Как я учился музыке

    Мне шел шестой год, когда родители переехали на новую квартиру в желтый пятиэтажный  дом  под  номером 32 по улице К. Маркса. Нас поселили в комнате по соседству с башкирским симфонистом, композитором Рауфом  Муртазиным, вернее сказать, разместили прямо в его квартире. Помню, стояло у него черное пианино, которое меня ужасно интересовало. Не знаю, как я набрался смелости прокрасться туда и открыть  тяжелую  крышку... Когда мне все же удалось подобрать “чижика”, неизвестно каким образом оказавшийся рядом Муртазин ухватил меня и торжествующе поднял вверх, возвестив “рождение нового композитора”. За туманом лет все это теперь больше похоже на выдумку, как, впрочем, и мамин рассказ о моем рождении. Она часто говорила, что появившись на свет, я долго лежал без движения и не издавал ни звука, чем здорово напугал пожилых акушерок. Когда же меня встряхнули как следует, я громко и недовольно пробасил в ответ. - Ну, этот певцом будет! - дружно воскликнули в роддоме.
    Через год-полтора, когда Муртазины отъехали, и нам досталась вся полнометражная двухкомнатная квартира, отец покупает  магнитофон “Aidis”. В те годы за неимением мастерской он работал в  крайней, самой маленькой, комнатке, выходящей  окнами на улицу, и обычно к сладкому и душному запаху масляных красок и растворителя, резкому папиросному дыму примешивались необычные и заманчивые звуки - играл магнитофон. Любопытство брало верх и я подолгу сидел рядом, вслушиваясь в приятный и незнакомый шум и в воображении рисовались сказочные, картины. Отец любил слушать классическую музыку и дома беспрерывно звучали Мусоргский, Бородин, Глинка, Чайковский, из западных европейцев - Сен-санс, Бетховен, Пуччини. Я сидел тихо и неподвижно, утопая и растворяясь в нескончаемых звуках. О  том, что не все детские впечатления стерлись бесследно, я понял позже, когда, будучи на пятом курсе авиационного института, всерьез увлекся симфонической  музыкой. Тогда, впервые слушая шестую симфонию Чайковского, я с волнением и с каким-то даже страхом и трепетом  ощутил,  что третью ее часть - “Scherco” - уже  слышал раньше. Не передать тех страшных по силе и давлению волнообразных ощущений, охвативших меня в первые мгновения! Словно то неведомое, что жило во мне прежде посторонней жизнью, прорвалось вдруг наружу и поглотило меня целиком.
    Так, шаг за шагом, музыка настойчиво прорастала в моем еще неокрепшем юношеском сознании.
    Помню наши первые магнитофонные записи. Володя, мой брат, уверенно и чисто выводит песню про Щорса - “Шел отряд по берегу...”, а я картавым голосом гнусавлю - “неправильно,  не так,  неверно   поешь...”. Давно уже нет этих пленок, но я и сейчас не могу понять, что двигало мною тогда - соперничество, зависть или действительно какое-то свое, внутреннее ощущение мелодии, не позволяющее мириться  даже с малейшей фальшью. Своих записей не помню, скорее их просто не было по причине моего упрямства.
   Следующая моя встреча с музыкой состоялась летом 1963 года, когда в нашем дворе появилась энергичная женщина с баяном в руках и ребятам пришлось на время забросить футбол. С успехом состоялся наш первый и последний дворовый концерт, где я пел песню - “Хотят ли русские войны”. Отчетливо помню, как я не вытянул верхней ноты и осекся, испуганно уставившись на аккомпаниатора. Женщина улыбнулась и спокойно остановила песню. Сменив тональность, мы начали снова и допели на этот раз до конца, заслужив громкие и одобрительные аплодисменты. Все потом повторилось, когда в седьмом классе я решился показать свое “мастерство” игры и, высунувшись с баяном на школьную сцену (этот инструмент долгое время привлекал мое внимание), вдруг споткнулся на последнем обороте киевского вальса “Снова цветут каштаны”. Мною овладел непреодолимый стыд, немота разлилась по всему телу, и я некоторое время сидел неподвижно, чувствуя напряженное внимание притихшего зала. Потом сорвался с места, убежал в соседний класс и сжавшись в комок, спрятался в углу комнаты. Боже мой, как мне было стыдно! Мне казалось, будто вся школа показывает на меня пальцем - вот, полюбуйтесь, выскочка, играть еще не выучился, а туда же, в музыканты лезет. Как проклинал я тогда свое самолюбие, доведшее меня до всеобщего позора!
   Возможно, я так бы и просидел  до  позднего  вечера,  если  не  классный руководитель Роза Назимовна.  Она нашла меня,  успокоила и  вывела из класса.
   А тогда, в дворовом  концерте  лучшим голосом признали голос Сашки Ларионова, моего неразлучного друга в детстве. Сильный, чистый, на удивление звонкий голос (одно время  он солировал в хоре Дома учителя), его бы развивать и развивать, но, к сожалению, отсутствие твердого слуха и настойчивого желания учиться пению сделали свое черное дело. Помню, когда потом мы собирали  свою дворовую бит-группу, буквально силком  хотели  затащить его к себе, но так ничего и не  вышло. А сколько мы с Сашкой пропели песен,  кто бы только знал! Комкая старый пожелтевший сборник без нот, одни тексты (он и сейчас со мной, без обложки и начальных страниц), мы часами распевали народные и  революционные песни. Как жаль, что для Саши этим все и закончилось.
   Еще одно событие, которое ярко отложилось в моей памяти - приобретение баяна. Это был первый музыкальный  инструмент, появившийся в нашей семье. Странно, но мой  отец,  с детства тянувшийся к музыке (во время войны он сам изготовил простейший   музыкальный инструмент, что-то вроде балалайки), решился приобщить детей к миру прекрасного, когда нам с Володей было по 13-14 лет и начинать обучение музыке было уже поздно. Тем не менее это был настоящий  фурор, когда баян буквально переходил из рук в руки - каждому хотелось потрогать блестящие кнопки, лакированную поверхность, подергать за меха и услышать вожделенный  густой и бархатный звук. Правда, так   продолжалось довольно недолго и после за баяном приходилось сидеть преимущественно мне, как наиболее терпеливому. Ходил как-то к нам один знакомый, Слава Бескоровайный. Он и стал неожиданно моим первым учителем музыки (тот самый киевский вальс я перенял у него). Интересно, как он подбирал басы к исполняемым мелодиям: разумеется, все это происходило на слух, но было у него одно негласное правило - первые  ноты на обеих клавиатурах должны быть одинаковыми. Долгое время я силился ему следовать, но у меня мало что получалось, пока сам не  разобрался что к чему.
    Помню первый электрофон в своей жизни. Его принесла соседка Элла, что жила этажом выше. Электрофон был притягательно красив, хотя и напоминал внешне обычный жесткий портфель с ручкой. Верхнюю крышку его с прикрепленным на ней динамиком можно было  отсоединить и установить в любом положении. Этим он выгодно отличался от своего механического предшественника - патефона, который так заразительно веселил моих родителей и родственников в дни праздничных гулянок на квартире бабушки Оли. Как сейчас вижу загадочный искрящийся взгляд дяди Стаси, лихо накручивающего пружину патефона, топот женских ног (в основном, отплясывали тетя Неля и моя мама), сопровождающийся беспрестанным  пристукиваньем отцовских костылей и  нестареющую мелодию “Рио-риты”.
   Но главной достопримечательностью электрофона все же были пластинки. Маленькие,  блестящие, черного цвета они сразу  приковали  мое  внимание. С них на меня обрушился каскад бешеных ритмов “twist”-а и  “rock&roll”-а, которые увлекли мою восприимчивую натуру и я надолго “заболел” звуками саксофона, барабанов и электрогитар. Мы с братом продали все накопленные спичечные этикетки и марки, а среди них были и редкие экземпляры из трофейного немецкого альбома, и купили  детский ксилофон и настоящую, правда, пока не электрическую, гитару. Моя первая привязанность - баян - постепенно отходила на второй  план.
   Володя довольно быстро выучился играть на гитаре и ловко бренчал по струнам в  компании  сверстников, вызывая всеобщую  зависть. Я же осваивал инструмент с трудом, мне не нравились “блатные” песни в три аккорда и к тому же во мне начала просыпаться тяга к сочинительству. Отчетливо помню лето девятого класса. Тогда я написал первую свою песню. У нее было “классическое” название - “Она не придет”, стихи также были написаны мной и, конечно же, по свежим следам первой и безответной мальчишеской любви (предметом обожания была известная в классе красавица Наташа Поздеева). Все это я держал в секрете от родителей и друзей и сейчас уже не помню, знал  ли  кто-нибудь об этой песне, кроме меня, как, в общем-то,  не помню уже и саму песню.
   С этой поры я начал понемногу писать песни и складывать их в свой заветный сборник.
В школе тогда все старшие классы поголовно, несмотря на запреты педагогов и родителей, были без ума от “Beatles” и “Rolling  stones”, все собирались по три-четыре человека в бит-группы, лихорадочно доставая или изготавливая электрогитары (приличных инструментов в продаже не было и выкручивались, кто как мог) и неизвестно, какими путями  добывая  записи, часами сидели над магнитофоном,  на слух заучивая чужеземный  мотив. Я тоже не остался в  стороне,  волна  захлестнула  и  меня.  Вместе  с  Мареком  Пуземским  и  Генкой Родиным  мы  сколотили  собственную группу и выступили на  школьной  вечере со знаменитой пьесой “The House of the rising sun” (дом восходящего солнца). Играли мы еще что-то, но в-общем, репертуар у всех был примерно один, как и оригинал был один - английская рок-музыка. Время тогда было   удивительное и скоротечное, в городе царил настоящий музыкальный бум, приезд  каждого известного ансамбля вызывал взрыв эмоций, усиливал порыв к подражанию. Прилетели “Поющие гитары” - и весь город запел “Словно сумерек наплыла тень...” и битловскую “A hard day’s night”. Заглянули проездом “Czerwone  gitary” - и все подхватили “Когда я иду, а навстречу ты”. Музыка лилась отовсюду -  с улиц, дворов, с эстрадных площадок в парках, из раскрытых окон, - музыкой, казалось, был пропитан сам воздух. Тогда не считалось зазорным ставить проигрыватель на подоконник и включать  его  на  полную громкость и я с особенной теплотой вспоминаю, как с окошка Ромиля Сираева звучала на весь двор популярная японская песня -  “У моря,  у синего моря”. Стояло лето 69 года и будущее представлялось нам прекрасным и безоблачным.
   Помню, как  я в первый раз спел под гитару - это было тем же летом, на практике, за год до окончания школы. Наш класс собрался в просторной деревенской избе, дело было вечером, настроение лирическое - как тут обойдешься без песни? Кто-то подтолкнул меня и я неожиданно оказался в центре внимания. Отказываться было поздно, пришлось петь. С большим трудом преодолевая смущение и стыд, стесняясь своего голоса, картавого и громкого, я запел подобранную на слух песню болгарского композитора Эмила  Димитрова  “Сигнал”.
   Так состоялся мой вокальный дебют. Этим же летом мы с братом, его одноклассником по школе Игорем Стадником и Салаватом Хафизовым  (когда-то он жил в нашем  доме, потом переехал,  но  по-прежнему  заходил к нам во двор)  наконец-то собрали  свою собственную группу, которая получила название “Голос ритма”. Какие только мы не строили планы, о чем только тогда не мечтали! Нас связывал юношеский романтизм и мы были полны воодушевления. Забывая об отдыхе и даже о футболе, мы увлеченно репетировали целыми днями напролет. Поздним вечером, смертельно уставшие и оглохшие от шума электрогитар и барабанов, мы вываливались на улицу подышать свежим воздухом. В голове гудит, подушки пальцев в мозолях, а нам хоть бы что - разыгравшееся воображение уносит нас в манящее будущее, где мы играем на большой сцене, а вокруг ослепительно яркий свет, мигающие прожекторы, возбужденный зрительный зал... Разве сейчас можно подсчитать, сколько времени я просидел, склонившись над магнитофонной приставкой “Нота” и напрягаясь из последних сил, упрямо подбирал на слух  аккорды  к очередной  битловской песенке?  Каждая мелодия таила для меня тогда бездну находок и радостных открытий, все было вновь, свежая музыкальная память жадно впитывала новые аккорды, ходы и обороты, усваивая их без особого труда. И кто знает, может именно такое, фанатическое упорство и позволило мне уже через год-полтора довольно легко определять гармонии эстрадных  и любых других песен. Позже, будучи на третьем курсе авиационного института, когда я самостоятельно приступил к изучению учебника гармонии (имени автора уже не помню), просиживая над ним в читальном зале городской библиотеки им. Н.Крупской, оказалось, что многое мне уже известно, как например, кадансовый оборот, некоторые разрешения, движения голосов (к тому времени у меня был собственный небольшой опыт раскладки мелодии по голосам, я частенько  писал дуэты и трио для своего ансамбля). Что-то беспрестанно двигало меня, подталкивало в музыкальном развитии, и шаг за шагом я постепенно осваивал азы музыкальной грамоты. Сейчас с улыбкой  вспоминаю свои первые нотные каракули  - это было в августе 1971 года,  в Кировской области, под Кирсом  (в шутку мы называли его Краем Исправительных Работ Студентов), где я работал в стройотряде. Я никак не мог понять, как эти  черные, неказистые закорючки способны вместить в себя все очарование и красоту любимых  мелодий, и долгое время  им не доверял.
    Тогда же я выучил первую пьесу для шестиструнной гитары, ее показал мне случайно заглянувший в наш  студенческий лагерь Костя Рубинов, гостивший в тех краях. В ответ я подарил ему одну из своих песен.

    Помню наше первое выступление на большой сцене главного корпуса авиационного института (мы открывали смотр самодеятельности механико-технологического факультета  моей, самой “забойной” по тем временам, песней “Молодежная”). Мне, тогда еще десятикласснику (Игорь Стадник поступил на первый курс и наш ансамбль пригласили для участия в смотре), не забыть тех томительно-леденящих  душу мгновений, когда со скрипом раздвигается тяжелый бархатный занавес,  в глаза резко и слепяще бьет свет прожекторов, а впереди - проваливающаяся черная пустота, за которой с тревогой угадывается океан зрительного зала. Все, думаешь, кончено, мы пропали, но не успеешь испугаться,  как уже несется музыка,  гремят барабаны, и ты вливаешься в общий поток, не разбирая уже ни ритма, ни тональности.
   Впоследствии было много приглашений и концертов на разных сценах, чаще мы, конечно же, играли на танцах, и сегодня особенно приятно вспомнить выступление в оперном театре, где артистическая публика благосклонно отнеслась к молодежной бит-группе, выделив мелодию моей песни “Звезда”. В нашем репертуаре она была единственной песней, текстом для которой послужили  не мои стихи (в то время я писал их без счета и все в одном и том же ключе - я ушел, ты пришла - иногда наоборот), а стихи Михаила Лермонтова. В довершение к моей необычайной дерзости, когда стихи оказались  коротки, я, ничтоже сумняшеся,  дописал окончание стихотворения и, таким образом, стал соавтором.


Вверху одна горит звезда.
Меня она манит всегда.
Мой взор к себе она влечет
И с высоты мне радость льет.
Таков же был тот нежный взор,
Что я любил судьбе в укор.
Но мук моих он знать не мог
И как звезда он от меня далек.
Усталых вежд я не смыкал
И без надежд к нему взирал.

Это - Лермонтов, а это я :

Я, думал,  счастье мне придет,
Но вышло в жизни все наоборот.

     Как видим, вполне логичное завершение в духе юношеского  максимализма.  Правда,  тут нет поэзии, но об этой потере я сожалел менее всего.
     Во время учебы в институте меня не покидала мысль получить музыкальное  образование и я дважды, в 1972-73 годах, порывался поступить в училище искусств. Музыкальной школы за спиной у меня не было и  поэтому  мне  оставалась одна дорога - в хоро-дирижерское отделение, куда принимали без музыкального образования. В первый раз меня просто не допустили к экзаменам, мотивируя отказ тем,  что у нас, в Советском Союзе, нельзя учиться одновременно в двух учебных заведениях. На следующий год я опять решил попытать счастья, но теперь действовал умнее. Так как мой аттестат зрелости об окончании средней школы лежал в отделе кадров института, я решил использовать свидетельство об образовании, которое выдается после восьмилетней школы. Прослушивание я выдержал удачно, на четыре и пять, но срезался на собеседовании. Меня спросили, поеду ли я в деревню. Я  замялся, задал дурацкий  вопрос:  -  А  зачем? - и влип в пустую дискуссию. Лишь позже я понял, что это был обычный провокационный вопрос (надо ли объяснять, что в училище принимали преимущественно по географическому признаку). Короче, за диктант по русскому языку мне выставили тройки, хотя в школе я ниже четверок никогда не получал, и в итоге я не попал в заветное число студентов.
Одним из  знаменательных  событий  в моей  жизни  было появление пианино. Как я уже отмечал, в нашем доме никаких музыкальных инструментов не было, кроме баяна. Выучив два-три вальса, я к нему быстро охладел и все оставшееся время проводил с гитарой. Но тогда ей худо-бедно владели все, мне же нужен был солидный  инструмент,  на котором можно было удобно выстраивать голоса, подбирать аккорды и, вообще,  тогда  мне казалось, что музыкант, не умеющий играть на фортепиано - не музыкант. В общем-то, так оно и было на самом деле, ребята, окружавшие меня, почти все имели музыкальное образование, один я был неуч. Потерпев фиаско при поступлении в училище искусств, я  решил заняться своим образованием самостоятельно. Купить пианино мне  было не на что (жили мы у родителей довольно скудно) и я взял его напрокат на стипендию, за шесть рублей в месяц. Как мы везли пианино, затащив его на кузов самосвала - об этом надо рассказывать отдельно, думаю, про это еще помнят и мой брат, и Салават, которые принимали в этом деле самое прямое участие. Два года потом я усердно колотил по клавишам,  вызывая живой интерес соседей, которые поневоле становились свидетелями моих непрекращающихся ежедневных упражнений. Но главное, что вместе с окончанием третьего курса я сумел пройти и разучить все задания за первый класс музыкальной школы по фортепиано (это в двадцать-то лет!), наконец-то разобравшись с ненавистными мне нотными крючками. Если бы я столько занимался, сколько ты,  я давно стал бы гением, - заявил мне однажды  Салават. Я же не замечал  времени, просиживал за пианино часами, мне было жутко интересно, хотя каждое занятие, а я занимался в день по полтора-два часа, буквально изматывало меня и спина моя не просыхала от пота.
    Вообще, в то время я много сочинял и пробовал, мой неуемный и упрямый характер не давал мне покоя,  до всего я хотел дойти своим собственным, доморощенным  путем.  Не всегда это приносило мне удачу. Вспоминается в связи с этим один характерный эпизод. На одном из смотров художественной самодеятельности авиаинститута я представил на суд жюри и зрителей аранжировки популярных песен - “Дрозды” Шаинского и “Олесю” Лученка. Собрав вокруг себя полюбившихся студентам исполнителей - Сергея Самохвалова, Мишу Мульменко,  Люсю и Сашу Жаворонковых, я организовал два вокальных трио. Но если в первом случае  красивый голос Самохвалова и достаточно традиционная обработка песни (это были “Дрозды”) легко завоевали  симпатии  публики  и  номер прошел дальше, на районный смотр,  то второе трио вызвало разногласия в жюри. Причинами тому, как мне теперь кажется, помимо моего не вполне безупречного пения (первая партия в “Олесе” была моя), были нестандартные приемы  голосоведения  (слишком  много в них было своего и неумелого). В конце концов, после долгих споров, жюри положительно оценило нашу работу, отметив яркое, эмоциональное и самобытное исполнение (это подтвердила и публикация в “Авиаторе”, вузовской многотиражке). Позже, от нашей “Олеси”  пришел  в восторг один пожилой режиссер с телевидения, который без промедления пригласил нас на запись своей программы. Мы были вне себя от счастья - нас поняли, нас поддержали. Особенно ликовал я - моя обработка понравилась профессионалу! Это льстило моему самолюбию. Но это состояние, к сожалению, продолжалось недолго. Подойдя к назначенному сроку в телецентр и просидев в фойе бесконечных три часа, мы вдруг с огорчением узнали, что запись уже закончилась и на нас не хватило эфирного времени. Никакими словами  не высказать, какая обида разгорелась в наших сердцах! Не скрывая своего возмущения, мы с шумом покинули телестудию.
    Таковы были мои первые музыкальные университеты. Круг интересов быстро расширялся, в моей жизни появилась поэзия - Твардовский, Бунин, cимфоническая  музыка  -  Мусоргский, Даргомыжский; неожиданно для себя я открыл Достоевского и он буквально перевернул мое мировоззрение  (это случилось летом  в 1973 году после просмотра по телевизору пырьевского фильма “Братья Карамазовы”). Что-то необратимое происходило в моей душе, и как ящерица, сбросив старую кожу, живет в ожидании очередных перемен, так и моя душа, утратив очарование от прежних ощущений  и  чувств,  устремилась наощупь вперед, к новым и свежим впечатлениям и переживаниям. Я снова подолгу просиживал за гитарой, но теперь меня  увлекла, с головой поглотила игра пальцами, без применения медиатора, настоящий аккомпанемент, какой звучит при  исполнении романсов. Меня вдруг захватила фантастическая возможность одновременного ведения мелодии и сопровождения и я принялся разрабатывать  неразвитую правую руку, не жалея своих пальцев. Впервые я всерьез учился классической игре на инструменте, который, как мне казалось, я хорошо знаю. Раздобыв самоучитель под редакцией Маттео Каркасси (его дал мне Салават Хафизов), я приступил к занятиям, слава богу,  упорства мне было не занимать. Первую часть я прошел достаточно быстро, вторая, сплошь состоявшая из этюдов повышенной сложности, долго не поддавалась. Когда же технические успехи стали ощутимыми, что-то во мне неожиданно сломалось и интерес к испанской  гитаре пропал. Занятия по самоучителю стали мне в тягость и я уже принуждал себя  заниматься, отсиживая положенных полтора часа в день. Этому неизбежно должен был прийти конец. Так оно и случилось в апреле 1975 года, когда я  вышел на дипломное проектирование.
Свалившаяся на голову женитьба почти на три года отодвинули увлечение музыкой и лишь в марте 1978 года я опять взял в руки гитару. Первая песня, которую я написал после долгого перерыва, была “Морошка” на стихи Николая Рубцова. Спустя одиннадцать лет, вместе с другими песнями и романсами она вошла в пластинку, выпущенную  на фирме «Мелодия» при поддержке Уфимского моторостроительного объединения, где я проработал пятнадцать лет. До сих пор помню судорожное свое состояние, когда, не чувствуя ног, я летел на грохочущем трамвае домой, все еще не веря, что техсовет завода дал добро на выпуск моей пластинки. Но уже через три месяца я пел в Москве, в кирке, протестантской церкви, что в семи минутах ходьбы от памятника Юрию Долгорукому и где записывали свои пластинки Сергей и Татьяна Никитины, Александр Розенбаум и Владимир Высоцкий. Это было как сон. Таинственное, средневековой молчаливой архитектуры здание стояло посреди Москвы, разрезая небо непокорным шпилем, и я с благоговением проходил на запись в громадный соборный зал, предназначенный для молитвы и торжественных органных месс. Опыта у меня не было никакого, и я писался второпях, подгоняемый доброжелательным звукорежиссером, так что для прослушивания времени не осталось и пластинка вышла в свет такой, какой была записана за два с половиной декабрьских вечера.
    Сейчас, когда за плечами почти двадцатилетний опыт работы над романсом и песнями, их накопилось около полутора сотен, уже и не знаю, правильно ли я поступил, связав свою жизнь с музыкой. Музыка стала моим неразлучным и радостным спутником, поддерживая и вселяя веру в неуничтожимость земной красоты, доказывая всем своим существом, что жизнь прекрасна.