Духовной жаждою томим

Где-то году в девяносто третьем или четвертом был я участником Конгресса русских общин. Кажется, так это называется. Съезд проходил тогда в городе Курске.
Там много было всякого, но после дня работы, уже поздним осенним вечером, оказался я в одной легковушке с человеком в шинели генерал-лейтенанта казачьих войск. Сидела ещё женщина-есаул с нами и курский писатель Владимир Петрович Детков.
Пьяны были все, в том числе и водитель. Наш генерал с переднего сидения давал ему команды на дорожных поворотах, и скоро наша черная «Волга» выскользнула на загородную трассу.
Я и сейчас не понимаю, каким ветром занесло меня в ту машину. Присутствие моё рядом с Детковым ещё можно объяснить, но как я оказался в свите генерала?
Впрочем, как только я назову его фамилию, вы поймете, что объяснение лежит почти на поверхности. А пока машина уверенно пожирала километры, и где-то через час за окном проплыли трубы атомной электростанции. Мы миновали город Курчатов.
А ещё через некоторое время машина соскользнула с асфальта и понесла нас по разъезженному проселку. Сидеть было неудобно, в бедро всё время упирался эфес шашки есаула, а и сама она время от времени засыпала, заваливаясь на меня.
Кругом стоял голый лес. Он оборвался внезапно в некоем поселении из пары деревянных домов, и когда мы выбрались наружу, то мне показалось, что мы находимся на поляне. Между домов на невысоком столбе горел сделанный под масляный электрический фонарь, и от того сумрак, окутавший хутор, казался ещё плотнее.
Генерал-лейтенант нестойко подошел к калитке одного дома и постучал прямо кулаком. Я ждал собачьего лая, но в открытую калитку вышел невысокий монах в капюшоне. К изумлению моему, генерал поцеловал руку монаха, и они скрылись во дворе.
Генерал долго не появлялся. Мы запрятались в салон, и мой есаул долго и внимательно меня разглядывала:
-Ты кто? – спросила она , но ответил Детков:
-Это писатель, его Михалыч пригласил.
Есаул недоверчиво поглядела на меня:
-Стихи пишешь?
-Да вроде нет, - начал я, но тот же Детков захохотал:
-Гляньте на него! А кто Михалычу в трапезной у Ювеналия кедринских «Зодчих» причитал от корки до корки? Да он же тебя расцеловал!
Теперь уже ничего не понимал я:
-Да кто он-то? Генерал?
Есаул опять с подозрением глянула на меня и выдала:
-Какой же ты писатель, если Михалыча не знаешь?
Но тут на улице появились генерал и монах. Монах подошел к окошку с моей стороны и сказал:
-Вы не могли бы зайти ко мне на пару минут? А Михайлович подождет, без вас не уедет.
Генерал плюхнулся на переднее сидение, перекосив «Волгу», и милостиво кивнул: ступай,мол.
Я и сегодня не знаю, почему монах вышел ко мне. Но если бы он этого не сделал, меня бы уже давно не было на свете.
Монах пропустил меня в калитку. Прошли освещенным двориком, вымощенным короткими пеньками, и оказались в доме.
В таких домах я до того не бывал. Являл он собой горницу, освещенную лишь масляной лампадкой в святом углу. Над лампадой, упираясь в обе стены, висела большая икона «Спас Нерукотворный».
Под окном с одной стороны от святого угла стоял деревянный топчан, умело прикинутый солдатским одеялом, с другой высился открытый книжный шкаф и стоял небольшой высокий стол с канделябром .Откуда-то из сумрака стручали часы-ходики.
Не сказав слова, монах зажег свечи в канделябре, и в комнате стало совсем светло. Он указал мне на громоздкий самодельный табурет у стола и сам стал за ним с другой стороны, как за конторкой.
Потом он сказал слова, ставшие единственными за все время нашего знакомства. Он сказал:
-Я схимонах Илларион. Когда будет трудно – смело приезжайте, только один. Посидите, сколько надо, а я пока перелистаю Иустина-философа.
И он умолк, уйдя в книгу. А я сначала с удивлением глядел на странного хозяина. На вид ему – лет пятьдесят, всего на десяток лет меня старше. Высок, лицом светел. Я слышал раньше, что в схимонахи постигаются глубокие старцы, а тут – мужчина в соку. А главное – какое ему до меня дело?
Секунды разреженно капали с ходиков, и со мной стало происходить непонятное. Здесь, на этой табуретке, я начал чувствовать себя, как на скамье подсудимых. Я вдруг до озноба, до крупных мурашек на спине осознал, что Илларион знает обо мне ВСЁ. Ну, то есть, даже больше, чем знаю я сам. Ему ведомо, что я докатился до пропасти, что я почти пропал.
И когда Илларион глянул на меня, в глазах его читалось Иустиново поучение: «Ежели кто может вещать истину, но не делает этого, тот будет порицаем  перед Богом». Нет, монах не произнёс этих слов. Они звучали в его молчании.
Наш разговор так и проходил в полной тишине. Нам не надо было слов. За несколько минут такого общения я узнал невероятно много.
А главное, я узнал, как отойти от края пропасти.
…Я молча поднялся, поклонился и вышел. Я прошёл по мощеному дворику через калитку, я сел в «Волгу», уткнувшись бедром в эфес есауловой шашки, и машина заколыхалась по темному перелеску. В ней все спали, и даже шофер время от времени ронял голову на руль, и чутко вздрагивал, когда под колесами оказывалась ухабина.
Но я ничего не боялся. Я знал, что доедем мы благополучно, и вообще мне уготована иная кончина. Я даже знал, какая.
Мы вернулись в Курск далеко за полночь, и я в своем номере скоро нырнул в постель, буквально провалившись в сон, как в иное бытие.
С тех пор минуло два десятка лет. И каждый год однажды я нахожу день, чтобы съездит к отцу Иллариону. Я не знаю, как он узнает о приезде, но всегда открывает калитку тотчас, когда я останавливаю рядом свою «семерку». Он молча идёт в дом впереди меня, пропускает за порог, и останавливается у конторки. Я сажусь на табурет и сижу час,два, три… Так и не сказав слова, и не услышав от отца Иллариона звука, я сажусь в машину и уезжаю домой. Но Боже мой – каким же богатым я возвращаюсь! Я знаю всё, что мне положено знать, и умею делать всё, к чему сподвигает меня Господь. Без такой подзарядки я не мог бы жить.
И сегодня,  я только что вернулся от схимонаха. Мне показалось, что он болен – что-то в его фигуре надломлено. Теперь боюсь – не я ли тому причина? И нынче я первый раз подумал – не пью ли я у старца здоровье и знания? А вдруг я уже перебрал отпущенное мне судьбой время общения со святым отшельником?
Можно бы спросить об этом у генерал-лейтенанта, познакомившего меня с Илларионом. Но уже не спросишь. Тот странный  казачий  военачальник, великий русский скульптор  Вячеслав Михайлович Клыков умер, и теперь думаю , что к Иллариону он ездил за тем же, зачем езжу и я.
К слову, я никогда не видел у схимонаха никаких людей. Не знаю – может быть - у него с ними иной уровень общения. Ведь и я всё чаще ловлю себя на том, что общаюсь со старцем заочно всякий раз, когда одолевает духовная жажда.