О Солнце и Луне в волчьих тисках. Часть 2

Я умиротворенно бреду по траве, но не чувствую ее под ногами, и все вокруг как будто бы ненастоящее, и в то же время, я отчетливо осознаю, что все это когда-то могло быть, ибо ничего из окружающего меня не вызывает ощущения новизны. Я радостна, спокойна, как дитя, и наслаждаюсь окутавшим землю закатным туманом. Нет усталости или голода.

Шагая по склону холма, я припоминаю, что это мой обычный путь, что я часто взбираюсь сюда – по разным причинам. Иногда, чтобы полюбоваться на вид вспенившихся волн, иногда, чтобы загнать домой заигравшуюся Ирдис, но чаще всего, измученная долгой разлукой, для того, чтобы высматривать на краю туманного горизонта тихоходные кнорры [3], которые привезут мне, наконец, его.

Нахлынувшая радость полностью заполняет меня. Да – скоро, очень скоро – он возвратится ко мне и, — я уже дала себе слово – в этот раз мы презреем все чужие советы, отринем все препятствия и вознесем общую молитву светлому Фрейру, дабы он осветил наш союз своей наищедрейшей рукой. И так мы оба ждали довольно – мы сумеем нажить свое добро вместе, вместе создадим свою жизнь, не будем ожидать, вынужденные страдать в столь частых разлуках, когда он – мой будущий муж – уходит в каждое торговое путешествие, оставляя меня одну, незащищенную его кровом и его именем.

А ведь мне уже так много лет. Следует еще успеть родить сына – много сыновей, и, может быть, дочь – такую же, как моя дорогая жизнелюбивая сестра Ирдис, скачущая по лугам, подобно жеребенку. Я сжалась, испытывая сомнения. Смогу ли я исполнить свой долг? Только это меня страшит. Мать подбадривает, но все уговоры меркнут перед тем фактом, что в нашей семье одна за другой всегда рождались одни девочки – всего пять девочек, три из которых умерли совсем маленькими. Осталась только я – самая старшая – и Ирдис – самая младшая.

Моля Фрейра и Фрейю о помощи, я вдруг опускаю взгляд к земле и вижу что-то краснеющее в пожелтевшей траве. Что это? Я взвешиваю на руке круглый гладкий плод, просящийся, чтобы его поскорее вкусили. Яблоко. Откуда оно здесь? Ведь яблок осталось сейчас совсем мало и, страшно подумать, будто ими кто-то станет разбрасываться. К тому же, их теперь отдают только тем, кто остался защищать поселение – тем, кто остался, не отправившись в плавание на кноррах…

Меня передергивает от дурного предчувствия, и я, подобрав платье, спешу вверх на холм. Мои пальцы дрожат, и я уговариваю себя, что, возможно, воин, оставшийся на стреме, увидал прибывающие кнорры и от радости растерял весь свой провиант. Но обманывать себя трудно, и мой взгляд заволакивает туман страха, как яд очи коварнейшего бога Локи, корчащегося в цепях в ожидании Рагнарёка.

А наш собственный уже близко.

Хватаясь за чахлые травинки, я взбегаю на вершину. Первым вижу распростертое среди рассыпавшихся яблок тело одного из воинов, с торчащей из груди стрелой. Три грязных черных пера слегка подрагивают на ветру.

Когда я – уже заранее зная, что увижу – перевожу свой взгляд на гладь воды, яблоко падает из моих ослабевших пальцев. Оно катится к остальным, погребальным кругом обступивших того, кто уже обрел свое место в Вальхалле, и яблокам предпочитает теперь пенную брагу, подносимую прекрасными валькириями. Ему уже все равно. Ему уже плевать, что к нашим берегам пристали два корабля. Не кнорра. Низкие борта драккаров качаются в тихих волнах.

Там совсем немного лучников, больше – тяжеловооруженные воины, которые уже закопошились и, наливаясь боевой яростью, готовятся к своей великой битве против горстки женщин, детей и стариков.

Я глупо гляжу дальше – на горизонт, решая, что делать. Остаться здесь и пасть первой? Нет особой разницы, сегодняшней ночью погибнут все, и какое дело до того, кто станет первым, а кто последним. Глаза мои увлажняются при воспоминании об Ирдис.

Спотыкаясь, я мчусь вниз. Я знаю, что мои надежды тщетны, и в голове вертится история об асинье Идунн, которую пламенноволосый Локи заманил к врагу, прельстившемуся божественным яблоками. Точно так же он, искусный лжец и покровитель плутовства – направил умы этих людей, дабы они, приплыв сюда, разграбили и уничтожили все. И в отличие от Идунн и ее яблок, которых боги затребовали обратно, никто не явится в Хель, чтобы сопроводить нас обратно в мир живых.

Пока я бегу в моем сердце все сильнее нарастают боль и гнев. Хочется рыдать от того, что все это происходит теперь, когда мое счастье кажется таким близким, от того, какая может постигнуть – и постигнет – судьба нас всех. Нам часто рассказывали о побоищах, которые устраивают между собой кланы, и я слишком хорошо представляю себе, что нас ожидает. О, бедная-бедная Ирдис, ломаю я руки с отчаяния, как же мне спасти тебя? Не лучше ли избавить от страданий прежде – своей рукой?

Запах гари щекочет ноздри. Не останавливаясь, я пристально вглядываюсь в контуры длинных домов, и тотчас понимаю, что сосредоточений дыма намного больше, чем очагов, которые они могли бы разжечь.

Все горит.

Враги наши пришли и со стороны леса, и с моря, чтобы покрепче сжать свои смертельные тиски.

Я кричу, обливаясь слезами, злясь сама на себя, что не родилась мужчиной, что не родилась, в конце концов, конем – чтобы Ирдис могла усесться на мою спину и сбежать; волком – чтобы разорвать столько глоток, сколько понадобится, чтобы защитить ее.

Запоздало я думаю и о матери, но спасти ее невозможно. Слишком гордая, слишком бесстрашная, она никогда не оставит свое жилище, в котором жили когда-то они с отцом, ушедшим от нас так рано. Был бы он тут, он бы сумел защитить нас всех, всех…. И мама попытается. Она – любит шутить мой больше не будущий муж – более всех прочих мужчин заслужила место в Вальхалле.

Ненароком вспомнив о нем, я стискиваю зубы, ибо сейчас — когда он далеко – есть другие, кто нуждается в моей заботе. Я провожу ладонью по глазам, пелена слез мешает видеть. О боги, о боги, как все может оборваться так внезапно?

С несмелой радостью я вижу маленькую фигурку, отчаянно бегущую навстречу. Даже с такого расстояния, я готова поспорить, что это моя дорогая умная сестра, которая, заранее зная, куда я отправилась, ищет защиты в моих объятиях.

Я хочу закричать, сказать ей, чтобы она поворачивала и бежала вдоль берега, прочь от леса и моря, где ее ждет смерть, но вовремя спохватываюсь, боясь привлечь внимание своими криками. Я даже машу руками, призывая Ирдис молчать.

Но она не может.

Хрипя и рыдая, она рвется вперед, а он – угрожающий и яростный – незаметно отделившись от размытого дымом силуэта поселения, мчится за ней. Он быстрее, но ей плевать, она видит спасение в объятиях своей сестры – в моих объятиях – и я вижу это в ее взгляде, хотя она все еще достаточно далеко. От этой мысли мне становится тошно и холодно. Уж я-то знаю, что мои руки не исцеляют, не защищают от стрел и копий, а я сама жалкая спасительница, способная лишь отсрочить страдания, но никак их не предотвратить.

— Эдда! Эдда! – кричит она, протягивая руки, становясь все ближе и ближе, и я уже могу различить на ее миловидном детском личике ужасающий страх, льющиеся из глаз непрекращающимся потоком слезы. – Эдда! Эдда!

Я с улыбкой принимаю ее в свои последние объятия, потому что это единственное, что я могу для нее сделать.

— Все хорошо. Бояться не надо, — шепчу я ей, и вдруг мы обе валимся на землю, и мою Ирдис грубо отрывают от меня. Я уже не плачу – ее мучения кончились. Она лежит ничком, а в ее спине безобразная глубокая рана от топора. Я поднимаю глаза на него.

— Ты старше, — глумливо бормочет он, делая шаг вперед, давая мне вдоволь насытиться видом его отвратительного, искаженного гневом, лица, его топором с изогнутой рукоятью, его запахом – смесью навоза и браги, какую пьют во славу предстоящих смертей. Он уже выпил и за Ирдис, и за меня, может, за кого-то еще. За нас уже опустошили чарку.

Мотнув своей грязной гривой, он облизывает губы, мигом оказывается рядом, а потом, пользуясь моим замешательством, хватает за горло и притягивает к себе. В лицо ударяет запах гнили и смерти.

— День короток, — сально басит он, проводя носом по моим волосам и отвратительно самозабвенно вдыхая их запах. — А ночь будет длинной...

Она и вправду была.

Я не кричу, потому что когда тебе перерезают горло, ты не можешь кричать. Не можешь говорить. Ты умираешь.

***


Проснулась я снова во тьме, и, обретя способность чувствовать и понимать, испугалась, нащупав под собой траву. Мне мнилось, будто я заснула в момент, когда мой мучитель дыхнул в меня своим смрадом, и теперь проснулась для того, чтобы он сотворил со мной, что угодно – по своему желанию, и подо мной все та же мягкая трава, а небо накрыло покровом ночи.

Ощерившись, подобно зверю, я приготовилась, ожидая, когда коснутся спины липкие грязные руки, но ничего не происходило.
Вокруг существовали лишь тьма, холод и сырь, а земля подо мной как-то странно подергивалась.

Меня безжалостно затопила волна воспоминаний. Хель. Я мертва. И нет никакой молодой девушки, ждущей маленький кнорр из далекого путешествия. Я попыталась произнести услышанное во сне имя, но его звук ускользал от меня, как ящерица выскальзывает из рук ребенка. Одно успокаивает меня – в этом имени не было ненависти. У этой женщины было другое имя. Какое – так уж важно?

Захотев встать на ноги, я потерпела неудачу, и, заскользив по траве, тихо охнула. В ту же минуту, колебания земли стали совсем уж отчетливыми, и тишину разрезал тяжкий протяжный хрип – словно задвигалась многовековая глыба. Испугавшись, я потеряла равновесие и рухнула на гладкий пол, в лужу чего-то липкого и дурно пахнущего. От этого запаха к горлу подступила тошнота, и я, исступленно заметавшись, тяжело дыша и дрожа всем телом, отползла подальше. Что-то было здесь – нечто исполинское, древнее и злобное. Я потянула руки к ушам, чтобы не слышать громоподобного рычания, доводящего до края безумия. Метнув взгляд в сторону, я успела заметить белеющее в темноте тело, сжавшееся в дальнем углу. Сглотнув, и не желая оборачиваться, я с неистово бьющимся сердцем, подползла к Сколль – это был, конечно, он – и, схватив его за плечо, начала с силой трясти.

— Сколль-Сколль, — скулила я, как собака, забывая, что еще совсем недавно, до сна, никогда бы не позволила себе подобного, что желала тогда лишь одного – утолить свой голод.

Теперь же все мысли и чувства вновь вернулись ко мне, хотя на дне моего существа все еще плескался отчетливый гнев, приправленный обидой и какой-то неодолимой жаждой.

Я пыталась разбудить Сколль, хотя бы с надеждой, что его мягкий успокаивающий взгляд прогонит эти странные звериные побуждения.

Но Сколль не просыпался, даже не двигался, а я, слепо шаря по его телу, и вздрагивая каждый раз, когда позади раздавался рык, звук тяжелых шагов или звон, тщетно шевелила губами, пытаясь исторгнуть из своего горла речь. Я помнила, что могу это, но сейчас страх навалился на меня с такой силой, что воли больше ни на что не хватало.

— Сколль… — все же сумела выдавить я, прижимаясь лбом к его неожиданно горячей, даже опаляющей коже, и тут же отстраняясь. – Сколль…

Прикасаясь к нему, я обнаружила, что, к тому же, его тело как-то странно обгорело и покрылось ожогами, став на ощупь каким-то шершавым.

— Сколль, — позвала я.

— Он не услышит тебя, — пророкотало сзади. – Его дневные труды были столь тяжелы, что он проспит всю ночь.

Звук этого голоса так потряс меня, что, застучав зубами, я вцепилась в Сколль, не зная, где мне еще искать защиты. Это было страшнее, чем бездна, страшнее, чем сон, страшнее, чем Хель, ибо теперь я каким-то образом понимала, что бежать больше некуда, что бег будет отныне лишь один, по одной и той же дороге, и мне он не придется по нраву.

— Отпусти… отпусти нас, — промычала я, еле волоча язык, и смаргивая слезы на обожженное плечо Сколль.

Мы всего лишь хотели к свету, к теплу – теперь обречены страдать, не зная за какие грехи. Разве моя смерть была чрезмерно позорной? А Сколль? Мне плохо представлялось, что кто-то подобный ему может быть трусом или предателем.

— Куда? – прорычало сзади, и что-то с хлюпаньем обрушилось вниз. Нечто заклацало челюстями, зазвенела цепь. Волосы у меня почти поднялись дыбом, когда в голову закралась догадка о том, кто это может быть, но я так и не повернулась. Моя жизнь была в руках богов – если она им не нужна, они позволят Волку забрать ее, если же они все еще видят в ней какую-то нужду – мы со Сколль спасемся. Так я думала.

— Так куда? – клокотал Волк. – В Мидгард? Или к асам? – послышался булькающий смех, и он повторил издевательски: — К асам? Скажи мне, девчонка!

— Вальхалла, — пролепетала я, зарывая испачканные волчьей кровью пальцы в свои волосы. Голова раскалывалась, тело болело, выхода не было. Я желала умереть во второй раз. И я уже знала, что мне скажут в ответ.

Снова смех.

— Много хочешь! Сколль – быть может, а ты? Тебе там места нет, — он лязгнул челюстями, — а куда отправишься ты? Обратно в Хель?

— В Хель, — эхом откликнулась я. Да, может, в Хель даже лучше – тишина, покой, нет мыслей о свете, о надежде. Забвение.

— Твои желания ничего не значат, — проговорил Волк. Тяжелые лапы переступили с ноги на ногу. — Все уже решено. Нынче днем Сколль совершил свой круг, сейчас начнется твой — готовься.

Слезы брызнули у меня, а душа зажглась пламенем ненависти. О, ядовитый хитроумный голос, вырвавший меня из Хель! Наивно было полагать, будто ты желаешь лишь помочь двоим мертвецам, вечно страдающим в царстве смерти. Мы нужны им – источникам всякой воли – для исполнения чего-то, как орудие, как меч или копье, вернее, как стрела, выпускаемая туда, куда пожелается лучнику, но вот беда – потом он не утруждает себя их подобрать. Они так и остаются – кто в болоте, кто в зарослях вереска, кто навсегда в стволе старого дуба, покуда, наконец, срастается с его сердцевиной навечно.

— Подойди сюда, — сказал Волк.

Я встала, не смея сопротивляться прямому приказу. Во мне бурлила ярость, вновь возвратившееся ощущение голода, жажды решать самой, жажды не подчиняться, но в то же время, желания вонзить зубы в того, в кого мне укажут, чтобы выплеснуть обиду.

Мы были уже обречены. Бессильны против воли богов. Они вынули нас своей дланью из омута Хель, и теперь только в их власти было делать с нами все, что пожелается. И глупо было воображать, будто мы со Сколль могли бы этому помешать или попытаться воспротивиться.

Я встала, медленно повернулась, старательно отводя глаза, не желая глядеть на это чудовище, чье имя живые боятся называть. Покачиваясь и смотря себе под ноги, я сделала пару неуверенных шагов вперед.

— Ближе, — повелел Волк. Он не приказал мне поднять взгляд, но в его тоне отразилось недовольство. — Еще ближе, — сказал он, после того, как я приблизилась еще немного.

Вздрогнув, я подалась вперед, тут же погружаясь в неожиданно мягкий мех, ошибочно принятый мной до этого за траву. И хотя он дурно пах, было что-то манящее в ощущении ударов громадного сердца, бьющегося под толстой шкурой. Мне вдруг захотелось приникнуть к нему, ощутить этот исходящий от Волка бессмертный импульс, ибо мое сердце по сравнению с его было настолько маленьким, что почти не существовало. Я погрузила руки в грязную шерсть и прикоснулась к шершавой коже. Волк вздохнул, и его бока раздулись, словно меха. Меня чуть не отбросило в сторону.

— Одноглазый думает, — лениво произнес Волк, часто дыша и давая мне почувствовать жизнь и биение своего сердца, — что все идет согласно его плану. Пусть думает. Вы должны делать вид, будто это действительно так. Если вздумаете проболтаться, что видели меня – Локи стянет с вас ваши шкуры и заставит грызть друг друга до скончания веков.

Я прикусила губу, представив, как Сколль терзает мою плоть. Он силен, он будет причинять мне боль.

— Не обольщайся, думая, что вы избраны богами и оттого вас вызволили из Хель, — продолжал Волк, — это не так. Подошли бы любые. Лишь бы мертвые. Мертвые выносливы. Не боятся жары, холода, усталости, голода...

— Я боюсь, — отозвалась я, не понимая, отчего вдруг моя ненависть прошла, и меня затопило спокойствие. Прислонившись к горячему боку Волка, я закрыла глаза и слушала звуки его жизни. Все-таки, какой-никакой, а он – тоже бог – а значит, подобен отцу или матери, которых надо слушаться, ведь они знают лучше. Он – как и они – не причинит вреда. Все это время мне хотелось почувствовать себя в безопасности, и только сейчас, прильнув к пульсирующему скованной силой телу, я, наконец, обрела подобие покоя. И пусть он хоть тысячу раз чудовище.

— Ты женщина, — проворчал Волк, — женщины боятся страха. Стоит тебе прислушаться к себе, и ты поймешь, что можешь обходиться без пищи, без огня и прочей ерунды.

Я промычала что-то в ответ, и поняла, что не желаю спорить. Может, он и был прав. Но притаившаяся ненависть все равно всколыхнулась – боги снова думали, будто знают все лучше всех.

— Зачем мы здесь? – с трудом выговорила я.

— Чтобы послужить цели, — ответил Волк. — Вернее, целям. Подгонять небесные светила, как того желает Всемудрый, и покончить с ними, когда придет день — как того желаю я.

— Подгонять? – я удивилась, ощутив, что мой голос постепенно крепнет.

— Ты правильно расслышала. Сунна и Мани ленивы и ничего не боятся — асы далеко. Им нужны пастухи, которые не дадут им сбиться с пути. Вы будете ими. Сколль уже встретился с Сунной, пока ты спала. Он хорошо справился.

— Потому он весь в ожогах, — догадалась я.

— Обычный человек или даже ас давно бы сгорел в пламени Сунны, но для Сколль это не более чем чересчур знойный день слишком жаркого лета. К тому же, он слеп, и его глаза не страдают так, как страдали бы любые другие. Он видит лишь расплывчатое пятно света — и этого ему довольно. Он гонит Сунну по ее пути, следя, чтобы она не ленилась и выполняла свою работу. Один доволен.

— А ты?

— Я еще буду, — заверил меня Волк. — Займите свои места рядом с источниками жизни и стерегите их для меня. Настанет час, и я позволю вам вцепиться в их плоть.

Если Сунна – это овца Сколль, значит, моя участь – вечно гнать сереброликого Мани.

— Луна не светит и не греет, — сглотнула я.

— Светит, но не сильно. Сколль не разглядит его свет. Оттого это ляжет на твои плечи.

Меня накрыли безысходность и отчаяние. Вцепившись в волчий мех, вдыхая его тошнотворный запах, я живо представила себе эту беспросветную вечность, проходящую в постоянной погоне за серебристым Мани, для которого все это будет лишь игрой в высоком покрое неба. Он будет смеяться, с презрением глядя на свою измученную пастушку, будет унижать ее – и все это длинною в вечность.

— Не хочу. Не хочу.

Бока поднялись и опустились.

— Боги не подчинены вашим желаниям — наоборот. Но эта та жертва, которую вы должны принести сейчас. Наступит Рагнарек и все изменится. Вы оставите свое занятие и будете вольны делать, что пожелаете. А пока несите свою вахту хорошо и молчите. Войте, хрипите, грызите корни Иггдрасиля, если достанете до них, но ни слова, — он заскрипел челюстями, потом тихо пролаял: — Я знаю, я запрещаю вам говорить.

Я захотела было ответить, что нам со Сколль все равно, что нам плевать на богов и на их желания – как и им на наши. Все это нас не касалось – Рагнарек, солнце, луна, интриги асов – мы были мертвы, а значит, обитали совершенно в ином мире, до которого не доходили горечи и надежды тех, кто не бывал в бездне. Я хотела сказать, что разочаровалась, и моя обида настолько глубока, что даже чарующий голос пламенноволосого аса не может заставить меня от нее отказаться. Вы обещали нам свет, жизнь! – хотела возопить я. Вы нас обманули, заставили бороться друг с другом, убивать друг друга, разрывать чужие тела на куски. Я раскрыла рот, но из него не вырвалось ни звука. Я напряглась, зная, что со мной такое бывает – надо лишь приложить чуть больше усилий, но безуспешно. Запрет. Я сжала горло руками, не веря, что потеряла то, что обрела совсем недавно.

Но вместо гладкости кожи, к которой я привыкла, ощутила прикосновение жесткой шерсти. Обезумевши, я оттолкнулась от Волка, и с ужасом взглянув на свои руки, поняла, что они начали покрываться черным мехом. В тот же миг что-то в моей спине надломилось, согнулось, начало извиваться и перестанавливаться, будто кто-то сорвал с меня покров плоти и крепко схватил за хребет. Конечности начали искривляться, приобретая безобразный вид. Боли не было – только ужас, неверие и отчаяние.

Я наблюдала за тем, как меняется мое тело, но вскоре стоять на двух ногах стало совсем чудно, и я, словно прощаясь со своей человеческой природой, опустилась на четвереньки, склоняясь перед волчьим богом, перед участью, что он подготовил нам, перед богами. Стану ли я когда-нибудь снова женщиной? Смогу ли расчесать свои длинные волосы, почувствовать гладкость своего тела? Я с тоской думала о том, могла ли предполагать, будучи живой, что после смерти стану погонщиком Луны? Да еще в волчьем обличии.

Я с бессилием и покорностью подняла свои потемневшие глаза на Волка. Больше я его не боялась.

Исполинская черная тень, громадой злобы и еле сдерживаемой ненависти, возвышающаяся под потолок пещеры. Каждый волос в шерсти выглядит, как острое поблескивающее копье, но я уже знаю, что видимость обманчива, и эти бока принимают в свою мягкость, словно в материнские объятия. Кругом кровь – на полураскрытых челюстях, с длинными мутно-белыми клыками, на цепи, тянущейся от шеи к стене пещеры, и послужившей мне совсем недавно мостом. Я увидела свой последний сон на загривке древнего Волка. Почему я вела себя так, с печалью размышляла я. Почему прижималась к его боку, слушая его сердце, словно щенок? Потому ли, что оба мы бесконечно долго пребывали в темноте, потому ли, что я чувствовала – в глубине своего существа – он ощущает наше полное тоски родство? В противном случае, он бы не стал делиться своей шкурой…. Он возложил на наши плечи задачу – да, в надежде использовать нас, но это лучше, чем избиение кнутом Хель или бездумное выполнений заданий великих асов, воли Одина – служить простыми пастухами Солнца и Луны. Мы будем нести свою стражу до момента, когда в ней не отпадет надобность, а потом настигнем своих овец, перегрызем им горло, насладимся их светом.

Быть может, принять это – не так уж и плохо.

— Иди, — прохрипел Волк, — Мани ждет тебя.

И я двинулась к единственному выходу из пещеры – раньше я бы его ни за что не нашла, но сейчас мой нюх был на порядок выше, и я вдруг остро ощутила это благословенное дуновение ночной свежести, и пошла на ее зов.

На Волка не обернулась – зачем бы? Я знала, что отныне вместо моего чарующего бога, он будет властвовать в моих мыслях, всегда будет направлять меня, если надо – украдкой следить моими глазами за Луной, видеть то же, что и я. Все это будет продолжаться до тех пор, пока в Асгарде не раздастся звук Гьяллахорна [4], а в моей голове не вскинутся гнев и ненависть, тысячелетие томящиеся в недрах волчьей шкуры. И, нашедшие свой путь из самых глубин моего сердца, вырвутся голод и жажда, а еще – прольется переполненная чаща тоски о той женщине, которой я была и о том свете, который любила. Может быть, выйдет так, что не зря я назвалась Хати, и не зря получила после смерти свою черную шкуру, может быть, окажется, что мое сердце еще чернее.

Мани действительно ждал. Я остановилась, пораженная его светом и свежестью – я ошибалась, это было куда лучше солнца. Свет Сунны столь предсказуем, столь обыкновенен, его видят все. Мани же наполняет землю, когда все отходят ко сну, ища отдохновения – от того он столь загадочен и волнующ. Прошла вечность с тех пор, как я в последний раз видела свет могучих светил жизни и была обычной женщиной. Теперь же, встретившись с Мани, глядя на него своими голодными глазами, я упивалась осознанием собственной значимости, властности, способности причинять страх и быть превосходящей, приказывающей, подавляющей. Он был прекрасен – мой среброликий – и я сразу же одновременно возненавидела и возлюбила его, как только невольный убийца может возлюбить свою жертву.

Мани обвел меня долгим тоскующим взглядом, словно примиряясь со своей участью, и не зная, что мне со своей примириться еще горше.

Не ненавидь меня, молча, умоляла я. Не ненавидь.

Он вздрогнул всем своим чудесным телом, опустил глаза, и свет его как будто разгорелся от печали еще ярче. Я с тихим восхищением заглатывала его красоту – в самом деле, как ненасытное чудовище. Мне было тошно от самой себя, но я не могла остановиться. Взбираясь по стене, я лишь тянулась к отголоску жизни, пламени, а теперь была вынуждена вечно этот свет ненавидеть, клацать зубами, чтобы напугать его, преследовать. Я знала, что со временем научусь делать это без отвращения, научусь делать так, чтобы Мани было достаточно страшно, и он поскорее несся по своему пути, не останавливаясь и не заглядывая в окна человеческих жилищ.

Мани – мой свет, и моя жертва. И он знает это. Наша гонка началась в тот день безмолвно. Он прянул с места, подобно молодому оленю, а я, милостиво дав ему преимущество, лениво наблюдала за его грациозностью, за чудным серебристым шлейфом, стелющимся по его следам.

Так происходит ночь за ночью, и иногда, я пугаю его, оказываясь чересчур близко, а он в ужасе останавливается, позволяя мне с упоением отодрать от него сладкий мягкий кусок, ибо в шкуре волка мое имя «Ненавистник», а не «Милостивый». Вскоре мне удалось почти совсем забыть, что взбираясь по стене к свету, я боялась даже помыслить о том, чтобы вцепиться в кого-то.

Я вожделела свет, и я до него добралась. Теперь я впиваюсь в него зубами. После таких стычек, асы наказывают меня — и Мани возвращает себе прежнюю форму, пока я гнию на задворках Хель, бродя меж мертвых — единственная, кто владеет разумом среди стада бессознательных мертвецов. Это мое наказание. Гарм, проходя мимо меня, визжит, как щенок и прижимает уши и хвост — он ощущает запах великого Волка, которым пропитана моя шкура, хотя бы даже в тот момент ее и нет на моих плечах. Он в моих волосах, на моей коже, пропитанной его кровью и его испарениями.

Сколль же более спокоен. От пылающего жара его шкура выгорела и стала белоснежно белой. Он хладнокровен и слеп — ничего не изменилось в нем. Единственное, что заставляет его испытывать эмоции — это предстоящая погоня за Сунной. Он очарован ее светом. Это единственное, что он может видеть. Иногда мы говорим с ним на языке волков; лаем и воем, и он рассказывает о своих страхах мне, говорит, что не сможет проглотить Сунну, когда придет время. Я не понимаю этого. Я вижу его погоню, когда днем мне не хочется спать. Он медленно ползет за Солнцем, глядя на нее волчьими покорными глазами, а она презрительно смеется. Ей невдомек, что Сколль был когда-то человеком, мужчиной, что он силен духом и благороден, что он лишь мирится со своей судьбой, но не подчиняется ей. Мой Мани не такой — он легкомысленный, робкий. Я хорошо выдрессировала его. Я проглочу его, когда понадобится.

Мы не всегда занимаемся тем, что рассекаем небосклоны — настают времена, когда светила устают от нашего общества и почитают за благо делать свое дело исправно — тогда у нас появляется свобода, которую нам некуда девать. В такие дни Сколль предпочитает сидеть у палат Фригг и наслаждаться весельем и красотой. Сиянье дворцов супруги Одина напоминает ему о свете Сунны. А когда она возвращается, чтобы попировать за столом вместе с асами, он покорно, словно пес, садится у ее ног и лижет ей руки, когда она, смеясь, протягивает ему кость.

Я же ложусь у ног нашего рыжего господина, и гляжу, слушаю, какие речи он ведет вместе с асами. Часто я мало что понимаю, но наслаждаюсь его голосом. В горле у меня стоит страшный зуд — мне тоже хочется говорить с ним. Хочется сказать ему: «Я, Хати, господин, та — кого вы забрали из Хель, та — кто, увидев вас, впервые после своей смерти устыдилась своей уродливости и наготы. Вы помните меня?» И из горла у меня непроизвольно вырывается рык. Тогда господин рассеянно опускает руку вниз и гладит меня между ушей. Мне нравится, как он касается моих волос. Знает ли он об этом? Потом он говорит мне:

— Сколль, — и я понимаю, что нужно уходить, ибо асам предстоят важные разговоры без лишних ушей. Я не обижаюсь на то, что господин не различает нас со Сколль.

Периоды отдыха для нас самые невыносимые — они заставляют нас думать, оставаясь наедине с самими собой. Мы страшимся одиночества. Из-за него мы вспоминаем Волка, Хель, и то, что нам предстоит — и самое главное, когда предстоит? Сколль намного тяжелее, ибо его любовь к Сунне неисправимо слепа. Я думаю, что когда придет время, нам следует поменяться — я проглочу Сунну, а он пусть съест Мани. Так будет лучше для всех.

— Ты сгоришь, — лает мне в ответ на это Сколль, и я понимаю, что он прав. Но что это будет значить для меня? Я попаду в Хель? Или обращусь в ничто? Меня больше не пугает ни то, ни другое. Мы обрели вторую жизнь, жизнь-погоню, жизнь-преследование. Принесло это нам счастье?

Как там говорила Хель? Два счастливчика — Хати и Сколль.

Мы всего лишь тянулись к свету, желали искупаться в нем. Мы ползли, словно животные, чтобы стать животными. Мы вожделели — и мы стали ненавидеть то, что вожделели. Я часто размышляю, стоило ли нам так слепо, так безотчетно стремиться к тому, что в принципе невозможно было для нас? В Хель не было света — и мы всегда знали это. Его не могло быть там. Но мы все же взбирались все выше и выше... Куда мы добрались в итоге?

Но скоро настанет день, когда никто больше не будет страдать, как мы. Свет лжив и далек. Счастья нет, и не стоит утомлять себя мыслями о нем.

В громаде небосклона нам нет равных, там мы властвуем, наводя повсюду страх. Сколль боятся больше, ибо Сунна всем дороже, но и видят его реже. Ему просто прятаться – со своей белой, как снег, шкурой — он таится среди облаков, а я, набросив на плечи темно-серую обортническую личину, скрываюсь в россыпях Млечного пути. Иногда кто-нибудь из асов шутит, что, если вам по ночам не спится, выйдите на порог и долго глядите в черное небо. Там, если быть очень внимательным, среди вихрей космогонического тумана, можно мельком увидеть черный хвост и его обладателя, силящегося остаться незамеченным, а в шуме ветра услыхать лязг челюстей. После этого засыпаешь быстро. Асы так говорят, но асы не знают – да и не могут знать, ибо это величайший секрет для богов – что скоро, возможно, очень скоро древние челюсти лязгнут, призывая нас свершить свое дело.

Однажды все случится. Сколль добр, но и он постепенно смиряется. В волчьих шкурах мы — сыны Локи и Фенрира, и сделаем, что должны, ибо наша судьба – пожирать.

Предшествуя Сунне и Сколль, я открою охоту, ощерюсь, вслушиваясь в грянувший рог, что возвещает о начале конца. Я пряну с места вперед, по следам лунного сияния, роняя на землю капли слюны, щекочущей глотку. Поблескивая глазами, полными безумия, я загоню робкого Мани до изнеможения, и медленно вопьюсь в его глотку. Я схвачу месяц.

Так оно и будет.


И он спросит молча:
«Чего же ты хочешь?» —
А я, тоже молча:
«Чтобы ночи были короче»


____________


Примечания:

[3] Кнорр (норв. Kn;rr) — один из типов деревянных кораблей викингов. Использовались для дальних плаваний.

[4] Гьяллахорн — золотой рог стража богов Хеймдалля, звук которого возвестит о начале Рагнарёка.