Рифмы

           Кеша Карлсбадов говорил – ум, это совокупность нравственных и интеллектуальных качеств. На что Костя Виноградов ему отвечал – то есть, мерзавец не может быть умным? Ну! – парировал Кеша – мерзавец может быть умным, но это другой ум – ум мерзавца. Разные умы-то у людей.
           Костя сдавался.
           Все сдавались – Кеша у нас в микрорайоне первый по философии. Еще он постоянно торгует рифмами, последний раз продавал «скрижали – сгружали».
           Он их очень ловко придумывает, практически на любое слово – мгновенно. И ни какие-нибудь «сникерсы-***керсы», а полноценные.
           Особенно если после второго стакана.
           Говоришь ему, допустим, – «осина», а он тут же – «невыносима». 
           Ты ему – «могила», а он тебе – «из Нижнего Тагила».
           Ну и так далее.
           Жаль, что никто у него их не покупает. Даже наши завзятые поэты: Эдуард Скворечников и Антон Антонов. Но Кеша не сдается, каждый день спрашивает у встречных и поперечных – купи рифму? «Кровь-любовь»? И смеется.
           Он считает, что и эта затасканная рифма принадлежит ему. Мол, кто первый придумал их приватизировать, того и тапочки.
           Еще он любит порассуждать о состоянии современной русской литературы. Однажды ему, Кеше, удалось пожать руку некоему классику, и на этом основании он считает себя большим специалистом. Кеша, а не классик. Но и классик тоже. Но учитывая, что классик равнодушно и приветливо, в силу законов шоу-бизнеса, жал руки всем желающим, у многих в нашем дворе есть сомнения в Кешиной компетенции.
           Тем не менее, Кеша, ничтоже сумняшеся, выносит приговоры и делает заявления. Утверждает, что там, где хороший писатель, типа Чехова, пишет: «почистил зубы», современный автор тратит сто одиннадцать страниц.
           И приводит пример из головы, с ходу, импровизируя: «Вася зашел в ванную, освещенную солнечным светом, таинственно просачивающимся сквозь запыленное окно высоко вверху, причем контуры пыли, неровно легшие на матовое стекло, как на открытую книгу, больше всего напоминали Васе контуры виденной им в детстве рельефной карты на письменном столе его отца – контр-адмирала флота – Петра Петровича Скоробогатова-Пузенкова, и поэтому, сейчас, в столь ранний час – восемь утра – Вася, обязательно окунался в детство, полное счастливого ожидания жизни, и планов по ее, жизни, воплощению в…».
           В общем, было понятно, что пока Кеша доберется до «белого червячка зубной пасты, выползшего радостно и охотно из …», пройдут все эти сто одиннадцать обещанных страниц. 
           А на прошлой неделе Кеша нарвался на большие неприятности. Как обычно предложил купить рифму, никто уже не помнит какую, Антону Антонову, и этот, казалось бы, тихий человек – шизофреник и поэт – ударил Кешу кухонным ножом в живот. Сидели, пили у Исакова, компания обычная, ничего не сулило трагедии: Кеша, Антон Антонов, сам Исаков и Ленка-Заступница. Болтали о наболевшем, смеялись, закусывали хлебом с воблой, запивали водой из крана. В общем, все было стабильно. Тут Кеша говорит, купи, Антоша, рифму? Какую? интересуется Антоша. Кеша произносит, допустим, «керогаз-череда сберкасс», интересный, все-таки, момент, никто не может вспомнить рифмы – плохо у нас настроена память на прекрасное и утонченное – и в ответ получает ножом в кишки.
           Старый тупой нож из какого-то богом позабытого набора. Рыбный, что ли. Антоша ударил, бросил нож на пол и убежал вон из квартиры.
           А Кеша завалился с табуретки и распустил вокруг лужу крови.
           Небольшую.
           Началась некоторая суета.
           Потом, пока он лежал в больнице, Кеша рассказывал всем посетителям, что неизвестно откуда выползали строки, как тот белый червячок зубной пасты:
           «Ты покидаешь нас? Не сетуй на докуку и т. д., чем если бы гондола подвезла меня к картине Тициана во Фрари или к картинам Карпаччо в Сан Джордже дельи Скьяви. Я знал эти картины в одноцветных репродукциях, воспроизводимых в книгах, но сердце у меня колотилось, словно перед путешествием, когда я думал, что увижу их наконец воочию купающимися в воздухе и в свете золотого звучания. Обаяние Карпаччо в Венеции, Берма в «Федре», этих чудес живописи и сценического искусства, было так велико, что я носил их в себе живыми, то есть невидимыми, и если б я увидел Карпаччо в одной из зал Лувра или Берма в какой-нибудь совершенно неизвестной мне пьесе, я бы не испытал восторженного изумления от того, что наконец-то передо мной непостижимый и единственный предмет бесконечных моих мечтаний. Кроме того, ожидая от игры Берма откровений в области изображения благородства, скорби, я полагал, что игра актрисы станет еще сильнее, правдивее, если она проявит свой дар в настоящем произведении искусства и ей не придется вышивать узоры отвлеченной истины и красоты по ничтожной и пошлой канве».
           И они его очень пугали.
           И только две строфы, затверженные с юности (в библиотеке его военной части номер 235-6669, где Кеша служил связистом-десантником, была великолепная подборка книг), служили ему утешением.
           Первая:
           «Значительнее, что ни день,
           природа ум обременяет,
           похожая на мудрость лень
           уста молчаньем осеняет».
           И вторая:
           «Смотрели, как в огонь костра,
           до сна в глазах, до мути дымной,
           и созерцание куста
           равнялось чтенью книги дивной».
           На этом все.