12. Извилистыми тропинками босоногого детства...

 
     Г Л А В А  Д В Е Н А Д Ц А Т А Я
    
     Мы вместе вышли из городка и вскоре оказались у нужного дома. Проходя мимо нескольких закрытых дверей, остановились у одной из них. В небольшой комнате стояла железная кровать, небольшой столик и две табуретки.

     Эмиль предложил мне сесть, а сам занялся бритьем-мытьем и переодеванием в гражданскую одежду. Вдруг со стороны открытого окна послышался мужской и женский диалог, звучавший на знакомом мне языке идиш, которого вот уже восемь месяцев я не слышал ни одного слова.

     Мне казалось, что я нахожусь в часто посещаемом еврейском местечке Снитков, а где-то рядом моя бедная мама, по которой я очень скучал. И невольно мои глаза наполнились слезами …

     – В чем дело? Что случилось? – заметив происходящее, спросил Эмиль.
      
     Я не стал скрывать и кратко объяснился.

     – Не расстраивайся, успокойся. Сейчас я закончу собираться и зайду к моим хозяевам, чтобы попросить их найти что-то подходящее для тебя. Ведь мы пойдем к моим знакомым и друзьям встречать Пасху и желательно, чтобы ты бы ними в гражданской одежде, с кипой на голове.

     Ведь Пасха наступает уже вечером, а в казарму ты должен вернуться к вечерней проверке, так что времени у тебя предостаточно.

     Переодевшись в гражданскую одежду, Эмиль совсем изменился: передо мной стоял статный довольно симпатичный гражданский человек.

     Он вышел из комнаты и вскоре вернулся, но не один, а с бородатым в очках небольшого роста человеком, в котором сразу же можно было узнать портного еврея, со свисавшим с шеи сантиметром и ремесленными ножницами в руке.

     Пришедший внимательно посмотрел на меня, и, сказав несколько слов на идиш, из которых я уловил лишь одно – «гит»*, повернулся и, выходя из комнаты, жестом поманил меня и Эмиля следовать за ним.

     В заваленной портняжной мастерской нашлась ситцевая, с длинным рукавом рубашка, кстати, подошедшая мне, и несколько свободный черный костюм – тройка. Нашелся и галстук – впервые в моей жизни повязанный мне на шею.

     Переодевшись и надев на ноги, предложенные портным «шлепанцы», с кирзовыми сапогами в руках, мы вернулись в комнату Эмиля, где нашлись для меня ботинки. Мы вышли на улицу неузнаваемыми.

     Пройдя по ней несколько десятков метров, вошли в один из домов, где нас приветливо встретила пожилая чета, приглашая войти в большую и светлую, обставленную мебелью, прихожую.

     Посреди комнаты стоял большой, обставленный стульями, накрытый шикарной скатертью стол. Мы подошли к дивану, на котором нам предложили сесть, а в это время в прихожую вошла молодежь – старшие сыновья и дочери многодетной семьи хозяев. 

     Сразу же в прихожей стало шумно. Молодые люди здоровались с Эмилем, пожимая протянутую его руку, а он приветливо улыбаясь, представлял им для знакомства меня, смущенного и несколько растерянного.

     Комната была наполнена гортанным идиш, которым прекрасно владел Эмиль, отвечая на обращение к нему.

     С языком идиш у меня было не совсем надлежаще. На этом языке с детства ко мне обращалась мама, и я его по мере своих сил осваивал, но это было до переезда в село, а затем все изменилось.

     Освоив быстро украинский язык, мы с матерью разговаривали на двух языках, она обращалась ко мне на идиш, я же отвечал на украинском языке. Практически мы осваивали два языка, в результате чего мать кое-как балакала (говорила) по-украински, я напротив, не повысил свои знания идиш.

     Однако теперь я находился в другой среде. Жаргон языка идиш, на котором говорили литовские евреи, отличался от жаргона того же языка подольских евреев и левобережной части Украины.

     Это теперь, воспоминая о далеком прошлом, я детализирую его, тогда же мне приходилось отмалчиваться, приветливо отзываясь на знакомство с молодыми людьми, в большей части слушая их, с трудом улавливая, о чем шла речь.

     В шуме и гаме мы провели несколько часов, а в это время дом все наполнялся новыми и новыми родственниками, приходившими сюда целыми семьями. Особенно было много молодых людей, моих и Эмиля сверстников.

     К сожалению, я не смогу передать своему читателю даже самой малой части из главного, вокруг которого велись разговоры о том, что волновало молодых, новых, но не имеющих гражданства Советского Союза, людей.

     Они, несомненно, хотели услышать от нас, их гостей, военнослужащих Красной армии, какие-то утешительные новости. Языковый барьер не позволял мне досконально понять волнующие вопросы моих единоплеменников.

     Окружавшие нас молодые люди были достаточно грамотны, еще далеко до присоединения Литвы к СССР учившимися и закончившими престижные учебные заведения Европы. Они владели многими европейскими языками и были хорошо осведомлены о нацистском разгуле в Германии.

     Конечно, их не могла не волновать судьба и участь еврейского населения, остававшегося на территориях стран запада, оккупированных нацистской армией. Не в меньшей мере их должны были волновать ответы на вопросы о дальнейшей жизни в новой, во всех отношениях и порядках стране.

     Сможет ли эта страна защитить их и в какой-то мере оказать помощь оставшимся под нацистским режимом их близким и родственникам. Само собой разумеется, что Эмиль или кто-нибудь другой, а меня вообще нечего считать, смог бы ответить на такие вопросы.

     Никто из нас в этот день, в канун святого для евреев всего мира праздника Песаха (Избавления) 1941 года, не только не знал, но и не подозревал о тех тяжелейших испытаниях, которые обрушатся на литовское еврейство в ближайшее время.

     Тем временем приближалось время пасхальной трапезы, к которой не один день готовились хозяева. Праздничных блюд на столе расставлено много: маца, растертый хрен, отварной картофель, кусочки с косточкой говядины, вареное яйцо, смесь протертых яблок и грецких орехов, блюдца с соленой водой, среди всего этого возвышались бутылки с красным вином.

     Горели зажженные хозяйкой свечи, возвращались домой мужчины после молитв в синагоге, а когда все собрались, последовало приглашение усаживаться за стол. Налили, а затем выпили один за другим два бокала вина!

     Хозяин дома, облаченный в талес, начал читать рассказ об Исходе евреев из Египта. Трапеза сопровождалась молитвами, песнопениями и время от времени нам подливали в бокалы вино.
    
     Выпивали еще бокал вина, и громко благословляя, произносили: «В будущем году – в Иерусалиме!»

     Трапеза подходила к концу, гости один за другим выходили из-за стола. Отведенное мне время также истекало, надо было возвращаться в жилье Эмиля, переодеться в свою одежду и успеть ко времени вечерней проверки занять отведенное мне место в строю курсантов.

     Я попрощался с хозяевами, поблагодарив их за гостеприимство в праздничном торжестве, а моих новых друзей из молодежи за знакомство и приятную встречу, обещая при первой возможности встретиться снова. Но не моим, не их надеждам не суждено было сбыться -1.

     Мы быстро возвратились в жилье Эмиля. Делясь впечатлениями от проведенного нами времени, Эмиль меня предупредил, что я не должен ни одним словом не обмолвиться об этом среди курсантов и в письмах к родным.

     Никто не должен знать, где и с кем мы общались в этот вечер. И все-таки,  если кто-либо из командиров или политруков спросит меня, как и где мной использовано увольнительное время, я должен очень кратко ответить несколькими совами: гулял по городу, иногда заходя в разные магазины и с интересом рассматривая там всякую диковину.

     Я выполнил наказ Эмиля, хотя он никогда об этом не спрашивал и виду не подавал, что меня приблизил.

     Позже увольнение с целью посещения города разрешалось только групповое, при этом несколько человек должны быть вооруженными. Несколько дней спустя после введения такого жесткого положения всякое временное увольнение с той же целью безоговорочно запрещалось.

     В апрельские дни в присутствии всех курсантов школы состоялось открытое заседание военного трибунала войск Прибалтийского ОВО, на котором разбиралось дело по обвинению курсанта-москвича (фамилия его не запомнилась) в дезертирстве.

     В действительности курсант не совершал дезертирства. Он на второй день утром явился в казарму. Курсанта приговорили к двум годам заключения в исправительно-трудовых лагерях.

     Этот случай угнетающе подействовал на нас. Мы и так не испытывали особого расположения к тем, кто по мелочам придирался к каждому нашему шагу, а теперь и вовсе стали замыкаться в своих тяжелых мыслях.

     Вообще то, если разобраться во всем этом более подробно, то такая трактовка дезертирства принадлежала НКО СССР и была узаконенная Указом Президиума Верховного Совета СССР «Об изменении пунктов „а“-„г“ ст. 193 Уголовного кодекса РСФСР» Об уголовной ответственности за самовольные отлучки и дезертирство» -2.

     Заметим, с чего бы то вдруг понадобился такой строгий закон в отношении к восемнадцати-девятнадцати летним юношам - основного кадрового звена Красной армии, в мирное время?

     Ведь все войны Советского Союза 1936-1940 годов: в Испании, со своими дальневосточными и западными соседями окончились триумфальной победой Красной армии в советско-финской зимней войне 13 марта 1940 года!

     Дезертиры в этих войнах были наказаны и отправлены в лагеря.
 
     В Красную армию за прошедшие два месяца после окончания военных действий на советско-финском фронте последовали два – весенний и осенний призыва 1940 года, а полгода спустя весенний призыв новобранцев 1941 года. И вдруг на этот кадровый костяк обрушивается беспощадный закон!

     Не тогда, а годы спустя, мысленно возвращаясь к моей поруганной и оплеванной молодости, я раздумывал, но не переоценивал свое поведение.

     Используя очередное увольнение на посещение религиозного еврейского очага, где еще теплилась какая-то надежда на Избавление, я ощущал зов крови моих предков и тянулся к тем, кто испытывал те же чувства, чтобы с ними встретить Пасху 1941 года.

     Невзирая на противоречие всего того, что меня окружало, и того, чему добровольно служил, а также, будучи досконально осведомлен и под расписку предупрежден о действии грозного закона, я все же по-крупному рисковал.

     Ведь мне лишь через два месяца должно было исполниться восемнадцать, жизненного багажа, как говорят, «кот наплакал». Казарменная жизнь и господствовавшие в ней порядки выветрили из моей головы юношеские мечты.

     Мечтал я учиться, а учиться не было чему, так за пройденные восемь месяцев службы я не научился тому, что нужно было знать в первый день войны.

     И вот, случайно оказавшись среди религиозной молодежи, не такой развязной, какой была в те годы светская, по ряду юношеских слабостей я мог не спешить возвращаться в казарму, а повременить, и, в конечном счете, оказаться дезертиром, потянув еще за собой Эмиля.

    Ох, несдобровать нам. Раздули бы, и «загудели» мы оба на несколько лет в лагеря, а заодно на этом закончилась бы наша служба делу, которому мы служили добровольно.

     ______________
     * «гит» (идиш) – хорошо

     1 «… Литва стала для еврейского народа местом, где произошла чудовищная трагедия. Около 220 000 евреев, что составляет 94% еврейского населения этой страны, были уничтожены в течение 1941–44 годов. Холокост в Литве – один из наиболее трагических эпизодов в истории страны.(Соломонас Атамукас, ЕВРЕИ В ЛИТВЕ XIV-XX вв. http://jhistory .nfurman.com/ les-sons8/ ashkenaz017.htm

     2 Указ ПВС СССР «Об изменении пунктов „а“-„г“ ст. 193 Уголовного кодекса РСФСР» 6.06. 1940 г.» и вслед последовавшем Приказом НКО СССР «Об уголовной ответственности за самовольные отлучки и дезертирство» № 192 от 8 июля 1940 гола, подписанного маршалом С.К. Тимошенко.