3. Звуки

Линн играет на скрипке каждый день, по два с половиной часа подряд. Это правило. Пока не пройдут эти несчастные два с половиной часа, она не сдвинется с места и не опустит смычок, даже если вокруг неё будут кровожадные зомби, апокалипсис, кабинет стоматолога или её любимое море. Особенно если учитывать тот весьма незначительный факт, что играет она, в основном, по ночам. Линн любит музыку. Я тоже.

Ещё я люблю Линн. Поэтому готов терпеть музицирование сколько угодно, главное, чтобы она не начала играть круглые сутки, это приведёт к весьма плачевному результату.

Она играет, я вырезаю снежинки и варю глинтвейн, почти семейная идиллия, если бы мы, конечно, были семьёй. За окном метель, стёкла наполовину занесены снегом, и я всерьёз задаюсь вопросом, можно ли будет завтра выйти из дома, или придётся задействовать скрытые таланты и улетать через чердачное окно. Можно, кивает Линн, ты ведь всегда растапливаешь снег раньше, чем окончательно просыпаешься, болван, я не успеваю даже посмотреть.




 — Мне сегодня снился сон, — говорю я, Фень моментально настораживается, смотрит, — да-да, ты не ослышалась, настоящий сон, я сам был в шоке. Вернее, был бы, если бы знал, что это сон, наутро уже не осталось ничего, чему я мог бы удивиться.

 — В этом сне, — говорю я, — не было вообще ничего. Ни тебя, ни меня, ни нашего университета, города, страны, Земли, космоса. Была только музыка, и всё, бесконечный звук, спокоен и невесом. И я тоже был звук. Только потерявшийся, выбился из мелодии и забыл, как туда вернуться, а чем дольше был нигде, тем меньше помнил, куда, собственно, возвращаться. Подумать только, говорю я, первый сон за двадцать лет — и сразу страшный.




Линн играет, что хочет — мелодии сливаются друг с другом, перетекают, комкаются, летят, растворяются. Снег за стеклом делает точно то же самое, ни за что бы не взялся угадать, кто за кем пытается успеть.

— Ты, наверное, кому-нибудь снишься, — мечтательно говорю я, — какому-нибудь серийному маньяку, ненавидящему скрипку, его ещё, наверное, всё детство заставляли ходить в музыкалку, а он мечтал, например, играть в футбол. И вот он, бедный, спит, никого не трогает, а видит тебя, и сделать ничего не может, как можно убить кого-то, кто твоему сну не принадлежит.

Линн тихонько фыркает. Осталось ещё полчаса, и потом-то она мне выскажет по полной программе, но сейчас у неё есть только она сама и её скрипка, не существую ни я, ни снег, ни, может быть, всё остальное.




 — Я был звук, — говорю я, — и я искал своё место, и мне было страшнее, чем перед самым сложным экзаменом. Потому что мелодий вокруг существовало великое множество, и ошибаться было никак нельзя, потому что лишний звук внёс бы диссонанс во всю мелодию. И выпавший — тоже. И я бы совсем заблудился, но вдруг я услышал, — хотя звук, конечно, не может слышать, просто в человеческих языках нет такого глагола, — песню. Помнишь, выступали когда-то под неё, надоела до тошноты, лишний раз не то что включать, упоминать не хотелось. Только здесь она была спасением, дорогой, нитью Ариадны. И я начал изо всех сил вспоминать, и от этого она приблизилась - ну, громче стала, это точно.

 — И тут же, — говорю я, — зазвучала другая, тоже очень знакомая, но сейчас вспомнить уже не смогу. Потом третья. И четвёртая. И я передвигался от одной к другой, и вспоминал всё больше, и в конце концов увидел. Ты не поверишь, я увидел музыку. Я даже не знаю, как это описать, но она, точно говорю, была потрясающе красивой, и манила, как огромный магнит. Я, конечно, не стал сопротивляться, и встал в свой ряд, и тут же проснулся, даже не успел как следует зазвучать.

Фень вздыхает, но улыбается.




Конечно, снюсь, думает Линн.
Как же иначе.