Хлопушка

В далекие семидесятые годы прошлого века я училась в Таджикском Госуниверситете. И в силу сложившихся обстоятельств, свою первую педагогическую практику я вместе со своей подругой Катькой проходила в Инспекции по делам несовершеннолетних, или попросту в детской комнате милиции.

- Что вы так расстраиваетесь? Это всего на десять дней, - подбодрил нас зам. декана, выдавая направления.

И мы, честно говоря, возликовали. Пока все наши будут париться целый месяц, мы как-нибудь потерпим десять дней, а потом – вольные птицы на все лето!

На следующий день мы отправились со своими направлениями в детскую комнату милиции. Нас приветливо и сочувственно встретила молодая женщина в милицейской форме с лейтенантскими погонами. Она была не намного старше нас.

- Нина Владимировна, - представилась она нам. - Я понимаю, девочки, лето, хочется отдохнуть, поэтому не стану вас сильно загружать. Дам вам всего десять человечков. Как обойдете их, так ваша практика и закончится.

Она вытащила из картотеки десять карточек своих подопечных и подробно объяснила, что нам предстоит делать. Ничего сложного в ее наставлениях мы не увидели. Надо было по возможности поговорить с соседями, опросить родителей и побеседовать с самим объектом милицейского внимания. Двоих пацанов надо было постараться доставить к Нине Владимировне, или хотя бы уговорить.

- Девочки только просьба. Через день докладывать мне о проделанной работе, договорились? И обязательно ходите вдвоем по адресам, хорошо?

Но мы были бы плохими студентами, если бы не придумали обходных путей. Зачем мы будем ходить десять дней, когда все можно сделать гораздо проще? Мы разделили всех подопечных пополам и решили, что процесс пойдет быстрее, если каждая из нас в день посетит хотя бы одного опекаемого милицией. А если двоих, то еще лучше. И тогда мы сможем сократить свою практику еще до пяти дней. Все адреса располагались на одной улице – Айни. Она, наверное, самая длинная в центре Душанбе. Но номера домов оказались не очень разбросаны. Мне достались четные, а Кате – нечетные дома, и на следующее утро мы отправились каждая по своим адресам.
По первому адресу дверь мне открыл мальчишка лет четырнадцати. Веснушчатый и лопоухий, он невольно вызывал улыбку и располагал к себе. А когда узнал, что я из детской комнаты милиции, так просто расцвел от радости, напоминая солнышко:

- Ой, а мы с мамой никак не можем дойти до Нины Владимировны. То мама на работе, то я на консультациях. Вот, - показал он книги, стопкой лежащие на столе, - готовлюсь к переэкзаменовке по математике. Нина Владимировна сказала, что если я сдам экзамен, и у мамы не будет никаких замечаний, то меня снимут с учета.

- А за что тебя на учет поставили? – поинтересовалась я.

- Да, - махнул он рукой, - за девочку одну заступился, ее хулиганы обижали, а они на меня же все и свалили.

Мы с ним еще душевно пообщались о превратностях жизни и несправедливости наказания, и я распрощалась.

- А к Нине Владимировне ты обязательно сходи, - напомнила я ему на прощание.
Около подъезда, прячась в тени старой чинары, на лавочке одиноко сидела старушка.

- Вы Самохиных с 3-ей квартиры не знаете? – спросила я, подсаживаясь к ней.

- Как не знаю, как раз над ними живу, - показала старушка на окна второго этажа.

- А что Вы можете сказать про Витю?

- А тебе на что, милая? – насторожилась старушка.

- Я с детской комнаты милиции. Профилактический обход. Исправляется мальчик?

- Да какой там! – возмутилась старушка. – Тюрьма по нему плачет.

- Что это Вы так о нем?

- А что хорошего о нем скажешь? Мать день и ночь на работе, а он с дружком со своим, с Валеркой… Вон-вон, гляди-ка, никак к нему побёг.

И, правда, из подъезда выскочил Витька, прошмыгнул мимо нас, и скрылся во втором подъезде.

- Так что они там с Валеркой? – напомнила я старушке.

- Да что? Обормоты! Лазают по сараям да кладовкам, воруют все, что под руку попадется, продают, а потом вина накупят и до полночи песни во дворе орут дурниной.

- А как же школа? Он говорит, что математику готовится сдавать – на осень его оставили, - растерялась я.

- Да какая школа, милая? Они уж давно ее бросили. Ни тот ни другой нигде не учатся, и работать не хотят. Только и спокойно во дворе, когда уезжают…

- Куда уезжают?

- А кто ж их знает? Другой раз на цельный месяц оба куда-то закатятся.

- А родители что же?

- Какие там родители! Матери только у обоих. Тоже подружки были. Нагуляли обе своих пацанов по молодости, да и сейчас погуливают. Эти оглоеды им денег ворованных подкинут на лишнюю бутылку, а те и рады радешеньки.

- А Валерка этот не из 12 квартиры? Астахов? – заглянула я в свой блокнот с адресами.

- Да, он самый и есть. Бандиты, как есть бандиты! Вот мы в свое время…
Я, конечно, подумала, что бабулечка слегка преувеличивает, видя настоящее как отражение в кривом зеркале своего героического комсомольского времени, и все же поднялась в квартиру Астаховых.

Дверь мне, конечно, никто не открыл. А дома меня уже ждала расстроенная не меньше моего Катька.

- Вер, давай ходить вдвоем, - попросила она меня. – Я боюсь.

- Что у тебя случилось?

- Представляешь, отыскала дом, зашла во двор, пацан за мной калитку закрыл на замок, а их там трое, представляешь? И все с такими рожами, и наглыми ухмылочками! Хорошо, мать его из магазина вернулась, а то не знаю, чем бы вся моя инспекция закончилась. А больше я никуда не пошла.

На следующий день мы отправились по Катькиным адресам. В те времена, если кто знает Душанбе, почти в самом центре города, за величественным зданием МВД на десятки квадратных километров простирался город в городе, который в народе почему-то назывался ХлопУшка. Наверное, потому что там очень давно, когда это было еще окраиной города, стоял завод по переработке хлопка. Глинобитные кибитки, огороженные глухими заборами - дувалами беспорядочно жались одна к другой. Ни дорог, ни тротуаров в этом массиве не было. Только узенькие тропинки, на которых иногда и двоим не разойтись, да канавы, заполненные смрадной зеленой водой, через которые кое-где вместо мостков были перекинуты полусгнившие доски. Столкнут в такую канаву, и концов никто никогда не найдет. Хоть кино про Средневековье снимай! Самое интересное там было с нумерацией домов. Под одним номером могло быть несколько домов, все они отличались только /. Например 65/1, 2, 3... Причем, в наших адресах значились всего два дома 63 и 65. А за знаком / могли стоять трехзначные числа. И дом, который нам нужен, мог находиться где угодно, но только не там, где он должен быть по логике вещей.

Мы проблуждали полдня в поисках двух домов, но на наш стук и даже крики, нам никто так и не открыл. В Катином списке был еще один адрес, в котором значился номер квартиры. Мы решили отыскать хоть его, решив, что уж там точно найдем кого-нибудь. Мы нашли этот дом только к вечеру. Судя по его состоянию, он, наверное, был еще дореволюционной постройки, не познавший за всю свою жизнь ни одного ремонта. Два подъезда с выбитыми дверями зияли такой чернотой, что мы сначала подумали, что дом нежилой - после пожара. Но, заметив, какое-то движение в окнах, решили все же подняться на второй этаж. В квартире, было еще страшнее, чем снаружи. К грязному полу, не знавшему за свою жизнь ни одной тряпки, липли туфли. Стены, по которым совершенно бесстыдно ползали тараканы, были приблизительно одного цвета с ними. Это была коммуналка. Женщина, открывшая нам, указала на комнату, где жила девочка, которую мы пришли проверять.

- Там открыто.

Под потолком горела тусклая лампочка, обсиженная мухами. По-видимому, лампочка никогда не выключалась, потому что закопченные окна почти не пропускали дневного света. Посредине комнаты стоял стол с остатками «пиршества» и хозяйничающими тараканами. Еще из мебели были три колченогие табуретки и грязный матрас на полу, на котором безмятежно спала хозяйка. Разбудить ее нам так и не удалось.
Соседка объяснила нам, что это мать, а ее дочка – Ленка, которую мы пришли инспектировать, уже полгода как живет у какого-то мужика, а у кого и где, она не знает.

Потом были еще адреса, но только уже на другом конце города. Можно сказать Хлопушка в миниатюре. Только кибитки здесь с одной стороны лепились к небольшой горушке, а с другой – непосредственно к русскому кладбищу. От оградок их отделяли узкие тропинки, а иногда попасть в кибитку можно было только через кладбище.
И везде нас обманывали и скрывались, скрывались и обманывали. Нина Владимировна поставила нам за практику «хор», и написала прекрасные характеристики, хотя, если честно, никакой пользы мы не принесли.

Но из этой практики я сделала для себя вывод, что в нашей жизни существуют два мира, как, скажем у Толкиена. И для тех, кто живет в этом, пусть не подземном, но близком к этому, мире, не существует законов морали. И все догмы «не обмани, не убий, не укради» и прочая, прочая в этом мире не работают. Там свои законы. И представляю, как же мы, белые и пушистые, выращенные как помидорки в теплице, ненавистны им!

И еще: как бы ни ругали и не отвергали Карла Маркса, как идеолога коммунизма, но его утверждение: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание», объясняет многое в существующем миропорядке. Сознание – это отражение нашего бытия.

Я помню страшные 90-е годы, когда люди, потеряв все, на что опирались в привычной жизни, мучительно приспосабливались к новой непонятной жизни. И соответственно этим настроениям, менялся и внешний облик людей. Все одевались, как в униформу во все темное и безликое. И лица у всех были аналогичные: усталые, хмурые, угрюмые. И только в нулевых, когда вместе с небольшой стабильностью, забрезжила хоть какая-то надежда на лучшее, люди преобразились. В одежде появились яркие цвета, и люди вроде как заново учились улыбаться друг другу. И города стали чище, и дома благоустроеннее. Казалось бы, работает утверждение Маркса!

Но я заметила и другую тенденцию. С ростом благосостояния, все больше растет отчуждение народа. Это прекрасно можно наблюдать в многоквартирных домах: раньше все жители знали всех своих соседей, общались, обращались за помощью друг к другу, дружили. Сейчас спросите у того, кто живет на первом этаже, о ком-нибудь с четвертого этажа. Чаще всего, он и понятия не имеет. Все приходят с работы, закрываются за металлическими дверьми и сидят каждый, как улитка в своем домике, ничего не видя вокруг себя. Получается, что только работа остается связующей цепью между людьми? Еще более заметна эта тенденция в частном секторе. Буквально лет 15 назад можно было пройтись по цветущим улочкам и сквозь штакетники полюбоваться цветниками и огородами. Сейчас же все отгородились от мира двухметровыми сплошными заборами, из-за которых видны только крыши. И здесь очень часто люди не интересуются даже, кто и как живет от них через 2-3 дома. Это тоже «бытие так определяет сознание», или же частная собственность влияет на мироощущение людей?

И становится непонятно, что же все-таки лучше: когда было «все вокруг колхозное, и все вокруг мое», или же сейчас, когда «мой дом – моя крепость», и есть ли между этими социальными состояниями золотая середина?