5. Ольга Андреевна

Есть люди, чьи достижения стали достоянием истории моей страны. Есть прекрасные врачи, есть инженеры, настоящие писатели. Мне было бы интересно почувствовать, каково быть потомками, например, Исаака Зальцмана, Ивана Трашутина или Юрия Визбора. Наверное, странно читать о своих предках в учебнике истории или навещать их могилы у кремлевской стены.

Слава Богу, мне не дано испытать это. Я горжусь своими корнями, хотя не имею ничего против Зальцмана или Трашутина. Это просто – гордиться своими предками не вопреки и не «в пику» кому-то другому.

И, вспоминая ушедших, не впадать в самоуничижение: мол, мы – простые из простых, от сохи или от верстака, или еще проще.

Женщина на фотографии не открывала полоний и радий, не перелетала полмира, не закрывала собой амбразуры и не вытягивала раненых с поля боя. В моей семье ее подвиг был больше и незаметнее.

История давняя, история долгая. Не экшн, как модно говорить, не триллер, хотя жить в России – само по себе, триллер. Ничего киношного, ничего эффектного. Даже романтики, и той – ни капли.

Началась история больше ста лет назад. Жила-была в Касимове барыня. Ни злая, ни добрая, такая, как большинство из нас. Разве мы добрые? Да вроде и не злые так, чтоб уж совсем. Муж у барыни был модной тогда профессии – инженер. Что сказать – царизм, мрачные времена. Это сейчас в России инженером быть не модно: менеджеры засмеют. Работал барин, как сейчас бы сказали, в пищевке – на пивоваренном заводе. Работал, наверное, хорошо. Иначе не сманили бы его энергичные братья Ворсины в далекий от Касимова Барнаул.

Пропадал барин на работе, а барыня – скуки ради – учила горничную свою грамоте. Салтычихи не сплошь в России попадались, бывали и просто люди. Горничная грамоту освоила и даже дальше пошла: полюбила читать не по барскому желанию, по собственному.

Крепостное право уже отменено, свобода, хотя и царизм. Поехали муж с женой в Барнаул, поехала по доброй воле и горничная с ними. Хотя могла остаться в Касимове. Но поехала.

Барин на работе пропадал, зато с бытовой стороной нормально считалось. Был дом, был участок при доме – сад. Горничная была, чтоб за барыней ходить, а, чтоб за садом ходить, садовник был. Серьезный мужчина.

Барыня горничную свою заботами не оставляла. Грамоте Ольгу обучила, пора личную жизнь устраивать. Пригляделась к садовнику, понравился. Поговорила с Ольгой. Ольга согласилась. Крепостного права, повторюсь, не было. И власти у барыни над Ольгой только и было, что месячное жалование. Грамотная горничная в те мрачные времена работу могла найти легко. Однако, согласилась Ольга на замужество и от барыни не ушла. Поженились.

Что вспоминается из школьной истории про события в начале прошлого века? Кровавое воскресенье, зверства царизма, русско-японская война, плутократия (запомнилось слово с уроков!) буржуазии.

Хорошо, с одной стороны, что уже после школы стал я внимательно прислушиваться к нечастым рассказам родителей о своих предках. Хорошо потому, что труднее было бы учиться в советской школе. Может, поэтому и не рассказывали всего и сразу папа с мамой, жалели несознательный организм.

Забрали в армию Федора. Барин садовника ценил, но «отмазывать» не стал, хотя, наверное, смог бы. Как к этому относиться, пусть каждый сам решает. Доехал Федор в воинском эшелоне до Читы. И тут вручили рядовому Меркулову телеграмму: дочь родилась. Мне это трудно представить: страна воюет, Меркулов – рядовой из рядовых, в Чите – столпотворение эшелонов, солдат, целых, раненых, опять  же – царизм со всеми его ужасами. И вот нашли в этой суматохе, вручили. Но это – только полчуда. А вторые полчуда в том, что чуть ли не сразу же завернули рядового Меркулова обратно в Барнаул: отец второго ребенка. Не могу себе представить, не поверил бы, расскажи кто другой. Мама рассказывала, для меня этого достаточно, чтобы знать – правда.

Эшелон ушел на восток, а Федор Меркулов – с другим эшелоном – отправился на запад, домой.
Потом рождались еще дети, Ольга из горничных ушла на завод бутылки мыть – деньги нужны были. Дожили до революций, пережили гражданскую, и умер Федор. Сменяли друг друга эпидемии: тиф, возвратный тиф, холера. Было тогда Ольге около сорока.

Замуж она уже не вышла и не потому, что шансов не было. Шансы были. Но было и свое понимание любви и ответственности. Странные времена.

В расписании барона Мюнхгаузен с восьми до десяти – подвиг. Это здорово и даже приятно. Если подвиг круглосуточно и до конца и при этом не считается подвигом – ни тобой не считается, ни окружающими – наверное, это не так приятно. Но нет другого пути. Так же, как с замужеством: физически, эстетически, душевно – по-всякому просит организм и мужской, и женский. Но есть что-то, что не позволяет перестать быть человеком, не позволяет стать симпатичной скотиной. Конечно, это не у каждого есть.

К сожалению, я знал семью, где гордо обещали научить ребенка быстро оценивать, сколько в килограммах и рублях можно получить с поросенка. Полезное знание.

Ольга Андреевна не учила детей свинству, она всего лишь читала им стихи. Бесполезное дело. Стихи в России приводят к неприятностям, если только это не государственный гимн.

Поросят в семье не было, зато были книги. Не так много. И едва ли  основоположники единственно правильного учения. Там были Кольцов и Никитин, наверняка, был Пушкин. Не могло обойтись без Некрасова. Зачем все это? Не знаю.

Бестолково. В России, как она не называйся – СССР, РФ, Россия, СНГ – не надо говорить мне, что это разные понятия – как она не называйся, книги до добра не доводят. Там, где книги, как правило, меньше масла и хлеба, меньше орденов, банально меньше денег. Ну, такая особенность у них, у книг.

Сослали старшую дочь с мужем. Ненадолго, если смотреть со стороны и через много лет. Потом они вернулись. Началась война, жить стало еще хуже. Зять в трудармии, дочь получает ничтожно, четверо детей, и нет сил. Просто нет. Просто жизнь уходит, это очень просто.

Кругом живут по-разному. Сватья торгует на базаре. Скупает рано утром корзинами, перепродает стаканчиками, кулечками. Так полегче, тоже не жирно, но полегче. Эта-то почему не может? Гордость? Какая там гордость. Ей легче просить милостыню. И она идет кое-как в дальние районы, где, как она надеется, нет дочериных знакомых, чтоб меньше дочери позора, идет и просит Христа ради. Копается в отбросах. Потом сортирует дома, чтоб дочь не видела. Чистит, отряхивает, моет. Все, сколько-нибудь съедобное, отдает внукам. Их четверо – два мальчика, две девочки – и они все время хотят есть. Младшей четыре года. А сама она съедает уже почти несъедобное. Крошки и мусор. Никакой романтики, я же предупреждал.

Многие сажают картошку. Они тоже сажают. Пашня на окраине города. Ей туда просто не дойти. Она делает передышки каждые несколько десятков метров, какая там работа… Огород есть, но нет воды. Они живут на возвышенности, на так называемой «горе». А вода – платная, и колонка за три квартала вниз. Она носила по полведра, больше не поднять. Но это – только на питье и на еду. На полив уже нет.

Паек дочери она не ест. Она вообще почти не ест с семьей. Воду пьет. И еще золу пьет – желудок болит, и кто-то рецепт подсказал. Она пьет золу несколько лет, и дело кончается раком желудка. Но не взыщешь, да и с кого? С кого взыскать за то, что пожилая женщина вынуждена искать еду на помойке? При чем тут власть или партия, или война, или наше общее равнодушие? Ни при чем, правда?

Почему не работала в госпитале? Это же так красиво и романтично, когда читаешь в книге. Потому, что нет сил стоять на ногах без перерыва несколько часов. Потому, что не с кем оставить девочку четырех лет и внуков десяти и двенадцати. Ее походы за едой рассчитаны так, что дети не остаются одни: то к другой дочери пойдут на полдня, то старшая внучка приходит из школы.

Гордость может быть разной. Она плачет, пытаясь найти еду в мусоре, и эти слезы видит только четырехлетняя внучка. Она прячет слезы от всех, а что маленькая внучка видит – не беда, забудет. Не забыла  и рассказывала мне через шестьдесят лет. И про стихи, и про хлебные крошки, и про то, как гладила бабушка по голове, и еще все про такое же. Ни про поросят, ни про базарное счастье, ни про любой купи-продай. Стихи, тайное самоотречение и доброта. И никакой романтики.
Младшая стала библиотекарем. Еще одна немодная, позорная в наши дни профессия. Другая внучка – корректором в издательстве. То же самое. Один внук, хоть и столяр, книги полюбил на всю жизнь. Только четвертый остался к печатному слову терпимо-равнодушен. Но кто из нас похвастается такой пропорцией: три к одному. Да в наше время это и не повод для хвастовства.

Я был у нее один раз, много лет назад, Сейчас уже не найду могилу. Очень жаль, потому, что уже некого спросить, и никто не проведет и не покажет. Остались только фотография в альбоме и рассказы мамы - в памяти. Да еще благодарность за то, что мама осталась жива тогда, и стала такой, какой стала.

А подумаешь – вроде и подвигов никаких, ни новых двигателей, ни мощных танков, ни гениальных открытий. А еще подумаешь: так ли нужны двигатели и танки, и открытия, стоят ли они горсти мусорных крошек, спасающей одного ребенка четырех лет?