Преодоление - 4

(Начало в «Преодоление – 1» - http://www.proza.ru/2016/03/05/311)               

                4
                ПОИCК

 После совещания у главного инженера Стыров пришел в свой небольшой кабинет и с явным удовольствием сел за старый, обшарпанный двухтумбовый стол, привычно откинувшись на спинку стула. Ох, не любил он эти современные полированные кабинеты — холодные, официальные, что сами хозяева. То ли дело у него: просто, уютно, без всяких выкрутасов. Знает: и людям это нравится.
 
 А вначале-то — почти двадцать пять лет назад! — сидел за тем же столом в общем зале для конструкторов. Но отдел, как и весь завод, разрастался, приходили молодые специалисты, да и ему самому, как начальнику нового отдела, разрешили подбирать людей, и он взялся за это энергично. В зале становилось шумно, многолюдно, и тогда он отрезал от общего помещения небольшой кабинет. Хоть с человеком можно спокойно поговорить.

 Поставил еще книжный шкаф, несколько старых, но крепких стульев. Что еще надо? Правда, тумбу сделали по заказу, в ней он установил сейф, чтоб не мозолил людям глаза.

 На столе под огромным оргстеклом — фотографии: разные живописные места, где приходилось отдыхать, московские карточки — был в командировке с сослуживцами...
А вот и он сам: стоит в высоких болотных сапогах и держит на кукане большущего язя.

 Почти все фотографии его, собственного производства. Давно увлекается. Даже как-то в заводской выставке участвовал.

 Да и вообще надо многим заниматься и увлекаться, не поддаваться возрасту! Он уже давно по утрам делает зарядку, принимает холодный душ, ездит почти каждую неделю на рыбалку — и мороз не страшен! И хотя ему пятьдесят шесть лет, но, как говорят, есть еще порох в пороховнице: крепкий, стройный. Правда, морщины на лбу, но это давно, от природы.

 И он еще поработает, поработает, на пенсию не торопится. И сейчас почему-то подумал: хорошо, что в свое время подавил в себе молодецкую зависть ко всем этим еще более высоким должностям. Нервы дороже. У него в отделе все нормально. — Стал перебирать бумаги на столе. — Можно начинать подготовку к аттестации сотрудников: сказать некоторым начальникам КБ, чтоб оформили кое на кого необходимые документы, составить и утвердить, как и положено, комиссию...

 Надо рассказать и о новых веяниях главного инженера. Вот опять на совещании корректировал свои планы-графики, все улучшал свою «науку», как любит говорить, — одни работы снимал, другие вставлял. Снял разработку эскизного проекта для гальванического цеха, и теперь они будут заниматься каким-то транспортером для сборочного. А в гальванический будут ставить дополнительные ванны. Словом, все переиначил.

 Говорит, что увеличили план по основной продукции, экспортные поставки, потому, мол, надо искать выход для самых узких мест. Сам нервничает, злится, только людей в напряжении держит, словно они в этом виноваты.

 Просил еще, чтоб отдел поднажал с некоторыми работами по механизации, чтоб готовые чертежи запускали в производство. Что ж, можно дать команду. Признаться, он, Стыров, не думал, что отдел так оперативно будет справляться с заданием. Но он не любит торопить ни людей, ни время — есть официальные сроки, по ним в основном и отчитаются.

 А еще интересовался главный инженер подъемниками Патрикеева. Он-то, Стыров, вначале и не понял, о чем речь, даже растерялся малость. Что он знает про изобретательство Патрикеева? Только то, что тот сколотил чуть ли не свое конструкторское бюро, и они там что-то придумывают для гальванического цеха.
Хорошо, что главный инженер расспрашивать и давить не стал. А то частенько бывает: не успеешь слово сказать, сразу: «Давай, давай!» Кто тянет, на того и валят. Вот дадут задание — будут работать. За подчинение деньги платят. И главный инженер мужик ничего! Любит свою «науку». Что ж, на то у нас плановое хозяйство!

 Когда Патрикеев узнал, что работу по комплексной механизации отложили, то был не столько огорчен, сколько удивлен: опять «теория» победила! Планы составляли, мероприятия сочиняли, совещания проводили, а дела толком не было и теперь вообще неизвестно когда будет. Одна «теория»! И понимал, что теперь его подъемники будут очень нужны. В самый раз!.. Хотя главному инженеру надо было форсировать комплексную механизацию, а не отменять.

 Ведь как знал Патрикеев, что комплексная механизация будет не скоро... Оттого и взялся за подъемники. Да и вообще его сразу не вдохновлял эскизный проект — основные идеи были предложены отраслевым НИИ, а в них старья навалом. Стыров-то доволен: не надо самому думать. Ну и пусть не думает! А Патрикееву куда интересней работать над своими подъемниками... Но всем свою голову не приставишь.

 Вот зависело бы это от него, формула руководства была бы простой и понятной: централизм плюс демократия — прими решение и борись за его выполнение всеми доступными способами, раздай задания, контролируй, и пусть люди работают, как хотят, хоть весь день в носу ковыряют, лишь бы результат был налицо. Каждый должен уметь отвечать за себя: и пусть играет свою роль, которую ему дали.

 А вот он, Патрикеев, не ждал и не ждет, когда ему «ЦУ» по производственным делам давать будут. Да и по общественным тоже. Хотя ими-то особо не увлекается — время жаль на всю эту общественную суету.

 Так что надо форсировать разработку подъемников. Только так! Если начальство мечется, то хоть здесь надо довести дело до конца. И на поклон, за помощью, он не пойдет к Стырову. Сам справится. Да и ребята помогут.

 Подошел к Малинину:

 — Юра, давай сходим в гальванический: я тебе кое-что расскажу — и за работу. Теперь — сам бог велел.

 Они шли по длинному, казалось, бесконечному, пролету служебно-производственного корпуса. Справа и слева — механические и сборочные цеха, отгороженные от проезжей части пролета низким металлическим заборчиком. Гул работающих электромоторов, жужжание вращающихся шпинделей: в трехзубой пасти патронов крепко схвачены заготовки, легкое, с посвистом, скрежетание фрез, грызущих острыми спиральными кромками сталь, глухой шум вентиляционных установок — все это наполняло воздух сложным, но таким понятным ритмом, делом, работой.

 Шли молча. Патрикеев думал о своих подъемниках, а Малинин... ни о чем. Он с удовольствием смотрел на громыхающие цеха и бесшумные монтажные участки, на проезжающие автокары, нагруженные деталями, заготовками, материалами, на людей, работающих, творящих дело видимое, ясное, конкретное. Он опять погружался в ту знакомую рабочую атмосферу, как когда-то в Иркутске. Нравилось Малинину бывать в цехах, здесь он впитывал что-то живое, неуловимое, но такое необходимое, нужное...

 Подошел к металлическому ограждению сборочного цеха.

 — Красивые станки, — сказал горделиво.

 В цехе в строгом конвейерном ряду стояли расточные станки, похожие на неподвижно стоящих слонов с опущенными хоботами.

 — Умеем! — с той же горделивостью добавил Малинин.

 — Вот именно, — подхватил Патрикеев, — умеем, да не все. Научились делать сложные вещи, а простые не можем: несчастные ванны до сих пор вручную загружаем.

 Малинин понимающе закивал.

 В цехе гальванических покрытий работали в основном женщины. В длинных, почти до пола, кожаных фартуках, в резиновых перчатках они ходили от ванны к ванне, а в ваннах — растворы кислот, щелочей, — подвешивали на кронштейны большие и малые детали и потом погружали их в раствор. Или, наоборот, вынимали обработанные.

 На некоторых работницах — респираторы — марлевые повязки, прикрывающие рот, нос.
Несколько женщин вручную промывали детали. Вода обычная, водопроводная.

 Ванны разных габаритов и фасонов: большие прямоугольные баки — старые, ржавые — были глубоко вделаны в бетонный пол, другие, овальной формы, напоминающие стандартные ванны для купания, стояли на металлических подставках, и женщинам уже не приходилось около них приседать или сгибаться в три погибели.

 Висели дымчатые облака: парил раствор. Казалось, находишься в бане. Благо не было особо жарко и душно — исправно работала вытяжная и приточная вентиляция.

 — Вон какая техника, — Патрикеев кивнул на нестройные ряды ванн. — Так что подъемники нужны! — словно кто-то оспаривал необходимость этой работы. — Над этими ваннами установим. — Подошел к одной, наклонился, опершись рукой о ее шершавый, изъеденный край. В темной глубине раствор клокотал, пузырился, перемешиваемый струями воздуха, входившими в ванну где-то снизу, у днища. Было едко-душно.

 — Юра, значит, так: установим по одному подъемнику на две ванны. Здесь поставим опоры для подвижной штанги...

 Подошла женщина и стала вынимать из раствора детали, укладывая их на специальную подставку. Детали были массивные, тяжелые. Капли стекали с них в раствор, а некоторые попадали на фартук и слезами, медленно катились...

 — Ты что это, мил человек, все тут ходишь да приглядываешься? Колечко золотое обронил, что ли? — спросила у Патрикеева.

 Одна из женщин, моющих детали, — молодая, в цветастом, туго повязанном платочке, весело крикнула:

 — Да это, Екатерина Михайловна, он на нас ходит любоваться! Вон и второго жениха привел!

 Женщины рассмеялись. Патрикеев и Малинин тоже заулыбались.

 — Думаем, как облегчить вашу работу, — начал объяснять Патрикеев. — Механизируем загрузку вот этих ванн, а там и до остальных доберемся.

 — Доберетесь... — Екатерина Михайловна снимала с кронштейна очередную деталь. Малинину хотелось подбежать, помочь... — Вы сами-то откуда будете?

 — Из конструкторского отдела, — ответил Патрикеев.

 — Изобретатели, значит, — она почему-то вздохнула. — Вон те ванночки аж с времен войны в землю вкопаны. Сама ставила. А эти уж лет пятнадцать как стоят. Тесно у нас, неуютно, — сказала с горечью и пошла к другой ванне, на ходу говоря: — Изобретайте, только ваша механизация мало что даст.

 — Как так? — удивился Патрикеев.

 — Облегчите здесь нам жизнь, — показала на ванны, о которых говорил Патрикеев, — а как все производство-то расширить? — развела руками. — Да чтоб покрасивше и полегче было.

 Малинин сделал несколько шагов к ней:

 — Мы над этим тоже думаем. Вот, комплексная механизация будет... — и осекся.

 Екатерина Михайловна проговорила:

 — Будет, будет. Вон те девчонки доживут.

 «Девчонки» у промывочной ванны загалдели:

—  Ну уж и старуха нашлась!

 — Вместе на пенсию пойдем!

 Одна из них крикнула хрипловатым баском:

 — И так пока хорошо! А то поставят их механизацию, и нам за вредность платить не будут. Правда, девки?

 — Наверно.
 — Да ну их, деньги эти! Пусть изобретают. А то мы что — лошади?
 — Будут платить. Еще и добавить могут, механизмы все же.
 — Шиш добавят!..

 Патрикеев и Малинин еще минут двадцать ходили около «своих» ванн, Патрикеев рассказывал, что и как нужно сделать Малинину, что учесть в чертежах...

 — Приходите еще! — крикнула та же, молодая, в цветастом платочке. — Вместе колечко-то поищем!

 Женщины дружным смехом поддержали шутку.

 — Придем! — громко ответил Патрикеев и уже тише Малинину: — Везде они про любовь. Эх, где моя холостяцкая жизнь?!

 — Это точно, веселей было, — поддакнул Малинин и почему-то подумал о Люсе.

 Некоторое время шли молча. Малинин сказал:

 — А вообще-то женщина... как ее? Екатерина Михайловна, права...

 — Что я — без нее не знаю, что дадут, а что не дадут подъемники? — с вызовом перебил Патрикеев. — Видите, какая сознательная! Теперь что, не надо думать, как облегчить их же труд?

 — Почему же? — Малинин помолчал немного, продолжил: — Насчет сознательности здесь тоже по-разному, ты сам слышал. Но вот если бы подъемники установить на все ванны, тогда для женщин было бы понятней.

 — Так это же большущая работа! — малининское «ЦУ» задело Патрикеева, словно он что-то упустил, не додумал. А Малинин закивал: да, да, работа большая.

 Хотел было посоветоваться насчет собрания... да что плакаться? Надо еще помозговать. Сказал:

 — Плохо, что отложили эскизный проект. Может, со Стыровым поговорим?

 — Поговори, — отпихнулся Патрикеев. — От него как от козла молока. Или, может, клич кинешь: «Возьмем повышенные обязательства!» Увы, номер не пройдет: не потянем.

 Да, они понимали: комплексную механизацию на энтузиазме не вытянешь. Даже при всех соревнованиях, благах и стимулах. Тут плановость нужна: работа сложная, трудоемкая, по две-три смены работать не будешь. Не война.

 Правда, у обоих мелькала мысль, что можно бы всем отделом ускорить разработку подъемников... Но Патрикеев решил не козырять своей работой: если надо, сами к нему придут. А Малинин молчал совсем по другому поводу, вдруг начиная понимать, что подъемники, даже на все ванны, не заменят комплексную механизацию, и почему-то злился на них.

 Придя в отдел, Малинин все же пошел к Стырову.

 — Сентиментальный ты парень, — улыбался Стыров. — Знаешь еще сколько ручного труда?! Все сразу не переделаешь. И нечего ходить к главному инженеру, уже запланирована другая работа. Что суетиться и шуметь? Так что не волнуйся. Лучше расскажи про ваши подъемники. Скоро обмывать будем?

 А Малинин опять злился: «Подъемники, подъемники», — они словно конкурировали с комплексной механизацией. Да и, видимо, на железо сердиться легче, чем на себя или на других. Железо все стерпит.

 Идти к главному инженеру Малинин не собирался. Он вообще ни разу не был у высокого начальства, оно почему-то не вызывает его для умных советов. Да и, на самом деле, все сразу не переделаешь. Так что пусть начальство обойдется без ценных указаний конструктора второй категории. И вообще ему сейчас не до этих забот: собрание надо готовить, а ничего не выходит.

 Мучаясь своим собранием, Малинин почему-то частенько вспоминал разговор с Патрикеевым, когда они шли из гальванического цеха, и опять приходил к мысли, что да, весь этот технический прогресс на разовом энтузиазме не вытянешь, здесь нужно как-то всем вместе и каждому в отдельности...

 Сидя за своим рабочим столом в конструкторском зале, он слышал веселый говор сослуживцев, позвякивание стаканов при очередном чаепитии, и невольно в памяти мелькали нестройные ряды ржавых ванн, женщины, промывающие детали, Екатерина Михайловна в длинном кожаном фартуке, в резиновых перчатках, согнувшаяся над парящим раствором...

 Насчет собрания Малинин больше ни с кем не говорил, не советовался. Время терпит, надо еще самому подумать.

 Патрикеев забежал в профком, взял материалы по соревнованию. Пригодятся.

 Ретнева сходила в соседнее НИИ. У них соревнование между большими подразделениями — лабораториями, отделами. Все как обычно. Принесла методики Малинину: «На, соревнуйся».

 ...Малинин сидел за кульманом и на небольшом листе ватмана делал деталировочный чертеж. Кропотливая работа — деталировка, столько размеров, чистота поверхностей, покрытия — и все надо предусмотреть, ничего не упустить. Всегда представлял, будто сам стоит за станком и вытачивает деталь: вот поставил габаритный размер — отрезал заготовку, вот вставил ее в патрон, начал обтачивать с одного торца. Так, поставил размеры диаметра, канавки, резьбы, забазировал фланец, — обточил. Теперь можно обрабатывать со второго торца. Так, перевернул деталь, зажал в патроне, начал обтачивать... — Малинин словно видел свою деталь в металле, ощущая знакомый запах раскаленной стружки.

 Еще с производственной практики, учась в институте, он хорошо помнил свою работу в механических мастерских, когда не раз стоял за станком, напряженно вглядываясь в острие резца, осторожно вгрызающееся в пруток. А он вращается быстро, бешено, как будто хочет унестись от тебя, улететь! Но ты — ваятель и ты — сам бог, и стружка вьется праздничным серпантином. И готовую деталь можно повертеть в руках, оглядеть со всех сторон, пощупать пальцами канавки, отверстия, выступы, и каждый элемент говорит на своем языке: один на шершавом — грубая обработка, другой, отливающий зеркальным светом, — на тонком, ласковом, изящном...

 Ему так же реально и зримо виделась его будущая инженерная работа: он будет проектировать автоматические цеха! автоматические заводы! Нажал на кнопку — завод работает!

 Мечты и надежды! Сколько в них силы и наивности... Но здесь, в конструкторском отделе, уже пройдя производственную школу, поработав мастером, умея отличить далекую, но реальную мечту от несбыточной фантазии, он вроде нашел то, о чем мечтал... — «Так, эту поверхность надо закалить, нагрузочка будет приличная... Здесь чистота — треугольник семь, здесь — грубая обработка...»

 Тут его привлек довольно громкий голос Спицына:

 — Да нет, меня не надо отмечать. Ничего такого и не сделал.

 Малинин понял, что в КБ Гудика выбирают «лучших», подводя итоги работы за прошедший месяц. Посмотрел на Спицына. Тот медленно вертел в руках логарифмическую линейку, что-то на ней рассматривая. Все конструкторы этого КБ, кроме Олегиной, были на месте. Сидели, не глядя друг на друга.

 — Можно Крякову, — предложил Спицын. — Вон сколько чертежей выдала!

 Крякова сидела ближе всех к Малинину, и он отчетливо увидел, как после этих слов ее лицо покрылось резкими красными пятнами. Она сразу затараторила:

 — А что я? Что я? Так же, как и все. Меня в прошлый раз отмечали. Лучше Олегину отметить. — Крякова засуетилась, начала перебирать бумаги на столе, выдвинула ящик и потом сразу его задвинула...

 Как это состояние смущения было знакомо Малинину, когда и у них, в КБ, где он работал, определяли «лучших», из выдвинутых кандидатур потом формировалась Доска почета, фамилии этих же людей попадали в праздничные приказы.

 Гудик провел рукой по глубоким залысинам, издали похожим на развилку дороги, пробубнил:

 — Олегину? — и замолк.

 Малинин взглянул на пустующий стол Марины. Он давно стал замечать, что иногда после обеда, а то и с утра, ее нет на работе. Недавно даже поинтересовался у Гудика: мол, нужна Олегина. Где она? Но тот, как всегда, был немногословен: «Пошла куда-то». А Малинин и не допытывался, начальник спокоен — ну и ладно. Но все же иногда думал: «Что же тогда хотел сказать Спицын про Марину?»

 А сейчас Малинин вновь услышал глухой голос Гудика:

 — Давайте Олегину, — и Гудик, сгорбившись над столом, начал заполнять бланк отчета по работе.

 — Все в ажуре! — Спицын вскочил со стула. — Лучше бы сразу: начальник пальцем ткнул — и нам клево: никаких забот! Что тут демократию разводить?! — и пошел из отдела.

 Малинину было не по себе. Какое тут «клево»? Люди смеются... и смущаются. Ведь не безразлично это выдвижение. Все-таки оценка твоей работы. Значит, в душах людей живет эта «деловая» стеснительность и жажда — да, да, жажда! — справедливых моральных поощрений. И не только моральных. Главное, чтоб это было объективным, закономерным... Разве он, Малинин, не понимает этого? Разве он раньше не слышал об этом от сослуживцев? Не читал в газетах? Разве он сам не думал об этом? Ведь его предложения по улучшению работы отдела как раз и преследуют эту цель... И права, права Ретнева: не дело, когда ЧТО и КОМУ определяет только начальник.
Пальцем ткнет — и все довольны?.. — Малинин вспомнил ее слова: «Не соревнование нужно, а хороший руководитель». — «Наоборот!» — готов был воскликнуть, терзаясь за свой запоздалый ответ и находя какое-то противоречие в словах Ретневой. — «Наоборот!» — и этим возгласом Малинин не только что-то отрицал, не только что-то утверждал, а, главное, роднил, соединял, объединял. И только теперь он, кажется, начал понимать, чего хотел, чего искал, упорно думая вот уже столько времени — все последние месяцы — над улучшением работы отдела. Ему вдруг стало вроде понятно, что он хочет сказать людям, к чему хочет их привести. И удивился: как раньше не догадывался?!

 Весь остаток дня и вечером дома Малинин просидел над уточнением своих предложений. Благо, Люся дала такую возможность: играла с Андрюшкой.

 А на следующий день он пригласил Патрикеева и Ретневу «посовещаться».

 — Втянул ты меня в историю, — раздраженно ответила Ретнева. — Теперь вот после работы оставайся. — Помолчала немного. — Ну, давай. Только в темпе, мужиков кормить надо.

 — Постараюсь, Вера. — У Малинина был такой деловой голос, словно он давал высокую клятву. Ретнева улыбнулась.

 Пригласил и Стырова, тем паче, что хотел собрать комиссию в его кабинете. В общем зале, где почти каждый вечер кто-нибудь оставался поиграть в шахматы или поработать, он не хотел совещаться. Стыров прав: зачем раньше времени распространяться.

 — Молодец! Быстро организовал. Буду обязательно.

 И вот в кабинете начальника отдела, когда все были в сборе, Малинин встал, словно перед ним была масса народу, и начал рассказывать, что уже проделано комиссией, что еще нужно сделать...

 — И в основном надо оценивать дополнительную работу: по рационализации, изобретательству, по внедрению научной организации труда, общественные дела...

 Ретнева взглянула на свои ручные часы: жаль время на эту устную передовицу. Недобро посмотрела на Малинина; стоит, что бельмо в глазу. Даже хотела подхохмить над «оратором», усадить его, а то устанет, бедняга... Да что-то раздумала.
Закрыла глаза: «Вздремнуть, что ли? Хоть польза будет». Услышала вроде что-то новенькое: Малинин предлагал все изменения в зарплате и должности решать только по итогам соревнования. «Это уже что-то... Интересно... И — ого! — Ретнева вскинула ресницы. — «Безынициативных сотрудников рекомендовать на понижение», — повторила слова Малинина, вживаясь в их необычный смысл.

 А Малинин говорил вначале спокойно, но, увлекшись, продолжал громко, призывно, изредка постукивая ладонью по столу в такт словам, которые выделял голосом напористым и страстным:

 — И отсюда вытекает самое главное: надо, чтоб у нас не только конструкторские бюро соревновались друг с другом, но и сами люди. И чтоб в этом индивидуальном соревновании участвовали и конструкторы, и начальники КБ, и начальник отдела...

 Ретнева заметила, как после этих слов дернулись губы у Стырова, и он, взяв со стола авторучку, начал рисовать каракули на листе бумаги.

 А Малинин уверенно продолжал:

 — Мы найдем такие критерии оценки работы и воплотим их в такие формулы и коэффициенты, что сможем привлечь для подсчета и анализа ЭВМ. И наша система соревнования, как говорит Петя Лысенко, будет срабатывать почти автоматически. Автоматически! — вдохновенно повторил Малинин, то ли подчеркивая главную мысль, то ли сам удивляясь сказанному. — И материальные стимулы могут отступить на второй план, если мы усилим творческие начала в работе. Словом, сейчас надо решить в принципе, выработать политику, чтоб потом уже думать над рабочей методикой, — и замолчал. Сразу стало необычно тихо. Даже сам Малинин почувствовал эту тишину, поняв, что говорил громко. Улыбнулся:

 — Вот и все, пожалуй.

 — А что, ничего! — сразу поддержал Патрикеев. — Деловое соперничество! — так это называется.

 Тут и Ретнева заговорила:

 — Так это же, братцы мои, целая революция намечается! В этом что-то есть, явно что-то есть. А насчет того, что денежки и прочее куда-то там отступят, так это ты, Юра, загнул.

 Но обсуждения почему-то не получалось. Все были какие-то общие одобрения. А Стыров вообще молчал. Сидел и рисовал кругляшки, квадратики, уголки, штриховал их. Черные чернила выделяли эти каракули резко, зримо. Малинин вспомнил, как недавно шел в отдел и оглядывался на свои следы от рифленых подошв на чистой снежной целине.

 А Патрикеев с Ретневой в один голос говорили, что надо выносить эти предложения на обсуждение и что, конечно, докладчиком должен быть Малинин — его идея, он все продумал, взвесил, а что не успел, успеет, так как собрание надо провести в марте, где-то после восьмого числа. И, конечно, надо провести открытое партийное собрание.

 А Стыров молчал, иногда поглядывая на часы. Ну, конечно, ему некогда, а у них есть время! — Все уже давно поняли, что он чем-то недоволен.

 — Как, Василий Иванович? — спросил Малинин.

 — Проводите, ваше дело, — и Стыров даже голову не поднял.

 А Ретнева подлила масла в огонь, сказав язвительно-смеющимся голосом:

 — Ну и каша заварится! — и ехидно посмотрела на склоненную голову Стырова.

 Патрикеев и Ретнева несколько кварталов шли вместе — было по пути. Патрикеев прошел даже лишку, проводив ее до магазина, и всю дорогу азартно говорил:

 — Отличная должна быть методика! А то у нас как? Сиди и кукарекай: намекай, чтоб о тебе вспомнили. И начальники КБ ленятся, пригрелись на своих местах... А Стыров испугался.

 Ретнева согласилась:

 — Попотеет с непривычки-то: теперь придется повкалывать, чтоб все это организовать, — и засмеялась: — И мне, старухе, надо будет за вами тянуться. Закручусь-заверчусь! Песок и так уж сыплется. Правда, зато ходить не скользко. — И добавила:— А вообще-то Малинин загнул: автоматическая система! Творческая работа! Что идеализировать? Пахать надо уметь — вот основная работа, не все изобретатели. Нет, по-моему, у него шелухи много. Но а на слух-то ничего.

 Патрикеев отвечал на какие-то свои мысли:

 — Да, сейчас снимутся многие беды. Везде нужна честная борьба, честное соревнование. Никому еще не вредила разумная конкуренция... вернее, конкурс: не смог, не сумел — достойно уступи место другому. Ради общей пользы, общего дела. А то привыкли по рельсам ездить, причем по трамвайным. А сейчас свободная, смелая езда нужна: с размахом! со скоростью! Ведь жизнь, становясь сложней, должна становиться и интересней...

 Ретнева слушала Патрикеева и соглашалась: «Да, жизнь становится сложней... и должна быть интересней. И на работе, и дома», — и радовалась, что есть такие ребята, как Малинин, Патрикеев — молодые, жаждущие работы, дела, ищущие свое место в жизни. И она должна, обязательно должна научить своих сыновей стать такими же.

 И когда потом, накупив в магазине продуктов, шла домой, продолжала думать о сыновьях, не впервой, конечно, думала...

 Борис, старший, заканчивает десять классов. Так до сих пор и не знает, куда пойдет дальше. Муж советует в мединститут, все десять лет твердит ему об этом, как и младшему, Костику: мол, по стопам отца идите, не пожалеете. Безрезультатно. Ни тот, ни другой и слышать не хотят о меде. Ладно, у Костика еще есть время, а вот у Бориса... Сама она советует ему пойти в технический институт, но он тоже физиономией крутит. «Нет у Бориса какой-то жилки, — размышляла сейчас Ретнева. — Хребта нет. Мямлей растет. Все на нас надеется: мы за него и подумаем, и решим. Хотя и наши советы отвергает. Хоть бы сам что предложил! Нет желаний и стараний — пусть идет на завод! — решительно подумала. — Жизнь научит, коль мы не сумели. Эгоистом растет: то ему магнитофон надо, то электрогитару подавай, чтоб дрынькать блатные песенки, то сейчас просит переносной магнитофон. И не спрашивает — есть деньги у родителей, нет. А мы вон гарнитур заменили, люстру купили, откуда же деньги?! Не куплю! Пусть сам заработает! — Грустно усмехнулась: — Не хватит сил отказать, вроде и ему надо. И на завод пойти поработать язык не поворачивается советовать... — Вдруг разозлилась на себя: — Дура какая-то стала, дура! Надо победить что-то в себе, обязательно победить. Чтоб это почувствовали и Борис, и Костик. — Почему-то вспомнились слова Малинина: «Материальные стимулы отступят на второй план...» — Загнул парень. Молод еще», — и на душе было тревожно и радостно. Как, видимо, всегда и бывает, когда в тебя врывается непокой...

 ...А Малинин был не удовлетворен заседанием комиссии. Он вроде ожидал более конкретного, детального разговора. Да и Стыров еще. Сам сидел все время молча и еще чем-то не доволен. Ухмыльнулся: «Видно, обиделся, что я с ним не посоветовался. А может, просто не хочет так соревноваться? Боится, что будет отстающим? Ничего, ничего, это и ему и всем только на пользу пойдет. Да и при чем сегодня детальный разговор? Никто и не лез в глубину, задача была другая. И Патрикеев с Ретневой поддержали. Еще как поддержали! Им, конечно, было трудно сразу все взвесить, охватить... Я и сам еще не все четко представляю...»

 В этот вечер, лежа на тахте, Малинин читал Андрюшке про Илью Муромца и Алешу Поповича, Люся покупала и «взрослые» книжки, про запас, как и цигейковую шубку до пят. Юра частенько подтрунивал над такой практичностью жены, но и соглашался: потом надо будет и не найдешь. Но чтение этих «взрослых» книжек не откладывали на «потом». Вот и сейчас он посматривал на сына: Андрюшка так внимательно, завороженно слушал, словно что-то понимал...

 А потом Малинина сменила Люся, тоже захотелось поваляться. А он, взяв газету, ушел в кухню. Читал и опять вспоминал заседание комиссии, слова Патрикеева, Ретневой. Особенно Ретневой: «Ну и каша заварится...»

 Прислушался к голосу жены, которая читала Андрюшке:

 — «...У него было три сына: двое умных, третий — ду...» — Люся запнулась и пояснила своими словами: — Ну, значит, третий, Емеля, такой непослушный мальчик, — и продолжила читать: — «Те братья работают, а Емеля целый день лежит на печке, знать ничего не хочет...»

 «По щучьему веленью», — Малинин улыбнулся. Люся уж очень оберегала Андрюшку от «грубых» слов: в сказках про Иванушку-дурачка или, как сейчас, про дурачка Емелю слово «дурачок» упускала или перефразировала. И его, Малинина, учила таким же методам воспитания: «Ничего, и без нас разным словам выучится. Успеет. А то будет как сын у соседки: «Мама дула, папа дулак». Малинин хоть и понимал всю абсурдность Люсиных рассуждений, но не спорил: женщинам видней. А вот сейчас, слушая, как жена читала Андрюшке, подумал: «И почему не называть все своими именами?!. Эх, кто бы мне помог «по щучьему веленью, по моему хотенью»?»

 Люсе не стал рассказывать о своих муках. Сам, один переваривал...

 А Стырову, на самом деле, сегодня было некогда — не до заседаний. Не думал, что Малинин разведет такие дебаты.

 Когда все ушли, Стыров вынул из сейфа коробку конфет, предварительно завернутую в белую непрозрачную бумагу, хотел взять бутылку вина... «Ладно, в следующий раз», — настроение было не боевое: из головы не шли эти дурацкие предложения Малинина. «И где он это взял?»

 Сегодняшнее свидание для Стырова было неожиданным. Встретив днем Олегину, он мимоходом спросил: «Как дела?» — Вопрос обычный. А она: «Приходи, расскажу», — словно ждала, чтоб пригласить в гости. Никогда раньше не приглашала.

 Настроение у Стырова было весь день хорошее. А тут этот Малинин... «И где он это все выкопал?..»

 Стыров поймал такси и подъехал к дому Олегиной прямо к подъезду — с комфортом и надежно: как всегда, без лишних глаз.

 Войдя в комнату, увидел, что Марина накрыла стол: коньяк, лимон... О, это уже не его презент, это сама Марина. Было и приятно от этого внимания и, в то же время, почему-то неспокойно. Резкие перемены в женщине — не к добру.

 Подошел к Олегиной, обнял, целуя ее волосы... Эх, если бы она знала, как боялся он потерять ее, эту молодую внезапную женщину, которая вот уже столько времени — уже, наверное, года четыре — держит его в таком счастливом напряжении. Сколько он потратил сил, умения, такта, а то и хитрости, чтоб приручить ее, чтоб найти к ней подход, чтоб не спугнуть, не обидеть чем-то грубым, пошлым. И вот где-то всего полгода тому назад они стали близки... Столько времени он шел к этой победе!..

 Но вдруг стал чувствовать, что до этого было лучше, спокойней, уверенней. Он делал для нее все, что было в его силах: и с работы отпускал, и командировки устраивал, когда она хотела, и подарки дарил... Конечно, по театрам и ресторанам здесь, в городе, ее не водил. И под луной на лавочке не сидели. Но, боже мой, как он понимал и понимает, что это его последняя в жизни любимая женщина. Не будет у него больше такой молодой, красивой. Да особо-то и не было женщин, никогда он не был бабником. Жена, можно сказать, его нашла. В доме у них всегда сытно, уютно...

 Но вот в эти последние годы у него было состояние необычное, словно он никогда ни за кем не ухаживал, словно никого до этого не добивался. Словно в молодости недолюбил. Словно не любил... Он не очень-то и рассчитывал на успех, все же такая разница в годах. И силы уже не те... Но только бы видеть и чувствовать, что она может быть с ним, что это его женщина. И как он благодарен ей за то, что она не выясняет отношения, не задает никаких вопросов.

 Да, да, он понимал и понимает, как, видимо, и Марина, что их связь ненадолго, что пройдет еще какое-то время и она бросит его. Но как ему хочется продлить, бесконечно продолжить это блаженное, это счастливое состояние могущества — ожидания и любви...

 И вдруг сейчас этот накрытый стол, коробка конфет, которую он принес, и прочие подарки, что были припасены у него в сейфе, показались Стырову мелкими, пустяковыми, никчемными... Он улавливал что-то необычное в поведении Олегиной, какое-то официально-радушное: «Ешь, Стыров, ешь. Вот, пожалуйста».

 — А ты?

 — Да я не хочу.

 Он не стал настаивать, тем паче, что и у самого не было особого желания ни есть, ни пить.

 — Что случилось? — спросил. — Как дела дома?

 — Нормально дела.

 — Ты хотела что-то мне рассказать.

 — Рассказать? Да так, ничего особенного. Вот видишь: в доме все по-прежнему.

 Стырову явно не нравилось настроение Марины. Да и свое настроение его не устраивало. Хотел, было, даже рассказать кое-что о сегодняшнем заседании...
Подошел к ней, хотел обнять...

 — Не надо, Стыров, — увернулась Олегина.

 — А что так?

 — Да так, ничего. Мама скоро придет.

 А Стыров ничего и не хотел от нее. Что она так сегодня? Словно он только и требовал от нее постели. Мелькнула мысль: «Хочет что-то сказать», — защемило внутри.

 Попытался отогнать от себя эти мысли: рассказал какой-то старый анекдот, что-то говорил о рыбалке, о том, что надо бы ее, Марину, вывезти на природу. Потом предложил:

 — Может, в командировку съездишь? Развеешься, отдохнешь.

 — Не знаю. Может быть.

 Стыров опять попытался успокоить ее, приласкать. А она:

 — Нет, сейчас мама придет.

 Вскоре Стыров ушел.

 Олегина села на тахту, закурила. Эх, если бы знал Стыров, что никто сегодня не должен прийти, мама, как частенько в последнее время, у своей сестры, — та болеет, надо помогать...

 С Андреем, бывшим теперь уже мужем, поженились рано, чуть ли не сразу после окончания школы. Все десять лет ходили, держась за руки, и все десять лет их звали «женихом и невестой». Так уж свыклись, что другой судьбы и не представляли, только и дождались совершеннолетия.

 Марина после школы поступила в институт, а Андрей не сумел — не прошел по баллам. Но он даже обрадовался: будет работать — кормить семью! — и учиться в вечернем. Родители его советовали не заводить детей, мол, надо вначале встать на ноги: «пожить для себя». Да и Марина понимала: Андрея должны забрать в армию, одной с дитем будет трудно, хоть и мать рядом.

 А вот мать Марины говорила другое: мол, сама она одна детей воспитала, — муж рано умер, — и ничего, вырастила.

 Вскоре Андрея забрали в армию. А Марина радовалась, что у нее не было ребенка — учиться легче. Да и вокруг столько нового — люди, вечера, танцы! Даже иногда сожалела, что замужем — жизни-то не видела.

 А когда вернулся Андрей, то почему-то не испытала той радости, того чувства, о котором думала, о котором мечтала.

 Андрей устроился на завод; в электромонтажный цех — в армии специальность приобрел. Зарабатывал хорошо. Тут они уже и сами решили «пожить для себя». Но вот как это «для себя» толком и не знали. Все было, как и раньше: учеба, работа, дом, по праздникам компании.

 Андрей часто пропадал на заводе — все какие-то сверхурочные да воскресные. А потом Олегина стала замечать, что этих самых сверхурочных прибавилось, а зарплата нет. Да и приходить он стал под хмельком.

 Не удерживала. Словно уже была готова к такому финалу. Что их связывало когда-то, и не поняла и сейчас не понимает. Разошлись без скандала. А вскоре Андрей куда-то завербовался, видать, поехал за длинным рублем.

 А она решила опять же «пожить для себя». Ходила в театры, на вечера, ездила отдыхать. И вдруг поняла, что это «пожить для себя» фактически выливалось в одно: в поиск человека, любимого человека. Но любовь под ногами не валялась, видать, не кошелек с деньгами, чтоб кто-нибудь уронил, а другой тут же подобрал. Парни, да и уже солидные мужчины, с кем она знакомилась, чуть ли не сразу намекали, а то и требовали «интима». Особенно, если узнавали, что она была замужем.

 Попыталась и через этот «интим» найти человека, найти эту самую любовь, да, видать, не везло. А, может, все это люди придумали, и зря она искала и ищет? Может, в жизни все проще?..

 Так и прошли годы. Несколько лет вообще ни с кем не встречалась. Но а верней, не с кем было. Дело-то шло к тридцати годам, не будет же она по танцулькам бегать. А в ресторанах знакомства для мужчин только на одну тему. Вот и оставалась надежда на «уличные» знакомства, да на завод. На работе-то ей нравились некоторые парни — завод большой. Да и в отделе... Вот и Малинин... Да, пожалуй, он нравился больше, чем другие. А почему, она и понять не могла. Может, потому, что взгляд у него был не такой, как у всех, словно извинялся, что иногда смотрит на нее.

 Но, увы, многие из этих ребят были женаты...

 Вспоминала она и об Андрее. Даже иногда жалела, что осталась одна. Как-то через его друзей поинтересовалась, где он ходит-бродит. Сказали, что женился. Вначале-то обидно стало. Но потом поняла, что это больше от зависти, чем от ревности. Что ж, пусть будет счастлив.

 И жажда любви, этот поиск любви не утихал, не угасал, согревая ее своей теплотой и надеждой, своей искренностью и жертвенностью. И она даже представляла, что встретит мужчину, у которого есть семья — жена, дети, и он не может уйти от них, но она полюбит этого человека искренне и безропотно. И эта роль любовницы будет для нее не в тягость. Только бы он любил, только бы она любила...

 Она стала замечать ухаживания Стырова. Конечно, и раньше знала, что на нее поглядывают, но вот о Стырове не думала. Видать, возраст его мешал. А так-то он симпатичный, добрый. Понимала, что многие женщины — правда, возрастом, может, постарше, чем она, — не прочь были бы с ним закрутить роман.

 Стыров как-то в Москве, в командировке, пригласил ее в ресторан. С этого все и началось. А узнала получше Стырова — он стал нравиться ей многим: и лет ему не дашь своих, и видный, и сильный, и духом молод, и, главное, он ничего не требовал от нее. И ей нравилось его рыцарство: все был готов для нее сделать, и она пользовалась этим, принимая как должное. Доброта Стырова и его бескорыстие подкупали, ей стало казаться, что он, может, и есть тот человек...

 Но когда они стали близки, она вдруг почувствовала, что расплачивается... И от этой внезапной мучительной мысли она не могла никуда уйти, хотя и пыталась отвергнуть ее, переубедить себя. О, как ей хотелось любить «просто так» — без подарков, конфет и прочих подношений и поблажек. Пусть тайно, запретно, но чтоб ждать этого человека, мечтать о нем...

 Сказать что-то обидное Стырову, прогнать его она не могла, не заслуживал он этого. И все же хотела что-то сказать ему — и правдивое, и хорошее. Вот и сегодня хотела...

 В голове мелькало: не принимать никаких подарков, уйти от всяких начальственных поблажек, доказать себе, что встречается с ним не из-за этого... Или, может быть, наоборот, — Олегина даже была довольна этой мысли, — вернуться к старому: пусть ухаживает, не обижать его, только не быть с ним в близких отношениях... «Боже мой!» — Олегина закрыла глаза, сильно сжала веки, словно хотела удержать подступившие слезы...

   (Продолжение следует.) - http://www.proza.ru/2016/03/09/996

   Преодоление. Повесть. — Новосибирск: ПК «Издатель», 1991 г.