Нер-Заводские зарисовки. Продолжение

               

                М Е Н Ь Ж У.

                «Меньжу» -это прозвище одного из местных     «чудиков» брежневской эпохи лесоруба Софронова Ивана Михайловича, одного из трёх братьев, коренных жителей Нер-Завода.  Это был тот самый первый мелкий хулиган, которому я назначил наказание в виде десяти суток ареста в мой первый день работы народным судьёй 25 апреля 1971 года. Прозвище это прилепилось к нему от слова «меньжевать,» то есть бояться или проявить трусость. Иван Михайлович сильно боялся грозы, имея на то веские основания. О его похождениях, связанных с прозвищем  мне рассказывал на охоте во время отдыха в зимовье  мой товарищ по таёжным скитаниям Альберт Дмитриев, безвременно ушедший из жизни, замёрзнув               
в тайге.
  Всё от него услышанное постараюсь  без прикрас и  преувеличений донести до взыскательного читателя.
   В конце  шестидесятых годов в разгаре лета, а именно в день святых Кирика и Улиты, приходящегося на 28 июля, Иван Софронов ехал на телеге с работником совхоза «Нер-Заводский»  с урочища Гидари в Артемьевку. Фамилии того работника не помню, поэтому ограничусь названием «попутчик». По существующему  в Забайкалье народному поверью в этот день женщинам запрещалось работать. Кроме того, всему населению запрещалось  посещать лес. Нарушителей ожидала суровая Божья кара в виде поражения молнией. Ваш покорный слуга в далёком детстве был свидетелем таких случаев именно в День Кирика и Улиты и описал их в повести  «Вспоминая Усть-Кару».
   Но, дорогой читатель, вернёмся к описываемому мною  происшествию. До Артемьевки оставалось два-три километра, как неожиданно началась гроза и стал хлестать косой дождь. Путники свернули с дороги и  подъехали к зароду сена, укрывшись от дождя с подветренной стороны. Кроме лошади с ними была собака.
  Как известно, во время грозы нельзя находиться вблизи этих животных, поскольку именно в них часто ударяет молния. Дождь стал стихать, но молнии по-прежнему метали  огненные стрелы, сотрясая землю, а черные косматые тучи, проплывая над землей, почти касались вершин деревьев. По причине естественной нужды Иван Софронов ушел в конец зарода и именно в этот момент туда, где он ранее находился ударила молния, убив лошадь, напарника и собаку. Зарод загорелся, а наш герой на время ослеп и лишился дара речи.
   Всё-таки человек -  удивительное создание. Особенно если он вырос в условиях полудикой природы. В критический момент страх смерти способствует принятию правильного решения. Сила воли помогла Софронову точно сориентироваться и он, ощупывая землю, пополз на четвереньках и выполз на дорогу, где повернул именно в сторону деревни. Глаза по-прежнему ничего не видели, а в ушах звенела сотня колоколов. Иногда он вставал и шел, но как только сбивался с пути и оказывался на траве, то снова вставал на четвереньки, ища твердую и голую почву дороги. Но после грозы почва во многих местах раскисла и это осложняло  его ориентацию и движение.
      Так он прополз половину пути, пока к нему не подъехали работники совхоза. Увидев из села, что над полем поднимается дым, они поняли, что горит сено и вскочив  на лошадей, поехали к месту пожара, прихватив с собой вилы. Издалека они не могли понять: что за существо движется по земле и первоначально приняли его за медведя, взяв вилы на изготовку. Но, подъехав  ближе, спешились, подняли нашего горемыку на ноги. Стали трясти и расспрашивать: в чём дело.
 К этому моменту к нему вернулось зрение и он, вращая глазами и крутя головой, показывал рукой в небо, издавая  звуки :  « У-У-У». потом резко опускал руку, указывая в землю, произнося:«Ух! Ба-ах!».
  Мужики, еле удерживаясь от смеха, поняли, что ударила молния и помчались дальше, а один из них усадил Ивана на коня перед собой и довёз до Артемьевки, откуда его увезли в больницу.
    С тех пор Иван Михайлович Софронов стал бояться грозы. Бывало, идёт по улице и как только услышит, что где-то вдалеке загремел гром, то сразу бросается в ближайший дом и прячется в подполье. Конечно, с молчаливого согласия хозяев. Все жители знали о его страхе перед грозой и не препятствовали прятаться в  подполье своего дома. Гораздый же  на прозвища наш сельский люд мигом прилепил ему соответствующее прозвище. Сам Софронов на это прозвище не обижался и пользовался им на работе на лесосеке, восклицая: «Не меньжуйте,  мужики!».
 Лично я видел его на лесосеке, приезжая туда за дровами. На сорокоградусном морозе он работал с бензопилой в распахнутой на груди телогрейке, под которой была рубаха без шарфа.
   Кроме всего прочего он любил над кем-нибудь подшутить или, как нынче говорят, «приколоться».  Так жертвой его прикола однажды стала  слабенькая физически, но острая на язык пожилая Фрося Самохвалов, проживавшая на улице Колхозная. Однажды поздним морозным вечером она шла с санками по улице и неожиданно наткнулась на лежащего на дороге скрюченного человека. Это был  Иван Софронов, почти не подающий признаков жизни. Фрося кое-как уложила его на санки и повезла к нему домой, благо эти санки были большие,  но ноги спасаемого волочились по дороге. Наконец, Фрося довезла его до дома и тут наш Иван Михайлович, как ни в чём не бывало,  нормально встаёт  и говорит : «Спасибо, Фрося! А теперь пошли чай пить». Оказывается, он не был пьян, а только им прикинулся и просто решил подшутить.
   А что же Фрося? Она немного повозмущалась , но в конце-концов  рассмеялась над тем как  Меньжу обманул её, попила чаю и удалилась по своим делам.   
      Эх! Если б только  знал я  все это об Иване Михайловиче раньше, то  не подверг бы его  аресту на десять суток, а ограничился  приемлемым штрафом.  С годами мы становимся не только мудрее, но и добрее. А время нельзя повернуть вспять. К сожалению... 
   
   
                БАЙКИ  РОМАНА ЗЫКОВА.

  С этим чудиком я лично знаком не был, поскольку к моменту  моей работы в Нер-Заводе его уже не было в живых, но разговоров о нём ходило много, особенно в кампаниях на охоте или на рыбалке.
   Где бы ни собирались мужики и о чём бы ни говорили, Роман Зыков непременно вступал в беседу и приводил удивительный пример из своей жизненной практики. Наиболее запомнившиеся мне  по пересказам довожу до моего читателя.
    Итак, байки Романа Зыкова с типичным стилем речи забайкальского рассказчика давно ушедшей поры.

                Ч А С Ы.
    Разговорились как-то  мужики  у конторы «Райпо» про карманные часы: какой марки самые лучшие?  Фрол Доманецкий почесал за ухом и говорит:

--Самые лучшие, паря  это «Пауль Буре». Ране, я помню, старики на спор  по четверти водки выигрывали. Бывало, придут на мягкую пашню и бросают, стало быть эти часы-то, кто дале закинет. А мы, пацаны бывало   бежим и приносим их мужикам. Те откроют крышку и слушают. Если часы тикают и мелодия играет, значит хозяин выиграл. Водку выигрывал тот, чьи часы улетели далее всех и остались целыми и невредимыми.  Вот так-то, любезные.
Всё так и было,- подтвердил Райповский шофер Ганя Самохвалов,- У нас в Олочах тоже такое случалось. Только вот  деду моему не повезло. Часы на камешек угодили и разлетелись вдребезги. А по тем временам они стоили  столь же , сколь добрая тёлка на базаре.
   -  А вот у меня, мужики, были  эти самые «Буре»,- вступил в разговор Роман Зыков,-Покойный мой батюшка ещё при царе-Николашке  купил их на ярмарке в Чите. Заводил он их только раз в году и они шли весь год без перерыву. Когды помирал, то мне их передал. Один раз мы поехали с Мефодей Чепаловым по дрова в Амулиху на двух конях. Значит. приехали, осмотрелись  и выбрали сухую листвень без вершины. Мефодя постучал по ней обухом, она тут и загудела как колокол. На дрова годна в самый раз. Решили пилить. Я тогды вынул свои «Буре» из  карманчика, послухал их  и по новой завел пружину-то, чтоб заводу на год хватило. Посля положил в сторонке на высокий пень. Пусть, думаю, полежат, пока мы с лиственью управляемся. А то мало ли чо может с имя доспеться. Стали пилить. Дошли почти до серёдки. Что такое, паря?!  Пила-то наша вроде как по железу чиркает. Того и гляди, что зубы пообломат. Наверно на охотничью пулю натакалась. Зашли с другой стороны и давай пилить.  Осталось совсем малость до серёдки-то, как опять пила по железу заскричикала. Зашли сбоку и малость прошлись пилой. Тут листвень с голком и завалилась. И что ж вы думаете, мужики?  Листвень-то оказалась пустотелой, ажно от вершины до самого комля и в ей был  здоровенный приискательский лом. Видать, кто-то на вершину залез и в дупло его сбросил, будь он неладен. Распилили мы туё листвень на две части, взвалили на возы и поехали в Завод.  Заодно и лом прихватили. А про часы я по запарке совсем забыл; спохватился только дома, когды коня выпрягал. А в ночь повалил снег с путергой, что свету белого не было видно.
   Так представляете, мужики, я их только через год там нашел. Как говорят, день в день. Как только нашел, то крышкой щёлкнул и раскрыл. Смотрю- идут! Так они посля этого ещё минуту прошли, а потом встали. Вот это были часы, так часы. Куды уж за ними нонешним-то гнаться? Пустое дело!

                Охота  на медведя.

   Зимовьё на лесосеке в пади Грязнуха. Вокруг топящейся печи сидят лесорубы и ведут разговоры о происшествиях на охоте. Приехавший за дровами Роман  тут же  приводит случай из своей жизни.
  - Ещё при старом районе это было . Нашел как-то Шароглазов берлогу в Ернишной и попёрлись мы туда впятером: я, Шароглазов,  Губарев с Михалёвым. Яков Башуров, завхоз из Лесхоза взял коня, чтоб мясо и шкуру было на чем везти.  Всё чин-чином. Приехали  до места. Башуров коня привязал к дереву метров за сто до берлоги. Снегу навалило, паря, ажно по колено. Подходим.  Чело берлоги окуржавело и парок идёт. Я перед им встал на карачки, куржак тот малость отгрёб и давай туды заглядывать. Сначала тамока ничё не разглядеть было. А потомотко глаза попривыкли, тут я ево и разглядел. Лежит, чёрная немочь, на боку, весь кашлатый, башкой ко мне; одна лапа под щекой, а другой -ухо прикрыл. Нос закуржавел, а из пасти кончик языка высунут. А гайнище-то ево до того провоняло, что дышать нет возможности. Тут в кустах ронжа крикнула и я от неожиданности чуть было не подпрыгнул со страху, а нутро-то вроде как холодом обдало. Отполз малость, встал и обсказал всё мужикам.
    Потихоньку, да не спеша сделали залом из брёвен. Тута Борька Губарев и говорит, что надо бы ещё октык в чело вставить, чтобы ём медведя придавить, как токмо вылазить зачнёт.  Сказано-сделано. Малость покурили, пошли и длинное бревно из сосны на октык срубили и обкарнали доле того. Кое-как до берлоги доволокли и втолкнули в выход. Встали вокруг на изготовку. Начали медведя дразнить. Башуров из нас самый  высокий; взял длинную жердь и давай ею шурудить в берлоге туды-сюды. Показалась башка. Я в её  прицелился: «чак»  и осечка. Шароглазов тоже : «чак» и у него осечка, а он как взревел, чёрная немочь, ажно снег с деревьев посыпался и земля ходуном заходила. У меня лытки так  и затряслися. Он с рёвом давай бревна раскидывать.  Тогды мы с Шароглазом , да Михалём навалились на октык и малость Топтыгина тово прижали. Тут Губарев изловчился  и ему пулю всадил прямо  в грудь. А тому все нипочём. Ка-ак рванёт с рёвом вперёд, что мы с октыка, как снопы с воза, слетели и я под  бревном оказался придавленным на снегу. Ну всё, думаю, пришла смерть моя в самом расцвете лет. И так мне жалко стало свою супружницу и детишек! Как же они таперича без меня жить-то будут?  А он, чёрная немочь, раскидал весь залом и кинулся в чащу, перепрыгнув через меня, да в самый  аккурат туды, где конь стоял. Мужики вдогонку стрелять  не стали, чтоб ненароком коня не завалить.  Октык приподняли и я из-под него выполз, не веря, что остался живой.
    И тута снова затрещало. Из чащи выскочил наш конь без саней  с одними вожжами. Зацепился ими за пень и остановился. Глаза выпучены, как блюдца и одно ухо оторвано.  Кровь оттелева, энто где ухо-то было,  на снег так и капат. А самое главное, мужики, так это то, что он был без хомута. Как он из его вытащил голову мы понять не могли. Вот что значит  страх!
  А медведь-то ушел, но не так далеко. С километр, не боле. Кровь ему грудь в нутрях наполнила и задавила. По следу нашли и оснимали. Коня кое-как по-новой запрягли.  Правда, упряжь долго собирали.  А хомут промеж двух лиственей  застрямши висел. И возле  его на снегу ухо, а на ём синица пристроилась и замёрзшую кровь склёвывает.  Вот таки дела!
   - Ох и мастер же вы заливать, дядя Рома!,- сказал  молодой лесоруб Паша Шарабаев,- Отродясь такого не слышал, чтоб конь из хомута вывернулся.
  Ну, еслив ране не слышал, то теперя услышал,- ответил дядя Рома и встал, потирая поясницу, - Однако я заболтался тут с вами. Пора грузить дрова, да ехать, а то машина на морозе настынет и не заведётся.
 Сказав это. он, слегка посмеиваясь, вышел из зимовья вместе со своим напарником Чащиным Иваном Григорьевичем, по прозвищу «Дуба» и принялся грузить дрова.
  А мужики ещё долго смеялись над его очередной байкой.
               
                Таймени и сохатый.

  Падь Мостовка. Неподалеку от речки в шалаше после напряженного трудового дня отдыхают сенокосчики  совхоза Нерзаводский во главе с бригадиром Матвеем Степановичем Шестаковым. К закату солнца успели сметать  очередной зарод душистого сена. Отужинали у костра и стали готовиться к ночлегу. Лежащие у костра две  собаки неожиданно навострили уши, стали принюхиваться, задрав носы и с лаем  бросились на дорогу, уходящую в берёзовую рощицу, а через минуту оттуда  показалась повозка, на которой восседал Роман Зыков. Собаки бежали рядом, уже не лая и в знак примирения вежливо помахивали хвостами.
 - Здорово, мужики! – воскликнул Роман, соскочив с телеги и разминая ноги. - Гостя не ожидали в эку-то пору?
  - Здорово, Роман!- вразнобой ответили мужики.- Не ожидали, паря, на ночь-то глядя.  И чё это тебе  не сидится дома возле старухи. Решил мошкоту, да комаров покормить?
  Да вот в Уров-Ключи наладился. Свояку надоть помочь с сенокосом, да и мне там  пай достался. Управиться надоть. Только вот поздновасто выехал. Ноне возле старухи сидеть некогды, а то зимой скотину заморишь, да и сам зубы на полку положишь. Заодно и Сивка на пырье вволю пожировойничает. А еслив сейчас не пожировойничать, то на осёнку надёжи мало.
 Присев на чурбак около костра, Роман спросил:
          -     А что, мужики, чай в котелке ещё есть?
  Сейчас свежий заварганим,- ответил Матвей Степаныч.- Тут ещё бухулёр бараний остался. Может отведаешь?
   Не-е, Степаныч, я баранину не очень-то уважаю. Меня один  раз заместо её китайцы собачиной угостили. Дело где-то после войны было на прийске в Козловой. Зоркальцев Костя меня тогды с толку сбил. Заедем, говорит, к моему знакомому  китайцу. Передохнём и дале поедем.  Ну, зашли к ему в землянку а он там мясо варит. Костя нас познакомил, достал из котомки чекушку « Московской» и бает, дескать выпить надо с морозу-то и баранинкой закусить. Сели за стол, выпили и давай отварное мясо нахминать, которое «ходя» нам подтолкнул Хлеб у нас свой был. А у китайцев ведь как? Он тебе и крысу может сварить с какими-то там специями, что не разберёшь, чё тебе подали на стол и съешь за милую душу, как в Шанхайском ресторане. Вот и на энтот раз я набил брюхо, а потом вижу, что рёбра-то не плоские, как у барана, а круглые. Стал я последний кусок разглядывать и вертеть перед носом, а «ходя» мне и говорит: «Кусяй, Лёма, гав-гав сибаго зильный быля».   .  Ёхары бабай! Тут я за рот схватился и из землянки как на крыльях вылетел. Вывернуло всего наизнанку, да на  несколько раз.  А Косте - хоть бы хны. Он с собачьих шкур давно унты шьёт, да и  жрать их, собак-то,  не брезгует. А я теперича баранину ем только при великой нужде. Мне всё кажется, что она псиной пахнет. До сих пор не могу забыть того «ходю» и его угощение. Как вспомню, так аж наизнанку выворачиват. Теперя  меня больше  на козулятину  с сохатиной, да на рыбу позыват.
  Тем временем в котелке забурлила ключевая вода и  Матвей Степаныч высыпал туда пол-пачки грузинского «байхового» чая, предварительно сняв  котелок с огня и поставив рядом с костром. Роман  из своей котомки достал несколько ватрушек, ковригу хлеба, шмат сала и баночку с дешевыми и липкими круглыми  конфетами-карамельками, именуемыми в народе не иначе, как «Дунькина радость». Всё это он разложил на столе, сколоченном из наструганных свежих сосновых досок, ещё отдающих чудесным запахом смолы.
Ну что, мужички! Прошу к нашему шалашу. Почаюем на сон грядущий,- сказал  Роман, потирая ладони.
Да мы, Рома, уже почаевали,- почти хором ответили мужики.-Вот сейчас малость покурим, послушаем на ночь твои новости и на боковую до утра.
  С этими словами мужики расселись у костра и закурили, а Матвей Степаныч, соблюдая неписанные правила гостеприимства, налил чай в алюминиевые кружки себе и гостю; сел напротив , забросил за щеку одну «Дунькину» конфетку и стал медленно прихлёбывать чай, не столько из необходимости, сколько из уважения к гостю и для поддержания компании.
  -  Что там новенького в Заводе?--спросил гостя Матвей Степаныч.
  -  А чё ему доспется? Стоит, как и стоял. Вот только водка везде закончилась. Нет её ни в Пузогрейке, ни в Горном. Один «Солнцедар». А что с его толку? Ни градуса, ни крепости. Голимая марганцовка. Годна только на похмелье. Не зря же теперь говорят, дескать: «Не теряйте время даром- похмеляйтесь Солнцедаром».
 -   Да, если водки в торговле нет, значит и денег в Госбанке нет. Стало быть и у нас в совхозе зарплату опять задержат. Скорей бы уж по новой водку завезли.
  -  Да уже подсуетились, Степаныч. Председатель Сельпа Ерохин позвонил в автоколонну Сидорову Октябристу Константиновичу, тот быстро машину Ивана Чащина в Нерчинск на спиртзавод отправил. Так прямо ему и сказал: «На тебя, Иван Григорьич, вся надёжа. Без водки не приезжай! Иначе народ нас не поймёт.» Мне тут заготовитель Сошников по-секрету подсказал, что сам секретарь Калганского райкома подключился. Все телефоны чуть не оборвал. Так что не переживай. Будет нам всем если не аванс, так получка. Чай, не впервой такая напасть. Пора бы и привыкнуть.
  -  Ну дай то Бог! Успокоил ты меня, Рома. Твои бы слова, да Богу в уши.  А чё ещё там нового?
   Да вот  Соколова Алёху жена с дому выставила за загулы и сняла с довольствия. Теперя он живёт во дворе в летней кухне. Там у  ево бутыль с брагой в подполе заначена. С вечера примет малость и на боковую. Проспится до обеда, а посля в стайке спрячется и ждёт, когды курица снесёт яичко. Только та закудычит, как он уж тут, как тут. Схватит это яичко и выпьет, покуля тёпленькое. Глядишь, за день два-три  яйца пофартит проглотить. Тем и живёт, бедолага.
   -  Ну, милые бранятся-только тешатся. Глядишь и обойдётся. Не в том уж они возрасте, чтобы людей смешить, а ему  пора и остепениться бы. Да Бог с ними.
           Тут у нас, Рома, сохатый уже дважды появлялся по утрянке на самой зорьке. К коням почти вплотную подходил, когда они паслись. Слишком уж смирный какой-то. С чего бы это?
  -  А это, паря, поди мой старый знакомый в энти места с Уровской Хивы заявился. В третьем годе он там за мной ходил, как телок за маткой: куды я, туды и он, покуль я не убрался оттедова.
  Ты , Рома, опять тут нам чё-нибудь загнёшь,-- подал голос от костра тракторист Иван Жгилёв,- А, в общем-то. валяй, а мы  посмеёмся на сон грядущий.
  -  Ну, тажно слушайте.
  Неожиданно над собеседниками мелькнули тени двух летучих мышей. Роман проводил их взглядом, слегка крякнул и, повернувшись к  костру, сказал мужикам:
   -  Вот и оттопыры прилетели, как и в тот раз, когды я с энтим  сохачём встренулся. А дело, братцы было так. Третьегодня* я на маслопромовской лесосеке сторожил и где-то в мае приехал в Завод за харчами.  Попарился в баньке, собрался, заехал к своему начальнику Ёлгину и выпросил мешок овса для коня. Николай Сергеич мужик хоть и прижимистый, но овёс всё же дал. Трава в те поры ещё не наросла и у коня бока шибко подвело. Выехал я поране,  а к вечеру добрался до брода через Уров. В том месте воды было  по самые оси у телеги. Конь перед бродом остановился и стоит, прижамши уши. А вода так и бурлит, аж брызги летят. И в глубине  чё-то , то сверкнёт, то сбелёсит.  А по верху  рыбьи плавники , ну прямь, как ладони, воду так и рассекают. Я прижался к мешку, огрел коня кнутом: он и кинулся в воду. Добрёл до серёдки и встал. Давай дёргать туды-сюды, а телега ни с места, быдто кто её за колёса дёржит. А вода вокруг  ажно кипит. Привстал я с мешка и присмотрелся. Мать честная!  Оказалось, что энто косяк тайменей подымался по речке в вершину на летнюю кормёжку и  десятка два, а то и все три забили спицы у колёс и не дают им провернутся. Да все,  примерно, по метру длиной, со спины чёрные, а бока серебрятся. Вода, стало быть, из-за их и бурлила. Я, долго не думая, соскочил с телеги, давай из колёс этих рыбин вытаскивать и кидать на телегу. А они подскакивают и снова в воду ныряют. Не заметил, как полом сапоги воды набрал. Но всё же  трёх тайменей успел в мешок затарначить. Тут и вода бурлить перестала. Косяк весь прошел и конь свободно перебрёл на берег. Я переобулся, вылив воду из сапог и пошел подле телеги, чтоб разогреться. Как стемнело, так оттопыра появилась. А бить её какой толк. Пристала она к нам и всю дорогу за нами так  и летела. А чё ей надо было от нас, не знаю.
           Вскоре добрались до устья Хивы и остановились. Я выпряг коня, дал ему овса и давай устраивать костерок. Отрезал от одного тайменя два больших куска и  сварил хорошую уху . Оттопыра куды-то улетела.  Наелся ухи. Залез в спальник и уснул на сытое брюхо. Проснулся рано, когды небо чуть замолонило. Малость подразмялся. Сходил к речке, умылся и котелком воды зачерпнул на чай. Вернулся. Огляделся по сторонам. Покуль шель да шевель: светать стало. Смотрю, мой конь голову повернул  и уставился на старое остожье, метрах в ста от нас. Уши туды же навострил.   Я по привычке-то ружьё схватил и тоже туды утимился.
   Ё харагана! Смотрю, а тамака сохатый стоит и одёнки сена подбират. А на нас даже и не смотрит. Загнал я в стволы патроны с крупной картечью и давай скрадывать. А он стоит ко мне боком и жуёт. Тут я и подумал: «А чё я его, не проверивши на упитанность, стрелять-то  буду? Дай, думаю, проверю. Ружьё закинул за плечо. Подхожу сзади и пощупал стёгна. Э-э, каво же там стрелять-то?! Он сухой, ну как щепа! И рёбры- то, как стиральная доска. Ясно дело, что лукучан*. А откуль жир-то будет у лукучана посля такой длинной да холодящей зимовки. Одним словом, мужики, годен был  он, разве што, только на студень. Да и привычка у нас такая, лукучан не забивать, покуль мясо не наростят. Щупаю я ево, а он стоит и не убегат.  И тут только я увидел, что у ево передние ноги в вязальной проволоке  запутались. Видать, лонись покосчики перепутанный моток бросили а он, сохач-то , в ево и угодил.
    Попробовал ему распутать бадаги  — не получатся. Стоит, брыкается, головой мотат и глазом косит быдто уросливый конь. Того и гляди, что на рога поднимет. А меня азарт взял. Помочь, думаю, надо бедолаге. А как? Из инструмента у меня только топор, да трёхгранный напильник. Топором четырёхмиллиметровую проволоку особливо-то не разрубишь. Значит придётся пустить  в дело напильник.
    Сходил к табору, взял напильник, насыпал пол-торбы овса, поставил её перед сохатым и давай  проволоку пилить в самых перепутанных местах. Я пилю, а он овёс жуёт. Да ещё косит на меня своим карим глазом. Хорошо, что в то время мошкоты ещё не было. А то бы не дала ему спокойно стоять. А уж пауты и поготу бы ево, да и меня заодно, заели. Руки-то были заняты.
    Провозился я с ём  часа два: не мене. Он к тому времени уже и торбу опустошил. Распутал я ему  бадаги, отбросил проволоку в сторону и шлёпнул по боку. Он  бросился вперёд, пробежал метров полсотни и остановился. Посмотрел на меня, махнул головой на прощанье и подался в колок.
     Не успел я сварить обед и поесть, как он вышел из колка и давай ходить вокруг табора. Что тут делать, мужики? Задумал я его приручить и подсыпал ему ещё овса. Съел и не поперхнулся. Во как!
    Потом я двинулся на лесосеку. Не успел там обосноваться, как и он предъявился. Поначалу вышел на стрелку* и оттуль наблюдал за нами.  А посля осмелел и к зимовью стал подходить. Так всю неделю, покуль я там жил, от нас не отходил. Коню был, навроде, как за родного брата. Я уж стал надеется, что он до осёнок возле нас проживёт, а там перед самым гоном его можно будет забить на мясо.  Да где уж там!  Как приехали на лесосеку работяги да стали лес валить, так он от энтова шума-гама убежал в хребты.  А жаль!  Привык я к нему, как к своему Сивке. Хоть и животина, а понимат всё, как человек. Только сказать не может. А главное, так энто на добро добром и отвечат.
  -   Да, Рома. Что верно, то верно,- сказал Матвей Степанович,-  Любая животина, особенно домашняя, что человек: всё соображает, да только сказать не может.  Про сохатого ты  рассказал может и взаправду, а вот насчет тайменей, конечно, немного подзагнул
 -   Может и подзагнул,- ответил Роман,- Моё дело сказать, людей повеселить и от мрачных дум отвести, а ваше — слушать. А верить, аль не верить, так то не моё дело.
   Однако спать будем, Степаныч. Завтре вставать рано и ехать далече, ажно до самых Ключей.
 
    С этими словами Роман бросил на сухую траву свой спальный мешок, повозился несколько мгновений, шурша травой, пробормотал что-то не понятное мужикам и быстро заснул. А мужики ещё несколько минут обсуждали его байки, но вскоре тоже уснули один за другим и над табором повисла июльская прохладная, звенящая, со сполохами зарниц, ночная  тишина. Время от времени она нарушалась перестукиванием козодоев; всхрапыванием лошади, жующей около телеги сено;  да пощёлкиванием и характерным шипением, остывающих  на погасшем костре, углей.
                Конец Роминых баек.

                Г И Д А Р И Н С К И Й   М Е Д В Е Д Ь.
 
    Сентябрь 1971 года. Та самая золотая пора, которую великий русский поэт назвал: «Очей очарованье» В субботний день я вместе со старейшим жителем райцентра Башуровым Яковом Сергеевичем приехал на своём мотоцикле «Восход» в лесное урочище Поперечные Гидари поохотиться на рябчиков и снять  усталость и  нервное напряжение, накопившиеся в течение напряженной трудовой недели.
     Охоту нельзя было назвать удачной. Да это и не было самоцелью. Главное- это отдых на дикой природе, чарующей глаза своими осенними красками. Шагая вдоль колка*, с дробовиком наизготове, по шуршащим под лёгкими ичигами* багряным и желтым сухим листьям и вдыхая полной грудью  чудесный аромат тайги я думал не столько  о рябчиках, неожиданно вылетающих из кустов при моём приближении, сколько о красоте окружающего мира.  В голову лезли, запомнившиеся ещё со школьной скамьи стихи русских поэтов о  прекрасной великорусской природе.
   Неожиданный шум, выпорхнувшего из кустов табунка рябчиков, прервал моё лирическое настроение. Мгновенно вскинув ружьё я выстрелил вслед удаляющемуся табунку. Две птицы, кувыркаясь  в воздухе, упали в желтую траву.  Найти их мне удалось без труда. Это были краснобровые, разжиревшие за лето петушки. На какое-то мгновение мне их даже стало жалко.
   « И зачем же надо было  губить такую красоту? Ведь в этом совсем не было нужды!»- подумал я и без  толики удовлетворения положил их в рюкзак, направившись к месту стоянки мотоцикла.
     Вскоре, в той стороне, куда ушёл мой напарник, раздалось два выстрела подряд. Тут я мысленно пожелал ему удачи и прибавил шаг.
     Так уж устроен мозг человека, особенно  интеллигента, что он не может не думать ни о чём даже в самые свободные от каких-либо занятий минуты. Какими-нибудь мыслями его голова всегда занята, не смотря ни на что. У себя я это заметил с 12 лет. Иногда даже возникали либо две параллельные картины, либо два параллельных текста, но это «второе» видение вдруг исчезало, стоило лишь мне на нём сосредоточиться. На мой взгляд это явление связано с тайнами нашего подсознания, особенно развитого у людей творческих и у тех, кто находится в условиях дикой природы.
     Так и на этот раз в моей голове неожиданно зазвучали прочитанные ещё четверть века назад стихи Ивана Бунина «В отъезжем поле», пришедшие, как нельзя, к месту и ко времени. Поглядывая то на пожелтевшие увалы, с зеленеющими на них соснами, то на  почерневшие заросли ольхи и тальника  вдоль ручья Поперечные Гидари, то на редкие в чистом небе облака, я шел и сам себе декламировал:
               
                Старых предков я наследье чую,
                Зверем в поле осенью ночую.
                На заре добычи жду..Скудна
                Жизнь моя, расцветшая в неволе.
                И хочу я слепо в диком поле
                Силу страсти вычерпать до дна.

   Неожиданно на меня навалилось тревожное чувство. Мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Быстро поднявшись шагов на двадцать на увал, я остановился, огляделся и  с помощью бинокля стал рассматривать  склон, отдельные камни,  заросли кустарника таволги и мелкого осинника. Ничего подозрительного не увидел. Затем просмотрел колок, который с высоты казался не таким уж и густым.
    Успокоившись, спустился на тропу и пошел дальше. Но состояние тревоги вернулось. Увал пересекался распадком и из него в колок вела звериная тропа, по которой к ручью на водопой ходили косули и кабаны. Почва в этом месте была влажная и на ней я, к своей неожиданности, увидел вдавленный медвежий след, ведущий из колка в распадок. Утром, когда я здесь проходил в противоположном направлении, этого следа не было. Я поставил на след свою ногу. Размеры почти совпали. Значит медведь был крупным самцом, возрастом не менее трёх лет.
    Перезарядив ружьё  крупной картечью и взяв его на изготовку, я  пошел к табору, оглядываясь назад через каждые пять шагов. Здравый смысл подсказывал,  что медведь в это время года усиленно питается на ягоде и для человека не опасен. Однако, в тайге всё может произойти вопреки сложившимся правилам и традициям. В голове возникли эпизоды, описанные Григорием Федосеевым в повести «Злой дух Ямбуя» и многие истории  о медведях-людоедах, услышанные мною от бывалых охотников ещё в  отрочестве и  юности. В общем, лирическое настроение меня покинуло и я  по настроению превратился в своего далёкого пращура, жившего  в первозданной природе в условиях постоянной тревоги и настороженности.
    Вскоре тропа вывела меня к табору, где  мой напарник уже хлопотал у разгорающегося костра. Инстинктивно почувствовав моё приближение, он резко повернулся, схватившись за ружьё, но  тут же успокоился.               
.  -  Ну что, паря? Много рябков настрелял? - спросил он, поднявшись на ноги.- Что-то всего один раз голкнул, как я  расслышал.

 - Один раз и есть, Сергеич. Зато сразу двух петушков подстрелил. Бровкина и Подковкина.
  -  Это ещё кто такие? Впервые слышу.
  -  А это я ещё в первом классе прочитал рассказ Виталия Бианки « Оранжевое горлышко» про перепёлок. Было там  два табунка. В одном   главным был самец Бровкин, а в другом-Подковкин.  Полюбил я их тогда всей детской душой и переживал, когда за ними  лиса охотилась. А тут выпорхнул табунок, я стрельнул и выбил двух. Оказались краснобровые красавцы петушки. Сразу вспомнил своих любимцев из детства и всё желание на дальнейшую охоту пропало.
   -  Ну и дела, паря!  Да еслив так жалостливо на всю живность смотреть, то и с голодухи помереть недолго. Как ты думаешь?
  -  Во всем, Сергеич, должно быть разумное начало.  В том числе и  в охоте. Иначе тайга опустеет и  тоже начнёт погибать. Лес без птиц и зверей жить не может. С их помощью он противостоит вредителям и болезням. Кое-где это уже поняли.
 -   Оно, конечно, так. Но ведь жрать-то людям  тоже надо! Как с этим-то быть? Мы - то здесь, хоть мало-мальские правила, да соблюдаем. А вот приезжим с Западу всё до тёти Фени. Как дорвутся до леса, так стреляют всё подряд: лишь бы руку, да глаз потешить.  Им хоть завтра и трава не расти. И все лесные пожары из-за таких. Ране редкий год был, чтоб тайга загорела. А как только понаехали в леса всякие вербованные в  разные экспедиции и партии после войны, так и запылала наша тайга-матушка. И какие только бабы таких архаровцев нарожали.
   -  Вот из-за таких и приходится принимать суровые правила и законы и ограничивать кое в чём порядочных и честных людей.
  -  Что верно, то верно. Давай, однако, чай пить. Вода уже сбурлила. Сперва подкрепимся, а посля поговорим обо всём.
     Он подцепил сучком и снял с огня кипящий котелок, поставив его впритык к костру. Забросил в него кусочек плиточного грузинского чая, добавив для аромата несколько веточек  чабреца. Пока чай напревал мы на траве разложили на газету скромную охотничью снедь: горно-зерентуевский душистый хлеб, малосольные огурцы, отварные картофелины и  яйца, дикий лук и солёное сало. Вскрыли банку говяжьей тушенки. В тот день я впервые попробовал солёное сало дикого кабана, прихваченное моим напарником. Было оно уже пожелтевшее и жесткое. Разжевывалось плохо и его пришлось обжаривать на углях, воткнув на заострённые черёмуховые прутики.
      За трапезой я рассказал о медвежьем следе и о своих переживаниях и мерах предосторожности в связи с этим.
  - Да тут, паря, самые кормистые места для медведей. Голубицы и брусницы полно по вершине Гидарей и по распадкам. И совхозные поля с овсом неподалеку. А они его шибко любят. Здесь они нажируются и в самый раз к октябрю уходят  на Урюмканский хребет в глухие отбойные места, где залегают в свои берлоги. Но есть и такие, что остаются в этих местах. Года три назад в Крестовке, отсель  вёрст двадцать будет вниз по речке, приехали лесорубы по первому снегу на старую лесосеку. Бригадиром там был Боря Красиков. Расположились в зимовье, сварили обед и давай наводить порядок на лесосеке. Первым делом решили  сжечь кучи сучьев и веток, которые остались с весны. Тогда их не стали сжигать из-за опасности пустить пал  по тайге.  Запалили сначала самую большую, величиной с зимовьё  в конце лесосеки. Стоят и курят. Любуются, значит, как разгорается пламя. Вдруг эта  куча зашевелилась и из неё с рёвом выскочил небольшой медведь и бросился в чащу, перепрыгнув через упавшего со страху на снег Борю. Ружья в это время ни у кого с собой не было и тот опалённый медведь убежал и стал шатуном. До самого Нового года наводил страх на Уров- ключинских мужиков. Тогда братья Губаревы во время белковья на Урове , чуть пониже Мызинской Вереи нашли  волчью утолоку, где от того медведя остались только клочья шерсти, да обглоданный череп. Видно совсем от голоду ослаб и уже не мог им сопротивляться.  Окружили и разорвали. Вот такие -то дела, товарищ начальник.
  Сергеевич немного помолчал, прихлёбывая с кряканьем горячий чай из кружки, затем продолжил:
  Лет пять назад мы тут на Гидарях, чуть пониже этого места с братьями Шитиковыми: Коляном и Толяном остановились на ночёвку. Дело было в августе. Ягода в тот год не уродилась. С нами были две дворняги. Развели костёр, сварили чай и уже было собрались спать, как собаки с визгом бросились к нам и чуть было не лезут в костёр. А патроны к ружьям у нас  были  только с зарядами дроби на рябчиков. Схватили мы их, взвели курки и ждём. Глядим: из кустов вываливает здоровенный медведь и махом в речку. Окунулся и бросился к нам. Метра три не добежал, встал боком и давай отряхиваться прямо на огонь. Брызги на костёр так и летят, аж всё зашипело. Мы перескочили на другую сторону костра и давай стрелять поверх его, чтоб отпугнуть. Стрелять дробью прямо по нему бесполезное дело. Только больше разозлишь. А он опять в воду бухнется, выскочит и к костру по-новой. Носится, как угорелый, отряхивается и рюхает. А собаки у нас в ногах так и крутятся, да как  запалошные лают и визжат, того и гляди, что с ног сшибут. Пока он в очередной раз курнался мы там рядом лежащую кучу сушняка всю в костёр скидали. Это всё были вершины от лиственей. Просохли, как порох. Пламя поднялось чуть ли не до неба. А ему всё нипочём. Носится вокруг, только чуть поодаль и ревёт, аж земля ходуном ходит. Настырный какой попался. Каждый из нас уже по пол-патронташа расстрелял и никакого толку.
    Чуть поодаль у берёзы стояли  наши мотоциклы  «Урал»  и «ИЖ-56» и мы опасались: как бы он на них не натакался и не раскурочил. «Урал», знамо дело, был казённый, лесхозовский и за него нам век бы  было не расплатиться.
     Нервы наши были уже на пределе. Со страху-то и соображать уже перестали. Коля Шитиков и говорит, дескать давай ему одну собаку кинем, может её в чащу утащит и отстанет от нас. Брат стал возражать; жалко ему было свою животину.
   Тогда решили стрелять ему по морде, чтоб  выбить глаза, если подойдёт близко. А он стал кругами ходить. Реветь перестал, а только рюхал. Давай мы в его ахлушки кидать. Всё равно не уходит. Бросил я ему свою старую шапку. Он её схватил и с рёвом в клочья порвал.
    А собаки наши не то, чтобы лают, а воем воют со страху-то, аж до хрипоты. 
     Решил я испробовать ещё один номер.  Взял начатую банку со сгущёнкой и бросил ему под ноги. Отверстие в ней было совсем маленькое Он её схватил, обнюхал и давай лизать, а потом  схватил зубами и подался ускоками в чащу. Мы глазам своим не поверили. Давай ещё шарить по котомкам и нашли банку  конской тушенки. Приготовили её на всякий случай. А вдруг ещё предъявится? Придётся откупаться этой  тушёнкой. Но, слава богу, больше не показывался.
   Спать нам так и не пришлось. Весь сон со страху вылетел невесть куда. Едва стало светать, как мы завели мотоциклы и  дали ходу оттуда, пока целые. Собаки, как по команде, в люльку «Урала» запрыгнули, едва он затарахтел. Тоже страху натерпелись. Выехали мы на Балябинскую падь и там пошла наезженная дорога. По ней  доле того до Завода доехали. И только Алтачу переехали, как собаки пулей из люльки выскочили и побежали рядом. Видать перестали от страха трястись.
  -  Интересно, что же он так настойчиво пытался на вас напасть, неужели был голоден в летнее-то время?
  -  Вот именно, голоден. Ягода тогда не уродилась. Овсы в начале лета засохли и их пересевали заново.  К той поре они ещё не выколосились и интереса ни для медведя, ни для кабанов не представляли. А на одних урганах, да на корешках  не очень-то и разжиреешь. Вот он с голодухи и рассвирепел и весь страх перед человеком потерял. Мне и ранее в этих краях их частенько встречать приходилось, а такого настырного и злого только  в тот раз и видел.
   Помню, как-то в конце пятидесятых я работал монтёром в колонне связи. Тогда ещё была поговорка: «Кто не боится пыли, грязи- поступай в колонну связи». Сами знаете: народ наш на поговорки и всякие там  прибаутки  шибко горазд. Так вот, однажды в мае, когда ещё грязь в лесу не просохла,  послали меня на линию, что в Уров- Ключи шла, повреждение искать. Конь у меня был калюной масти. А если по вашему, по учёному рассуждать, то темно-серой. И звали его Серко. Мерин он был ленивый до невозможности. Ни за что не разбежится и никаким кнутом его не заставишь, коль сам не пожелает. Зато память у него отличная была. Все тропы в лесу знал на маршруте. В темноте я ему повод не натягивал. Бывало, ослаблю повод, задремлю прямо в седле, а он потихоньку идёт себе, дорогу сам выбирает, все мочажины и топкие места обходит, в чащу никогда не забредёт. Через брод где ни попадя никогда не пойдёт. Обязательно выберет удобное место. И как он всё это чует: ума не приложу? Для тайги самый надёжный конь.
  Выехал я на нём с Завода уже под вечер, переночевал в Патрине у свояка и с утра поране подался на маршрут.  Еду по Амулихе по самой просеке вдоль столбов и посматриваю на провода. Серко медленно шагает по раскисшей земле, а у меня на  одном плече  лямка от сумки с инструментом, а за спиной-ружьё. В обоих стволах картечь.
  Вдруг меня словно кто-то надоумил в сторону посмотреть. Глянул влево в самое редколесье, а там медведь гнилую валежину развалил повдоль на две половины и из неё муравьёв выгребает.
           Сдёрнул я со спины ружьё, курки взвёл, а сам думаю: «Не буду я     его стрелять, покуль он не бросится на меня». Положил ружьё   поперёк седла и придерживаю одной рукой, а в другой держу повод. Серко смотрит под ноги и осторожно обходит колодины и каменья. Медведь повернулся, увидел нас и вроде как скрадком прямо  к нам. Я заорал на него:«Куды ты прёшь, чёрная немочь! Поворачивай оглобли!»- и тут же выстрелил. Серко засеменил, но по грязи ему бежать трудно, да он ещё и не разглядел зверя. А тот взревел перешел на мах и — к нам. Я еле удержался на Серке, когда он  рванул после этого рёва. Будто его кто шилом в задницу ткнул. А бежать ему по грязи-то  было очень трудно. Зверь нас уже настигает, готов  схватить  коня за круп. Я тут выстрелил со второго ствола, а он, чёрная немочь, перевернулся через голову и опять бежит, как ни в чём не бывало. Тут Серко, хошь и был ленивый, а как понял, что его смерть следом бежит, так рванул изо всех сил и с ходу скаканул в ручей. Вмиг  на другой берег выскочил. А я вовремя  и не заметил, что мы на Гидарях оказались. Медведь отстал, видимо получил серьёзную рану. Я перезарядил ружье  и вернулся на маршрут. Проехал немного подале устья, нашел и исправил повреждение и вернулся  в Завод гидаринской дорогой. Серко с перепугу бежал ,как ошалелый , забыв про свою лень и неторопливость.         Остановились лишь на хребте, чтобы дух  перевести.
   Он апосля этого  ещё долго пучил глаза, да от любого шороха или птичьего ворканья шарашился аж до самого патринского кладбища.
    Ещё был случай года через два после этого, когда я уже работал в лесхозе. Нарезали мы тогда в Краснухе лесосеку под крепёжную стойку для рудника Благодатский. Жили в зимовье на устье Грязнухи. Консервы изрядно поднадоели и  нам свежатинки захотелось. Посудили, да порядили  и поручили мне на утреней зорьке по увалам пробежать. Авось молодой гурашек подвернётся.
    Сказано-сделано. А дело было в июне месяце.   Отправился я на зорьке с затворным дробовиком 32-го калибра. Один патрон в патроннике и ещё три-в магазинной коробке. Все снаряжены круглой пулей. Ружьё било хорошо на полтораста метров пулей и где-то на пятьдесят - картечью. Её ствол был расточен из-под  "Берданы" Сестрорецкого оружейного завода. Такие ружья назывались  "Фроловками"                                                                                                               

       - Было у меня, Яков Сергеевич, такое ружьё в юности с 13 лет. Я с ним в Усть-Каре в первые послевоенные годы всю  близлежащую тайгу облазил. Только ствол был от винтовки Мосина. Било точно и в плечо отдавало мягко. Мне его бывший снайпер-фронтовик до ума довёл. Заодно и кое-какие секреты для удачной стрельбы поведал. Вот состарюсь и детям их передам. Если только у них будет желание заниматься охотой. А если нет, то сгинут эти секреты вместе со мной.
   -  А это, паря, дело такое, что не завсегда дети идут по стопам родителей. Уедут куда-нибудь в города и  будет им там не до охоты.
 -   И то верно, Сергеич.
  -  Во, во. И я о том же. Так на чём я остановился-то? Да! Иду я, значит, по самой гряде и просматриваю увал. Время от времени срываю мангыр и жую этот таёжный витамин. В нескольких местах видел козлух, но стрелять не стал, как и было уговорено. Сами понимаете, что козлухи в эту пору своё потомство выкармливают.
  Солнце уже поднялось высоко, когда я дошел до вершины и стал спускаться по  широкому разлогу. Редколесье: берёзы, сосны, мелкий осинник промеж ними, да таволожка. Изредка попадают корейские искривлённые чёрные берёзы. Древесина у них, как железо. До того крепкая.  С них обычно спицы для тележных колёс делали. Дохожу до самого устья: душа заныла. Глянул невзначай на дерево, а там, паря,  два медвежонка ствол обняли. Испугались меня и  подали тревожный зов, визгливо и отрывисто проревели. Внизу в кустах медведица рюхнула. Я мигом сообразил, что на земле мне несдобровать и скорей полез на рядом стоящую берёзу. Благо, там сучьев много.  Со страха-то откуль чего и берётся, я почитай, как белка на неё залетел. Добрался до середины и устроился на толстом суку, оттудова всё просматривается и стрелять удобно. Прижался спиной к стволу, снял затвор с предохранителя и жду. Стрелять решил только в самом крайнем случае. Это если медведица ко мне на дерево полезет.
    А она, видать, сразу мой дух почуяла и давай бегать кругами по осиннику и таволожке, ажно трескоток стоит.  Но меня не видит. А я возьми и крикни: думал, что межвежата от моего крика спрыгнут на землю и мать уведёт их в чащу. Но не тут-то было. Смотрю, паря, а из кустов вываливает ещё один медведь и подошел под самую мою берёзу. Остановился и стал принюхиваться. Уткнулся носом в мой след и давай пыхтеть и сопеть. Так, паря, он даёт понять, что злится. Я взял его башку на прицел и жду. А он, чёрная немочь, всплыл на дыбы, увидел меня, раскрыл свою пасть, да так взревел, ажно листья вокруг меня затрепыхались. И тут же полез на моё дерево.
    Поймал я его на мушку, да и торнул промеж глаз. Он и рухнул, как мешок, оскалив пасть. Тут же медведица раскрыла пасть да так громко рыкнула, что  её детёныши кубарем слетели с дерева, кинулись к ней и все скрылись в чаще.
    Посидел я ещё немного на дереве, дождался, когда трескоток замолкнет в чаще и осторожно слез со спасительницы берёзы. Быстро сходил за мужиками. Оснимали мы этого самца и освежевали. А мясо до  отъезда держали в проточной  ключевой воде. Малость подпортилось. Пришлось собакам, да чушкам скормить. Зато желчь на пользу пошла. А шкуру я подарил директору рудника.
   Ну, что, Григорьич ? Наверное, пора домой налаживаться.
   Да, пожалуй пора, Яков Сергеевич. А то дома нас уже заждались.
 
 Мы залили водой остатки костра, закинули за плечи рюкзаки и ружья, сели на мой мотоцикл и не спеша поехали домой по живописной Балябинской долине. Я сидел за рулём и по рекомендациям напарника лавировал в высокой траве, объезжая сырые гужирные места.
  В Нер-Завод мы  вернулись, когда  оранжевое солнце опускалось за окрестные горы и по улице медленно шло возвращающееся с пастбища стадо мычащих коров.
         
Продолжение следует....




c               

                В ресторане «АРГУНЬ».

                ( Набросок, так и оставшийся наброском. ).

     Чита: столица Забайкалья. Холодный ноябрьский день незаметно перетекает в ещё более холодный вечер. Я в служебной командировке. Отсидел восемь часов на совещании по итогам года где, по заведённой традиции, наряду со всем прочим, было наказание невиновных и награждение непричастных.  Иду по улице имени  Полины Осипенко и, с присущим мне от природы юмором вспоминаю некоторые подробности закончившегося  форума. Хлящий сибирский мороз вынуждает ускорять шаг. Иду , погрузившись в свои мысли и не обращая внимания на  встречных. Но какой-то толчок в груди заставил напрячься.  Приглядываюсь к прохожим.  Батюшки, светы! Навстречу мне лёгкой походкой идёт, вернее порхает,  моя землячка, нерзаводчанка , вечно развесёлая и бесшабашная,  ещё совсем девчонка, Валя П.   Обнялись словно родные. В глазах Валюши, как всегда, мерцают  весёлые огоньки.  Разговорились.   Приглашаю её  где—нибудь скоротать  вечер, побеседовать, а заодно и поужинать.
    Выйдя на улицу Ленина, поднимаемся по скользким от мороза полированным каменным ступеням и входим в ресторан «Аргунь». Стоящий в дверях швейцар, своей внешностью напоминающий  Тараса Бульбу, с казённой улыбкой учтиво пропускает нас в вестибюль.
    Про себя отмечаю , что именно ему подходит кличка «ВЫШИБАЛА».  Сдав верхнюю одежду в гардероб, проходим в зал и садимся за свободный столик.  К нам сразу же подходит услужливый гарсон , с казённой улыбкой предлагая красочную папку с меню. Приняв заказ — мгновенно исчезает, бросив масляными глазами любопытный взгляд на прелести моей спутницы, вызвав тем  во мне лёгкий прилив ревности и чувство гордости за неотразимую Валюшину красоту. Молодость всегда прекрасна.
     Ждём-с.
     Я слушаю  Валю и одновременно внимательно разглядываю зал и публику, памятуя ещё со времён учебы в спецшколе МВД РСФСР, что в общественных местах работнику уголовного розыска следует быть особо внимательным и не расслабляться ни на секунду.
     М-да, привычка, как говаривал классик, это вторая натура.
     Над залом густой пеленой висит сизый  сигаретный дым. С эстрады льются печальные, бередящие душу звуки танго. На «пятачке» в полумраке медленно движутся пары.
    Лучи рампы, скользя по залу, освещают то гривастую шевелюру безусого юнца, то  потную лысину познавшего жизнь ловеласа, то причёску « идущей куда-то Бабетты», то шею Нефертити.
      Устав шарить по головам, лучи перебегают на эстраду и скользят по раскачивающемуся, одетому в мятые вельветовые куртку и штаны, певцу, держащему в одной руке бухту чёрного,  блестящего словно гремучая змея, провода, а в другой — микрофон и напевающего охрипшим голосом: « Утомлённое солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви».
    За соседним столиком,  опустив на скатерть волосатые, с крючкообразными пальцами, руки и согнув бычью шею, сидел детина с низким узким лбом и глубоко запавшими глазами, напоминая персонаж из трудов Чезаре Ломброзо о прирождённых преступниках. Глядя в тарелку с  глубокой сосредоточенностью, он, казалось, пытался проникнуть в сокровенный смысл бытия.   
   Продолжая слушать Валю и , время от времени, любезно отвечать ей, я параллельно был погружен в свои мысли.  И тут в виде оценки происходящего, мне вспоминаются строки из « Божественной комедии» Великого  Флорентийца:
                « Презренны те,  кто в мире оставляет след,
                Как в ветре дым иль пена над пучиной». 
                ( «Ад.»  Данте.) 
               
                Чита. Гостиница «Забайкалье» . 1974 год.

                P.S. " А как же Валя?,-  спросит любознательный читатель.- Почему о ней упомянуто так мало  и какую роль она сыграла в жизни автора?"
   О, прекрасная Валя, Валечка, Валюша! В моей жизни вторая настоящая любовь.Она подарила  мне незабываемые мгновения нерастраченной девичьей любви, оставшиеся в памяти на всю жизнь. И произошло это незадолго до описываемого события в прохладную июльскую ночь в палатке на берегу таёжной речушки Зерентуйка. Об  этом думаю написать рассказ со всем откровением, да не знаю - позволит ли Валюша ознакомить читателя с нашей тайной.  Май  2016 года. 



                .