Змея кручина

               
   У человека врождённое желание быть человеком. Но не всегда и не всем удаётся это осуществить. Эту не уловимую тонкую нить, нить жизни не каждый видит. У одних она крепкая, и идут они уверенно. У других она рвётся, и они не могут её отыскать. Этот люд пьёт гранёными стаканами да кружками до верху наполненными, веря, что полный стакан даст ему полную жизнь. И напившись, плачут да бьются головой о стену. А кто ползает под столом в столовой, а кто спит, валяясь.
   – Им  виднее… – кричит голос за столом. Другой голос спрашивает.
   – А тебе чё, не видно?
   – А у меня нет слова, исключили его из повестки жизни.
   – А зачем ты тогда в том шалмане. Там же только одними членскими взносами изводят. Да от брехни уши в трубочку сворачиваются. Тем трёпом только тараканов морить. Неужели вы серьёзно бред за правду берёте, что в нашей земле коммуна корни пустит. Или вы в дурь играете, или вы там все головкой повёрнуты. Да я лучше в шаровки играть буду, чем с вами брататься.
   – Позвали меня туда. Ты ведь вот туда не пойдёшь.
   – Хэ-э-э, идти-то в вашу шайку? Да коммунисты мошенники и воры.
   – А што они у тебя своровали
   – Они своровали у меня Россию. Насилуют её, и она стонет и плачет.
   Возле окна стоят на полу на четвереньках друг перед другом два пьяных.
   – Ты пойми, я граф. У меня благородная кровь. Мои предки в Германии. Сказать тебе по-немецки, ты  всё ровно ничего не поймёшь. Я никому здесь не нужен. Здесь меня никто не понимает. – Говорит один другому.
Другой мотает головой. – А ты сюда как попал?
   – Это долго говорить. А сейчас я бродячий, понимаешь. Где я только не был, прошёл через ад колоний. У тебя вот поживу немного, а там опять по белому свету начну скитаться. В Москву я не хочу, она разношёрстное поселение и от неё все наветы идут. А я хочу быть свободным и независимым. Этим и живу и держусь на земле. Сталинисты подмяли русскую душу, затоптали её в половую щелочку чтобы она оттуда сверчком стрекотала.
   – А я понимаешь, донской казак, и тоже никому не нужен, меня тоже никто не понимает. Мои родители сюда на Урал на шахты залетели, здесь корни пустили. И теперь от казачества осталась одна только шашка для игрушек.
   Поднявшись, называемый себя графом, оказался высоким. Через дряблую его фигуру проглядывает былая гордая грация. Аристократичность его выражалась красивым лицом, прямой осанкой, чёткой речью. Он достойно себя держал и, сев за стол, задумчиво замолчал.   
   Столовая всё больше густеет в папиросном дыме, и всё громче раскрепощённые слышны голоса.
   За одним из столов то неспешный разговор, то молчание.
   – Ты что хочешь: благо или грамм? – В ответ молчание.
   – Я спрашиваю, ты что хочешь: благо или сто грамм? Молчание.
   – Я ещё спрашиваю, ты что хочешь, благо или сто грамм? – Уже громче властвует голос.
   – Благо. – Отвечает тихо равнодушно женщина.
   – Я мужчина и я сделаю тебе благо! Если я не сделаю тебе благо, я буду на коленях перед тобой стоять! Стоять буду и извинятся!
   – У тебя кликуха – чертополох? Да я всё знаю. Наша зона про вашу зону всё знает. – Заговорила женщина, уже смелее и оживлённее.
   – Вон, этот. – Показала она пальцем на соседа. – Карманник.
   За столом сидело четверо. Двое мужчин и две женщины. Лица у них серые старческие изрезанные морщинами. Но голоса и глаза у них молодые, живые сочные, и они запели хорошую мелодичную песню. Хотя манеры у них плохие, вызывающие, и натуры они страстные.
   Под пиво и водочку столовая совсем загудела, и каждому хочется высказаться, излечить свою душу.
   За столом у стены сидят разношёрстные мужики, и каждый балует себя шумной задымлённой свободой, чтобы освободить от страданий измученную душу.
   – Ты извини меня, ну знаешь, дурак я, татарин. Не надо никаково слушать, свая голова нужна жить. А я слушал. Мечты у меня был. Хотел на Север, Воркута ехать за длинным деньга. Счас бы жил, да песня пел. А послушал дружка, воровать с ним стали, ночю воруем, днёму пируем, а тут вот, она и милиция и нас похватала. А когда вышел с турма, женится нужна стала. Женился, жил, а жена умер. Был бы я русский, я бы повисился. А так татарину виситься нельзя. Жена нельзя позорить. С сыном плоху, никакой жизню нет. Бёт меню, деньга отбирает. Прятал от него деньга, а теперь и сам не знаю где, куда прятал. Не найду, пропал обчим деньга. Без деньга сижу. А сын серавна бёт и кричит, куда деньга девал. И теперь, вот вотыдок, болтаюсь, ни туды, ни сюды – не тык, не сик. Как собака никому не нужный. Мечта турма накрылся. А кругом трепятся, коммунизма, коммунизма, татарину нашта эта коммунизма. Бабу нада хароший и тогда вся и коммунизма будет. Да и зачем такая коммунизма, где деньга нету. Деньга не будет, жизня не будет. Шайтана и тот сдохнет. У тыбя бабка живой – Обратился он к приятелю. – Береги бабка, плохо без бабка. Варыть некому. Обизательно береги бабка. Потом спомнишь. Правда, говорил татарин.– И он заплакал. Вытирая слёзы, он смотрел и смотрел, не зная на что. Весь смысл его жизни теперь прятать гроши, а потом их искать.
   Всякие страсти и истории пропускала через себя столовая. Были и такие, что и воображением не обхватишь.
   Как-то Сенька Нажков выпивая в кампании, стал целоваться с бывшим своим дружком Кухарьковым Сашкой и откусил ему кончик языка. Отомстил за то, что тот увёл у него девку. Откусил и выплюнул.
   – Вот сиди теперь и кровью своей подавись.
И, не спеша, Сенька вышел.
   Увидев на полу что-то кровавое, официантка взвизгнула. Подошедший мужик, конечно разглядев предмет и понявши, что это такое, громко обратился.
   – Кто помело своё потерял – Голоса смолкли. – Эт, стало быть, убёг он, от пустобрёха. – Громко продолжал рассуждать мужик.
   Наступила тишина. Кое-кто из посетителей, изумившись, тут же протиснув палец в рот, и помял свой бескостный инструмент, на месте ли, а то мало ли что стрястись может. Этак, ненароком и с тобой беда стрясётся, без этого звукопричмокивающего прибора немтырём можешь статься.
   Вокруг кровавого предмета собрались пытливые. Стали думать и диво рассматривать. Но тут откуда-то появилась пронырливая собачонка и пока обступившие голову ломали невиданным наваждением, бродячая дворняга в миг мясной кусочек-то и сглотнула. Облизнувшись, она посмотрела на собравшихся и, нырнув между ног исчезла. Толпа, обнаружив исчезновение рассматриваемого предмета и охальницы шавки, ахнула и, смекнув, что объект внимания пропал в чреве псины, стала расходиться, от греха подальше. Кто его знает. А вдруг эта кара с верху спущена в собачьем обличии. А подвыпивший мужик, удаляясь шаткой походкой, шарахаясь из стороны в сторону, затянул.

                У попа была собака.
                Он её любил.
                Она съела кусок мяса.
                Он её убил.

И остановившись, покачиваясь, поглядев на столовую, продолжал.

                Под окошком схоронил.

Ткнул он рукой в землю.
               
                И на камне написал.
                У попа была собака.
                Он её любил.
                Она съела кусок мяса.
                Он её убил.

   Опять, остановившись, крутя головой с закрытыми глазами, постоял, шатаясь, и махнув рукой, пошёл дальше, не зная куда.
   Местный поэт Коля Курнаков захаживает в столовую, чтобы голову от стиха освободить, отмыть её мужицкой трепотнёй, да матюгами побрюзжать. Исхлестаться чёрным словом и, смотришь, быстрей в сознание ворвёшься.               
   Мужики, увидев поэта, усаживают за стол.
   – Коля, чё голову повесил, давай тряхни стишком да сплети ритму так, чтоб мы сразу и пали.
   – Да нет ребята, я пришёл сюда не для сплёту, а чтоб ворваться в ясность да народом обмяться. Рифма как начнёт меня обступать, я сразу в струну вытягиваюсь. Вот так ребятушки. Мысли так натягивают, что я выпущенной стрелой лечу. Но меня тут же ловят и в дурдом увозят. Нет, друзья я хочу, отдышатся. У меня же головушка-то небольшая и всего-то семь классов взяла. А учиться я любил, и школа мне нравилась. Бывало, как начну учёбой да знаньем упражняться, то тут-то мозга за мозгу и заскакивает. И меня в такую высоту заоблачную заносит, но вот только больно оттуда падать.
   Вот пример хотите. Слушайте! И он, закрыв глаза, ушедший из сознания стал читать.

          Листы с дерев,
          Ветер сдирает.
          Осень со мной
          В баши играет.
   – Или вот ещё.
 
          Ты не пой соловей,
          Над головкой моей.
          Над головкой моей,
          Ты не пой соловей.

  – И вот тут сразу, какой то треск выскакивает, аш дым идёт. – И он стукнул себя по лбу.
   Мужики, смеясь, закричали.
   – Нет, нет, Коля, не надо, не надо. А то аттартанят тебя в дурдом, и мы скуку без тебя делить будем. Давай лучше выпьем.
   – Вот видал, я же вам говорил, что что-то замыкает. Лучше давай будем говорить про войну. Вот когда мы в Чехословакию вошли. Во! Страна, какая! – Он показал большой палец. – Ох, и страна развита. Бумаги-и, ох и сколько, не чета нашей. У нас пусто, а у них её полно. Я хоть, там тетрадями, да карандашами запасся. Скучаю я ребята по нормальности. Когда мы будем жить так же нормально как в Европе. А то любезимся паршивостью. Вот возьми мы, пить-то пьём, а есть-то, не едим, так, где же здесь будет здоровье и ум. А я бывает и так вот, как шарахну, целую бутылку самогонки заглочу и думаю ладно.

          Эх, валенки
          Калоши,
          Патёпаем
          К Ероши.

   Столовая шумела и урчала голосами.
   А Климка Нимфилов так, тот прямо в ужас изумлял любопытную публику. Приводил её в содрогание. Он на спор  выпивал залпом стакан водки и закусывал тем же стаканом. Жевал стакан, хрустя стеклом. Зубы его скрипели. Проглатывая не спеша жёсткую массу, он демонстрировал выдержку и недрогнувшую стойкость глазам возбуждающих зрителей.
   В столовой стоял гул от разговора, каждый посетитель шёл сюда со своим накопившимся тяжёлым грузом и охотно сбрасывал его здесь, что скрутившую его муку.
   За стол к ним прибился ещё компаньон по-несчастью. А несчастьем его стала родная мать. И рассказал он новым друзьям о своём горе.
   – Мать моя дурака сваляла. Однажды говорит. Дети мои, я хочу на вас в суд подать. Правильно мама – говорю я ей. Давно нужно это сделать. И вот судят нас. Судья спрашивает мать. Ну, мамаша, сколько вы хотите получить с сына. Пускай платит десять рублей, да дочери по пять рублей – говорит она. Трое нас у неё, я да две сестры. Тогда я прошу слово у судьи. Можно мне слово. Пожалуйста, даёт мне слово судья. Я говорю, хочу не десять рублей, а двадцать рублей платить родной матери. И сёстры меня поддержали тоже, ашь слёзно прослезились. Мы говорят не по пять рублей, а по семь рублей платить будем. Тут мать встаёт и говорит – да ладно, мне хватит, сколько я сказала. После суда я матери и говорю – ну что же ты всё испортила, брала бы по двадцать рублей, смотришь я бы у тебя пил не по одной бутылке, а две.
   Вот мать, а! Испортила всё дело! Теперь здесь вот, ошиваться приходится. А веть это дорого. Так смотришь, на одном бы закусоне две бутылки приголубил бы, а теперь вот здесь тратиться приходится. Одни расходы, это ж накладно, вылететь в трубу можно. Да горюю, так бы на материной халявке проскользнул бы и хорош, а то не напасёшься. Одним словом туфта, а не апофеоза.