На лабутенах. Часть вторая

02.10.200...
Тонкие, без видимого маникюра пальцы застыли над чашкой со сложносочинённым, тыквенного цвета тизаном, на среднем мерцает-искрится миниатюрный камушек, косички грубовязанного, оттенка топлёного молока свитера кутают узкую, смуглую руку до пястных фаланг... "Все уехали на дачку и забрали Кукарачку", - подписывает фотку Вероника и, обрезав верхушку колокольни Новодевичьего, непрошенно влезшую в кадр видом из окна, отсылает в инстаграм. Подружки срабатывают оперативно, не проходит и минуты, как смартфон начинает однообразно и плотоядно фонтанировать: "А колечко от жениха?" "Are you ready for an engagement?" "Неужели можно поздравлять?" ... "Вот змеюшки, а!" - беззлобно удивляется Вероника, по-дурацки забывшая про бедный, вросший в палец перстенёк, подарок бабушки на окончание школы с медалью . На автомате набирает: "А вы не завидуйте!", поспешно стирает, уже зная, что в случае имиджевых faux pas единственное, что не спасает, так сглаживает - это волапюк, и отсылает общим ответом дурашливое, в смайликах "Операчка-неудачка, вот и сдохла Кукарачка." Смартфон разочарованно замолкает.


Вадим только что уехал в аэропорт, родители с вечера пятницы были на даче. Прикидывающаяся негой усталость распластала Веронику на кухне, без сил пройти в комнату поближе к нелишним ввиду завтрашнего семинара конспектам, без сил протянуть руку к полке с начатой Донной Тартт. "Почему же это всё так утомительно?" - неодумевала она, пригубив тизан, позиционируемый аптеками и глянцами как бодрящий и мобилизующий, - "Вроде, не я работаю на неделе по двенадцать часов в сутки и не я летаю туда-сюда каждые выходные, иногда ночными рейсами..." Вадим действительно прилетал из Лондона каждый уик-енд, его билеты уже были выкуплены вплоть до ноябрьских. Вероника тихо ахала, думая о сопряжённых с этими передвижениями немыслимых, в контексте её собственной немудрящей жизни непредставимых тратах, мать сокрушалась в открытую: "А вам не....ммм..." - запиналась она, не решаясь произнести слово "дорого", - "не затруднительно вот так, с такой периодичностью летать в Москву, не ближний ведь свет?" - Вадим невозмутимо, с неприличной почти искренностью не замечая двойного дна вопроса, отвечал: "Да я привык. Ведь я и раньше всегда куда-нибудь летал на выходные - по Европе в основном, но случалось и дальше, если работа позволяла. Фотографировал", и  вынимал серебристый, деньгами пахнущий мак, открывал страницу во фликре.

Злато-лазоревый, прихотливо-узорчатый, с кротким Агнцем посередке потолок Баптистерия в Равенне; бездонная синева озёр Лугано; уходящие в пространственно-временную бесконечность, крошащиеся под солнцем арки в Цезарее; вереница шарообразных, на алых лентах подвешенных кабинок подъемника над Греноблем; зеленоватое, в гамме Куинджи, северное сияние над Исландией; причудливая, светло-розовая на заре, каменная порнография Кхаджурахо; теснящиеся, толкающиеся в чёрно-бархатном небе над Гонконгом бумажные, красные и жёлтые фонарики; сияющие доспехи гладиаторов на арене в Арле; белочка с орешком в зарослях пиний у Эскуриала; последняя, победная, многоярусная, перламутрово-чешуйчатая в бассейной голубизне пирамида  российской сборной по синхронному плаванию на лондонской Олимпиаде, снятая с подозрительной близкой, подозрительно авантажной позиции... От нереальной красоты снимков и какой-то особой исходящей от них леденящей недоступности было физически больно, Вероника чувствовала, что и родители её окаменели от этого чужого, холодного, жестокого великолепия. Мать нашлась первая, приличествующе случаю повосхищалась видами и особенно мастерством фотографа, потом спросила: "А людей вы что же, не фотографируете - семью, друзей?" Вадим так же просто, так же невозмутимо, с такой же чуть смущенной улыбкой ответил: "Почему же, фотографирую. Только эти фотографии под замком. Они не для всех." ...


Впрочем, в общении Вадим был даже слишком аскетичен и непритязателен. Останавливался в Москве всегда у родителей где-то в Кунцево, не водил машину, даже не имел водительских прав, и время с Вероникой проводил настолько старомодно, что родителей её оторопь брала: когда Вероника натягивала в коридоре конверсы девятого сентября, предупреждая, что они пойдут пешком вдоль русла Яузы до Ростокинского акведука и это на целый день, мать только плечами пожала - что попишешь, молодежь, не задушишь-не убьёшь, и взялась за ужин на четверых. Когда же в следующую субботу, шестнадцатого, решившая исследовать московские, в пределах Камер-Коллежского вала монастыри молодежь вернулась с полпути между Донским и Новоспасским вымокшая до нитки под серым, холодным дождём, мать незаметно шепнула Веронике, вытирая ей гриву банным полотенцем: "И всё-таки всему, даже оригинальничанью, должны быть свои пределы!"

Вероника весело и дерзко не вняла: в солнечную, прозрачно-холодную субботу двадцать четвертого они вдоль и поперек излазили Андроников, Новоспасский, Крутицкое подворье, дошли до Симонова, вчера, опять под дождём, начали со Швивой горки, и через  Ивановский и Заиконоспасский закончили в свежеоткрытом Сретенском. Оставалась часть внутренней дуги и весь юг. Пешеходный тур по монастырям был её идеей. Готовность, с которой Вадим таскался за нею пешком, молодым шажком, по привольному Семихолмию, выслушивал её страстные москвоведческие рассказы, хомячил взятые ею из дома бутерброды, подкупала едва ли не больше его готовности летать к ней в Москву из Лондона. Кроме того, в московских тупиках-переулках-извивах Веронике почти не было стыдно за себя, за свою материальную неискушённость, свою космополитическую несостоятельность. Она ведь до сих пор недоумевала, что нашёл в ней этот блестящий, этот финансист, этот объездивший весь мир и кто знает скольких красоток познавший. А Москва, казалось, всей материнской, утробной, грубоватой  мощью стояла на страже её марьяжных интересов.