Совок Учиться, учиться и еще раз Учиться

Вот еще один отрывок из книги « «Совок». Жизнь в преддверии коммунизма», первый том которой в электронном виде продается в интернет магазинах «Озон» (8 900 234 60 06). По этому же телефону можно купить почти идентичный по содержанию однотомник в бумажном исполнении: «Революция 1917 года – Великий эксперимент в истории человечества», что обойдется существенно дешевле трехтомника.
                Аттестат  зрелости.
Вернувшись в техникум после неудачи в Моздоке, я не успокоился в поисках нового пути. Раз, начав, я, как бы, приоткрыл двери и теперь старался протиснуться в них. Сильней всего меня манил институт тем, что в институте изучают философию!
Я стал ходить на подготовительные курсы Нефтяного института. Лекции были очень интересные, всё мне было понятно, но проучился я на этих курсах не долго. Преподавателем одного из предметов оказалась жена завуча техникума. Я решил, что завуч найдет способ вернуть меня на путь истинный, и после первого же урока, проведенного его женой, курсы бросил.
Занятия в техникуме были интересными, многое было из программы средней школы, но появились и специальные предметы. На меня произвели впечатление занятия по металловедению, которые вел пожилой учитель старой школы. Мне нравилось, как он поэтически рассказывал  нам о сплавах железо-углерод. Диаграмму он, видно, сам когда-то нарисовал, она была размером с классную доску, надписи на ней были выполнены красивым каллиграфическим  почерком с завитушками. В начале ХХ века к чертежам относились, как к иконе. Таинственный для непосвященных чертеж давал возможность изготовить стальную или бронзовую деталь, которую можно было взять в руки. Мысль воплощалась в плоть. Из деталей по чертежам можно было сложить машину, которая служила человеку. Он с почтением и трепетом произносил, как волшебные заклинания: аустенит, перлит, мартенсит….
Ближе к весне я узнал про заочную среднюю школу, которая давала возможность без всяких документов сдать экстерном 11 экзаменов и получить Аттестат Зрелости. Было проведено  несколько занятий – консультаций по ведущим предметам. В группе было 28 соискателей. Мы немного между собой перезнакомились и узнали, кто, в чем силен.
Первым экзаменом был русский – предстояло написать сочинение. Я знал уровень своей грамотности и понимал, что этот экзамен может стать для меня убойным. Мы нашли друг друга с девушкой, которая писала грамотно, но в ужас приходила от мысли, что ей надо будет что-то сочинять. Мы договорились объединить свои усилия. Я брался за содержание, она за правописание. Конечно, в моем сочинении не могло быть и речи о литературной теме – никаких «образов» я не знал. Запас моих литературных сведений по школьной программе ограничивался шестым классом. Я мог писать только на свободную тему и я «блеснул». Свободной темой было предложено написать сочинение о том, что наука призвана не только познавать, но и преобразовывать мир. Наука это, конечно, только что сброшенные на Японию атомные бомбы. Но, атомная энергия это не только атомные бомбы. На 11-ти страницах я расфантазировался о том, как атомная энергия будет во всех областях деятельности служить человеку. В моих фантазиях меня ограничивало только время – надо было оставить время девочке, чтобы на основе моего она могла написать свое и «заодно» исправить мое.
Девушка исправила у меня 20 ошибок. 5 осталось, но, учитывая объем, мне поставили тройку. Девушка получила четверку. Первый порог из 28-ми писавших проскочило около десяти.
 Я никогда не изучал тригонометрию, и не помню, как я проскочил этот порог. Помню только, что я очень бойко, стоя у доски, делал преобразования в громадном алгебраическом уравнении, так что принимавший экзамены учитель, когда я кончил эти преобразования, рекомендовал мне поступать в университет на математическое отделение физмата. Сильно он ошибался.
После русского и математики из 28-ми нас осталось четверо. Я, та девочка и еще двое. Экзамены продолжались.    
 Одновременно легко, как бы между прочим, я сдал на пятерки весенние экзамены в техникуме. После экзаменов нас направили на производственную практику, которая была практически в черте города – на Новых промыслах. Туда ходил трамвай. Из сдаваемых в это время экзаменов особые хлопоты доставила мне химия. Я ни разу в жизни не видел учебника по органической химии. На подготовку 4 дня. Еду на Новые промыслы в трамвае, трамвай полон, я стою,  держу перед собой учебник и учу; еду с промыслов и учу, приезжаю в общежитие и учу, учу, учу. Проскочил и этот порог.
Во время первой части практики мы ремонтировали глубинные насосы. Доставали их из скважины, перебирали и опускали в скважину. Во второй части была «эксплуатация». Надо было подойти к качалке и, остановив ее, подняться по лесенке и смазать подшипник, затем спуститься, перейти на другую сторону, подняться по другой лестнице и смазать другой подшипник, после чего спуститься и включить насос. И так скважина за скважиной.
Первый день так мы и делали. Потом перестали выключать насос и смазывали на ходу. Ну а затем и между смазыванием одного и другого подшипников спускаться и переходить на другую сторону качалки по земле перестали. Перебираться с одной стороны качалки на другую стали на ходу под качающимся коромыслом.
Вначале всё это делалось осторожно, осмотрительно, а затем как бы автоматически. Человек, как известно, освоив дело, теряет осторожность. На одной из качалок к коромыслу качалки была приварена железка, которая почти вплотную подходила к плите, на которой крепились подшипники. Я на это не обратил внимания и, как обычно, ухватившись за плиту, перелез с одной стороны качалки на другую. В это время коромысло наклонилось, а между коромыслом и площадкой был большой палец левой руки. Между движущимся железом оставался небольшой зазорчик, в который могла поместиться косточка крайней фаланги большого пальца. Палец раздавило, но кость осталась.
Когда рабочие, сидевшие у вагончика, увидели этот палец, они уверенно заявили, что палец удалят. Замотав палец бинтом из производственной аптечки, я поехал в поликлинику. Там отрезать палец не стали, оторвали, краем висевший на пальце, ноготь, обработали рану, перевязали и дали освобождение, а к этому времени и практика кончилась. (А экзамены на аттестат еще продолжались). Не смотря на усилия медиков, на все их мази и перевязки, палец зажил только к зиме. Уже из-под снега далеко от Грозного я сорвал лист подорожника, замотал им рану и, наконец-то, она  перестала гноиться.
Сразу после практики нас послали в военный лагерь на очередные сборы –  это входило в курс обучения, т.к. выпускникам техникума присваивали какое-то воинское звание. С размятым пальцем я был признан нестроевым, и меня назначили зав. «Ленинской комнаты». После утреннего построения все отправлялись в поле на занятия, а я в ленинскую комнату, где обкладывался учебниками и занимался. Вот и суди после этого, повезло мне или не повезло, когда мне качалкой палец раздавило.
Если мне надо было посетить школу, я докладывал, что мне надо в Обл. военкомат за литературой. Я действительно что-то привозил, и начальник лагеря был доволен моей активностью.
Перед экзаменом по истории, я сказал нашей директрисе, что ни разу не видел учебника по «Новой» истории, она сказала, что  разложит билеты так, что с правой стороны вопросов по новой истории не будет. Входит преподаватель и, обращаясь ко мне, говорит, что сейчас здесь будут экзамены.
В это время школу ремонтировали, а на мне была только грязная белая исподняя рубашка с большим декольте без воротника – такие рубашки с кальсонами были нижним бельем до середины ХХ века, и черт те какие, заляпанные на практике нефтью, штаны. В классе для проведения  экзаменов очистили только небольшой пятачок. Преподаватель, на фоне чисто одетых для сдачи экзаменов других учеников, принял меня за рабочего, ведущего ремонт. Я сказал, что тоже сдаю экзамены. Экзаменатор подходит к столу, сам тасует и раскладывает билеты и говорит: «Подходите». Деваться некуда, я взял билет. В билете, кроме прочих, и фундаментальный вопрос по новой истории: «Венский Конгресс об устройстве Европы после низложения Наполеона».               
Который раз мне повезло – я опять блеснул. Дело в том, что в тот короткий промежуток времени, когда я посещал подготовительные курсы в Нефтяном институте, там было прочитана лекция о Венском Конгрессе. И это был не урок, не пересказ учебника для школьников. Это было лекция институтского преподавателя с кафедры политэкономии: и политика, и экономика, и Талейран, и, в общем, я получил полный балл. Полновесную пятерку. И преподаватель-то, как я видел, получил удовольствие от моего ответа, тем более что это так контрастировало с моим костюмом.
11 экзаменов сданы. По остальным предметам у меня не было никаких документов и мне, с моего согласия, по ним в аттестат поставили тройки. Я, например, в глаза не видел учебника астрономии, Дарвинизма и прочих, по которым не было экзаменов.
Мы четверо получили Аттестат Зрелости. Каждый раз, бывая в Грозном, я навещал директрису. Она рассказала, что один из нас стал моряком и привозил ей подарки из заграничных поездок,  (я приносил конфеты), девушка после этого длительного напряжения заболела нервным расстройством, а четвертый кончил техникум т.к. ему надо было быстрей становиться на ноги, чтобы помогать родителям. Ему тоже, к сожалению, пришлось иметь дело с психиатрами, я не знаю, по какой причине, и не знаю, чем это кончилось. Однако еще до экзаменов было заметно, что он несколько «не от мира сего». Он хмуро философствовал, рассуждал о политике, анализировал международную обстановку. А  в то время только один человек мог для поиска истины философствовать, рассуждать и анализировать, остальные должны были работать, т.е. производить материальные ценности, или служить, чтобы нести в массы эти, уже найденные этим человеком, истины.
Мы тоже искали истины и в трёпе вольно  философствовали, рассуждали и анализировали, а этот юноша философствовал, рассуждал и анализировал всерьез. А того, кто говорит всерьез о том, что остальные считают предметом трёпа, эти остальные считают или не от мира сего или шутом, а это прямая дорога к психиатру, когда о тебе так думают – он всерьез, а с ним, как с шутом. Но это опять мои домыслы. Мы-то  об этом не думали – не до этого было. Мы четверо относились друг к другу с самым доброжелательным  вниманием.

После лагеря нас отпустили на каникулы. В то время, когда я учился на втором курсе, Макара Семеновича перевели из дагестанского совхоза «Аксай» в Грозненский совхоз №4. Оба совхоза принадлежали одному тресту совхозов в г. Грозном.
Макар Семенович сам попросил перевести его поближе к Грозному, чтобы была возможность учить детей в городе. Кроме того, слегка хотелось из национальной республики перебраться в чисто русскую Грозненскую область.  Я уже бывал в этом совхозе во время зимних каникул.
Совхоз находится на правом берегу Терека в Горячеисточненском районе. Станица Горячеисточненская – это курорт у подножья Терского хребта со стороны Терека недалеко от аула Старо Юрт, позже (в 90-е годы) переименованного в Толстой Юрт.
Терек, вырвавшись из гор недалеко от Прохладной, течет вдоль Терского хребта – первой складки Кавказского хребта. Он течет вдоль предгорья высотой метров 100 – 200, которое тянется между Терским хребтом и Тереком, а левый берег это бескрайняя Ногайская степь. У Червленой Терек разлучается с предгорьем Кавказа и течет по Прикаспийской низменности. Совхоз расположен недалеко от Червленой, выше по течению, на  высоком берегу. Его поля простираются от Терека до Терского хребта. Терский хребет не высокий – метров пятьсот.
Вдоль хребта, по его склону со стороны Грозного проложен арык, орошающий расположенные ниже поля. Интересный оптический эффект создается  взаимным расположением арыка, текущего к югу вдоль хребта, верхней кромкой хребта, высота которого к югу понижается,  и тем, под каким наклоном по отношению к арыку и верхней кромке хребта проложена дорога, пересекающая хребет. Кажется, что вода в арыке течет в гору.
В один из дней (я в это время был в совхозе) на склоне хребта разбился   военный самолет Ли-2, говорили с генералами на борту.   В это утро туча накрыла вершину хребта, и летчик при заходе на посадку на грозненский аэродром врезался в хребет.
 Теперь, когда Терский хребет, Червленая и Толстой Юрт часто упоминают в военных сводках современной Чеченской войны, когда вспоминают, что при захвате Кавказа здесь воевали Лермонтов и Л. Толстой, эти места стали для меня особенно интересными.

Домой я приехал с Аттестатом Зрелости, что вовсе не свидетельствовало о моей зрелости, но открывало путь к дальнейшему обучению. За полгода я сдал 21 экзамен; 5 в зимнюю сессию в техникуме, 5 – в  весеннюю и 11 за среднюю школу. И еще намеревался сдать вступительные в институт.
Рады взрослые моему приезду, заранее уверенные в моих пятерках, рады братья и тут я заявляю, что намерен ехать в Москву, чтобы поступить в институт, и показываю аттестат.
Дома не знали, что я экстерном  сдаю экзамены за среднюю школу. Мама и бабушка очень не обрадовались этой новости. До конца учебы в техникуме оставалось два года, после чего они ожидали увидеть во мне кормильца – специалиста нефтяника. Наверное, предполагали, что я буду каким-то начальником – учился-то я отлично, а они полагали, что успехи в учебе предполагают и успех в жизни.
Дядя Марк одобрил мое намерение продолжить учебу.  Снабдил меня деньгами (700 р.), салом, сухарями и адресом Шафрановичей, живущих в Москве (семья сестры жены брата дяди Марка).

                В  институт. 
В Грозном я сел на 500-веселый. Так называли пассажирский поезд, сформированный из товарных вагонов, оборудованных в два этажа нарами, на которых спали рядком человек по десять, так что в вагон помещалось человек сорок.
Только год прошел с окончания войны. Вагонный парк разбит. За 5 лет не пополняясь, он и без войны сильно бы износился, а к концу войны, в добавление к износу, еще и прямые военные потери сильно его уменьшили. В то же время людской поток был больше довоенного – кто-то возвращался домой, кто-то искал новое место для выживания. Человеческая масса, перерытая войной, заново утрясалась. В этих условиях в качестве пассажирских и пустили товарные поезда. Надо было любым способом обеспечить людям возможность найти место для жизни. Поезда эти ходили по расписанию, останавливаясь для жизнеобеспечения достаточно часто и на достаточное время. Местные жители торговали прямо у вагонов. Это были не эшелоны, это были пассажирские поезда такого вот уровня комфорта. В расписаниях они имели номера, начиная с пятой сотни, и народ тут же их окрестил: «Пятьсот веселые».
На нарах лежали все подряд. С обоюдного согласия я лежал рядом с девчонкой, которая отправлялась в железнодорожный институт Ростова-на-Дону. Мы болтали, и ехать нам было не скучно. Остальных пассажиров я, естественно, не видел.    
После Ростова на одной из остановок в вагон взобрался музыкант. Он сел на принесенный с собой ящичек, положил на колени цимбал, взял в руки палочки-молоточки, и полилась музыка. Кто стоит, кто сидит, кто лежит. Кто-то смотрит на артиста, кто-то смотрит в открытые двери, кто-то смотрит в себя. Обе двери товарного вагона полностью открыты, мимо проносятся поля, деревья, селенья, холмы, перелески и звучит музыка в полной гармонии с миром, мимо которого мы мчимся, каждый со своей надеждой.
Кто-то обошел слушателей, что-то собрал и отдал музыканту. На следующей остановке он перешел в следующий вагон.
Сейчас по пригородным поездам ходят как несчастные, так и нахалы, как инвалиды, так и притворяющиеся ими. Большей частью они так поют под гармошку «жалостливые» песни, что пассажирам хочется, чтобы они поскорей убрались в следующий вагон.
У Красного Лимана поезд шел через сосновый бор. Сосны почти вплотную подходили к полотну. В Сибири вокруг Беловодовки не было сосен. В Дагестане, в степи у Аксая не было леса, а в самом Аксае был только тутовник и белая акация. В Грозном вдоль улиц росли абрикосы (абреки). Сосны у Красного Лимана сразу напомнили мне Лахту, родной север и слезы навернулись на глаза. Север и в Сибири, и в Архангельске, но колыхнул Лахтинский север. Сейчас, повествуя о прошлом, я вспомнил строчки из песни, которую иногда транслируют по проводному радио, на стихи Светланы Смолич:
Родительский дом, начало начал,
Ты в жизни моей надежный причал.
Конечно, места, с которыми связано детство, оставляют в душе неизгладимый след.
Недавно (2013 год) я мельком слышал по проводному радио, что, вроде бы, в каких-то властных структурах прорабатывается закон о родном очаге, который нельзя отнимать у человека ни при каких обстоятельствах. Вообще-то, это противоречит мировым тенденциям, где люди постоянно мигрируют в поисках лучшей доли, но для нас, для России прорабатываемый закон настолько духовно близок, что его принятие станет актом естественным.
В Москве я пришел к Шафрановичам, они взяли карту Москвы у соседей и определили, как от них добраться до Московского Авиационного института. В тот же вечер я поселился в общежитии института.
Первый экзамен – сочинение. Здесь я уже не мог надеяться на чью-либо помощь, свою группу я увидел только на этом первом экзамене. Надеяться я мог только на чудо. Объем «сочинения» 3 – 4 страницы. Я не помню, на какую тему я писал, но свой пыл я четко ограничил минимальным объемом, и ни фразы больше. И в этом коротком сочинении мне удалось уложиться в четыре ошибки, и я получил заветную тройку.
Математика. В школе я до тригонометрии не доучился, а в техникуме были элементы высшей математики, а вот тригонометрии не было. За несколько дней подготовки к сдаче экстерном я, конечно, не мог освоиться в разнообразии тригонометрических задач.
Одна из экзаменационных задач было тригонометрическая, но тройку я получил.
  Устный экзамен был один или их было два, математика или физика, или и то и другое – я не помню, но сдал  я их легко и хорошо. Он, или они, хоть немного вытянули мой балл.
Последним экзаменом был иностранный язык.
В школе я начинал учить немецкий, но помню из него только: «Анна унд Марта баден» и «Фарен нах Анапа». В техникуме мы учили английский, но от этого изучения даже таких фраз не осталось, только «бэп, мэп».
Среди сдающих экзамены в МАИ было не мало таких, которые, как и я, не могли получить систематическое образование. В седьмом классе мне просто поставили прочерк – не изучал. В то время перешел из школы с изучением одного языка в школу с изучением другого языка, вот тебе и прочерк.
Среди таких, как я, была распространена информация, что надо знать английский в объеме тридцати параграфов по учебнику Корндорфа. Немецкий надо было знать в объеме средней школы, т.е. говорить. Я засел за учебник Корндорфа.
В это время был праздник воздушного флота. Мимо МАИ по Ленинградскому или по Волоколамскому шоссе должен был проехать Сталин, но окна мы не закрывали. Многие поехали на праздник. Мне было не до праздника. Я изучал теорию английского языка до тридцатого параграфа.
На экзамене я уверенно перевожу текст, уверенно разбираю предложение и иду к столу.
Начинаю читать. Через некоторое время экзаменатор меня останавливает и говорит: «Вы, знаете ли, читаете по-немецки. Чтобы не портить Вам карьеры я поставлю Вам тройку, но и в институте Вы идите в группу, изучающую английский, т.к. английский там изучают с начала, а немецкий как продолжение школьной программы».
Экзамены я сдал, но с тремя тройками на заветные самолетный или двигательный факультеты меня принимали только без места в общежитии, а с местом в общежитии мне предложили экономический факультет. Но, я-то хотел быть инженером, а не экономистом. О том, что важно зацепиться за Москву, а потом при успешной учебе можно будет перейти с факультета на факультет, я не подумал.
Я, было, задумался о квартире, но это была абсолютно не достижимая для меня задумка, и я взял из МАИ документы и пришел к Шафрановичам.
Их в семье было трое: Геннадий Максимович, Лидия Пантелеймоновна и Эльвира. Эльвира училась в третьем классе, Лидия Пантелеймоновна занималась домашним хозяйством, а Геннадий Максимович работал в министерстве в Госстрое. Жили они в 9-ти!!! метровой комнате коммуналки на три семьи. Трудно придумать что-либо более стесненное, и все же они не решились отправить меня на вокзал – они положили меня на сундук в общем коридоре. Я  пошел в Министерство Высшего образования и стал выбирать дорогу, по которой мне предстояло идти дальше. А Шафрановичи не только приютили меня, но еще и кормили, хотя, как я сейчас понимаю, каждая копейка у них была на счету, а тогда я отождествил их с Бичами и с отношением ко мне Бичей. На всю жизнь я остался им благодарен.
В министерстве, узнав, что я сдал вступительные в МАИ, предложили мне широкий выбор. Справка о сдаче экзаменов в МАИ была хорошей аттестацией.  Я выбрал Ленинградский Горный, сдал туда копии документов и получил вызов. Копий Аттестатов Зрелости и справок из МАИ я заготовил несколько комплектов и еще раз зашел в МВИ (Министерство Высшего Образования). На втором этаже в коридоре сидела молодая женщина за столом, на котором лежал плакат с описанием факультетов в Харьковском Механико-Машиностроительном Институте (ХММИ). Среди описаний специальностей, которые получали выпускники института, было и приглашение стать специалистом в области атомной энергии. Ого!
Но, атомная физика и Харьков, недавно освобожденный от немцев?         
С этим вопросом я обратился к представителю института. Она рассказала про УФТИ, который еще до войны играл заметную роль в атомных исследованиях, и теперь их продолжает. Находится УФТИ (Украинский физико-технический институт) через забор от ХММИ. Этот забор меня сразил, я отдал ей очередную стопку копий документов и получил от нее очередной вызов. Так я очередной раз столкнулся с атомной темой. Горный институт мне нравился – геология, руда, романтика. Ну, а атомный – большая наука (к которой, как я потом убедился, у меня не было способностей), мода, новые открытия, перспектива. Победила мода – я поехал изобретать атомную бомбу.
Первое, что меня поразило в Харькове – это обилие пекарен. Пока ехал на трамвае, чуть ли не на каждой остановке пекарня – «перукарня», «перукарня». Уже через день я знал, что это не пекарня, а парикмахерская. А через несколько месяцев я свободно читал украинские газеты, понимал радио и просторечный разговор на базаре. Но, украинское произношение я не освоил. Мое чтение вслух украинской газеты вызывало в общежитии смех. Не освоил я и украинскую лексику, я все понимал, но сам подобрать подходящие слова для выражения мысли затруднялся. Украинец и русский могут свободно говорить друг с другом каждый на своем языке, и будут понимать друг друга, может быть, лишь изредка спрашивая о значении отдельных слов. В институте на экзамене по химии при мне девушка спросила экзаменатора, можно ли ей сдавать экзамен на украинском языке. «Да, конечно»,- сказала экзаменатор.
Соотношение украинской и русской речи на Украине для правителей Украины является неразрешимой проблемой. Для  народа такой проблемы нет – каждый говорит на том языке, который для него удобнее, и все друг друга понимают. Проблемы для народа создают правители – то, усиливая украинизацию, то, борясь с националистическим уклоном, то, принуждая людей отдавать детей в украинские школы, то, предоставляя в этом вопросе свободу.
По случаю то ли конкурса самодеятельности, то ли какого-то праздника наш драмкружок выступал на сцене оперного театра. Мы готовились к выступлению, а в это время еще готовили театр к намечаемому действию, в котором мы должны были участвовать. На полу сцены лежал лозунг, который предстояло повесить над сценой. Лозунг был на украинском языке, и какие-то начальники стояли над лозунгом и, с помощью рук на своих затылках и на лбах, пытались между собой выяснить: правильно ли написано какое-то слово.
Мать моего товарища, которая была каким-то преподавателем в Харьковском университете, дома разговаривала на украинском языке. В её представлении, раз она считает нужным говорить на украинском, то и все на Украине должны говорить на украинском, и для этого позволительно принуждать людей отдавать детей в украинские школы, но в разговоре ее сына среди нас, я ни разу не слышал украинских слов.
 Нехорошие правители (бяки) во всем мире стараются подмять народ под себя, чтобы все говорили на одном языке и все одинаково молились. Оставили бы они нас в покое, позволили бы нам говорить на любом языке и молиться, как бог на душу положит, а сами бы только следили, чтобы мы между собой не дрались, а строили бы школы и храмы. А для просвещения ввели бы во всех школах курс «ИСТОРИЯ МИРОВОЗЗРЕНИЙ».
Харьковский механико-машиностроительный институт, раньше назывался Технологическим, основан он еще в ХIХ веке. Это один из старейших технических вузов России (первый вроде). После революции в связи с ростом числа студентов его разбили на несколько институтов. Студентов в ХММИ было около пяти тысяч. Позже, уже, когда я там учился, пошла мода на укрупнение и институт вновь объединился в Харьковский Политехнический институт – ХПИ, с числом студентов около двадцати тысяч.
В первый послевоенный год поселили нас в аудиториях «Главного» корпуса.  Общежития для первокурсников не было. Трехэтажный главный корпус старинной постройки со стенами чуть ли не полуметровой толщины из красного кирпича – в плане замкнутый прямоугольник с перемычкой и двумя внутренними дворами. Одна из его длинных сторон разрушена. Похоже, прямое попадание большой бомбы или взрыв большой радиоуправляемой мины. Мусор от взрыва уже вывезен. В годы учебы шутили, что Харьков «скверный город», потому что на местах разрушенных зданий разбили скверы, и скверов было много.
Первокурсников поселили в аудиториях оставшейся целой части корпуса на втором и третьем этаже. При заселении надо было сходить на Холодную Гору в другом конце города и пройти санпропускник. Но кто-то изобретательный из картофелины изготовил печать со змеей на вазе и надписью по окружности печати «Врач Халтурин». Бланков нашлепали сколько надо, а расписывался за Халтурина каждый сам.
Я попал в аудиторию, где разместили 40 человек. 20 вдоль одной стены – кровати торцом к стене, 20 вдоль другой стены. Между каждыми двумя кроватями – тумбочка на двоих. В середине, вдоль всей комнаты, длинные столы для занятий и несколько табуреток. Заниматься можно было и в читальне во время ее работы.
В общаге занимались круглые сутки. Одни занимались сразу после лекций, некоторые вечером, а некоторые сначала высыпались, а потом ночью занимались. Каждый, кто как хотел. Никакой очередности и договоров, уговоров не было. Кто хотел заниматься, тот находил и время, и место для занятий. Через проход от меня спал Вениамин Стешич, с которым у меня были дружеские отношения. Красивый интеллигентного вида молодой человек. В нашем кругу это был энциклопедист. Он всё знал. Он всех учил. После занятий в институте, часов в 5 вечера он принимал таблетку, чтобы быстро заснуть. Действительно, после занятий надо отдохнуть и лучший отдых это сон. Я о существовании таких таблеток не знал, а узнав, никогда не пользовался. Часов в 9 вечера он вставал, принимал таблетку, чтобы не спать, варил еду, ел и опять ложился, «потому что таблетка начинает действовать через час». Он все знал. Чтобы переждать этот час он засыпал и уже до утра. Дальше первого курса он не пошел. Правда, администрация института, очарованная его интеллигентным видом и хорошо подвешенным языком, зимние экзамены перенесла ему на весну. Потом и зимние и весенние экзамены за первый курс перенесла ему на осень. За лето знания у него не появились. Технический ВУЗ был не его санями.  Осенью он приехал, забрал документы и уехал домой в Сумы. Там он стал работать в райкоме комсомола и высоко пошел по этой линии. Там он сел в свои сани.
Если выбросить войну, то только десять, пятнадцать лет прошло с тех пор, как кончились поиски новых «коммунистических», «социалистических», «революционных» методов учебы рабочих и крестьян. Лев Израилевич Штейнвольф рассказывал про студента, который на заключение экзаменатора, что этот студент ничего не знает, начинал шуметь, что экзаменатор преследует московского пролетария. Преподаватели, опасаясь такого обвинения, ставили ему тройку и таким образом этот горлодёр дошел до третьего курса, пока его всё-таки не выгнали. Сам Лев Израилевич еще застал «коммунистическую – групповую» форму обучения, когда группа из своей среды выделяла одного, который сдавал экзамен за всю  группу.

Друзья, вот вы прочитали еще один отрывок. Не отходя от компьютера, напишите пару строчек отзыва – мне это очень интересно. Эдуард.