Целина без подвигов 1. По решению Партии

                ПО РЕШЕНИЮ ПАРТИИ И ПРАВИТЕЛЬСТВА

    В шахтерском поселке все этапы процветания были пройдены и родители решили откликнуться на призыв Партии и Правительства по освоению целинных земель.
  Но гиря на ногах в моем лице (пятилетнего вундеркинда) не давала широко
шагнуть, посему решено было отправиться не в героический Казахстан, а в более скромные собственные степи Забайкалья.
   Этих степей с лихвой хватило бы для подвигов любой европейской державе, но для нашей великой Родины это была такая мелочь, что об этой целине я не встречал ни одной публикации, хотя подвигов там было немало и, без иронии, самоотверженных. Например, в нашем совхозе стоял сгоревший трактор С-80. На нем кавказский тракторист по имени Оскар, погиб, опахивая отару овец, спасая от огня.
  Что такое целина мне не объяснили, поэтому важностью момента проникнуться я не мог, но предстоящие приключения, которыми любой переезд просто обязан сопровождаться, очень возбуждали.

   Итак – в путь!
   Раздобыли какую-то тележонку, покидали на нее скарб, простились с родственниками и поехали на станцию, все пешком, я верхом на узлах, понукая лошаденку. Сзади прыгали соседские мальчишки, жутко мне завидуя. Провожал нас дядя Вася, рыжий как огонь и веселый. Все пугал меня, что я свалюсь и останусь.
   Это он недавно катал меня на раме велосипеда и неудачно. Моя нога попала в спицы колеса, мы упали. При этом я поранил пятку, в рану попали крупный песок и мелкие камешки. Промыли, залили йодом, перевязали. Камни, которые остались внутри я еще в армии выковыривал из - под кожи.

   Как добирались - в памяти не отложилось. А жаль, весна, 200 километров полного бездорожья от последней железнодорожной станции Борзя должны были впечатлить.
   Ну да ладно, приехали в Быркинский район (центр село Бырка в сорока километрах от китайской границы), затем в совхоз еще в пятидесяти от райцентра, потом в отделение ( в просторечии 3-я ферма) в пятнадцати от центральной усадьбы совхоза (так и называлась «Центральная», название села - Бутунтай).
   Автомашин на той целине не было, значит на телегах, т.е. взрослые пешком.
Выгрузили возле управления, которое звали исключительно Конторой, и тотчас собралась толпа смешно и громко говорящих, без стеснения разглядывающих нас, а то и пытавшихся пощупать, людей, одетых очень по разному: от модных тогда шаровар и платьев под Любовь Орлову до замызганных телогреек и брезентовых штанов спецодежды.
   Подошел управляющий («управ»), скуластый плечистый мужчина с несколько раскосыми, как у большинства собравшихся, глазами. Зычным голосом пустил всех по матушке и толпа быстро повиновалась.

- Принесло вас на мою голову, куды ж девать?

   После недолгих раздумий приказано было позвать «Каргиху». Пришла женщина лет 40, махнула рукой в направлении своего дома.

- Пошли, хозяин с отары приедет, с управом сам разберется.

   Так мы оказались на целине. Вообще то это был овцеводческий совхоз, но степей в нем было столько, что часть пастбищ решено было отдать под целину. Раньше хлебопашеством здесь никто не занимался, так что мои родители из шахтеров превратились в, пока единственных, целинников.

   Отчим оказался трактористом, мать продавщицей на радость всем, т.к. до нее грамотных и способных к этой работе не находилось. Ну а я стал вольношатающимся к великому осуждению селян. В таком возрасте болтаться без работы считалось очень неприличным. У всех сверстников были обязанности по хозяйству, главным образом, уход за скотиной или работа в совхозе. Скотины у нас, понятно, пока не было, а на работу меня родители не пускали. У них были об этом свои, городские , представления. Да и не взяли бы местные по причине полной моей непригодности и безответственности. Оно и понятно. На сакман, ягнят пасти не отправишь, не углядит и своих с чужими перепутает. На волокушу сено возить – на лошади не умеет ездить.
Любой род занятий сопряжен с навыками, привитыми  ребятишкам с младенчества. Презрению этих тружеников не было границ.


   Поселили, пока строился нам дом, у Каргиных на квартире. Дома там были у всех на один лад, внутри одна комната, поделенная русской печью на две части - спальную вповалку и подобие кухни. Отличались дома только размерами. Отопление дровами, освещение керосиновой лампой. У всех самовары, у зажиточных примус, у остальных керогазы. У родителей кровати, у детей топчаны. Старики и маленькие дети на печке.
  У Каргиных было трое сыновей и одна дочь. Отец и двое старших сыновей дома появлялись редко, жили на отаре. Младший, Гошка, был меня на два года старше, но в семье считался маленьким и ему все угождали. Дом утром просыпался от его истошного с надрывом вопля: -«Слиииивааааку!». Это он, еще не открыв глаза, требовал сливки. Мать с кружкой бежала к нему на печь. Потом пили чай и он, как и все, шел заниматься хозяйством или на работу.
  Семья считалась зажиточной. Они первые купили мотоцикл и веселили им всю деревню. Старый Каргин был патологически жаден. У него под замком в кладовой (по местному «казенке») висело на шпалерах сало. Свиньи забивались каждый год и старому желтому салу, лет было не меньше, чем  Гошке. Но старик, приезжая раз в неделю на выходные, выделял именно старые запасы, а свежее сало оставалось желтеть. С мотоциклом то же самое. Купил, а сам ездить не может - инвалид. Взрослым сыновьям не дает, жалко. Но они приспособились, укатывали вечером мотоцикл из сарая за деревню, уже там заводили, чтоб родители не услыхали и до утра катались с девчатами.
  Когда мы у них поселились, парней чуть не сдал мой отчим. Старик попросил его как механизатора посмотреть мотоцикл, т.к. его за два года ни разу не заводили после покупки. Тот глянул.
- Отец, тебя надурили, мотоцикл с пробегом продали.
 - Как так, он же в упаковке был?

 Тут отчим увидел встревоженные, мягко выражаясь, лица сыновей и быстро нашел выход. Выяснил у старика, что мотоцикл стоит на подножке с поднятым передним колесом и объявил, что через щели в сарае ветер крутит колесо и наматывает пробег на спидометре. Колесо поставили на землю, неприятность устранили, а парни уцелели.
   Старший сын, Геннадий, иногда устраивал акты неповиновения. Запомнился один, перед его уходом в армию. Пришла повестка, а отцу вдруг захотелось его женить, льготы или еще что-то можно было выхлопотать. Объявил об этом сыну и, не слушая его возражений, поехал в соседнее село сватать невесту, которую сыновья в глаза не видели. Сосватал, объявил день свадьбы, пригласил гостей. Сын возражает, а приготовления идут своим чередом. Выполняются все положенные ритуалы, назначаются ведущие, дружки, кто там еще.
  В день свадьбы все наготове, ждут сватов с невестой и новой родней. Тут вдруг Санька, второй сын, который на 2 года младше жениха, приходит и говорит, что Генка сбежал куда-то и до ухода в армию не появится. Позор полбеды, а затраты какие! Старик нашел выход: поняв, что Генку не достать, а сваты подъезжают, заставил жениться семнадцатилетнего Саньку. И ничего, нормальная семья получилась.

   Как это часто бывает на селе, чужаков пытались поставить на место при первой же повальной, от мала до велика, пьянке. Если б это удалось, жизнь превратилась бы в кошмар. Но отчим был крепким мужчиной, закаленным в уличных драках в рабочих кварталах, владел боксом, чем быстро снискал славу непобедимого и опасного «городского» бандита. Усмирить мог любую толпу. Учитывая малочисленность боеспособного деревенского населения, достигалось это легко. И, вскоре, каждая его пьянка заканчивалась осадным положением местного населения. Потом все успокоилось, он стал непререкаемым авторитетом, с которым лучше не связываться. Да и характер его к долгим раздумьям и разговорам не располагал: сначала пил, потом бил, а уже назавтра задавал вопрос: «кого?». А «за что?» никогда не спрашивал.
   Он и меня заставил социализироваться по своим рецептам. Когда я уже учился во втором классе, меня пристрастился обижать сын одного местного начальника. Разница в 2 года в этом в возрасте имеет значение, к тому же он и по породе был крепким, рослым пацаном. Как-то пришел я с разбитым носом, подпитый отчим спрашивает. - Кто?
 - И что же ты ему сдачи не дал? Завтра же разберись!

Назавтра подпитый отчим.
- Разобрался?
- Нет.

 Затрещина.
- Так и будет, пока не разберешься.

   Делать нечего, на следующий день пришлось раскроить Витьке голову кирпичом.
Событие для деревни грандиозное, половина населения гналась за мной до самого дома под истошные вопли пострадавшего. Бежали они больше из  любопытства, посмотреть, как со мной будут расправляться родители.
   На справедливое возмущение родителей пострадавшего подпитый отчим с удовольствием объявил, что это произошло с его ведома.
- Нечего маленьких обижать.

  Стоит ли говорить, что и я, после нескольких подвигов, обрел славу человека на которого  управы нет.
   Такое отношение к соседям давало сомнительное преимущество. Это ломало представления местных об иерархии. Как обеспечивалась власть на селе? Милиции и других институтов власти в пределах досягаемости не было, поэтому управляющим назначался человек с минимально необходимым количеством мозгов и достаточным, для усмирения любого протестанта, количеством мышц. Все держалось на грубой физической силе. В нашем случае баланс был нарушен. У отчима всего оказалось больше, но любовь к выпивке не позволяла включить его в номенклатуру. Отсюда неприятности. Я все же адаптировался, дети более коммуникабельны, а вот семья от этого, скорее, страдала. После очередного подвига, «управ» сумел добиться перевода отчима на работу в другое отделение в село Мулино – бывшую казачью станицу. Начальство учло, что в этом селе народу больше и традиции другие.


   В Мулино уже знали о последней выходке «городского». Заключалась она в следующем: во имя справедливости на планерке, при всем честном народе, отчим засунул голову управляющего в колесо его же брички (по-местному «ходок) и понукнул лошадей. «Колесование» было непривычным, да и опасным способом протеста, и оппонентов пришлось развести.
 К тому времени у меня уже было две сестренки  и мать ждала следующего ребенка. Поселили нас  с приезжей молодой бурятской семьей на скотном дворе на отшибе, т.к. другого жилья не было, другой работы не нашлось. Мне все равно было интересно. Перешел я к тому времени в третий класс.  По сравнению с местными был очень начитан, фантазер, а мое бродячее прошлое давало простор воображению, так что перед новыми сверстниками предстал бывалый, неустрашимый гангстер, у которого руки по локоть в крови. Реноме надо было поддерживать, положение обязывало. При первой же их попытке проверить на «вшивость», я схватил какую-то щепку и с криком»: «зарежу!», обратил в паническое бегство всех налетчиков. Родители пришли жаловаться, - принципы отчима были незыблемы.
 
  Коровник в житейском плане дал мне многое, мог и специалистов поучить. Кормление, уборка навоза, искусственное осеменение, отел маток, уход за телятами и прочие работы, в которых приходилось принимать участие во время запоев отчима, стали обыденным делом.
В школу приходилось топать с километр через метровые сугробы, зима была снежная и морозная. Учеба особенно не угнетала, но был один недостаток - рисование. К счастью, учительница досталась умная, дрессировкой не занималась. Давала домашнее задание, затем выставляла оценки навечно. Я, как следует, потренировался и освоил изображение майского жука. Он меня и в других школах (их было несколько) выручал.

   Третьего мая ночью завывала страшная пурга, при морозе под -30. Из сеней я  не смог выйти во двор за дровами, дверь отшвырнула меня назад, что-то ударило в лоб,  –  утром подобрал замерзшего на лету воробья.
На печи за занавеской возились родители с какой то посторонней теткой, я все не мог понять почему они не спят. Потом оттуда послышался пронзительный писк. Полуторагодовалая Алька проснулась и захныкала: «Мама, впусти кысу, она на улице плачет». Плакала, теперь  уже младшая, новорожденная Люда. Мне было десять лет.
 

  В Мулино мы не задержались. Народ там, действительно, оказался покрепче или с оппонентами не повезло, но на этот раз при очередной попойке отчиму крепко вломили местные. Их было 7 или 8 братьев, одного из которых отчим успел отдубасить. Мстить братья пришли все. На потеху сбежалось полсела. Отчим и здесь оправдывал свою репутацию, но папаша семейства сзади сбил его с ног жердью. А дальше по Высоцкому:- «…ну а там уж и все позабавились». Дело было зимой, подобрали мы его на снегу часа через полтора. Не помогли ни водка, ни крепкий организм. Воспаление легких и проблемы со здоровьем до конца жизни.

   Понятно, что с его характером на этом не закончилось и, чтобы избежать смертоубийства, нас переселили в другую станицу – Манкечурскую.
Помню начало частушки тех времен: « Пури, Мулино, Манкечур воевали за царя….», не помню как дальше. Это были казачьи станицы, которые подверглись жестоким гонениям со стороны советских властей. Из Пури, например, выселили всех жителей. Через нее пролегал тракт на Борзю и я помню еще в 60-е годы проезжали через мертвое село с домами без окон и дверей.
Жизнь в Манкечуре ничем особенным не запомнилась по причине краткости пребывания.


   Нас вернули назад на 3-е отделение. Там сменился управляющий и отчим клятвенно заверил, что не будет подвергать нового средневековым пыткам и, вообще, остепенился.
Свежо предание……  Работу отчиму дали на отаре, а так как мать не работала из-за кучи детей и в деревне даже обслужить семью была не в состоянии, то и нас сослали на отару в урочище километрах в пятнадцати от деревни.
   Жили мы там в настоящей землянке, в которой «…бьется в тесной печурке огонь…». Романтики было выше головы. Полное отсутствие соседей на расстоянии двенадцати км., степь с перелесками, в которых живность можно было чуть не руками ловить. Мне разрешили охотиться с настоящим ружьем. Подранков я приручал. У нас часто жили рябчики, куропатки, дикие козлята, лисята - мои и отчима трофеи. Мы к ним привыкали, но из совхоза наезжали разные уполномоченные, учетчики, зоотехники, ветеринары и отчим после застолья с ними, от широты душевной дарил им очередного питомца. На наши слезы никто внимания не обращал.
 
  Землянка для такой семьи была тесной, мы всё возмущались, что еще и дверь открывалась внутрь, воруя пространство. Оценили это неудобство зимой, когда оно превратилось в преимущество. В первую же метель, открыв утром дверь, обнаружили снежную стену. Вход в жилище, в виде двухметровой траншеи, был завален. Если бы дверь открывалась наружу, мы были бы заживо погребены. Откапывались чем пришлось (впоследствии всегда держали под рукой лопату), а снаружи к нам пробивались собаки. На полпути встретились. Весело было ребятне и собакам, а взрослым и овцам нет. Неудобство было в том, что снег приходилось загребать в помещение, а потом выносить наверх. Но это взрослым неудобство, а нам приключение! Мало кто может похвастаться сугробами возле постели. Правда, вода и грязь на полу комфорта не добавляли. Да и все остальное было на дворе. Вернее ничего не было, простор – пристраивайся где хочешь. Только запоминай, чтоб потом не вляпаться.


   Учился я уже в пятом классе в интернате. Здание интерната было на ремонте
и нас поселили в фойе клуба без разбору девочек и мальчиков. Иногда с нами ночевала прикомандированная для присмотра бабка. Но в целом порядок был. Жили на полном самообеспечении и самообслуживании. Продукты привозили с собой, сами готовили. К жизни сельская ребятня приспособлена, поэтому трудностями это не считалось. Сколько помню, все мы в интернате были вечно дежурными и заведующими. Кто заведовал печью, кто дровами, кто мусором и т. д. Если надоедало, менялись добровольно или не совсем.
  Утром вставали, приходящий воспитатель исполнял с нами гимн СССР и до занятий занимались обычными домашними делами. Гимн пели перед большим портретом Карла Маркса. Если воспитатель не приходил, самостоятельно становились перед портретом и пели слова из анекдота про цыган: - «Да здравствует Кырла Мырла и семь раз в неделю конский базар!». Было весело.
   С началом второй четверти переехали в здание интерната. Это был барак на две половины, в одной мальчики, в другой – девочки.
   С утра завтрак, школа, обед, а потом головная боль воспитателей – свободное время. Воспитателями были учителя, скорее всего, на добровольно-принудительных началах. Бегали мы от них по всему селу и окрестностям. Иногда забегавшись, пропускали обед, столовая закрывалась и оставался один выход – совхозная столовая. В те времена она работала весь день, мало ли кто из работников подойдет. Хлеб, соль, горчица , лежали на столах, чай в чайнике на раздаче. Все это было бесплатным. Глядя, как мы поглощали намазанный горчицей хлеб, работницы столовой проникались жалостью (все они еще помнили голодные военные годы) и приносили нам что-нибудь более существенное. В интернате ругались.

   На выходной, кто как мог, ездили домой. Все группами, а у меня попутчиков не было, до моей отары километров двенадцать. Иногда оставался с двумя-тремя такими же невыездными и мы чудили от полной свободы так, что на утро понедельника разборки в кабинете директора школы были обеспечены. Бывало с участием совхозного начальства вплоть до директора совхоза. Причины были. Чаще всего это походы за дровами.
   Отапливался интернат дровами, заготавливали их ученики под руководством учителей. Привезут бревна, свалят, а мы уже пилим, колем и складываем в поленницу. Но дрова зимой мерзлые и сырые - не горят. Взять сухие на растопку, в деревне это означает украсть, негде. У местных жителей все под охраной собак.
   Еще практиковался минно-взрывной метод охраны: брали чурку, сверлили в ней отверстие, засыпали в него порох и забивали сучком. Презренный ворюга сам взрывал свою печь. Один раз печь взорвалась у вдовы с тремя малолетними детьми, которая сожгла уже забор и, в лютый мороз отважилась на преступление. А ничего – пущай не воруют. А что детей, которые намерзшись, лезли греться, чудом не покалечило – сама виновата. Да еще и хозяин охапки поленьев, кстати, бригадир обязанный эту работницу обеспечить дровами, пришел разбираться с уличенной воровкой и подверг ее при детях физическому наказанию. Административным наказанием было то, что печь ремонтировать отказался другим в назидание.
   Так вот, на остающихся на выходной, возлагалась задача добыть на растопку сухих дров. Мы с удовольствием соглашались. Весело, рискованно, да еще и общественно полезно! Посему почетно. Подвиг засчитывался, можно было освободиться от какой-нибудь рутинной работы – мытья посуды, полов и т.п.
В воскресенье лесопилка не работала, сторожа уходили домой потому, что начальство отдыхало и контроля не было. Днем тащить нельзя, все равно увидят и отберут, любой взрослый над нами командир. Шли ночью в кромешной тьме, уличного освещения не было. Во-первых, не видно. Во-вторых, мы защищались по-настоящему, а кому охота получить в лоб поленом. Иногда попадались, иногда нет. Но все знали, что, кроме нас, некому. Наказание получали от степени важности поймавшего. Сторож мог просто дать пинка,  ему огласка невыгодна - сам прохлопал. Бригадир, если сторож не родственник, сдавал его вместе с нами директору.
   Недавно вспоминали с однокашником ( в миру Валерий Аникьев, прозвище Канера) и другие, как казалось, безобидные шалости. После отбоя в интернате выключали свет, мы тайком пробирались на половину девчонок и начинали развлекаться. Они не возражали, т.к. это было интересно всем. У меня была хорошая память на тексты, произведения Гоголя, Твардовского, Пушкина мог читать целиком. Конечно, ночью да еще у девочек наиболее востребованным был Гоголь. Я в кромешной тьме рассказывал «Страшную месть» или «Вия», а соратники притаившись за окном, в нужный момент стучали, грохотали или завывали потусторонними голосами. Успешным выступление считалось, если слушательницы падали в обморок. Для пущего эффекта могли ночью принести с кладбища могильный крест и приставить его к окну.

   Канера, неистощимый на выдумки и подхватывающий любую инициативу, умел талантливо развить ее в процессе исполнения. Сидел он как-то за столом, задумавшись, и грыз красный карандаш. Потом кому - то пришло в голову инсценировать перед девчатами (все делалось ради них) кровавую драму. Быстро придумали повод и устроили погоню за Канерой. Набрав в рот воды он забежал на половину девочек мыча и от страха закрывая голову руками (чтоб разжеванного карандаша не видно было). За ним ворвался я в страшном гневе и с ножом в руках. Зная мой взрывной характер, все с визгом разбежались по углам. Крича, что я больше его болтовни терпеть не буду, я налетел на него и отрезал ему язык. Кровь потоком хлынула из его рта! Шутка удалась - в обморок упало сразу несколько очевидиц.
   А то взяли с ним и вырезали в перегородке между комнатами окно для тайных дел. Завесили с обеих сторон стенгазетами, в нужный момент снимали стенгазеты и использовали этот проем по ситуации. Однажды нам понадобилось через это окно обливать друг друга водой из велосипедных насосов. Все бы ничего, но нас застукала его мама, приехавшая навестить сыночка. Сыночку досталось.
   Ученицами озорство (или хулиганство) не ограничивалось. У нас постоянное дежурство несли воспитательницы – наши же учителя в свободное от учебы время. Были разные - любимые и не очень. Любимым приходилось труднее – мы боролись за их внимание и пускали в ход все свои таланты и фантазию. Направление все это имело известно какое. Кроме Гоголя мы начитались Купера, Лондона и им подобных. Как-то должна была с обеда прийти очередная наставница и мы приготовили ей замечательную встречу. В это время я с ней был в ссоре и ходил сам не свой. Все это видели и она пыталась помириться, но это был редкий случай, когда я прав, поэтому предпочитал страдать и не шел на сближение, даже грозил наложить на себя руки. Потом мне это надоело, но просто подойти и извиниться казалось банальным, поэтому я избрал оригинальный и запоминающийся способ. Отопление было печное и труба закрывалась чугунной заслонкой. Сделали петлю, пропустили ее мне под мышки, надели сверху пальто и подвесили меня на эту задвижку. Я высунул накрашенный досиня химическим карандашом язык и замер. Естественно, от такой картины учительница грохнулась на пороге. Все, в страхе от содеянного, разбежались. Я же, кляня себя за глупую выходку, вырвал заслонку с корнем и кинулся ей помогать. Когда, очнувшись, она увидела меня над собой с веревкой на шее, то снова потеряла сознание.
     Учеба учебой, но жизнь в интернате, сама по себе - эпоха. Атмосферу в ней задает самый авторитетный, т.е. сильный. Иногда им управляют умные.  У нас был Женька Богданов, сын управляющего отделением совхоза. Развитой (впечатление, что сразу родился умным), рассудительный парень, умеющий и хулигана остепенить и начальство успокоить – беду от товарищей отвести. Мы были с одного отделения, он на год старше, поэтому меня всегда опекал. Но, учитывая мой анархический характер, делал это мудро, не задевая самолюбия. Отступая от темы, скажу: уже через много лет разлуки я встретил его в армии, оказались в соседних частях. У меня там возникли трудности с сержантом в учебке – поколотил его на почве восстановления справедливости. Сержант еще думал докладывать или нет – последствия грозили печальные. Женьку я по жизни считал наставником и не ошибся, он и там выручил, хотя я просто посетовал на свои обстоятельства при случайной встрече в столовой. Впоследствии, в жизни передряг хватало. Последний раз я его видел в армии, не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба. Думаю, при его врожденной основательности, неплохо. Я же часто, уже будучи руководителем, отвечая за тысячи людей, ощущал нехватку рядом такого надежного плеча.
    Возвращаюсь к интернату. Если у отчима получалось, тогда он приезжал по делам в субботу в контору, а мне оставлял привязанную к забору школы лошадь под седлом. Это был мерин по кличке Никанорка. Интеллектом он обладал, не преувеличиваю, человеческим. С ним нигде не могли справиться, т.к. он не любил работать, удовольствием для него была только верховая езда. Из телег и саней он выпрягался в три минуты, никакая сбруя его удержать не могла. На ферме умудрялся открывать замок 38-литрового бидона и половину молока выпить, половину разлить. Кто открывал такие бидоны, тот меня поймет. А уж по части порвать мешок с комбикормом, найти и сожрать недельный запас хлеба ему равных не было. Но достоинства его с лихвой покрывали все недостатки. Хотя бы потому, что он мне не раз спасал жизнь. Выезжал я по- темну, часов в шесть вечера. Ехать часа полтора – два, зависело от погоды и дороги. Если метель и снег в лицо, видимости никакой, надежда только на Никанорку, его чутье и желание побыстрее добраться к себе в загон к вкусному и мягкому сену. Если погода хорошая тогда ехать одно удовольствие, снег, от которого светло, звезды, дружелюбное пофыркивание  Никанорки. Он со мной заигрывал – прихватывал губами за валенок в стремени и пытался тянуть. И это на ходу. Так, играясь, добирались до родной землянки. Несмотря на любовь к младшим сестренкам (только из-за них и ездил), сначала расседлывал коня, обтирал ему потную спину, развешивал седло, узду и войлок (потник) и потом уже шел в тепло отогревать вконец окоченевшие и руки и ноги и губы, которыми не мог выговорить и слова. Визг поднимался несусветный, сестры меня тоже любили. Других развлечений у них просто не было.
   Не всегда поездки были такими спокойными. Виной тому волки. Где то на полпути, вдали от жилья, Никанорка вдруг всхрапывал, как то вздрагивал и несся галопом не разбирая дороги. Это он, чуя волков, спасал нас от погони. Через километр или чуть больше я уже видел их, а немного погодя, уже и светящиеся их глаза. Что удивительно, никогда не ощущал панического страха про который пишут всякие джеки лондоны. Может быть, их волки гоняли, когда они были взрослыми, или вообще не гоняли. Нет, наоборот, появлялся азарт, и у нас с Никаноркой была задача - не упасть и успеть. Задача непростая. Скачки по каменистым обледенелым малозаснеженным сопкам – это не красивая выездка на ипподроме. Здесь и камни и звериные норы, овражки и коряги, спрятанные под снегом, да еще и в темноте. А бегают волки быстрее.  Догонят, крышка, сожрут вместе с конем. Такие случаи бывали.
    В соседнем совхозе Чиндагатай съели чабана с лошадью. Волки очень умные звери с жесткой иерархической организацией. У них во время охоты каждый на своем месте. Приходилось видеть как режут овец. И загонщики и номерные и дозорные. Повинуются командам вожака по первому сигналу. Мы как - то не успели, так они за пять минут вчетвером 55 голов зарезали и успели удрать. На лошадей и всадников у них свой прием. Передовой волк догоняет лошадь, хватает ее за хвост, пытается задержать. Лошадь напрягается, волк отпускает и она вместе с наездником летит через голову. Мгновения стае хватает, чтобы наброситься и растерзать обоих. Есть и другие, например, за глотку или ноздри схватить. Но чиндагатаевца съели таким образом. Не помню деталей, в газете писали не то со слов очевидца, не то по следам определили.
    Вот, имея такую перспективу, неслись мы с Никаноркой сломя голову. И за оставшиеся 5-6 километров нам никак не успеть. Но чуть в стороне стояла отара из соседнего совхоза. До нее километра два. Оттуда на шум вылетала стая собак нам навстречу. А собаки на отарах будь здоров. Часто полукровки от волков, но громадного размера, мы на них верхом ездили как на пони. Однажды кобель чабана Ильи Швалова по кличке Тарзан в азарте в одиночку угнал стаю и вернулся драный, порезаный, но живой. Волки, как и большинство хищников, трусливы. Без уверенности в победе не нападают. Здесь они отставали, а Никанорка без моего участия (поводья я бросал и держался за луку седла, чтоб не вылететь) завозил меня на эту отару. Чабаны, встревоженные собаками, уже встречали меня: «Чё паря, однако, волки пуганули?». Отсидевшись полчаса за чаем, пока успокаивался конь, и возвращались собаки, я садился в седло и продолжал путь. Дома и в школе никогда об этом не рассказывал, чтоб не запретили ездить. Чабаны не распространялись – дело обычное! Повторялось это несколько раз.

   На следующий учебный год мы переехали в новый интернат.
Это уже совершенно другое дело. Комнаты на 3-4 человека, столовая, комната для занятий. Цивилизация. Но удобства во дворе. А об ином и взрослые, побывавшие в городах, рассказывали как о курьезе – дескать, дома гадить ходят, свиньи.
               

  Изменения произошли вследствие очередной выходки пьяного отчима, которая повлекла за собой едва не трагедию. Вообще - то это, строго говоря, преступление, но в нашей российской действительности до сих пор именуется  семейным дебошем.
   Было это в выходной, отчим напился и в какой-то момент решил, в ответ на мой неодобрительный взгляд, выяснить степень моей к нему симпатии. До этого успел поколотить мать, перепугав детей. Происходило все зимой в землянке 3 на 4 метра, спасаться было негде. Из людей в километре в бригадном домике временно жили три механизатора, которых и под страхом смерти к отчиму идти не заставишь. Сколько мне было в 5 классе? Лет двенадцать. От первого же удара я потерял сознание. Очнулся, когда надо мной с ковшом воды стояла мать, а отчим бил себя в грудь и кричал, что он не достоин жизни. Кураж навел его на мысль, что жизни должен был лишить его я. Он зарядил ружье, дал его мне и приказал стрелять. Перепуганный, я отказывался. Но он не любил когда перечат, а понуждать привык только силой. В общем, избиение продолжилось. Когда я очнулся в очередной раз, то в ответ на приказание в каком-то ступоре в полубессознательном состоянии, выстрелил. С диким криком, что убедился в своей правоте, он выхватил ружье и ударом приклада в лоб уложил меня на месте. Патрон оказался холостым, каких много снаряжалось для отпугивания волков.
   Очнулся весь в крови на полу, мать лежала без сознания, девочки забились в угол, даже не плакали. Отчима не было. Надо было что-то делать. Попробовал встать и не смог, был очень слаб. Выбрался на улицу и где ползком, где на полусогнутых, добрался до бригадного домика. Мужики еще не спали, кое-как обмыли меня, чем-то перевязали (кость проломлена, шрам на лбу остался на всю жизнь), согрели. Но идти к нам на помощь наотрез отказались. Чуть оправившись, я побрел обратно. Отчима не было, мать затирала следы побоища, увидев меня, чуть снова не упала в обморок, заплакала. Не плакала никогда, даже когда отчим немилосердно избивал ее. На моей памяти второй раз. И прошлый раз по такой же причине.
   После второго класса, в первый день летних каникул, я босиком напоролся в траве на рваное листовое железо. Все лето пропрыгал на маленьком стульчике для дойки коров. Однажды отчим, избив мать, кинулся на меня, т.к. я просил ее не трогать. Убежать я не мог, схватил рядом лежащий молоток и хотел отбиваться. Но что может хромой 9-летний мальчик. Финал предсказуем. Тогда я видел ее плачущей первый раз.
   Когда я сейчас читаю мудрствования защитников нашего патриархального уклада жизни с осуждением ювенальной юстиции, сразу вспоминаю свое счастливое детство и понимаю, что эти мудрецы и сотой доли жизни нашего народа не знают. Но их убеждать бесполезно, если они же, понимая, что в произведениях Бунина, Ширяева, Шаламова и Солженицина нет ни слова лжи, и авторы все пережили сами, упрямо будут превозносить их карателей и бороться за их памятники. Это либо патология либо цинизм.
   Возвращаюсь в землянку. Наутро проснулся от лихорадочной дрожи, зуб на зуб не попадал. Ночная прогулка даром не обошлась. Было уже светло. Сестренки сбились в кучку на своих нарах и затравленными глазенками с ужасом смотрели на меня. Еще бы, голова в тряпках, лицо в запекшейся крови. Вышел по нужде на улицу и увидел, что собаки выгрызают снег с кровавого следа, который я оставил в направлении бригадного домика. И здесь со мной случился нервный срыв. Не помня себя, влетел в землянку, схватил ружье и патронташ, начал расстреливать собак, затем побежал в сторону домика убивать мужиков за то, что они ночью даже не попытались спасти детей. Запнулся, упал, потом на меня навалилась мать, успокоила, забрала ружье, увела в землянку. А мужики, услыхав выстрелы и собачий визг (двух все же ранил, плакал потом, прощения просил), решили, что вернулся отчим и убежали пешком в деревню. Они и рассказали там о происшествии.
Отчим же, думая, что убил меня, просто сбежал. А поскольку, не убил и заявления не было, - никто его и не искал. Ближайшее отделение милиции было за сорок километров, да и то не наше и мы туда годами не ездили. На чем и зачем?
   Меня назавтра увезли все же в больницу в село, лечили там от простуды и заживляли раны. Школьники приходили меня навещать, но мне было стыдно, и я всех посылал в грубой форме.
   Овец надо было кормить, на отару срочно назначили  другого чабана, а нас перевезли жить в четырехквартирный щитовой барак на третье отделение. Больная, полуживая мать пошла на ферму дояркой, семью нужно было содержать.
   
               
   До лета прожили спокойно, мать работала, я учился. Теперь было веселее, из интерната домой добирались большой, человек 5-7, группой. Разными способами. Один из них - это с почтальоном на санях. Почтальоном был прихрамывающий дед Витьки Полякова (на охоте отморозил ноги, чтобы избежать гангрены, накалил на огне нож и сам отрезал себе пальцы). Мы приходили на почту, пока ее готовили, дед с мороза пригревшись прямо в тулупе дремал, мы терпеливо ждали. Потом будили деда и ехали домой. По дороге спрыгивали, грелись на бегу и опять в сани!
Но однажды, потянули за рукав деда, а он упал. Оказалось, умер. Он был запойный, говорили, что бабка не дала ему утром опохмелиться, и сердце не выдержало. Кто ставил диагноз неизвестно, на весь совхоз была одна фельдшерица Евгения Степановна. Как у нее было с кардиологией не знаю, но отмороженные уши она нам не раз спасала. Деда похоронили и ездить стало не с кем. Нового почтальона не нашли, почту стали передавать с оказией.
Единственным способом передвижения остались лыжи. Немудрено, что в последующем на всех соревнованиях мы отхватывали призы. Бывали и приключения. Как-то начиналась пурга, но нам  не запретили идти домой, забыли. Женя Богданов оставил девочек, а нас повел, решив, что до пурги проскочим. Метель застигла нас на середине пути. Дорогу замело, видимости нет, дыхание забивалось, снег в ушах, глазах, за воротником,. Скорость снизилась и вспотевшие спины стали мерзнуть. Руки, ноги тоже. Бойцы начали плакать, садиться в снег от изнеможения. Мы бы не дошли, если б Женька упал духом. Но он держался до конца. Уговорами, подзатыльниками, на себе по очереди, он довел нашу ватагу до цели. И сам же пострадал как старший и заводила. Старше меня он был всего на год.
   После окончания учебного года мы часто ходили на местные озера рыбачить. Особенной популярностью пользовалось озеро Светленькое. Вода в нем всегда чистая, видимо из-за подземного питания. Даже свиноферма неподалеку не портила его. Глубокое и почти идеально круглое, метров 100 в диаметре. Мы забавлялись – подбирались незаметно к свиньям, когда они паслись близко от обрывистого берега, с гиканьем вылетали и пугали. Свиньи срывались с обрыва в воду, потом плыли к пологому берегу метров пятьдесят, чтоб выбраться. А мы удирали от свинарей. Кнуты у них были длинные. Иногда догоняли, а если на лошади, то гнали до самой деревни. Прибегали домой с исполосованными спинами. Там всем добавляли родители.
   А рыбачили на удочку на червя или корчагами. В корчаги для приманки годилось все, особенно кости - они белели в воде и этим привлекали рыбу. С костями проблем не было. Рядом были какие-то  траншеи, в них полно человеческих скелетов, почти на поверхности. Мы их откапывали, черепа уносили на кладбище людей пугать, мелкие кости применяли как приманку для рыб. Происхождение скелетов было толком неизвестно, взрослые на вопросы отвечали по-разному и с оглядкой, сквозь зубы. Основная легенда была о боях красных с атаманом Семеновым в Гражданскую. Мы в это верили. Сейчас я думаю, что это не так. После Гражданской прошло сорок лет, кости бы истлели, да и вряд ли на линии обороны осталось столько убитых. Кроме того, в гражданскую убитых все же хоронили по человечески. Скорее всего, это были могильники ГУЛАГа. Сохранность скелетов подтверждает эту версию. И времени прошло каких-то 10-15 лет всего и закопаны небрежно и местным до них дела нет. Да и относиться так к покойникам стали уже после массовых расстрелов и войны. Хотя утверждать не берусь, не специалист. Но в пользу моей версии говорит то, что мы не находили никаких воинских примет: патронов, значков, оружия и т.д. Недалеко от села, где действительно семеновцы отсиживались в обороне, всего этого было полно. А человеческих останков не было.
    Озера делили с ребятней из соседнего села Селинда, они были посредине. Мирное сосуществование продолжалось недолго и приходилось ходить ватагами, чтоб не побили. Их деревня больше, нам доставалось чаще. Зато рыбалка, сопряженная с опасностью, стала привлекательней, теперь, кроме удочек и лопат для копки червей, носили с собой кастеты, свинчатки и прочее оружие. Но однажды, когда мы удирали от превосходящих сил противника, Ваньке Баранову разрубили острием штыковой лопаты спину до самого позвоночника. Я его обидчику проломил камнем голову. После этого собралось начальство и объявило, что озеро наше, т.к. находится на территории нашего совхоза. Оппоненты объявлены вне закона и теперь могли пользоваться озерами или тайком или нашей милостью. Но мы их редко жаловали.

 Там же и охотились на водоплавающую, ружья были в каждом доме, учета не было. Правда, простенькие одноствольные дробовики, но для забавы их хватало. Возрастных ограничений и учета оружия не было и в помине. Оружием для взрослых считалось нарезное. Один раз мы с Витькой Поляковым стащили у его отца еще дедовский шомпольный дробовик неизвестного калибра. Это пушка около 30 мм диаметром ствола, заряжающаяся прямо через дуло. Засыпается гость пороха, пыжуется, затем полстакана дроби, опять пыжуется, потом устанавливается капсюль и снаряд к бою готов! Эффективность зависит от количества боезапаса. Мы меры не знали, не поскупились. Витька как хозяин решил стрелять первым. Встали за кустами, дождались, когда сядут утки, Витька приложился и бахнул. Такого грохота в этих местах не было со времен Гражданской, все заволокло черным дымом. Озеро было накрыто дробью все! Штук 5 уток наповал, около десятка подранков. От уток меня отвлекли Витькины вопли. Он, сбитый с ног отдачей, держась за плечо, катался по земле. До деревни километра три, но там услыхали и уже отец Витьки несется на велосипеде чинить расправу – по звуку узнал свое орудие. У Витьки плечо от отдачи посинело и болело месяца два, заряд мы заложили двойной.


   Летом нарисовался отчим, как ни в чем не бывало. Ему дали какую - то работу и жизнь вошла в прежнее русло. Пьянки, побои, утренние раскаяния и вечерние возлияния. Кончилось совсем плохо. Как - то днем, мать была на работе, я прибежал с ребячьих игр покормить сестренок. Захожу в дом, а там пьяный отец пытается их приласкать. Нежность напала. Но они его боятся как огня и не идут. Старшей 6 лет, средней -4, младшей -2. Увидели меня, кинулись на улицу. Он схватил среднюю (считалась его любимицей), чуть ли не за ногу и забросил ее на печь (благо лето и она холодная). Кинулся ко мне, я увернулся, схватил Людку (младшую) и на улицу! Все нормально, дети ушли к соседям, а я побежал доигрывать, обедать же негде. Примерно через час видим - поднялся дым в нашей стороне. С криками:-«Ура! Пожар!», мы со всех ног кинулись туда. Горел наш дом. Был он четырех-квартирный, щитовой. Отчим свалил на середину квартиры вещи, облил соляркой, поджег. Сам встал в дверях с топором, чтобы не тушили. День, взрослые на работе, три-четыре приключившихся мужичка подступиться не могут. Когда из-за дыма ничего не стало видно, в раскрытое окно запрыгнул недавно демобилизовавшийся парень, Митька Кочнев, сзади чем-то огрел отчима, подоспели другие, скрутили. Пожар потушили, соседей спасли, а у нас даже фотографий не осталось, не говоря о вещах.
 
   Судили его в Кличке, - руднике в 40 километрах. Нас туда доставили на грузовике и мы были не пострадавшими, а свидетелями. Дали за порчу социалистического имущества (дома) кажется, 5 лет. А за нас ничего не дали.
 Так я стал взрослым и главой семьи.