Преодоление - 5

(Начало в «Преодоление – 1» - http://www.proza.ru/2016/03/05/311)

                5
                СОПРОМАТ

 Стыров, как всегда с утра, сидел у себя в кабинете и читал «Правду». В одной критической статье говорилось про завод, руководство которого занималось приписками, получая большие премии за «перевыполнение» плана и «завоевывая» переходящее Красное знамя. Далее в статье говорилось, что коллектив этого завода не чувствовал себя хозяином, что социалистическое соревнование было формальным, казенным, рассчитанным на показной эффект и лишающим трудовое соперничество главного — творческого начала.

 Стыров подумал: «Частенько пишут о соревновании. У Малинина глаз острый».
Перескочил взглядом с середины статьи на последний абзац, где прочитал, что директора завода исключили из партии и сняли с работы. «Так и надо «передовику», — прокомментировал Стыров. Перевернул листы газеты, начал читать колонку «Турнирная орбита», набранную мелким шрифтом. Но вскоре отвлекся, быстро пробежал заголовки на одном листе, на другом — больше ничего о соревновании, вроде, не было. Опять вернулся к статье о «директоре-победителе», начал вновь читать, но уже внимательно, сосредоточенно, пытаясь понять ее лучше, словно искал в ней что-то необычное. Статья была нормальная, понятная. Как всегда. Даже на душе что-то веселей стало. Вспомнил вчерашнее свидание с Олегиной. «Ничего, вот съездит в командировку, развеется. Все будет нормально». Опять подумал о Малинине: «Надо поговорить с ним». Пробормотал:

 — Малинин, Малинин...

 До него партгрупоргами были товарищи, с которыми нормально работалось: и собрания проводили, и лекции, и политинформации, и даже как-то он, Стыров, отчитывался на партгруппе о работе отдела. Многое было. Но все же иногда на общих партсобраниях кто-нибудь и бросал фразу, что, мол, в конструкторском отделе жизнь идет скучно, парторганизации не видно... Но когда избрали партгрупоргом Малинина, то хоть ничего нового он не придумал, а выглядело все наглядней, эффектней. Стыров был им доволен. Он частенько приглашал Малинина в кабинет, расспрашивал о делах, о планах, почти всегда соглашался со всеми его предложениями, помогал: надо им активом собраться — пожалуйста, сам присутствует, обсуждает вопросы, советует, надо подготовиться к собранию — отпускает в рабочее время в библиотеку или еще куда там нужно. Вот и работа видна, — Стыров бросил взгляд на скрепленные листочки «Мероприятий», которые недавно приняли на собрании партгруппы. — «На машинке отпечатал, как в первичной организации. Старается парень». Взял листочки, начал читать: «Проводить политинформации... Проводить техническую учебу... Обеспечить конструкторов нормалями... Приобрести машинки для заточки карандашей...» Около многих пунктов в графе «Исполнитель» стояло: нач. отд. Стыров В. И.

 Стыров усмехнулся: «Прямо оргтехмероприятия сочинил. Суетится много. Хочет объять необъятное. Но ничего, ничего, — оправдал он Малинина, что тот залез не в свои сферы. — Молод еще, научится». Потом взял ручку и на листе перекидного календаря написал: машинки для заточки. «Надо будет заказать».

 Опять подумал о Малинине: интересный парень. Вот дежурит по залу: открывает-закрывает форточки, тратит свое время. Да и вообще... Патрикеев сказал секретарше, и она не включает его в список дежурных. И правильно, у него есть дела поважней, все же предцехкома. Стыров как-то говорил Малинину, что и он может не дежурить, — отказался. Даже смутился, что красна девица, мол, трудно, что ли? А причем здесь «трудно»? Дело не в этом.

 Стыров нажал кнопку звонка, прикрепленную рядом на стене.

 Секретарша, приоткрыв дверь, просунула в щель голову. Распластавшиеся блином светлые волосы, скрывавшие седину, большие глаза чуть навыкат...

 Стыров засмеялся:

 — Вы что — голову защемили, Павлина Георгиевна? Заходите.

 — Да и так слышно.

 — Ну тогда позовите, пожалуйста, Малинина.

 Павлина Георгиевна закрыла дверь, и тут же раздался ее пронзительный голос:

 — Мали-ини-ин! К нача-альнику-у!

 Она всегда так звонко вызывала сотрудников к Стырову или городскому «телефо-ону-у», который стоял у нее на тумбочке. И хотя все давно привыкли к ее крику, но, заслышав, улыбались: как продавщица молока, что по утрам кричит, зайдя в подъезд: «Мо-оло-око-о!»

 Сейчас Малинин, услышав голос Павлины Георгиевны, усмехнулся по другому поводу: догадывался, зачем вызывает его начальник.

 — Садись, Юра, — пригласил Стыров, глядя на Малинина, как и обычно, дружелюбно, спокойно. А большой лоб в длинных глубоких морщинах, что вспаханное поле, придавал лицу выразительность и суровость. — Мы с тобой сегодня, по-моему, здоровались, но давай еще подержимся, — и, подав руку, засмеялся: — Так, значит, вызываешь меня на соревнование, да? Кто кого?!

 Малинин почему-то не смог поддержать шутку Стырова в том же тоне, сел на стул возле стола и с ироничной уверенностью — «Боится, боится такого соревнования!» — смотрел на своего начальника.

 А тот продолжал:

 — Вы вчера, конечно, подумали, что я испугался. А чего мне пугаться? Не из пугливых. Тут о всех говорить надо, об общем климате. Вопрос-то нешуточный. А ты трах, бах! Надо было вначале нам вдвоем посоветоваться. Ну, как тогда — по соревнованию между конструкторскими бюро.

 Малинин слушал Стырова, и прежняя игривая уверенность стала сменяться волнующим ожиданием серьезного разговора, которого в общем-то и ждал и хотел.

 А Стыров продолжал:

 — Хорошие у тебя, Юра, планы, очень хорошие. Соревнование между конструкторскими бюро — отличная идея! Но где ты выкопал это индивидуальное соревнование?! Опять какие-то новшества. Прямо конкуренция. Ты говорил, что надо думать над методикой, значит, официально этого нигде еще нет!

 — Нет, кажется.

 — Вот! — взбодрился Стыров. — Мало ли какие есть идеи. Наплодили разных кандидатов чертовых наук: выдумывают черт-те что! Но не все надо вот так хватать и рьяно защищать. Тише едешь — дальше будешь. — Но, видимо, почувствовав, что Малинин может его не так понять, пояснил: — Ты не думай, что я вот такой махровый консерватор и хочу ставить палки в колеса. Здесь совсем другое. Как бы тебе объяснить? — Стыров внимательно посмотрел на Малинина, оценивая: поймет он его или надо сказать как-то попроще. — Словом, Юра, действовать надо не торопясь, осмотрительно. А то как бывает? Сегодня все будут шуметь: «Сади кукурузу! Сади кукурузу!», а завтра окажется, что не везде надо было ее садить. Вот так-то. — Стыров говорил добродушно, спокойно, пытаясь помочь Малинину разобраться во всех этих сложных жизненных ситуациях.

 Замолчал, ожидая, что скажет Малинин. А тот не знал, как поддержать разговор. Ведь сейчас не о том должна быть речь. Да и кукурузу не в тюрьму садят, а в землю сажают. Молчал.

 Стыров недовольно ерзнул на стуле:

 — Что молчишь? С меня, что ли, пример взял? Так мы сейчас одни, говори, не стесняйся. Я вчера не стал возражать, признаться, не ожидал таких новых предложений, да и, главное, не хотел тебя подводить: сразу так, при всех, оспаривать. — Опять удивился: — И где ты это все выкопал?!

 — Сам придумал.

 — Са-ам, — Стыров усмехнулся. Потом недоверчиво посмотрел на Малинина: — Что, серьезно?

 — Да, — почему-то смущенно подтвердил Малинин, словно начальник его хвалил. — Правда, у меня были материалы по аттестации... да и читал я где-то...

 — Ну, Юра! Молодец, — Стыров явно не ожидал такой развязки. — Хваткие у тебя идеи! А я чувствую, что-то не то, — и засмеялся:— Энергии у тебя, хоть отбавляй!

 А Малинину было не до смеха. Он попытался сам направить разговор: повторил основные свои предложения, которые вчера высказывал, согласился, что организация такого соревнования дело хлопотное, трудное, но все станет на свои места, когда будет разработана рабочая методика.

 — Нельзя же так, как у нас. Люди смеются и возмущаются.

 Глаза у Стырова вильнули, но тут же опять уставились на Малинина.

 — Это кто же возмущается? — Стыров сильно наморщил лоб, который стал похож на сжатые меха гармошки. — Бродов, что ли? Неудачник он, потому и возмущается. Не смог защитить диссертацию — вот и все возмущение.

 — Да нет, он сложнее, — и Малинину был неприятен тон Стырова — с издевкой, недружелюбный. Уверенно сказал: — Человек он думающий.

 — А кто ж говорит, что дурак? Сейчас все стали думающие. Вот в курилке у вас дым коромыслом: политики! мыслители! — Стыров наклонился над столом, приблизив лицо к Малинину, доверительно сказал: — Знаешь, Юра, честно говоря, пораспустили людей: болтают что попало.

 — Как это «что попало»? — Малинин даже отпрянул от Стырова.

 — Не хорохорься, не хорохорься. Раньше спокойней было. Люди порядок уважали, закон...

 — И сейчас уважают.

 — Уважают-то уважают, а по курилкам говорят много.

 — Вот и плохо, что только по курилкам.

 Стыров помолчал немного, сказал:

 — Молод ты еще, да и многого не знаешь.

 — Почему же, Василий Иванович? Историю изучал...

 — Ладно, Юра, не будем на эту тему, — перебил Стыров и почему-то посмотрел на дверь. Она была закрыта. — Давай о чем-нибудь другом, — и облегченно откинулся на спинку стула. — Ну а формализм у нас есть, не спорю. Потому и надо развивать соревнование между конструкторскими бюро, обязательно надо. А остальное выбрось из головы. А то придумал: «Индивидуальное соревнование!» Звучит-то как. Нашелся тут индивидуалист. Не то, братец, не то.

 Малинин понимал, что Стыров говорит о важном, о серьезном, что в его словах что-то есть... и сопротивлялся его словам. Как это «не то»? Разве раньше и сейчас не соревнуются между собой шахтеры, токари, механизаторы, доярки? Да в каждой газете об этом! А у них на заводе, в цехах, среди рабочих?!. Но у Стырова на этот счет было мнение твердое и обоснованное, и он спокойно растолковывал своему горячему партгрупоргу, что для ИТР подходит коллективное соревнование, как Малинин и предлагает, — между конструкторскими бюро — все вместе, дружно, как и положено, чтоб, главное, общий дух был!

 — Рабочему классу что терять, кроме своих цепей?! Шучу, конечно, но в каждой шутке есть доля истины. Вот у нас как поймут все эти твои повышения-понижения? Очень просто: каждый интеллигентишка захочет стать как минимум замдиректора, а то и замминистра! И здесь я не шучу, не шучу и думаю не о себе и не о тебе, мы себе цену знаем. — Стыров помолчал немного, продолжил: — Вот я никогда большой власти не хотел и к ней не рвался. Большая власть портит: многим сразу еще выше надо. Смешные люди! Никто добровольно не спускается, назад ступенек нет: или пан или пропал! — Стыров засмеялся. — Так что пусть другие грызутся! А кто не умеет, так научат. А ты хочешь все это официально затеять. Чудак! Ретнева права: каша будет. Но я понимаю тебя, понимаю, — начал он успокаивать Малинина, — засиживаться тоже нельзя. А потому у нас с этим делом порядок должен быть, чтоб как раз, кому надо, помочь свое место найти. Главное, чтоб человеком остался: и себя уважал, и другого. Вот и ты... Но об этом потом, — Стыров дружелюбно, по-отечески смотрел на Малинина.

 А тот вдруг отвел взгляд, почувствовав какое-то недовольство... И при чем здесь грызня? Ведь он, Малинин, как раз и хочет помочь людям найти свое место... — и Малинин продолжал яростно сопротивляться, пытаясь доказать своему начальнику, что нечего бояться этой «каши», что сейчас соревнование — не «бери больше, кидай дальше» и нельзя ратовать за простоту, вернее, за упрощенность в организации и соревнования и работы отдела в целом. Ведь все это не стихия, это — система! —
Малинин так громко и возбужденно говорил, вскочив со стула, что Стыров был немного ошарашен: сидел как в изнеможении, сгорбившись, втянув голову в плечи, и молча смотрел на разбушевавшегося подчиненного. Такого в его кабинете еще не было...

 — Вот поэтому, Василий Иванович, — вдохновенно говорил Малинин, — нам всем надо искать! Ведь важен не только «дух», как вы говорите, но и дело! Понимаете, дело!

 — Все правильно, правильно, — начал успокаивать его Стыров. — Кто ж с этим спорит? Но надо и решение принять правильное, — и он опять терпеливо начал объяснять Малинину, что с материальными стимулами надо осторожно действовать, что дело это серьезное, ответственное, его надо крепко в руках держать. Тут особая демократия ни к чему, мол, некоторым только дай свободу.

 — Да, да, — убеждал он Малинина, — ведь и ты говоришь о том же: везде система нужна, порядок, чтоб стихии не было. Вот и зарплату повышать надо, и категории, и должности. И повышаем! У нас люди на воде не сидят. Всем сразу, конечно, нельзя дать высшие категории или сделать начальниками КБ, но в год человек пять-шесть мы можем аттестовать. Вот так-то! А ты здесь расшумелся, разошелся. А что шуметь-то? Я же тебя поддерживаю.

 Малинин хмыкнул, но ничего не сказал. Да и вроде иссяк, словно застеснявшись своего только что прошумевшего «ораторствования», не подкрепленного чем-то конкретным, осязаемым. Вот была бы у него на руках рабочая методика! А то и здесь, как в курилке, одни словеса. Да и чувствовал, что в чем-то прав Стыров, прав...

 А Стыров понял, что наконец-то начал переубеждать своего ретивого, неопытного партгрупорга. Продолжил:

 — А людей, Юра, надо подшевеливать, это ты правильно задумал. А то некоторые чуть ли не целыми днями курят да толкутся на лестничной площадке. Подпиратели стен! И Спицын, и Бродов...

 — И я частенько курю, — усмехнулся Малинин.

 — Ну вот, значит, и ты бездельничаешь, — Стыров тоже заулыбался. Но тут же серьезно продолжил: — Люди обленились, никому ничего не надо, все умными, грамотными стали: думают, куда бы силушку девать, да только чтоб ничего не делать, а деньги получать. Я вот в молодые годы не раздумывал. — Стыров замолчал, видно, вспоминая что-то. Опять заговорил: — Завод имел право на бронь, — знаешь, освобождение от военного призыва? — Малинин кивнул. — Помню, был у нас один мастер, все что-то с начальством спорил, где надо и не надо. А вскоре его призвали в армию. Там и погиб. — Стыров замолчал и немного растерялся: зачем рассказал эту историю с мастером?.. — Так вот я о чем. Инициатива, Юра, разная бывает. Искать, как ты говоришь, надо, но чтоб все правильно было и юридически и... вообще. Я вот тебе пример с мастером привел, здесь главное понять нужно: не вовремя он в конфликт вошел с начальством, тогда не до дебатов было, время военное... Да что за примерами далеко ходить?! Вот у нас на заводе, знаешь, как иногда бывает? — Малинин пожал плечами. — А я знаю. Работал здесь лет восемь-десять назад начальник девятого цеха Бурлаков Геннадий Петрович. Молодой тогда еще был, решительный: все пытался у себя в цехе что-то переделать, поменять, людей с места на место переставлял, увольнял, наказывал. Жесткий был человек. Даже с директором спорил. А люди жаловаться стали — и в райком, и в газету, и директор снял его с работы, хоть и план выполнял и приписок не было. Вот так-то, — и Стыров приподнял брови, сильно наморщив лоб, тряхнул головой, мол, видишь, как вышло. Малинин не мог понять: то ли он осуждал этого начальника цеха, то ли сочувствовал ему.

 А Стыров говорил:

 — Так что, Юра, людей шевелить надо осторожно. С ними надо по-доброму, без суеты и спешки. Вот и соревнование твое — дело сложное, сам это хорошо понимаешь, у самого винегрет в голове: смешал всех и вся в одну кучу. Да и, по правде сказать, пусть ученые мужи занимаются: ищут, совершенствуют, — им искать надо. А то мы кто с тобой? Кандидаты наук? Искать надо... Соискатели!

 Малинин улыбнулся: ну какие они, на самом деле, ученые мужи... И все же был недоволен этим неожиданным поучительным разговором, вдруг на какое-то мгновение ощутив непонятную жалость к Стырову. И не знал, чем может ему помочь.

 А Стыров и не просил помощи, сам хотел ее оказать: стал говорить, что им самим, конечно, нельзя сидеть, сложа руки, что надо обязательно внедрять коллективное соревнование. А отдельно с каждым они и без индивидуального разберутся.

 — Мы что с тобой не начальники! — бодро говорил он. — А то знаешь, как по анекдоту: умными советами замучают. Я для чего тебя пригласил? Надо к аттестации готовиться: соберемся с тобой, посмотрим, кто у нас передовики, а там и за дело! — и Стыров резко откинулся на спинку стула. Стул оторвался передними ножками от пола, встав на дыбы.

 И опять Малинин испытал недовольство, настороженность.

 — Вот хочу и твою кандидатуру на повышение выдвинуть, — продолжал Стыров, радуясь на этот раз молчанию Малинина. — Пора тебе иметь первую категорию. Оклад будет рублей сто семьдесят — сто девяносто, плюс пятнадцать процентов, более высокая премия. Совсем неплохо! Как, не возражаешь?

 Малинин почувствовал смущение, неловкость, словно Стыров приглашал его на какую-то сделку... Но с другой стороны... Даже стало жарковато.

 — Да ты не стесняйся, не стесняйся. Не возражаешь, конечно!

 — Я что... я разве против?..

 — Вот и хорошо! — чему-то радовался Стыров. — Кстати, Юра, у нас еще одно КБ будет организовываться, так не назначить ли тебя начальником? А?! Ты как, не возражаешь?

 Стыров не лгал. На самом деле, уже давно назрела необходимость организовать еще одно конструкторское бюро, но на сегодняшний день он четко не знал, кого будет рекомендовать на должность начальника. У него, конечно, был кое-кто на примете... Вот хотя бы Патрикеев. Парень энергичный, но... Стыров давно приглядывается к нему и не может раскусить: не понятно, что у него на уме. С какой-то хитринкой, как что-то выжидает. А вот Малинин парень простой, еще необтесанный. Правда, немного шумливый — вон как сегодня. Но это ничего, пройдет.

 А Малинин молчал. Ожидал какого-то подвоха, но... растерялся немного.

 Стыров заметил его замешательство и деловым тоном сказал:

  — Ладно, Юра, на сегодня все дела с тобой решили. А над моим предложением подумай.

 Малинин встал и как-то механически закивал, не понимая, какие это дела они решили, и смотря куда-то на письменный стол, где под оргстеклом вдруг бросилась в глаза фотография: большая рыбина воздушным шаром висела в воздухе, а Стыров стоял на голове...

 Малинин весь этот день работал за кульманом, не отходя, не отрываясь. Ему нравилось набрасывать варианты конструкций, когда начинают неторопливо вырисовываться контуры еще несуществующей нигде детали, узла, словно растворяется, расходится туман, выявляя вначале близкое, знакомое, а потом вдруг обнажая одну новую, но еще неуверенную черточку, другую. И вот уже эти черточки превращаются в резкие, контрастные линии, сцепленные друг с другом плотно, надежно, и ты видишь предмет в целом, объемно, понимаешь его железную суть и радуешься ей.

 Но на душе было, все же неспокойно, неуютно. И он старался, пытался оторваться от всех этих мыслей по улучшению работы отдела, которые вдруг начали расплываться в его сознании и превращаться из цельного и реального «принципа» во что-то живое и неуловимое. Нет, это был не тот «технический туман», подвластный умению твоему и терпению твоему, твоему карандашу и резинке. Здесь совсем другое. Зависящее и от тебя, и от других, и от многого-многого, что ты вроде ясно понимаешь, осознаешь, но почему-то не можешь соединить друг с другом плотно и надежно.

 И иногда Малинину становилось смешно: с одной стороны, было радостно, что его собираются повысить, с другой, он понимал, что Стыров хочет его ублажить, подмазать, и это веселило: пусть не надеется! Не на того нарвался! О людях-то говорил, что, мол, теперь подшевелим их, а сам-то не хочет, чтоб его шевелили!

 Это нервно-возбужденное состояние постепенно переросло в увлеченную работу за кульманом. Был он, Малинин, и его дело, он был сам себе хозяином! творцом! созидателем! Иногда, словно смеясь над самим собой, отклонялся назад и смотрел на свою «картину»: ну, прямо Пикассо! Он ощущал ту легкость и вдохновение, когда только потом наваливается внезапная усталость...

 Услышал громкие голоса:

 — Хватай слона!

 — Вилка ему, вилка!

 — Не трожь руками!

 — Шахматы — игра коллективная...

 Рабочий день закончился: шахматисты сражаются. Малинин подошел к ним. Играющих не было видно: плотная толпа болельщиков и жаждущих реванша наперебой давала советы, куда ходить и чем ходить. Задача играющих заключалась или в умении отключаться от этих советов, или, наоборот, умело им следовать.

 Малинин плохо играл в шахматы и редко садился за доску в присутствии стольких «профессионалов», но очень любил наблюдать за проходившими баталиями и даже иногда давал «умные советы».

 Сейчас он молча смотрел на шахматную доску, на веселые лица сослуживцев... и на душе почему-то опять становилось неуютно, тревожно.

 А две энергичные шахматные армии двигались навстречу друг другу, смело заскакивая конями в тыл противника, совершая рискованные ферзевые рейды, теряя в бою фигуры большие и малые и жаждущие одного — победы!.. И вокруг все смеются, шумят, гогочут...

 Сослуживцы... Знакомые, веселые лица... Знакомые и не знакомые. Как в уменьшительном бинокле. Играют, веселятся... и не знают, что у него на душе. И, может, не хотят знать...

 Малинин подумал, что можно бы поработать над подъемниками. Но настроение стало нерабочее. И домой идти почему-то не хотелось.

 Постоял еще немного в шумной толпе болельщиков и пошел к своему кульману. Увидел, что работает Патрикеев и еще несколько человек. Да, никого из них не смущает, не обижает, что вот-де они трудятся, а другие отдыхают, базарят. С чего бы?! Ведь в общем-то, как говорится, работают не только за интерес, может, и авторские получат. На кого обижаться? Только на себя.

 — Шах ему, шах в рыло!

 — Правильно, пешки не орешки...

 — Белые упали! Вылазь! Игрок!

 Нет, никого из работающих это не смущало, не обижало. Может, скорее наоборот, тайно усиливало ощущение удовлетворения, радостной усталости от своей добровольной дополнительной работы, как от какой-то еще не до конца понятой, но важной победы.

 А потом кто-нибудь из работающих присоединялся к играющим, а кто-нибудь из шахматистов или болельщиков подходил к освободившемуся кульману и любопытничал, посматривая на эскизы и чер-тежи рождавшихся подъемников для «вредного» цеха — цеха гальванических покрытий...

 ...Уже войдя в квартиру, Малинин вспомнил, что забыл зайти за хлебом. Стоял в коридоре: опять выходить на улицу?.. Слышал, как Люся возилась в ванной: брякнуло ведро, забулькала вода...
 
 Вышла Люся.

 — Ах! — отшатнулась — не слышала, как Юра открыл дверь. — Ты что стоишь?

 Малинин смотрел на жену, на ее необычный наряд: в его старой клетчатой рубахе навыпуск, на босых ногах порванные, заношенные туфли, которые она все собирается выбросить. Расстегнутая сверху рубаха обнажала тугой розовый лифчик.

 Поймав его взгляд, Люся отвернулась, хитрюще скривив губы, мол, видел и больше не увидишь.

 — Хлеб забыл купить, — наигранно-плачущим голосом сказал Малинин и взялся за ручку двери.

 — Подожди, — Люся пошла в кухню. — Хватит на ужин, — крикнула.

 Малинин был доволен, что не надо никуда идти. Да и вообще хорошо дома! «Что я остался чертить?» — вдруг пожалел о потраченном времени.

 Разделся, прошел в комнату. Андрюшка сидел на полу и перебирал целый ворох разноцветных кубиков. Малинин присел к нему, поцеловал в макушку, — волосики мягкие и так чем-то родным пахнут.

 Люся из коридора громко сказала:

 — Ты все заседаешь? Хоть бы в кино сходили. Каково тогда женам больших начальников? Совсем одичать можно.

 — Ничего, тебе это не грозит.

 Она с вызовом ответила:

 — Вытерплю!

 Малинин только скривил физиономию...

 За ужином Андрюшка опять хватал со стола тарелки, стаканы:

 — Сам! Сам!

 Люся сердилась. А Малинин почему-то подумал о себе: «Проявляй и ты самостоятельность. Вон даже сын все сам хочет делать. Торопится только». И хотелось, конечно, рассказать про сегодняшний разговор со Стыровым, поделиться, посоветоваться... но почему-то молчал.

 — Что с Олегиной? — спросила Люся.

 — А что с Мариной? Не знаю, что там за тайна. Не буду же выпытывать.

 «Марина! — ревниво подумала Люся. — Других женщин по фамилии, называет».

 — Ты всегда последним все узнаешь. И чем только занимаешься?!

 — И на самом деле последним, — усмехнулся Малинин.

 — Ну, а собрание когда будешь проводить?

 — Надо еще готовиться.

 Люся внимательно посмотрела на мужа:

 — Что-то ты неразговорчив эти дни. — Потрепала его по волосам: — Неразговорчив, неразговорчив.

 — Да так. Устал немного.

 Поужинав, Малинин стал мыть посуду, а Люся ушла с Андрюшкой в комнату, и вскоре послышалась песенка, которую она играла на пианино и пела:

                И я играю на гармошке
                У прохожих на виду.
                К сожаленью, день рожденья
                Только раз в году...

 Закончив мыть посуду, Малинин вышел из кухни. Андрюшка, как обычно, стоял около пианино и пытался танцевать.

 Малинин подошел к окну. Фонари вдоль трамвайного пути светили тускло. На развилке, у стрелки, одиноко стоял одновагонный трамвай. Перед ним копошился человек, видно, водитель, пытаясь ломиком перевести стрелку. Это ему почему-то не удавалось.

 Люся несколько раз взглянула на мужа. Перестала играть:

 — Что у тебя произошло?

 Малинин повернулся и спокойно сказал:

 — Стыров обещал оклад повысить, а то и сделать начальником КБ.

 — Здо;рово! — Люся подбежала к нему, чмокнула в губы. — Я телепат, телепат! Говорила, что вытерплю! Молодец, Юрчик!

 — Подожди, — Малинин отошел от нее. — Купить он меня хочет. Понимаешь, купить!

 — Что... как купить?

 — А так! Ублажить, задобрить, чтоб я не поднимал всех этих вопросов, — и Малинин рассказал обо всем: что Стыров против индивидуального соревнования и что хотя у него есть немало серьезных опасений, но звучит это все как-то навязчиво. Словно хочет чем-то козырнуть, да не договаривает.

 — И я боюсь, Юра, — притворно захныкала Люся, толком ничего не поняв и еще не успев остыть от радостной новости. — Да разве ты не достоин? Вот какой хороший, ты же справишься.

 — Да не в этом дело, — Малинин пытался объяснить ситуацию. — Может, и достоин. Но Стыров хочет, чтоб все тихо получалось, а я за гласность!

 — Да и так все узнают, он же приказ напишет. — Люся чувствовала, понимала, что говорит не то, что говорит смешно, наивно, но не могла и не хотела себя перебарывать.

 А Малинин не стал подтрунивать над женой.

 — Не надо торопиться, не надо, — то ли себя успокаивал, то ли Люсю. Опять подошел к окну, молча уставился в него. Трамвая на развилке не было...

 На работе Малинин больше ни с кем не говорил о предстоящем собрании. Ни Стыров, ни Патрикеев, ни Ретнева тоже не начинали разговор. А Малинина терзали сомнения.

 Когда он попытался от «принципа», от своих задумок перейти к практике, к жизни, то его опасения и предчувствие чего-то «живого и неуловимого», которые возникли после разговора со Стыровым, стали подтверждаться. При сравнении работы конструкторов сразу возникла масса вопросов. Разная подготовка людей, не все могут заниматься рационализацией и изобретательством, не каждому дано. И оставаться после работы не каждый может. Да и надо ли оставаться?.. А разная сложность работы... Разная трудоемкость... Отсутствие четкой системы нормирования... — Малинин знал по себе: иногда маленькую заковыристую детальку чертит весь день, а то и больше, и, как говорят, без филонства, а уместится она на одной форматке. А иной раз может выдать за короткий срок чертеж, что твой половичок. Попробуй оцени и сравни...

 А если присоединить к конструкторам еще и начальников КБ, начальника отдела...
Нет, Малинин не хотел усложнять ситуацию, но и упрощать ее было нельзя.

 И как понимал он сейчас Ретневу, да и сам хорошо знал: на производстве, в цехах, есть машинное время: работу токаря или фрезеровщика можно точно пронормировать. И вспоминал «шутку» Стырова: рабочему классу что терять, кроме своих цепей?! И начинал по-иному понимать тогдашний разговор: может, Стыров боится необъективной оценки? Незаслуженного «проигрыша»? Так этого, наверно, боится каждый... Но ведь как раз он, Малинин, и Петя Лысенко и хотят создать такую «автоматическую систему», чтоб все было «по закону». «Железо не соврет», — вспоминал Малинин слова Пети. Вспоминал и понимал, что нет, он никогда не поддерживал только это — «железо не соврет», но и не хотел отбрасывать «железо», пытаясь связать эти «железные» коэффициенты и формулы с живым делом, с живыми людьми. Получалось все сложно, запутанно, противоречиво, и он не знал, от чего оттолкнуться, на что опереться, чтоб материализовать это «живое и неуловимое»...

 Петя Лысенко, правда, немного взбодрил его, рассказывая о своих усовершенствованных формулах и коэффициентах для конструкторских бюро. Здесь, конечно, было намного проще, чем при сравнении работы отдельных людей. Но обилие коэффициентов и формул — ведь многое надо было учесть при оценке работы — наводило на Малинина тоску: выглядело все сухо, безжизненно. Малинин уговаривал себя, что для «автоматической системы» это то, что надо. Но до ЭВМ было еще далеко.

 А Петя Лысенко был оптимистом.

 — Вот смотри, — размахивал он руками, — коэффициент Ка-один. Как будем учитывать форматки? В числителе Ка-три плюс Ка-пять, а в знаменателе Ка-четыре...

 И удивил еще, сказав, что вызвал на соревнование КБ Гудика. Правда, это так, не официально пока, только чтоб начать обкатывать методику. А Малинин, мучаясь идеей индивидуального соревнования, что-то постеснялся рассказать о ней Пете. Вначале надо самому определиться.

 Опять пересмотрел свои газетные и журнальные вырезки, сходил в библиотеку. Материалы по соревнованию в проектных и конструкторских организациях не давали действенных рекомендаций.

 Пошел в профком. Без пользы. Сказали, что, вроде, такие методики, которые он предлагает, есть в Союзе, где-то ставятся эксперименты... И почему-то вспомнились слова Ретневой: «Коллектив — это микрогосударство... Натолкнешься на проблему...» Говорила еще, что, мол, в стену упрешься, если будешь пробивать что-то, клерков много развелось... «Но первый клерк — это я сам, — злился Малинин. — Заварил кашу и не знаю, как ее расхлебать. Слишком грамотным себя почувствовал. Самонадеянности много. А еще над Стыровым ехидничал. А сам-то... Перед людьми стыдно», — ругал себя, но от этого не становилось легче.

 Хотел пойти к Сивому... «Да что расстраивать старика», — впервые назвал его «стариком», видно, понимал: не сможет Сивый помочь, если даже современные «ученые мужи» толком подсказать ничего не могут.

 А тут еще и Люся давит. И откуда в ней столько настырности? Вот уже дня три, каждый вечер обрабатывает: не связывайся со Стыровым, не связывайся... Малинин попытался объяснить суть дела, чтоб и самому «вслух» разобраться... да она слушать не захотела: мол, что она понимает в этом? Главное, не связываться. «Тьфу, надоело уже!» — знал, против какой «связи» его со Стыровым она бы не возражала.

 В воскресенье вечером к ним пришли родители Люси. Арсентий Петрович, еще не зайдя в комнату, начал говорить, расчесывая крупной расческой редкие рыжеватые волосы:

 — Прослышал я, Юра, от дочки, что тебя повысить хотят. Это хорошо. Значит, тебе доверяют. Авторитет есть авторитет.

 — Да неизвестно еще ничего, — недовольно произнес Малинин, предчувствуя нравоучительный разговор с тестем. В эти минуты он очень жалел, что у них одна комната — скрыться некуда.

 Арсентий Петрович прошел к тахте, сел, пощекотал Андрюшку — тот возился с игрушками — и спокойно сказал:

 — Но а ты прав, что не соглашаешься на повышение. Чего торопиться?

 Малинин не ожидал такого.

 Люся подошла к двери из кухни и тоже уставилась на отца. Позавчера, когда она рассказала ему про Юру, говорил, что он с гонором, как бы дров не наломал. А тут говорит что-то непонятное. Чего это с ним?

 Но с Арсентием Петровичем ничего не было. Он сидел на тахте и чувствовал себя вполне здоровым.

 Теща, Зинаида Федоровна, появилась из коридора:

 — Здравствуй, — и, как мышка, прошмыгнула к Андрюшке.

 — Здравствуйте, — Малинин все еще недоуменно смотрел на тестя: «Смеется, что ли?»

 Но Арсентий Петрович продолжал зело серьезно:

 — Если ты собираешься против своего начальства пойти, то нечего клевать на подачки. Сразу покажи: не лыком шит. Твой авторитет только выше станет. Но ходи наверняка, без промашки. Как у вас в уставе? Контроль за деятельностью администрации. Но с огнем не играют. Огонь есть огонь. Все взвесил? Наверняка ходишь?

 — Да никуда я не хожу. С чего вы взяли?

 — Как с чего? Дочка поделилась: ты что-то придумал по соревнованию, а руководство против. Разве не так?

 Малинин в общем-то был не против поделиться своими думами, давно уже хочет с кем-нибудь посоветоваться, поговорить по душам... Начал рассказывать. Вначале нехотя, но потом ничего, разошелся. Даже самому было приятно, что его слушают, не перебивают. Говорил неторопливо, спокойно, словно и сам вслушиваясь в свои же слова.

 — Ведь я как понимаю? Кроме плана, еще что-то надо. Свое, личное. Тогда не только коммунисты и руководители, — это само собой, — но и каждый будет участвовать в управлении. Только вот сложная методика получается...

 Арсентий Петрович слушал внимательно и в душе похваливал: «Молодец, умеет говорить».

 Когда Малинин, вроде, выговорился, Арсентий Петрович не заставил себя ждать, сразу поняв ошибку зятя.

 — Понимаешь, Юра, все ты говоришь правильно. Только что ты прицепился к этому индивидуальному соревнованию?

 — Не понимаю я что-то.

 — Все ты понимаешь. Слишком многих людей ты, Юра, задеваешь.

 Малинин понял, кого имеет в виду тесть. Съехидничал:

 — Так соревнование-то всенародное.

 — А кто говорит, что не всенародное? Вот именно всенародное, а не твое индивидуальное, — и он засмеялся, замотав головой. Малинин только и видел, как забегал туда-сюда кончик носа. — Да и где ты видел, чтоб начальники соревновались со своими подчиненными? Что, в цехах так? Хорошо еще, что главного инженера и директора не задействовал в своем автоматическом соревновании! Нет, дружище, — уже серьезно продолжал Арсентий Петрович, — то, что годами сложилось и жизнью проверено, менять нельзя. А у тебя — повышения! понижения! Что за обязаловка? — уверенно давил он на строптивого автора. — Ты что, Ленина не читал? Соревнование — это живое творчество масс! — произнес с пафосом и тряхнув рукой. — И нельзя его из-под палки организовывать. Где тогда будет его демократическая основа, а? — и обвел всех горделивым взглядом.

 Люся удивленно смотрела на отца: никогда не слышала от него таких ученых слов. А Зинаида Федоровна жалостливо улыбнулась, как бы соглашаясь, что да, из-под палки ничего нельзя делать.

 А Арсентий Петрович, видно, вдохновленный всеобщим молчанием, решил поставить последние точки в своем доказательстве, ссылаясь на известные слова, добавляя свои:

 — Соревнование — это великий почин! Энтузиазм! Добровольность! Соревнование — это порыв! Народ наш — энтузиаст! Не за хлебом, а за лозунгом красивым на смерть пойдет!

 Малинин слушал Арсентия Петровича и его не устраивал этот холодно-ироничный тон, эти холодно-патриотические слова. Сказал:

 — Громкие фразы.

 — Ленин-то громкие фразы?! — все в том же пафосном азарте воскликнул Арсентий Петрович.

 — Не Ленин, а как вы его слова преподносите.

 — Ну, что Ленин хотел, нам до этого еще далеко, — вроде с пониманием и слов Малинина, и каких-то других, более сложных мыслей, ответил Арсентий Петрович, поубавив пыл. И задумчиво добавил: — Ленин много чего хорошего говорил.

 — То вы признаете, что соревнование это творчество, то «ничего менять нельзя». — Малинин стал говорить громче, напористей. — Где творчество — там и новое. Вы признаете это?

 — Признаете, признаете, — проворчал Арсентий Петрович. — Я говорю, что авторитеты пишут. Сейчас все только истины произносят.

 — В двух лицах, значит?

 — А ты что, в одном? — Арсентий Петрович замолчал, как бы выжидая, что скажет Малинин. Продолжил: — Это тебе только кажется. Человек многолик, как и вся жизнь.

 — Никто и не отрицает этой сложности, — спорил Малинин, — но в главном человек должен быть един.

 — В главном, в главном, — опять недовольно пробурчал Арсентий Петрович, — У каждого своя главность.

 — Свое мнение, а цель одна: чтоб люди жили лучше, красивее...

 — Ох, ох, ох, не надо, не на собрании, — неожиданно язвительным голосом проговорил Арсентий Петрович. Но Малинин и не заметил этого. Он начал страстно, яростно доказывать, что да, народ наш энтузиаст! Да, соревнование это добровольность, порыв! Но нам нужны не истерические порывы, как говорил Ленин, потому и надо строить соревнование, чтоб было и гласно, и сравнимо и чтоб была передача опыта. Что он, Малинин, не читал Ленина? Да разве не Ленин говорил, что нам надо смелей ломать установленные советские шаблоны? Разве не Ленин говорил о личном интересе, о личной заинтересованности? Вот, почти цитирует! И надо учитывать сегодняшний момент, как раз к этому призывал Ленин, когда говорил об организации соревнования, в том числе и «друг с другом»! — ораторствовал Малинин перед притихшими домочадцами, которые с явным интересом слушали его, и он уже виделся им на большой официальной трибуне — и радовались за него и боялись.

 Видимо, и сам Малинин, громыхая в этой небольшой комнате, видел перед собой не только домочадцев, упорно и настойчиво доказывая, что сейчас нужны мощные материальные и моральные рычаги, а значит рычаги экономические, социальные, чтоб можно было практически влиять и на управление, и на систему подбора и расстановки кадров, и на весь механизм нашего хозяйствования!

 — Э-э, парень, куда ты хочешь залезть! — искренне удивился Арсентий Петрович последним словам зятя. — Ну и масштабы у тебя. Не горячись, не горячись, Юра. Ты пытаешься поднять слишком спорные вопросы. Притом политические. — Арсентий Петрович даже встал с тахты, прошелся по комнате. Подошел к Малинину поближе. — Мало ли есть идей, Юра, но не все они выносятся на всеобщее обсуждение. Так что, парень, собрание твое без совета парткома проводить нельзя. Собрание есть собрание. Это тебе не диспут, не вечер вольных дискуссий.

 Малинин посмотрел в глаза Арсентию Петровичу:

 — Я понял, почему вы меня в партком отсылаете. Но я не за этим в партком пойду, — он говорил спокойно, неторопливо, без былой суеты и мальчишеского азарта, как поняв что-то и став от этого мудрее. — В проверке благонадежности не нуждаюсь. А совет и помощь парткома нужны совсем в другом. Да и сейчас без спора, коллективного совета не обойтись. Все последние съезды, все пленумы нацеливают нас на это.

 — Не надо, не на собрании, — опять язвительно проговорил Арсентий Петрович. — Мало того, что твое предложение не утвердят, так еще и коллектив против себя настроишь. Думаешь, люди захотят так соревноваться? Ну, найдутся два-три энтузиаста, которые засиделись на своем месте и жаждут повышения, вот и все. Не затевай ты это дело. Начальник твой прав. Как он у тебя по фамилии?

 — Стыров, — подсказала Люся. — Я тоже говорю, чтоб не связывался с ним, а он уперся, как бык.

 Малинина обидели слова жены, она никогда гак грубо не говорила. Не сдержался:

 — Да что вы меня обрабатываете? Все я понимаю, все! — он говорил громко, нервно, даже Андрюшка оторвался от своих игрушек и смотрел на отца немигающими глазами. — Все мне ясно: и что нельзя поперек начальства идти, и что надо вначале о себе подумать — все ваши слова понимаю и на ус мотаю. — Потом обвел всех не злым, но напряженным взглядом и решительно сказал: — Да только я не приемлю ваши советы. Не приемлю!

 — Ну и дурак! — выпалил Арсентий Петрович. И сам не ожидал, что произнесет это слово. Люся с матерью настороженно притихли.

 — Это мое дело, — Малинин еле сдерживал себя.

 — Да ты не обижайся, — Арсентий Петрович подошел к зятю, примирительно похлопал его по плечу. — Я жизнь прожил и знаю что к чему.

 — И правда, Юрочка, — вступила в разговор Зинаида Федоровна, подрагивая головой-барашком. — Арсентий Петрович добра желает. Вот с квартирой...

 — Да замолчи ты! — рявкнул Арсентий Петрович.

 Зинаида Федоровна вздрогнула, кудряшки на голове подпрыгнули. Замолчала.

 Арсентий Петрович прошел к тахте, сел рядом с женой, вроде как тоже извиняясь перед ней, и спокойно сказал:

 — Так что я думаю, тебе надо соглашаться с повышением. А соревнование есть соревнование, его надо развивать и поднимать. Так, кажется, говорят?! Вот и предложи своему начальнику: пусть твое индивидуальное соревнование только между конструкторами будет. И волки сыты, и овцы целы.

 Малинин сделал несколько кругов по лужайке паласа, остановился и в упор посмотрел на тестя:

 — По-моему, мой начальник чем-то напоминает вас: боится не столько за других, сколько за себя. Потому, видать, думает одно, говорит другое, а делает третье.

 — Ну, знаешь! — Арсентий Петрович вскочил с тахты. — Ты мне не партком, чтоб морали читать.

 — Морали давно пора кончать читать, — как бы для себя произнес Малинин и почему-то вспомнил Бродова.

 Арсентий Петрович сразу начал собираться домой. Тут же вскочила и Зинаида Федоровна:

 — Сегодня четвертая серия...

 — Да подождите, — начала жалобно уговаривать Люся. — Чайку попьем.

 — Нет, нет, доченька, — Зинаида Федоровна поглядывала на мужа, который уже одевался в коридоре. — Вот был бы у вас телевизор.

 — Будет, — пробасил Арсентий Петрович. — Вот расширятся. — И, подойдя к двери в комнату, посмотрел на Малинина. — Ты зря горячишься. Здесь мы можем обо всем с тобой говорить. Дом и работа — разные вещи. Каждый в своей норе живет, и только тут он настоящий хозяин. Поумнеешь, когда шишек набьешь. А я хочу, чтоб у тебя их не было. Не больно-то они кого украшают.

 Малинин хотел вроде что-то сказать, извиниться за свою грубость: что он набросился на тестя? Ведь тот немало серьезных вопросов задал... Но молчал.

 А когда Люся закрывала за родителями дверь, Арсентий Петрович тихо и раздраженно сказал:

 — Делать для вас ничего не хочется. Строптивый твой Юра.

 — Сеня... — начала было Зинаида Федоровна, умоляюще взглянув на мужа.

 — Да знаю, знаю, — и Арсентий Петрович обратился к дочери: — Ты с ним не ссорься. Поумнеет — время придет.

 Люся прошла в комнату, не глядя на мужа.

 Малинин сидел на тахте возле Андрюшки. Посмотрел на нее: плакала. Подошел, хотел обнять...

 — Не хочу. Уйди, — и сама ушла в кухню, закрыв за собой дверь.

 Малинину было тоже невесело...

 А Стыров жил нормальной будничной жизнью. Как всегда, как все. Никого не боясь и не путаясь. Ходил на работу, подписывал чертежи, сидел на совещаниях, читал газеты, утрясал производственные конфликты, — а их много, коллектив-то немаленький. У одного кульман сломался, другой жалуется, что в КБ работать некому — все гриппуют — и просит перенести срок работы, третьему нужен отгул, а четвертый жаждет уйти с работы так, без отгула. В основном все довольны. И у Стырова неплохое настроение. Кто зайдет в кабинет, усадит, покажет фотографии внука. Парнишка хороший, уже третий год ему. И карточки отличные: чисто, контрастно. Стыров не хвалится, что это он сам фотографировал. Люди и так понимают и высказываются.

 И с Олегиной у него ничего не нарушилось. Пока, правда, не тревожит ее свиданиями. Хотя и так-то встречались не часто. Иногда поглядывает на нее и даже не верит, что это его женщина... Вот скоро пошлет ее в командировку, пусть развеется.

 Думает Стыров и о Малинине. Частенько думает. Фантазер! Надо же было придумать: индивидуальное соревнование! Смешал всех и вся в одну кучу! Да никто его «идеи» не утвердит... Но все же не хотелось бы, чтоб они получили широкую огласку. «У нас любят экспериментировать». — И Стыров надеется, что Малинин поймет его. Кому это все надо? Одна кутерьма.

 А если Малинин заупрямится?.. Как же переубедить его? Именно его. Патрикеев и Ретнева сами суетиться не будут, Стыров знает сильные и слабые стороны этих людей. Главное — Малинин...

 Дверь в кабинет приоткрылась и вошла Крякова:

 — Можно к вам, Василий Иванович?

 Стыров оторвался от своих мыслей и с некоторым раздражением спросил:

 — Что?

 — Да ладно, я потом, — Крякова поняла, что пришла не вовремя. Ее лицо от волнения, как всегда, покрылось яркими красными пятнами.

 — Говорите, говорите, — уже дружелюбно сказал Стыров. — Садитесь.

 Крякова присела на краешек стула у двери, начала приглаживать, расправлять платье на коленях, собираясь с мыслями.

 — Слухи идут, что Малинин готовит какое-то соревнование: оклады повышать через него, должности. А то и понижать! Что это такое? — Крякова уже воинственно смотрела на своего начальника.

 Стыров ерзнул на стуле, сказал:

 — Так вы же заместитель партгрупорга, Нина Ефимовна. Взяли бы и спросили, что он там готовит.

 — Спрашивала, да он что-то отнекивается, мол, не известно еще ничего. А люди-то говорят. А кому нужно такое соревнование? Я вчера брошюрку купила, там тоже, вроде, о том же...

 — О чем? — удивленно перебил Стыров.

 — Да про какие-то личные творческие планы: и изобретать надо, и рационализацией заниматься. А когда работать?

 — И кто пишет? — все еще настороженно спросил Стыров.

 — Не знаю. Видимо, какой-то начальник о своих конструкторах.

 — А-а, — Стыров понимающе кивнул.

 — А что здесь хорошего? — торопливо наступала Кракова. — Вон у нас говорят: кто изобретать не будет, чуть ли не до увольнения, мол, не инженеры мы тогда. Как же так? Я вам любую деталировку сделаю, на прочность рассчитаю, а сама изобретать не умею. Что же теперь?! Я план выполняю, и начальству видней, кого поощрять, кого нет. Что Малинин людей заводит? А еще партгрупорг!

 — И многие знают об этом?

 — Да почти все! Возмущаются! — Крякова была искренна в своем гневе.

 — Ладно, я поговорю с ним, — успокаивающе сказал Стыров. — Расскажите лучше, Нина Ефимовна, как ваша дочка растет. В каком она уже классе?

 Глаза Кряковой благодарно заблестели. Она поудобней села и начала рассказывать.
Стыров молча смотрел на нее, покачивая головой, словно говоря: слушаю, слушаю, — даже тогда, когда она замолчала.

 Стыров решил поговорить с Патрикеевым. Вызвал его в кабинет.

 — Садись, Валерий Денисович, садись, гостем будешь.

 Патрикеев широко шагнул и сел. Скорее не сел, а плюхнулся, даже стул скрипнул.

 — Стул поломаешь и костюмчик свой изомнешь, — засмеялся Стыров.

 — Не помну — кримплен. А вот ботинки наши местные изношу, наверно, до дыр. По заводу бегаю, столько времени пропадает...

 — Босиком бегай, легче будет! — весело перебил Стыров.

 — Образование не позволяет. Да и человеком себя чувствуешь.

 — Это правильно, — поддержал Стыров. — Главное чувствовать уверенность в себе, уважать себя.

 Патрикеев усмехнулся: Стыров почему-то слишком серьезно воспринял его шутку.

 А тот продолжал:

 — Вот главный инженер твоими подъемниками интересовался. Гляди, и своим замом сделает! Как дела-то?

 — Рисуем понемногу, — и Патрикееву, конечно, было приятно, что главный инженер интересовался его работой.

 — Хотел я, было, к тебе конструкторов подбросить да подумал: тише едешь — дальше будешь. А то все говорили: комплексная механизация! прогресс! Со всех трибун шумели. А что вышло? Но ничего, с горы видней — вот и вся наука! — Стыров засмеялся. — Ну а мы в стороне не будем: занимайся своим изобретением.

 — Спасибо, — усмехнулся Патрикеев.

 Стырову не понравилось это, но он спокойно продолжил:

 — Хорошо, когда работа вот такая... творческая, что ли: хочешь — делай, хочешь — не делай, есть настроение — поработал, нет — руки в брюки. Это тебе не план.

 — Хуже плана.

 — Что хуже? — Стыров сильно наморщил лоб.

 — Говорю, что это еще хуже плана: сам себя подгоняешь.

 — Шутник! Вот ты и работу делаешь, и над своим изобретением думаешь, и общественными делами занимаешься. Успеваешь! Значит, труд у нас хорошо организован, без нервотрепки и без «давай, давай».

 — Не будем лучше, Василий Иванович, на эту тему. Вот сейчас собрание подготовим по соревнованию... — Патрикеев заметил, как дернулись губы у Стырова. Продолжил: — Но я больше технику уважаю. Вот механизацию по пятому цеху надо пропустить через техслужбы. Приходится бегать: споришь, доказываешь.

 — Не без этого, — согласился Стыров. Помолчал немного. — Вот ты все успеваешь, а как Малинин? Он тоже в твоей компании трудится?

 — Помогает понемногу. Некогда ему.

 — Некогда! Сам себе дела придумывает, не умеет главное схватить, распыляется. Потому и время столько тратит на общественные дела. Знаешь, как та баба, которая запамятовала, кто у нее муж, а кто любовник: у обоих себя хозяйкой не чувствует, зато каждый использует по назначению, — Стыров засмеялся.

 — Оно, конечно, так, — согласился Патрикеев. — Жалко время на общественные дела. Но другого выхода нет. Вот собрание готовит.

 — Ну и как? — Стыров не сумел утаить волнение: глаза метнулись на стол, опять на Патрикеева. А тому вдруг захотелось поиграть в «кошки-мышки» со своим растерявшимся начальником.

 — Вы о чем?

 — Ну, как собрание? Сам-то как к нему относишься?

 — Нормально. После восьмого марта будет.

 — Ты что крутишься? — разозлился Стыров. — Как относишься ко всем этим повышениям-понижениям? Дело серьезное. Что в прятки играть?

 — Да с чего вы взяли?! — и глаза Патрикеева выражали искреннее удивление.

 — Не играешь, так молодец, — сдался Стыров. — Тогда отвечай. Ведь с таким соревнованием одна неразбериха будет и путаница. Согласен?

 Патрикеев наморщил переносицу, плотно сжал тонкие, резко очерченные губы, которые стали похожи на сомкнутые створки раковины. Подумав немного, в упор посмотрел на Стырова:

 — Не запутаемся. Мне бояться нечего.

 Стыров не отвел взгляд, только глаза напряглись, сузились. Но спокойно сказал:

 — Так и мне бояться нечего. Здесь о других надо думать.

 Какие-то мгновения они смотрели друг на друга — зрачок в зрачок.

 Патрикеев вышел из кабинета со злорадной усмешкой: «Ничего, ничего, Василий Иванович. Вот внедрит Малинин свою систему и еще посмотрим, как оценят вашу работу. — И подумал: — Стырова просто так не возьмешь...»

 А жизнь отдела в последнее время активизировалась, хотя распоряжение Стырова о запуске в производство некоторых работ по механизации прозвучало как просто благое пожелание. В отделе возникла, как не раз и раньше бывало, такая ситуация: часть конструкторов, уже сдавших чертежи, сидела, сложа руки, а другие упирались.
Это отражалось и на курилке: одни могли часами простаивать там, а другие торопились. Но внешне курилка жила обычной шумной жизнью.

 — Ничего у Малинина не получится с индивидуальным соревнованием, — продолжался начатый разговор. — Дело это добровольное.

 — А вообще-то ничего, если засветят башли и прочее, — Спицын закуривал уже, наверное, третью сигарету. — Представляешь, я тебя победил — и от твоей зарплаты чик! — резанули и мне подбросили!

 — Ты вначале научись размеры правильно ставить.

 Спицын засмеялся, но все увидели, как щеки его покрылись румянцем. Отшутился:

 — Ладно, можешь при себе свой кусок оставить.

 — Тогда гони ты десяточку с зарплаты! Думаешь так, за спасибо?!

 — А что смеетесь? — Петя Лысенко взмахнул руками. — За спасибо тоже не грех. Вот с работой поднажали, а ведь никто, по-моему, премий не обещал.

 — Подстраховываемся, тылы прикрываем — вдруг приказ выйдет: форсировать! наказать!

 — Ерунда! — спорили другие, — Одни работают и остальные поднажали. Демократия!

 — Бросьте! — вступил Бродов. — Все у нас на страхе строится.

 — Почему же на страхе? — Петя заходил перед ним, как голубь перед голубкой, чуть ли не наскакивая на него грудью. — Страх — состояние естественное, каждому животному присуще, как и человеку. А вот дисциплина — осознанная дисциплина! — это другое...

 — Вот и прояви осознанную дисциплину! — рявкнул Бродов, «голубка» была не из пугливых. — У тебя чертежи сделаны, у нас — куча. Помогай!

 Петя Лысенко отступил от него:

 — Мы еще не все согласовали. Честное слово, — усомнился, что ему поверят.

 Через некоторое время Спицын подошел к Бродову.

 — Давай помогу, — сказал Спицын, глядя куда-то на кульман.

 Бродов перестал чертить, недоуменно спросил:

 — Лысенко прислал?

 — При чем тут Лысенко?.. Я не в его КБ.

 — Ну, давай, давай. Можешь эту деталь сделать. Бутылка с меня.

 — Нет, две! — засмеялся Спицын и, наложив на общий вид узла пергамин, начал срисовывать деталь...

 Не знали ни Бродов, ни Спицын, что и среди некоторых других конструкторов существовала такая же взаимопомощь. В основном помогали в своих же конструкторских бюро: соседям по кульману. Тут сразу видно, кто работает, а кто филонит. Да и работа общая.

 Никто эту помощь не афишировал, ни в курилке, ни в закутках о ней не говорили. А Петя Лысенко, подметив это стихийное сотрудничество и бегая с документами по техотделам, думал, что надо бы в коэффициенте Ка-семь поставить не 0,4 от Ка-пять, а 0,9, чтоб как-то стимулировать помощь конструкторских бюро друг другу...

 В семье Малинина внешне ничего не изменилось. На Люсю он, вроде, не сердился. Просто не надо ее впутывать в дела, которые она не понимает. А то рассказывает ей все подряд!.. Да и с Арсентием Петровичем он не собирался обострять отношения. Пусть живет со своим мнением — его право. Да и тогда все же хотел помочь разобраться. Хорошо, что и тесть человек отходчивый.

 А Люся в эти дни чаще, чем обычно, спрашивала:

 — Как у тебя дела на работе?

 — Все нормально, — немногословно отвечал Малинин.

 Но она чувствовала, что с Юрой что-то происходит: вон и молчалив, и не такой ласковый. Пыталась успокоить:

 — Хватит, Юрчик, изводить себя. Стыров не дурак...

 Обрывал:

 — Давай о чем-нибудь другом. У меня все нормально, не беспокойся.

 И Люся успокаивалась.

 А Малинин в эти дни чувствовал явную растерянность. «Вот так номер, — думал он, — вместо окончательной подготовки собрания только запутался». Но может, на самом деле, все эти повышения, понижения, оценка работы всех и каждого — элементы каких-то других систем? Научной организации труда, системы подбора и расстановки кадров, системы аттестации... Господи, насколько было бы ему — и, видимо, не только ему — легче и спокойней, замени он даже одно название своего поиска на любую из этих важных и нужных систем. Ведь это так легко... Но он не менял и не собирался. Наоборот, он хотел соединить это все в одном — в социалистическом соревновании. Какая-то неведомая сила, ощущение чего-то более важного, значимого, более ответственного и необходимого толкало его на этот поиск, на этот самый трудный путь, словно только там он мог найти то, что хотел дать людям. Всем и каждому. А значит, и себе...

 В партком Малинин не пошел. Понимал, что сейчас никто не сможет с ходу выдать ему готовую методику. И сам не мог найти точку опоры. Даже для того варианта, который предложил Арсентий Петрович: соревнование без всяких начальников, только между конструкторами. Ведь и здесь такие же технические трудности...

 А соревнование между конструкторскими бюро?.. Тоже надо еще думать...

 Да, Малинин не ожидал такого сопротивления материала. Это тебе похлеще того сопромата, который они в институте изучали и на работе применяют: железо на прочность рассчитывают.

 А может, это перестраховка?.. Что-то еще мучило Малинина. «Не соблазн же стать начальником КБ?! — усмехался он. — Просто наделаю шума, а толку не будет». И вспоминались слова и Стырова, и Арсентия Петровича, что, мол, винегрет в голове, что собрание не диспут, не вечер вольных дискуссий...

 Иногда к нему подходили сослуживцы, спрашивали, что за собрание он готовит.
Отвечал, что все еще сырое, что рано об этом говорить. Вон даже Кряковой, своему заму, и Пете Лысенко ничего толком не рассказал.

 Но ведь ему хотелось поговорить, посоветоваться. Да и разве он не планировал перед тем, как собрание проводить, задумки свои и Пети Лысенко обнародовать? Размножить предложения, раздать их по конструкторским бюро — пусть люди думают... «Самому вначале разобраться, самому...»

 Роберт Яковлевич Сивый сам пришел к нему. Оказывается, он узнал о подъемниках Патрикеева, заинтересовался ими. Патрикеев, как гид, водил его по отделу, показывал эскизы и чертежи, которые помогали ему разрабатывать. Вот и к Малинину подошли. Сивый одобрял: «Молодцы, ребята. Нужное дело». И о собрании спросил. А что Малинин мог ответить? Готовятся. Правда, мелькнула радостная мысль: поговорить сейчас, определиться... А Сивый:

 — Давай, Юра. Собрание как раз. Хорошо бы нам подъемники всем миром сделать. А там, может, и комплексную механизацию осилим.

 Малинин не ожидал такого. Ну и задумки у Роберта Яковлевича. Да не пройдет на «ура» комплексная механизация, говорили они уже об этом с Патрикеевым. И эти подъемники, — опять разозлился на них Малинин. Да и вообще у него собрание не по дополнительным обязательствам! И почему-то сейчас подумал, что Сивый не поймет его и Петю с их коэффициентами и формулами...

 Малинин все же решил поговорить с Патрикеевым и Ретневой. Но Патрикеев сказал, что ему некогда заниматься общественными делами, и пошел в какой-то цех. А Ретнева опередила Малинина, с непонятной издевкой сказав мимоходом: «Слухи ползут, что ты там готовишь что-то страшное. Говорила, что кашу заваришь». — «Так, по-моему, мы ее вместе завариваем». — «Вместе-то вместе, но идея твоя и докладчик — ты», — и ушла к себе за кульман — ширмой отгородилась. Только ноги видны в лакированных босоножках да высокие сапожки рядом со столом. Вот и поговорили-посоветовались... И Малинин начинал злиться: «Привыкли жить спокойно, как и Стыров. Всем все до лампочки». И иногда ощущал совершенно незнакомое, небывалое для него состояние: одиночество...

 Малинин сидел за кульманом, работал. Взгляд ненароком упал на Олегину. В глаза бросились и ее стройные ноги, и высокий бюст, туго обтянутый кофтой, бархатистое лицо с чуть широковатым носиком... Марина внезапно повернула голову и посмотрела на Малинина. Он, как мальчишка, опустил ресницы... но тут же, поборов смущение, опять посмотрел на нее, улыбнулся: мол, я ничего не хочу сказать тебе, просто случайно встретились. Марина тоже улыбнулась. Малинин отвернулся, стал чертить, еще какие-то мгновения чувствуя на себе ее взгляд.

 Он, и на самом деле, ничего не хотел сказать ей. Они частенько так, случайно, переглядывались. Малинин усмехнулся: «Может, поговорить с ней об индивидуальном соревновании?!» — И опять загрустил: и посоветоваться-то не с кем. Ни здесь, ни дома. И вновь ощутил беспомощность, безвыходность, свою непонятную ущербность, словно попал в какой-то свой, собственный, капкан и был чем-то придавлен, затуркан, закомплексован и никак не мог вырваться из этого странного состояния.

 По утрам несколько остановок до работы Малинин шел пешком. Шел неторопливо, словно хотел как можно больше вобрать в себя морозной тишины последних февральских дней. А дни рождались удивительно тихими, спокойными. Ветра, утомившись за ночь, зарывались под заснеженные кустарники, деревья и вроде смирялись со своей судьбой. А днем, внезапно, ветер буйно вырывался из-за высокого сугроба и давай гулять-шастать, заставляя людей съеживаться, отворачиваться, прятать носы за поднятые воротники. Ветер носился, хорохорился, пытаясь доказать всему белу свету, что вот он! еще не сдался! что есть еще среди их братии смелые! вихрастые!.. И вдруг исчезал. То ли рассыпался в прах, падая под ноги безобидной снежной порошей, то ли опять прятался за сугробы под кустарники и деревья передохнуть, отдышаться.

 А ночью иногда опять зверел: неистово бился о стекла окон, злобно подвывая. Стихия...

 ...Стыров пригласил к себе Малинина.

 — Что стоишь? — удивился он, когда Малинин вошел в кабинет.

 Малинин сел на стул около двери.

 — Садись ближе! Как дела у тебя?

 — Ничего, — не очень-то бодро ответил Малинин, пересаживаясь на другой стул.

 — Что, не выспался?

 — Да так. Есть немного.

 — Спать надо крепко. Рыбалкой не увлекаешься?

 — Нет.

 — А зря. Приятнейший отдых! Спишь потом — что дитя малое.

 — Не получается. Летом иногда.

 — Что летом! Давай в это воскресенье. Я, Дмитрий Васильевич... Вон секретарь парткома рыбалкой увлекается, а ты нет. Едем?

 — Мы собирались сына покатать на санках. Как-нибудь потом.

 — Ну смотри, твое дело, — немного обиженным тоном сказал Стыров. — А рыбалка — это вещь! Азарт знаешь какой! Когда клев хороший, не оторвешься. И на уху наловил, и на жарево, а все сидишь и на соседа поглядываешь: у кого больше?

 — Прямо соревнование.

 — Это точно. Что твое индивидуальное, — заулыбался Стыров. — Все о своем собрании думаешь? Это хорошо, думать надо. Выкинь ты эти ненужные вопросы, и все станет на свое место. А то и у тебя рыбалка получается: каждый будет стремиться поймать золотую рыбку. Так что внедряй коллективное соревнование и не мучайся. Но если доклад не готов, то и подождать можно. Успеется.

 Малинин молчал. А Стыров подумал: «Колеблется».

 — А с собранием действительно придется подождать: в командировку хочу тебя послать. На «Труде» есть дела.

 Малинин уже бывал на этом московском заводе: помогал выпускать чертежи, которые потом использовал и у себя.

 — Надолго?

 — Ну, на месячишко. Хватит?

 — Что делать?

 — Работать! — Стыров засмеялся, откинувшись на спинку стула. — Поедешь в творческую командировку! Как? Или, может, будешь гулять с семейством? Жена-то отпустит, а?

 Малинин ушел, а Стыров подумал: «Вот люди! В Москву, за государственный счет, сразу готовы ехать, а так что-нибудь — все семейные обстоятельства». — Словно поездка на рыбалку была для него сейчас еще и «деловым» мероприятием.

 Уже через час Павлина Георгиевна колобком подкатилась к Малинину и протянула бумаги:

 — На, Юра. Командировка с завтрашнего дня. Можешь идти за деньгами, — и пошла за свой секретарский стол, семеня толстыми короткими ногами.

 В конце рабочего дня к Малинину подошла Ретнева:

 — В командировочку едешь?

 — Еду, — и Малинину был не приятен, обиден ее насмешливый тон.

 — А как же собрание?

 — Перенесем. Я Патрикеева предупредил, тебя где-то не было.

 — Ну-ну, — и Ретнева пошла прочь. А он смотрел ей вслед и успокаивал себя: «Ничего, ничего, вот приеду и решим, что и как».

 ...Люся очень обрадовалась, что Юра едет в командировку — значит, у него со Стыровым все в порядке, в Москву просто так не пошлют! Эх, как бы она хотела махнуть туда вместе с Юрой! Суетилась, собирая его в дорогу:

 — Хорошо, что ты едешь, нам надо столько купить всякого! — И составила такой длинный список, что Малинин только ахнул.
 
 А Люся радовалась:

 — Там же перед праздником будет расширенная торговля!

 Малинин посмотрел на жену: как раз вот это «перед праздником» его и мучило — все же восьмое марта. И хотя хотелось поскорей уехать, оторваться от всех дел, дум, ему было неудобно перед Люсей. Конечно, он мог бы поехать и после праздника, Стыров бы согласился, и хотел предложить это Люсе. Или хоть после воскресенья, ведь, на самом деле, договаривались погулять...

 — Да, да, там перед праздником в магазинах все будет. Хорошо, что ты едешь!

 Малинин ничего не сказал и пошел к сыну, который сидел на тахте и листал книжки, рассматривая картинки.

 — Сказку, — попросил Андрюшка.

 На тахте было разбросано много книжек: здесь была и «Курочка ряба», и «Колобок», и «взрослые» сказки Андерсена. Малинин взял книжку со сказками Андерсена. «Не дорос ты, Андрюшка, не дорос», — листал книжку. Но натолкнувшись на «Стойкого оловянного солдатика», начал читать, прижав к себе сына:

 — «Было когда-то на свете двадцать пять оловянных солдатиков. Все они были сыновьями одной матери...» — читал, а мысли были далеко-далеко. Иногда даже не слышал своего голоса, но вдруг он внезапно возникал и до Малинина доходил смысл читаемых строк: — «...Вот мне такую жену! — подумал оловянный солдатик. — Да только она, наверно, знатного рода. Вон в каком прекрасном дворце живет. А мой дом — простая коробка, да еще набилось нас в эту коробку целых двадцать пять солдат. Нет, ей там не место! Но познакомиться с ней все же не мешает...» — «Познакомиться, познакомиться...» — мелькали мысли. Вспомнил, как, учась в институте на последнем курсе, познакомился с Люсей... Уехал в Иркутск... Переписывались... В отпуск виделись... Приехал... Поженились... — и Малинин опять как пробуждался и слышал свой голос, и опять погружался в свои мысли: «Что же происходит? Как чужие... Может, кажется?.. Любовь... любовь... Какая это любовь?!.» — Вновь внезапно услышал свой голос: — «...Куда меня несет? — подумал он. — Это все проделки гадкого чертенка из табакерки. Ах, если бы со мной в лодке сидела красавица плясунья, я ничего бы не боялся, даже если бы стало еще темнее!» — Малинин усмехнулся своим мыслям: «Да, я тоже ничего бы не боялся...» Перестал читать, посмотрел на Андрюшку: он маленьким теплым комочком сидел у него подмышкой и большими немигающими глазенками смотрел в книжку. Малинин поцеловал его в мягкие волосы.

 — Ну, герой! Понимаешь что-нибудь?

 — Понимаесь, — пропищал Андрюшка.

 Малинин задумчиво, тихо сказал:

 — Привыкай к непонятным словам. Пригодятся. Рано или поздно.

 — «...И вдруг солдатик почувствовал, что тает в огне, — заканчивал он сказку. — В эту минуту дверь в комнате распахнулась настежь, сквозной ветер подхватил прекрасную танцовщицу, и она, как бабочка, порхнула в печку прямо к солдатику. Пламя охватило ее, она вспыхнула и конец...» — Конец, конец...» — мелькали мысли. Малинин уже закончил читать и какое-то время сидел молча. Его вывел из этого задумчивого состояния Андрюшка: ему надоело сидеть неподвижно, да и папа ничего не говорит, стал вылезать из-под руки...

 На следующий день, утром, Малинин улетел в Москву.

   (Продолжение следует.) - http://www.proza.ru/2016/03/09/1941

   Преодоление. Повесть. — Новосибирск: ПК «Издатель», 1991 г.