Город, которого не припомнит карта

«…-Много еще земли-то?
-Земли, брат, о-очень много!
-А на ней всё одинаковое?
-То есть, что?
-Города и всё…
-Ну, конечно…Всё одинаково…»
***
Омск. Он на тонких, худых ногах вошёл в историю и навеки остался в ней. На него обрушивались стихии одна другой страшнее, но он выстоял. Сначала деревянный, потом каменный, а сейчас – человеческий город. И мы чтим память о нем, как древние греки чтили богов своих олимпийских, как язычники чтили вольные стихии, как христиане - любовь. Бывший когда-то всего лишь "отдаленным местом", для нас теперь - самое близкое место. И нет у нас иного богатства, которое бы так ревностно хранили, которое имело бы такую значимость и такую силу.
Омск. Люди из года в год, из века в век жили, "под собою не чуя страны", но жизнь такая - ни гроша не стоит. Наши предки прятали свою историю, свой гений за семью печатями, как прячут золото, потому что не хотели отдавать на растерзание "не почуявшим", на растерзаете врагам... И пусть говорят, что наш дом - "мертвый", а мы будем дальше ловить каждый его вздох, потому что знаем, что он - живой, пока мы живы, что он – живой, как сама жизнь.
***
Жизнь-это мост, пройди по нему, но не строй на нем дом. На площади нашего моста разместился целый город. Целый, неделимый. Но люди все равно продолжают прыгать с этого моста головой вниз, и я знаю, почему. Да, мы-это национальность каждого, семена одного сорта. Но, кажется, нас посеяли не на свежей, плодородной и богатой омской почве, а на черном, каменистом и грязном омском асфальте. Вода камень точит, но нас никто не хочет поливать. Бывают такие времена, когда семена не пускают корни, когда цветы не распускаются, когда в садах полно удобрений, но удобрять нечего, садовник одряхлел и устал, и новенькие лапчатые крылья рыхлителей и носики леек беспомощно ждут работы. Зёрнышки нашего маленького омского человечества шумят и волнуются, но не хотят прорости, хотя их к тому принуждают считающие себя их хозяевами, грубые собственники, владельцы тех самых садов. Много семян в мешках, но как их ни пересыпай, ни перетряхивай, всё остается таким, как есть. Никакое скопление зёрен не образует флору. Зёрен… А людей?



***
Мы. Люди. Мы прожили с ним вместе три сотни лет, спали рядом, сплелись мечтами, желаниями, целями. Все говорили, все отдавали друг другу: он – нам, мы - ему. Переняли друг у друга манеру держаться: мы – также тихо, также несмело, а он, к сожалению, – также мрачно, также тоскливо. В общем, по-настоящему сжились друг с другом. Действительно спутались.
Мы и наш город, наш дом, наше пристанище.
Но все же мы должны пробудиться, либо уйти со сцены. Да и сцена со временем только умножает слои пыли. «Диагноз поставлен, значит, больного надо лечить». Отсрочить вечное невозможно, и рано или поздно выбирать придется. Отказ от приятного стремления к спокойствию лишь для того, чтобы спать более крепко, более спокойно, ценности не имеет. Поэтому все, что мы ни делали раньше обесценивается. Компас, глядя на стороны света, часы, глядя на время, сходят с ума. Человек же сильный, смелый. Не сойдет с ума даже тогда, когда, очистив город от пыли, поймет, что его и не было.
И мы идем дальше, хотя отсюда лестницы в небо не ведут. Идем по улицам, будто по комнатам без форточек. Идем, ощущая себя занозами на теле земли, которые ноют, и орут, и тормошат все подряд, но мы не занозы, мы не тормошим все подряд, хотя стоило бы… Мы, скорее, только страдаем по нашей скромной обители. Но «сострадать» нам не нужно, потому что «сострадание», как известно, - форма страха. А мы и без того напуганы от постоянных перегрузок отрицания, отрицания сегодня одного, завтра другого.

***
И никак у нас не вообразишь, как человек может называться одинаковым именем в три часа дня и семь часов вечера, не мог понять, почему капли дождя, попавшие на ладонь, и капли, остановившиеся, например, на листьях деревьев, являются всего-то частями одного стихийного процесса. А это потому, что слишком яркие рыжие волосы, слишком бледное морщинистое лицо, длинные руки, до который никогда не получится дотронуться.

***
Наш город делают люди. Критической оценки быть не может, как не может быть и оценки положительной, потому что люди не могут быть плохим или хорошим, гуманным или негуманным, добрым или злым. Не было бы вокруг нас лицемерия, если бы мы были честны перед братом своим настолько, насколько мы честны в исповеди своей, не встретилось бы нам безразличие среди окружающих, не будь мы сами так пренебрежительны к руке просящей, не знал бы мир лжи, если бы люди поняли, что в них – правда. Если человек заброшен в мир, чтобы его разрушить, если человек сеет крушение без возможности созидания, то разве можно отрицать, что крах неизбежен? Начало - безусловный залог финала. Бухольц начал, но неужели мы должны закончить?

Мы идем, забывая о том, что скорые метаморфозы неизбежны, но нам все равно: продолжать путь или остановиться, потому что город наш овеян страхом страшнейшим и ужасом ужаснейшим с таких давних времен, когда еще и речи человеческой услышать было нельзя, слов не водилось, а вот у нас уже шептались: кто идет, куда идет, кто, куда…
Из окон, за мостом, перед мостом, под мостом, на тротуарах, на обочине, на дороге, за фонарем, в общем, везде на тебя устремлены больше сотни тысяч глаз. И никак не спрятаться, и нигде не скрыться. Обычно городские обыватели, приходя домой, так волком и завывают: «отпустите же меня, люди добрые, прошу вас, отпустите, что ж мы вам плохого-то сделали!..» На семь замков закрываются, кричат что есть мочи: «Это не я, это не я, это они!», но это, естественно, бесполезное занятие. Глаза найдут их непременно.
Вы-то думаете, что межу вами и свойствами всего окружающего и не очень нет ничего общего, но это самое большое заблуждение из всех имеющихся. Связи настолько тонкие, что, даже, к примеру, случайно слишком громко чихнув, человек может разрушить кирпичный дом. И мы смотрим, прислушиваемся: а вокруг город, наш, свой, причем, не в монументальности каменных построек проявляющийся, не в глыбах дорог, а в виде обвивающегося вокруг воздуха. Проще говоря, ощущения испытываешь такие, как если бы кто-то стоял и правой рукой вас за щеку дергал. Обернешься, чтобы поддать ему как следует, а у него окровавленные зубы. Но здоровье его, города, я думаю, не оборвется так резко, кровавыми ранами, а затеряется где-то в телефонных проводах, закатится в какую-нибудь придорожную канаву и уснет уже непробудным, но спокойным сном…
Мы, горожане, никакие не трусы, но тут такие перемены, что выстоять сложно. Каждый божий день какие-то перестрелки, взрывы, крики, громкие-громкие звуки. Кажется, всё, конец, сейчас сорвется, но нет же, стоит, держится. У нас в городе люди друг с другом прощаются более сотни раз на дню, но никогда не возвращаются обратно. Не значатся в списках, не разбегаются, не держаться друг за друга. Просто уходят настолько далеко, насколько их тени способны скрыть чересчур надменный изгиб плеча, неестественный, кривой. И так всегда происходит. У нас все искривилось без возможности исправления. Ничего мы сделать не можем, но претензии на гениальность у каждого из нас, конечно, было не отнять, как нельзя отнять у ревнивого ребенка упавший на землю леденец: и не нужна ему уже эта непригодная для употребления сладость, и есть он ее тем более не собирается, но все-таки не отдаст ни за что на свете, как бы вы его по головке не гладили, с какими бы попреками не обрушивались. Мое, мол, а для чего оно мое, и каким целям мне послужит – это уже не ваше, извините меня, дело. Гениями мы были, но сделать ничего не смогли. Родину свою подвели под торговые понятия, но гениями были. Рождественскими были, Врубелями были, Третьяковыми были, но сделать ничего не смогли… Перо в руках удержали, смычок скрипичный, кисть удержали, а город из рук выронили, почву из-под ног потеряли.

***
Перо, смычок, кисть – а оружие удержим?



***
Но он болен, страшно болен. Стоит себе одиноко в длинной очереди на прием к хирургу, чтобы раскромсать всю эту сушу до последнего рубля, но ведь и поважнее нашего будут?
-Товарищ, а, товарищ, прикурить не будет? –Услышав это, он даже смутиться, растеряется, но весьма и весьма озадачится, ведь, в сущности, кто к нему обращался? Ангел, черт, вчерашний собутыльник, святой отец – кто? По правде говоря, прикурить-то было, но слова так и не успевали догонять его бесконечный поток мыслей, будто бы сами за углом скрывались где-то в густой сигаретной дымке.
А травма у него, между прочим, военная. Но раненые генералы нынче не в почете.

***
И я его люблю.
Люблю и никогда не брошу одного на растерзаете этим людям, хотя сам он так устал бороться, устал жить. Но мне жить хочется. И я думаю, вместе мы обязательно справимся: рука об руку, зуб за зуб, око за око... Он принимает все новых и новых людей, примеряя на себя их характеры, одежды, разговоры, не понимая до конца, что примеряет крест. Хочется крикнуть в лицо своему городу, как тогда, тем жарким днём кричали: "Сойди с креста!". Но он не сойдёт, а будет продолжать стойко терпеть удары летящих прямо в цель камней. Кто их бросает с высоты? Не люди, конечно. Мы, люди, не хотим зла. Но и добра никогда не пожелаем. Главное, просто быть, а наша земля - была, есть, и, как нам кажется, всегда будет. Но когда этот город не вытерпит, когда развернётся и уйдёт, уныло склонив свою голову, боясь взглянуть в наши глаза, тогда бежать будет некуда, а догонять некого. Мы будем топтать землю, взрывать здания, бить в колокола, но он больше ничего не услышит. Бить по колоколу – значит, разбивать его внутренним боем. Так, может быть, стоит принять удар на себя? А колокол будет бить, бить и бить, заглушая свои немые мольбы о помощи, пока мы не вспомним: человек, который потерял свою Родину, пусть даже малую, - самый бедный человек на земле.
***
…Но, кажется, нас посеяли не на свежей, плодородной и богатой омской почве, а на черном, каменистом и грязном омском асфальте…
…Прошло триста лет, асфальт пробит, корни пущены, мы цветем, дышим, благоухаем, а город пахнет новой жизнью, блистая светом своего совершенства…