница.
- Это от какой же?! Или не скажешь?
- Скажу. Давно была – забыли все. Катин.
- Как фишка ложится, а!! – Александр покрутил головой. - Невероятно! Не обижайся, но ты знаешь, что значит Кат?
- Знаю. Фишка в масть легла. А мать была – Катина Катя, то же в масть – потому что и бабка –  Катя. – Он закурил.
Александр внимательно вгляделся в собеседника. Ничего от Катиной Кати в нем не было, разве что, тоска в глазах, но далеко, глубоко и не обнадеживает. И тут погас свет.
- Позвоню. – На плечо Александра легла рука, он посмотрел налево, увидел, как огонек сигареты отразился в зеркале, потом зеркало ушло, и загорелся свет.
 Александр выглянул в проход. По нему шел метрдотель в сопровождении двух милиционеров.
                72
 По ковровой дорожке, в больших клетчатых тапках, клетчатом платье и клетчатом переднике, мимо зачехленной мебели, вела маленькая старушка, Ката. Из-за того, что зал был огромным, мебель здоровенной, старушка казалась совсем крошечной.
- Там он – она махнула на дубовую двустворчатую дверь. - Голых смотрит. Ты сам открой, а то мне не под силу.
- Так….? – Кат остановился.
- Не помешаешь – в телевизоре смотрит.
- А не старый он для сеансов, Радионовна?
- А ты – Серёжа Катин – старушка в глаза ему глянула. – Язык-то укороти. И тоже ни одного восклицательного знака не поставила. - Не по твоей масти – его судить.
- У нас, с тобой, она одинаковая…. Только у тебя кроме зыркалок – не осталось ничего.
Из рукава старушки в её сухонькую ладошку скользнул нож. Кат, даже не ударом, а щелчком выбил его. Не торопясь, повернулся спиной и открыл дверь.
  Между двух роскошных кожаных кресел была поставлена маленькая скамеечка. На ней сидел, положив подбородок на колени, худой человек в майке и тренировочных штанах. Руки и плечи сплошь покрыты татуировкой. Он смотрел  «Лебединое Озеро» и недовольно обернулся.
- А, это ты – решил улыбнуться. - Проходи, садись. Вон у стены кресло, пепельница на столике. Ты по делу, или повидаться?
- К тебе повидаться часто заходят? – Кат присел на корточки у кресла.
- Не ласковый ты…. – Татуированный поднял с ковра пульт, выключил  звук.
- Масть у меня такая. Коляныч. Все от неё.
- Тогда говори, а бабка потом чай принесет.
А без звука – «Лебединое озеро» – очень неплохо, а когда Плисецкая одна – так даже и хорошо.
                73
  Александр, пятясь задом, занес клетку в комнату, установил ее посреди ковра, отошел, придирчиво оглядел и чуть подвинул – точно по центру.
- Красиво!
И отправился на кухню. Нажал на кнопку кофеварки, открыл холодильник. Закрыл холодильник. Достал из кармана телефон – положил на стол. Сел в кресло, вытянул ноги, закрыл глаза.
                74
Кат, стоял, опершись спиной о машину, и разглядывал небо. На небе была звезда – одна, очень далеко и не яркая.  А рекламы было вокруг много, и мигала она, и вспыхивала.
  Здоровый парень, тот, что на похоронах волка высказал предположение об убийстве из жалости, остановился возле мокрушника.
- Здравствуйте. Это вам помочь надо? Я от Коляныча.
- Да. Садись за руль.
Они молча доехали от Плющихи до Садового кольца.
- Куда дальше?
- Вот адрес. – Кат протянул бумажку. - Не торопись.
                75
Петр Иванович и Аграфена, лежа в кровати, смотрели телевизор. Глаза их слипались, и Пётр Иванович выставил таймер – тридцать минут. Подумал, переставил на двадцать.
  Ветки, за его окном, сплелись в узор и застыли.
                76
Под этим застывшим узором остановилась машина. Кат вынул из кармана телефон. Набрал номер.
- Не передумал? Тогда еще сорок минут думай. Я позвоню от твоих ворот – снизу. Передумаешь, отвезу назад, и забудем. Даже должен тебе останусь. – Он положил телефон у лобового стекла и повернулся к парню за рулем.
- У Коляныча давно?
- Два года.
- Погоняло есть?
- Васёк.
- А имя?
- Василий.
Кат удивлённо поднял бровь.
Парень смутился. - Вообще-то Васёк Трубачёв…– кино такое было….
- Я видел. И где ж такую кликуху тебе дали?
- На малолетке.
- Сидел?
- Год по малолетке, год на взросляке.
- Кем вышел?
- Пацаном.
- За то, что сейчас сделаем – в зоне опустить могут.
- А тебя – парень замялся. - Вас?
- Ниже моей масти не опускают…, – и выше не летают.
- Это что ж за…. – начал он и затих, и челюсть уронил.
- И…. Тогда…, – мне что?
- Помолчать. – Кат откинулся на сидение, закурил.
                77
Седая женщина, в алом халате, смотрела, как кот лакает молоко.
- Знать бы, что ты задумал? – Она пошла к столу. - Знать бы?!!
- А почему ты думаешь, что это я? – Спросил кот, а потом муркнул  и свернулся уютным, черным клубочком, посреди клетки.
                78
Александр подбрасывал монету. Три раза подряд выпадала решка.
- Передумаешь тут!
И монета опять полетела в воздух.
                79
Кат погасил сигарету. Потянулся к телефону – не взял.
- Ладно. Смотри на четвертый этаж. Окно у подъезда. Два раза зажгу огонь – поднимешься. Смотри очень внимательно.
Парень кивну. И они вышли из машины.
Кат, из багажника достал гигантский чемодан и ушел с ним в подъезд.
                80
Маленькая, замечательная Лена с грустью смотрела на своего огромного, бородатого мужа. Тот полулежал у клетки и смотрел как попугай, шатаясь, подбирается к фужеру с водкой.
- А вот и нет! – Михаил выхватил из под клюва птицы сосуд. - А вот и нет – я первый! – он выпил водку и только тогда заметил жену.
- Ленка! – попытался встать – не смог. - А Сашка тебя гением назвал.
- Спасибо ему…. Ты встать, категорически не сможешь?
Михаил честно попытался. И не смог. Упал – чуть не задавив птицу.
- Значит, опять за дядей Колей идти… - Она развернулась и пошла по длинному коридору к дверям. 
                81
Кат тихо-тихо прикрыл за собой дверь. Поставил чемодан. Достал из кармана флакон и платок. Прошел в комнату и удивлённо остановился, увидев на узенькой тахте Аграфену – во всей её роскошности. Огляделся. Взял из кресла платок девушки. Аккуратно его сложил. Положил рядом её и свой и опорожнил на них флакон. А потом прижал одновременно к двум лицам.
                82
Седой как лунь, бородач – открыл дверь и очень обрадовался, увидев Лену.
- Заходи милая!
- Нет, дядя Коля. Спасибо. Пойдём со мной – пьяницу тащить. – Говоря это, была она абсолютно серьёзна.
                83.
Кат уложил Петра Ивановича в чемодан, закрыл крышку и попробовал поднять. Охнул и присел на кровать.
- Прав, лепила – нельзя мне тяжести поднимать.
Он поднялся, прикрыл Аграфену пледом. Прошёл на кухню и дважды зажёг и погасил свет.
                84
И если бы,  какие преграды возникли на пути Васька, ринувшегося в подъезд – снес бы он их  и даже не заметил.
- Что? – Остановился он перед Катом.
Тот взял его за плечо и провёл в квартиру.
- Чемодан видишь?
Парень кивнул.
- Бери и неси вниз.
Васёк, стараясь не глядеть в сторону женщины, лежащей на тахте, резко поднял чемодан, и тот открылся.
- Во бля – гном!! – Васёк выпучил глаза на Петра Ивановича.
- Не гном – лилипут? – Кат не сдержал улыбку.
- А, бля – разница? – Огромный Васёк оцепенело стоял над тельцем.
- Тебе – никакой. – Кат не поставил восклицательного знака, но парень услышал и глаза прояснились.
- Вытряхнул, укладывай.
Васёк нагнулся. Выпрямился. Опять нагнулся.
- Не могу. - В голосе его было удивление – Не могу…, и всё.
Кат внимательно его рассматривал. – Ты из деревни?
- Не, москвич – с хомовников….
Серёжа Катин удивлённо покрутил головой. – Ну и ну…. А нести-то, сможешь?
Парень подумал и кивнул.
- Ага, в чемодане.
- Ну и то ладно. – Кат, уложил Петра Ивановича обратно, закрыл крышку, проверил замки. Подумал и затянул ремнями. - Бери, но без рывка – осторожно.
Васёк, взялся за ручку, глянул на тахту. – А баба его?
- Она не его – пусть спит.
- А…, спит… - и как пушинку подхватил чемодан.
- Езжай на лифте. Я по лестнице спущусь. Пока иду…, чтоб он уже в багажнике был.
- Ну! – и Васёк исчез.
Кат подошёл к тахте. Постоял. Полез в карман, вынул бумажник. Достал из него одну купюру, помедлил, вытащил все – положил на плед. И ушёл.         
                85
А Коляныч со старушкой чифирили. Каждый сидел на своей скамеечке. Коляныч, родной деревянной. Родионовна, принесенной – раскладной. Чифирь – в алюминиевой кружке кипел на походном примусе, под который было постелено кухонное полотенце – чтоб ковёр не портить. Отхлёбывали чайными ложечками – серебряными – каждый своей, но по очереди. Коляныч первый.
- Что-то не так идёт – хрень какая-то лезет….
- Откуда лезет – Василий Николаевич?
- Из людей, старуха – из людей.
- И что не так? Всегда было.
- Всегда было понятное, а теперь хрень!
- Толкуй ясней.
- Лепила, карлика себе заказал….
- Ну и…?
- Живьём.
- Может, запчасти редкие нужны?
- Да нет никакого заказа!! – Коляныч хлебнул две ложки подряд - Ну на кой хрен ему карлик! В клетку что-ль посадит!?
- А почему нет…, ты полжизни в клетке сидел, пусть и гном парится….
- Толстолобая, ты Выдра – как танк КВ.
- Василь Николаевич…- меня по кликухе, уже лет десять не зовут – забыли все.
- Я помню! – Коляныч опять хлебнул две ложки подряд. – Какие вы мокрушники – обидчивые. – Он хмыкнул. - Сюда слушай, если бы ты, или я, или ещё кто из сиделых – гнома в клетку заточил – понятно…. А лепила, с какого перепугу?!
Родионовна задумалась, чифирнула. Недоумённо пожала плечами. – Тут ты прав…, ни с какого!
- Вот и я о том – непонятная хрень лезет, а непонятное оно может и реальным делам помешать.
- Ну, так и отправь их всех к Ваську.
- И Серёженьку, твоего любимого?
- Его первым. – Тон старухи был такой холодный, что Коляныч на неё внимательно посмотрел.
- Знаешь что?
- Знаю, Вася, что нашей масти – долго жить нельзя.
- Это да…. Ты одна своей смертью помрёшь.
- Как знать, Коляныч…, – как знать? – Она поднялась со скамеечке. - Давай по рюмашке махнём, а то что-то чифирь не ложится.   
                86
Машина остановилась у подъезда дома Александра. Кат взял с торпеды телефон, набрал номер.
- Не передумал? Как знаешь…. Номер хаты твоей? Хорошо. Открой дверь, а сам на кухне посиди.
Он, кряхтя, вылез из машины. Нагнулся, выпрямился.
- Ничего, отпустило. – Сказал тихонечко сам себе и громче в машину. - Пойдем, орел.
Орел вытащил чемодан и, сопя, понес его в подъезд.
                87
 В лифт.
                88
Кат толкнул перед ним дверь квартиры, и парень опустил ношу у порога.
                89
- Отнеси подальше. – Кат вошел следом. Подождал. - Все. Машину оставишь у «Дракона». Колянычу я позвоню.
- А….?
- Все. Ты мой багаж таскал – я отвечаю.
Парень кивнул и тихонечко вышел. Кат запер за ним дверь.
- Саша!
Александр вышел в коридор и остановился над чемоданом.
- Открывай. –  Кат прислонился плечом к стене.
- Что за сложности? – Александр положил чемодан. - Зачем на кухню гонял?
- Ты ж мне тяжести таскать запретил…. Значит, еще человек был.
- И что? – Александр снизу посмотрел на Ката.
- Ничего.
- А адрес?
- Мои проблемы.
- Как скажешь. – Он открыл крышку. - Фу! - Встал и сделал шаг назад.
- Обгадился. – Кат вынул сигарету, закурил. - Мыть придется. – Он внимательно смотрел на Александра.
Тот, встретив его взгляд,  ухмыльнулся криво,  неприятно.
- А я в скорой начинал. – Он тоже вынул сигарету, закурил. Пустил дым в сторону Ката. - Дерьма не боюсь!
- Не напрягайся, Саша. – Кат стряхнул пепел в ладонь. - Ты мне не соперник. – Повернул ладонь вниз, пепел полете на пол, а Серёжа Катин, стремительно шагнув через чемодан, сжал кадык Александра.
- Я мокрушник, а ты – лепила – фраер.
И фраер хрипел, и всем своим рельефным телом дёргался, и глаза на лоб лезли.
- Обидишь убогого. Кончу. – И отпустив Александра, так же стремительно отступил к стене и занял прежнюю позу.
Александр откашливался и тер шею.
- Лихо. – Прохрипел он. - Очень лихо! А ведь я карате занимался…. Долго.
Кат молчал.
- Ладно. Только скажи…, что значит – обидишь?  Если ты мне его – он ткнул пальцем в Петра Ивановича. - Обосраного, в чемодане, привез?
- Не знаю пока. Думаю. Может, ты уже покойник. А может, и нет?
- И долго будешь думать?
- Месяц живи спокойно. А там посмотрим.
- Ну, спасибо. – Александр поклонился.
Кат кивнул, открыл дверь, и, бесшумно ее за собой закрыл.
                90
Аграфена открыла глаза. Подняла голову – огляделась, прислушалась и тихонечко соскользнула на пол.
  Картинка-календарь на стене, ковер, кровать, стол…, и ни звука, и не человека. Поднялась на ноги и пошла в ванную. Вернулась в халате Петра Ивановича, который ничего не скрывал, просто нелепым был. Зачем-то открыла шкаф – костюм, рубашки, брюки, галстуки. Рубашки размера детского, а галстуки – взрослые. На верхней полке лежал альбом, взяла его и пошла на кухню. Потрогала рукой подушечки – на стуле и на подоконнике. Открыла альбом.
  Петр Иванович – маленький. Петр Иванович в школе. Петр Иванович в институте. Петр Иванович и выпускники.
Ещё раз потрогала подушечки. Встала коленями на стул, устроила локти на подоконнике, уткнулась лбом в стекло… Ветер, дождь, узор из голых веток.
                91
А Петр Иванович свет увидел, и глаза опять закрыл.
  Клетка его, была квадратной у основания и купольной сверху. И лежал он, свернувшись калачиком на белой шкуре, то ли бараньей, то ли медвежьей. Еще на шкуре были – бутылка минеральной воды, блюдо с фруктами, поднос с бутербродами и синего цвета  ночной горшок.
  Он все это увидел, но не с первого и даже не со второго и третьего, а с четвертого или пятого – открывания глаз. Сначала были белый свет, белый потолок, черные полоски прутьев клетки. Вода, бутерброды, шкура, все это только после того, как он встал на четвереньки и огляделся.
  Сел, потрогал прутья. Хотел крикнуть, не получилось. Выпил воды, взял яблоко, откусил, выплюнул и заорал.
- Эй!! Кто там есть?!!
Вошел Александр, в халате, с сигаретой и пепельницей, сел в кресло у окна.
- Здравствуйте.
- Какое, к черту, здравствуйте! Это что?! – Карлик толкнул клетку. - Это зачем?!
Александр, молчал, курил.
- Чего молчишь?!
- Думаю…. – Александр криво улыбнулся.
- Ты что дурак? – Петр Иванович опустился на шкуру. - Совсем дурак?
- И об этом тоже думаю. – Александр погасил сигарету. - Вы бы поели –  после эфира всегда есть хочется.
- Выпусти меня отсюда сейчас же!! – Карлик вскочил, но пошатнулся и опять сел. – Сию же минуту!
- Нет! – Александр поднялся. - Вода и еда у вас есть, горшок тоже….
Карлик открыл рот.
- Не кричите. И не говорите…. Сейчас у нас с вами мирного диалога не получится. – Он взял со стола пульт. - Вот телевизор. Заскучаете,  нажмите кнопку. Вы ведь не курите, и сигареты вам не нужны, а водки могу принести….. Надо?
- Я тебя узнал…. – Петр Иванович обвиняющее выставил палец. - Ты меня машиной сбил!
- Не я, но значения не имеет. – Александр положил пульт у клетки. Вышел и, закрыв за собой дверь, привалился к ней спиной.
- Ну и что мне теперь с ним делать? – Достал сигареты. - Одна радость – не попугай – триста лет жить не будет. – Чиркнул зажигалкой.
                92
  Коляныч прикурил и пустил дым в клетку кота, у которой сидел на корточках.
- Скажи, Ашотовна, почему ты мне  второй год  гадать отказываешься?
- А ты на себя в зеркало смотришь? – седая женщина даже не обернулась.
- Да.
- Значит, все видишь.
- Поднеси зеркало! – Глянул Коляныч на застывшего в темном углу охранника.
- У меня нет, Коляныч! – Для убедительности, он похлопал по карманам.
 - Со стены сними!
Тот снял со стены большое зеркало, поднес, поставил на ковер.
- Ну и что во мне изменилось? Я ведь хорошим-то никогда не был. – Пустил колечко дыма в свое отражение.
Ашотовна поднялась с кресла, подошла к нему. Остановилась за спиной.
- Кота видишь?
- Да.
- А два года назад, в зеркале, был бы ты и пустая клетка. Понял? 
Коляныч зябко повёл плечами.
- Скажи, пусть зеркало на место повесит. – Ашотовна пошла к креслу.
- Стой!
Женщина остановилась.
- Нет, не ты. – Коляныч поднялся, взял зеркало за верхний край. - Сядь на мое место. – Качок сел.
- Видишь кота?
Тот повернулся к клетке.
- Да.
- Да не там! В зеркале?!
Охранник взглянул в зеркало, охнул и упал на задницу.
- Нет его!!!
- Повесь зеркало и иди в машину. – Коляныч опять опустился на корточки.
Качок стремительно повесил зеркало и исчез.
- А ты его в зеркале видишь?
- Попутчиков ищешь? – Ашотовна поудобнее устроилась в кресле и улыбнулась. - Зачем парня напугал?
- Не поверил тебе…. А парнишка этот – не святой совсем….
- А ты два года назад – святой был?
- Нет.
- Не ищи попутчиков.
- Не ищу… – Коляныч погасил окурок в блюдце кота. - Плыву, берегов не видно…. Может мне церковь построить, а, Ашотовна?
- Построй…. – Седая женщина внимательно смотрела, как голые ветки медленно сплетались в узор.
- Вдруг поможет…
                93
- Смотрите, херня какая! – Сказал крепыш и вся компания посмотрела.
- Ветра нет, а ветки елозят.
- Под твоим окном, Яков…. Прямо под окном – глаза девушки округлились.
- Встречные потоки…, - А херня – то, что вот этот опять появился – Яков кивнул в сторону двух джипов и курящих рядом с ними  охранников.
- Кто из них – «этот»? – Здоровый парень внимательно рассматривал качков.
- «Этот» наверху – у бабушки.
- А он кто? – Девушка взяла Якова за руку.
- Не знаю – толи гэбэшник, толи вор в законе…. Страшно с ним рядом – как… – Яков задумался
- как с пауком.
- Ты что-ль пауков боишься? – удивился крепыш.
- А ты «фалангу» видел?
- Ага, ты показывал… – тварь!
- Ладно – Яков махнул рукой. – Пойдём отсюда.
- Ага! В кафешку. – И барышня потащила его вперёд.
Крепыш с другом чуть задержались.
- Как отец? – Спросил здоровый.
- Да, нормально – мать говорит – «На вас, как на псах». – Крепыш, не отрываясь, смотрел на ветки под окном. – Хрен там, а не потоки встречные….   
                94
Желтый лист, с разгона, ударился и прилип к стеклу окна, за которым стояла клетка с карликом.
Телевизор орал  так, что дрожала люстра. Петр Иванович сидел, скрестив ноги, зажав уши и закрыв глаза. И не видел, как открылась дверь, как Александр сначала отшатнулся, а потом быстро подошел к телевизору и выключил его. Петр Иванович открыл глаза, схватил пульт, и музыка опять грянула. Александр выдернул штекер из розетки.
- Зачем? – спросил он. - Голова ведь расколется.
- А вот услышат соседи. Придут и меня вызволят. А тебя в тюрьму отправят. Или в Кащенко… – У карлика глаза от шума были мутными и даже слезились.
- Надо же!! До чего вы за неделю додумались! И давно вы в этом грохоте сидите?
- Давно.
- И не надо больше, здесь полная звукоизоляция. Даже в соседней комнате ничего не слышно.
- Врешь!
- Нет. Я ведь давно пришел…. Еду готовил. –  Александр вкатил столик с кастрюлями и тарелками. - И не слышал, как вы тут над собой изгалялись.
Он открыл кормушку на дверке клетки и начал передавать посуду. Петр Иванович принимал ее и опускал на маленькую скамеечку, исполнявшую роль стола.
- А водки?
- Нет. - Во хмелю вы и буйный, и малоприятный.
- Ты хороший!
- Может быть, и не очень хороший, но какашками не кидаюсь.
- Хватит уж вспоминать…. – Проворчал карлик, и сев по-турецки занялся едой.
А Александр опустился в кресло, наблюдая, с некоторой тоской в глазах, за этим процессом
                95
И Вася – по кличке «Васёк Трубачёв», ел. Жевал бутерброд, сидя на толстенной, махрястой плахе. Рядом, в оцинкованных корытах, лежало мясо для кормления хищников. Через широко открытые двери был виден пруд, деревья, птицы.
  Двое крепких ребят, пыхтя, втащили черный пластиковый, мешок, положили рядом с плахой.
- Работа тебе, Васек… – Распрямившись, сказал один из них. - И бабки. – Он достал из кармана сверток, протянул.
- Сань. – Васек положил деньги в карман фартука. - Отойдём-ка? – Они отошли. - Мне бы с Колянычем поговорить. Срочно.
- Вась, ты не заболел – на голову – «срочно»!
- Вот, так и скажи Алфёру – срочно!
Парень внимательно посмотрел на друга.
- Ладно, попробую…. Только ты….
- А Ката найти можно? – Не дал ему договорить Васёк.
- Сдурел! Ты и кликухи-то такой знать не должен!
- Так знаю ведь! Ладно. Идите.
Васек проводил их до дверей. Закрыл. Лязгнул засов.
                96
Заорала птица на озере.
- О чем терли? – Спросил второй парень.
- Любопытно? – Саня внимательно на него посмотрел.
- Да нет….. Но Коляныч – голова!! Накормит Васек тигров…, и нет человека…. Голова!!
Они шли по узкой дорожке между клеток.
- А куда, Васек, бошки девает?
Саня остановился, взял напарника за плечо.
- Хочешь, вернемся…?, он тебе это место покажет?
- А я, Санечка – напарник плавно опустил руку в карман. - Разные места видел. – Глаза его сузились.
- Не гоношись. За базар здесь…. – Саня махнул рукой. - Нас обоих  Ваську отдадут.
- Так другие места есть…..
- Вот и шагай. Только без вопросов. – Саня отпустил его плечо, и быстро прошел вперед, к высокой металлической ограде, с еще сохранившимися красными листьями дикого винограда.
                97
И солнце было красным, и из Москвы уходило медленно – цепляясь за оконные стекла и шпили высоток. И за хрустальные бокалы с красным вином. Один стоял, на полу рядом с креслом, в котором сидел седой дядя Коля. Второй держала в руках – Ашотовна.
- Зачем звала?
- Табак, твой – очень уж хорошо пахнет….
- Ага, а ещё я качёк, брюнет и двух метрового роста. – Седой с сомнением посмотрел на бокал. – Скотина надоела?
  Кот в клетке нисколько не был похож на домашнее животное. Горящие красным глаза он не отводил от гостя, шерсть стояла дыбом и по ней пробегали искры. Но это нисколько не беспокоило дядю Колю. Он ещё раз глянул на хрустальный бокал. Покачал головой.
- А чего ни будь, крепкого у тебя нет?
- Скажешь, что с ним делать – налью.
- А что у тебя есть?
- Коньяк привезли из дома – настоящий. Виски дорогущие. Водка.
- Ага! Сильно значит котик, допёк! Неужто и замочек снимал?
- Яшка, балбес!, клетку уронил.
- Тогда я торговаться буду…, - рюмку коньяка и полстакана виски – и сейчас.
  Ашотовна молча, поднялась, пошла к буфету – выполнила требования. Взяла рюмку и стакан. Встала перед седым.
- Ну, если дуришь – смотри!
  Дядя Коля с поклоном принял напитки. Опрокинул рюмку. Задержал дыхание. Потом с удовольствием втянул воздух.
- Настоящий! А шоколадка не полагается?
- Вот зараза! – Женщина вернулась к буфету, вытащила плитку и с силой бросила её в гостя. Но та, в середине полёта замедлилась и плавно опустилась ему на колени.
- Спасибо. – Распечатал шоколад, отломил квадратик, положил в рот.
  Казалось, что по седой гриве Ашотовны, сейчас тоже побегут искры.
- Говори!
- Вы, маги – дядя Коля встал и подошёл к клетке. – Очень всё усложняете…. Просто перестань его кормить.
- То есть?! 
Удивление женщины было столь неподдельным и великим, что гость улыбнулся.
- Перестань давать пищу…. И не усложняй – пища это молоко, мясо, сырая картошка.
- Но он же…
- Хочешь сказать сдохнет? Нет. Сдохнуть эта скотина не может – а вот голодать – да!!
                98
Аграфена не пошла через Садовое кольцо по подземному переходу, а пересекала его поверху. В сияние рекламы, света фар и оглушительных гудков.
- Ты чё творишь – дура! – Спросил её, когда она добралась, сутенёр Карен.
- Не сердись Каренчик! Я тебе денежки принесла.
- Какие?
- Ну, план – за неделю.
- Какой план? Ты же у лепилы….
- Ну вот. И ещё буду….
- Лепила, Валере платит – напрямую…. – Он подумал и взял девушку за горло. – Ты чё, сучка – подставить меня хочешь?!
Аграфена, сутенёра не боялась и оттолкнула его довольно сильно. Но и скандалить не хотела, и потому заговорила тихо и ласково.
- Каренчик, я же не знала – клиент дал.
- Ну-ну… - Карен был весь в сомнениях, и вариант подставы отмести не мог, и руку, которая хотела за деньгами потянуться, в карман сунул.
- Себе оставь – со скрежетом и скрипом сказал он. – И вали отсюда – только по переходу! Шалава!!
                99
А Коляныч с бабушкой опять чифирили.
- Права ты была старая.
- Я всегда права.
- От блин – выдра!
  Старушка, хлебнула, и продолжила.
- В чём теперь-то?
- Про Серёженьку твоего! Он – вишь ты!, – лепиле срок дал.
- Ну, дела! – Бабушка засмеялась – очень неприятно. Коляныч даже отшатнулся.
- Ну, дела!! Лепила карлику – срок, а Серёженька – ему!
- Смех у тебя…, - Родионовна. – Коляныч помолчал. – Я уж и забыл….
В дверь постучали.
- Да.
Засунулась голова охранника.
- Алфёр, пришёл.
- Пусть заходит.
                100
Аграфена самозабвенно играла. Автоматы дребезжали, гремели и сверкали. И за открытой дверью маленького игрового зала сверкала и шумела городская ночь.
                101
И аппаратура разная поблескивала и мигала – рядом с больничной койкой генерала. Сам генерал выглядел, на удивление, здоровым и розовощеким – в отличие от сидевшего рядом Александра, который был небрит, и синяки вокруг глаз, и углы губ, чуть не до плеч,  повисли.
- Спасибо, Саша, за операцию – генерал потрепал его по колену. - И что у меня там было?
- Что было, то и осталось….
- То есть?!! – Румянец с генеральских щек слетел.
- Как вы себя чувствуете?
- Отлично!
- Тогда и спрашивать не о чем.
- Понял. – Генерал внимательно посмотрел на Александра. - Вид у вас.., – не очень…. Устали? Проблемы?
- Проблемы…. – Александр  вынул сигареты, закурил.
- Нехорошо, Саша. – Сказал пациент жалобно. - Мне же тоже хочется.
- Вам нельзя – закашляетесь, швы разойдутся. – Он глубоко затянулся, выпустил дым в сторону, погасил сигарету. - Позвоните Колянычу и скажите – если он не решит мою проблему – её решите вы!
- Вот как…. – глаза генерала охладели. - И именно в таком тоне, и в таких выражениях?
- Именно.
                102
Самая настоящая завуч – с причёской на пробор, в почти мужском, строгом пиджаке и белой блузке, строго смотрела на двух старшеклассниц.
- У вас нет урока истории. Пётр Иванович отсутствует. Долго. Вот вам его адрес. – Она протянула аккуратно свёрнутый листок. – Поедете, узнаете и вернётесь.
- Ну, Зин Пална…. – Начала одна из девушек.
- Можете пропустить два следующих урока. Но! Не больше!! Всё. Идите.
И неодобрительным взглядом проводила выходящих из кабинета длинноногих, короткоюбочных учениц.
                103.
Осень прозрачная. Листья жёлтые. Солнце теплое и яркое. Кат опустил солнцезащитный козырёк, в машине и внимательно смотрел, как за ним выруливает джип с тонированными стёклами.
                104.
Аграфена убиралась в квартире. Всё в том же маленьком халате. Она залезла на стул и вытерла пыль с верха шкафа. Этого не делал никто и никогда! Она осуждающе посмотрела на покрытую мхом пыли тряпку и отправилась на кухню. Отполоскала тряпку. Посмотрела в окно. Листья жёлтые. Осень прозрачная. Солнце тёплое и яркое. Девушка аккуратно положила тряпку. Встала коленями на стул, устроила локти на подоконнике, уткнулась лбом в стекло… 
                105
И Санёк ткнулся лбом в стекло, но не добровольно – Кат прижимал к его затылку пистолет. С внутренней стороны, одиноко стоящего газетного ларька, на них испуганно смотрела интеллигентная продавщица.
- От кого пришёл?
Санёк молчал.
- Пристрелить.
Разговор без восклицательных знаков…, да и без вопросительных – он очень убедительный.
- Алфёр велел приглядеть…
Видно Санёк выглядел плохо, потому что продавщица поднесла руку ко рту и закрыла глаза.
- Алфёр…. А ему кто…? – Кат убрал ствол. – Повернись.
Парень повернулся к нему лицом.
- Я не знаю кто Алфёру….
- А я и не спрашивал. – Кат закурил. - Я минут через сорок на тихом буду…. Хочешь за мной езжай, хочешь прямо туда.
- Куда?
- Позвони Алфёру – он подскажет. – Сергей развернулся и пошел к машине.
- Кат…. – Начал Санёк, но не закончил – так стремительно убийц оказался рядом.
- Это Алфёр кликуху назвал?
- Да – голос парня дрогнул.
А продавщица опять закрыла глаза.
Кат отступил на шаг, задумался.
- Я это…- Санёк замялся. – Братан, Васёк, просил сказать.
Сергей, посмотрел на него удивлённо.
- Васёк Трубачёв – Ванька! Просил передать – ему повидаться с тобой надо….
Кат улыбнулся – Ну раз надо – повидаемся. – Он пошёл к машине. Остановился. – Тётке денег дай. – Он кивнул на ларёк. – За испуг.
                106
А Александр с Петром Ивановичем ели черешню и смотрели телевизор. Александр в кресле. Петр Иванович  в клетке, но и пульт телевизора был у него. И когда карлик, в очередной раз, перепрыгнул с канала на канал, Александр выстрелил в него косточкой и попал.
- Вот! Заточил в клетку и изгаляешься! – Петр Иванович, обиженно потер бородатую щеку. - А если я в тебя?!
- Да, пожалуйста! – Александр оживился и подвинул к себе блюдце с косточками. - Все лучше, чем кнопки без толку нажимать.
- А я тебя не звал – свой телевизор смотри! – И карлик пульнул в него косточкой.
  И завязался бой. Александр выигрывал в скорострельности – его снаряды лежали отдельно, но часто попадал в прутья клетки. А Петр Иванович, выкапывал косточки из-под недоеденной черешни, зато целился тщательно и испещрил халат соперника пятнами. И, когда Александр, в азарте, придвинулся ближе, закатал ему  мокрой  противной костью – прямо посреди лба.
  И набежало белое облако, и очнулся Александр только, когда понял, что лежит на перевернутой клетке  и пытается дотянуться сквозь прутья  до горла тонко визжащего карлика. Он слез, пошел к креслу, сел, выставил перед собой руки, смотрел на них, и ждал, пока уйдет безумие. Оно ушло – как роса с подоконника – медленно и не навсегда.
                107
Алфёр смотрел на Ката входящего в ворота «немецкого» кладбища. Взял с «торпеды» телефон набрал номер.
- Коляныч?
- А ты бабе звонил?
- Нет… - не было у него чувства юмора – совсем.
- Тебе…
- Молодец. Говори.
- Всё как ты сказал – он на «тихое» пошёл. Ребята со мной. – Он для верности посмотрел на троих на заднем сидении и их «Калашниковы». - Ждём.
- Ждите.
                108
«Немецкое» – кладбище строе – деревьев на нём многое множество, а листьев так и вовсе – не счесть. Холмик могильный был листьями разноцветными засыпан и лавочка рядом с ним тоже. Кат аккуратно их подвинул и сел. На небольшом мраморном памятнике была фотография цветная и надпись белая.
      «Екатерина Катина. 1932|5 - 1989|7»
  Кат достал из кармана фляжку открутил крышку. Налил. Поставил рядом с собой. Неловко поерзал и опустился на корточки.
- Прости. – Улыбнулся фотографии. - Привык – так.
В кармане у него зазвонил телефон. Вынув аппарат, он с сомнением посмотрел на него, но все-таки нажал на кнопку.
- Да.
Коляныч  на скамеечке, между огромных кресел, выключил звук телевизора – смотрел «Щелкунчика».
- Ты где?
- На тихом, мать поминаю. – Кат взял рюмку.
- Подожди. Я себе тоже налью. – Коляныч встал, взял из буфета бутылку и рюмку, налил. - Пусть земля будет пухом.
- И вечный покой.
Они выпили. Игрушки – на экране, готовились к битве.
- Ты по делу? – Кат прислонился к столбику лавочки.
- А тебя без дела часто тревожат? – Коляныч, взяв бутылку и рюмку с собой, опять устроился между кресел.
- Редко.
- Ты, лепиле срок дал…. А при его работе, да на нервах…. беда.
- Его беду не я придумал.
- Кат, лепила – черт козырный…. остерегись!
- Мастёвый перед чертом всегда прав. Не так?
- Это по понятиям так. По закону…, а по жизни…. По жизни, сейчас на мокрое за малые деньги идут.
- Та и разница, что я и без денег могу.
- Серёжа – Коляныч поднял рюмку. - Нехорошо так со старшими…. Нехорошо. Давай еще выпьем. Царство небесное….
- И вечный покой.
Они опрокинули.
- А вот я, Коляныч. Твоего имени не помню…. – Кат поставил рюмку.
- А ты и не можешь помнить. Потому, что знать не должен. Ты о разговоре нашем подумай…. На тихом хорошо думается. И позвони.
  И Коляныч исчез, а Кат остался. Зябко дернул плечами. Засунул телефон в карман. Закурил. Налил третью.
                109
А Аграфена с любопытством смотрела на длинноногих девиц, которые о чём-то спорили у подъезда. Одна из них достала из кармана монету и подбросила.
                110
Санёк с напарником напряглись, глядя, как Алфёр с братками вылезли из машины и, пряча оружие, направились к воротам кладбища.
                111
Та из девиц, что кидала монетку, проиграла. Подруга показала ей язык и уселась на сплошь усыпанную листьями лавочку.
                112
А ребята в джипе дернулись к окнам – на кладбище раздалась стрельба.

                113
Это братва из автоматов  полосовала наброшенное на крест, дороженное пальто Ката.
                114
Аграфена вздрогнула – очень уж заливистый звонок булл на дверях квартиры Петра Ивановича. Она бесшумно прошла по комнате и заглянула в глазок. На лестничной площадке стояла проигравшая девица.
                115
А на Санька с напарником смотрел Кат и чёрная дырка ствола.
- Поехали. – Кат сел на заднее сидение.
- Куда? – Саня плавно отложил автомат и завел машину.
- Вперед, а там я скажу. – И второму. - Ружье на пол опусти, глаза закрой и сиди тихо.
Тот выполнил все в точности.
- Машину веди не быстро – по правилам. – Для убедительности, Кат дотронулся до водительского затылка стволом.
- Кат…. Да я… я…. против тебя…. – Саня сглотнул.
- Ты против меня – сявка. И Алфер тоже. А теперь направо сверни и у метро остановишь.
Саня свернул, остановил и окаменел. И напарник глаза зажмурил так, что скулы поднялись.
- Выдохните…. Вас не трону, а Алферу передай –  если на материном памятнике, хоть царапина будет…., долго ему помирать.
И Кат вышел, и дверцу закрыл – мягко.
                116 (Вставить ребят?)
По ступенькам он спустился стремительно, вот только в дверях произошла заминка – не в те пошел. Туда где надпись – «Входа нет», и столкнулся с карликом – не с Петром  Ивановичем, а с другим и грубым.
- Куда прёшь, быдло! – оттолкнул Ката карлик. - Читать не умеешь!?
  Кат прочел. Пожал плечами. И пошел в правильные двери.
                117
- Маш! Машка!
Сидящая на лавочке девица вскочила и уставилась, на точащую из форточки, голову подруги.
- Поднимайся, Маш! Его нет! Тут племянница его!
                118
А Петр Иванович наводил порядок в клетке. Выбрасывал на ковер, - за ее пределы, черепки разбитой тарелки, а в целую складывал черешневые косточки и сохранившиеся ягоды. Делал все осторожно и даже плавно. А иногда и совсем останавливался, бессмысленно глядя на экран телевизора.
                119
А у Коляныча, на экране, опять Плисецкая, и опять – без звука.
  А в кресле Ваня. И кресло, по сравнению с ним – маленькое. А Коляныч, так и вовсе – одни наколки.
- Давно ты у меня, Васёк? – Коляныч глядел снизу, но мелкости своей не ощущал.
- Два года. – А Васёк ощущал, и ерзал.
- А погоняло у тебя есть?
- Так это и есть погоняло – Васёк, а зовут Иваном.
- А чего так – по фамилии, что ли?
- Нет, в школе еще – по кину…, по фильму – «Васёк Трубачёв и его товарищи»….
Коляныч смеялся так, что соскользнул со скамеечки и уткнулся лбом в ковер.
- Ну, дела!! – Он поднялся, вытирая слезы, пошел к буфету, выпил из горлышка минеральной воды, вернулся к телевизору.
- И ты, Васек, … – Он подавил смех. - Ты, Ваня считаешь – что молодых, здоровых,  на запчасти – можно. А убогого – нет?
- Нет.
- Твердо сказал…. – Коляныч убрал с лица улыбку. - Молодец. – И паузу сделал длинную.  Закурил, дым в сторону Вани выпустил. И глаза у него стали прозрачные, и в прозрачности своей – неприятные.
- Только дело это не твое. Ты после зоны  не в монастырь пошел, а ко мне в шестерки….. Мне и решать. Понимаешь?
- Да я….
- Помолчи. А то вдруг, чего лишнего скажешь…. Ты – для меня – меньше пыли стоишь…, но место занимаешь нужное. И потому я тебя успокою –  жив твой убогий – в клетке сидит.
- А….
Но продолжить Васек не успел – в дверь, без стука, вошел Алфёр.
- Выдь!!  Глянул он на Ваню, и тот вскочил.
- Алфер! – Голос Коляныча остановил мужика, как удавкой. - Ты ухи объелся? Или головой ударился?
- Я….
- Ты выйди. Постучи. И когда я скажу…. Войдешь. А ты, Ваня – сядь.
 Ваня в кресло опустился шепотом – и даже тише. А Алфер вышел и дверь за собой затворил – тоже шепотом.
- Сидит твой убогий в клетке…. – Коляныч поднялся со скамеечки, прошел по комнате. - Сидит и ни хрена не ведает! – Остановился перед парнем. - Ступай, Васек, и делай, как знаешь…. А у меня, похоже, другие заботы будут…. Нельзя мне пока помирать. – Он опять сел. - Иди. Алферу скажи – если дела не сделал – пусть на карачках вползает.
                120
 Кат открыл дверку автоматической камеры хранения и достал оттуда большую сумку. И ничем он от других вокзальных людей не отличался, разве что, одет не по сезону – в тонкий свитер. Но и это быстро исправилось – в сумке, сверху, лежала кожаная куртка, а под ней разное металлическое – поблескивало.
                121
А девицы с удовольствием и даже повизгиванием рассматривали альбом с фотографиями Петра Ивановича.
- А я думала – он, когда родился, мог на ладошке уместиться!
- Чего говоришь-то! – Аграфена ощущала свою солидность и взрослость – Он же не щенок…, и не котёнок.
- Ага-ага!! Он человечек! – И та девица, что звалась Машей, исполнила на маленькой кухне замечательный танец.
- Садись уже! – Пыталась одёрнуть её подруга. – Буйная!
Но не смогла, а вовлеклась в танец и буйство сама…. И Аграфена вовлеклась.
                122
А на улице осень. Дождь и темь, и тени веселящихся девиц прыгают по чёрным веткам и мешают им сплестись в узор.
                123.
И кот злой по клетке ходит и на блюдечко с молоком косится…, а достать не может.
                124.
И город сверкает рекламой, и реклама эта в лужах отражается ярко. Ярко и шумно…, «а скучно».
                125.
Александр стоял в ногах постели генерала и неодобрительно смотрел на мигающие огоньки.
- Вы поговорили с Колянычем?
- А как я себя чувствую, вас не интересует?
- Я вижу – Врач махнул в сторону приборов. – Всё нормально.
На столике зазвонил телефон. Генерал взял трубку.
- Да. Ха, «об волке речь,  а он навстреч»…. – и переключил на громкую связь.
- А трете обо мне с лепилой? – голос у Коляныча неприятный был. - Если с ним, то хорошо. У тебя громкая есть?
- Уже включил.
- Пусть слушает. С него, сучонка, началось….
Александр криво усмехнулся.
- Генерал, – продолжал  Коляныч. - Мои с Катом не справились, твои пусть займутся. Срочно! А ты, лепила – молись! – чтобы Бог тебя и от Ката и от меня уберег. Выздоравливай, генерал. – И Коляныч отключился.
- Дааа…. – Генерал положил трубку. - Угораздило вас, Александр Витальевич. Охрану я вам дам, но….
- Раньше чем через неделю не надо. – Врач отошел к окну. Закурил.
- Почему?
- Кат дал мне месяц.
- Давненько все началось….
- За день до вашей операции. – Александр повернулся спиной к пациенту. - Не хотите узнать с чего?
- Пока нет.
- А узнаете?
- Безусловно!!
  Деревья за окном были голые, черные, большие. И ветер. И лист красный, огромный с такой силой ударился о стекло, что Александр, в испуге, отступил на шаг от окна. 
                126.
С большого, черного дерева слетела – на крышу Колянычева особняка, веревка с «кошкой». И зацепилась за телевизионную антенну. По веревке спустилась черная фигура. Прошла по крыше. Присела у чердачного окна. И исчезла.
                127
А веревка осталась. Но с земли – там, где мерзли охранники, ее можно было принять за нужный –  электрический  или телевизионный провод.
                128
Держа фонарик во рту, Кат выкрутил последний шуруп из дверной петли, и тихонечко дверь снял. За ней была черная лестница. По ней он дошел до кухни. Родионовна дремала. Глаза она открыть успела, но ничего более. Кат аккуратно ударил её в висок и глаза закрылись. Он забрал у неё – кофту, платок, передник и шлепанцы. А саму её уложил в тумбу под зеркальным умывальником.
                129
Злобный кот сел в центре клетки и уставился на спину сидевшей за столом женщины, окно, осень за окном и деревья.
- Сука, он – твой дядя Николай! – сказал он и по зеркалам в комнате пробежали красные сполохи. Посмотрел на блюдечко с молоком, облизнулся. – Конченная – сука!!               
                130               
Старушка мелко семенила по красной дорожке. Но когда она остановилась около охранника и распрямилась…. Тот удивился, но ненадолго – потому что закрыл глаза, получив удар.
  Коляныч, ничего не слышал, он просто почуял  неладное и метнулся к буфету. И не успел.  Кат был и моложе, и быстрее. Свалил его и придавил голову к ковру стволом пистолета.
- И не кричи. – Он завел ему руки за спину и защелкнул наручники. Закрыл дверь, взял с ковра пульт, выключил телевизор – пропала Плисецкая.
- Серёжа. - Коляныч, перевернулся на бок и, подтянув ноги, сел. - Мне пока нельзя помирать….
- Это почему? – Кат смотрел на него сверху, и на Катю Катину совсем похож не был.
- Мне церковь надо построить….
- Думаешь, поможет?
- Думаю.
- Если бы ты, не на материну могилку, за мной прислал…. Знаешь, как мы сделаем….
- Как?
  Кат снял с пояса тонкую бечевку, закинул на люстру, завязал петлю.
- Вставай.
- А если не буду?
- Тогда и шанса у тебя не будет.
Коляныч встал. Кат подставил скамеечку.
- Забирайся.
Кат надел ему на шею петлю и подтянул так, что Коляныч стоял на цыпочках.
- Если достоишь до того как Выдра, или бык твой, очухаются…. Поживешь. Справедливо?
Коляныч молчал.
- И верно – не отвечай – береги силы.
 И ушел.
А когда дверь закрылась, из зеркала выпрыгнул кот. Он уселся возле скамеечки, облизнулся и посмотрел в глаза человека.
- Сучара! – Прошипел Коляныч.
- А зачем ты в мое блюдце окурок сунул? – Спросил кот.
                131
Александр сидел на кухне – курил и пил. И когда зазвенел звонок, даже не сильно вздрогнул. Подошел к двери, глянул на монитор. Девчушка, в форме – «Вестерн-Юнион», держала в руках большой конверт.
Он открыл дверь, не накинув цепочку.
И пролетел пол коридора – получив в челюсть. Девчушка вернулась в лифт, а в квартиру вошел Васек – с огромным чемоданом.
                132
Родионовна быстро, но чуть пошатываясь, прошла по коридору, даже не задержавшись у тела охранника. С трудом открыла дверь. Остановилась на пороге и смотрела как кот – легонечко так, толкнул лапой скамейку.
                133
Васёк, затащил тело Александра в ванну. Подпёр дверь стулом и пошёл искать карлика.
- Ты еще кто? – Спросил его Петр Иванович. когда Ваня открыл дверь в комнату с клеткой.
Карлик лежал на животе – смотрел хоккей по телевизору.
- И правда – в клетке! - Васёк подошел и присел на корточки. - И как вам?
Петр Иванович, выключил телевизор. Сел. И очень серьезно спросил.
- Ты дурак?
- Нет, я вам снюсь. – Ответил Васек и прижал к лицу карлика платок с хлороформом.
                134
Кат стоял у могилы матери и смотрел на разбитую фотографию и царапины от пуль.
- Погань Алфер. И всегда поганью был.
Он повернулся к переминавшемуся у него за спиной парню в полушубке. Тот сделал шаг назад.
- Чего боишься?
- Глаза у тебя…. Не дай Бог!!
Кат вынул из кармана конверт.
- Фотография там внутри. Чтоб через два дня все было новое. Посмотри, денег хватит?
Парень заглянул в конверт. Кивнул.
- Иди. А я ещё посижу.
И он опустился на лавочку.

И я сидел, смотрел на последнюю строчку и расстраивался – вот, закончил сценарий, а никто не бегает кругом, не кричит – «браво!» и не хлопает в ладоши. Я, конечно, понимаю, что это не операция на сердце, спасшая чью-то жизнь…, но…, – но ведь не так это!! Совсем не так!!! Каждое, блин! – зачёркивание операция, и каждый раз, блин! – на сердце. И пусть это моё сердце.., но что я не человек?!?!! Человек и потому…. Мокрый асфальт весь в трещинах и разводах –  три лужи, букетик цветов…
                Влажный комочек
                Увядших пионов
                Тихая музыка
                Медленных туч……………………………...